Воспоминания, но частью не мои

         Воспоминания, но частью не мои
       Первое своё обиталище, комнатушку на Бакунинской улице, или где-то в ближних переулках, я конечно не помнил, ибо прожил там меньше года. Дом тот наверное снесли, он хоть и был кирпичным, но очень ветхим и с гнилыми перекрытиями. Отец рассказывал, что когда рядом проезжал трамвай, полы и потолки тряслись, как при землетрясении. Его школьный друг, всю юность и детство проживший в Средней Азии, первый раз увидав такое, и воспринял всё как подземный толчок. Я и глазом моргнуть не успел, вспоминал потом папаша, а Вадим уже в двер-ном проёме стоит (самое безопасное место, когда рушатся потолки). Сам же Вадим Михайлович, переживший Ашхабадское землетрясение 48 года (правда, не в самом городе, а где-то рядом), рассказывал, что в столице Туркмении более-менее уцелело лишь две постройки – одна из старинных мечетей и небольшая электростанция предвоенной эпохи. При её строительстве стены утолщили втрое и не жалели арматуры и стальных балок на перекрытия, подпорки и т.д. В 37-ом проектировщиков и строителей, конечно, посадили, за преступный перерасход дефицитных стройматериалов, но в 48-ом всех уцелевших выпустили. Ведь правы оказались они, а не их оппоненты… Сам Вадим стал впоследствии знаменитым археологом, одним из первооткры-вателей Туркменского неолита и бронзы, а потом и директором питерского ин-та материальной культуры. Впрочем, об археологах мы ещё не раз вспомним, а пока вернёмся в раннее детство, в комнату в коммуналке, где я прожил до семи лет, и многое запомнил.
          Та квартира помещалась на Хамовническом валу, тогда называвшемся Фрунзенским. Дом был угловой, одна его сторона выходила на набережную, а окна другой глядели прямо на насыпь Московской окружной железной дороги. Это сейчас по ней носятся симпатичные электрички, а по бокам торчат ввысь защитные экраны. А тогда с интервалом в 7-8 минут грохотали товарняки, да ещё на тепловозной тяге, а за Андреевским мостом через Москва-реку был подъём. Небольшой, но дыма из труб он всё же прибавлял. А жили мы на четвёртом этаже, как раз на уровне рельс и колёс проходящих поездов. И хоть окна были зашторены двойными занавесками, толстыми и широкими, и окна на ночь закрывались наглухо, родители часто ворчали, что так больше жить нельзя. Я-то спал как убитый, и к счастью сохранил оную способность надолго. Но при этом, что странно, спал всегда чутко, но как только источник раздражения исчезал, тут же опять проваливался в сон. Уж не знаю, хорошо сие или плохо. А пока шторы не закрывались, было очень интересно на окна смотреть. По набережной часто ездили троллейбусы, и как раз под железкой они делали повороты, ибо за мостом улица была много уже, чем Фрунзенская набережная в сторону центра, и им приходилось перестраиваться ряда на два. Да и другому транспорту то же, но то ли у траликов фары были ярче, то ли другие автосредства там ездили реже, но в памяти осталось именно это – за характерным звуком троллейбуса на потолке появляются яркие пятна, растут, ползут, извиваясь, в разные стороны, а потом постепенно исчезают. И так ваш покорный слуга к оному привык, что когда перед школой мы переселились на далёкую глухую окраину, в Беляево (там и метро тогда не было), темнота и тишина в сумерках за окнами как-то угнетали, было скучно и противно. Ну а потом, конечно, привык. А вот родители были в восторге от тишины, чистого воздуха, отдельной квартиры и леса, что виден был из окон. А чуть дальше в большом лесу и грибы еще были. Мне же на новом месте нравилось далеко не всё, но об этом немного позже.
         Ну конечно, троллейбусы под окнами и поезда на уровне их были не первыми впечатлениями раннего детства. А самое раннее, что запомнилось – как я сошёл с подъезда на пару ступенек, прошёл метров пять и повернул под арку. А там встал столбом, то ли что-то увидел, то ли устал с непривычки… а дальше не помню абсолютно. И почему на всю жизнь запомнилась эта мелочь? Не знаю. То ли первый раз сам спустился с крыльца и зашагал лихо (я в детстве вообще был толст и неуклюж), то ли впервые память прорезалась, или мозги заработали? Теперь-то уж не узнать никогда. Впрочем, из первых лет помню ещё, но смутно, как отец нёс меня в ясли, а младенец орал на весь двор. Не любил ясли, да и детский сад позднее тоже совсем не жаловал. Но вот от сада воспоминаний сохранилось куда больше, иной раз прямо за полчаса, ну минут за двадцать точно. В первые дни после лета тоже рыдал и плакал, но на второй год уже лишь в первый день, привык видно. А в последний год перед школой, когда дома сказали, что мы теперь в старшей группе, и вовсе сдержался. Глаза щипало, и огромный ком стоял в горле, и ещё пару минут, и я бы не выдержал. Но тут знакомая девочка повела меня играть, и стало полегче. Потом дня три ходил очень гордый, что вот мол, даже в первый день не разревелся. В тот год нас пару раз по весне водили гулять в Нескучный сад, на другой берег реки, по Андреевскому мосту. Там по внешней стороне арок шли пешеходные дорожки, не шибко широкие, но детишки парами проходили вполне, под надзором двух воспитательниц. Те особенно следили, дабы мы не подходили к краю, к перилам, боялись видно, что в реку свалимся. Хотя перила были высокие и с частым перепле-тением стальных полос, через такие и захочешь, так не пролезешь. Я как раз шёл вдоль перил, а в паре со мной была девочка, которая очень боялась упасть в щель между дорожкой и аркой. Хотя щель была уже ладони, я как-то сразу понял, что провалиться туда невозможно. Но девица была иного мнения, и всё время толкала меня к перилам, а наставницы нервничали и требовали сдвинуться влево. Потом одна из них, к счастью, всё поняла и восстановила порядок.
           А в самом Нескучном пробыли недолго, прошлись по дорожкам минут десять, и попёрлись обратно. Похоже, нашим воспитателям самим надоело сидеть в маленьком дворике, и они решили размяться. И второй раз гуляли так же, но без приключений по дороге. Зато один наш парень, уже в самом саду, полез украдкой на дерево и сорвался. Там веток было мало, и лез он в спешке, пока никто не видит, ну и грохнулся. Невысоко, к счастью, падал, ничего не сломал и не вывихнул, но поцарапался изрядно. Потом его мазали йодом, и крик стоял ужасный, хуже, чем при падении. А я грешным делом даже порадовался, парень был очень бойким и вечно с чем-то ко мне приставал. То драться полезет (это называлось борьбой), то наперегонки бегает, а то пристал, как банный лист, выкини мол носовой  платок, это девчачья вещь. Ему хорошо, а у меня тогда вечно сопли текли, как тут без платка. Но пацан настырный оказался, единственное, что удалось сделать – выкинуть тряпочку в окно, а не в сортир, как он требовал. Там мол, можно будет его подобрать, когда домой пойдём. Ну конечно, ничего найти под окном не удалось, мамаша ругалась всю дорогу, что ты мол всяких дураков слушаешь. А я в ответ хныкал, что не надо в сад ходить, я лучше дома сидеть буду. Или вот тут на лавке, в садике, её подожду, пока она с работы не вернётся. А есть чего будешь? А ты утром мне оставь… хлеба с вареньем, и термос чая. Я как-то с термосом познакомился рано, лет в пять, и очень его полюбил. Хотя вкуса чая и тем паче кофе долго не понимал, отец ругался как-то весной на даче, что мол, вода плохая после зимы, чай заварился плохо. А я только смеялся про себя, цвет-то тёмный, и ладно. И было это уже в старших классах школы, чуть ли не перед выпуском. Но об этом потом.
      А возвращаясь к детсаду, теперь можно честно признать, что там были и неплохие моменты. Я, к примеру, долго не умел шнурки на ботинках завязывать, лет до семи, а в нашей группе была очень энергичная и умная девочка. И через пару минут, когда я шлёпал шнурками по земле, она не выдерживала и шнуровала мне ботинки, быстро и аккуратно. И когда перед школой переезжали в Беляево, то и дело вспыхивала в мозгу тревожная мысль, как там-то со шнурками будет? Была, правда, надежда, что и в первом классе добрые девочки найдутся, но увы… пришлось самому осваивать сие сложное ремесло. А вообще-то в саду, а порой и позднее, я был очень ленив, долго спал и много ел, и мало к чему другому имел интерес и симпатию. Был весьма толстым и с хилыми волосами на башке, а родственники и друзья родителей дружно звали меня Хрущёвым. И потом, временами, склонность ко сну бывала неодолимой, вот в студенческие годы мог спать по двадцать часов в сутки, и засыпал мгновенно при любом удобном случае. И аппетит с годами не потерял, мой однокурсник Шура Яценко как-то заметил, что ежели бы меня нанимали на работу по старинному правилу – как ест, так и работает – работодатели скоро были бы очень огорчены. Вот ещё детсадовские воспоминания – раз мы с одним парнем из нашего двора (но он в сад не ходил) залезли на насыпь, и вблизи посмотрели на рельсы, шпалы, грязную щебёнку с пятнами мазута и какие-то провода на столбах вдоль линии. Но долго любоваться не пришлось, моя прабабка, коия и прогуливала детишек, быстро нас засекла и согнала с насыпи. И ещё первый анекдот услышан был также в саду. Была тогда такая серия, как некий иностранец, американец скорее всего (впрочем, насчёт его национальности –  уже более поздние домыслы), попал в Союз, а там с ним всякие смешные истории приключились. Большую часть серии я слышал уже в 1-2 классе, но первый из них точно раньше. Там речь шла о том, как буржуй пошёл у нас в кино, «Багдадского вора» смотреть, а из штанов торчала шерстяная нитка. Ну и бабуля, что рядом сидела, решила нитку смотать, пригодится мол, да так все штаны и распустила. И он потом своей жене об том писал так: «Ах Мэри, Мэри, Мэри, был я в эсесере (эта часть общая для всей серии анекдотов), смотрел кино Багдадский вор, а русский вор штаны упёр». А у нас во дворе, в виде маленькой пристройки к дому, помещался кинозал «Спорт». И всякий раз, проходя мимо, я представлял себе, как в оном зале иностранцу штаны разматывают, и прямо помирал от смеха. Ну вот насчёт детсада вроде и всё, благо какую-то часть года обходились и без него.
         Мои прабабка и прадед по материнской линии с майских праздников и до конца сентября, а ежели позволяла погода то и более, жили на даче в посёлке Малиновка, по Рижскому направле-нию. Теперь там и платформа есть, того же названия, а года до 65-66-го приходилось ходить пешком из Нахабино или из Дедовска (что чуть удобнее, но там поездов меньше), ближайших к посёлку станций. Кстати, жители ближайшего к платформе садового общества, небольшого, от силы в полсотни участков, были от этой стройки не в восторге. Я сперва недоумевал, мол людям такая лафа, прошёл две минуты от электрички, и дома. А они ворчат. Потом из разговоров взрос-лых понял вроде бы, что там какие-то генералы живут, они на машинах ездят, и им электрички ни к чему. Потом, и много позднее, не раз проходил мимо оных дач, и ничего особого там не замечал. Обычные домишки, некрашеные заборы, да и участки не шибко нарядные. Конечно, при Советах была масса ограничений, и большинство опасалось строить большие хоромы или особо высокие ограды, но там и в последующие годы мало что изменилось. Так что не знаю, право, что там было на самом деле. Ну а наши конечно радовались, теперь от электрички до участка даже с большими сумками добирались от силы за полчаса. Дом наш был очень холодный, летом сие было приятно, а весной и осенью совсем наоборот. Особенно в маленькой комнате, сперва она была террасой, а потом, года через три, прадед кое-как её утеплил и пристроил большую террасу вдоль обеих комнат, со сплошными окнами по двум стенам и небольшим крыльцом. Стены в комнатах были в две дощечки, с пустым пространством между ними, а пол и потолок и вовсе в одну доску. На чердаке, правда, по потолку был проложен толь в два слоя, но это скорее от ветра. Тогда вообще со стройматериалами было плохо, и всю юго-западную стену сколотили из дощечек от ящиков, кои собирали всей семьёй у магазинов, а в основном на Усачёвском рынке, месяца три-четыре. А остальные доски частью на заводе доставали, где сестра бабуси работала, и её сын, (а ранее и прадед), собирали на стройках и на свалках. Особенно добычливыми были старые бараки, когда их ломали, там и кирпичём можно было разжиться, и проводами с розетками и выключателями, трубами, а иногда и брусьями и брёвнами. Ну и покупали с рук ворованное, по дешёвке.
          Я стройку совершенно не помнил, а вот когда в большой комнате возводили печку, какие-то отрывки отложились в памяти. Ведро с глиной, мужик кирпичи несёт, бабуся с кем-то спорит. Тогда печь казалась огромной, и когда её побелили и подожгли первый раз, сидел в углу и восхищённо глазел на всю процедуру. Вообще-то печурка была маленькой, даже для голландки, и дабы хоть как-то прогреть обе комнаты, на Первомай её топили полдня, а то и поболе. И всё равно к утру было прохладно. Возвели её прямо на полу, для фундамента кирпичей не хватило, но и так всё вышло неплохо – за много лет пол не просел и не покоробился. С дровами в Малиновке тоже были проблемы, лес, да и то небольшой, был на другом берегу речки, оттуда много не натаскаешь. В роще же у платформы весь сушняк вычищался окрестными дачниками, они и осины с берёзами частенько там рубили. Мол, лес хвойный и лиственные породы здесь как сорняки. Нам оставался ольшаник около реки, да собственные обрезки и обпилки, да в первое время ещё и отходы от стройки дома. Их, к счастью, было много, тащили ведь всё подряд и с запасом, ибо заметная часть досок, брусков и палок была с трещинами, подгнившей или погнутой. Ну а потом стали сохнуть иные деревья в саду, и постепенно всё устаканилось. Но об этом потом.
          И самые яркие воспоминания ранних лет, как нас, детей, в поликлинику таскали. Пару раз скопом, из детсада, уж не помню зачем, нас взвешивали и рост мерили, но вроде было и что-то ещё. Ну и с родителями или с бабусей часто и регулярно. В основном из-за соплей и простуд, пару раз зубы лечили, но не больно. Проверяли осанку и плоскостопие, прививки какие-то делали, я орал и рыдал конечно, но скорее из принципа. А страшнее всего был вид этой самой клиники. Коридоры и кабинеты сводчатые, высокие, освещение тусклое, по углам какие-то тени дрожат. И самое страшное, в одном углу гипсовая девушка стояла, под два метра ростом. В туфлях и платье, но вся серо-белая, и рожа такая суровая, бр-ррр… Я старался мимо её с закрытыми глазами ходить, и покрепче за руку взрослых хватался. А тут ещё парень во дворе рассказал, что она ночью по квартирам лазает и детей ест. А пролезает в дом якобы через любую дыру – открытую форточку, мусоропровод, вентиляцию в сортире или в ванной. Ну а взрослых она боится и не трогает. Посему я утром старался встать как можно позднее, дабы родители или соседи уже нужду справили, помылись и на кухню зашли. Мамаша ругалась часто и подолгу, но страх перед статуей был сильнее родительского гнева. А вот соседей, кстати говоря, совсем не помню. Это была семейная пара средних лет, почти пожилая, без детей, муж то ли военный, то ли в ящике работал, но уходил на службу рано, возвращался поздно, я его толком и не видел ни разу. Жена его, здоровая баба (или мне так по малолетству казалось), с громким голосом, часто с родителями ругалась, но вроде бы беззлобно. И то сказать, что за коммуналка без ругани. Пару-тройку раз мне какие-то булки или пирожки дарила, по праздникам, а точнее не помню. Мамаша всегда ругалась, что я подарки принимал с кислой рожей, и иной раз даже спасибо сказать забывал, но тут уж привычка сказывалась. Родственники, заметив слабый отклик, норовили ещё что-то преподнести, а так как с ними я общался куда чаще, чем с соседями, то и выработалась стойкая реакция. А как-то схитрить или изобразить восторг тогда ума не хватало, или просто лень было. Да и как-то оные эпизодические встречи с соквартирниками не стимулировали работу мысли.
           Хотя лет в шесть, однажды, я проявил чудеса притворства. У мамаши были бусы, не шибко ценные (как я уже потом понял), и мне очень нравилось их перебирать и вертеть в руках, как чётки. И вот как-то, после обеда, мамаша пошла на кухню, что-то впрок готовить (видно, то было воскресенье), а я хныкал, что хочу с ней пойти, а ей явно не хотелось оного. И она дала мне одни из бус, самые яркие, и усадила на кровать. Вот мол, поиграй, пока я не приду с кухни. Ну я вертел их так и сяк, гремел бусинками, ну и порвал нитку. Страшно испугался, собрал все шарики в коробку, и основной сегмент туда положил. А сам лёг на койку и изобразил глубокий сон, глаза закрыл и приоткрыл рот. А тут как назло и папаша из магазина пришёл, они с маман шушукаются, что мол надо же, ребёнок среди дня заснул. Мне так смешно было, что чуть глаза не раскрыл, но всё же сдержался, с огромным трудом. Ну потом конечно обман открылся, но дело было к вечеру, все спать хотели, и дело ограничилось небольшой руганью. А я так гордился сим удачным притворством, что через пару недель, когда дома всё забылось, рассказывал с гордостью, и во дворе и в саду, как я родителей обманул. Детишки оным россказням особо не верили, но слушали внимательно, и часто переспрашивали, что было очень лестно.
         Мой прадед иногда прогуливал меня в переулках между Комсомольским проспектом и Фрунзенской набережной. Там он частенько останавливался поболтать со своими знакомыми, а я, подобрав палку или ветку, рылся под деревьями, воображая себя на даче. Иногда они гуляли с прабабкой без меня, просто для отдыха. И вот как-то вернувшись домой, дед Фёдор рассказал, что они встретили Кагановича и перемолвились с ним парой слов. А мамаша и говорит ему, покажи мол Митю бывшему наркому. Ну и при следующей встрече так всё и вышло, но я ни черта не запомнил, даже не обратил внимания, кто там с нами беседовал. Обидно однако, какие-то реплики запомнились, а живые эпизоды нет, ни фига. Вот и надейся на память…
          Ну и последнее, пожалуй, о раннем детстве. Бабуся с прадедом и с прабабкой жили в том же подъезде, но на втором этаже, и окна у них выходили во двор. Комната была очень большая, по тем временам, а треть её отделялось кусками стен, в целом до половины ширины, и аркой над средним проёмом. Мне сей отсек очень нравился, и когда приходилось проводить время у старших родственников (что, к счастью, бывало часто), я там лежал в уголке и о чём-то мечтал. Наверное, о даче с её садами, полями, заборами и сараями. И в окно у бабуси я очень любил глядеть, как по двору люди ходят, и собаки, птички чирикают на деревьях, кошки у подъезда орут. Вроде и у нас в окно можно было глядеть, но то ли подоконник был выше, или шире, то ли обзор с высоты хуже, но у бабок смотреть было куда интересней. Однажды впрочем, гляделки кончились печально. То было поздней весной, уже в пять лет, а во дворе начался какой-то ремонт. Вдоль стены ездила люлька с рабочими, коии красили рамы и подоконники, и мыли саму стену. Всё это было жутко интересно, и встав на скамеечку (с пола я до окна ещё не доставал), ваш покорный слуга вертел башкой во все стороны, наблюдая за ходом работ. Ну и довертелся раз, потерял равновесие, и шлёпнулся затылком об пол. Даже сознание потерял на полминуты, или чуть более, пока прадед с кухни ни прибежал. И что забавно – сны мне всю жизнь снились, и большей частью цветные, но ни одного из них лет до десяти не помню совершенно, да и тогда забывал через полчаса. А тут, когда был без сознания, привиделось какое-то поле с цветочками, в чёрно-белом окрасе и очень чётко. И до сих пор помнится. Ну было сие очень мимолётно, очнулся, встал, похныкал, но даже и башка не болела. Но дед, испугавшись, потащил меня в поликлинику, там сказали, что возможно сотрясение мозга, скорее лёгкое, но надо бы дома дня три посидеть, если возможно. А там и за город ехать пора, весна была сырая и холодная, и выезд в Малиновку задержался. Ну, тут уж я не оплошал, как же – почти неделю дома сидеть, в сад  не ходить, а потом сразу на дачу! Стал ныть что голова болит, руки-ноги ломит, и даже придумал с ходу, что в ушах звенит. Врач оказалась добрая и понятливая, выписала справку, велела прийти через три-четыре дня, и если всё будет нормально, не мешкать с отъездом в деревню. Архиверное решение! Эти четыре дня запомнились на всю жизнь – бабуся со страху взяла аж неделю отпуска, заботливо гуляла со мной по Фрунзенскому валу, недолго, но раз пять на дню. А в промежутках кормила всякой вкуснятиной, укладывала спать, температуру мерила. Возможно, её и раньше мерили, но я не запомнил, а тут очень понравилось – лежишь с какой-то щекотной штукой под мышкой, и на часы смотришь, так интересно, минуты какие-то, часы, секунды… я с тех пор и научился время считать. И на улице было чудесно, весна наконец вошла в полную силу, солнце светило, всё зазеленело, и уже какие-то цветочки цвели. Потом опять к врачу, признали выздоровевшим, и на следующий день сразу в Малиновку. И что интересно, я и на даче часто ныл, капризничал и плакал, а тут две недели сидел как шёлковый, боялся видно, что в сад вернут. Ну а потом понял, что уже лето, и детсаду хана до октября, и перестал стесняться.
  Впрочем, и в Малиновке случались огорчения, особливо в ранние годы. Я когда увлекался игрой, или в песке копался забывался напрочь, и часто мочил штаны, и ахнуть не успев. И по природной хитрости начинал хныкать, бабка плохая, я описася! Марфа, моя прабабка, в ответ ругалась, но штаны меняла и меня вытирала насухо. Но к счастью, скоро я и сам научился контролировать собственные нужды. Кстати, дед Фёдор у Марфы был вторым мужем, а всех четырёх детей, бабусю, двух её сестёр и брата, умершего в раннем возрасте, она родила от первого супруга, Селивёрста. И бабку звали Серафима Селивёрстовна, иные знакомые так и не научились сиё внятно произносить. Но Селивёрст рано умер, у него зимой 24-го года был аппендицит, а тут Ленин скончался. Ну местный фельдшер с горя запил, у больного начался перитонит и всякие осложнения. И хоть его вроде вылечили, и аппендикс удалили, но он потом всё время хворал, и где-то через год умер. А Фёдор был его брат, человек ответственный, да и детишки ему видно нравились, а своих не было, и был он холостяком. Так вот моя прабабка и обрела второго мужа, на наше счастье. Фёдор был очень красив, даже и в старости, и жутко хозяйственный… но сие мы обсудим чуток погодя, попозже.
         Летом перед школой, в июле-августе, случилось и первое путешествие в далёкие края, да ещё и самолётом. Ездили в Анапу, отец ворчал, что в самую жару попадём, надо бы попозже. Но первого сентября начиналась школа, а в конце августа вселение в новую, отдельную квартиру, а там по слухам была масса недоделок. Так что дней десять конца августа родителям предстояло потратить на беготню по ЖЭК-ам и райсоветам, а что-то, по мелочи, и самим делать. Вот и поехали пораньше. Туда летели без забот, кажется на АН-10, поразило меня токмо, что он приземлился прямо на поле, на обычную траву, и вокруг небольшие дома, как будто деревня. Из Москвы-то вылетали в каком-то особом месте, где всё было в асфальте и камне, вокруг шум и грохот, и куча народа туда-сюда бегает. Я от страха сперва чуть не обделался. Саму Анапу помню смутно, песок на берегу, тёплое море, какие-то фрукты жрали весь день. Виноград мне тогда не понравился, шкурка толстая и полно косточек, не еда а одно наказание. То ли дело персики, груши или сливы, ну а яблок и вишен и на даче хватало. Жалко, что не было красной смородины, я её в детстве мог пудами жрать. Ещё очень нравилось, что вода в море солёная, на пляже я украдкой лизал себе руки, а то и пузо, а родители ругались, когда оное замечали. Мол вода грязная, там микробы. А я им не очень-то верил, лизал ведь не воду а кожу, вода вся уже высохла, и никакой грязи не видно, и мифических микробов тем паче. Ещё помню недалеко от нашего жилья был котлован какой-то стройки, залитый водой, а на блоках вокруг рабочие часто оставляли всякую мелочь. И один парень, мы вместе купались, похвастался что он очень смелый, и вот сейчас эту железку в воду бросит. Мы ещё с одной юной курортницей ему не поверили, и тогда зажмурив-шись, он сотворил задуманное. И тут же, лишь плеснула вода в котловане, умчался стремглав домой. Мы тоже что есть духу побежали к себе, и дня три боялись выволочки. Но всё обошлось, гаечный ключ (я уже знал, что это такое!) был очень старый и зело ржавый, про него наверное, никто и не вспомнил. Рядом с пляжем торговали из бочки белым вином, все его очень хвалили, ну я и попросил как-то попробовать. Отец налил немного, я глотнул и скривился, пьют вот какую-то гадость. И надолго охладел к подобным напиткам. Несколько раз гуляли вдоль моря на юг, там начинался обрывистый берег и на верху стояла какая-то башня или просто высокое здание, не помню уж подробностей. Вообще эти прогулки мне не нравились, далеко, жарко, и делать там нечего. То ли дело в тёплом море сидеть или персики жрать вволю.
  А вот полёт обратно запомнился на всю жизнь. Летели на ТУ-104, и отец ещё при посадке волновался, мол сие бывший бомбардировщик, взлетает и садится очень круто и летит неровно. Но других рейсов не было, мы и так запоздали на пару дней. Взлетели нормально, летим, потом воздушные ямы начались. Ну я испугался, захныкал, и мамаша не нашла ничего лучшего, чем набить мне рот леденцами. Их стюардесса раздавала весьма щедро. Сперва всё хорошо было, даже задремал немного, но вскорости началась посадка. И минут через пять леденцы запросились обратно, вместе с лимонадом, которым нас тоже бортпроводница снабдила. Полез за пакетом, что предусмотрительно лежал в кармашке переднего кресла, но не успел. То есть достать-то я его достал, но раскрыть не смог, и пакет, как рассекатель на ковшовой гидротурбине, равномерно разбросал всю отрыжку весьма далеко вокруг. К счастью, плохо было не только мне (хотя другие пассажиры действовали более грамотно), и большого скандала не вышло. До выхода из салона всё как-то прибрали, но потом я до седьмого класса самолётов боялся, особенно в первые-то годы. А опосля ничего, привык, и эксцессов более совсем не было.
          День рождения в семь лет ещё помню, подарили мне какую-то хитрую разборную игрушку, вроде маленького конструктора, а воспитательница сказала, что осенью пойду в школу, и вот осталась последняя неделя в родном саду. Я так счастлив был, бегал по двору сломя голову, даже про сортир забыл. Едва добежал потом, но успел. Потом лето, необычно раннее возвращение в город и вот первое сентября. Хотя вру, было ещё знакомство с новой, отдельной квартирой, дня три мы её обживали до школы. Хотя родители там жили уже неделю, но вместе со мной приехала вторая прабабка, самый старый член семейства. С ней вместе дали трёхкомнатную, а без неё давали лишь двушку, хотя дом был кооперативный, и родители лет десять платили ещё какие-то деньги, кроме первого взноса. Переезд хорошо запомнился, наверное потому что я очень боялся, что теперь не будем на дачу летом ездить. Родители всё время твердили, какой там в Беляево отличный район, много зелени, домов мало и лес рядом. Сие было прекрасно, но торчать летом в городе как-то не улыбалось, хоть меня и уверяли, что Малиновку никто бросать не собирается. Но видно больное воображение уже давало о себе знать. Вот и когда проезжали на метро мимо «Спортивной» отец заметил, что мы вот тут жили, недалеко, а теперь вот дальше едем, до «Юго-Западной». Тогда от «Калужской» до нас ходил один автобус, сто семьдесят пятый, а от Юго-Западной несколько, хоть и ехали они дольше. Так вот, болтая ногами под сиденьем, я представил себе, как не поняв папашу, выскочил на старом месте, и потерялся. Ну и испугался про себя. Но долго страдать не пришлось, приехали на Ленинские горы, и я долго смотрел по сторонам, так всё было красиво и непривычно. На «Проспекте Вернадского» удивил северный вход, который просматривался прямо с улицы до самого низа, а на «Юго-Западной» пустыри вокруг станции, там тогда и домов почти не было. Потом давка в автобусе, хоть мы и ехали днём, в рабочий полдень, и вот, наконец, наша остановка. Прошли минут пять, сперва по тротуару вдоль пятиэтажки, а потом по драным доскам по пустырю, и увидели наш дом. Длинный, серый, с разноцветными швами по стыкам панелей и местами отбитыми плиточками облицовки. Дом по идее должны были сдать на полгода раньше, но панели отправили в Ташкент, восстанавливать город после землетрясения. И задержка планировалась на год, но народ возмутился, и для скорости часть здания скостроляпили из некондиционного материала. Иные швы, кстати, и посейчас текут. Впрочем, всё это я узнал гораздо позже, а тогда неприятно поразился общей огромности и серости здания.
         А вот внутри всё было прекрасно, на неискушённый детский взгляд. Мне досталась одна из маленьких комнат, но после коммуналки, да для одного ребёнка, сие обиталище казалось просто огромным. К тому же в мою комнату выходила дверь лоджии, а я раньше и не знал, что в квартире может быть такая диковинка. Балконы видел, но на них было как-то неуютно, а тут с боков вполне приличные стены, а впереди простор, прямо невиданный – только что построенная школа, в которую предстояло идти через пару дней, за ней три пятиэтажки, закрывшие часть горизонта, хоть мы теперь жили аж на восьмом этаже. Зато вправо и влево от хрущёвок, вдоль старого шоссе, виднелись деревенские дома, частью ещё жилые, а совсем направо стояло какое-то старое, явно заброшенное, но каменное здание о трёх этажах (или четырёх, не помню). Как оказалось, старая школа, в которой полрайона училось, когда вокруг были деревни и сёла. Вполне, кстати, прочное здание, его через пару лет едва сломали. И все удивлялись, зачем было ломать, ну мало оно стало для школы, так откройте там клуб, или кинозал, да хоть универмаг, благо с магазинами в новом районе было плохо, ещё лет пять-шесть. Но увы. А слева от школы была небольшая рощица, но вполне дикая, да рядом торчала здоровая изба в два этажа. Сама лоджия правда была коротковата, хотя и вполне широкая. Я тут же стал к родителям приставать, что мол надо корову завести на лоджии, а то место пропадает. В Малиновке коров часто гоняли по полю, что прямо за нашими участками, но конечно осенью, после молотьбы. И так они мне нравились, большие спокойные, и едят одну траву, не то что все мы. И молоко, что родичи покупали рядом в деревне, было очень вкусное. Но в конце концов родители убедили отпрыска, что на лоджии корова не поместится никак. Тогда я стал козу выпрашивать, мол она-то поменьше. Но тут выяснилось, что козам ветки с листьями нужны, а деревьев вокруг мало, да и те резать нельзя, оштрафуют. В общем, не было в жизни счастья. Зато вдоль нашего дома с задней стороны, то бишь со стороны балконов, шла длинная канавка, выложенная асбоцементным лотком, по которому весной месяца полтора тёк вполне приличный ручей. Ну и при сильных дождях там тоже было приличное течение, но летом-то я в городе, как и прежде, бывал очень редко. Зато в марте-апреле какая была благодать – мы на оном ручье строили плотины, порой заливали всё вокруг метров на пять, а когда вода, неумоли-мым напором размыв наши заслонки, прорывала скороспелую дамбу, был телячий восторг. Вот только родители всегда орали на меня после гидротехнических опытов, благо домой я приходил весь в глине, с пяток по уши, а то и выше. Я по простоте душевной сих упрёков не понимал, и когда мне указывали, что в такой грязи нельзя ходить, удивлялся – почему это нельзя, вот я хожу и ничего, все живы-здоровы и мир не обвалился. А кому не нравится, пусть не смотрят.
       Школьная эпопея началась с маленького недоразумения. Меня дома все звали Митя, и в саду к оному имени привыкли, и в Малиновке. И когда учительница назвала вашего покорного слугу Димой, он и не думал откликаться. Вечером мамаше устроили допрос, как мол вы ребёнка зовёте, и тут всё объяснилось. Мне долго втолковывали, что Дима и Митя это одно и то же, но к новому имени привыкал всё равно долго, неделю, если не две. Кстати, в нашем классе Дмитрий был всего один, да и в параллельных ещё пара, не больше. А первых классов было аж целых пять, наш как раз был «Д», ибо наша школа, 176-ая, была первой в районе и иные детишки ходили на учёбу минут по двадцать. Через год открыли недалеко 103-ю, потом и 170-ую, рядом с соседней девятиэтажкой, потом ещё одну, на другой стороне улицы. И четвёртых классов стало всего три, да так и осталось до окончания восьмилетки. Но мой друг, который ходил дальше всех, в новую школу переходить не захотел, и так до десятого класса к нам шлёпал. Он впрочем, в школьные годы был очень подвижным и энергичным (я от него всегда отставал и потом догонял весь в поту и запыхавшись), и пробежать лишних 15 минут ему было раз плюнуть.
           А отсутствие тёзок в классе приносило много огорчений в первые годы учёбы. Особенно на внеклассном чтении, мы несколько раз начинали штудировать какую-то книжку о детских годах Ильича, но не сразу, а почему-то в конце урока, один раз только в середине, но и тут нашу учительницу отвлекла коллега, и что-то они обсуждали минут десять. И в следующий раз опять читали с первой страницы, и так раз пять. И вот после фразы, что у Ульяновых была большая семья, начинали перечислять детей, и Дмитрия в том числе. И мне почему-то казалось, что все на меня при сём смотрят, и как-то ехидно, или насмешливо. Потом в четвёртом классе, мой друг притащил лист какого-то календаря с объяснениями имён, и прочёл, что Дмитрий – это мол земледелец. Я сперва обиделся, а потом возгордился даже, мы вот взаправду на грядках возимся, вкусные вещи растим, яблоки и вишни, в поле навоз собираем, пусть и на даче, и не весь год. А вы, городские дармоеды, только жрёте. В календаре ещё было написано, что оное имя произошло от Деметры, богини плодородия, и сие мне тоже очень понравилось. Я потом всем хвастался, что моих предков богиня родила. Отец, посмеявшись, рассказал историю Иисуса и христианства вообще, очень коротко, дабы просветить меня насчёт язычества. Но из всего услышанного я заинтересовался лишь рождением Христа, как-то непонятно было, что обычная тётка родила Бога, да ещё каким-то особым путём. И имя такое простое, Мария, да у нас в школе Машек полно, и во дворе тоже, и все они самые обычные девки. И хорошенько подумав решил, что Главного Бога тоже родила Деметра, ей-то всё по плечу. Взрослые на мои россказни реагировали по-разному, большинство смеялось, некоторые пытались что-то объяснять, а иные обижались всерьёз. Что мол за дурак малолетний попался, лепит чепуху с умным видом.
