Нищий

Наконец-то двое мулатов, что-то горячо обсуждавших, больше словами, нежели жестами (быть может, недавний футбольный матч в Рио), оставили столик в летнем кафе и направились куда-то вниз по мощеной булыжником улице, продолжая на ходу свой оживленный диалог. После них остались недоеденный бутерброд, горстка овощей в одноразовой миске и два стаканчика, один из которых был на треть полон вином. Вперед, пока не подоспел уборщик с подносом, он уже крутится между соседними столиками, сгребая пустую посуду. Пустую! А тут, надо же такая удача! – и Флориан ринулся через улочку к летнему кафе, представлявшему собой скопище легких пластиковых столиков, стульев и пяток полосатых тентов.
Он перемахнул через низенькое ограждение и устремился к долгожданному «ужину». Первым делом опрокинул в рот содержимое стаканчика, затем впился в объедок бутерброда, принялся жадно перемалывать челюстями булку и кусок колбасы. Да какая это колбаса, разве достойна она сравнения с той, что делают на его давно оставленной родине, чей вкус и запах навсегда запечатлелся в его сознании! Но где здесь найдешь истинно немецкую колбасу… Флориан лихорадочно жевал бутерброд, одновременно пихая в рот дольку перца; прокусил нежную кожицу томата; сок брызнул на рубаху, когда-то белую, а теперь коричнево-бурую от грязи.
В молодости он тоже носил коричневую рубаху, аккуратно и бережно гладил, не доверяя это священнодействие ни матери, ни, позже, возлюбленной. Где теперь эта рубашка, где былые соратники, где золотое время…
- Убирайся, грязный бродяга! – уборщик, белый, с типичным для представителя средиземноморской расы лицом, толкнул его плечом. – Твое место на свалке, там и жри, поганая свинья.
Попробовал бы кто-нибудь толкнуть его, даже случайно, там, на старой родине, в те годы, когда он был властителем десятков тысяч душ и изможденных тел, облаченных в полосатую робу, вольным казнить и миловать любого из них, за любую мелкую оплошность или просто по причине дурного настроения… Теперь же всякий может толкнуть, ударить, унизить его – и попробуй возрази: обидчик кликнет полицейского, его, «грязного бродягу», отведут в участок, начнут выяснять личность, и если вдруг… Это «вдруг» дамокловым мечом висело над ним последние лет тридцать. Или сорок? Какой сейчас год? Он потерял счет годам, он живет как будто по инерции… Эти мысли сменяли друг друга в голове нищего, когда он неспешно, шаркая стоптанными башмаками, спускался по улочке к морю.
Его каждодневное существование было однообразным. Утром урчит в брюхе от голода, день проходит в поисках пропитания, вечером – понос от съеденной тухлятины, далее – сон: под открытым небом, если ночь теплая и сухая, или в укромном закутке, если зарядит дождь. Его выручали мусорные кучи в фавелах или контейнеры в кварталах поприличнее: здесь можно откопать и съестное, и одежку, и более-менее подходящую обувь. Если только не прогонят местные бездомные, промышляющие в смрадных кучах.
…Он назвался Флорианом Гайером. Да-да, в честь того средневекового головореза, песня о котором была популярна в дни его юности. Герой песни грозился перебить всех попов, всех дворян и дворянских сынков, отдать на потеху своим бойцам дворянских дочек. Ясно, что зловещий марш придумали левые, но пришелся он по вкусу и соратникам Флориана, тогда носившего совсем другие имя и фамилию. Обыкновенные немецкие имя и фамилию, от которых пришлось отказаться, чтобы не привлекать к себе внимания – вот парадокс! Исторический Флориан Гайер командовал «Черным отрядом». Спустя века песня о нем стала маршем черной дивизии СС. Эти убивали уже не попов и дворян, они очищали восточные территории от коммунистов, партизан, евреев и всех подозрительных элементов. И мятежный дух Гайера веял над черным воинством. И ад следовал за ним.