         Вообще степень информированности у нас даже в средних классах, не говоря уж о младших, была ужасная, не знали наипростейших вещей. Была такая присказка – тише дети, я ваш папа, я работаю в гестапо, и никто не знал, что сие слово значит. Потом один знаток наук с умным видом объяснил нам, что гестапо – так раньше назывался город Берлин, и мы изумились его эрудиции. А девочка, что в третьем классе сидела со мной за партой, всем похвалялась, что её мама Ленина убила. Основная версия гласила, что застрелила из охотничьего ружья или из нагана, но были и более экзотические, в стиле Шарлотты Корде. Я её после таких рассказов боялся страшно, и вечерами ныл и канючил, дабы меня в другой класс перевели. Родители смеялись и пытались объяснить, почему сие невозможно, но я им не верил. И девица была озорная и шкодливая, то ручкой в бок ткнёт, то за волосы дёрнет. Ну и извечный вопрос, откуда дети берутся, тоже родичи всем объясняли по-разному, а мы потом перешёптывались, хихикали и недоумевали. Мне про аистов и журавлей совсем не рассказывали, сказали просто, что есть такая больница, роддом называется, где детей делают с помощью особых врачей. Всем женщинам, кто придёт, тем и делают, ну ежели они здоровые и не очень старые, старым детей растить очень трудно. А почему только женщинам, я вот тоже сестричку хочу? Нет, мужчины не так устроены, им детей сделать нельзя, а сестричку маме может и сделают, когда она болеть перестанет. Версия вроде выглядела логично, но подумав пару недель, я нашёл в ней уязвимое звено. А как же древние люди, коии камнями шкуры скребли, ведь тогда больниц не было? Но папаша видно ответ продумал заранее, и объяснил внятно, что тогда ведь жили в пещерах, и среди них были особые, где тогдашние врачи, их звали шаманы и знахари, также делали детей. Ну похуже конечно, чем сейчас, многие умирали или болели, но тогда вообще жили недолго и болели часто. Такие вот дела.
      Да и потом, освоив некие понятия и обороты, и приведя свою речь к некой гладкости, я часто и регулярно попадал впросак. То блистал эрудицией не вовремя, а чаще делал обобщения и выводы на весьма скудной базе, часто вовсе неподходящей. Вот родители, уже в Беляево, часто слушали вражьи голоса и часто повторяли имя Роя Медведева. Ну я и подумал, что сие толпа медведей, непонятно только, почему её назвали рой. Рой бывает у ос или пчёл, а медведи ходят стаями или стадами, ну семьями в крайнем случае. Спросил в итоге у отца, он долго не мог понять, потом посмеялся от души, но объяснил что Рой это имя одного человека, редкое конечно, но вполне легитимное. Ну а Медведев это его фамилия. Потом как-то услышал фразу фунт стерлингов, и задумался. Я уже знал, что фунт это старинная мера веса, четыреста грамм с гаком, ну а стерлинги, видимо, какие-то монетки, жетоны или значки. Скорее всего мелкие и дешёвые, раз их на вес продают. И я как-то на переменке сказал, что хорошо бы прикупить пару фунтов стерлингов, а лучше килограмм, да токмо где их взять. Народ удивился, кто-то стал думать и искать столь редкий товар, а кто-то, через пару дней, осторожно осведомился у родителей, где бы это хотя бы грамм сто стерлингов добыть. Наконец, дней через десять, истина восторжествовала, и на меня обрушились насмешки. Но я, заранее чуя недоброе, уже подготовился, и отбрыкивался весьма умело. Моё дело мол, было познакомить вас с оным термином, а дальше сами думайте. Если бы не фунт, так и спали бы до сих пор в одном ботинке. Потом, уже в восьмом классе, вечером как-то обсуждали русскую словесность, и отец заметил, что многих официозных писателей скоро забудут надолго, если не навсегда, а иных признают истинно великими. Вот Булгакова например. А я тогда такого и не знал, решил что речь идёт о Булгарине, и удивился. Нас мол учат, что он был доносчик и пасквилянт, и писал всякую муру, и никто его уже не помнит. Родители сперва ничего не поняли, а потом, как всегда, долго хихикали. Мамаша ужаснулась даже моей необразованности, но я отвечал, что зато много знаю чего по химии, да и по ботанике тоже. Но всё же перечитал статьи о русской литературе во всех доступных справочниках и энциклопедиях, и постарался запомнить полсотни имён и фамилий, выбранных довольно произвольно.
           И словарный запас у меня был очень убогим, класса до четвёртого, а в детсаду и подавно. Как-то взрослые в разговоре упомянули реку Волга, а я удивился, мол, волга это автомашина такая есть, а река… кроме Нахабинки и Истры я тогда ни одной не знал. А машину часто упоминали родственники, у мужа Мани, третьей сестры бабуси, была «Победа», и они с сыном, а то и с дедом и с моим папашей, часто судачили, что машинка неплохая, но «Волга» была бы получше. Но так и не собрались её приобрести, а потом, когда я учился классе в пятом, они почти перестали ездить в Малиновку, но о том речь впереди. Ну а когда мне было лет пять-семь (и раньше, но то я помню смутно), часто нас подвозили от дачи до удобной станции метро. Потом, в самом конце детсадов-ской эпопеи, один парень в группе рассказал такую частушку – обезьяна Чичичи продавала кирпичи, за верёвку дёрнула, и вокруг всё пёрнуло. Мне очень понравилось, но вот кто такие обезьяны, я тогда не знал, и стал лихорадочно подбирать похожее слово. Вроде бы подходила станция, но как это неодушевлённое скопище рельс, шпал, вагонов и платформ может что-то продавать, да ещё и за верёвку дёргать, было совершенно непонятно. Дня через три, к счастью, догадался спросить о том у отца и он пояснил, что обезьяны это такие животные, очень на людей похожие, живут на юге, где всегда тепло. Потом сей метод, обращаться к взрослым для расшиф-ровки непонятных слов, использовал часто, но однажды оплошал и случился большой конфуз, уже во втором классе. На окраине Нахабино, в числе прочих воинских частей, был стройбат, и в увольнение и обратно бравые воины ходили мимо наших ворот, что с 1-ой Электросветской улицы выводили в поле, к свалке и на речку. Ну и их речь была обильно сдобрена известным словом из трёх букв, причём чаще всего в прямом смысле. В Дедовске была текстильная фабрика, весьма старая, ещё в 1916 году там построили новый административный корпус. Принадлежала она знаменитому капиталисту Гучкову, и посёлок сперва назывался Гучково, и станция при нём. Ну посёлок переименовали ещё до войны, а станцию заметно позже, чуть ли не в начале шестиде-сятых. А после войны фабрику перевели на выпуск корда. И видно одинокие ткачихи были не прочь пофлиртовать с военными строителями, и вот из их реплик я постепенно понял, что оное краткое слово означает какую-то, не очень большую часть тела, более длинную, чем широкую. И как-то осенью, уже третий класс начался, стояли мы с папашей у костра, что наши соседи через дорогу на её обочине и жгли. Мы-то имели выход на поле, вдоль которого шла широкая тропа, как и соседи справа и слева, и костры устраивали там, а на другой стороне улицы свободного места не было. И вот из огня вывалилась головёшка, почему-то напомнившая мне упомянутый орган. И при всём честном народе ваш покорный слуга ткнул в неё пальцем и заявил – ууу, смотри х.й! Все, конечно, заржали, а отец страшно разозлился и потащил меня в дом, ремнём пороть. Я хныкал и орал, что мол не знал, что сие слово непристойное, и кое-как от наказания отбрехался. Но с тех пор уже про всякое дотоле неизвестное слово исправно справлялся у старших, можно ли его говорить принародно, и что оно вообще значит. И так до шестого класса.
     А потом мне пришла в голову гениальная мысль, некоторые одноклассники даже позавидовали. В те годы выходило третье издание Большой советской энциклопедии, где коротко и ясно излагалось почти всё на свете. А ведь были термины, которые никто из взрослых объяснить нам толком не мог, или просто не хотел. Гомосексуализм, онанизм, менструация, влагалище… да и по поводу беременности чего только не придумывали наши одноклассники. И вот оказалось, что все эти слова есть в Энциклопедии, и я после школы, украдкой, пока родители были на работе, читал нужные статьи. А потом рассказывал друзьям прочитанное. Вован, будущий военный, в восьмом классе специально приходил в гости, дабы прочитать нужные сведения собственноручно, и почти всегда находил свежие (для себя) данные. Он как-то раз, из благодарности, даже подарил мне полоску жвачки, коию я потом с выгодой поменял на какую-то почтовую марку, не очень ценную, но для коллекции нужную. Сам-то я всегда был к жевательной резинке равнодушен. А ближайший Вовкин друг, будущий художник Саша Горшков, более жаловал словарь Брокгауза и Ефрона, сексуально-половые загадки кто-то ему и так освещал довольно подробно и регулярно. А вот прочитать что-то путное о князьях, царях, митрополитах и патриархах окромя Брокгауза тогда было негде. Санька, впрочем, приходил всего два или три раза, а прочие одноклассники и вовсе ограничивались устными запросами, мол найди и расскажи потом то-то и то-то. Иногда я не мог оправдать их надежд, но сие бывало редко, но и запоминалось надолго.       
              С военными строителями связаны ещё два воспоминания. Вечером возвращаясь в часть, многие из них опаздывали, и мимо наших ворот бежали во всю прыть, дабы поспеть вовремя. И где-то после шестого класса мы начали их поддразнивать, сидя на заборе. Залезали повыше и подальше от ворот, ибо было боязно, вдруг они остановятся всё же, и по шее накостыляют. Но ни разу никто из них даже на нас не посмотрел, видно не до того было. А кричали одну и ту же, довольно глупую фразу, как мы и сами потом поняли: лэвой, лэвой, пачему нэ в ногу? Два наряда внэ очереди и от меня адин, итого чэтыре! Правда, сия шутка быстро приелась, и через пару месяцев была окончательно заброшена. А вот второе воспоминание охватывает целую эпоху, начиная года с семидесятого и кончая 93-95 гг, и оно не столь безобидно. То ли на рубеже 60-70 годов солдат стали кормить хуже, то ли их стало много больше, или у них появилось много свободного времени, но зимой они начали лазить по дачам. Конечно, какое-то воровство было и раньше, но редко, с октября по апрель залезали на один-два участка по всей улице и брали немного, что-то ценное или дефицитное. А тут каждую зиму залезали почти ко всем, и часто не по одному разу, уносили всё съестное и прочую мелочь, коию можно было продать или обменять на что-то полезное. Приходилось посуду, инструменты, пробки и лампочки, крепёж, включая и водопроводный, и даже мелкие стройматериалы на зиму увозить или прятать в надёжном месте. В начале 90-х военных-призывников в Нахабино сильно убавилось, но тут, по бедности, начали лазить по дачам окрестные жители. Впрочем, сие продолжалось недолго, у нас и на соседних улицах начали строить коттеджи, появились реальные сторожа и телефон в сторожке. К тому же окрестные поля кто-то скупил, и все входы-выходы, кроме центральной улицы, оказались перек-рыты трёхметровым стальным забором на бетонном основании. Кстати, не знаю как сейчас, а ещё два года назад на всём просторе бывших полей так ничего и не построили, токмо выросло там густое мелколесье, метров в пять высотой. И чего, спрашивается, было тратить деньги на тощий суглинок… Однако вернёмся назад, в август 67-го года. 
    Первый день в школе помню смутно, уроков по-моему вообще не было, сплошной праздник. Здание только что открыли, а мы к тому же были первыми первоклашками в сей школе, только и успели познакомиться с учительницей, Валентина Григорьевна её звали. Читать-писать и считать до двухсот я уже умел, лет с шести, так что первое время на уроках было не очень интересно. А вот второго или третьего сентября к нам пришли гости, и я бегал по всей квартире, демонстрируя им свой новенький ранец. При этом чернильная ручка на дне ранца протекла, и папаше пришлось потом отчищать паркет от пятен. Они к счастью не очень въелись в дерево, но пришлось стеклом поскоблить пол в нескольких местах. Ну, в общем школа оказалась куда приятнее и интереснее детсада, но были и огорчения. О шнурках уже говорили, но тут ещё и мытьё прибавилось. В коммуналке папаша меня быстренько мылил с ног до головы, тёр мочалкой, споласкивал тёплой водой и вытирал насухо. Всё делалось быстро, дабы ванну быстрее освободить. Ну а в «деревне Беляево» ванна была своя, большая, на мой взгляд даже слишком, и родители решили, что отроку пора уже и самому мыться. Несколько дней ушло на обучение столь сложному делу,  я конечно хитрил и плакался, что мочалка, мол, очень жёсткая, что до спины не дотянуться никак, и ноги слишком длинные. А когда голову моешь, мыло глаза щиплет… впрочем, закрывать глаза при мытье головы научился быстро, тут сказался опыт прошлых лет – хоть отец всё делал быстро, но сильно жмурить веки надоедало, они как-то сами собой открывались, глаза жгло, и начиналась кутерьма с их промывкой. И по остальным пунктам кое-как, и не очень скоро, меня научили всё делать самому, к вящему неудовольствию автора. Правда, гигиенические эксцессы скрашивала возможность полежать в ванне с горячей водой, в которую добавляли какую-то гэдээровскую пену, кажется, она звалась «Бадузан». И ещё какие-то игрушки по ванне плавали, почти как в ручье, что мы весною запружали за домом. Так что со временем, охая и поднывая, я всё же смирился с оным процессом телесного омовения.
       Но сие токмо в столице, а в Малиновке, где меня мыли в сарае, в старом и мятом корыте, я сам себя не мылил до 71-го года, когда прадед захворал. Он меня очень любил, и почему-то считал главным и единственным продолжателем рода, по части квалифицированного физического труда. И то сказать – отец мой, при всех его огромных достоинствах (о них речь впереди), сам себя признавал безруким, ему вкрутить новую лампочку взамен перегоревшей было непросто. У бабки моей было две сестры, но у одной, Александры (той, что работала на Электросвете на Большой Пироговской), единственный сын был (и есть) слабоумным, дед Фёдор его с трудом научил гвозди из досок вынимать, чистить железной щёткой трубы, уголки и прочий металл, когда он поступал в непотребном виде, ну и ровные поверхности красить большой и широкой кистью. Ну и копать и рыхлить землю, но огород тогда на даче был огромный, и сему нехитрому ремеслу лет за пять научились решительно все, включая и меня, и моих родителей. А вот завинтить шуруп, и при нужде его вывинтить, забить гвоздь в твёрдое дерево, а потом и резьбу нарезать, внешнюю и внутреннюю, поставить столбы ровно, и доски так же по постройке разметить, как выяснилось, к сожалению, мог, пусть и после долгого и упорного обучения, только я. Да, ещё были муж и сын третьей сестры, Мани, но они в Малиновку  ездили редко, а потом и вовсе перестали, заимев собственную дачу под Долгопрудным. А потом дед, уже когда мне 10-12 лет было, научил не бояться электричества, провода сращивать и крепить по стенам, да и вилки-розетки чинить. Вот только цементно-бетонным и кирпичным работам пришлось самому потом учится. И во всяких триодах-пентодах, и тем паче в полупроводниках, прадед разбирался слабо, и мне потом пришлось самому азы сей науки постигать. Ну, а дальше азов и у меня не вышло, да особо и не требовалось по жизни. Кроме того, дед Фёдор и неким педагогическим даром обладал, объяснял всё доходчиво и ясно, и я мог его часами слушать. Ну и вопросы задавал частенько, вроде того, можно ли шуруп молотком, как гвоздь, забить. Да можно конечно, но зачем, он быстро вывалится. Шуруп для того и сделан, чтобы крепче гвоздя держать, когда это нужно. Его ввинтить и вывинтить труднее, чем гвоздь загнать, ну зато оно и надёжнее – сие то малое, что я запомнил дословно из тех долгих разговоров. А возвращаясь к помывке, теперь я думаю, что дед просто боялся за моё здоровье – я в детстве простужался по любому поводу, а горячей воды не любил, норовил помыться прохладной, ежели уж так было необходимо сие деяние. Ну а мамаша или бабуся всё делали по науке, и мыла не жалели, и кипятка. Ну а я как всегда ныл и ругался на мыло, на воду и на жизнь вообще.
         Но хуже всего были ежемесячные походы в парикмахерскую, в Нахабино, в ту часть посёлка, что называлась Парковая. Там была маленькая платформа с таким названием на ветке в Павлов-скую Слободу, а может и улица звалась Парковой, не помню. Парк был точно, не шибко большой, но уютный, рядом небольшой пруд, а по другой стороне улицы тянулся страшно длинный забор какой-то воинской части. А вдоль парка два или три дома довоенной постройки, кирпичные, в три этажа, народ шептался, что строили их для первых ракетчиков, когда в Нахабино организовали полигон ГИРД-а. И вот в одном из домов, на первом этаже, была маленькая парикмахерская, с вечной очередью, которая казалась огромной. И там всегда было жарко и душно, или мне так казалось с горя. А после стрижки, едва дойдя до дома (а это, между прочим, полчаса ходьбы по буграм и откосам), опять в корыто, стриженные волосы смывать. Но лет в десять эти походы прекратились, всё равно пару раз за лето приезжали в столицу, там и стриглись. И сие казалось быстрее и легче, уж не знаю почему, хотя и там были очереди.
  Сама по себе учёба первый год много сил и времени не отнимала, многое я уже знал, а что-то давалось легко. Да и зима в тот год настала рано, снега намело по пояс, и бегать по двору стало непросто. А потом и темнело уже в четыре-пять, и делать домашние задания стало даже приятно. Прабабка по материнской линии, что с нами жила, впрочем особо меня не заставляла за тетрадями и учебниками корпеть, сказал ребёнок, что всё выучил, ну и хорошо. Главное, дабы он был накормлен всегда сытно и вкусно (архиверное решение), одет как следует (сие мне было вовсе безразлично, но раз им приятно, то пускай) и чисто вымыт (вот тут я был решительно против). Но в общем мне баба Настя нравилась, конечно не так, как дед Фёдор, ну ничего. Иногда я, пользуясь её либерализмом, ленился и какие-то уроки делал плохо, особенно когда интересная книжка попадалась. Раз так зачитался, что совсем забыл какой-то урок, кажется арифметику. Вспомнил уже в классе, что–то на ходу намазюкал в тетрадь, но вышла полная чушь. И устно ничего путного сказать не смог, и разгневанная Валентина Григорьевна вкатила мне единицу, на весь класс единственную за первый год. Я потом, во втором-третьем классе, даже этим гордился. Раз шёл домой, школа была прямо под окнами, и во второй класс я уже ходил без взрослых, а впереди две мамаши первоклашек вели. Ругались на неуспехи кого-то из чад, но помянули всуе, что мол единицы-то первоклашкам уж точно не ставят. А вот мне поставили, гордо изрёк я на весь двор, но никакого ответа не получил. Молодые мамы пожали плечиками, мол нашёл чем хвастаться, и продолжали свой разговор. Я на них даже обиделся, но быстро остыл.
      Но вот что в школьные годы стало плохо – дачное время сократилось до трёх месяцев. В конце мая, ежели погода была жаркой и всем учёба уже надоедала, иногда удавалось удрать за город на пару-тройку дней раньше, но пропускать первое сентября у нас не дозволялось. Зато новая детская поликлиника, куда теперь ходили со всеми болячками, приятно меня удивила. Потолки прямые, низкие, под ними яркие лампы, коридоры широкие и безо всяких закоулков. И страшные девушки нигде по углам не стоят. Ну и общая, так сказать, топография в Беляево была куда лучше, чем на Фрунзенской – большие зелёные дворы, полно строек и пустырей, а кое-где и остатки деревень сохранились. Туда, правда, в первые годы мы не ходили, боялись деревенских, ибо часть домов была ещё жилой. И были на то основания, тамошняя шпана иногда колотила и грабила городских, когда те заходили куда не надо. А самые смелые и к нашим домам пробирались. Мне один раз надели петлю на шею и говорят, мол мы тебя ща повесим, понаехало тут буржуев на нашу голову. И что интересно, первым делом я сообразил, что повесить меня особо не получится, деревья вдоль дома ещё и до толщины большого пальца не доросли, а оставшиеся от стройки в изобилии столбы и подпорки зело высокие и гладкие, на них хрен залезешь, а внизу никаких крюков или выступов нет. И поняв, что быстрая смерть мне не грозит, заорал на весь двор. Ааа, ооо, ууу, меня убить хотят!!! Но что забавно, снять петлю так и не догадался, хотя в тот момент её никто не держал. На крик подбежали какие-то соседки, деревенским дали по заднице, а самому нерасторопному, что не успел убежать с друзьями, ещё и уши нукрутили, и по затылку врезали. Хотя он стоял в стороне и особо не выпендривался, но к сожалению, так в жизни бывает часто и регулярно. Но вот чем горжусь до сих пор, я за оного недотёпу вступился. Он мол стоял рядом, и ничего плохого не сделал (или не успел, но тогда об сём никто не подумал). И поворчав для приличия, что мол пусть другим неповадно будет, тётки его отпустили. А хотели ещё и выдрать какими-то прутьями, что в изобилии валялись возле дома и окрест него.
          Я по дурости особого значения оному эпизоду не придал, ну попались случайно, по дороге, какие-то придурки, и чёрт с ними. Правда, с тех пор невзлюбил галстуки, и когда их заставляли носить принудительно (на военной кафедре в МГУ), купил себе ширпотрёб на резинке. А настоящие завязывать и до сих пор не умею. А вот мой друг, Шурик Зубов, по натуре склонный к всяким приключениям и осложнениям (он потом стал профессиональным геологом), к сему случаю отнёсся более серьёзно. До переселения в Беляево они с матерью и младшей сестрой жили в бараках у станции Очаково, и он местную шпану знал лучше многих из нас. И подумав, Шурик изрёк отличную фразу – мы теперь по деревням и прочим развалинам будем ходить с оружием. И только с ним. Сие сказано было прилюдно, на большой переменке, и некоторые усомнились, где же адекватное вооружение найти. Кухонные ножи, хорошо заточенные… но нам не раз говорили родители, и особенно бабки с дедами, что за такие вольности самим будет плохо. Кто кровь чужую прольёт, сам в тюрьму сядет, обычно глаголили нам старшие. И я, как человек трусливый, не преминул и сию фразу вспомнить. Но Шурик оказался умным парнем. Зачем ножи, вот найдём по куску трубы, тонкой, дабы вертеть легче было, и по длине подходящей. Вот именно, подхватил я, полдюймовую трубу возьмём, и им всем хана. Я-то уже знал, со слов деда, что из всех встреча-ющихся в быту труб «полдюймовые» самые тонкие. Далее шли трёхчетвертные и дюймовые, ну а более толстые мы тогда и в глаза не видели. Я лично лишь раз, в компании прадеда, наблюдал за нарезкой резьбы на дюймовой трубе. Зачем она ему понадобилась не знаю, в Малиновке весь водопровод был из обычных, более тонких труб. Наверное, кто-то попросил сделать такую штуку, а собственного инструмента не было. Да и у нас тоже, мы к тому мужику ходили  и до того, нарезать резьбу на наших трубах, в ; и ;. Но то было редко и делалось быстро, а вот дюймовая резьбонарезка запомнилась надолго. Во-первых, хозяин станка завёл новую собаку, и она нас громко облаяла, хотя и вполне дружелюбно. Затем трубные тиски, огромные на мой взгляд, и присобаченные к высокому и длинному верстаку, большими ржавыми болтами, вызывали удивление и восхищение. И вороток, в коем зажималась плашка, был размером с меня, или чуть менее, в своём размахе. Ранее дед сам нарезал резьбу, и масло приносил с собой, и после работы им с хозяином станка оставалось распить на двоих принесённую Федором бутылку. Скорее всего поллитровку, ибо по размеру она была явно больше чекушки, а 0,375 тогда ещё не было. Но на сей раз резьбу резал сам хозяин, и масло под плашку лил своё, а мой прадед кроме бутылки выложил на верстак ещё свежий батон белого хлеба, большой кус колбасы и бутыль лимонада. Последние три компонента достались и мне, но в мизерном количестве, зато жена хозяина дала отроку четыре клубничины, чуть ли не первые в том году. В общем, процесс мне жутко понравился, и с тех пор я стараюсь при всяком случае сам нарезать резьбу, а не бегать по лавкам и магазинам за винтами, болтами и гайками. Сперва, естественно, больше тренировался и баловался, а класса с восьмого уже костроляпил и вполне приличные изделия.
      Однако мы отвлеклись, пора вернуться к Беляевским будням. Мы с Шуриком довольно быстро подобрали себе хорошие отрезки труб, сантиметров по семьдесят, но долго не решались с ними ходить по улице. А потом лето настало, а осенью про грозное оружие забыли напрочь, и вспомнили лишь на следующий год, ранней осенью. Тогда на другой от нас стороне улицы Миклухо-Маклая сохранился овраг, позднее засыпанный и застроенный, ну мы по нему и лазали после школы, часа по три-четыре. Ничего решительно интересного там не было, сухое дно с редкими кустиками, а по склонам полынь, репейник и дикая рябинка. И вот раз встретились там с местными, из пятиэтажек с южной стороны оврага, один был нас на год старше, а два совсем маленькие лет по шесть-семь. И пока старшой рассуждал не очень связно, что тут мол их овраг, и другим ходить тут нечего, один из юнцов пытался у меня трубу вырвать. Зашёл сзади, но я успел обернуться, он кое-как схватился за конец железки, но я её вырвал без труда. Затем, видя что он опять приноравливается схватиться за моё сокровище, в порыве безумной смелости сам толкнул его трубой в пузо. Он шлёпнулся и захныкал, а мудрый Шурик, воспользовавшись замешатель-ством, второго пацанёнка схватил за ухо и строго наказал вести себя примерно. Затем мы спокойно, но очень быстро вылезли из оврага, все мокрые от пота. Лезли по самому крутому склону, ибо мы там знали удобный подъём и трезво рассудили, что противники по такому крутяку не полезут. Впрочем, не рассудили конечно, а инстинктивно почуяли, но что интересно, оба одновременно, и совершенно не сговариваясь.
          Но самые интересные походы с Шуриком были на строящуюся тогда Профсоюзную улицу, коию прокладывали параллельно старому Калужскому шоссе, узкому и извилистому. Там ещё торчали сараи и избы бывшей деревни Деревлёво, в основном полуразрушенные, но тем интереснее было в них копаться. Вдоль стен бывших изб попадались в мусоре старые монетки, один раз я даже нашёл двушку 26-го года, с диковинной надписью по кругу, Пролетарии всех стран, соединяйтесь! СССР. Отец немного охладил мой восторг, сказав что такие ещё попадаются в обращении, хотя и редко. Вот ежели бы мы пятак нашли, они куда реже. Но пятаков не было,  пару раз попались потемневшие двугривенные, но самые обычные, 55-57 гг, у нас такие и дома валялись, то что не успели поменять после реформы. Баба Марфа, кстати, до конца жизни всё считала по-старому, умножая нонешние цены на десять, чем изрядно раздражала под конец Серафиму. Уже пятнадцать лет новые цены, укоряла она свою мамашу, а ты никак не можешь по-новому посчитать, это же совсем нетрудно! Но так ничего и не добилась. А мы довольно быстро охладели к потемневшим медякам, хоть и не выбрасывали их, и пытались отыскать что-то стоящее, ножик там старинный, серебряную ложку или древний топор. Но увы, поселяне видно собирались неспешно, и ничего путного нам не оставили. Попадались изредка старинные гвозди, порой квадратные, Шурик раз нашёл латунную цепочку, явно довоенного образца, а я сорвал с косяка старую бронзовую задвижку, но такие штучки и у деда Фёдора были в загашнике. А на следующий год остатки построек окончательно снесли, ровняя обочины новой магистрали, и мы потеряли к бывшей деревне всякий интерес. Но последний поход, в марте, остался в памяти навсегда. Мы уныло бродили между редкими уже остатками фундаментов, осматривали и кучи строительного мусора, коих было уже больше чем старых руин. Но там ничего хорошего не было, в основном лежали обломки бордюрного камня, засохшие остатки бетона и асфальта, щебёнка, кучки песка, да кое-где мелкие обрезки арматуры. Снег уже таял, но вроде бы несильно, и воды под ногами было немного (мы конечно, были в резиновых сапогах). И вот, завернув за очередную кучу, мы оба провалились по пояс в яму, полную талой воды. Она очень удачно была прикрыта снегом по всей площади, хорошо хоть, что в воде и на дне не было ничего острого и корявого, и мы не ободрались и не порезались. И ямка-то была чуть больше метра в диаметре, но так удачно попалась под ноги. Дома конечно был страшный скандал, и мы не сговариваясь обещали своим родителям больше туды не ходить. И обещание выполнили, благо там уже ничего интересного не было. Конечно, по-хорошему надо было бы осмотреть ещё один сарай, мы его осенью исследовали весьма поверхностно. Но вряд ли там было бы хоть что-то интересное, а перспектива провалиться в очередную яму, да даже и просто ругаться с родичами на пустом месте, перевесила в конце концов наши исследовательские порывы. А в мае там и вовсе всё расчистили и сровняли.
          Ещё мы любили ходить в овраг ближе к общежитиям УДН им. Лумумбы, вернее к лесу, что отделял иностранцев от большого и неглубокого оврага, что с севера на юг тянулся более версты. Ранее овраг был явно глубже, потом по дну проложили трубу с несколькими колодцами, сильно приподнятыми над землёй, на два-три метра. Видно с расчётом, что когда овраг совсем засыпят, оные люки окажутся на уровне земли. Если приложить ухо к колодцу, отчётливо слышалось журчание воды даже и в разгар лета, и зимой. Но вот залезть в колодец ни разу не удалось, они снаружи были ровные и гладкие, да и по оврагу вечно ходило множество людей, кто в лес, кто оттуда, а иные катались со склона на лыжах и санях, а летом просто гуляли по тропкам на дне оврага. И когда мы, смастерив некое подобие лестницы, полезли на один колодец, нас тут же прогнали криками и руганью, едва успели нашу лесенку спрятать в кустах. И так несколько раз, включая и позднюю осень. А по весне наша конструкция рассохлась и развалилась при переноске. Впрочем, в овраге и так было много интересного, его склоны были очень неровные, и мы там строили мосты и копали туннели, один вышел длиной почти что в аршин. Мы его рыли с двух сторон, ошиблись немного по высоте, но потом выгребли в конце концов ещё по лопате земли и соединились, пожали друг другу руки в подземелье, и почувствовали себя героями. Малышня приспособила наш туннель для катания машинок за верёвочку, иногда они застревали в толще горы, и их приходилось выталкивать палками. Но все были довольны, а нам особенно нравилось, что родители малышей много раз прогоняли шпану, что хотела наш туннель обрушить. Но по весне он сам осел и зарос травой, а мы решили построить себе шалаш под крутым склоном, в укромном месте, таких по оврагу уже было несколько, пара из них простояла по два-три года. Но наш, после долгой работы, вышел очень маленьким, хрупким и совсем дырявым, там в дождь было мокрее, чем на улице. Ветки для шалаша таскали из лумумбовского леса, и когда конструк-ция окончательно развалилась, мы с оврага переключились на хождение по лесу. Особенно нам нравилось подглядывать за неграми, как они гуляли по дорожкам, часто парами, что-то пели, иногда под гитару, а порой бренчали на каких-то неведомых нам инструментах. Часто они сидели на лавках у скрещения лесных дорожек, что-то ели и пили, а мы часами подглядывали из-за кустов. Один раз, осенью, так увлеклись, что наши мамаши пришли нас искать, ходили по леску и кричали Саша! Митя! Добрые студенты стали им помогать, бегали по всему лесочку с криками Сашьяя, Митьаа! Нам так понравилось, что мы прятались несколько минут в знакомых кустах, но потом были отысканы добровольными поисковиками. Потом нас в лес долго не отпускали, а там и зима пришла, и ходить по дорожкам между сугробов стало не интересно.
           Впрочем, наши похождения были просто невинными забавами по сравнению с планами и деяниями нашего одноклассника, Саши Берёзкина. Интересно, что его Шурой или Шуриком никогда не звали, а вот Зубчика крайне редко называли Сашей. Какая-то видно есть в таких делах закономерность. Так вот сей Берёзкин ещё во втором-третьем классе иногда вёл себя странно, вдруг бросал общую игру и начинал лепить снежки или собирать камни, мол пригодятся во врагов кидать. А классе в пятом, когда мы полушутя воевали с пацанами из соседней пятиэтажки, он начал собирать по стройкам сварочные электроды. Мы мол их заточим с одного конца, и будем с крыши кидать на противников. Я испугался, ты что, мы же их убить можем. А пусть строительные каски собирают, это нетрудно, я вот уже пять штук натаскал, тебе дам парочку. А в своём подъезде пару площадок у мусоропровода завалил обрезками досок и брёвен, кусками фанеры и оргалита. Чтобы баррикады строить. Соседи ругались, жаловались его мамаше, потом, потеряв терпение, сами выкинули все запасы. Но он их пару раз возобновлял, пока не началось лето, и большинство соратников и противников не разъехалось по пионерлагерям, дачам и деревенским родственникам. Хорошо хоть в баррикадном азарте наш герой забыл про электроды, и его маман втихомолку отправила их в мусоропровод. А осенью возникли иные заботы.
          Потом он как-то утихомирился, или я с ним общаться стал меньше, а после восьмого класса ушёл в ПТУ. Но перед уходом поругался насмерть с нашим трудовиком и обещал прилюдно ему отомстить. Народ посмеялся, но мой одноклассник, будущий военный, остался серьёзен и трудовику намекнул, что парень своеобразный, и ухо с ним надобно держать востро. Ну за лето все про всё забыли и успокоились, кроме самого Берёзкина. А он в сентябре, уже обучаясь на новом месте, взял водопроводную трубу три четвери, длиной где-то в метр, один конец расплющил и обмотал проволокой для прочности. Просверлил (ручной дрелью) запальное отверстие, и вышла небольшая пушка, скорее даже пищаль. Где-то достал дымный порох, потом, при расследовании утверждал, что сам мол сделал, но мы ему не поверили. Больно опасная и трудоёмкая штука, дабы скостроляпить почти полкило без взрывов и пожаров, и так, что б никто не знал. Скорее всего порох ему сварганил Коля Бочаров, тоже жилец нашего дома, большой умелец и знаток химии и электроники. Но мы, конечно, о своих догадках молчали как рыбы. Засыпав заряд в ствол, наш герой забил поверх него пыж, дабы газы не прорвались (тут, каюсь, я его надоумил), шарик от подшипника нужного калибра и ещё один пыж, для прочности. Да, пыжи он сделал из старого валенка, каждый в два слоя войлока. Поставил на балконе ящики, прикрутил к ним ствол проволокой намертво, почти по всей длине, и тщательно навёл на окно мастерской. Жили они на втором этаже, а школа стояла на небольшом пригорке, и первый этаж с мастерской оказался прямо против берёзкинской лоджии. Как следует всё проверив, наш стрелок насыпал на запальную дырку кучку пороховой мякоти и поджёг.
         Грохот был страшный, и дымом заволокло всё вокруг метров на сто. Труба, конечно, лопнула по сварному шву, часть пороха раскидало по лоджии, и все стены ея и потолок стали чёрными. Что кстати, позволило легко и быстро вычислить стрелявшего. Удивительно, что при таком взрыве пуля долетела до окна, пробила внешнее стекло и на излёте разбила внутреннее, упав затем на подоконник. Как назло, обе мастерские в тот час пустовали, и сам трудовик узнал о случившемся не сразу. Ну а мы и вовсе на следующий день. Было долгое и нудное разбирательство, Берёзкина поставили на учёт в милиции, как «потенциально опасного несовершеннолетнего», так выразился милицейский старлей в разговоре с кем-то из родителей. Но сие не спасло нашего героя от следующего подвига, я тогда уже на первом курсе учился. Как-то вечером встретились мы во дворе, разговорились, и Саша пожаловался на соседа сверху, мол жутко противный тип. Чуть что не так, идёт в правление и жалобы пишет. Музыку погромче не даёт включить, не говоря уж о чём-то серьёзном. Ну я сдуру и посоветовал, а ты ему брому в замок налей. Какого брому, успокоительного что ли, оно ж безвредное? Да нет, успокоительное это бромистый калий, бромом его так, в просторечии, зовут. А есть настоящий бром, бурая такая жидкость, вонючая и очень едкая. Грамм пять в замочную скважину нальёшь и хана, весь механизм разъест. А язычок останется, он ведь большой и тяжёлый… представляешь, он ключ крутит туды-сюды, и никакого толка! Берёзкину идея понравилась, он поблагодарил за отличный совет, и мы разошлись по своим делам. Быстро раскаялся в содеянном, но потихоньку утешил сам себя, что мол он бром сам не сделает, да и достать его трудно, так что успеет забыть мой совет, прежде чем что-то из него выйдет. Но увы… бром ему приготовил тот же Бочаров, он сам потом каялся. Смешал в колбе с отводной трубкой бромистый калий, марганцовку и серную кислоту, нагрел не шибко сильно, и из отводной трубки повалили бурые пары, коии под слоем холодной воды и дали нужную жидкость. Ну а дальше всё пошло как по маслу, сосед не мог почти час дверь открыть, подъезд провонял бромом, и началось новое разбирательство. То ли кто-то слышал наш разговор, то ли для профила-ктики, мол химик уже официальный, но и меня вызвали в отделение, где какой-то старшина, назвавшийся следователем, долго и нудно интересовался нашими с Берёзкиным связями. Я по возможности всё отрицал, ну в детстве играли вместе, бродили по округе и по стройкам лазали, но ведь не только с ним, и больше не с ним. А потом и вовсе не общались, он какой-то странный бывал порой, и я его побаивался. А, так раз боялся, надо было сообщить куды следует. Так ведь ничего конкретного не было, это так… юношеские страхи. В общем, отпустили часа через два с миром, но поволновался я изрядно, вечером даже заснуть не мог.
           Колю тоже таскали на «следствие», и даже дважды, но он успел все следы замести, а лабораторные принадлежности припрятал в надёжном месте. Марганцовка же тогда имелась в каждой семье, да и бромистый калий лекарство вполне официальное. Ну а серную кислоту он купил в ближайшем хозмаге, помогал соседу аккумулятор ремонтировать. Тот подтвердил сей факт, и Бочаров в конце концов вышел сухим из воды. Мы потом долго обсуждали сей реприманд, и решили впредь оного Берёзкина обходить за версту, и не дай бог говорить о чём-то. Однако мы забежали далеко вперёд, пора вернуться к более хронологическому изложению. Четвёртый класс запомнился новыми предметами, теперь к нам приходили разные учителя, одна по русскому и литературе, другая по математике, третья по рисованию, а пение вёл молодой человек со смешной (для нас) фамилией Хрипунов. Он и музыку какую-то нам вдалбливал, правда в основном позднее, в пятом-шестом классах, и даже какие-то сведения из истории. Ну мне слон на ухо наступил давно и основательно, и всё это было неинтересно. Учитель пытался было поправить положение, но быстро устал и махнул рукой, мол другим не мешай и ладно. А слушать его было интересно, рассказывал он живо и как-то нестандартно, скорее не урок читал, а общался с соратниками. Вот только о чём он рассказывал, хоть убей, не помню. Но в шестом классе, после Нового года, наш Хрипунов куда-то исчез, и полгода пения не было вообще. А потом доучивались, уже в начале седьмого года, родители удивлялись, мол вздумали таких лбов пению учить, как первоклашек. Впрочем, пели уже взрослые песни, помню «Эх дороги», «Журавли», «Матрос Железняк», «По долинам, по загорьям», «Мы смело в бой пойдём». И самые ленивые и неспособные больше острили и шушукались, и я конечно в первую очередь. И пару раз имел успех у публики, когда узнали, что остался в степи Железняк добавил – и теперь там Курская магнитная аномалия. А при словах «твой дружок в бурьяне неживой лежит» с простодушным возмущением воскликнул «громким шёпотом» – так это же садизм! Наши музыкальные занятия проходили в очень маленьком помещении, непонятно, зачем такое в школе вообще сделали. И там на наш класс не хватило парт, я конечно остался последним, и меня подсадили третьим к двум девчонкам, что не очень понравилось ни им, ни мне. Ну осенью народ часто болел, и я подсаживался к друзьям, к взаимному удовольствию сторон. А потом, как-то уже в декабре, пришлось опять подсесть к девицам. Крайней сие не понравилось, она даже мою табуретку оттолкнула, на что учительница укоризненно заметила, что так негоже, мол, ты ему может нравишься. Вокруг захихикали, а мне так стало неуютно и стыдно, что следующее занятие просто прогулял. И никто ничего не заметил. Так выяснилось, что и уроки, а не токмо пионерские мероприятия, прогуливать можно.
         Классным руководителем у нас с 4 по 10 класс стала учительница русского и литературы, Светлана Иннокентьевна. Кой-кому её отчество казалось сложным, ну а мне после Селивёрстовны всё было нипочём. Довольно молодая, но очень опытная преподавательница, до нас она работала в школе на Мазутном проезде, среди шпаны и люмпенов, и Беляевские хулиганы, думаю, казались ей раем. Кстати, тогда Мазутный уже переименовали в улицу П. Корчагина, но наша Светлана по-прежнему пользовалась старым названием. А когда на классном часе кто-то по этому поводу выразил удивление, прямо ответила, что по её мнению называть реальные объекты именами литературных персонажей неправильно. Как бы не был сей персонаж обаятелен и популярен. И мы с моим другом Вовкой, будущим военным, сразу нашу классную зауважали.
        Надо сказать, четвёртый класс помню очень смутно, временами хуже даже первых трёх. А вот начало пятого запомнилось навсегда. Теперь мы должны били ходить по кабинетам, а их много, сразу и не запомнишь, куда на какой переменке идти. И названия такие суровые, литература, математика, биология. И портфели у многих были похожие, свалишь у двери класса, и всю перемену думаешь и запоминаешь, где он лежит. Были и ошибки, потом бегали по коридору, меняли чужой на свой. И уроки стали задавать жутко трудные, ботанику я более-менне знал, даже в кружок ходил  при Дворце пионеров на Ленгорах, а вот алгебра… Да и изучение всяких  времён, падежей и склонений всегда давалось с трудом, а забывалось зазубренное мгновенно. А тут ещё и английскому начали нас учить. Вообще-то мы с Шуриком ходили в четвёртом классе на частные уроки, кто-то из родителей сосватал бедных парнишек преподавательнице какого-то технического вуза. Она мол, за занятия денег берёт очень мало. Плата и правда была божеская, но и занятия шли как-то странно – она нам что-то рассказывала, мы смотрели картинки, повторяли какие-то слова и фразы. Ну и 90 % информации, а то и более, даже и не влетало в одно ухо, а проходило мимо. К тому же у дамы была очень общительная и энергичная дочка, прирождённая актриса. Она перед уроком рассказывала нам анекдоты и смешные истории, показывала в лицах, что случилось у них в классе и во дворе, и мы садились за учебники с опозданием минут на 10-15. А ежели она что-то не успевала рассказать, а такое бывало часто, то мы с нетерпением ждали конца урока и мыслями были уже в передней. Понятно, что родители нашими успехами были не шибко довольны, и на следующий год от занятий решили отказаться.
     Да, чуть не забыл, в первом классе меня пытались учить музицированию на пианино, при моём-то слухе! Сие было форменное издевательство, мои одноклассники катаются с горок, лазают по оврагам и стройкам, запружают ручьи или просто гуляют на свежем воздухе. А мы с двоюродной сестрой лупим по клавишам, разыгрываем: «воробей с берёзки на дорожку прыг, больше нет морозов, чик чирик!» Вот эту гамму я даже вроде и воспроизводил более-менее верно, после пяти месяцев напряжённой учёбы, но когда заставили было играть что-то более длинное, стал оную музыку саботировать уже принципиально. И пальцы потом болели, я колотил по клавишам изо всех сил, надеялся, что сие полированное чудовище испортится. Чёрта с два, немцы в начале 20-го века делали очень прочные инструменты. В общем, к концу апреля преподавательница отказалась наотрез далее меня обучать, мол ей стыдно брать деньги при нулевом результате. А сестра моя обучалась ещё год, и даже чего-то достигла в сём трудном деле. Ну, она была более музыкальна, и слух имела неплохой, потом в кампаниях пела, не часто, но хорошо.
         А вот что было праздником всей жизни, так это поездка на Кавказ после четвертого класса. Причём мы две недели были не на море, и не высоко в горах, где любят тусоваться туристы и альпинисты, а в поясе буковых лесов, на высоте 600-700 метров от уровня мирового океана. Там среди леса лежали чайные плантации, и отец качал головой, мол чай растёт там, где жарко и очень влажно, как бы нам там не скопытиться. Но там уже работали коллеги Вадима Массона, друга отца ещё с Ташкента, и они нарисовали заманчивую картину. Мол жильё даровое, да и еда то же, цены там мизерные, и по экспедиционной смете прокормить ещё троих, один из которых ребёнок (это они не знали мой аппетит) раз плюнуть. А места очень интересные, красивые, есть грибы, фрукты-ягоды, а уж ежевики море разливанное. И мы поехали. Сошли в Хосте, встретились с археологами, что ехали на подмогу старожилам, и до отхода автобуса успели окунуться в море. Пляж там был отвратительный, огромные неровные камни, вдобавок скользкие, а меж бульников глубокие ямы. Правда, с берега в воду тянулись прочные канаты, и держась за них, можно было сносно искупаться. Потом автобус до Воронцовки, ехал он медленно, часа три, порой вокруг громоздились настоящие скалы, я таких и не видел ранее. Холмы, леса, а когда появлялась в поле зрения речушка, вода в ней прямо кипела на камнях. Нахабинка, наша малиновская речка, тоже была с быстрым течением, с галечными перекатами, и кое-где и большие, на мой тогдашний взгляд, камни торчали из воды. Но тут всё было куда интереснее. Наконец доехали до Воронцовки, а оттуда нас на совхозном грузовике, по грунтовке, подкинули до хутора, на котором мы и жили полмесяца. Скорее то была даже маленькая деревня, домов на десять, и рядом ещё две похожего размера. А до Воронцовки вёрст шесть, и наш магазин (на самом деле то была типичная лавчонка) работал не каждый день, из-за отсутствия товаров. Зато вино и чачу местные делали в каждом дворе, стоили они копейки, и взрослые оным были зело довольны. Родители жили в палатке под большим грецким орехом, он весь был обвешан плодами, но к сожалению, совсем зелёными (то было в июле). А меня поместили в домик, где уже жили В.М. с супругой и дочерью и ещё одна девчонка, её матушка работала в том институте бухгалтером. Взрослые помещались в комнате, а мы, трое детей, на террасе, весьма просторной. Спали на полу, но были приличные матрасы, дом был сухой и не очень жаркий. Обеды взрослые готовили все вместе, на скорую руку, утром обходились кашей и остатками ужина. Ну а ужин скорее был маленькой вечеринкой после рабочего дня, рубили салат из отличных помидоров и сладкого перца, иногда открывали консервы, чаще всего тушёнку и разную рыбу, пили вино и изредка что покрепче. Была гитара, и двое аспирантов часто пели популярные бардовские песни, мне тогда незнакомые и очень интересные. В общем, в бытовом плане жизнь была прекрасна и удивительна.
          Но вот в отношении климата мой папаша, к сожалению, оказался прав. Жара спадала лишь после заката, а уже в восемь утра термометр переваливал за двадцать. А главное, вечная духота, воздух был насыщен влагой до предела. Почти каждый день шёл дождь, чаще правда ночью и не сильный, но пару раз были настоящие ливни с грозами. Я всё мечтал, дабы молния попала в какое-то дерево рядом с домом, но к счастью не дождался. День мы проводили в лесу, в густой тени, иногда у речки, но вот поход на обед и обратно был жутким мучением. И всего-то надобно было пройти с полверсты, ну с подъёмом метров на пять, не больше, но под конец я едва плёлся, да и остальные были немногим лучше. Потом кстати, годам к тридцати и позже, я стал жару переносить легче, хотя бы до тридцати по Цельсию, особенно в сухом воздухе. Взрослые пытались организовать обеды прямо в лесу, но готовить там было очень неудобно, да и на бивак постоянно надо было что-то приносить, а какие-то материалы уносить домой. Даже местные сию душную жару переносили плохо, и хоть на уборку чая все выходили в широких шляпах и с запасом холодной воды, дважды пожилые тётки падали в обморок прямо среди кустов. К счастью всё обошлось, но наши соседи однажды после такого случая вспомнили, что года три назад мужик умер от теплового удара также в июле, хоть и не шёл пёхом, а ехал на лошади. Он вёз на одну плантацию какую-то важную мелочь, мешки для сбора листа и особые ножи, и решил весь путь проделать за раз, без остановок. И не осилил… До войны там жили греки, и было их куда больше наших русаков, переселённых сюда в 44-48 годы. Но кому-то, Сталину или Берии (так шептались взрослые), не понравилось, что какие-то иноземцы живут на русской земле, и их отправили в Среднюю Азию. А наши теперь должны тут страдать, ворчали мой отец с Вадимом, греки-то небось и чая собирали бы в пять раз больше, и сады содержали в исправности.
     Вокруг и правда было множество полузабытых и совсем заброшенных садов, нонешние хозяева содержали в порядке от силы четверть былого величия. Это ежели считать греческое наследство, а были и совсем одичалые рощи, как говорили, оставшиеся ещё от черкесов, кои выселились в Турцию лет сто назад. Нам, впрочем, это было выгодно, чем спрашивать у хозяев, можно ли что-то сорвать и съесть, отошли на полсотни метров и ешь всё, что созрело. Мы, детишки, даже виноград лопали, хоть и был он жёстким и кислым. Но больше всего было ежевики, огромные двухметровые кусты сплошь были покрыты чёрными сладкими ягодами, хотя и зело костлявыми. Вот только колючими сии кусты были сверх меры, и мы ходили сплошь оцарапанные. Нас даже иодом не мазали, не хватило бы никаких запасов. Хуже бывало, когда в пылу рвались штаны и рубахи, мне раз даже надавали по заду за такое хулиганство. Было много вишен и летних яблок, и даже какие-то ранние сливы поспели. И ещё кизил, страшно вкусная штука, но он ещё не поспел. Лишь в одном месте, на южном склоне, была пара кустов с красными ягодами, но там он был мелкий и сухой. Так что кизил, равно как и виноград, персики и абрикосы, покупали у хозяев, по очень сходной цене. Он был почти свежим, но как-то обработан, вроде мочёной клюквы, точнее уже не помню. Да и мочёные яблоки были, и даже груши, прекрасные на вкус, но после ежевики много их было не съесть. А вот взрослые охотно и помногу употребляли сии «пресервы» на закуску. А жаренные каштаны местные порой отдавали даром, мол запасы огромные, а скоро и новый урожай грядёт. Был один особо душный и жаркий день, когда решено было в лес не идти, и работой пренебречь, а всё время уделить гастрономическим утехам. И уделили, я потом поносом мучился полдня, а половина взрослых страдала от похмелья. Впрочем у речки, в холодке и в тени, окунувшись в ледяную воду, все быстро поправились. Речушка наша зарождалась недалеко, уже в низких горах, и в самую пору таяния ледников вода в ней была очень чистая и прозрачная. Но студёная ужасно, я раза три залезал в неё по шею, и тут же вылетал обратно с космической скоростью. А вот бродить у берега, по щиколотку в воде, было даже приятно. Вдоль реки росли кусты и маленькие деревца самшита, растения для нас диковинного, а чуть далее обнаружился и тисс, небольшое но стройное деревце с мягкими иголками и необычной, чуть красноватой корой. Я так радовался этому флористическому изобилию, что даже вёл дневник, и две недели собирал гербарий, с пометками, что где растёт и как. Несмотря на влажность, сумел высушить собранные веточки как положено, и потом долгие месяцы любовался своими сборами. Но лет через десять растения потемнели и рассыпались, видно от неправильного хранения.
         По берегам речушки рос также бересклет, дикая смородина и крыжовник, и какие-то ещё кусты, сейчас уж не помню. А лес вокруг по склону и на плоскости был буковый, очень тенистый, под деревьями местами и трава не росла. Только лежали старые листья и уходили вверх прямые, светло-серые стволы, иной раз толщиной в два обхвата. Ветвится они начинали высоко, на уровне пятого этажа, и лес производил необычное впечатление. Где посветлее, в основном вдоль тропинок и на опушке, росли грибы, немного белых и какие-то южные виды, вроде наших моховиков и козлят. Родители жарили их тут же, у реки, сами ели и подкармливали археологов, коим на сбор грибов времени не хватало. Из засохших веток самшита я строгал маленькие ножики и дощечки для закладок, а раз даже сделал некое подобие подсвечника. При этом раз нож сорвался с очень твёрдого дерева, и полоснул по ноге, оставив неглубокий, но длинный порез. Там и посейчас шрам виден. Однажды взрослые, проходя вдоль реки, нашли ствол тисса толщиной в 15-20 сантиметров, и метра два длиной. Сам ли он засох, или кто-то срубил и забыл, или принесло его паводком сверху – уже разобрать было трудно. Археологи, подумав, решили распилить ствол на куски сантиметров по тридцать и увезти домой, в Питер. Отличная древесина, чего ей пропадать, а так можно сделать рукоятки для ножей или молотков, подставки под чайник, да мало ли чего ещё. Но мой отец, он всегда был очень осторожным, от своей доли отказался, мол это подсудное дело, тисс рубить нельзя, а доказать, что мы подобрали валежину очень трудно. Я расхныкался, такая классная вещь, ну хоть маленький кусочек. Остальные меня поддержали, кто там знает, что мы везём в рюкзаках, да и не кубометр же напилили почём зря. Папаша сдался, но сказал, чтобы я сам пилил себе огрызок, мне достался самый край, очень неровно обрубленный. Правда, я собрал все щепки и ещё кусок ветки, в два пальца толщиной и длиной с локоть, как раз на две рукоятки для ножей. Пилить было очень трудно, за полдня едва справился, но тут возникло новое осложнение, как его везти домой. Сумка получалась большая, тяжёлая и неудобная, а брать полено в свой рюкзак отец отказался. Мол твоя контрабанда, ты и вези. Ну тут уж археологи возмутились, и нашли в своих запасах небольшой рюкзачок, светло-зелёный, классического советского типа, он мне как раз впору пришёлся. Деревяшки обмотали грязным бельём, и они благополучно прибыли в столицу. Рюкзак мне очень понравился, для поездок он был маловат, а вот в магазин я с ним ходил ещё лет десять назад, в основном на даче. Несколько раз зашивал, и он и сейчас висит на двери дачного дома, но скорее уже как память.
          Наши археологи в ту поездку ничего не копали, занимались исключительно моделированием древних процессов. Сперва просто выясняли, по характерным следам, для чего конкретно использовали те или иные камни, ведь не всегда сие очевидно по внешнему виду. А потом стали рубить, пилить и строгать каменными топорами и скребками, выясняли, за сколько времени и как можно оптимально обработать ту или иную корягу. Орудия конечно делали сами, по древним образцам, и очень умело. Да и обработка дерева каменными осколками оказалась не столь трудным делом. Я первый раз аж рот разинул, увидев, как два бородатых аспиранта перепилили за час здоровый буковый ствол. Метровые отрезки раскалывали клиньями, и после обточки и шлифовки получались вполне приличные доски, в Малиновке на дом иной раз шли дощечки похуже. Некоторые обрубки поливали водой и сушили на солнце, по нескольку раз, и в конце концов они покрывались трещинами, и раскалывались потом очень легко. Из расколотых плашек и толстых веток делали ручки к каменным топорам и мотыгам, и просто палки-копалки, и всё получалось прочно и удобно. Наловчившись, наши друзья сделали и несколько столовых досок, очень ровных и довольно тонких. А все буковые отходы шли в костёр, на варку чая и жарку грибов, благо горели они очень жарко, даже и в сыром виде. Местные буком топили печи и готовили токмо на нём, что вызывало у моего папаши грустное недоумение. Неужели нельзя его за бугор продать, на мебельные фабрики, ведь бук единственное дерево, которое легко гнётся и даже скручивается? А сюда завести берёзы в десятикратном размере, да ещё и прибыль останется. Борисыч, возражал ему сосед, мы иной раз после ливня собранный чай до Воронцовки довезти не можем, ты же видишь, какие тут дороги. И потом, на склонах рубить лес надо с умом, а то всё дождём смоет, пустыня останется. А у нас рубят гектарами, а ежели меньше, так никто и возиться не будет. Отец мрачно соглашался, и вдоволь поругав власти, они ушли к соседу на террасу, пить «изабеллу» его собственного приготовления.
           Кроме буковых наши мужики обрабатывали и стволы яблонь и груш, а они в сухом виде были потвёрже бука. Но ничего, острые кремни справлялись и с ними. Конечно, камни быстро тупились и ломались порой, но новые изготовлялись легко и быстро. А вот хорошо высушенный сук каштана потребовал особых усилий, и возились с ним куда дольше. Но в принципе, каменной индустрии оказались подвластны все местные деревья, и постепенно для каждого вида изделий подобрали оптимальные сорта сырья. Кстати всю сию систему, официально названную как «трассологический метод в археологии», придумал и создал наш соотечественник, ленинградский историк Сергей Аристархович Семёнов, научный и организационный руководитель всех археологов, что были тогда в сей экспедиции на Кавказе, да и потом во многих других. Кроме, конечно, В.М. Массона, основной работой коего было изучение, а во многих случаях и открытие, памятников древнеземледельческой культуры южной Туркмении, эпохи энеолита и бронзы. Да и трассологическим методом он интересовался в первую очередь практически, с целью применить его к выяснению и уточнению неясных моментов древности. Скажем, каменными или бронзовыми серпами пользовались жители того или иного поселения, как они обжигали керамику, почему использовали мраморную гальку, а не традиционные кремни и т.д. Впрочем, оные вопросы решались, да и ставились, в более поздние годы, тогда на Кавказе отрабатывались основы нового метода, хотя азы его уже были известны и опробованы не раз. Но в столь сложном деле приходи-лось «отмерять» не семь, а семьдесят раз, дабы не ошибиться на пустом месте.
     В свободное от работы время мы ходили по окрестностям, лазали на щербатые скалы, смотрели местные достопримечательности. Меня особенно поразил огромный, метра два в диаметре, каштан, с обломанной на высоте где-то около десяти метров вершиной. То ли молния попала, то ли ураган огромной силы его сломал, но было сие давно, и подробностей никто не помнил. Но нижние ветки продолжали расти, самая сильная из них уже достигла полуметровой толщины и высилась над огромным пнём метров на пятнадцать. Я и ранее видел огромную силу жизни во всех её проявлениях а теперь, смотря на сей каштан и на мхи и вереск, росшие на голых скалах, измеряя ежегодный прирост садовых и тем паче диких дерев, порой превышавший два метра, удивлялся, почему это за жратвой вечные очереди? Вот ведь жизнь всюду прёт, невзирая на препятствия, а уж на чернозёмных полях должно быть такое изобилие, что свет не видывал. Но, как осторожно говорили взрослые, кроме природных сил есть ещё и организационные моменты, а они-то и не способствуют особому процветанию. Я по дурости сие понять никак не мог, что за такие магические силы препятствуют нормальному хозяйству. Ну да, чай собирать очень тяжко, так придумайте комбайн, а коли пока сие нереально, так поднимите зарплату вдвое. Проведите газ в дома, накройте их шифером, дорогу застелите асфальтом, дабы в лавке кажный день было изобилие. Вот люди суда и потянутся, и можно две смены в день сделать, по четыре часа, и всё равно будет лучше. И работникам, и государству. Отец осторожно поддакивал, но не очень охотно, а дядя Вадим моим рассуждениям откровенно радовался. Он у тебя здоровым бухаринцем растёт, раз услыхал я украдкой. Папаша хмуро ответил, что здравый смысл дело великое, но всё хорошо в меру. Ну так тут и наследственность важна, он ведь каюровский прадед, типичный рютинец. Тише ты, эта тема скользкая, ещё запретная частью. Я конечно тогда ничего не понял, но некая причастность к некой тайне изрядно обрадовала и взволновала.
  Ещё мы лазили в пещеру, на другом берегу нашей речушки, на довольно крутом обрыве. До неё надо было идти с километр, считая и переправу через ледяной поток, а потом надо было вернуться по тому берегу немножко назад. Лезли вверх по очень живописному склону, какие-то камни, похожие на мрамор, корявые деревца и ветки, из-под ног сыпалась щебёнка и порой падали камни. Ну а сама пещера мне не шибко понравилась – темно, сыро, какие то червяки ползают под ногами, и ничего толком не видно, даже когда зажгли два фонаря. Обратно спускались по более пологому склону, и там наткнулись на кусты смородины, дикой и мелкой, но очень вкусной. Она была светлее красной, но темнее белой, какая-то розовая, я таких ранее и не видал. А рядом росла лавровишня, я её первым определил, и потом оным очень гордился. Вот только ягоды на ней были ещё абсолютно зелёные, ну что ж, всё хорошо не бывает. Помню ещё как мы, трое детишек, как-то захотели чего-то молочного, типа творога. Само молоко пить уже было невмочь, нам его вливали по литру в день, а то и поболе. И вот моя мамаша на досуге сделала самодельный творог, и на ночь повесила его в марлевом мешке под потолком на террасе, дабы лишняя вода стекла. Но наша (хозяйская) кошка, отличная охотница, легко добралась до мешочка, и утром удручённая мамаша сняла с потолка оборванный кусок марли.
   Пробыв две недели в горах, мы отправились на море, в компании археологов, отработавших свой срок на лесоповале, как они сами шутили. Поехали в Леселидзе, первый от границы абхазский посёлок, там заранее уже сторговали в очень приличном сарае две комнаты, одну нам, другую Вадиму с семьёй. А Люлька, так почему-то прозвали самую молодую девчушку, на самом деле она была Людмила, жила с матерью, которую наконец отпустили в отпуск. Рядом с нами, кажется в соседнем дворе, но точно не помню. Пляж в Леселидзе был отличный, мелкая галька, и вода чистая, да и народу в посёлке жило (и отдыхало) немного. Опять было море фруктов, родители наши жарили несколько раз шашлыки, и всё было очень вкусно. Но за две недели прошло три или четыре сильных ливня, один был таков, что канавы были полны, и вода стояла на улицах. Даже наш двор превратился в лужу, мелкую правда, и вода быстро ушла, но у нас, у детей, был просто телячий восторг. А вот в следующий дождь, глубокой ночью, была сильная гроза, грохот стоял страшный, и молнии та сверкали, что всё окрест было видно, как днём. И тут я понял, что мечтал о попадании молнии в ближнее дерево там, в горах, слишком беспечно. И кстати, в конце августа, когда мы с Марфой и Фёдором доживали последние дни в Малиновке перед школой, молния шарахнула таки в столб электропередачи, точнее, к счастью, не в сам столб, а в приделанный к нему громоотвод, толстенный железный стержень. Он шёл от макушки деревянного столба, возвышаясь над ней сантиметров на двадцать, вниз, потом вдоль бетонной балки, к которой была привязана проволочными скрутками деревяшка, и вдоль бетона уходил в землю на два метра. Двести миллиметров сечение, сообщил нам Фёдор утром, деревянная часть столба совершенно не пострадала. Ну конечно, свет отрубился во всём товариществе, но когда гроза прошла, наш сосед, член правления и очень грамотный мужик, Толя Егоров (мой прадед всегда говорил о нём с уважением), залез в трансформаторную будку, и поняв после беглого осмотра, что всё нормально, просто включил рубильник. И всё у всех заработало. Но вот сам момент удара… от столба до нашей хибары было метров тридцать, а то и меньше. Дом подпрыгнул, я оглох и ослеп на полминуты, и казалось, что всё валится в тартарары. Хорошо хоть буквально за полчаса до того сходил в сортир, трусы конечно подмокли, но не сильно. И родичи перепугались страшно, Марфа потом заставила прадеда делать громоотвод на доме. А он уже болел, и чувствовал себя неважно, и лазить по лестнице было трудно. Хотя часть проводки он сделал из чердачного окна, но не всю. И я, к своему стыду (это теперь-то я понимаю, что грешно было больного человека гонять по лестницам), тоже канючил, что деда, делай мол громоотвод, а то убьёт нас всех к чёрту. И он сделал, не очень толстый миллиметров 50 в сечении, но на большее и проволоки не было под рукой. Но он мудро заметил, что лучше пусть сгорит плохой громоотвод, чем хороший дом, и я в который раз порадовался за своего прадеда. Теперь, задним числом, мне кажется что ни одну женщину я так не любил, как моего главного наставника и учителя. А жить ему в ту осень осталось, как потом выяснилось, чуть более года…
           Но к счастью, в то лето я ни о чём плохом не думал, купался на Лиселидзевском пляже, и с восхищением смотрел на местных собак. Они понимали команды на трёх языках – грузинском, абхазском и русском! А овчарка наших хозяев знала своих постояльцев, и вполне дружелюбно давала нам играть с ней и гладить вволю. А вот домашнее вино на нашей улице осталось лишь у двух хозяев, остальное выпили ранние отдыхающие. Зато чачи было вдоволь, и прекрасного качества, со слов взрослых. Они ещё потешались над приезжими, что жили от нас через дом, кажется они были из Харькова или Полтавы. Те боялись пить чачу, мол неизвестно кто и как её делал, хотя все прочие, и местные и курортники, были единодушны в «высшей оценке» оного пойла. А осторожные приезжие пили покупную водку Тбилисского завода, от которой сивухой разило за версту. Нам детям, конечно, не хватало ежевики, зато руки-ноги наконец зажили и не чесались. Однажды ездили на реку Псоу, устроили там «завтрак на траве» и осмотрели очередную пещеру, но куда более просторную, и как бы более приветливую что ли. Над рекой летала огромная птица, все говорили орёл летит, и я смотрел во все глаза. Один берег был обрывистый, и там метров на сто тянулась серая отвесная скала, не шибко высокая, метров на пятнадцать. Но мне она показалась очень красивой и река казалась огромной, на полсотни метров ширины. А вот конец пикника был омрачён неприятностью, одну даму ужалил шершень, нога распухла и ранка долго болела. Злостное насекомое удалось прихлопнуть, и я с любопытством его разглядывал. Вроде ничего особенного, просто большая оса, а вот поди ж ты…
        А в общем на море жизнь была ровнее и порой скучнее, чем в горах, загорать я не любил, да и сейчас не очень, а долго купаться не получалось, море было глубокое а плавал я плохо. Тут тоже были заброшенные сады, но далеко, надо было идти полчаса. Дважды мы сходили, а потом плюнули, идти в гору и не шибко интересно. Там ранее тоже греки жили. Люлька учила таблицу умножения, им её на лето задали, но так и не поняла, что это такое. И вообще было не до того, вокруг столько интересного, а тут заставляют какую-то фигню зубрить. Потом, впрочем, она нормально училась, поступила в институт и защитилась даже. Но тогда решительно не понимала, чего от неё хотят. А вот как ехали из Москвы туда и обратно, совершенно не помню, даже странно. Обратно, впрочем, садились на поезд кажется в Адлере, но точно не в Леселидзе, наверное, там билетов не было. И до вокзала ехали на чём-то больше часа, а вот на чём – на машине, автобусом, электричкой? Совершенно не помню, хоть убей.
      Когда я учился в пятом классе, захворала вторая прабабушка, Настя, самая старая в нашем семействе. Она была родом со Слободской Украины, из богатой семьи не то торговых крестьян, не то мелких купцов. Училась в гимназии в Баромле, но успела закончить только пять классов, чем очень гордилась. Её родичи до революции хлеб продавали за границу, якобы даже в Англию, хотя в начале 20-го века англичане зерно получали в основном из Канады и Аргентины, иногда из Штатов. Ну это мелочи, после революции большую часть добра они потеряли, а в коллективиза-цию большинство родичей загремело, куда Макар  телят не гонял. Кто-то в Сибирь и в Казахстан, кто-то поближе, в Няндому Архангельской области, а других и не помню. А вот Настя с сыном и сестрой Антониной перебрались в Москву, где уже жила её сестра Ксения, вроде бы любовница какого-то наркома со времён гражданской войны. Точнее, во время войны она познакомилась с М.В. Фрунзе, по его протекции попала в столицу, где какое-то время была близка с Н.А. Семашко. Потом они быстро расстались, и дальнейшие нюансы жизни Настиных родственником остались в прошлом. Кстати, всех братьев и сестёр было шесть или семь, не считая двоюродных, так что может и отыщутся по Руси великой родственники с той стороны. Родословная их была очень путаной, и сама Анастасия напоминала скорее черкешенку, а не украинку. Она и сама говорила, что какие-то её предки переселились из Аварии, из Дагестана, ибо были христианской веры и чувствовали себя на Кавказе неуютно. Но никаких подробностей никто не знал. А сын её Павел, мой дед, страдал гемофилией, и от воинской службы, естественно, был освобожден. Но осенью 41-го пошёл добровольцем на фронт, и через пять месяцев, при первом серьёзном ранении, истёк кровью. Хорошо хоть Сима, моя бабуся, с семилетней дочкой устроились в эвакуации очень прилично – она работала в Чистополе, в конторе Заготзерно на какой-то важной, хоть и не командной, должности и еды хватало. Марфа убиралась в школе, куда моя мамаша пошла в 43-ем, в восемь лет, причём класс был смешанный, половина татарских детишек, остальные наши. И пол-урока учительница им объясняла арифметику или грамматику на родном языке, а остальное время по-русски нашим. Кто-то чего-то, конечно, не понимал, что-то просили объяснить поподробнее, часто переспрашивали… в общем, за два года моя маман выучила половину того, что должны были знать первоклашки. Потом в Москве ей пришлось догонять своих сверстников, долго и упорно. А вот Фёдор в войну остался в столице, или где-то под Москвой, ибо работал тогда на каком-то очень важном военном заводе. Заводик был невелик, но с очень сложным и ценным оборудованием, и его не эвакуировали до последнего, боялись видно, что на новом месте не скоро наладят нормальную работу. И не ошиблись, и на старом месте завод проработал всю войну. А потом прадеда перевели в Подольск, тоже на военное предприятие, и он мотался по два часа на работу и обратно. По Большой Пироговской на трамвае до Парка культуры, потом на метро до Курского, а там до Подольска, к счастью, уже ходили электрички, что было быстрее и удобнее дачных вагонов на паровозной тяге. А через несколько лет, уже в 50-ые годы, прадед перешёл на Электросвет, благо сней заводик находился на той же Большой Пироговской. Они тогда, правда, уже переехали на Фрунзенский вал, но всё равно куда ближе, пешком минут за сорок дойти можно. Тогда, кстати, по Пироговке вместо трамваев уже пустили троллейбусы.