В «ОДЕССЕ» (надо ж было умудриться назвать именем русского еврейского города сеть по переправке из Европы в экзотические страны офицеров СС) перемену имени и фамилии восприняли сначала с недоумением, а потом с пониманием. Прекрасная песня, славный герой немецкой нации, хоть и убивал таких же немцев. Так ведь и мы тоже чистили нацию по-своему – от трусов, паникеров, пораженцев, ну и, разумеется, убежденных врагов фюрера и рейха, недостойных именоваться немцами. Ему выправили документы, и с новым именем, новой биографией (простой конторщик из Аугсбурга, солдат, дослужившийся до ефрейтора, как наш фюрер… черт, ни слова про фюрера!) «Флориан» отправился в далекую Бразилию. Он со страхом ждал, что обман раскроется уже не таможне, личность его установит местное гестапо и тогда… Его могут выдать Польше, могут Советам – и в любом случае конец один – петля. Но, к счастью, обошлось. Аусвайс был сработан специалистами своего дела, заурядная биография не вызывала вопросов – автомеханик, солдат, дом разбомблен чертовыми гринго, семейство погибло. Рабочие руки и боевой опыт всегда востребованы…
Флориан присел на скамейку. Чистая, аккуратная, не покореженная хулиганами, она напомнила ему скамейки в немецких парках и садах, предназначенные исключительно дня арийских седалищ. Старые, покосившиеся – для евреев, о чем гласила непременная табличка. Здесь, к изумлению Гайера, не было отдельных скамеек для белых и черных, для арийцев и неарийцев. Короче, не страна – расовый винегрет. Флориан презрительно сплюнул. Солнце стояло еще высоко, припекало. Он тяжело поднялся и побрел в сторону небольшого сквера, под спасительную сень пальм. Мимо пробегали «разноцветные» мальчишки, что-то гомонили на португальском, который он за прошедшие десятилетия неплохо освоил, но едва различал привычные слова в стремительном потоке междометий, восклицаний, эмоциональных возгласов. Когда-то и он был таким: носился как угорелый по улицам родного городка, насадив на прут колесо от велосипеда, уворачиваясь от экипажей, автомобилей, вслед ему неслись проклятия шоферов и кучеров, собаки с лаем устремлялись за ним, тяжелые, ленивые голуби нехотя вспархивали из-под самых ног… Тогда была война, первая большая война, охватившая множество стран и человеческих племен.
Его дядя не вернулся с Западного фронта, задохнулся во время газовой атаки.
Отец пришел домой, хромой, израненный, о войне рассказывал неохотно, даже когда выпьет, и только повторял все время: «Там был настоящий ад!»
Сосед тоже возвратился – без ног и с одним глазом… Он оказался более словоохотливым, рассказывая ему, подростку, о войне в самых мрачных красках и с самыми отвратительными подробностями, за что его крепко бранили отец, мать и сестра Флориана.
Потому-то Флориан, носивший тогда совсем другое имя – немецкое, простонародное – решил: он ни за что не станет солдатом, не будет гнить в окопах, замерзать, сражаться с полчищами вшей, вдыхать ядовитый газ, будет ходить на двух ногах и смотреть на мир в оба глаза. Тогда-то в его душе поселился Страх: ночами снились ему похожие на двуногих слонят люди в противогазах, идущие в наступление строгими рядами и рядами ложащиеся в землю как травы под взмахом косы. Он сам бежал в атаку с винтовкой, пригибаясь, уворачиваясь от пуль, а прямо на него летели свирепые французы тоже с винтовками наперевес и примкнутыми штыками.
Он вскакивал среди ночи, отчаянно продирал глаза, пугливо оглядывался по сторонам. Какое счастье, что вокруг мирная ночь, уютная спаленка, тишина!
Германия тех лет переживала национальное унижение, царил экономический и политический хаос, народ бурлил, цены росли не по дням, а по часам. Одно радовало: нет войны, нет воинской повинности, никто не пошлет тебя воевать с французами, англосаксами, русскими. Но все изменилось в 1933-м.
Флориан, вытерев пот со лба и размазав по нему грязь, тяжело поднялся и поплелся дальше. Сколько раз его попросту прогоняли с облюбованной скамейки – и прилично одетые синьоры с дамами, и наглецы мальчишки, и полицейские, которых Флориан боялся, как огня. Если арестуют как бродягу, начнется выяснение личности, проверка документов, которые он давно потерял – и тогда, если он нарвется на дотошных чиновников, тайны прошлого будут явлены миру. От этой мысли он в который раз содрогнулся, передернул плечами. Страх, вынырнув из темных глубин души, всколыхнул сознание – и вновь погрузился в недра Флорианова эго. Только воспоминания продолжали тревожить его разум, не отпускали…
Он быстро догадался, что дело опять идет к большой войне. Впрочем. не он один: уже к концу двадцатых снова ощутимо запахло порохом. Когда же к власти пришли наци, его вновь стали посещать кошмары: грязные окопы, атаки, газ, трупы… И тогда-то, взвесив все за и против, он принял неожиданное, казавшееся ему единственно верным и разумным решение.