        А в Чистополе мои случайно встретили Елизавету, дочь Антонины, которая эвакуировалась туда вместе с писательской братией (её отец был журналистом, иногда писавшим и собственные вещи). Сам папаша пошёл воевать, и тоже добровольно, он был совсем больной, да и возрастом под 60. Но пару лет как-то продержался, а потом загнулся, вроде бы от тяжёлого ранения. Сама Антонина в эвакуации не была, как и наша Настя, которая работала в ОТК какой-то фабрики, а какой никто не помнил уже в середине 70-ых. А чем занималась Тоня в прифронтовом городе… она долго работала кассиром в Историческом музее, но вряд ли во время войны там были нужны кассиры. Хотя могла просто сторожить здание, что-то там убирать или содержать в порядке. И с ними жила их мать Евдокия, до войны обитавшая в Няндоме с сыном Мишей. Но там они считались ссыльными, хотя и бывшими (они уже свой срок отсидели), и в сентябре 41-го, от греха подальше бабулю решили отправить в столицу. Едва успели до катастрофы под Вязьмой, и введения осадного положения в Москве. Немцев Евдокия с детьми не боялась, считала их культурным народом, и Настя потом говорила, что хуже советских жандармов никого нет на свете. Так она называла энкеведешников и эмгебешников. А Лизавета в Чистополе получала какие-то гроши (за отца, наверное), что-то ей перепадало от писателей, но очень мало, там ведь тоже остались старики, женщины и такие же детишки. Жила там и пара-тройка писательских чиновни-ков, но самого мелкого ранга, прочие ошивались в столицах, в редакциях основных газет, при больших штабах и наркоматах. Да и не любили такие люди помогать ближним, и Симе с Марфой пришлось подкармливать родственницу. А ещё к Серафиме в Заготзерно приходила М. Цветаева, она наверное пыталась устроиться при писательской братии, а когда сие не вышло, попыталась найти хоть какую-то приличную работу. Видно, Чистополь ей нравился более окрестных мест. Но увы, ничего не вышло, и пришлось М.И. возвращаться в Елабугу.
           А в середине 50-ых наша Лизавета вышла замуж за выпускника МГУ, географа, который занимался вечной мерзлотой, и большую часть времени проводил в Якутске и окрестностях. До войны он год или два учился в МИФЛИ, очень серьёзном и престижном вузе, но в 45-ом все гуманитарные направления оказались для него недоступны. Ибо Евгений Маркович, так звали Лизиного мужа, летом или ранней осенью 42-го попал в плен, к счастью живым и почти здоровым. Да и немцы уже не морили пленных голодом, им рабсила была нужна. Сперва Женя попал на пересыльный пункт где-то в районе Гомеля или Чернигова, где царила жуткая неразбериха, и ему с товарищами удалось бежать. Но вскоре их поймали тыловые части, кажется из словаков, или же их после новой попытки побега от греха подальше передали словакам, что стояли поблизости. Но немцев там точно не было. Словаки отправили их к себе в тыл, на сельские и лесные работы, а по дороге в ходе неторопливых бесед намекнули, что мол бегать не надо, мы люди подневольные, но наш народ русских уважает. И война скоро пойдёт на победу, а там что-нибудь придумаем. Не унывайте, ведите себя смирно, приглядывайтесь к местным и ждите. Ждать, как известно, пришлось долго, до осени 44-го, но всё же не до дня победы. Наши пленные примкнули к восстанию на 4-5 день, лишь только до их посёлка добрались посланцы новой власти, но оружия не хватало, и они дрались не очень активно. А через месяц-другой немцы подтянули свежие силы, и начали теснить повстанцев в леса и горы, подальше от городов и основных дорог, и тем пришлось перейти к партизанской войне. Зиму 44-45 гг они скорее прятались от врага, а как потеплело, и Красная армия подошла поближе, слегка активизировались. Впрочем, словацкие офицеры были осмотрительны и осторожны, и устраивали диверсии и засады лишь при полной гарантии успеха. Потом они благополучно соединились с советскими частями, словаков после беглой проверки послали воевать в корпус Л. Свободы, а наших отправили на более детальное обследование. Но поскольку вышли они из леса с оружием и с документами, многие даже в форме, вернее в латанных-перелатанных шинелях (остальная одёжа была со складов словацкой армии или вовсе цивильная), то, в конце концов, беглых пленных признали партизанами. Да и словаки, включая начальство, подтверждали их лояльность, и обстрелянные солдаты были нужны.
           Конец войны Маркович провоевал без приключений, и в Москву ему разрешили вернуться, после месячной «последемобилизационной» проверки. Но вот поступить для продолжения учёбы ему удалось лишь на геогрфак МГУ, видно самый ненужный факультет по мнению органов. А по идее он как фронтовик, мог попасть без экзаменов в большинство вузов страны. А после защиты диплома намекнули весьма грубо, что хорошо бы ему распределиться куда подале, «далеко от Москвы». А то тут борьба с безродными космополитами в разгаре, а бывший пленный, два года общавшийся с какими-то подозрительными словаками, немногим лучше. А тут как раз в Якутске создали, или намечали создать, лабораторию мерзлотоведения и было ясно, что в переспективе она превратится в отдел, а потом и в отдельный институт. Дело было интересное, новое, и наш герой думал недолго. Написал заявление, оформил все бумаги, доехал с пересадками до станции Лена, а там на пароходе и до Якутска. Пароход, конечно, плыл на дровах, а прямые самолёты тогда в столицу северной автономии не летали, или летали так редко, что билет достать было невозможно. Кстати, Якутск не такой уж и север, расположен он ненамного севернее Питера, и куда южнее Архангельска или Рейкьявика. И летом там гораздо жарче, чем в северной столице, зато уж зимой много холоднее. А самое приятное было в том, что уезжая в Сибирь, Е.М. сохранил московскую жилплощадь, хоть сие и была комнатушка в тесной коммуналке. Вот только не помню, жил он там один или с родственниками. Скорее один, родных у него почти не было, и те в основном проживали не в Москве. Отец его был родом из Липецкой области, из села недалеко от Раненбурга, но в 20-ые годы семья переселилась в столицу. И родственников после войны там почти не осталось, Женя навестил их пару раз и ненадолго, да и то давно. А я там к своему стыду ни разу так и не побывал, да и не только там.
         Я имею в виду родные места Марфы и Фёдора, село Перевлес на реке Проне, в Рязанской губернии. Самый восточный край Старожиловского района, а за рекой уже другой район, Спасск-Рязанский. Перевлес хоть и на левом берегу, но он там высокий, почти безлесный, сплошные поля с редкими лесополосами. А на правом пойменные озёра и болота есть, и приличные леса, там даже было (да наверное, и сейчас есть) Кирицкое охотхозяйство, на севере выходившее к Оке. Там  ловят налимов и щук, а в самом хозяйстве много «енота», то бишь енотовидной собаки. Ну и всякая мелочь, от зайцев до уток. А вот севернее, между Старожиловым и Рязанью, есть и кабаны, и лисицы, и даже волки, хотя и там местность не шибко лесистая. Зато оврагов много, там они все, наверное, и прячутся. Впрочем, всё это со слов старших, отец их  иногда расспрашивал, хотел видно на охоту съездить, да так и не собрался. Марфа ещё добавляла, что церковь у них красивая, только заброшенная очень, я так и не понял, открыта ли она была после войны, да и ранее, в 30-ые годы. Последней туда Серафима ездила, и последний раз, когда мне было уже лет тринадцать. Раньше она возвращалась с Аксиньей одной из родственниц, дабы та отдохнула и подкормилась в столице. Мамаша звала её «жопа синяя», уж не знаю за что, а я ежели и видел в раннем детстве, так забыл напрочь. Сима ещё всегда привозила с тех мест два-три литра, сколько удавалось достать, отличного спирта, его делали на большом заводе по ту сторону железки. Туда от станции Проня шла отдельная ветка, и посёлок при заводе так и назывался Спиртзаводской. Кроме нас были и ещё тамошние родственники, осевшие в Москве, но я их помню лет с 13-14, и в первые годы очень плохо, и рассказ о них будет позже.
      Интересно, что станция Перевлес от села того же названия гораздо дальше, чем станция Проня, но у нас так бывает часто. А то и вовсе станцию слегка переврут по сравнению с посёлком или городом. Вот к северу от Рязани есть большой посёлок Солотча, известный курорт, и раньше там проходила узкоколейка с севера на юг, до самой Оки. И станция называлась Солодча. И таких примеров сотню можно набрать. В 50-ые годы и ранее железка от Перевлеса шла не прямо на Рязань, а слегка отклонялась к востоку, проходя местами прямо по высокому берегу Оки. Её даже успели электрифицировать, но через несколько лет, при постройке второго пути, трассу решили спрямить. Мол, прибрежные посёлки и деревни не шибко велики, и обойдутся без станций и разъездов, а главное, с переходом на электротягу отпала потребность в воде для паровозов, и соседство большой реки стало не нужным. Моя бабуся всегда очень нервно относилась к тому, что на старой линии бросили много старья, особенно её возмущали столбы контактной сети, хотя вырыть их из земли очень непросто, я это и в 12 лет понимал. Надо же, возмущалась она, в последний раз вернувшись из Перевлеса, штук триста здоровых столбов торчат без дела, и всем на них наплевать. Видно, ей просто было обидно, что мы в Малиновке собираем всё подряд, а тут прорва стройматериалов пропадает. Говорят, кстати, что места по старой трассе очень живописны, давно хотел там побывать, да всё что-то мешало. Но теперь, на пенсии, уж соберусь.
          Надо сказать, что хоть Старожиловский район и по Рязанским меркам не шибко крупный, но и там есть свои исторические загадки. Вот к примеру, 1-ые Рязанские кавалерийские курсы, на которых учился в 20-ом году будущий маршал Жуков. Никаких документов про них краеведам найти не удалось, непонятно даже, когда их организовали. Скорее всего, курсами занималось начальство округа, а может быть и местные военкомы, или же они подчинялись конному заводу, и вся документация шла через заводоуправление. Завод, кстати, знаменитый, он и сейчас работает. А могло быть и так, что курсами командовал будущий троцкист, и все бумаги с его подписью (а иных и быть не могло) сдали в 35-37 г в спецхран. Вот ведь и Г.К. в своих воспоминаниях почти не упоминает своих наставников по учёбе. И ещё, одни авторы помещают курсы на станцию Старожилово, а другие в центр посёлка, а ведь между ними по прямой более пяти вёрст. И вторая загадка, Истьинский машзавод, вернее железнодорожная ветка к нему, в одной заметке она названа самой загадочной узкоколейкой Европейской России. Непонятно, когда её построили, когда перешили на широкую колею и почему закрыли в 95 году. Ибо Истьинский завод делает машины для ремонта желдорог, и возить их на трейлерах до ст. Старожилово довольно глупо. Правда, ветка была длиной в 13 км, что многовато для одного завода, но ведь с другой стороны, к востоку от Истье, лежит уже известная нам станция Перевлес, и расстояние до неё в два раза меньше, и местность ровная. То бишь проложить там лёгкую однопутку раз плюнуть. А главное, в Перевлесе меняет направление электричка Рязань – Ясаково, и ежели она это сделает в Истье, пассажиров только прибавится. И та же электричка спокойно дотащит до Перевлеса платформу с парой путевых машин, а за полдня их вряд ли выпустят больше. Надо бы, конечно, всё самому посмотреть, вот кстати, и ещё один повод съездить в родные пенаты.
        А вот в Ермише, большом посёлке на северо-востоке Рязанской области, я провёл август на каникулах, после восьмого класса. Там родился мой дед по отцовской линии, потом он ушёл на заработки в Москву, выучился на слесаря по металлу, и примкнул через пару лет к социал-демократам. Попал на подозрение, и спасаясь от возможных репрессий, уехал в столицу. Там на заводе Лесснер познакомился с В.Н. Каюровым, видным питерским большевиком, и далее работал под его руководством. В феврале 17-го они агитировали солдат столичного гарнизона, а в конце гражданской войны встретились в Сибири, где Каюров тогда возглавлял комиссию по чистке партии. Там Борис Шишкин познакомился с Надей, дочерью старого большевика, и они уехали на Алтай уже мужем и женой. В горах мой дед почти полгода гонялся за местными белогвардейцами, но безуспешно, и лишь когда ввели НЭП, война пошла на убыль. Затем мои предки осели в первопрестольной, но в 38-ом деда выгнали из партии и отправили на Северный Кавказ, в Баксанское ущелье, заведывать турбазой из десяти изб, с удобствами во дворе. Впрочем, по тем временам, сие и наказанием-то назвать нельзя. Отец мне рассказывал, что зимой 39/40 гг к ним привозили обмороженных с финской войны, домишки были забиты до предела, но под южным солнцем пострадавшие быстро выздоравливали. Потом Шишкиным разрешили вернуться в столицу, деда восстановили в партии, и он стал заведывать маленьким кинотеатром на московской окраине. А в мае 41-го ему предложили возглавить Ташкентский цирк, единственный тогда во всей Средней Азии. Он долго колебался, вроде бы почётное назначение, но больно не хотелось покидать привычную столицу. А 22-го июня сказал, сразу после выступления Молотова, всё, едем в Ташкент! А то немцы осенью будут в Усово (там у них дача была). И они уехали не торопясь, собрав все вещи, ещё до общей эвакуации, и даже в пассажирском вагоне, а не в теплушке. Но забит он был до отказа, видно не токмо мой дед был таким умным.
            Вот в Ташкенте, в средней школе, отец и познакомился с Вадимом, и ещё с одним парнем,  эвакуированным из Москвы. Его папаша получил назначение, кажется, на Ташкентский ремзавод, где чинили и восстанавливали вагоны и паровозы. Дед вывез из Москвы двустволку, старенький «Франкотт», было ружьё и у старого Массона, и они частенько большой кампанией отправлялись на охоту, пополняя свой скудный рацион. Тогда в тугаях на Чирчике было много кабанов, попада-лись и олени, а уж фазанов и уток было вдоволь. Только вот ночёвку приходилось оборудовать по всем правилам военного искусства, ибо вокруг бродило множество дезертиров – не хотели узбеки воевать за Советскую власть и за колхозы. Отец вспоминал потом, что старшие часто шептались, вот мол распустил бы Гитлер сельхозартели, амнистировал бы всех зэков, и полстраны перешло бы к генералу Власову. Кстати, его воззвания и листовки регулярно появлялись и в Ташкенте, то ли какие-то дальние самолёты появлялись и в глубоком нашем тылу, то ли их доставляли через Иран, где всегда было много сторонников Германии. Ещё отец вспоминал, как через Ташкент проходила армия генерала Андерса, какие-то граждане кричали им вслед из-за заборов, что они мол изменники, не хотят воевать с немцами. Но большинство жителей, и эвакуированных, и местных, отнеслось к полякам с равнодушием. Не всё ли равно, где воевать с общим врагом, как мудро заметил Михаил Евгеньевич, отец Вадима и тоже известный археолог, ещё до войны прославившийся раскопками парфянских и греческих древностей в Средней Азии. Там же в Ташкенте дед купил энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, царских времён, правда, слегка потрёпанный. Зато там он стоил какие-то копейки, не в пример центральным областям. У Каюрова-то он раньше, конечно, был, но при очередном обыске все тома спёрли энкеведешники. Ещё отец рассказывал про стройку очередной гидростанции Чирчикского каскада, как зимой (летом надо было хлопок растить) несколько тысяч колхозников, в одних халатах и на ветру, рыли канал, укрепляли склоны и откосы. Но Чирчикскому электрохимкомбинату нужна была энергия, в годы войны то был единственный в стране завод, где выпускали калий и натрий для регенерации кислорода, в основном на подводных лодках. И один из четырёх, выпускавших крепкую азотную кислоту, нужную для производства взрывчатки, о чём я узнал уже в 81 году, когда был на практике в Дзержинске, на Чернореченском комбинате. Он тоже входил в оную четвёрку, а ещё были заводы в Березниках и в Кемерово, и всё. Дед мой просился на фронт, и не раз, ему сперва просто отказывали, а потом намекнули, что азиатским циркачам, да ещё и с сильно подмоченной репутацией, там не место. Однако вернёмся мысленно в Ермишь.
             К северу от посёлка тянулись обширные леса с небольшими полянами и прогалинами, в основном сосняки на бедных песчаных почвах. Старожилы называли их Муромскими, хотя Муром стоит на другом берегу Оки, вдоль которой широкой полосой лежали вполне возделанные и осво-енные земли. Скорее уж я бы назвал эти леса Выксунскими, ибо северным краем они выходили к Выксе и Кулебакам, где до сих пор работают сталеплавильные заводы, выросшие на чистых местных рудах и дешёвом древесном угле. Когда-то и в Ермише был завод с одной или двумя домницами, но руды было очень мало, лес окрест завода быстро свели, и он зачах ещё в 19 столетии. И даже в годы Первой мировой войны, когда реанимировали многие заброшенные производства, его не восстановили. Зато от завода остался огромный пруд, плотину которого несколько десятилетий укрепляли и наращивали доменными шлаками. На плотине ранее стояли большие водяные колёса, питавшие энергией воздуходувки и заводские станки. Вроде бы на заводе была и своя узкоколейка с канатной тягой, но точно этого уже никто не помнил. И кстати, мощность потока на плотине, по самым скромным подсчётам, не менее 120 киловатт, не мало даже для большого посёлка. А при простейшей регулировке, накапливая воду ночью и днём, и расходуя её в часы пик утром и особенно вечером, можно получить «пиковую мощность», самую ценную для энергосистемы, киловатт в 700-800. Ну да ладно, бог с ними, с киловаттами, для нас важнее то, что отец сохранил связи с ермешинскими родственниками, и регулярно их навещал. В основном с друзьями, они приезжали на охоту в августе-сентябре, сперва холостой компанией, а потом и с жёнами. А вот в 75 году поехали втроём, семейным образом, на весь август. До Сасово, большой станции у моста через Цну, на пассажирском поезде, что стоял подолгу у каждого столба, да ещё с отправлением опоздал на полтора часа. А маршрут-то был Москва-Челябинск, и многие ехали до конца, ибо других билетов не было. В Сасово нам повезло, молодой мужик ехал на своей машине в Ермишь и охотно нас подбросил, за весьма скромную плату. А то на ближайший автобус мест не было, да и на следующий попасть было трудно. А так доехали с ветерком, отец уточнил, когда будет открытие охоты, и много ли на пруду диких уток.
          А вот обратно летели на «кукурузнике» (АН-2), ибо в конце августа ни до Сасово, ни дальше добраться было невозможно. А так заметно дороже, зато быстро и с комфортом. При посадке пилот прошёл в салон, отца попросил рюкзак сдвинуть влево, а ты бабуля свой баул убери сюда, а вы молодые люди подвиньтесь. Ну вот теперь отлично, можно взлетать. Самолёт был полон, 12 человек, и все с кучей багажа, так что «центровка веса» была не лишней. Взлетели нормально, и через час, а то и чуть ранее, были уже в Рязани. Ну посадка конечно, пока собрались и вышли, но по сравнению с душным сидячим вагоном это была сказка. Летели невысоко, погода была ясная, и мы наслаждались заоконными видами. Особенно красивый вид был, когда летели над поймой Оки – луга, леса, озёра, то правый берег высокий, с домами, садами и огородами, а потом Спасск-Рязанский, как объяснил сосед, появился на холме левого берега. А с другой стороны огромная луговина чуть ли не до устья Прони. В сильных очках собаки и козы были видны, не говоря уж о коровах и лошадях. В Рязани часа через полтора сели на Голутвинскую электричку, ну а от Коломны до столицы добраться раз плюнуть. Дома бабуся обрадовала нас, что меня в девятый класс приняли без проблем, и моих друзей тоже, хоть один из них и был троечником. И даже одну девчушку со странностями, впрочем школьную программу она более-менее понимала. Вот только в тот год ввели новую форму для старшеклассников, и мы её за два дня купить, конечно, не успели. Но погода стояла жаркая, штаны похожие на форменные нашлись, ну а пиджак я мол оставил дома, в такую-то жару. Не потеть же весь день как цуцик. Наша классная хмыкнула неодобрительно, но дискуссию затевать не стала. Так я два дня проходил «полуголый», а в субботу в Детском мире на пл. Дзержинского купили наконец нужный наряд. И таких бедолаг было порядочно, мы в очереди стояли минут двадцать. И на мой взгляд, ничем особо новая форма была не лучше старой, ну полегче и поизящней, но из-за этого тратить выходной день… Тогда, кстати, по субботам мы тоже учились, но по случаю первого сентября старшеклассникам сделали поблажку. Мамаша впрочем ворчала, что просто какие-то программы или учебники ещё не были готовы, ведь наш год был первым, который начали учить основам высшей математики, всякие там пределы, производные и интегралы. Мне всё это показалось не шибко трудным, хотя вообще-то в математических науках я всегда был слабоват. Ну и ленился часто.
          А возвращаясь мысленно в Ермишь, скажу сразу, что мне там очень понравилось. Огромный пруд с песчаными берегами, вода у берега тёплая, и лодка у родственников была. Крепкий и ладный дощаник, на нём легко помещалось трое, а уж мы с папашей и подавно. Только вот при долгом плавании часто затекали ноги, и однажды при выходе на берег я оступился и слетел в воду, к радости соседских девиц, кои что-то пропалывали в огороде. В день открытия охоты была страшная пальба, отец пришёл пустой и злой, но потом добыл пару уток, кулика и тройку лесных голубей, очень вкусных (водную-то дичь я уже пробовал). Местные голубей не жаловали, а мы заметили овраг, через который они регулярно перелетали, утром на кормёжку и домой вечером, и сделали там засаду. Два дня прошли успешно, но потом они стали летать дальше от пруда, где овражек был мелким, и укрыться в нём было негде. Ну и ладно, и так хорошо. Дней через десять после нашего приезда пошли белые грибы, мы за две недели насобирали штук двести, или даже двести пятьдесят. Насушили немного, и каждый день ели ароматный, густой грибной суп. Белые в основном росли в дубовой рощице и в сосняке с примесью берёзы и осины, там же попадались и подосиновики, козлята и сыроежки. Их мариновали на скорую руку, то бишь варили в солёной воде с уксусом, перцем и гвоздикой. Пряности мы привезли из Москвы и много, оставили перед возвращением хозяйке больше половины, чему она была очень рада. Однажды на пруду встретили охотинспектора, он проверил охотбилет у отца, разрешение на ружьё и путёвку, остался всем доволен, и они мило поболтали на природно-охотничьи темы. Уже собрались расставаться, как на нас из кустов вылезли два подростка со старой курковой тулкой, чей треснувший приклад был обмотан изолентой слоёв в пять. Никаких документов у них не было, но один был сыном члена райсовета, или райкома, и инспектору составлять протокол явно не хотелось, но и просто так отпускать нарушителей тоже было не к лицу. В итоге он снял цевьё с ихнего ружья, пусть мол твой батя придёт за ним в охотинспекцию, вот мы и поговорим, кто, где и когда может охотиться. Парни ушли обиженные, но возразить им было нечего, впрочем, и никакой добычи при них не обнаружилось, ружьё они скорее для самоутверждения таскали по кустам.
          Дом наш стоял на бугре и колодец, шагах в десяти от калитки, был весьма глубоким, метров четыре-пять глубиной. Вода была отличная, и я с удовольствием за ней ходил, хотя и было одно «но». Соседи держали индюков и они, особенно индюшата, очень любили пить воду из нашего ведра. Не успеешь из бадьи в него содержимое перелить, а они уже сидят на верхнем венце, и пьют по два-три сразу. Я очень боялся, что они свалятся в колодец, и сперва пытался их гонять. А оный молодняк был размером с хорошую курицу, и царапался и клевался весьма чувствительно. Ну, через пару дней хозяйка объяснила, что бояться нечего, они цепкие, и к колодцу привычны, пусть себе пьют на здоровье. И я успокоился. Кстати, пили они очень быстро, и минут через пять можно было идти домой. Солидные такие птицы, даже на вид серьёзные, не то что куры или утки. Кроме дичи отец подстрелил ещё молодую ворону и сороку, они тогда считались вредными птицами. Ворону сразу утащила соседская собачонка, а сороку мы положили на крышу сарая, посмотреть на реакцию её сородичей. Быстренько слетелись две галки, ворона и пяток сорок. Галки и ворона тут же удрали, почуяв недоброе, а сороки минуты три стрекотали на всю улицу. Потом поняли, что дело плохо, и бросились врассыпную. Я предлагал папаше подстрелить ещё пару, но он резонно заметил, что в посёлке стрелять опасно, а подобраться поближе, дабы дробь ушла вверх, не получится. Ну и чёрт с ними.
             У одного из соседей, тоже охотника, была двустволка с дамасковыми стволами, столетнего возраста, ежли не более. Стрелял он дымным порохом, опасаясь за старое ружьё, и его выстрелы были слышны и видны издали. И как-то отец вспомнил рассказ деда первых послевоенных лет, когда дымный порох выдавался членам охотобщества по карточкам, а о бездымке они могли токмо мечтать. И вот раз привезли из Рязани запас на весь посёлок, его долго делили, и под конец кто-то из мужиков пошёл покурить в сени. И дверь вроде прикрыл, но видно в воздухе уже плавало изрядно пороховой пыли, ведь зёрна чёрного пороха хрупкие и мягкие. И весь запас на столе полыхнул с треском и диким пламенем, а уж дымом всё заволокло так, что люди собств-енного носа не видели. К счастью, отделались лёгкими ожогами и порванными рубахами, но народ зол был страшно, и незадачливого мужика чуть не отлупили. Потом писали официальную бумагу о несчастном случае, дед тоже её подписал, участковый долго опрашивал участников действа, и даже из области приезжал какой-то чин. Но в конце концов, через пару месяцев, запас зелья возоб-новили, правда местные охотники схлопотали по выговору, кто-то и по строгому, за халатность при обращении с опасными веществами. Но по тем временам сие было мелочью. И ещё одно воспоминание осталось от дубовой рощи, где мы собирали белые. Деревья там стояли очень вольготно, и лет им было явно за сто, местами рос какой-то кустарник и молодые деревца. Но в общем обзор был хорош, и мы в первый же поход обнаружили странное место, где шагов на 30-40 окрест от очень старого и корявого дерева было совершенно нетронутое пространство. Не то что тропинок и следов не было, но и трава стояла там совершенно свежая. А из под дерева доносился какой-то гул. Присмотрелись, прислушались и поняли, что в небольшом дупле прямо над корнями дуба расположилось огромное гнездо шершней, или осмий, или каких-то ещё перепончатокрылых, и зело крупных размером. А при таком обилии они могли и медведя зажалить насмерть, и жили они там, наверное, уже не один десяток лет. Интересно, что хотя света в оной роще было много, но подрост осиново-берёзовый почти не попадался, торчали среди старых дерев молодые дубки, да кое-где попадались чахлые сосёнки. Очевидно, место было очень сухое, на холме, что метров на десять был выше уровня пруда даже весной, и деревья с неглубокими корнями не могли тут выжить, даже при отличном освещении.
           А ещё до Кавказа,  дважды, после второго и третьего класса, мы втроём ездили в Геническ, уютный городок на Азовском море. Там был отличный песчаный пляж, мелкое и тёплое море, а в магазинах рядами стояли банки с маринованными помидорами, которые в августе никто не брал. Зачем, мол, они нужны, уже свои поспели, навалом. А я тогда очень любил острое, а свежие овощи не очень, и постоянно ныл, мол купите мне баночку. Но лишь когда открылась охота, и отец с Егорычем, нашим хозяином, настреляли десяток лысух, мою просьбу уважили. Устроили настоящий пир на семь человек, кроме нас и хозяев с сыном была ещё Наталья, молодая отдыхающая. Вообще-то она жила у соседей, в хилом сарайчике, но у них была большая семья и ещё пятеро постояльцев, так что столовалась она у нас. И в свободное время приходила часто, Егорыч был добродушный и весёлый мужик, отличный рассказчик и балагур. И вот во дворе составили два стола, накрыли их клеёнкой, а на оную водрузили кучу всякой снеди. Вместе с жареными лысухами тут красовалась рыба разных сортов, сало, огромная миска салата и две банки покупных помидор, красные и зелёные. К рыбе я был равнодушен, сало и птичьи ножки понравились, ну а уж от помидоров и вовсе был в восторге. Зелёные были поострее, красные ароматнее, и я уплетал и те, и другие, пока меня не выгнали из-за стола, хватит мол, а то понос будет. Я немного обиделся, живот у меня первый раз слегка болел лет в двадцать, да и посейчас болит очень редко, но в общем взрослые были правы, обжорство пора было прекращать. Хотя вру, в 12 лет обожрался клубникой, и мне было очень плохо, но от такой дозы и взрослый верзила бы скуксился. Почти сутки ходил понурый, потом оклемался.
     Егорыч был рыбаком, плавал по морю на фелюге, деревянной посудине длиной метров десять и примерно пять шириной. Была мачта с парусом и небольшой, но очень экономичный дизель, позволявший по двое суток не заходить в порт. И вообще при внешней неказистости корабль был превосходный, для данного моря конечно, и для своих задач. В первый раз меня в плавание не брали, вода была неспокойной, и все чего-то боялись. Хотя купаться в шторм разрешали, было так здорово прыгать в волны, они часто сбивали с ног и захлёстывали с головой, но на мелководье сие было нестрашно. Зато на второй раз плавали часто, месячный план по рыбе наш хозяин выполнил за две недели (план наш на лентяев и дураков рассчитан, так объяснял он свой успех отцу), дичи было мало, и мы в основном плавали от пляжа к пляжу, ища места, где народу поменьше. При рыбной ловле у Егорыча обычно было в подчинении 3-4 человека, теперь он наскоро обучил отца вертеть рулём, сын его, окончивший девятый класс, уже знал основы мореплавания, и вообще был парень крепкий и умный. Так что мы почти всегда плавали семейной компанией. В какой-то миг кончилась солярка, но знакомый тракторист-комбайнёр за канистру самогона наполнил наши баки доверху, и потом не отказывался помочь. Чаще всего плавали на Арабатскую стрелку, длинную и местами широкую косу, отделявшую от Азовского моря залив Сиваш, в переводе гнилое озеро. Вода там была очень солёная, солонее даже чем в Чёрном море, и плавать в Сиваше было легко. А когда соль набивалась в рот и ноздри, переходили косу и мылись в азовских водах, почти пресных. Жаль только, погода стояла очень тихая, часто вообще без самого слабого ветерка, и под парусом ни разу не пришлось поплавать. Ну да ладно, всё хорошо не бывает.
      Арабатская стрелка мне очень нравилась своими контрастами. Местами она была узкая, метров триста шириной, не считая болота по Сивашскому берегу, и стоя на гребне, можно было видеть и залив, и море одновременно. А где-то расширялась вёрст до пяти, там располагались посёлки с садами и огородами. На самой косе была пара озёр, а на севере, как раз у Геническа, почти в самом городе, был единственный пролив, соединявший Сиваш с морем. При низкой воде, впрочем, посреди залива выступал остров, и он распадался на две протоки, а Сивашские бухточки превращались в отдельные озерки. А при высокой воде, в осенние штормы, половина косы скрывалась под водой. К тому же штормы где-то намывали массу песку, расширяя сушу, а где-то её размывали, и топография оных мест была очень запутанной. На это особенно жаловались желе-знодорожники, ибо по косе, до посёлка Валок, от Геническа проходила обшарпанная однопутка. В основном по ней вывозили песок на материк, кто-то говорил, что он очень чистый и обладает прекрасными качествами для выработки особо прочного бетона. Вроде бы ещё на косе добывали соль, но вагонов с ней мы не видели. Утром и вечером проходила туда и обратно пассажирская кукушка из двух-трёх вагонов, невероятно старых, на одном при остановке я увидел табличку, из коей явствовало, что построен он был обществом Путиловских заводов в 1915 году. Правда, из других надписей было ясно, что вагон много раз ремонтировали и реконструировали, но всё же. Поезда ходили страшно медленно, и многие пассажиры ездили на вагонных крышах, ибо внутри было страшно жарко и душно. Да и дым и гарь из паровозных труб на крыше переносились легче. Отец как-то, разговорившись с машинистом, удивлялся, а чего ж паровозы на мазут не переводят, это ж куда удобнее, да и жечь его в топке легче. Мы на таком локомотиве ехали по ветке от Новоалексеевки, большой станции на линии Запорожье – Джанкой, до самого города. Там правда всего-то километров пятнадцать, но проехали быстро и без проблем. Да что ты милый, отвечал машинист, его через пару лет пустят в металлолом, так для чего ж огород городить. А потом пришлют такую же развалину, лет на пять работы, и с ним возиться себе дороже. У нас ограничение скорости по всей трассе двадцать кэмэ, а местами и десять, да и нагрузка не шибко велика. По таким путям зараз больше десяти вагонов всё равно не увезёшь, и подавно не разгонишься. Посему нам и шлют всякую рухлядь. Линия и впрямь выглядела ужасно, половина шпал подгнившие, а прочие просто гнилые, рельсы тонкие, на взгляд так раза в два тоньше подмосковных. Повороты крутые, правда их было очень мало, а местами путь лежал прямо на земле, но там, где под ногами был ровный и не особо грязный песок. А местами рядом с колеёй лежали куски полотна, иной раз по 50-100 метров, один из них уходил прямо под воду. Видно, осенними штормами смыло, а чинить такую рухлядь было себе дороже. Ведь и рельсы и шпалы сюда привозили тоже самые старые, прослужат несколько лет, и ладно. А сдавать их в металлолом было невыгодно, линия и так не справлялась с перевозками, а тут ещё возить тяжёлый груз за копейки. Ну в 90-ые годы, я надеюсь, весь лом всё же пристроили по назначению.
      Однажды сплавали на Бирючий остров, по сути то была коса, но иногда перемычку размывало, или затопляло водой, и он становился настоящим островом. Там был заказник, но наш капитан считал, что с восточной стороны можно подплыть поближе, порыбачить, а бог даст, и на берег сойти. Там мол дичи мало, вдоль берега обычный камыш, и охраняют тот край не шибко. Но стоило нам проплыть вдоль берега метров двести, самым малым ходом, как из кустов вышли дюжие молодцы в защитной форме, и что-то проорали в матюгальник. Слов мы не поняли, но сам подход говорил о многом, и быстро отойдя от камышей, мы двинулись домой. Но в общем плавали много и успешно, и купались вволю. А вот дорога туда и обратно оба раза далась мне тяжело, в вагоне было скучно, и ехали невыносимо долго, целую вечность. На больших станциях выходили пройтись, но ненадолго, минут по 15-20, я приставал к мамаше, дабы она купила у бабок чего-то вкусного, но покупали редко, родителям почему-то дорожные разносолы по большей части не нравились. И за окном в основном были степи да поля, а я тогда степь не понимал и не любил, то ли дело сосновый лес. На обратной дороге отец сказал, что леса начнутся перед Тулой, и я полтора часа пялился в окно, а когда вдоль линии потянулись еловые посадки, прямо млел от счастья. А на следующий год пошёл к купе проводника, посмотрел во сколько будет Тула и предшествующая станция, кажется Горбачёво. Потом смотрел с верхней полки на отцовские часы, что лежали на столике, и переживал, что время течёт очень медленно. Зато соскочил сверху за десять минут до предполагаемого срока, и долго ждать не пришлось. А потом, даже на следующий год, как-то к дороге привык, больше спал и ел, да и в окно глядеть стало интереснее. Я заранее, ещё дома, запоминал, какие будут города и станции, по таблице у купе проводников уточнял время, и глазел в окно уже более осмысленно. Теперь мне уже нравились встречные поезда, сплетения путей на станциях, вагоны и локомотивы, суета на перронах и на вокзалах. Уже в Генические поездки научился отличать паровозы от электровозов, а тепловозы попадались лишь маневровые, смешные такие, и совсем с другим абрисом.
           А когда во второй приезд ездили в Новоалексеевку за обратными билетами, видели П.Е. Шелеста, Киевского генсека, коий мимо нас ехал в Крым или из Крыма. О его поездке было известно заранее, где-то за сутки, и мы заняли места в толпе, что стояла вдоль главной улицы города, переходящей на окраине в Крымское шоссе. Народу для небольшого городка было прилично, или мне так показалось по малолетству, а вот встречали первого секретаря весьма сдержанно. Народ там жил пёстрый, и все говорили на некой смеси русского с украинским, но она была куда ближе к русскому, чем к щирой мове. Скорее даже русский с примесью украинских слов. А Шелест, по слухам, был ярым националистом, и на республиканских мероприятиях требовал, дабы все говорили на чистом украинском. А тавричанам, как иногда называли себя жители Геническа, Мелитополя и окрестностей, сие не шибко нравилось. Я то впрочем, в сих делах тогда понимал мало, и мне местный говор очень нравился. В первый приезд я часто вечерами гулял по городу с Натальей, одной ей было скучно, а взрослым пустое хождение по улицам было неинтересно. А так она мне рассказывала про город, благо была тут не впервой, когда какие дома построили, кто и в каком стиле их украшал. Сама она тогда училась на первом курсе художественного училища в большом восточноукраинском городе, то ли в Днепропетровске или в Запорожье, а может и в Донецке… в общем не помню. Мне её рассказы нравились, хоть и не всё в них было понятно, ну а она оттачивала на молодом слушателе своё преподавательское мастерство. Родителям эти прогулки не нравились, хотя девушка была безвредная, но и очень непоседливая, я от сих прогулок уставал раньше неё. Зато потом дома так приятно было поесть абрикосов и вишен, запить всё горячим чаем, и поболтав с Егорычем, идти спать. А вот черешни в августе уже не было, меня сие очень печалило, ибо во дворе стояло огромное, на мой взгляд, черешневое дерево, но уже без плодов. Пару раз выезжали в степь, там в одной лесопосадке были грибы, а вот какие не помню. Но собирал их с увлечением, да и сама посадка, длинная и шириной метров в двадцать, приятно напоминала лес. Кроме дубов и вязов там было много акации, росли дикие абрикосы и вишни, в общем всё было жутко интересно. Сгоряча набрал и немного поганок, но отец все сборы тщательно проверял, а потом жаренные грибочки приятно разнообразили нашу трапезу. И во второй приезд по грибы ездили несколько раз.
     А вот Натальи на второй год в Геническе не было, её в августе услали на практику. Я погоревал слегка, но быстро успокоился, ибо хозяин дал мне старую пилу и разрешил кромсать большие куски ракушечника, что лежали возле сарая. Камень оказался очень мягким, и пилился даже тупой пилой, а строение его было бесподобно – куски ракушек и целые раковины, спрессованные в лёгкий и пористый монолит. Нигде больше я такой прелести не видал. Я вознамерился было напилить сотню-другую кирпичей, более-менее правильной формы, дабы построить новую будку Мухтару, хозяйскому псу. То была огромная и очень добродушная овчарка, я мог гладить его часами, когда было нечем заняться. А вот пьяных и даже слегка поддатых он не жаловал, когда во второй приезд папаша, отметив с Егорычем в первый день наше прибытие, решил его погладить, Мухтар так на него рявкнул, что с отца весь хмель слетел. Хоть и был он совсем слегка на взводе, не шатался и говорил связно. Ещё был забавный случай, ещё в первый приезд, как-то пару дней подряд дул сильный северный ветер, и вода в море ушла от берега метров на сто. Вдоль берега, кстати, в Геническе шла довольно грязная полоса, с подгнившими водорослями и прочим зелёным хламом. Дабы по этой жиже не ходить, от пляжа в море были сделаны мостки метров на тридцать, там как раз начиналась чистая вода и было поглубже, мне где-то по пояс. Иные самые тучные курортники ворчали, что это мол за Чёртов мост, а другие им резонно отвечали, что не нравится, так идите по воде, подумаешь десять метров грязных водорослей, море всё смоет. А мне так эти мостки жутко нравились, особенно сперва, идёшь, впереди необъятная вода, города уже не видно, а потом бултых, и можно плыть спокойно. Одно огорчало, что вода не столь солёная как в Сиваше и даже в Анапе, и пузо не полижешь, но это мелочи.
       В общем, Геническ мне так понравился, и местный говор тоже, что после второго раза я решил написать про него книжку, маленькую конечно, в треть тетрадного листа, и страниц на десять. Нарезал плотную бумагу вроде ватмана, разлиновал страницы, ибо так строчки не хотели ложиться ровно, на обложке крупными буквами вывел Генiческ, а на второй странице пояснил, что книга написана с использованием украинских слов и букв. С английским тогда не ладилось, так вот вам, хоть что-то иностранное знаю. Впрочем, использовалось лишь i латинское, и слово пришлось ко двору лишь одно, нiчь. Там на одной странице я описал улицы города и отметил, что многие фонари в городе не горят, и ничью на многих улицах темно. Сия была истинная правда, но светлыми летними ночами это никому не мешало, да и в большинстве дворов в беседках горели лампы, слегка подсвечивавшие улицу. А так книжка написалась быстро, за неделю, я хотел было её расширить, дабы ещё какие-то впечатления записать, но лень было разгибать скрепки, вырезать и линовать новые страницы. Посему свои летние впечатления рассказывал родительским гостям, и порой им оное изрядно надоедало. Только Глеб Мыхалыч, школьный друг отца ещё с Ташкента и сам отличный рассказчик, уважал мою болтовню и слушал внимательно, даже вопросы задавал и просил порой что-то уточнить. Впрочем, он прекрасно умел делать два-три дела сразу, и слушая мои разглагольствования закусывал, выпивал, говорил тосты и общался с соседями по столу. А в Геническе я очень любил вечерами поболтать с Егорычем, он мне рассказывал про море, про рыбную ловлю, как управлять фелюгой, почему дизель надо охлаждать водой, а парус со всех сторон растягивать верёвками и палками. Он конечно их называл профессионально, но я сии названия быстро забыл. А ваш покорный слуга в ответ щебетал про Малиновку, про школу, про строгих учителей, что так часто и незаслуженно ставят двойки. Ну и про хождение по району, про старые деревни и неплотно огороженные стройки. И раз так заболтал бывалого моряка, что он мирно заснул под мой лепет. Старшие потом смеялись, надо же какой шустрый малый, аж Егорыча переговорил. Впрочем он был после работы и сытого ужина, очень усталый, а я днём поспал, выкупался, и был бодр и весел. Вот про Геническ пожалуй и всё, интересно только, где же та самодельная книжка лежит, вроде её никто не выбрасывал. Надо поискать.
           И кстати, раз уж о гостях вспомнили, у меня очень плохая память на лица. Как-то уже на работе, в перестроечные годы, мы с завлабом не виделись почти три месяца. Сперва я был в отпуске плюс какие-то отгулы, а потто он ушёл отдыхать надолго. Весной была большая и важная работа, и шеф измотался до предела, и решил отдыхать шесть недель. И вот еду я в институтском лифте, и на втором этаже, где была вся администрация, садится в кабину загорелый и весёлый, подтянутый дядечка средних лет. Смотрит на меня пристально, и спрашивает, Дима, ты что, меня не узнаёшь? Ой, Илья Иосифович, здрасте, вы так помолодели… видно, отдохнули отлично. И поскольку то была чистая правда, он даже не обиделся. А до двенадцати лет я кроме семьи, наших учителей и двух десятков одноклассников, ни узнавал никого. И когда приходили родственники или знакомые, улучив момент, спрашивал отца или мать, кто это? Они отвечали, я радовался, что знакомые люди пришли, а родители вздыхали, что мол за балбес растёт. Ну годам к пятнадцати всех постоянных, пусть и редких, посетителей запомнил, и десяток соседей по подъезду тоже. Хотя соседа по площадке из квартиры напротив, военного юриста, я хорошо запомнил со второго класса. У них была собака, спаниель Нора, и она мне очень нравилась. И вот я писал ей письма и бросал их в их почтовый ящик, и Виктор Иванович, так звали соседа, очень возмущался. Леночка, говорил он моей мамаше, объясните ему, что собаки не умеют читать, это же очевидно должно быть, в восемь-то лет. Меня вразумили, но подумав, я придумал достойный ответ. Написал очень короткое письмецо, что-то вроде привет Нора, добрый день, опустил в ящик и стал ждать. И вот мы с мамашей вышли из квартиры, в какой-то магазин собрались, и Виктор Иваныч вышел с Норой гулять. Я каюсь, специально подгадывал, дабы с ним встретиться, но вышло только на третий день. Родители ещё удивлялись, что это отрок полюбил по магазинам ходить. И вот сосед мне самолично всё сказал, а я ему и отвечаю – Виктор Иванович, а вы ей эти письма вслух читайте… ведь вы-то читать умеете, добавив сие уже про себя. Он сперва опешил, а потом стал объяснять, что собака не может понять нашу речь. Как так не может, она ведь знает команды сидеть, лежать, стоять, идти, и палку приносит, и своих хозяев знает, и нас, соседей. И на охоте спаниели всё понимают, и очень помогают охотникам. Так и надо её дальше учить. Он возражал, что это невозможно, но тут уж я даже обиделся. Вот нас учат десять лет всякой ерунде, и не погулять толком, и не поиграть, и на даче всего три месяца проводим. Порой даже книжку с картинками посмотреть некогда. И вот я только во втором классе, а уже умею читать, писать, и знаю четыре правила арифметики (оным качеством я особенно гордился). А через восемь лет то ли ещё будет! Так неужели нельзя умную собаку лет за пять-шесть научить понимать две-три сотни русских слов? Он что-то возражал, но тут мы дошли до магазина, дискуссия прервалась, и каждый остался при своём мнении. Родители потом со смехом вспоминали сей диспут, но что интересно, письма Норе я больше не писал. Видно, нутром почуял свою неправоту.
     А теперь пора вернуться к бабе Насте, которая осенью 71-го года захворала серьёзно и надолго. То ли был инсульт, или ещё что, не знаю, но она загремела в больницу на месяц, а потом ещё на неделю, вроде на какое-то обследование. Ходила после больницы плохо, забывалась, и иногда не могла сделать самые простые вещи. И отец, недели через три, завёл речь о том, что хорошо бы её пристроить в дом престарелых с усиленным уходом, а то мы сами не справимся. Мы там врачам приплачивать будем, тогда он зарабатывал неплохо, ну а времени свободного почти не было. Мать возражала, что сие нехорошо, как там она одна будет, среди чужих людей, да и лечения никакого уже придумать вроде было нельзя. Так что от врачей вряд ли польза будет, лучше пусть дома живёт. Отец в ответ напомнил, что Анастасия всегда относилась к Фёдору и особенно к Марфе с неким пренебрежением, хотя в войну те сделали для семьи больше других. И ещё Настя порой попрекала Симу, что та мол, не отговорила Павла идти на фронт. Хотя все его отговаривали хором, и не раз, а что толку, время было такое. Говорилось всё это украдкой, но что-то я слышал, и переживал. Меня-то Настя всегда любила, мне конечно не нравилось, что на прадеда она смотрела свысока, но сие мелочи, особенно в одиннадцать-то лет. В итоге отец настоял на своём, но и в доме престарелых прабабка прожила недолго, месяца три-четыре. Наверно, и впрямь было лучше её дома оставить, среди своих. Потом, лет через  десять, папаша и сам к тому же пришёл, но прошлого не воротишь. А осенью 72-го умер дед Фёдор, он болел всё лето, и в Малиновке прожил лишь три недели, или чуть более, в мае-июне. У него был рак лёгкого, его ему удалили, но предупредили, что операция сложная, будут осложнения и возможен летальный исход . Так вскоре оно и вышло, увы… было ему 75 лет, по нынешним меркам не так уж и много. Мамаша ещё охала, что вот это Бог нас за Настю покарал, да и вообще две смерти за год – это уж слишком. Мне лично помогла их долгая болезнь, как-то за несколько месяцев свыкся что ли, с близкой смертью. И из разговоров взрослых сие было видно, да и по внешнему виду стариков. Но всё равно было очень грустно. И Няндомские родственники на отца обиделись, он туда съездил через пару лет, и вернулся быстро, весьма грустный. Правда, сам Михаил с ним вроде бы был приветлив, а вот его супруга не очень. И кстати, дядя Миша приезжал раза три в Москву, и у нас бывал, и вроде всё было тихо-мирно, а подробностей никто и не помнит. Мамаша ещё вспоминала, что Михаил и его жена работали на железной дороге, и возможно она боялась связываться с малознакомым приезжим. Тогда как раз шла компания по борьбе со злоупотреблениями при продаже билетов, при обслуживании пассажиров, при работе вагонов-ресторанов и т.п. Хотя те, кто пытались со «злоупотреблениями» бороться, сами явно никогда не работали на «железке», иначе они никогда бы не позарились на скромные приработки людей, всю жизнь проводящие в дороге, в жару и мороз, в дождь и ветер. Тем паче, что воровала вся страна сверху донизу, и особенно сверху. Ведь давно замечено, что рыба тухнет с головы. Ну что было, то было, теперь остаётся лишь гадать и вспоминать. Да, а последняя из Настиных сестёр, о которой слышно было меньше других, в начале гражданской войны уехала в город Лиду, в Белоруссию, впрочем, тогда это была Польша. Там она постриглась в монахини, и вроде бы всю жизнь так и прожила в том монастыре.
          А мы мысленно вернёмся в Москву, в начало сентября 70-го года, когда я пошёл во Дворец пионеров, в кружок дендрологии. Так называется раздел ботаники, изучающий многолетние растения с наземным стеблем (стеблями), растущим всю жизнь. Все они делятся на три большие группы – деревья, кустарники и, кто угадает третью? Я сам не знал, пока не поступил в оный кружок. А это лианы с многолетним стеблем, виноград например, лимонник, каприфоль, пальма ротанг и актинидия. А вот хмель тоже лиана, но у него стебли отмирают ежегодно, и дендрология им не занимается. В кружке большая часть юннатов была парнями из соседней школы, и как потом оказалось, записались они туда, дабы не проходить весеннюю практику у себя в школе. Они большей частью валяли дурака, боролись и соревновались, кто дальше кинет лопату или кусок кирпича. Хорошо хоть другим заниматься не мешали. В основном мы работали руками, сажали и проращивали семена, пересаживали кусты и деревья, копали грядки и рассыпали, или разливали удобрения. Весной и летом вокруг Дворца, а зимой в оранжереях. Ну и перед каждой работой наша руководительница рассказывала об её особенностях, как сохранить дерево при пересадке, когда его надо поливать и удобрять, и т.д. В общем, я там получил массу полезных сведений и приобрёл полезные навыки, ибо в Малиновке всё делалось на ощупь и инстинктивно. Дед Фёдор в садоводстве понимал мало, в чём и сам признавался, и если огород он содержал в порядке, то на кустах и деревьях лишь вырезал сухие ветки, да корневую поросль у вишен и слив. Ещё замазывал варом раны на стволах, сучьях и ветках, и ставил подпорки под те из них, что были перегружены яблоками. На второй год по весне мы начали было в кружке изучать технику прививки, но тут нашу руководительницу куда-то перевели, или послали на какие-то курсы, а сменившая её старшекурсница, проходившая практику в оранжереях Дворца, сама в прививках понимала не очень. И пришлось мне потом, уже в зрелом возрасте, осваивать заново это ремесло. Освоил, впрочем, быстро, видно какие-то основы сохранились в глубинах сознания. И кстати, от школьной практики я не отлынивал, несмотря на хождение в кружок – ботанику у нас вела очень опытная тётка, и возиться на школьном дворе под её руководством мне лично было приятно и интересно. И хоть прошло уже много лет, помню некоторые латинские названия деревьев, по систематике К. Линнея, даже отдельные семейства и роды растений. Ну и то, что они делятся на голосеменные и покрытосеменные. И раз уж мы опять погрузились в сельскохозяйственную тематику, опишем кратко Малиновку времён 67-72 годов, и её обитателей, ещё не упомянутых.
         Участок принадлежал Александре, сестре Симы, но последняя там работала больше и чаще, чем хозяйка. Та была с ленцой,  к тому же её единственный сын не отличался умом, его развитие остановилось примерно на моём втором классе. То есть он в обычную школу ходил класса до четвёртого, но в последнее время бестолку, а потом мамаше прямо сказали, что ему место в школе для умственно отсталых. Но и там он проучился недолго, какие-то основы Вовоша (так его с детства, уменьшительно-ласкательно, называли все в нашем семействе)  уже знал, а большему там и не учили. Потом он работал на Электросвете, вместе с Сашей, а последние лет двадцать до пенсии, если не больше, разносил телеграммы в районе метро Шаболовская. Сия работа ему нравилась, он вообще любил ходить и особенно ездить, не важно, куда и зачем. А поскольку с детства был искренне верующим человеком, часто мотался в Новый Иерусалим и в Троицко-Сергиевскую лавру. По дороге любил поговорить с пассажирами, иногда его слушали, и порой внимательно, а чаще посылали куда подальше. Что ты мол, всякую чушь несёшь, дай людям поспать или поговорить. Иной раз и по мордасам получал, правда, чаще на московских окраинах, а не в лавре или в дороге. Ну и Саше приходилось за ним следить, дабы на работу ходил вовремя, регулярно мылся и одёжу менял, и ел в меру. А так как он сам сей меры не знал, и посейчас не знает, часто начиналась ругань, я мол, ещё не наелся. Да ты уже две тарелки сожрал, куда ж ещё?! А я ещё хочу! Да жри, чёрт с тобой, потом понос будет, так не жалуйся. Понос и правда бывал часто и регулярно, опосля него Вовоша не ел полдня, потом блюл диету ещё пару суток, а далее всё продолжалось по-старому. А вот Фёдора он побаивался, и когда тот приказывал ему вскопать грядки, вынуть гвозди из старых досок, что-то перенести или переставить, отнести мусор на свалку, делал всё беспрекословно. А на что-то ещё он, собственно, и не был способен, хотя дед не раз его пытался учить чему-то полезному. Но увы… Ещё Вовоша очень любил собирать всякий хлам, он и сейчас готов собирать всё подряд. И вот как-то в мае он прибегает на участок и говорит, что у реки лежит большая дверь, совсем новая, надо тащить. А дед тогда строил сарай для кухни, и дверь была очень кстати. А тут ещё на праздник на даче был и мой отец, и двоюродный брат мамаши, и вот вчетвером они отправились за добычей. И меня взяли, на всякий случай.
            Дверь лежала на самом берегу речки, в воде, сделана была из дуба и оказалась страшно тяжёлой. Пока её вытащили на сушу, прошло минут двадцать, и мужикам пришлось отдыхать. По ровному месту вчетвером они несли её легко, а вот подъем от реки на поле дался нелегко, и мне приходилось пару раз поддерживать эту махину рычагом, толстой веткой, пока кто-то из взрослых перехватывал её поудобнее. Наконец доплелись до участка, и там выяснилось, что дверь слишком широка, а расширять косяк поздно, он уже приделан к столбам намертво. И пилить выдержанный дуб никто не желал. В общем, всласть обругав Вовошу и зловредную дверь, мужики поставили её между забором и рябиной, что росла недалеко от калитки. И вот забор уж обветшал давно, и рябина, засохла, отросла от корня опять, и засохла второй раз, а дверь три года назад ещё стояла, потемневшая, вся рассохшаяся, но вполне крепкая. А потом её пустили на дрова. Серафима начинала копать грядки на Первое мая а то и ранее, ежели погода позволяла, а Саша её отговаривала, мол земля ещё очень сырая, успеем потом не раз. Сима порой соглашалась, но делала по-своему, и бывало что Саня, увидев ровную грядку, на которой ещё ничего не взошло, умильно говорила, мол какая Сима молодец, подготовила поле, и сеяла там что-то своё. А потом удивлялись, что среди укропа морковь проросла. Пару раз и баба Марфа, увидев в конце мая пустую грядку, ворчала, что девки опять про посадку забыли, и сеяла иной раз по третьему разу. А грядка стояла пустой, ибо весна была поздняя и холодная, и семена просто не успевали прорости. Дед и мой папаша на них ругались, но ничего поделать не могли, и через год-другой история повторялась. Впрочем, дед Фёдор однажды тоже дал маху, но при очень необычной ситуации. Готовили тогда в основном на керосинках, маленькая стояла на террасе, а вторую, большую, переместили в сарай, когда он был построен. Там Марфа в основном и стряпала, и моя мать с Симой, когда приезжали, орудовали там же. На террасе же постоянно лишь кипятили чай, в большом двухлитровом электрочайнике, который Фёдор выменял у сослуживца, а тот, в свою очередь, привёз его из Германии в качестве трофея после войны. Был и обычный медный чайник, но его ставили на маленькую керосинку в исключительных случаях, когда собиралось много народу. Дед хотел приобрести керогаз, более мощную и удобную машину, но женская половина дружно тому воспротивилась. Мол он может взорваться, были случаи не раз. Фёдор их убеждал, что взорваться может и обычный чайник, ежели делать всё через жопу, и обращаться с техникой кое-как, а при правильном обращении керогаз совершенно безопасен. Но тётки упорствовали, да и достать тогда это чудо техники было очень непросто, и мы в конце концов смирились.
          А керосин привозили прямо в посёлок, на каждую улицу три-четыре раза в год приезжала цистерна объёмом в кубометр, ежли не более. Первый рейс обычно бывал в конце мая, но в 70-ом (вроде бы) году он сильно запоздал, и первый завоз состоялся ближе к концу июня. Запасы кончились, отцу кто-то подарил или продал два литра, но и они быстро иссякли, приходилось готовить на электроплитке, тоже, кстати, трофейной. Но она была очень неудобна, с толстой открытой спиралью, и когда керамическая плошка начинала греться, спираль уже раскалялась докрасна, а то и добела. Дед Фёдор ворчал, что такие конструкции делали после Первой мировой войны, не иначе наши «там» какой-то музей ограбили. И вот когда в конце концов привезли вожделённое топливо, им заполнили не токмо две канистры и ведро с крышкой, как обычно, а ещё два ведра и лейку впридачу. Для воды осталось одно эмалированное ведро, на террасе, подле чайника. Причём девки впопыхах оставили лейку на улице, на солнце у стены сарая. Дед через час вышел из дома, смотрит, стоит лейка для полива, и уже согрелась на солнышке. Ну он и полил одну грядку, потом там года два и сорняки не росли. Марфа потом ругалась, как ты Федя не понял, что там керосин, он же воняет! А тот отвечал, что пока таскали, переливали и расставляли ёмкости с добычей, весь участок керосином пропах, и хрен поймёшь где что. И зачем оставлять керосин на улице, да ещё на самом солнцепёке. Саню же больше испорченной земли огорчила потеря горючего, а грядка бог с ней, весной меньше возни будет. На поле, что лежало за забором, после уборки гоняли коров, и наши потом ходили навоз собирать. Однажды его набрали необычно много, и Вовоша, ничтоже сумняшеся, остатки сунул в эмалированное ведро для чистой воды. И поставил его обратно на террасу. Бабуся долго удивлялась, чего это в доме чем-то воняет, потом решила добавить воды в чайник, и всё поняла. Ох и крику было… впрочем, как раз собирались делать навозную жижу для подкормки огурцов, ну вот при отмывке ведра её и вышло сколько надо, даже поболе. Ну а мелкие несуразности случались чуть ли не каждый день.
          Я по мере сил тоже способствовал общей неразберихе, но по лености и безалаберности, без всякого злого умысла. То наберу зёрен пшеницы или ржи на поле и посажу на грядку, то полезу на яблоню, а подо мной сук сломается. А однажды в сарае нашёл кран от самовара, и вот во время обеда пришла мне мысль, что нехудо бы его помыть. Ну я и положил краник в блюдце, чая там было мало, и я решил, что потеря невелика. Чашка большая, вот вымою кран и налью себе ещё. Но взрослые всполошились, блюдце вымыли с мылом и кран отняли, хоть я и уверял всех, что чай после помывки пить не собирался, и блюдце бы помыл сам, не маленький. Потом ещё с помойки притащил старый провод, мол у нас их вечно не хватает. Но дед убедил меня, что он слишком тонок (наверное, это телефонная «лапша» была), и изоляция вся потрескалась от старости, так что таким хламом и кусты подвязывать нельзя. И то сказать, кто это в дачном посёлке выбросит исправный провод, пусть и телефонный. У нас через всё поле, от военного городка на окраине Нахабино и до предместья Дедовска, шла линия электропередачи, вернее две трёхфазные линии киловольт на 6-10 и одна послабее, но с кучей  проводов, наверно телеграфная. И когда мне было 9 или 10 лет, на оных линиях меняли деревянные столбы и проволочные скрутки, коей оные столбы прикручивались к рельсам, вкопанным в землю. Сами рельсы видно ещё были годные, да и на вид не шибко ржавые. И вот мы с дедом собирали старые скрутки, разворачивали их и распрямляли проволоку, коей прикручивали столбы уже вокруг участка. Только в землю вбивали старые трубы, ни рельс, ни швеллеров, ни уголков нужного размера найти не удалось. Зато труб было полно, по-моему из старых бараков на окраине Нахабино, их как раз тогда сносили, хотя и не все. Оттуда же доставали и брёвна, сантиметров 18-20 в диаметре, они шли на верхнюю часть составного столба. Толстые трубы шли по одной на столб, а трёхчетвертные по две, а самые новые и чистые откладывали на водопровод. На него же шли и полдюймовые, какие получше. Добытой с поля проволокой деревяшки привязывались к трубам, затем Фёдор стальным стержнем перекру-чивал витки проволоки, и получалось крепкое и надёжное соединение. Надо лишь было следить, дабы число витков было чётное, иначе на более тонкой стороне скрутки один из витков мог порваться. Часть проволоки была ржавая, но такой немного, ибо она была оцинкована и довольно толстая, миллиметров 5-6 в диаметре. Чего её на ЛЭП меняли на новую непонятно, но нам-то сие было на руку. Ну а про водопровод расскажу позже, это длинная история.
       В те же годы мне для выращивания всякой экзотики выделили пару квадратных метров земли, где раньше хотели посадить очередную вишню или сливу. Но вишен и так хватало, а сливы в Малиновке росли плохо, и слегка задернелый кусок земли поступил в моё пользование. Для начала я там посадил пшеницу, зёрен двадцать, большая часть их проросла и заколосилась, и осенью я собрал майонезную банку семян. А на следующий год урожай уже составил почти кило, из очищенных зёрен сварили приличную кашу. Сажал и ячмень, но он рос хуже, а раз под яблоней пророс куст ржи, давший к осени четыре больших колоса. То ли птицы уронили зёрнышко, то ли мыши притащили с поля. Рожь я посеял под зиму, и на следующий год она удалась на славу, полкило собрали, если не больше. Растерев зёрна в муку и заквасив, бабуся сделала очень вкусные лепёшки, но больше рожью мне заниматься не дали. Она мол слишком высока и развесиста, мешает соседним кустам. Ещё я пытался вырастить маньчжурский орех и американский дуб с очень красивыми листьями, которые осенью становились ярко-красными. «Семена» собрал в саду у дворца пионеров, и проросло их много, особенно желудей. Но росли они медленно, и вид имели невзрачный, и за три года взрослые что-то затоптали невзначай, а что-то скосили вместе с травой. Последние два ореха я даже кольями обозначил, по три на каждый, но и это не помогло. Саша, удивившись что это за колышки торчат среди травы, их осмотрела, ничего путного не нашла, и выдернув, прошлась разок по траве косой. С тех пор я понял, что под питомник надо выделять отдельную грядку, и желательно там, куда никто не лазает. Посему когда я, охладев к зерновым, решил укоренять по весне черенки разных пород, то на своём участке насыпал холмик, обозначил его с четырёх сторон кольями, и всё лето пропалывал там траву. Аккуратно нарезал черенков сирени, смородины, красной и чёрной, крыжовника (хоть он и кололся страшно), яблони трёх сортов и берёзы. Хвойные деревья не трогал, уже знал, что они если и укореняются, то крайне плохо, ну а тополь и иву и так укоренить нетрудно. А вишни и сливы легко размножаются корневыми отпрысками. Из яблонь и берёз не прижилось не одной, смородина и крыжовник наполовину, чем я очень гордился, хотя они черенкуются неплохо. А вот из сиреневых веток прижилось четыре, из шести, и сие был и правда неплохой результат. Хотя две из них к осени загнулись, видно поливал редко, но две других стали полноценными саженцами. Потом, в конце 80-ых, я их перевёз на новый участок, и посейчас они живы.
      Тогда же мне пришла в голову нелепая идея прививать полезные растения на ивы и тополя, что росли вдоль забора, выходящего на поле. Мол раз тополя и ивы легко укореняются, и в земле и в воде, то и срастаться с чужеродными стеблями они должны легче многих. Ну а чтобы привои не загнулись во время долгого срастания, я брал отрезки толстых веток, в большой палец толщины, и длиной сантиметров по двадцать. Прививку делал методом в боковой зарез, а поскольку стволы подвоев были толстыми, зарез приходилось делать топором. Маленьким туристским, нормального мне не давали, но и тот я наточил как следует, и неплохо им орудовал. Самым сложным оказалось изолировать места прививки, на ивах толщиной в руку я обматывал их полосами старой клеёнки, что мне отдали на растерзание. Ну и 3-4 слоёв, обмотанных вокруг ствола с натягом, было достаточно, дабы скрыть место прививки, и туда уже не могла попасть ни вода, ни пыль, да и древесный сок не сочился. А вот на тополях, по 25-30 см диаметром, никакой клеёнки не хватало, пришлось раны замазывать. Старого затвердевшего вара, что было не жалко взрослым, хватило на одну прививку, остальные же мазались глиной с добавкой зубного порошка. Так мне Серафима посоветовала, а то глина сама по себе, когда засохнет, растрескается, и в щели может попасть какая-то гадость. Ещё, по совету соседа, я добавлял в глину кирпичную пыль, и получалось очень неплохо, лучше, чем с зубным порошком. Лучше всего, конечно, был бы песок, но для тонких швов песок нужен был очень мелкий, а достать его было трудно, можно сказать, невозможно, в сельских-то условиях. Так продолжалось два лета, то бишь прививки я делал в начале мая, даже в конце апреля, как только Фёдор с Марфой приезжали на дачу (они по сему поводу много ворчали, ведь я приезжал на выходные, и в воскресенье вечером меня надо было провожать на электричку, а потом родители встречали отрока на Юго-Западной), а потом всё лето за ними наблюдал, что-то подрезал и следил, дабы гусеницы и тли не поели драгоценные побеги. Но в итоге ни одна из них не прижилась, хотя некоторые и сохраняли живой вид аж до осени. Но зимой и они засыхали, а большинство куксилось уже к концу июля. Но в итоге упорный юннат понял наконец, что природу не обманешь, и более лысенковско-мичуринскими экзерсисами не занимался.