Будучи совершенно равнодушным к политике, он вступил в победившую партию, а потом – в охранные войска. Его арийское происхождение не вызывало сомнений, лояльность правящему режиму была очевидной. Местом его службы стали лагеря для противников режима. Аккуратность, исполнительность и суровое, без послаблений и поблажек обращение с заключенными пришлись по нраву лагерному начальству. Покуда жернова войны перемалывали тысячи и миллионы его соотечественников, Флориан успешно делал карьеру: менялись лагеря, менялись чины и должности, он круто пошел в гору. Но и работы сильно прибавилось: в лагеря хлынули русские военнопленные, евреи из гетто…
Он шел теперь по широкой эспланаде. Море плескалось внизу, волны, добродушно ворча, накатывали на галечный пляж, пальмы едва заметно покачивали листьями-опахалами под набежавшим с моря ветерком. Он присел на траву под одной из них, чтобы насладиться долгожданной прохладой. Мимо, брякая колокольчиками, проносились велосипедисты, пролетали дорогие автомобили – совсем близко, только протяни руку. Ну, разумеется, за подаянием. Но Флориан не собирался попрошайничать, он хотел отдохнуть, предавшись сладостным воспоминаниям о том времени, когда от его взгляда, окрика, письменного распоряжения зависели судьбы тысяч заключенных. Как закроет глаза – и снова перед ним плац, унылые ряды узников, грозные силуэты вышек, собачий лай. И он, неспешно прохаживающийся вдоль строя поникших лагерников с непокрытыми головами, так похожих на цветы, которые забыли полить. В его руке плетка, которой тычет в подбородки заключенных, требуя поднять голову. Они покорно поднимают, в глазах – у кого страх, у кого отчаяние, у кого затаенная ненависть, плохо скрываемая под маской безразличия к происходящему вокруг. Лишь один глядит бесстрашно, дерзко, вызывающе.
Взмах плети – и кровоточащий шрам рассекает лицо заключенного. Кто он был? Русский – они чаще всего дерзили лагерному начальству? Поляк? Или немец, предавший фюрера? Какая теперь разница! Но этот шрам на лице, где за одну-две секунды выражение глумливого презрения сменилось гримасой боли, а затем – испепеляющей ненавистью во взгляде, в изгибе размытых плеткой губ, в позе затаившего злобу зверя. Он мог бы ударить его еще и еще раз, но зачем. «Увести этого!» - распорядился Флориан (тогда еще не Флориан). Что стало с дерзким? Забит охраной? Повешен? Застрелен «при попытке к бегству»? И сколько было таких, а запомнился вот этот, безымянный человек-номер с непокорством в глазах. Это лицо столько раз являлось ему в ночи, молча смотрело в упор, заставляло вскакивать в холодном поту, лихорадочно оглядываться по сторонам. Вокруг – лишь безмолвная и слепая ночь, рядом тихо посапывает Изабелла, крупные тропические звезды заглядывают в окно сквозь тонкие жалюзи.
Запомнился и еще один бунтарь против лагерных порядков. Не какой-то политический смутьян, ненавидящий фюрера, а самый настоящий фронтовик, прошедший горнило русского фронта. Он был серьезно ранен, и, как негодный более в армейской службе, вернулся в Берлин. Арестовали его за пораженческие разговоры. Он стоял перед Флорианом и швырял в лицо:
- Пока мы проливали кровь на передовой, вы, мерзавцы, отсиживались здесь, на хлебных должностях, издеваясь над заключенными! Тьфу! – и он сплюнул под ноги коменданту. Флориан мог бы избить его плеткой до потери человеческого образа, но не сделал этого, а выкрикнул все то же привычное «Увести!» Потом его забили охранники. Не дегенераты, набранные из местного населения – свои, немцы, ибо лишь немец вправе забить немца.
Среди многих тысяч прошедших перед ним узников только эти два лица луч памяти выхватывал из мрака забвения, словно прожектор в лагерной ночи. И тот осужденный фронтовик, чье лицо врезалось в память… оно больше соответствовало арийским стандартам, чем его, Флориана, невзрачная среднеевропейская физиономия. Сожалел ли о он о гибели этого человека, когда-то бесстрашного воина? Нет, превратности его судьбы не тронули душу. Куда больше сожалел он о нелепой смерти малиновки, которая каждое утро прилетала из ближайшей рощи, садилась на столб и щебетала. В тот раз ее угораздило сесть на колючую проволоку заграждения, по которой пустили ток. Флориан плакал тогда, как плакал об умершей лагерной овчарке или сунувшемся под колеса его автомобиля приблудном коте. Мертвая малиновка – это горе, убитый или подохший узник – не более чем запись в канцелярской книге. Неразумные твари всегда вызывали у него больше сочувствия, чем собраться по биологическому виду. Впрочем, и жгучей, испепеляющей ненависти к ним он не испытывал. Управлять лагерем – это работа, такая же работа, как руководить заводом, гимназией, театром, чем угодно, и ее надо выполнять с немецкой аккуратностью и пунктуальностью; тогда тебя не отправят гнить и гибнуть в окопах как твоих друзей и соседей.
Пока Флориан нес службу в лагерях, обстановка на фронтах менялась – и менялась к худшему. Доходили вести о погибших в африканском пекле, замерзших в ледяном аду под Сталинградом десятках тысяч солдат, о превращенных в бесформенные груды металла германских танках, о том, как русские по примеру римских триумфаторов устроили шествие побежденных по Москве, о потере Парижа и Рима, падении Кенигсберга. В последний год войны мобилизовывали всех, кто мог стоять на ногах и был способен стрелять, но лагерная администрация продолжала свою тяжкую, неблагодарную, проклятую службу – и избежала отправки на фронт, на верную смерть. Однако страх того, что однажды его пошлют под русские или английские пули, преследовал Флориана до последних дней великой мировой мясорубки. Страх этот он все чаще вымещал на первых подвернувшихся под руку с хлыстом заключенных…
Машины пролетали мимо. Какой-то парень со смехом кинул к ногам огрызок яблока. Подождав, пока «линкольн» скроется за поворотом, он нагнулся, подобрал «угощение», суетливо доел. Чувство брезгливости давно оставило его, стыд еще теплился.
Он снова свернул в какой-то переулок – кривой, грязноватый, какие бывают обыкновенно в фавелах. Белоснежные особняки, покачивающиеся от легкого дыхания бриза пальмы, аккуратно уложенный асфальт остались позади, дальше пойдут улочки еще грязнее и кривее, непритязательные домики сменятся откровенными трущобами, давно ставшими привычным миром.
К Флориану подбежала собака – замызганная, лохматая, уродливое смешение полдюжины пород: торчащие черные уши, свалявшаяся шерсть – коричневые пятна на белом когда-то фоне, вздернутый хвост, похожий на растрепанный от частого использования помазок для бритья, худая – шкура да кости. Его передернуло при виде этого «расового винегрета», свободно бегающего по улицам и смеющего облаивать его, урожденного арийца. Таких вот псов в человеческом облике он без сожаления отправлял на «санобработку», а оттуда – в печь. Теперь же он вынужденно делит убогий уголок с такими вот собачьими и людскими метисами. Собачонка, несколько раз тявкнув, устремила на него жалобный взгляд. Ничтожество! Какой контраст с чистопородными немецкими овчарками, готовыми порвать любого заключенного, стоит только щелкнуть хлыстом и крикнуть команду.
Собака сделала шаг навстречу Флориану, выразительно облизнулась.
- У меня для тебя ничего нет! – презрительно процедил тот.
Собака так же выразительно повела носом, словно ловила запахи пищи.
- У меня для тебя ничего нет! – повелительным голосом повторил Флориан.
Собака издала легкий посвист, в котором слышалось голодное урчание.
- У меня ничего нет! – отрывисто рявкнул он. перейдя с португальского на родной немецкий. – Отойди отсюда!