           Когда мне было четыре или пять лет, в детсадовскую эпоху, летом в Малиновке проводили электричество, но с тех пор сохранились лишь отдельные моменты. Мы с подружкой Леной, с крайнего участка, сидели на лавке и восхищённо взирали на монтёров, что в непостижимой выси тянули провода от одного огромного столба к другому. Иногда я, не утерпев, вскакивал и бежал поближе к забору, дабы рассмотреть всё получше. А дед волновался, что на ребёнка что-то упадёт, или заденут его газовым ключом, коими монтёры крепили крючья на столбах. На оные крючья потом, с помощью промасленной пакли, навинчивали изоляторы, и сие было так интересно, что я даже на забор залез. Ну тут уж Фёдор схватил ребёнка в охапку, и пообещал к скамейке привязать, коли я с неё ещё хоть раз встану. Вот Леночка молодец, сидит себе смирно, и ты бери с неё пример. Лена и правда была девочкой споко йной и рассудительной, да и потом, сколь я её помнил, такой и осталась. Серафима потом вздыхала, жалко мол, что вы не поженились. У меня были такие мысли, но как человек нерешительный (в юности и в молодом возрасте, затем-то худо-бедно как-то научился с барышнями общаться), долго о чём-то думал, а она тем временем уже вышла замуж. А когда развелась, я уже был женат… в общем, нет в жизни счастья. Кстати, их участок, как угловой и крайний, был заметно больше прочих, где-то соток на десять, и забор по длинной стороне, в сторону поля, шёл не прямо, а под тупым углом. Мне всё это жутко нравилось, и я часто ходил к ним в гости, особенно в ранние школьные годы. Ленкин дед, Аким Палыч, в углу участка вырастил целую вишнёвую рощу, пять-шесть отличных деревьев, и мы ежегодно лакомились прекрасными ягодами. Только вот вездесущие воробьи часто уничтожали часть урожая, точнее, портили спелые вишни, выклёвывая из них куски. Но Аким Палыч и на них нашёл управу. У него была духовушка, довольно слабое оружие для советских тиров, но оказалось, что воробья и из такой пукалки можно подстрелить метров за пять, а то и чуть далее. А потом, вынув внутренности и отделив голову и лапы, ну и шкурку сняв, он убиённых птичек жарил. Получалось очень вкусно, хоть и на два укуса один воробышек, но мне очень нравилось. Палыч даже ругался моей бабусе, что мол твой внук такой обжора, пока всех воробьёв не съест, из-за стола не выйдет. Лена-то, как воспитанная девчушка, съест пяток, деда похвалит за вкусную добычу, и переходит на хлеб с маслом, или с вареньем. А мне-то сие было неинтересно, хлеба и дома навалом, и не токмо с вареньем, но иной раз и с колбасой. А года через три воробьи почти перестали терзать вишнёвые деревья, видно, местных повыбили, а далеко летать за добычей они неспособны.
        А через пару лет после смерти Фёдора, я уже в восьмой класс собирался, Аким Палыч пришёл к Александре и заявил, что дед когда-то взял у него долото, и пора бы его  вернуть. Чем-то они менялись взаправду, но боюсь, прадед всё что полагалось, отдал, он был человек обязательный. А долото было и даже два, совершенно однотипных (вот кстати, как сказать два долота, или двое долот, или как ещё?), но одно из них сломалось вскоре после смерти Фёдора. И по излому было видно, что трещина старая. Ну я целое спрятал быстренько под матрас в доме, а сломанное предъявил соседу. Вот мол всё, что есть, я и сам пазы долблю отвёрткой, остро заточенной и широкой, не шибко удобно, но увы. Аким Палыч поворчал немного, но утешился мыслью, что на Электросвете есть отличный сварщик, он и закалённую сталь соединит. Твёрдость конечно упадёт, но для дерева нестрашно, точить придётся почаще. И всё так и вышло, года через три долото, правда, окончательно лопнуло, но Палыч был уже стар, и потеря его не огорчила. И кстати, инструменты у деда Фёдора были подобраны отменно, много он наменял после войны, из того, что привезли от фрицев. До сих пор сохранилось пять надфилей, два круглых, квадратный и два плоских, а сколько ими было обточено железяк! На одном и город производства обозначен, Эслинген, старинный ремесленный центр. Не Золинген конечно, но тоже неплохо. А что-то у деда лежало ещё с двадцатых годов, тогда некоторые ремесленники делали отличные вещи. Правда, топор с надписью Гольденбергъ в конце концов треснул, но как сказали умные люди, в таком месте он сваривается легко. У Саши, кстати, дома лежал топор, сваренный аж в трёх местах и ничего, по мелочи работал исправно. А «Гольденберга», уже в наше время, я подарил другу-военному, и он был очень доволен. Он вообще старые вещи любит. Только вот пила, маленькая ножовка по дереву, после бесчисленных заточек потеряла форму. Зубья стали мелкие, многие выкрошились, а режущая кромка стала дугообразной, как у старого ножа, который по необходи-мости посередине точат чаще и сильнее, чем по краям. Ну ей и лет-то было, как моему отцу. А ручку, очень удобную, я приспособил к маленькому полотну, унесённому с последней работы, и вышла маленькая, очень компактная пилка. Для серьёзных дел она слабовата, а вот выпиливать сухие ветки в кустах самое оно. Ещё у прадеда был механический выпрямитель, точнее, по науке, одноякорный преобразователь – подаёшь с одной стороны 220 вольт переменки, а с другой стороны генерируется сто вольт постоянного тока, или чуть больше, уже не помню. Но можно и наоборот, ежели вдруг понадобится постоянку инвертировать в переменку. Но в конце 70-ых годов Саша с Симой загубили сию прекрасную вещь. На чулане, в котором лежали инструменты и хранились сухие дрова для растопки, прохудилась крыша, и на неё водрузили большой железный лист. Его надо было как следует прижать к крыше, дабы ветер не сорвал покрышку, но половинок кирпичей не хватало, а целые бабки поленились таскать наверх, мол, сие больно тяжело. И на один угол поставили оный преобразователь, даже не прикрыв клеёнкой. А корпус у него был весь в дырках для вентиляции. Я пропажу обнаружил лишь следующей весной, оба коллектора сильно позеленели, стальные части проржавели напрочь, и кое-где внутри потрескалась изоляция, наверно там, где солнце через отверстия светило прямо на провода. Варвары, одним словом, «всю сервировку к свиням собачим». Было очень обидно, сказали бы мне, я им все кирпичи на крышу забросил. Но течь открылась в будни, и Серафима не хотела ждать до субботы, вдруг сильный и долгий ливень будет. Хотя какие в августе такие ливни.
          Кроме Лены с крайнего участка, на нашем конце сверстников и не было, иногда я играл с более мелкими детишками, но порой их общество начинало надоедать. В начале улицы жило трое парней, но тогда это казалось жутко далеко. К тому же два из них быстро отделились от всех остальных, они уже на девчонок поглядывали, а я ещё побаивался такой прыти. В середине улицы жила Надя, очень красивая девочка, но она редко выходила на улицу, чаще возилась на участке. Я смотрел на неё с каким-то непонятным чувством, а потом, уходя, становилось немного грустно. А рядом с ними жили Овчинниковы, их парень был старше нас года на три, и в 4-5 классах казался просто гигантом. Я его панически боялся, страшный Овчина то камнем швырнёт, то хворостиной огреет, и постоянно дразнился, привет говорит, Митя с Красной Пресни. А я тогда не знал, что такое Пресня, думал, что сие что-то вроде плесени, и жутко обижался. Раз даже отцу пожаловался, он посмеявшись, всё объяснил, и стало как-то полегче. А напротив нас, через дорогу, жила семья Амосовых, очень красивая дама, и её муж, приветливый и энергичный мужик, он почти всё по дому и участку делал своими руками. А их сын Андрей уже в десять лет отличился необыкновен-ными способностями к отысканию чего-то стоящего в совершенно неожиданных местах. Сперва он на нашей свалке, на высоком и крутом берегу Нахабинки, нашёл целую бутылку водки, даже не распечатанную. Наверное, кто-то решил её там спрятать, мол не будут же дачники на свалке рыться. Но не на таких напали, и бутыль была торжественно вручена родителям. Отец Андрея даже усомнился, может там какая гадость, вот люди и выкинули, проверить бы надо. Ну я тогда уже окончил девятый класс, и год ходил в школу юного химика, а там нас научили неким полезным вещам, в том числе и йодной пробе на винный спирт. И йод у меня был, немного, но на пробу хватило с избытком. Несколько кристаллов йода растворил в кубике водки, добавил грамм пять крепкого раствора бельевой соды, и нагрел пробирку в ковшике с кипящей водой. И вот тёмная окраска пропала, и на дне пробирки осели мелкие кристаллики йодоформа, светло-жёлтого цвета и с очень характерным запахом. Всё как положено. А главное метанол, то бишь метиловый спирт, никакого осадка в данной реакции не даёт, раствор остаётся прозрачным. А ведь это главный враг питухов левой водки. Ну а спирты сивушного масла, некоторые из которых тоже дают такой осадок, легко отличить по запаху даже в малых дозах. Амосовы были очень довольны, и даже Андреева бабуся меня похвалила, хотя до того часто поругивала, правда беззлобно, за старую историю с «поеданием неспелой ирги».
          А дело было в том, что после седьмого класса я научился отличать два новых тогда ягодных кустарника, айву  японскую, высокую и низкую, и иргу. Знал по описаниям и облепиху, но тогда она на глаза не попадалась, а вот два куста ирги росли на одной из улиц, по которой мы ходили на платформу и обратно. Здоровые такие, метра по четыре высотой и широкие, и уже в июне сплошь облепленные ягодами. В конце июля большинство ягод покраснело, а многие и почернели, я попробовал и остался доволен, очень приятный вкус, как и утверждалось в учёных книжках. И на следующий день мы вчетвером отправились на промысел – я, Андрей, и близнецы, его соседи. Мы с близняшками выбирали чёрные ягоды, как положено, быстро наелись, а Андрюха, по природной бойкости, жрал всё подряд, даже и зелёные, и слопал в общем более полкило. Уже когда вечером возвращались домой, он шёл как-то понуро, но я особо не обеспокоился, ну объелся парень, и ладно. А поздно утром, уже часов в одиннадцать, выбежал на улицу и стал взахлёб рассказывать, что у него после оных ягод случился понос, он даже и до сортира добежать не успел, и полночи просидел на горшке. Я сперва не поверил, привирает мол парень по бойкости ума, но потом его бабуся, то охая то смеясь, подтвердила всё ранее услышанное. Ну это мелочи, а на следующее лето после обнаружения поллитровки наш герой на той же свалке обнаружил пачку охотничьих патронов 12-го калибра, подмокших, но вполне годных. Какому-то идиоту лень видно было их разрядить, да даже просто утопить в речке, и хорошо, что Андрей, почуяв недоброе, отнёс их сразу ко мне. Я под руководством папаши осторожно вынул дробь и порох, а гильзы с капсюлями мы осторожно положили в костёр, и когда он разгорелся, «Жевело» начали весьма громко взрываться, к восторгу скопившейся публики. Дробь отец с радостью забрал, она была востребованного номера, кажется семёрка, а порох разрешил мне потратить на фейерверк. А через пару недель Андрюха прямо на обочине поля, в борозде среди мелкой травы, нашёл бутылку портвейна, причём то был не «Кавказ» или «Три семёрки», а выдержанный пятилетний «Агдам». Причём ёмкость была весьма искусно прикрыта комьями земли, обрывками соломы и травой, но и это не спасло неизвестного конспиратора. Мы потом смеялись, мол первую бутылку спрятали на свалке, вторую на поле, а третья, скорее всего, обнаружится в овражке, по которому шёл спуск к Наха-бинке от нашего края посёлка. А он зарос густым ольшаником, и искать там будет трудно. Но более ничего путного на свалке и в её окрестностях не нашлось, видно незадачливые подпольщ-ики поняли всю тщетность своих потуг. А вот пустые бутылки там попадались часто, наш Вовоша собирал их и регулярно сдавал в пункты приёма стеклотары, пополняя семейный бюджет.
          Ну а фейерверки устраивались мною регулярно, и было их много, где-то на протяжении пяти лет, с окончания восьмого класса и до перехода не третий курс. В основном на чёрном порохе, частью самодельном, а часть мне отец отдал из своих запасов, ибо он в конце 70-ых окончательно перешёл на бездымку. Техника была сперва очень примитивна – бралась старая латунная гильза или ненужный кусок трубы, заполнялась зельем, концы сплющивались и обматывались для прочности проволокой. Снаряд клался на небольшую кучу сухих веток, бумаги и картона, костёр поджигался, и все прятались за деревья и кусты. Через несколько минут порох вспыхивал, ёмкость лопалась с большим или меньшим грохотом, к восторгу аудитории. Делалось всё это рядом с нашей свалкой, а иногда и прямо посреди ея, когда туда можно было пробраться, не замазав одёжу и не исцарапавшись. Мы надеялись, что при взрыве во чреве помойки в стороны полетит всякий хлам, но увы – для этого надо было костёр разжечь в яме, ниже уровня свалки, а сие не разу не вышло. Один раз я нашёл латунный цилиндр с прочным на вид дном, оптимальной длины, где-то сантиметров тридцать, диаметром сантиметров в пять. Конец его был крест-накрест надпилен, на спрессованный порох положили стальной кружок и загнули лепестки, сделанные из стенки, к центру. Было ясно, что сей конец трубы лопнет в первую очередь, и его при складывании костра направили вертикально вверх. Но нас ждало жестокое разочарование – оказалось, что донышко было просто вставлено в трубку, а потом всю сборку покрыли никелем, что и создало иллюзию монолитности. И когда огонь разгорелся, дно с лёгким хлопком отделилось от трубки, та опрокинулась, и большая часть пороха просто сгорела, испуская клубы дыма. Было очень обидно, тем паче что весь порох вышел, и пришлось готовить новую порцию. Кстати, сера для фабрикации пороха сперва добывалась из фото-фиксажа, смешивая его раствор с кислотой, аккумуляторной или соляной, которая тогда изредка продавалась в хозмагах. А потом тот же Андрей нашёл на нашей свалке две пачки коллоидной серы, которая использовалась против грибков и клещей в садах и огородах. По идее, там были разные добавки, но как выяснилось, на качество получаемого зелья сие влияло не сильно. Пачки были небольшие, грамм по сто, но их хватило надолго, и даже после затухания фейерверочной эпопеи что-то ещё осталось, и тщательно хранилось, на случай использования по прямому назначению.
       Был ещё забавный случай, уже в студенческие годы. Из любопытства решил заменить селитру в пороховой смеси двуокисью марганца, в неорганическом практикуме стояла большая банка, и отсыпать грамм сто было нетрудно. Состав вышел не шибко удачным, горел плохо, а когда я попытался его модифицировать какими-то добавками, и вовсе загораться не пожелал. Ну я и отдал его Илье, соседу Амосовых (сыну Толи Егорова, одному из близнецов, второй была его сестра Галя), мол ничего с ним не случится. К тому же смесь отсырела, и Ильюша, почиркав спичкой, махнул рукой и сунул банку с зельем под крыльцо. Там под короткой лестницей, ведущей в дом, было пустое пространство, где лежала всякая мелочь, совки, баночки, детские грабли и старый секатор, уже порядком проржавевший. Но так как он был из золингенской стали, выбросить его было жалко. Ну я и забыл через пару дней про злосчастный состав. Тут настала жара, смесь видно подсохла, и как-то Илья в обед с восторгом рассказал, что вчера вечером моя банка начала дымиться, с очень едким запахом, и его бабуля долго заливала её водой, с трудом достав из-под лестницы. Я сперва счёл сие детской фантазией, но к вечеру взрослые подтвердили сей казус. А ещё удивляются, почему броненосцы взрывались порой, на пустом месте и в мирное время. Ну на этом пиротехнические забавы закончились, пора рассказать и о делах более серьёзных. 
          Где-то в 67-70 гг на даче проводили летний водопровод, совместно с соседним товарищес-твом, так получалось дешевле и надёжнее. Назывался он Ниихиммаш, ну а Марфа звала его экимаш, и мы дети так же выражались долгие годы. Пока я не получил оплеуху по сему поводу от одного «экимашевца», и тут уж нам пришлось выучить нормальное название. Их улицы, кстати, располагались выше наших, на пригорке, и там водонапорная башня была ниже нашей, чем мы очень гордились. Но и та, и другая, были очень объёмисты, и не было случая, чтобы какая-то в течении лета исчерпалась до дна, наоборот, осенью по несколько часов сливали остатки на зиму. Ну и напор по всей сети труб был одинаковым, как и планировалось при постройке. Скважина была глубокая и обильная, но вот вода жёсткая, и с железистым привкусом. А постояв на свету она мутнела, и за сутки выделялся обильный рыжеватый осадок. Посему водопровод использовали в основном для полива, отстоянную воду для мытья и стирки, и лишь изредка для питья. Когда кончалась вода колодезная, а за новой никому идти было неохота, в дождь или в сильную жару. Сперва дед Фёдор сделал очень солидную систему, посредине участка и по длине на две трети его. У самого забора, где был отвилок от магистрали, был умывальный кран и второй пониже, дабы вёдра для кухни набирать. А далее было четыре ответвления с переходниками под шланг, для полива всего участка. Но система получилась очень капризной и сложной, старые вентили заедало, а иногда они срывались с резьбы, да и самодельные прокладки приходилось часто менять. Трубы проседали, а кирпичей для подпорок не хватало, и главное, очень трудно было сливать воду на зиму. Особенно она любила застаиваться в местах перехода от толстых труб к тонким, а их было не менее пяти, ведь линию собирали из коротких отрезков. А переходники, в основном самодельные, ржавели и лопались в первую очередь. Когда же трубы попробовали поднять выше колена, выяснилось, что по участку местами и пройти сложно. В общем, на следующую весну линию укоротили вдвое, а ещё через год оставили умывальный кран на уровне груди и внизу вентиль с переходником под шланг, из которого и вёдра наливались вполне удобно. Вся система из  полдюймовых труб, и места занимала меньше квадратного метра, и осенью вода выливалась за три минуты, а то и быстрее. Сей вариант оказался очень удачным и прослужил аж до 2017 года, ну с мелкими ремонтами, конечно. Раз в 4-5 лет меняли прокладки на вентилях, входном и сливном, и на кране, однажды его пришлось разбирать и чистить, раз лопнул от старости тройник, но и его заменить было нетрудно. Запас пакли был всегда, и газовый ключ имелся.
           Мне конечно захотелось сделать собственный водопроводик, дабы поливать свои посадки, и после долгой дискуссии прадед выделил для оного дела самые ржавые муфты, уголки и тройники и самые неказистые трубы, коротенькие, гнутые и самые потрёпанные. Иногда ржавчину с резьбы приходилось напильником снимать, железная щётка её не брала. Но работал я с увлечением, и к осени скостроляпил двухметровую магистраль с трёмя изогнутыми ответвлениями. Дабы сталь не ржавела, трубы положил на деревянные рогульки, кои забил в землю сантиметров на десять, и на столько же они возвышались над почвой. В конце сезона на пару минут мою систему шлангом подсоединили к общей, и она нигде не протекла! Восторг был дикий, но потом, когда главную линию укоротили, присоединиться уже ни разу не удалось. А лет через пять я уже свободно общался с нормальными трубами, и развинтив свою детскую конструкцию, отдал её соседским детишкам. Пусть мол, тоже тренируются. Объяснил и показал, что к чему, и все были довольны, особливо их родители. Только паклю для герметизации стыков велел самим искать, у нас её было мало, и я пожадничал. Но это, надеюсь, мелочи. Кстати, паклю Фёдор никогда краской не мазал, он утверждал, что нормальная пакля при хорошей работе и так обеспечит любой стык, а сурик лучше потратить на стены, там всегда есть места, где краска облупилась. И я никогда потом к помощи краски не прибегал и ничего, стыки не текли и не текут. Правда, лет пятнадцать назад мой друг Шурик подарил мне пакет промасленных жгутов, он тогда работал на Курьяновской станции аэрации во временной бригаде, они чего-то ремонтировали или перестраивали. Очень прочные жгуты, нужной толщины, и мотать их удобнее, чем пучки пакли. Но и до того всё бывало неплохо. А вот на нынешней даче, когда бурили скважину, устанавливали водонапорную башню и тянули трубы вдоль улиц, я по примеру прадеда также протянул трубу на получастка, на стальных опорах и со сливами на зиму через каждые полтора метра. Но работала она недолго… впрочем, это уже совсем другая история, и я опять забежал далеко вперёд.
           Да, кстати, чуть не забыл – в семидесятом году, когда мы нежились на Генических пляжах и гуляли по Арабатской стрелке, на юге страны разразилась эпидемия холеры. Не шибко страшная, и охватила она не бог весть какую территорию, но шуму было много. Тем паче, что официально всё было тихо и прекрасно, ну а молчание высшей власти Союза только усиливало слухи и толки. А вот Украинский Совмин поступил мудрее, в выступлениях соответствующих министров и их сотрудников признавались «отдельные случаи» опасной заразы и говорилось, как с ней бороться. Особенно всем понравилось напутствие замминистра здравоохранения УССР, кои й прямо сказал, что против холеры очень полезно сухое вино, лучше красное, но и белое неплохо. Два стакана в день, лучше конечно не сразу, а за три-четыре приёма, и дело в шляпе. Ну разумеется, ежели при сём мыть руки перед едой, не пить сырую воду, и не есть немытые фрукты и овощи. А тем, кому вино не очень, старикам там, или подросткам, можно его разбавлять в два раза, и всё равно эффект будет отличный. Народ много шушукался о карантине, мамаша и я особенно, были бы не прочь отдохнуть ещё недельку-другую, так сказать, за казённый счёт. То бишь вернуться в столицу со справкой о карантине, мол, мы задержались не по своей вине, и с нас взятки гладки. А в сентябре начинались осенние ветры, и я представлял себе, как катаюсь на фелюге под парусом, отец с Егорычем стреляют лысух, потом мы их едим, да не просто так, а с маринованными помидорами! А мои одноклассники в это время зубрят всякую ерунду, и гуляют по чахлым Беляевским аллейкам. Но увы, нет в жизни счастья – Геническ и его район в карантин не попали, во всяком случае до нашего отъезда, и мы благополучно прибыли в первопрестольную в назначенный срок. Отец тому был даже рад, у него была какая-то срочная работа, и он не хотел её срывать, ну а я, конечно, погрустил немного. И кстати, о возможности карантина в том или ином районе заранее говорилось по радио и писалось в областной газете, и ежели его объявляли, то также сообщали о том незамедлительно. Может быть, так было только в Херсонской области, но у нас, во всяком случае, «холерная лихорадка» прошла более-менее спокойно. А когда потом в Москве я пытался рассказывать одноклассникам о холере, о карантине, и о пользе сухого вина при эпидемии, многие меня просто не понимали. Да большинство и не знало такого слова, как холера. А две самые правильные девицы чуть не поколотили меня за клевету, мол, ничего такого не было,  и быть не могло. Да как так не было, я сам по телеку слышал (и видел!) выступление замминистра! Да ты всё врешь, придумал небось для саморекламы всякую чушь, и теперь нам вкручиваешь. Одна из критикесс была, кстати, та самая девушка, что не хотела со мной рядом сидеть на уроке пения. Вот тогда я впервые, ещё очень смутно и отрывочно, задумался о пользе гласности.
       С нами в одном классе училась Наталья Бестемьянова, будущая знаменитая фигуристка. Жила она тогда возле санатория Узкое, и в школу ездила на 49-ом автобусе, что тогда воспринималось почти как подвиг. Ходил он хоть и редко, но регулярно, и на уроки она никогда не опаздывала, иногда нам даже ставили юную фигуристку в пример. Впрочем, уже класса с пятого-шестого она больше пропадала на сборах, чем ходила в школу, и мы в старших классах порой злословили на сей счёт, особенно девушки. Но когда позволяло время, училась она старательно, хотя однажды я заметил, что она что-то списала со шпаргалки. Сам я по лени никогда шпаргалок не делал, надеялся на импровизацию, и тех, кто «шпоры» пишет, даже уважал. Ну мы перемигнулись и сделали вид что ничего и не было. Уже в студенческие годы мы как-то собрались вчетвером с одноклассниками, и кому-то пришла идея навестить Наталью, коия тогда уже начала приобретать известность. Один из нас (Саша Цинцевич) знал адрес, ну а дорогу найти было просто. Мой друг Олег, человек быстрый и бойкий, загорелся ехать прямо сейчас, вот всё допьём по-быстрому, и вперёд. Но мы воспротивились, может её и в Москве нет, да и неприлично так вот внезапно всей толпой явиться. А телефона никто не знал, он и появился в санаторных домах незадолго до того. В общем, решили не спешить, а потом сия идея как-то забылась, или всем стало не до того.
         А теперь у нас на очереди лето 72-го года, со знаменитыми пожарами, суховеями и всеобщей засухой. Но начнём чуть ранее, с апреля, когда я в конце пятого класса загремел в больницу дней на десять. Ничего страшного не было, просто врачи в районной поликлинике решили, что мне, как вечному простуднику, полезно удалить гланды. Но в Морозовской больнице, на Садовом кольце, после детального обследования выяснилось, что гланды лучше оставить, ибо ничего страшного нет. А вот аденоиды лучше удалить, операция пустяковая, и делается быстро. Родители сей выбор одобрили, но поскольку не были уверены, что и в дальнейшем удалять гланды не понадобится, решили поддержать добрые отношения с лечившим меня доктором. И вот в момент выписки, когда мы с мамашей уже попрощались с врачом и стояли у дверей, отец вручил ему бутылку коньяка, как я понял пятилетнего, уже из последующего разговора родителей. Доктор сперва отнекивался, мол столь мелкая операция не стоит благодарности, но папаша быстро его убедил, мол в жизни бывает всякое, и нам приятно было познакомиться со столь опытным хирургом. Дома отец ещё похвастался, вот мол как я ловко его уговорил. Спрашивается, чего меня держали в больнице целых десять дней, коль процедура была пустяковая? Да народу в нашей палате было полно, пока обследовали, пока обсудили, сообщили родителям, а те ещё думали о чём-то сутки, так шесть дней и прошло. Оперировали уже под вечер седьмого дня, утром и днём делали более серьёзные вещи. Двое суток на «выход из стресса», как выразилась наша медсестра, я такого слова тогда и не знал, и на следующее утро домой. При больнице был неплохой парк, и когда позволяла погода, правда, всего пару раз, я там по полчаса гулял с бабусей. Уже вовсю распускались почки, и какие-то цветы уже цвели пышным цветом. И вообще, я эти шесть дней провалялся на койке не совсем зря. Кормили нас неплохо, но без излишеств, а родичи постоянно приносили мне то конфеты, то печенье, то вафли. Сладкого как-то не хотелось, и я быстро приноровился менять сладости на оловянных и пластиковых солдатиков, их у соседей по палате было множество. Прятал их под матрасом, и когда приходили родственники, отдавал им добычу, дабы не спёрли. Потом большую часть игрушек обменял на почтовые марки, самые обычные, но и то хорошо. Тогда филателия была в моде, и всякое приобретение казалось полезным.
        В палате у нас был очень бойкий пацан, моложе меня года на полтора, но очень неугомонный. И он придумал такую штуку – когда кто-то пойдёт в сортир по большому делу, сделать всё в пакет, а потом кинуть в окно на одного парня, когда он с бабкой будет гулять под окнами. Парень тот был очень жадный, старше меня на полгода, и как-то всем жутко опротивел. Хотя потом, вспоминая всё дело, я особых пакостей с его стороны вовсе и не находил. Но в детстве всё воспринимается резче и рельефнее, и пол палаты согласилось с дерзким замыслом. Я нашёл большой пластиковый пакет, из-под родительских приношений, но вот удержать его под задом в раскрытом виде оказалось очень непросто (мы были столь умны, что решили потренироваться перед акцией). Но тут всех выручил один парень, у него был дренаж в горле, а банка висела на поясе на тонкой проволоке. При обходе он сделал вид, что проволочка развязалась и потерялась, и пока ему прикрутили новую, старую надёжно спрятали под чей-то матрас. Потом один умелец, уже шестиклассник, сделал из проволоки кольцо с маленькой ручкой, и прикрепил к нему горловину пакета, вроде бы липкой лентой. На вид всё вышло надёжно и крепко, но увы – когда дело дошло до дела, и пакет, и проволочное кольцо, и их возможное содержимое разом ухнули в унитаз. Парень смутился, побежал в палату, с нами советоваться, а тут как на грех на его место сел пацан с поносом, и тут уж толчок забился напрочь. Было много шуму, но сортир прочистили быстро, и до начальства сия история, слава богу, не дошла. Ну а нам основательно прочистили мозги, да и по задам надавали изрядно. И как-то ведь эти противные взрослые быстро вычислили всех, участвовавших в деле, прочие лежали на койках и делали вид, что спят, ну а мы терпели экзекуцию. Зато потом дней пять были ниже травы и тише воды, ну а потом меня выписали. Мои коллеги, шустрый пацан и шестиклассник, даже пожалели об этом, мы бы через неделю ещё чего-нибудь интересное устроили. Но мне как-то хватило и содеянного.
         А сама операция прошла быстро и успешно, я и ахнуть не успел. Мне даже заморозку в горло прыснули, хотя сие вроде и не полагалось, при столь пустячном деле. Но родители попросили, да и я хныкал, что очень люблю мороженное, и как бы мне это сделать подобный эффект. Ну тогда, понятно, я выражался проще и короче. Заморозили меня капитально, я потом часа три ничего не чувствовал, и сие было очень необычно и приятно. Во время выдирания аденоидов меня чуть не вырвало, хорошо с утра предназначенных к оперированию совершенно не кормили, даже пить не давали. И я порадовался, что не испортил работу такого милого и отзывчивого врача. А вот когда в юности лечили зубы, в школе и вне её, часто мечтал срыгнуть что-нибудь прямо на этих врачей, что деток мучат. Но тогда как-то не получалось. А после операции меня прикрепили к одному старшекласснику, он был нас сильно старше, и попал в нашу палату из-за нехватки мест в более взрослом отделении. Вот мол есть пацан после лёгкого вмешательства, посмотри как заморозка отойдёт, не будет ли что болеть, и не поднимется ли температура. Дело было пустяковое, и парень охотно согласился, освободив тем медсестру для более важных дел. Да и ему было скучно сидеть просто так среди малышни, дожидаясь своей очереди на удаление гландов. У него была куча вполне взрослых книг, и я за два дня одолел почти пятьдесят страниц Алексея Толстого, роман «Пётр Первый». Читал кусками, перепрыгивал с места на место, но был в полном восторге. До того я с трудом осилил «Винни-Пуха», книжка мне очень нравилась, но была очень сложной для понимания. Отец ворчал, что пора бы и «Остров сокровищ» осилить, но пока я разбирался в стихах плюшевого медведя, было не до того. А вот после больницы и «Остров сокровищ» за три дня проглотил, и Малыша с Карлсоном, и всю историю Маугли в два счёта. «Книга Джунглей» Р. Киплинга у родителей была ещё дореволюционного издания, и там кроме всем известных новелл я прочёл и историю Пурун Багата, мудрого премьер-министра, удалившегося на склоне лет в монастырь, и притчу о мусорщиках, марабу, шакале и крокодиле, коий при постройке моста через реку сожрал немало рабочих, упавших в воду с лесов, и в конце концов, был убит инженером–англичанином. Из старинной винтовки Пибоди-Мартини, и так это было здорово описано, что я как бы воочию видел высокого европейца в пробковом шлеме, тяжёлую винтовку, грохот дымного пороха и гулкий удар огромной пули, вдребезги разбившей голову речного разбойника. Хотя вру, вот перечитал только что нужные страницы и понял, что из Мартини стрелял помощник инженера, а сам он выпалил одновременно из двух стволов штуцера-экспресса. У него кровь пошла из носа после выстрела, но рептилия страшным ударом была разорвана на три части. И потом глава «Квикверн» о народе льдов, тоже ужасно интересная, и песни, что слышал и пел Маугли в Джунглях. Тяжеловесные немного и не очень мелодичные, но то же забавные. Формально всё это, может быть, и не очень ложится в основное повествование, но на мой взгляд, ничуть не портит книгу в целом. И давно пора издать у нас «Книгу Джунглей» в полном объёме, без оглядок на старые и нелепые идеологические принсипы.
          А то знойное лето началось с того, что я дважды простудился, причём при дикой жаре. То ли это была реакция организма на «удаление», но скорее всего просто обожрался мороженного и опился ледяной воды. А в июне мы с мамашей поехали на турбазу под Гомелем, на реку Сож, по профсоюзной путёвке. Первый и последний раз в жизни, хотя мать вечно работала в профкомах и исправно распределяла путёвки для начальников, их детей и многочисленных родственников. Тогда она, кстати, работала во Всесоюзном институте экономике минерального сырья, в 73-74 гг возглавлявшимся легендарным Козловским, впоследствии министром геологии СССР. Я уже лет в пятнадцать удивлялся, какая такая экономика может быть у природных материалов, ежли сырья много и оно богатое, так его и в тундре добывать выгодно, а коль бедное и грязное, то и в столице накладно. Правда, в институте была отличная библиотека с ксероксами и микрофильмированием, и хороший ВЦ, охотно помогавший всем коллегам-геологам. Но тем не менее… Многие, кстати, ворчали и по поводу министерства, давайте мол теперь создадим министерства физики или ботаники, или к примеру, декоративного подковостроения. Но Е.А. Козловский был личным другом Леонида Ильича, хотя иногда сие приносило ему и огорчения. После каждого полевого сезона в обкомы и райкомы приходили жалобы на разведчиков недр, то где-то девицу соблазнили, то овцу спёрли или завалили лося без лицензии, то самогон варили массами, и т.д и т.п. Как-то раз, а может и не единожды, генсек устроил министру нагоняй по поводу безобразий его сотрудников, и говорил весьма сурово. Но тот вывернулся, и весьма успешно – не отрицая безобразных фактов, главный геолог страны упирал на то, что жизнь у его подчинённых тяжёлая, полгода в поле, под дождём и солнцем, часто и под открытым небом, со слепнями и комарами, а на Севере и снег в июне не редкость. А зимой безвылазно в душных каморках, сплошная писанина, отчёты и карты, и согласование данных между многочисленными экспедициями и партиями. И так всю жизнь. И ежли они и набедокурят где-то и как-то, то сие можно понять и простить. К тому же, дорогой Леонид Ильич, рассудительно вещал наш герой, геологов в стране мало, просто ничтожный процент даже от взрослого населения, а пользу они приносят огромную. Так что можно им какие-то грехи и простить, не очень конечно серьёзные. Подобная тактика принесла успех, и вплоть до кончины Ильича геологи жили припеваючи, во всяком случае лучше многих.
           Кстати, уже в перестроечные годы или чуть позднее Козловский написал воспоминания, где описал и своё пребывание в партизанском крае в Белоруссии, в годы ВОВ. Причём весьма скромно и правдиво, мол, носил донесения и отчёты из отряда в отряд, иногда ходил по деревням и хуторам, посмотреть обстановку и выяснить, есть ли там немцы или полицаи. А чаще просто искал место, где им с сестрой можно переночевать и перехватить что-то поесть. В отряде, где служила его мать, видно было плохо с продовольствием, да и жили партизаны очень скученно, и ночуя по деревням и сёлам, подростки облегчали жизнь взрослых. И никаких подбитых танков и пущенных под откос поездов, судя по воспоминаниям, Е.А. в те годы и стрелять не приходилось. Вот пожалуй пока и всё о геологах, а мы мысленно вернёмся в июль 72-го года.