Собака, обиженно тявкнув, побежала прочь от столь нелюбезного к четвероногой голодной твари человека. Но у Флориана действительно ничего не было – ни куска хлеба, ни самого убогого жилища, ни документов – ничего! А когда-то… Десятки тысяч узников трепетали перед ним. Он ни в чем себе не отказывал, мог взять любую понравившуюся женщину, а наутро спровадить ее в числе многих обреченных в газовую камеру. К его рукам прилипали дорогие безделушки обреченных на смерть заключенных, из-за чего он сам едва не стал заключенным, если бы не вмешательство самого рейхсфюрера Гиммлера, ценившего заслуги Флориана (тогда еще не Флориана). У него был дом, сад, слуги, любимая женщина, которая должна была стать женой. Все это пришлось бросить, бежать за океан путем, прозванным его врагами «крысиной тропой». Но здесь, в стране пальм и пляжей судьба вновь улыбнулась ему. Денег, которыми снабдили его соратники, едва хватило на то, чтобы открыть автомастерскую. Конечно, с его опытом Флориан мог устроиться в местную жандармерию, гасить мятежи индейцев – кое-какой опыт борьбы с партизанами у него тоже имелся. Но страх, что его начнут проверять и выяснится… он незримыми путами связывал, сковывал, не давал возможности заявить о себе, устроиться на любую приличную работу. В кошмарных снах к нему приходили вчерашние заключенные, большинство из которых давно обратились в пепел, удобрение для цветников и грядок – и смотрели на него в упор, немигающими, стеклянными глазами, не говоря ни слова. И в глазах этих восставших из пепла мертвецов сквозь лед ненависти мерцали отблески адского пламени. А из-за спин их черными зрачками глядели дула винтовок и маячили темные силуэты, облаченные в мундиры – русские, английские, бразильские, бог весть какие, он не видел знаков различия. Вот-вот в тишине прозвучит приказ – и зрачки превратятся в огнедышащие рты, выплевывающие пламя…
А между тем деньги, выданные ему соратниками из «OДЕССЫ», заканчивались, надо было искать источник доходов, не побираться же на перекрестках богатого и шумного города с разноплеменным, многорасовым населением. На остававшиеся средства он снял недорогое жилье, уверенно развивал свое дело. Потянулись годы, полные тоски, тревоги и страха, упорно не желавшего отпускать Флориана. Нет, он не испытывал мук совести, о которых твердят литераторы всех времен и племен. Личная совесть – химера, эту фразу германского лидера он хорошо запомнил. В конце концов, он же не был кровожадным маньяком, убивающим ради удовольствия. Он был одним из тысяч и тысяч исполнителей, помогавших элите государства решать важные национальные задачи, очищать мир от скверны и грязи, возрождать поруганное величие Германии…
- Эй, дядька, это наша земля! Здесь тебе не место, убирайся, откуда пришел! – окрик наглого подростка прервал поток его воспоминаний. Прямо перед Флорианом вырос долговязый юнец лет пятнадцати в истрепанной серой футболке и потертых джинсах, босой, с сигареткой, зажатой в желтых зубах.
Этот грязный мулат посмел оскорбить представителя германской расы! У Флориана сжался кулак, как будто он схватился за пистолет, хлыст, плеть. Но одновременно он посторонился, отступил перед наглецом. Неделю назад его вот так же прогнали со своей вонючей улицы трое молодых негров: «Уходи прочь, белая морда!» А он всего лишь приложился к недопитой ими и оставленной бутылке. Брань и пинки от тех, кого он прежде не считал за полноценных людей, давно стали уделом Флориана. Но и в белых кварталах его гнали и оскорбляли, а еще он рисковал нарваться на полицейского. У бывшего коменданта лагеря не было своей земли – не просто родной страны, а клочка земли, чтобы отдохнуть, приклонить главу, поесть, выпить, насладиться дуновением тропического бриза, ароматом роз, шумом волн…
А ведь не столь уж и давно он блаженствовал в особняке вдовы бразильского коммерсанта, наслаждался ласками Изабеллы. Она появилась в его жизни неожиданно: обворожительная красавица слегка за тридцать приехала к нему в мастерскую чинить оставшийся от недавно усопшего мужа «мерседес».
Поломка была незначительной, все-таки автомобиль – истинно немецкое детище, о чем Флориан гордо поведал прекрасной креолке. Слово за слово – и вскоре он переместился из съемной квартиры в чертоги бразильянки. Он просыпался под крики экзотических птиц, долго нежился в необъятной постели, играл с ризеншнауцером – тоже детищем великой Германии, чей предок неведомо как оказался по ту сторону экватора, смаковал кофе, учил немецкому сыновей вдовы. Но страх по-прежнему преследовал, особенно обострялся он после прочтения газетных статей об осуждении военных преступников. Бледный, потный Флориан вчитывался в опубликованные выдержки из приговоров. Он зримо представлял себя у расстрельной стены, в камере смертников или осужденных на пожизненное заточение. И тогда возвращались ночные кошмары, он вскакивал среди ночи, будил Изабеллу, плакали дети, лаял потревоженный пес. «Что с тобой, дорогой?» - шоколадные глаза бразильянки блестели в свете ночника – а ему казалось, что на него смотрят обреченные им на смерть узницы. «Мне опять снился бой», - бормотал он, пряча взгляд, чтобы Изабелла не разглядела в нем фальшь. Флориан не нашел ничего лучше, как топить свой утробный страх в вине. Он и не заметил, как превратился в алкоголика. Любимая тщетно пыталась вернуть его на путь трезвой жизни, он мог месяцами обходиться без выпивки – и внезапно вновь срывался после очередного жуткого сна или газетной статьи. Она прощала ему, святая женщина, наивно верившая его рассказам о жестоких битвах, продирающих до костей русских морозах, вражеских атаках и обстрелах…
- Тебе же сказали - выметайся отсюда! – еще один балбес в драной рубашке, держа большие пальцы в карманах мешковатых брюк приблизился к нему на расстояние вытянутой руки. В такой же позе когда-то стоял он, Флориан, перед шеренгами заключенных, определяя, кого отправить на смерть, а кого – на работы, безошибочно выделяя евреев и комиссаров, пытавшихся затеряться в уныло-однообразных рядах узников. Первых он опознавал по физиогномическим признакам, вторых – по вызывающей позе, гримасе превосходства и презрения на лице. Превосходства над ним и презрения к нему, распоряжавшемуся жизнью и смертью грязных недочеловеков.
Флориан поплелся прочь, сопровождаемый циничным смехом двух расово нечистых мальчишек. В спину ему что-то ударило, бывший комендант лагеря обернулся – консервная банка. На дне ее было нечто желтое и сочное; легко преодолев стыд (да и какой стыд можно испытывать перед этими мелкими обезьянолюдьми?), он поднял банку, понюхал – манго, консервированные фрукты, почти свежие. Он суетливо запихал ее в карман своих грязных брюк.
- Подавись этим дерьмом, нищеброд! – крикнул маленький негодяй, оттопыривавший пальцами карманы. Эх, сколько таких вот мальцов отправились по мановению его хлыста в газовую камеру! Может быть, эти злобные пацаны, которые гонят его – расплата за те тысячи, сгинувшие в чреве беспощадной лагерной машины по его приказу? Да нет, чушь все это, байки суеверов. Меж тем парень, подняв камень, прицелился в Флориана, его дружок схватил какую-то железяку.
- Чтоб тебя больше тут не видели! – камень просвистел и упал в полушаге от Гайера, который затрусил прочь с враждебной ему улочки, провожаемый злорадным смехом ничтожных мальчишек. Свернув в соседний безлюдный переулок, он полакомился остатками консервированного фрукта, банку спрятал под одеждой – еще пригодится…
Пролетели годы, сыновья Изабеллы выросли и все чаще упрекали мать за то, что привела в дом какого-то европейского пьяницу. Флориан, несмотря на враждебность пасынков и слезные просьбы возлюбленной прекратить накачивать себя алкоголем («он тебя убьет»), продолжал поглощать горячительные напитки, чтобы заглушить страх, который подпитывали сообщения газет: то там, то здесь обнаруживали бывших эсэсовцев, надзирателей концлагерей, других лиц, причастных к массовым убийствам.
Он читал про то, как израильтяне похитили Эйхмана, скрывавшегося в соседней Аргентине, и вздернули, как поляки передавали трупы казненных охранников студентам-медикам для изучения анатомии, как в конце войны американцы отдали на поругание узникам персонал Дахау. Тем, кого расстреляли янки, повезло, остальных заключенные забили или утопили в нечистотах. Он представлял себя, бултыхающимся в дерьме – и неудержимая рвота сотрясала тело, выплескивая на белую скатерть мартини вместе с закуской. И пасынок Себастиан шипел в спину: «Пьяная скотина!»
Читал и о том, как русские заставили захваченных немцев раздеться по пояс и тех, у кого на теле отыскалась татуировка – группа крови – гнали тычками стволов и прикладов к расстрельной стене. Он мог оказаться среди обреченных, если бы не просочился «между львом и крокодилом» - Красной Армией и англосаксами, если бы не помощь соратников из «ОДЕССЫ»… А еще доводилось читать отрывки из стенограмм судебных заседаний, которые просачивались в печать. Выжившие свидетели, гневные обвинители, неумолимые судьи, не желавшие принимать во внимание, что подсудимые всего лишь исполняли приказы. Он мог вот так же стоять перед судом, слушая приговор. И, думая о зигзагах своей судьбы, он снова и снова прикладывался к бокалу.