        Турбаза, на который мы с мамашей отдыхали, располагалась километрах в десяти-пятнадцати от областного центра, на высоком берегу реки Сож. Вдоль реки тянулись заросли ивняка, иногда попадались и большие деревья, в основном чёрная ольха. Я по Малиновке привык к ольхе серой, невзрачному и низкому корявому деревцу, а то и просто большому кусту. А тут росли высокие стройные деревья, ровные, и ветки у них торчали как у сосен. В общем, красота. Берега реки были песчаные, с удобными пляжами, и погода жаркая, и мы купались почти кажный день. Вокруг турбазы был сосновый лес, но довольно редкий и истоптанный, мы там гуляли иногда, но без особого интереса. Попадались ягоды, но немного, лес был очень сухой и почва бедная, почти голый песок. Даже во дворе турбазы, с поливом и с подкормкой, елки и берёзки росли плохо, а в лесу даже можжевельника не было, одни сосны. Комната наша была на трёх человек, но почти весь срок мы прожили вдвоём, чему были очень рады. Третья туристка дня через три перебралась в более удобный номер, что-то доплатила или как-то договорилась с кем-то. А вот что было плохо, так это сортир, один на этаж и весьма грязный. В женском отсеке порой и очередь собиралась. А я в детстве не мог сразу вставать после сна с кровати, голова кружилась, и надобно было посидеть минут пять, проснуться окончательно, как шутили взрослые. Годам к десяти сие вроде бы прошло, и вот раз на турбазе я вздремнул после обеда, и проснулся от сильного желания. Побежал в сортир, а там всё поплыло перед глазами, и я шлёпнулся на пол, хорошо хоть не в самую грязь. К счастью, потом ничего подобного уже не случалось. Кормили нас не очень, всё было какое-то водянистое, особенно котлеты и картофельное пюре. Хорошо, что у меня была взрослая порция, а с детской нам было бы не прокормиться.
       Два раза ездили на экскурсии, однажды в Гомель, а потом в Чернигов. Первую поездку помню смутно, большой город, чистый и весьма красивый, не то что Нахабино или Дедовск (Москву я уже тогда, подражая старшим, считал большой деревней). Видели красивый парк с небольшим дворцом и собор, не очень древний, но симпатичный. А вот в Чернигове мне очень понравилась церковь Параскевы Пятницы – не6большая, красивая, и образно говоря, строго-монументальная. Ничего лишнего, не то что разукрашенные постройки девятнадцатого века, да и раньше они бывали. И к слову, сталинские высотки и родственные им строения мне тоже не нравились, хотя сие было осознано много позже. Какие-то свадебные торты из кирпича и камня, и облицовочные плитки с них регулярно падали. Хорошо помню стальные сетки на кронштейнах над тротуарами вокруг многих домов, даже и в центре столицы. Но пора вернуться и на турбазу.
     Вечерами иногда показывали кино, бывали танцы или различные соревнования. Наш массовик-затейник был очень активен, и порой даже слишком. Особенно утром, когда он радостно звал всех на зарядку – здравствуйте товарищи туристы! На турбазе объявляется подъём! Собирайтесь на утреннюю гимнастику! Хорошо хоть песни по вечерам не заставляли петь, мамаша сразу всех предупредила, что у меня ни голоса ни слуха. Ну а на остальных, как они танцевали, пели или состязались в прыжках и в беге, смотрел с удовольствием. Ну а днём, почти сразу после завтрака и до вечера, с перерывом на обед, мы пропадали на реке. Лето было ужасно жаркое, в тот год мы впервые услыхали про торфяные пожары, загорать я не очень любил, а вот купался с огромным удовольствием. С нами часто ходила ещё одна дама, у неё было две девочки, одна моего возраста или чуть старше, а вторая моложе, лет 8-10. Молодая была очень бойкая, заставляла меня плавать наперегонки, да ещё разными стилями, а я тогда умел лишь по-собачьи. Но кое-как научился и более цивилизованным методам, за две недели-то. А старшая была очень спокойной и, как я бы сейчас сказал, очень женственной и симпатичной. А тогда мне просто нравилось о ней думать и вспоминать, и при сих мыслях возникало какое-то сладостное чувство… наверное, это была любовь, первая в жизни. Но тогда-то я ни о чём подобном не думал. А частое купание в реке перед самым отъездом обернулось крупной неприятностью – прыгая по мелководью, я наступил на что-то острое, и порезал подошву. Рана была неглубокая, но длинная, её долго перевязывали, и ходить в первые дни было очень неудобно. На турбазе был, конечно, медпункт, там мне рану облили какой-то дрянью, скорее всего разбавленной перекисью водорода, и забинтовали уже вполне профессионально. Даже и не больно было. Но всё равно несколько дней я хромал и старался на больную ногу не наступать. Да, а на пляже сразу после ранения мамаша предложила рану мочой облить, мол вот сейчас девочки пописают в банку, что рядом под кустом валялась, и выльют потом на ногу, всё заживёт быстрее и легче. Но я такой ор поднял, что от оной идеи сразу все отказались. Мол, не хочет и ладно, ему же хуже.
         Треволнения же по поводу порезанной ноги во многом были связаны с тем, что мы из Гомеля ехали не домой в столицу, а в Одессу, к бабусиной подруге. Она уже там нас ждала дня за три до нашего появления. У мамаши в тот год выдался длинный отпуск, чуть ли не месяца полтора, но уж пять недель точно. То ли отгулы скопились, то ли она что-то не отгуляла в прошлые годы, но отдыхали мы долго. Правда, на три поездки ушло дней пять, но и сие было интересно, я вот в Москве тогда не все вокзалы видел, а тут побывал на двух иногородних, приличного размера и с оживлённым движением. К тому же и в Гомеле, и в Одессе, совершенно не было привычных электричек, ездили диковинные на вид дизеля, и паровозы попадались чаще, чем в Подмосковье. Причём не всякие развалюхи, что мы видели на Арабатской стрелке, а вполне ухоженные машины с нефтяными цистернами на тендере, и грязи и копоти от них почти не было. Ну и обилие тепловозов, я до того видел вблизи лишь маневровые, а тут эти грозные чудовища возили большие поезда, и довольно быстро. И гудели они как-то по особому, на мой слух особенно сильно и протяжно. Электрички-то у нас на Рижском направлении больше свистели, иной раз, правда, жутко громко, аж уши закладывало. Вовоша наш по молодости любил, приехав в Малиновку и выскочив из первой двери, перебегать пути перед ещё не тронувшимся поездом. Хорошо хоть он ездил в такое время, когда встречных составов не было. Потом, после того как его несколько раз обругали на всю платформу, а раз и огрели каким-то канатом, сия блажь прошла. Ну и всякий раз, как он прыгал под поезд, машинист свистел ему во всю мочь. Мы с бабусей не раз видели подобную картину, она ругалась и орала конечно, но до поры ничего сделать не могла. Но пора вернуться мыслями в Одессу, там было много интересного и помимо тепловозов.
    Мы жили на южной окраине города, в районе Большого Фонтана или Черноморки, до моря было недалеко, и купальный сезон в то лето оказался очень длинным. Чистый песчаный пляж и солёная вода оптимальной глубины казались верхом совершенства, в чём-то даже лучше Гени-ческа. И порезанная нога зажила довольно быстро. Хозяева выделили нам просторную комнату, меня сразу отправили за занавеску, дабы женщин не смущать, но это было даже интересно, вроде маленькой комнатки необычного вида. Уже поспели первые арбузы, и всяких фруктов было вдоволь, только вот до рынка ходить далеко. Но что интересно, жара не очень мешала, то ли ветер с моря её умерял, то ли что ещё, но казалось что и на даче, и на турбазе было жарче. Пару раз с хозяевами ездили в степь, на лиманы с целебной грязью, но как-то ни грязь, ни сами лиманы, в памяти не отложились. А вот степь, даже и почти сплошь распаханная, мне тогда понравилась, оказывается и без леса можно прожить на свете. В лесополосах и просто вдоль дорог росло много белой акации, очень ажурного и стройного дерева с перистыми листьями. Я откопал пару корневых отпрысков, и завёрнутые в мокрые тряпки, с оборванной листвой, они даже доехали до Малиновки, и вроде бы прижились. Но через год загнулись, видно света им не хватало, а более солнечного места не нашлось. В самом городе росло много непривычных цветов, кустов и дере-вьев, но как-то они не привлекали к себе внимания, может быть после Лиселидзе и Хосты.
          Мы часто ездили в центр, смотрели местные достопримечательности, но особенно мне понравился порт, с кучей кораблей, кранов и всяких машин. Ну а постройки… много красивых зданий, конечно, мы повидали, и улицы широкие, зелёные, и фонтаны на скверах и площадях. Но мне тогда всё это было не очень интересно. А знаменитая лестница и вовсе не понравилась, шибко высокая, пока залезешь, семь потов сойдёт. И широка больно, по такой всем городом пройти можно, а кому и когда такое надобно? Но в общем, поездки по городу были интересны и приятны, за одним исключением. Трамваи, на коих мы путешествовали, вечно были забиты битком, даже и в будни, и в рабочее время. Порой даже двери закрыть было сложно, утешало лишь, что при открытых дверях в вагоне не так душно. Бабуся очень боялась, что в давке у неё сопрут деньги, документы или сумку, мол на то она и Одесса-мама. Посему всё ценное рассовывалось и пряталось по самым странным местам, а потом на рынке приходилось доставать деньги подолгу и с большим трудом. И главное, всё было напрасно, никто ни разу обворовать нас и не пытался. Однажды разорвалась авоська и большой арбуз шмякнулся на тротуар. Но падать было недалеко, и он хоть и раскололся, но не рассыпался, и был на руках донесён до дома. Как-то вместе с нормальными сливами нам подсунули пяток гнилых, с плесенью, но и сие мелочь. Мамаша потом заметила, что нечего зараз столь много всего накупать, всё равно времени много, на рынок ходим часто, и спешить некуда. Но бабуся стремилась насытить нас витаминами на всю зиму, до отвала, и порой не знала меры и в столь благородном деянии. Только вот приключений никаких не было, никто не ездил на охоту, хотя на тех же лиманах я видел уйму уток, и холеры не оказалось в тот год. Вот про засуху говорили много, соседи наших хозяев даже расспрашивали, как же мы будем на торфяных пожарах жить, и когда они кончатся. Они видно считали, что вся Центральная Россия уже превратилась в огромное пепелище. Ну мамаша их успокоила, как могла, а через несколько дней мы отбыли домой. А потом опять начались школьные будни.
       В шестом классе мы с моим другом Олегом прогуляли важное пионерское мероприятие, смотр строя и песни. Я скорее от страха, что петь буду не в такт и не в лад, а он в то время увлекался авиамоделями, и горел желанием поскорее испытать одну из них. И меня подбил, пошли мол на пустырь лучше, чем тут в актовом зале торчать. Я охотно согласился, моделька с резиновым мотором действительно летала, и довольно далеко, так что последующий нагоняй воспринимался довольно безболезненно. Хотя шуму было много, из трёх классов мы оказались одни такие умные, даже родителей в школу вызывали. Олегова мамаша к взбучке отнеслась спокойно, видно, она в душе к подобным мероприятиям относилась прохладно, как и мы сами. А вот мой отец немного нервничал, он почему-то считал, что простого членства в пионерах-комсомольцах недостаточно для нормальной жизни в Стране Советов, надобно проявлять повышенную активность. Тут я с ним решительно не соглашался, частью по лени, но в основном из-за нелюбви к подобным деяниям. Хотя многие в школе охотно участвовали во «внеклассной работе», даже и в старших классах, и вполне искренне. Не все во всё верили, но многие просто предпочитали о том не думать, мол раз надо, значит надо. Ну а мой родитель всегда относился с опаской к любому отклонению, пусть и чисто внешнему, от «правильного» поведения на людях, пусть даже и в мелочах. Уже позднее, в середине 80-ых, когда какие-то перемены уже чувствовались, он сильно переживал, когда Вовоша в Малиновке ходил по участку и пел то ли частушку то ли поговорку, наверно собственного сочинения: Во саду ли Ульянов, во саду ли Ульянов, во саду ли Ульянов на дорожке стоит. Хотя всем было понятно, что спросу с него никакого, да и мало ли в стране Ульяновых. Даже моя бабуся, не говоря уж о её сестре, к подобным декламациям относилась спокойно, а вот отец всё равно чего-то боялся. Кстати, бабка была членом партии со времён войны, но кроме уплаты членских взносов, никакого участия в партийных делах не принимала. Ну когда работала, ходила на собрания, а на пенсии и вовсе самоустранилась от всех дел. И о своём членстве даже не любила вспоминать, скорее даже скрывала его.
          И раз уж мы опять забежали вперёд, скажу, что именно в шестом классе я понемногу стал охладевать к ботанике и заинтересовался химией. Сперва не очень, а через год уже более серьёзно. Купил толстый двухтомник, Основы общей химии Б.В. Некрасова, и к концу восьмого класса прочёл его весь. Многое не понял или понял весьма приближённо, но фактического материала запомнил много, и начал постепенно экспериментировать. Бабуся, химик по образование, охотно меня консультировала, а уж статьи в Брокгаузе про порох, пироксилин, нитроглицерин и разные кислоты и щёлочи я и сам прочитал. Многое, правда, пришлось искать по нескольку раз, ибо тогда сплошь и рядом употреблялись непривычные нам архаические названия. Так, фабрикация азотной кислоты описывалась в статье «крепкая водка», а большая часть сведений о кислоте серной давалась в статьях камерное производство и сульфат (натрия, получаемый из поваренной соли с помощью серняги). Обычная марганцовка тогда называлась хамелеоном, иногда минеральным хамелеоном и совсем редко марганцовым. И т.д. и т.п. Но сами статьи были очень интересные, с кучей картинок, особенно мне понравилась большая заметка про производство индиго, знамени-того природного красителя. Там была иллюстрация, на которой полуголые туземцы прыгали в огромном чане с мётлами, размешивая замоченную в ёмкости траву, дабы усилить приток к ней воздуха. Ну а уж всякие этнографические статьи, с татуировками на голых азиатских девушках, я даже одноклассникам не показывал. А то сопрут весь том, или зачитают до дыр.
           Химические познания скоро пригодились на практике. У отца валялась старая засвеченная фотоплёнка, коию он собрался выбросить. Но я сразу нутром понял, что она была сделана ещё из нитроцеллюлозы, а оная хорошо и быстро горит и в замкнутом пространстве. Проверил, отнёс её Олегу, он пришёл в восторг, мол то что надо для фабрикации маленького реактивного двигателя. Нормальную модель он не поднимет, а вот картонную трубку со стабилизатором и обтекаемой головой вполне. Под камеру сгорания приспособили старую картонную гильзу 12-го калибра, к которой присобачили сопло и устройство поджига. А закрепили ракету на небольшом штативе из толстой проволоки. Мой друг всё сделал за три дня, и мы после школы отправились на тот же пустырь, где недавно испытывали вышеозначенную модель. Но увы, двигатель сразу вывалился из ракеты и стал описывать по земле петли и восьмёрки. Мы сперва испугались, как бы он в нас не попал, или траву на пустыре не поджёг. Но бегал он недалеко и не шибко быстро, а пожухлая трава была сильно мокрой после осенних дождей, и нигде даже не задымилась. За нами, кстати, увязался какой-то парнишка лет десяти, надеялся посмотреть на эффектное зрелище, и вот его-то бегающая гильза испугала не на шутку. Парень удрал так быстро, что даже лужи не стал обегать, шлёпал прямо по воде и грязи. Это зрелище нас так развеселило, что опыт был признан в общем и целом где-то как-то удачным, ну хоть наполовину.
            Уже в восьмом классе мне пришла бредовая идея заменить калийную селитру в дымном порохе аммиачной, благо её под рукой было почти три кило, а калиевой раз в пять менее. Для быстроты сгорания не стал добавлять серу, просто тщательно смешал угольную пыль с истолчён-ной селитрой, плотно набил смесью отрезок полдюймовой трубы, прислонил его к холмику, и поджёг снизу. Верх трубы был забит деревянной пробкой и я рассчитывал, что ежели труба и не взлетит, то пробка уж точно вылетит, с шумом и весьма далеко. Но несмотря на все ухищрения, смесь горела так долго, что все газы спокойно ушли в воздух, а вот трава вокруг, прогретая псевдопорохом, начала дымиться, даже слегка загорелась в одном месте. Мы правда, затоптали её без труда, а вот дыму было столько, что мы через него не видели ближайших домов, что стояли на краю пустыря. В тот раз я был с Вованом, и он всю дорогу домой ругался и ворчал в мой адрес. Вот мол ежели бы такие штуки проделывали народовольцы, все цари до сих пор были бы живы (мы тогда как раз по истории СССР проходили Народную Волю, Освобождение Труда и прочих революционеров второй половины 19-го столетия). Потом уже я прочёл в одной научно-популярной брошюре, что пороха на аммиачной селитре пытались делать задолго до нас, и всегда с тем же результатом – много дыма, а толку чуть. Но нет худа без добра – после той попытки я окончательно отказался от всяких попыток сделать ракету или двигатель к ней, и перешёл к простейшим зарядам, кои для безопасности поджигал уже в Малиновке, о чём уже было ранее рассказано. В студенческие годы, правда, было несколько попыток что-то подорвать и в столице, но сие были или очень маленькие зарядики, помещавшиеся в обычную пипетку с запаянным тонким концом, или же я лишь ассистировал более опытным товарищам.
          Самое смешное, что первая пипетка тоже не сработала, вернее её запал. Пороха под рукой не было, и я спешно натолок пороховой мякоти, даже не просеяв её. И вот кусок угля застрял в рези-новой трубке, огонь погас, и пришлось всё переделывать. Потом я привёз с дачи остатки «Сокола» из разряженных патронов со свалки, и таких ляпов больше не было. А взрывали мы эти заряды в широких и коротких  бетонных трубах для канализации, ничего никуда не летело, и грохоту было немного. К тому времени наш любимый пустырь уже начали застраивать, а стройплощадок в районе по-прежнему было множество. А среди канализационных труб часто попадались оббитые, дырявые или треснувшие, их порой бросали где попало, и даже на стройплощадку не приходилось залезать. Сии невинные опыты я уже проделывал с новым другом, с которым мы сошлись как раз в 6-7 классах. Звали его Генка, он был моложе нас на полгода-год, и естественно по учёбе отставал на один класс от наших. Он, как и мы с Шуриком, любил гулять по маленькому пустырю под балконами нашего дома, когда обстоятельства не позволяли дальние прогулки. А жил он тогда в первом подъезде, рядом с нами. Пустырь к тому времени зарос высокой травой, в основном сорной, среди которой валялись обломки кирпича, бетона, гипса и просто разные камни. Многие детишки нашего тогдашнего возраста, как известно, любили (и любят) играть в выдуманные города, посёлки и целые страны. Но нам хотелось сию игру сделать более материальной. И как-то сама собой родилась мысль разделить пустырь на три области, обломки будут представлять разных зверей, а трава деревья. Сказано-сделано, и закипела работа. Полынь разных видов стала кедрами, соснами и пихтами, пижма изображала дубы, а злаки олицетворяли берёзы, осины и ивы. Кирпичи, смотря по размеру, были наречены тиграми, львами и леопардами, а куски бетона – различными медведями, бурыми, белыми и чёрными. Ну а всякая мелочь стала волками, лисами, барсуками и зайцами. На роль последних предназначались щебёнка и гравий, благо их было много, особенно мелких. Соответственно, самые мелкие галечки были манчжурскими зайцами, а покрупнее беляками и русаками. «Леса» хватало всем, а вот «живностью» вёлся широкий обмен, ну и конечно, притаскивалось со стороны всё, что попадалось под руку. Постепенно в каждом племени был выбран вождь, для них соорудили дворцы из обломков досок и веток, а потом в стратегически важных точках возникли и крепости, сделанные из тех же обломков, но более крупных, иногда и куски арматуры шли в дело. Строили увлечённо, но недолго, через два-три дня сия возня надоедала, и мы переключались на другие дела. Но через недельку опять тянуло в родные пенаты, и работа возобновлялась, и опять ненадолго.
         Шурик, как человек более конкретного ума, скоро охладел к этой затее, а мы развлекались ей до середины декабря, а начали в первые дни учёбы. Правда, последняя неделя была омрачена международными осложнениями. Один парень из второго подъезда пожелал войти в нашу компанию, но правила игры ему решительно не понравились. Мы же отказались хоть что-то менять, и тогда он объявил нам войну. В дни, когда нас не было на пустыре, ломал уже засохшую траву, разорял дворцы и крепости, и перемешивал население почём зря. Пытался крупные каменья ломать, но сие оказалось ему не под силу, лишь два целых кирпича с трудом расколол на половинки. А тут уже и снег шёл через день, а то и чаще, камни стали скользкими и холодными, и мы с Генкой поняли, что пора менять объект наших увлечений. После недолгих раздумий перешли на почтовые марки, филателия тогда была в моде, и у нас было порядочно марок с изображением зверей, птиц и рептилий. Вот они и стали населением наших государств, компактно, удобно и никуда ходить не надо, все и всё всегда под рукой. Я хотел в число подданных включить и людей, ну хотя бы древних, изображённых на микрорепродукциях картин, у меня была их целая серия. Но мой партнёр решительно воспротивился, благо у него подобных марок не было, да и сам он был парень нелюдимый и замкнутый. Ему порой и обилие граждан вокруг, в реальной жизни, не очень нравилось, а тут ещё и в собственной стране с ними возиться. Он хотел и от всякого оружия отказаться, пусть мол при нужде дерутся зубами, рогами и копытами, но тут уж я упёрся, и всё вооружение, что имелось на наших марках, вошло в арсенал наших стран. Наземные арсеналы были примерно схожи, пяток серий с пушками и танками, десятка два самолётов всех времён, и сотни полторы мосинских винтовок. Тогда вышла массовым тиражом марка, посвящённая 1-ому Всеукраинскому съезду советов, и на ней было изображено десятка два вооружённых людей, да по углам ещё и три трёхдюймовки образца 1902 года. Почему-то сии марки часто использовали для служебной переписки, и родители натаскали нам множество конвертов с таким сокровищем. А вот военно-морские силы у меня были заметно сильнее, ибо кроме двух-трёх серий со знаменитыми советскими кораблями, мне от мамашиной подруги досталось три десятка марок с линкорами, крейсерами и эсминцами довоенной поры. Там были корабли греческие, французские, чилийские, бразильские и аргентинские, да ещё и дюжина марок придунайских стран с речными мониторами и канлодками, очень внушительными на вид. Мне было как-то стыдно не знать параметров, да порой и классов кораблей, на которых предстояло плавать моим зверюшкам, и пришлось перечи-тать массу статей и пару книг по данной теме. И к весне я уже блистал полученными знаниями среди одноклассников, хотя случались и конфузы. Долго учился переводить дюймы в миллиметры и обратно, но постепенно осилил и это. А вот марочно-звериное увлечение оказалось не очень долговечным, и на следующий год мы перешли к новой, ещё более удобной модели, с куда большими возможностями. Но это уже совсем иная история.
     И ещё одно обобщение про Малиновку, сильно размазанное по времени и не привязанное к определённому году, так что можно его и здесь изложить. За полем, что лежало за околицей нашего посёлка, протекала Нахабинка, любимая наша речка, а на том берегу раскинулась деревня Чёрная, прямо напротив Первой Электросветской. Левее начинались пригороды Нахабино, а правее деревни и за ней было поле, за которым лежал большой лес, мне он в 10-12 лет казался просто огромным. На юг оный лес тянулся версты на три, до самой Истры, с обрыва над которой была видна Павловская Слобода, большой посёлок на другом берегу реки. На север посадки и дикие рощи переходили и на ту сторону Нахабинки, охватывая полукольцом Дедовск с запада. Вдоль речки были местами поляны, а в ширину лес был с километр, редко поболе. Почти прямо на запад от Чёрной, там где Малиновка впадает в Истру, лежала деревня Зеленково, с небольшими полями окрест. Ближе к устью малиновская долина местами сужалась, и кое-где обрывистые берега падали прямо в реку. Под одним обрывом, в живописном лесу около устья Талицы, был родник, которым охотно пользовались прохожие, ибо там вдоль реки шла оживлённая тропа. А Талица была единственным крупным притоком нашей речки ниже Нахабино, и хоть по сути то был большой ручей, но весьма широкий, местами до двух метров. Начиналась она севернее, за железной дорогой, течение имела спокойное и длину где-то вёрст пять. Жители дачного посёлка у платформы Миитовской даже называли её рекой, что весьма смешило моих родичей. Впрочем, всё относительно, и где-нибудь на Среднесибирском нагорье и нашу Истру посчитали бы обычным ручьём. Впрочем, я на Талице был всего раза три, не более, так что вернёмся к лесу. Посередине он пересекался широкой и неглубокой лощиной, длиной более километра, но как ни странно, постоянного ручья там не было. В нижней части стояли по руслу большие лужи, там даже в разгар лета было полно воды, но течения не было вовсе. Мамаша говорила, что растущий лес высасывает из земли много воды, вот она и остаётся лишь в самых глубоких местах. А кто-то из соседей утверждал, что это жители Зеленкова отвели из лощины воду, то ли огороды поливать, толи чтоб осушить грунтовку, что шла к деревне через лес. Я и тогда оному не верил, благо дорога шла по сухим местам, куда выше лощины, и была вполне проезжей почти весь год. Но наш народ любит криптологические версии, даже и в таких пустяках. Да и на огороды качать воду за полторы версты, когда рядом две реки текут под боком, просто глупо. Но тем не менее…
             Почти половину леса, если не более, занимали посадки, сосновые в основном, но был и участок молодых саженых дубов. В первое время росли они медленно, часто болели, а порой их какие-то гусеницы объедали чуть не дочиста. Но прошло лет 15-20, болезни пропали, прирост стал приличным, и листья уже не курчавились наростами. И вот к концу 80-ых сие был уже приличный лес, со стройными деревьями в ногу толщиной. А одна из сосновых посадок, на южном склоне Истринской долины, славилась тем, что там уже в начале июня появлялись маслята. А к концу лета иногда прорастали и рыжики, но не шибко много, удавалось собрать десятка полтора, а то и вовсе пяток. Вообще лес был не очень грибной, а часть его, старые березняки, с примесью осины и серой ольхи, использовалась для пастьбы скота, и там найти какой-то гриб было редкой удачей. Отец вечно ворчал, что мол, трава там жухлая, и земля под берёзами сухая как камень, и бедным коровам всё равно на таких кормах не наесться. А вот грибов при нормальном подходе было бы изрядно, и лес бы рос быстрее и гуще. На одних дровах получили бы больше прибыли, чем на тощих лесных скотах. И многие считали так же, писали даже какие-то петиции, и не токмо в правление колхоза, но и в райком, и в райсовет. Один отставной военный из Дедовска дошёл даже до областных инстанций, но там его и слушать не стали. Мол сие частное дело, районного масштаба, ежли не менее, и неча занятых людей отвлекать на всякую ерунду. А потом мы в сей лес перестали ходить, и как было дело дальше, не знаю. Были правда знатоки укромных мест, кои никогда не приходили домой пустыми, и всегда приносили корзинку приличных грибов, и десятка два сыроежек впридачу. Но и ходили они по целым дням, с утра до ночи. Потом, после седьмого класса, попал и я на грибные места, но видно одного сезона было мало. И когда в Ермише в хилой сосновой посадке у озера, метров двести длиной и шириной не более ста, увидел море маслят, то решил собрать их до последнего. Сие конечно, была утопия, наполнил обе авоськи, снял штаны и рубаху, завязав штанины и рукава, и это подобие сумок набил до отвала грибами. Но от этого их количество в рощице почти не убавилось. С трудом допёр добычу домой, а там хозяйка отнеслась к моим усилиям с весёлым удивлением. Стоило мол, из-за такой ерунды огород городить. Но родители были довольны, из добычи сварили огромную кастрюлю супа, а остальное пожарили в два присеста. И потом бывало всякое, но вот наш Малиновский лес так никогда обилием грибов и не порадовал. А потом и маслят в той посадке поубавилось, видно, деревья выросли и пришла пора более тенелюбивых грибов. Но и их как-то помногу не наросло ни разу.
           Было ещё в нашем лесу несколько рядов лиственничных посадок, как дополнение к соснам что ли, и среди последних иногда на опушке попадались листвянки. Они мне в юные годы очень нравились, хвоя мягкая, осенью желтеет, и сам вид дерева какой-то иноземный. Впрочем, обращать внимание на деревья и кусты я стал классе в четвёртом, ну после третьего, а до того больше разглядывал техногенные шалости. Особенно, после проводки электричества на участке, меня привлекали столбы, изоляторы и провода, а на поле перед лесом их было множество. И не те простецкие опоры, что торчали и у нас за околицей посёлка, а куда более солидные, частью бетонные, частью стальные решётчатые с гирляндами огромных стеклянных изоляторов, которые на солнце блистали всеми цветами радуги. Правда, одна из двух линий была попроще, на 35 кв, как я теперь понимаю, и на ней большая часть опор была деревянная. Но они были двойные, с двумя поперечинами, и косой балкой посредине для жёсткости, огромные и внушительные. Они на солнце всегда отсвечивали чёрной смолой, и пахли дёгтем, как шпалы на железке. Красота, одним словом. Отец очень переживал, видя такие предпочтения, пытался обратить моё внимание на красоту леса, голубое небо, могучие деревья и т.п. Но увы, до поры до времени всё это ребёнка не интересовало. А потом как-то очень быстро, за одно лето, всё поменялось кардинально. Тогда, скорее всего, и интерес к дендрологии оформился, даже скорее чуть раньше. Уже в студенческие годы я решил обойти, пусть и фрагментарно, весь лес, от берега Истры у Слободы до Миитовской. Частью с отцом, частью с приятелями по даче или с однокурсниками, некоторые из них никаких дач не имели, а большинство иногородних и вовсе ближнего Подмосковья не знали. Всё конечно обойти не удалось, северная часть массива и вовсе осталась неохваченной, помню лишь что недалеко от устья Талицы мы с папашей взобрались на холм и созерцали лес у окраины Дедовска. Тут тоже были в основном сосновые посадки, но по склону они как-то особенно чётко и красиво выделялись ровными рядами молодых, но уже высоких, метров по шесть-восемь, деревьев. Ну а центр леса и южную его окраину я прошёл несколько раз насквозь, и не по тем местам, где обычно собирали грибы. То в кампании соседей по посёлку, то с однокурсниками, то с родственниками. Но теперь уж трудно вспомнить, что осталось в памяти от тех походов, а что отлеглось раньше, начиная с шести лет. До того меня в те края не брали, мы гуляли или возле платформы, или вдоль речки, по сухим лугам и ольховым рощицам нашего берега. Но и потом, конечно, походы к Нахабинке, и вдоль неё, продолжались часто и регулярно.
      Почти напротив центра деревни, но на нашей стороне, на крутом склоне был очень интересный лесок. Там росло много вязов, в том числе пяток больших и одно совсем здоровое дерево, почти полметра в диаметре. От него пошли, наверное, и все прочие, ведь вязы очень теневыносливы, и их поросль постепенно забила ольховую. Сия роща отличалась ещё и богатым подлеском, там кроме обычных бузины и крушины росли дикая жимолость, бересклет и чёрная смородина, очень похожая на садовую. Наверное, её семена сюда птицы занесли из посёлка. Земля там была чёрная и рыхлая, видно обильная листва и непроросшие семечки за много лет её сильно удобрили. Вязы были очень высокие и разлапистые, и лазить по ним было одно удовольствие. Я в детстве, кстати, очень любил лазать по деревьям, и хорошо в сём деле натренировался. У наших соседей Амосовых вдоль забора, на улице, росли многоствольная козья ива и несколько берёз, и одна из них весьма высокая. Как-то я залез почти до её макушки, и был поражён открывшимся видом, половина Нахабино и прилегающие посёлки были видны как на ладони. А дальше в лёгкой дымке всё терялось за горизонтом, как в приключенческих фильмах. Ну когда главный  герой с подругой поднимаются на высокий холм и осматривают прерии, нет ли там индейцев. Жалко только, на амосовские деревья мне разрешали лазить редко, когда вокруг малышни не было. А то она лезла вслед, кто-то падал, кто-то что-то царапал себе, порой весьма глубоко, и соседи боялись, что им отвечать придётся. У нас со стороны поля тоже росли довольно высокие тополя, но с них ничего интересного видно не было, на север большое поле до предместья Дедовска, которое издалека и не разглядишь. А обзор на юг закрывали деревья, те же амосовские и соседские, и справа и слева. Я конечно, на оные тополя всё равно залезал регулярно, но скорее для профилактики, дабы навыки не потерять. На опушке леса достойных деревьев было мало, а в чаще они стояли без нижних веток, и залезть на них было невозможно. В старших классах я задумал было достать себе кошки, кои строители и ремонтники крепят к ботинкам, дабы на столбы влезать. Но купить их было негде, а достать с рук не вышло, все обладатели твердили, что мол вещь редкая, самим нужна, а достать замену трудно. А потом, при свободном рынке, уже и охота пропала.
             Моя мамаша, кстати, большой лес не очень жаловала, мол идти до него далеко, и сам он какой-то дикий, неухоженный. И пару раз за лето мы ходили с ней вдвоём в противоположную сторону. Переходили железку у края платформы, дальше лежало лиственное мелколесье, светлое и просторное, а справа небольшой овражек, за которым было поле лесного питомника. Часто оно пустовало, а в основном там растили сосны и ели, наверное, для окрестных посадок. Когда они достигали высоты полуметра, а то и менее, их выкапывали, а через пару лет снова сеяли мелкие, с крылышками семена. Часть поля была разбита на квадраты, именно там семена и проращивали, иногда пересаживали на следующий год на большое поле, для доращивания, а иногда прямо из «школы» отправляли в лес. Квадраты разделялись узкими полосами невысоких деревьев, в основном берёзок, и густой порослью красивых кустов под ними. Помню калину, чубушник и какое-то иноземное растение, с простыми овальными листьями и сочными ягодами, кои осенью громко хлопали под ногами. Потом такие кусты появились и в белокаменной, и возле нашей школы в том числе. Как-то уже в начале 80-ых угол питомника заняли саженцы кедровой сосны, наверное сибирской, и я очень хотел спереть пару-тройку из них. Но одному было боязно, а никто из друзей и родственников помочь не соглашался, хотя многим из них такие саженцы пригодились бы и самим. А года через три все кедры выкопали и куда-то пересадили, и когда я, решившись, пошёл на промысел в одиночку, всё было пусто. Ну ладно, всё хорошо не бывает. А вот слева от придорожного мелколесья были обширные посадки, но в основном еловые, чего нигде более окрест не наблюдалось. То ли там почва была побогаче, то ли водный режим получше, не знаю. Прямо вперёд от мелких берёз и осин тоже были посадки, но небольшие, ибо к северу от железки в километре, или даже менее, шло Волоколамское шоссе. За ним тоже были какие-то деревья, и болотца проглядывались, но мы туда зашли всего пару раз и недалеко, так что от тех мест никаких впечатлений не осталось. А вот еловые посадки мне очень нравились, там всегда было тихо и сумрачно, и под ногами никакой травы, только опавшие иголки. Левым крылом посадки примыка-ли к Дедовску, и местные утверждали, что там много грибов. Но мы на высыпки натыкались редко, видно большую часть урожая успевали собрать до нас.