Алкоголь не сгубил его, вопреки предостережениям Изабеллы. А ее убил рак, за полгода превративший пышущую здоровьем, выглядевшую лет на десять моложе своего возраста красавицу-креолку в полуживую мумию. Она угасла на его глазах и умерла на его руках. После похорон Себастиан и Фелипе указали ему на дверь. «Возвращайся в свою вонючую Германию», - рычал старший, тряся черными кудрями. «Ты, наверно, бывший наци, - ехидно хихикал младший, теребя тонкие усики. – Натворил дел в Европе – и сюда подался, да?». Флориан тогда вздрогнул, сжался в комок и поспешил прочь из ставшего чужим дома, захватив только саквояж с немногими пожитками – все эти годы он, по существу, жил как альфонс на средства вдовы, пользуясь ее деньгами, ее жилищем, ее любовью. Правда, у него еще оставалась собственная автомастерская… которая вскоре сгорела, так как Гайер отказался платить местной банде (просто не было лишних денег). Пламя поглотило и документы, а восстановить их он боялся: начнут выяснять, кто ты и откуда, и тогда… Видимо, таков был вышний замысел: сделать его, некогда хозяина над судьбами великого множества людей, бездомным, жалким, ничтожным, нищим. Неисповедимы пути Его, возмездие Господне бывает изощренным, неожиданным, парадоксальным. Так, помнится, говорил тот лютеранский пастор, которого доставили в лагерь. Он обвинялся в растлении молодых прихожанок, обвинение, конечно же, дутое, фальшивое: просто нужно было унизить и сломать святошу, посмевшего выражать несогласие с политикой фюрера. Что стало потом с этим попом?
Поначалу Флориан роптал на Бога, вынудившего его бежать из родной страны, сменив имя и фамилию, но быстро успокоил себя: посмертное воздаяние, рай, ад – все это ветхозаветные и средневековые сказки, призванные держать людей в узде. И вот теперь, когда он нищ, лишен крова и всякой надежды изменить свое положение, Флориан стал задумываться: а что там, за порогом земной жизни? К страху перед возможным арестом и судом добавился страх перед адской бездной, которая однажды разверзнется перед ним. А ведь он столько лет не посещал церковь, не исповедовался, хотя его родители были набожными католиками. Изабеллу тоже искренне удивляло его равнодушие к церкви.
Решение пойти в церковь возникло неожиданно. Его, блудного сына, грязного оборванца примут, ибо врата храма открыты даже самому последнему грешнику. И тогда, быть может, он отмолит свои грехи. Да, он убивал, избивал, отправлял на смерть, глумился… но все это во имя Германии, во имя той власти, которой искренне поверил, которой служил.
Да, среди убитых по его приказу узников были невинные дети. Но разве он хуже библейского пророка Елисея, который в отместку за насмешки наслал на отроков медведей? И этого персонажа почитают христиане! Флориан же не травил детей медведями, а травил газом, что, согласитесь, не так жестоко.
Надо только покаяться со слезами в глазах и дрожью в голосе… Но падре… не нарушит ли служитель Бога тайну исповеди, не донесет ли властям, ведь далеко не все священники служат власти небесной паче земной? Флориан заколебался, страх вновь овладел его душой, мурашки забегали под лохмотьями. И все-таки он решился. Не столь далеко располагалась церковь в честь какого-то мученика. Флориан направился туда.
Погода испортилась внезапно. На полпути к храму его настиг ливень, налетевший с моря шквал остервенело трепал кроны пальм, как, бывало, его любимая овчарка заключенного, рискнувшего попасть ему на глаза. Деревья неистово раскачивались из стороны в сторону. Потоки ливня хлестали как плети, которыми он когда-то погонял нерасторопных узников. Людей как ветром сдуло: большинство прохаживавшихся по набережной юркнули в магазинчики и кафе, другие нырнули в припаркованные у обочины автомобили – и помчались, взметывая волны в лужах, образовавшихся в считанные минуты. Флориан, успевший промокнуть до нитки, забрался под тент, казавшийся ему спасением от яростного ливня. Увы, тент раскачивался, как пальмы на берегу, и ветер хлестал его плетьми ливня. Разгулявшаяся стихия оживила в памяти осень 1944-го. В тот день зарядил дождь, скоро перешедший в ливень. Русские тогда неожиданно прорвались на участке фронта, от которого до лагеря, точнее филиала лагеря, где заправлял Флориан, было всего пара десятка километров. Эвакуировать заключенных не представлялось возможным, вряд ли успели бы, а оставить их означало отдать в руки русских свидетелей и жертв преступлений. И тогда им было принято решение расстрелять всех триста с лишним узников, затем сжечь лагерные строения и трупы. Сквозь стрекот пулеметов прорывались разноязычные проклятия убиваемых. А потом – пламя, которое тщетно пытались погасить струи ливня, удушливый запах бензина и горящей плоти.
Белый автомобиль притормозил возле тента, под которым сидел насквозь промокший Флориан. Опустилось стекло, рука в коротком рукаве протянула ему банкноту в сто крузейро. Для нищего это целое состояние! Флориан вскочил, рванулся вперед, вцепился в купюру, как собака в лакомую кость.
Что это? На руке, протягивавшей ему деньги, был отчетливо виден номер – набор цифр, которым клеймили заключенных в лагерях. Рука исчезла в окне, человек, лица которого Флориан не разглядел сквозь занавес дождя, бросил какую-то одобряющую фразу, вроде «возьми, купи себе чего-нибудь», стекло поползло вверх, машина рванула с места, обдав бывшего коменданта лагеря брызгами из лужи. Знал ли его в прошлом этот благодетель? А если знал, то узнал ли в бразильском нищем всесильного и безжалостного начальника лагеря? А если узнал, донесет ли? Сначала протянул ему деньги, а потом сообщит в полицию – и тогда… Нет, не может бывший узник дать деньги своему мучителю. Струи ливня смывали холодный пот со лба Флориана. Он зашатался, схватился за грудь, ноги подкосились, словно автоматная очередь ударила по нему. Безжизненное тело плюхнулось в лужу. Порыв ветра сорвал и унес тент, и мертвый Флориан лежал под дождем, раскрытый, будто в безмолвном крике, рот переполняла вода. Сердце, которое никогда не испытывало ни сострадания, ни сожаления, а только страх – перед разоблачением, арестом, судом, смертью, посмертным адом – больше не билось. Тот же утробный, животный страх отражался в стеклянных глазах…
- Так, значит, он назвался Флорианом Гайером? – знаменитый охотник за нацистами Джозеф Розенштайн разглядывал фотографию, которую любезно предоставил чиновник. – Символично. А какова его дальнейшая судьба?
- Мы наводили справки. После смерти сожительницы он покинул дом, стал бродяжничать. Следы его затерялись. У нас ведь большой город. Увы, немало нищих. Быть может, попрошайничает где-нибудь…
- Я как раз вчера подал одному такому. Был ливень, он промок и продрог…
- Это вы зря. Все равно не оценит заботы, а деньги пропьет. Пускай уж идет на биржу труда. Так не идут ведь, черти! Лучше будут подыхать под кустом, чем работать. Знаю я эту человеческую породу, - проворчал чиновник, забирая фото обратно в картотеку иммиграционного ведомства.
- А этот «работать» умел, - с горьким сарказмом произнес Розенштайн. – Половина моих родных погибла в лагере, которым он командовал…
- Вставай, пьянь безродная! – полицейский безуспешно тормошил мертвеца, пока не догадался, что тот испустил дух несколько часов назад. Еще раз прощупал пульс, потрепал по щеке, ткнул дубинкой во впалый живот, чтобы окончательно убедиться: да, мертв. Заходящее светило отражалось в тысячах капель недавно прошумевшего дождя. Полицейский автомобиль торчал посреди лужи, словно катер в водах залива, только что не покачивался на волнах – гладь огромной лужи была неподвижна, как зеркало, и в ней отражалась массивная фигура стража правопорядка, нависшего над мертвым телом как знак вопроса: кто он такой? что здесь делал? отчего испустил дух?
В выражении лица умершего, застывшем взоре, закаменевших чертах явственно читался страх. Будто что-то напугало беднягу, и сердце его внезапно прекратило колотиться в груди.
- Сердечный приступ, - с видом знатока смертей произнес подошедший напарник полицейского.
- Документов нет, - констатировал первый.
Безвестного бродягу закопали на кладбище для таких, как он – никакого надгробия, цветов, венков, только столбик с номерком. Притом, что тысячи жертв бывшего палача не удостоились даже погребения – из души покинули мир через трубы крематориев, в которых сгорели мертвые тела.