  Недалеко от края питомника стояла огромная ель, явно старше окружающих дерев. Судя по пням, что попадались в еловых посадках, там раньше росли такие же мелколиственные фитюльки, что и ближе к платформе. Наверное, рощу у железки от превращения в посадки спасли сплошные неровности, какие-то ямы и пригорки, мелкие, но разровнять землю под посев они мешали сильно.  Наверное, когда в 60-ые годы прокладывали второй путь до станции Новоиерусалимской, оттуда брали землю для невысокой насыпи, что справа от платформы пересекала небольшой овраг. Но суть не в этом, а в том, что кроме большой ёлки, среди посадок никаких старых деревьев не было, и она невольно привлекала моё внимание. И вот, после очередного похода в лес, ваш покорный слуга решил сочинить стих о выдающимся дереве. Начинался он так: Та ель стояла средь осин, потом леса повырубали, сосну там с ёлкой насажали; дальше несколько строк не помню, а кончалось всё так: Теперь леса стоят вокруг, и ель нашла себе подруг. Совсем детские стихи, но что интересно, следующий приступ стихотворчества состоялся лишь в девятом классе, и тоже не очень длинный. В первом издании БСЭ были огромные и очень интересные статьи о Германии и Великобритании, оные тома вышли ещё до 29-го года, и идеологической мишуры там было немного. А вот Франции повезло меньше, то был уже год 33-ий, но тоже читалось неплохо. И все три статьи сопровождались массой фотографий, особенно немецкая. И одна из них изображала порт города Дуйсбурга, крупнейшего порта на Рейне, да и во всей Европе. И так мне понравился сей индустриальный пейзаж, что он был описан в стихах, строфы на четыре. Совершенно не помню текст, тоже ничего особенного, но стилистически уже более грамотно. А потом… но об этом и сказано будет потом, пока ещё не время.
        Слева от ворот на поле, где кончалась наша улица, был удобный спуск к реке, именно по нему когда-то тащили наверх злополучную дверь. А чуть правее, почти под нашей свалкой, через Нахабинку был сделан переход, по которому и ходили воины нашего стройбата, да и многие другие, ибо вправо и влево мостики были в приличном расстоянии. Правда, то были солидные мостки, там можно было и на велике проехать, и тачку провезти. А наш переход представлял собой кучу ольховых стволов и веток, набросанных между большими камнями на дне реки, и кое-как укреплённые кольями по берегам потока. Переходить приходилось по одному, но без тяжелой ноши не очень сложно. А на том берегу лежала небольшая луговина, ближе к высокому берегу долины было болото, и из него вытекал маленький ручеёк. При впадении в реку он имел быстрое течение, образуя нечто вроде ущелья метра в два длиной и глубиной около полуметра. И кому-то в голову пришла отличная мысль, что тут можно его запрудить, и даже не в одном месте. Ну а поскольку мой беляевский опыт гидростроительства превосходил навыки соратников в столь сложном деле, пришлось два летних сезона регулярно возиться в мутной воде. Устье ручья было песчаным, травы там не было – этакий маленький пляжик, и материала для плотины хватало. Но вот организовать нормальный водосброс удалось не сразу. Когда вода просто переливалась через запруду, та размывалась за полчаса, а то и раньше, пытались воду отводить по берегам, но и они оказались легко размываемы. Ну пока вода текла по траве всё было неплохо, но за два-три часа дёрн размокал, растения уносились течением, а дальше земля размывалась немногим медленнее наших запруд. Их пробовали укреплять ветками и камнями, но всё это было недолговечно. Один парень принёс кусок жести, из неё сделали жёлоб и уложили по берегу под наклоном, дабы вода текла быстро, но не стремительно, не размывая всё вокруг. Получилось неплохо, но жёлоб был очень тяжёл, и на ночь тащить его в посёлок никому не хотелось. Пару дней прятали его в кустах, но потом кто-то нашёл наше сокровище, и бесстыдно прикарманил его. Хотели было сделать новыё жёлоб составным, дабы таскать его было легче, да и по месту он бы встал точнее. Но не нашлось нужной жести, наши родственники и так не одобряли возни в ручье, а пропажа первой жестянки их всех насторожила. Да и составной сток был бы всё же тяжёл и неудобен, ведь не всегда на запруду ходили толпой, а вдвоём и тем паче одному таскать его было трудно.
         И тут нам помогли Амосовские соседи. Там жило два парня, старше меня года на три-четыре, в наших игрищах они, естественно, не участвовали, но на технические темы со мной говорили охотно. Им видно нравилось выступать в роли наставников. И младший посоветовал нам использовать для водослива бутылки без дна – ставите пустую бутылку горлом вниз, куском трубы или иной железкой ударяете по дну, и оно обычно отваливается. Ну а лопнет вся бутылка не беда, всегда можно другую найти. Просто и гениально. Опыт показал, что двух поллитровых бутылок достаточно для пропуска бытового расхода воды, ну а после сильных дождей ставили третью. Дно у бутылей и правда отваливалось легко, и я, обнаглев, стал даже отбивать донышко, держа ёмкость в ладонях. Но после того, как очередной сосуд лопнул в руках, сильно поранив палец, вернулся к старой технологии. Вопреки опасениям, бутылок всегда хватало, хотя в те годы их активно собирали многие, имея с оного иной раз заметный доход. Но регулярно попадались нестандартные ёмкости, импортные или очень мелкосерийные, у многих сосудов с горлышка откалывались куски прямо при открывании, или появлялись трещины в разных местах. Конечно, большая часть стеклотары была нормальной и шла в повторное употребление, но нам хватало и той скромной доли, что составляла некондиция. Бутылочный водосброс тоже оказался не вечным, видно при протекании воды возникала вибрация, и земля вокруг бутылок, хоть её и тщательно трамбовали, постепенно размокала и начинала протекать. Входное отверстие водосброса со стороны верхнего бьефа обкладывали дёрном, сие помогало, но ненадолго. Но в общем, два-три дня система работала нормально, а большего и не надо было, потом всё равно кому-нибудь приходили в голову новые идеи по дизайну плотины или всего гидротехнического узла, и систему приходилось перестраивать. Готовые бутыли прятали в кустах и в ближнем болоте, иногда забывая, где лежат наши запасы. Порой какая-то странная бабка с ближайших участков вторгалась в наши владения и уносила водосбросные ёмкости, громко и непристойно при этом ругаясь. Вот мол, какие гнусные дети пошли нынче, играют со столь опасной фигнёй, того и гляди, порежутся до смерти. Но возобновлялся наш стратегический запас без особых проблем, а вот у бабки пару раз лопались авоськи от трения по острым краям бывшего донышка, и сама она часто царапалась до крови. Мы обычно наблюдали за ней со стороны свалки, там на склоне были очень густые кусты, и очень радовались неудачам и промахам нашего противника.
           Большим неудобством было то, что бутылки были короткие, и ставить их можно было лишь в верхнюю част запруды, нижняя была слишком широка. А вытекая под напором с высоты, струя воды быстро размывала песок перед плотиной, что грозило обвалом всему сооружению. Приходилось под водосброс складывать камни в несколько рядов, дабы среди них гасилась энергия потока. Но ближе к осени я догадался вставлять одну бутыль в другую, уплотняя стык вязкой глиной, коей полно было по склону долины. Конечно такая пробка, даже тщательно утрамбованная, была не вечна, да и укладывать подобную сборку надо было очень аккуратно, без изгибов и без лишних усилий. Двойные бутылки пропускали воду с меньшей скоростью, так как их сопротивление потоку было больше, но по мере того, как рос напор за плотиной, струя воды усиливалась, и в конце концов устанавливалось равновесие. Причём в новом варианте управлять потоком было легче, ибо всегда можно было добавить сверху лишнюю трубу, ежели нижние не справлялись. А когда две-три ёмкости торчали наверху, добавить ещё одну было трудно, обычно для неё просто не хватало места на гребне запруды. Однажды мы соорудили столь высокую дамбу, что ручей разлился метра на два, и проходившие к речке солдаты потребовали от нас сократить затопление, они мол пройти не могут. Вообще-то в одном месте, и как раз рядом с дорожкой, ширина разлива была сантиметров семьдесят, не более, но им видно не хотелось прыгать по кочкам. Пришлось уступить. Вся эта эпопея длилась два года, с мая по октябрь, ибо приехав на майские праздники, я через пару часов мчался на ручей, соскучившись за зиму по гидротехнике. И осенью, когда приезжали на выходные, на участке было уже скучновато, в лес один не пойдёшь, а тут столь интересная забава. Вода в нашем ручейке вечно была очень холодной, и особой разницы между летом, осенью или весной не чувствовалось. Даже наоборот, в холодные дни можно было одеться потеплее. А вот на третий год сходили пару раз по весне, без особого рвения соорудили небольшие запруды, и как-то быстро охладели к сему занятию. Причём почти одновременно, малышня ещё возилась в ручье месяц с небольшим, но без особого успеха, а потом и они забросили ещё недавно столь любимое занятие.
           А весной 73 года, скорее всего в конце марта, на весенних каникулах, я первый раз попал в Ленинград. Можно даже считать, что то была первая почти самостоятельная поездка на дальнее расстояние, почти потому что и туда и обратно меня кто-то сопровождал. Сотрудники и аспиранты института, где работал Вадим, часто ездили в Москву и обратно, вот меня и отправили «с оказией». Город мне очень понравился, хотя за неделю набралось столько впечатлений, что они как-то смешались в голове. Получилась какая-то общая картина красивого города с отдельными вкраплениями – Казанский собор, Петропавловская крепость, Артиллерийский музей и Эрмитаж. По последнему мы пробежали за час, останавливаясь лишь возле самых ярких экспонатов, но и сие произвело огромное впечатление. А вот Исакий тогда понравился не очень, он показался слишком угрюмым и громадным. И поскольку меня везде водили опытные старожилы, никаких ориентиров я не запомнил, даже расположения главных улиц и площадей. Но тогда и так всё было прекрасно, а география и топография – дело наживное.
            На те же годы пришёлся и расцвет моего «деревянного зодчества». Рядом с качелями, сделанными ещё прадедом, я по всем правилам соорудил малюсенький домик или сарай, но с двускатной крышей, покрытой обрезками рубероида и толя. Думал в будущем сделать в оном строении мастерскую, ибо дровенник построенный ещё Фёдором, был очень мал. Там на сундуке стояли тиски и вдоль стены имелись три полки с инструментами, гвоздями и всякой мелочью, а вдоль противоположной стены лежали дрова. Проход был очень узкий, и сколько я ни пробовал и не прикидывал, сделать там небольшой верстак не было никакой возможности. А вот в моём сарайчике было попросторнее. Но ничего не вышло, окон не было, дверь смотрела на север, и в моём убежище было очень темно. А проводить свет в столь хрупкое сооружение родственники категорически запретили. К тому же для верстака и полок не было подходящих досок, а на следующий год пришлось и одну стену разобрать, так как на террасе сгнила часть обшивки и пришлось её заменять. Ну а потом и прочие детали моего строения пошли на более нужные дела, и я решил, что при нужде какие-то работы можно проводить и в кухне. Там был большой стол, ранее письменный, а потом в его ящики понемногу складывали те железки, что не помещались в дровеннике. Над столом я приделал дополнительную розетку, починил найденную на свалке настольную лампу, и рабочее место было готово. Кстати, обшивка кухни на южной стене была сделана из очень неровных по краям досок, и между ними зияли широкие щели. Изнутри всё было обито толем, но дед боялся, что вода, скопляясь в щелях, приведёт к гнили, и обил пазы снаружи железными полосами, узкими и длинными. Они остались от крыши, и ни на что более серьёзное не годились, ну а тут хоть какая-то польза. И мелких гвоздей было много, кто-то когда-то их поменял у соседей за банку тушёнки, а даже для самых тонких досок они были коротковаты. Потом, лет через десять, оные полосы доставили нам много хлопот. От перепадов температуры и влажности гвозди с годами вылезали из своих гнёзд, я вколачивал их обратно, но с каждым годом всё с худшим результатом. Потом пришлось менять гвозди на более толстые или вбивать их на новые места, перед тем продырявив жесть неким подобием шила, ведь тонкие гвоздики её не пробивали. То есть в нашем арсенале было два шила, одно потолще, сделанное из толстой проволоки и закалённое со стороны острия, и другое потоньше и покороче, типа сапожного. Но мне не хотелось гробить хороший инструмент на какие-то жалкие полоски, и найдя кусок твёрдой проволоки и заточив один конец, я получил желанный пробойник. А ещё лет через пятнадцать сарай осел, слегка покосился, и на щели южной стороны родичи перестали обращать внимание, мол как бы постройка целиком не упала. Ну и я перестал подновлять злосчастные полоски, висят, не падают, ну и чёрт с ними. И ведь они висели ещё лет двадцать...
     Странно, что саму постройку кухни я почти не помню, хотя сие случилось в лето между вторым и третьим классом, то бишь во вполне зрелом возрасте. То есть отлично помню, что часами сидел рядом, смотрел во все глаза, помогал чем мог – то бишь подносил и относил что прикажут, что-то держал, скорее всего доски, когда их прибивали первым гвоздём. Ну и задавал бесчисленные вопросы, на которые Фёдор, как всегда, отвечал быстро и толково. А вот никакой конкретики в памяти не осталось, кто-то деду помогал временами, но даже не помню кто. Запомнились лишь этапы стройки, так сказать, промежуточные картины дела. Вот сложили из кирпичей столбики, заменявшие фундамент, через неделю положили на них балки, по периметру будущего строения. Потом появились столбы, затем их стало много, а вот и весь каркас готов. Потом стены обросли досками, появились два окна, и осталась крыша. Вот её постройку помню более подробно, сам лазил по лестнице, подавая деду куски жести, гвозди и прокладки. Тогда кровельного железа простым гражданам не продавали, пришлось собирать всё, что попадало под руку. Обрезки выпрямляли, обрезали до правильного прямоугольника, ржавые чистили и красили по первому разу ещё на земле. Соединялись листы замком, то есть на одном кромка отгибалась вверх на 3-4 сантиметра по всей длине, а на следующем кромка отгибалась солиднее и та её часть, что выступала над кромкой листа предыдущего, вокруг него загибалась вниз и обжималась плоскогу-бцами. Само собой, сперва листы прибивались к обрешётке гвоздями с резиновыми прокладками и шайбами поверх них. Шайбы делали из обрезков жести, а на прокладки шли старые велосипедные камеры. Ну а в поперечном направлении шёл уклон крыши, и там достаточно было, чтобы верхние листы слегка перекрывали нижние. Часть жести была оцинкованной, а остальную приходилось красить каждые 4-5 лет, но оное было нетрудно. Одно из окон, кстати, Марфа попросила закрыть чуть ли не сразу после постройки, оно мол не нужно и токмо мешает ей готовить на кухонном столе, что стоял как раз под злосчастной рамой. Ну, прадед заранее приготовил два щита, дабы закрывать окна на зиму, и один из них с тех пор так и не открывался. С северной стороны сарай стоял вплотную к забору, и Фёдор всю ту стену обшил железом, в противопожарных целях. Была куча листов тонких и с множеством отверстий, частью широких, кои на кровлю явно не годились, а по стене легли нормально. Прямо к ним прибили секции забора, и всё вышло прекрасно. Крыша немного выдавалась над сим «забором» на поле, бабуся слегка тревожилась по оному поводу, мол, нет ли тут каких-то нарушений. Но даже мой папаша её не поддержал, и все быстро успокоились. Изнутри кухню оклеили обоями, и получилось очень уютно. А когда я окончил шестой класс, там появился неплохой диван, и в сарай же переставили самую старую кровать, на которой уже никто спать не мог, а выбросить было жалко. В таком виде кухня достояла аж до 2020 года, с самыми мелкими изменениями, а что было потом, не знаю.
          А вот в Москве мы с Генкой, после некоторых поисков и раздумий, нашли почти идеальное воплощение для граждан выдуманных нами государств. На ватман или тонкий картон через кальку, копирку или так, на глаз, переводили изображения животных, потом их вырезали и иногда раскрашивали. Понятно, что наиболее тщательно изготовляли будущих правителей, знаменитых воинов и вообще лиц известных. А вот змей, свернувшихся клубком, мы быстро научились рисовать сами, безо всяких картинок, и одно время они составляли две трети нашего населения. Но потом такое засилье пресмыкающихся нам надоело, и большую их часть решено было разорвать. Я впрочем, как человек практический, на самые крупные из них перевёл абрисы сов из справочника «Птицы СССР» и тем сэкономил массу ватмана. Генка ворчал, что мол сие не по правилам, но поскольку заранее никаких таких правил не было, в итоге смирился. Ему хорошо было, отец с работы постоянно приносил то листы ватмана, то картонки, а мне подобного материала доставалось куда меньше. Правда, увесистые тома третьего издания БСЭ выдавались подписчикам в отличных картонных папках, но половину их забирал отец для изготовления пыжей. Ватман иногда удавалось приносить с работы мамаше, но редко. Потом выяснилось, что картонки можно достать и в школе, надо лишь помогать завучу разгружать ящики со всякой ерундой, что поступали еженедельно, а то и по два раза. И проблема с живой силой была решена. Ну а всё материальное оснащение, от ножей и вилок до самолетов и броненосцев на сей раз решили просто выдумать, кто чего захочет.  Ну конечно, в разумных препорциях – ежели в стране десять миллионов населения, то армия не может быть более одного, и с соответствующим вооружением. Тогда же появились и первые карты наших стран, причём мой друг допустил явный волюнтаризм, у него реки текли от моря до моря, без истока, так сказать, транзитом. Я долго убеждал его, как знаток географии, что такого не бывает, это уже не река, а пролив. Далеко не сразу, но в конце концов убедил. Была ещё долгая дискуссия, надо ли в нашем мире соблюдать законы природы, хотя бы основные, и в конце концов решили, что надо. Интересно конечно же придумать планету, где нет силы тяжести, или где тела даже отталкиваются друг от друга, но с другой стороны, описание таких миров теряет всякий смысл, получается необузданная и нелепая фантазия, мало кому интересная кроме автора. Да и то не всегда.
           Вскоре к нам примкнули ещё два участника игры, один это мой одноклассник Олег, уже упоминавшийся в сим тексте, а вторым был Лёша, тот самый парень, что не захотел играть по нашим правилам на подбалконном пустыре. На сей раз ему решительно всё понравилось, только вот образцов для срисовки подданных почти не было, и он приносил нам с Генкой куски картона, дабы мы изобразили и вырезали ему нужных зверюшек. А за это нам полагалось каждое десятое существо, воплощённое на его материале. А вот у Олега на полке стояла шеститомная «Жизнь животных», и я порой бегал к нему с кальками, срисовывать понравившиеся образцы. Правда, и он, и Лёха быстро охладели к новому развлечению, Олега хватило лишь на полгода, а Генкиного приятеля (я его до того почти не знал) и того меньше. Но к тому времени у меня дело с картоном и бумагой уже наладилось, и образцов для срисовки набралось достаточно, так что я особо не горевал. А мой партнёр, убедившись в беспокойном (на его вкус) характере наших коллег, был только рад ограничить круг «звериного» знакомства. К тому времени уже устаканились некоторые условности и нормы, каждое картонное животное, к примеру, считалось за 20-30 тысяч обитателей нарисованной страны, смотря по его виду и размеру. Бумажные, естественно, олицетворяли собой более скромное население. Ещё когда играли вчетвером, для наших зверей придумана была специальная планета, весьма похожая на Землю, Генке с Лёшкой досталось южное полушарие, а нам с Олегом северное. Он ближе к полюсу начертал несколько обширных островов, правда, с суровым климатом, но богатых золотыми россыпями. Вот за драгоценный металл его подданные и покупали на моём материке, всё, чего им не хватало. Материк был не очень большой, но тянулся с севера на юг от зоны низкорослой тайги до почти тропической области ближе к экватору. Так же, примерно, распределились роли и на юге, Гендос имел свой материк, а Лёша какие-то острова рядом, чуть севернее, но в общем почти на тех же широтах. «Освоенные» земли занимали меньше трети планеты, ибо у нас хватило ума не выделять под 10-12 млн зверей явно излишние земли. И так плотность населения было очень малой, правда, все участники действа надеялись её вскорости увеличить. Когда же на планете остались две «сверхдержавы», ко мне перешли Олеговы владения, а Генке достались Лёшины, вместе с вырезанными обитателями. Бывшие владельцы потребовали за них компенсацию, я отдал пяток нарядных, но безвкусных марок, а чем расплатился Гендос, уж и не помню. Но пока хватит о мечтаниях, вспомним реалии тех дней.
     Летом, после седьмого класса, я впервые в жизни совершил, совсем один, далёкое путешествие, на скором поезде от Москвы до Вильнюса. Впрочем, в одном из вагонов ехали сослуживцы отца, но они выходили в самом конце, в Калининграде, и в столице Литвы лишь удостоверились, что я сошёл с поезда, не забыв своих вещей. А до того вечером проведали одинокого отрока, убедились что всё нормально, и пошли спать. По времени поезд был удобным, приходил на место часов в десять утра, и проспать мою остановку было трудно. А уезжали в обед или чуть ранее. Ехал в плацкарте, но на нижней не боковой полке, и еды в дорогу дали изрядно, и чай проводница наливала вполне приличный, с сахаром и лимоном. Кусочек лимона был, впрочем, очень тонким, я бы такой и не отрезал, ну да ладно. А на вокзале в Вильнюсе меня уже ждал газик, коий подъехал чуть ли не к перрону, мы приезжали на первый путь со стороны вокзала, и часть платформы выходила в город. А ехал я в экспедицию к знакомым археологам, они на всё лето сняли сельскую школу в Молетайском районе, да ещё две квартиры в придачу в недостроенном двухэтажном коттедже. Там ещё не было отопления, ну летом сие не страшно, и сортир был во дворе. Причём наши шептались, что внутри туалетов и не будет, то ли планировка подвела, то ли денег не хватило, то ли санитарные нормы не соблюли, то ли ещё что-то. Ну ежели так, то понятно, что желающих заселить сей домик было немного, хотя соседний был уже освоен жильцами. А вот как там было с удобствами, уже не помню. А в общем местные колхозники жили богато, куда лучше обитателей нашей деревни Чёрной, или вышеупомянутого Ермиша. Ели мы в колхозной столовой, и хоть повара вечно охали, что мол на нашу душу чего-то где-то опять не хватило, утолить голод было можно, и за очень малые деньги. А в Молятах, так местные по-старинке звали Молетай, был не то ресторан, не то большое кафе, и там кормили очень неплохо. Нам, подросткам, там даже как-то дали попробовать «Ужовию», местное плодовое вино из чёрной смородины с какими-то травами, в меру сладкое и очень приятное на вкус. Ну а взрослые пили «Лося», очень крепкую и пахучую настойку, и зело её хвалили. Не чета, мол, нашей водяре.
          Занимались мы, как и ранее, моделированием древних технологий, но на сей раз в основном скоблили, дубили и раскраивали шкуры с помощью кремнёвых ножей и скребков. Ещё что-то по дереву делали, но немного, я детали уже и не помню. А со шкурами свозились изрядно, они были тяжёлые и неудобные, в основном коровьи и бычьи. Народ ворчал, что лучше бы овечьи и козьи приобрели, ну свиные в крайнем случае, но наше начальство отвечало, что купили то, что удалось достать по дешёвке. И так масса денег ушла на обустройство, на вашу же кормёжку, так что скоблите что дают. И к тому же крупный рогатый скот более характерен для тех технологий, что мы воспроизводим, так что всё в ажуре. Впрочем, работали мы в тот сезон спустя рукава, с нами был сам С.А. Семёнов, и он считал, что главное в тот раз – осмотреться, обжиться, прикинуть что к чему и решить, стоит ли в дальнейшем выезжать в места отдалённые, или проще всё делать в окрестностях Питера. В итоге, уже в конце августа, когда я опять очутился в оной экспедиции, но уже с родителями, было решено, что Прибалтика место переспективное, но и другие регионы забывать нельзя. Но пока это так, к слову. А восток Литвы, точнее северная Аукшайтия, был по первости выбран потому, что недалеко от Молят жили старообрядцы, дальние родственники самого Семёнова, и сие облегчило нам на первых порах общение с аборигенами. Хотя говорили они в быту по-литовски, и мало чем на первый взгляд отличались от окрестных крестьян. Но вот церковь у них была своя, очень скромная, небольшая и со спартанской обстановкой. Икон мало, никаких окладов и украшений. Мы туда однажды попали на службу, по очень печальному поводу. Один малый спьяну на мотоцикле врезался в столб и расшибся насмерть. Столб был бетонный, на электропередаче киловольт на шесть, если не десять, но от удара покосился под 45 градусов, если не больше. Ну и хоронили его в закрытом гробу, дабы не огорчать публику. И мы тоже присутствовали на панихиде, и я хоть и был подавлен такой нелепой смертью, всё же рассмотрел старообрядческую церковь, её прихожан, и слышал весь обряд от начала до конца. Потом бедного парня зарыли на кладбище у церквушки, и там мы опять убедились, что всё у раскольников строго и скромно. Маленькие кресты, никаких памятников, и только небольшая табличка внизу креста с именем усопшего и датами его жизни. И весь обряд прошёл быстро, закопали бедолагу и все разошлись. Ну, наверное ещё были поминки, но мы, как люди посторонние, о том даже и не спрашивали, у родственников и так хлопот полно.
        Ну а кроме сего печального случая, всё остальное было прекрасно. Рядом со школой, во дворе которой мы упражнялись в шкуродёрстве, было небольшое озеро, скорее даже большой разлив на ручье, а чуть ниже по течению уже озерко настоящее, с очень живописным островом. Он был высокий, метров на пять-шесть выше воды, и размерами примерно сто на двести метров. Часть его поросла лесом, а на другой половине стоял кирпичный просторный дом, с огородом и небольшим садом, и жила там семья местного колхозника. Ему многие завидовали, мол живёт себе на отшибе, как у Христа за пазухой, и хрен проверишь, чем он там занимается. С острова всё вокруг видно, как на ладони, и пока начальство пригонит лодку, да озеро переплывёт, в чаще на острове можно целое стадо неучтённое спрятать, не говоря уж о маслобойке, самогонном аппарате и прочей мелочи. Впрочем, и остальные работники сельхозартели жили весьма свободно, личные подворья у них были куда обширнее, чем в Центральной России, ну и вестимо, своего скота навалом. Но с проблемами скотоводства мы вплотную столкнулись позднее, в августе, а пока вернёмся в июньские тёплые денёчки с частыми, но короткими дождями. Все ждали, что вот-вот пойдут грибы, но за месяц собрали два десятка маслят и пару подберёзовиков, не больше. Ну, большая часть наших жила там до конца августа, и не очень горевала на безгрибье, мол всему своё время. И оно настало, конечно, да и я его застал, хоть и не сразу.
          В Моляты мы ездили каждую неделю, а однажды смотались и в Вильнюс, но очень быстро, ничего в городе посмотреть не удалось. Бывали ещё в сельсовете, на соседнем хуторе, там вечно надо было утрясать какие-то проблемы. В основном бумажные, что-то подписывали, что-то проверяли, а иногда председатель, очень бойкий и хитрый мужик, угощал наших настойками собственного изготовления. Вообще местные пили ничуть не менее россиян, но по большей части тихо, без драк и скандалов. Хотя в соседнем «коттедже» раз случилась знатная свара, какая-то баба бросала поленья в окна, с криками и матерной руганью, потом приехали менты и кого-то даже забрали. И стёкла вставляли дня три, а то и дольше. А вот в Молятах, в проулке рядом с пивной, вечно сидел пьяный литовец, но вёл себя очень тихо. Дремал на солнышке, порой прихлёбывая пиво из трёхлитровой банки, облокотившись спиной об забор. Наши однажды тоже зашли в ту пивную, там было чуть дешевле, чем в ресторане. Но выбор был хуже, и еды и питья, и народу вечно толпилось множество, посему опыт сочли не очень удачным. Что ещё? В конце июня вода прогрелась в ближайшем озере, несколько раз удалось искупаться. Говорили, что за холмами есть какой-то ужасно хороший пляж, но до него было версты три, а то и поболе, а нам хватало и ближайшего берега. Вообще места были очень холмистые, по дороге в Вильнюс дорога на один холм поднималас петлёй, как в горах. Сие место где-то посередине между Молетаем и Гедрайчаем, причём на самой макушке стояло несколько домиков и очень богатый магазин, где мы всегда отоваривались. Ещё помню, что сильно изношенные каменные орудия, в основном скребки, кои уже невозможно было обновить, тщательно разбивали кувалдой на мелкие кусочки. А то был случай, пояснили нам ветераны, наши камни нашёл некий искатель, и настрочил статью об открытии древней стоянки. Хорошо, что заметка попала на рецензию к Аристархычу, а то был бы крупный скандал. Но мне на память отдали пять-шесть наконечников стрел и десяток прочей мелочи, но с условием никогда их за настоящие, то бишь древние, не выдавать. Впрочем, сие проверить совсем нетрудно, да мне и в голову не приходило мухлевать, и так вещи красивые и интересные, и ни у кого из друзей и знакомых ничего такого и нет. Большинство археологов и примкнувших к ним граждан было мне знакомо по Кавказу, но было и несколько новых. В том числе Соня, студентка из Туркмении, черноволосая, стройная и красивая. Тогда она училась на четвёртом курсе, а может на третьем, и очень нравилась автору оных строк. К слову, первая встреча вышла очень забавной, было это в первый день по приезде. Точнее, мы ещё не доехали до дома, и у сельсовета притормозили, мол нам местные ща бумаги какие-то отдадут, дабы лишний раз потом не ходить. Хорошо, думаю, посмотрим на местных вблизи, а то из окна газика много не понаблюдаешь. И вот вместо белобрысой и грудастой литовки с большим задом (я их пару-тройку из машины всё же успел заметить), выходит из двери типичная южанка, весьма изящного вида. Тут выяснилось, что какую-то бумаженцию пришлось переделывать, и весьма основательно, и Соня решила нас дождаться, благо времени осталось совсем ничего. Потом все долго смеялись над моей ошибкой. Ну а о других «новичках» чуть позже.
           Но вот пришло время отъезда. Вместе со мною ехали ещё четверо или пятеро отработавших свой срок, археологи собирались в Туркмению, а двое мужиков, как и я трудившихся чернора-бочими, уже отгуляли свой отпуск, и возвращались на постоянное место службы. Ехали, понятно, в Ленинград, ибо только такая поездка оплачивалась за казённый счёт. Ну и я рассчитывал пожить в Питере дней пять, поглядеть город летом, и главное, в Петергоф съездить, увидеть знаменитые фонтаны и парки. Ну а потом домой, в белокаменную. Погоду обещали не очень дождливую, и мы надеялись, что всё пройдёт успешно. Да, перед отъездом мне выдали шесть рублей, всё что осталось от заработка лаборанта, или рабочего, низшего разряда опосля еды, проживания, билета до Ленинграда и прочих мелких расходов. Но меня и сия сумма очень обрадовала, жил как у Христа за пазухой, на работе не перетруждался, и родителей освободил от забот на целый месяц. А вот Люльке (она в тот раз тоже вроде трудилась, и также впервые) выдали всего трёшку, из-за малолетства её даже на полставки, как меня, оформить не смогли, и она числилась учеником или стажёром. Но тоже лучше, чем ничего. В поезд садились вечером, и я всё хорошенько рассмотрел. Паровоз топился нефтью или мазутом, и поезд был чистый и опрятный, не то что Генические реликты на Арабатской стрелке. Ехали мы в купейном вагоне, но разбросанно, по одному-два в купе, ибо других билетов не нашлось. Я попал в один отсек с Люлькиным папашей, он тоже трудился полевым рабочим, но, понятное дело, на полной ставке, и какую-то подработку имел. То ли как повар по совместительству, то ли как уборщик, уже не помню. Я ещё подумал, как хорошо взрослым живётся, денег куча и никакого контроля. Ешь-пей что захочется. Правда, я уже давно, лет с шести, заметил, что спят взрослые меньше чем мы, детишки, и сие сильно мешало привлека-тельности взрослого образа. По профессии Люлькин отец был моряком, причём плавали они в Антарктиду, и естественно летом, что было очень удобно. Ведь у них там лето в октябре-апреле, а с мая по сентябрь человек свободен, и отпуск у него полтора месяца (по вредности), и отгулов куча. В тот раз его, правда, надолго не отпустили, в августе ожидался ремонт на корабле, но дней сорок он всё же отработал в Молятском районе.
           Перед посадкой, на посошок, закупили «Ужовии» и «Лося», состав подали почти за час, и мы разместившись и разложив вещички, дерябнули. Закуски в дорогу набрали изрядно, ну и приложились основательно. Я сперва выпил стакан вина, а ближе к ночи, когда в окно глядеть надоело, украдкой хватил ещё один. Тут сразу в сон потянуло, быстро разделся, в сортир сбегал и заснул мертвецки. Люлькин отец к тому времени уже давно сопел себе безмятежно, он опосля ужина основательно дерябнул настойки, и сразу завалился спать, пока не развезло. И правильно сделал. И вот, как показалось, прошло совсем немного времени, мой попутчик меня за плечо трясёт. Вставай мол, приехали. Я удивился, накинул рубаху, выглянул в окно. Большая станция, но платформа низкая, и вокруг темнота, а в Питер мы должны были приехать часов эдак в десять. Тут слышу, проводница нашему моряку в тамбуре что-то объясняет. Он вскоре вернулся сильно сконфуженный, и говорит – спим дальше, это только Даугавпилс, и полпути не проехали. Стояли там долго, и я всё же вышел на перрон, подышать ночной прохладой, раз уж проснулся. Главный вокзал в городе был не на нашей линии, а на ветке в сторону Полоцка, и потом мы долго и медленно выбирались по каким-то кривулям на нашу трассу. Тут я наконец заснул, и проснулся уже за Лугой, когда уже совсем рассвело. Теперь нас вёз тепловоз, ехали быстро, с аппетитом позавтракали, и жизнь была прекрасна.
        В Ленинграде ничего толком посмотреть не удалось, но летний город мне понравился. А вот в Петергофе провели целый день, обилие воды мне очень понравилось, и парк был очень хорош.Только изобилие позолоченных статуй несколько резало глаз, я бы предпочёл серебро. Оно как-то благороднее и не так ярко, темнеет правда на воздухе, но и оная чернота очень хороша. Впрочем, сие дело вкуса, о которых, как известно, не спорят, особливо о дурных. Во дворцах, в двух или в трёх, мы были недолго, и на «фоне природы» они особо не смотрелись. Потом была дорога в Москву, но теперь меня отправили одного с лёгким сердцем, и всё прошло прекрасно. Но литовская эпопея на оном не кончилась. Два молодых археолога, Слава и Саша, усиленно звали моих родителей на август в Станюнай. Мол, они там к концу июля останутся втроём, вместе с дальним родственником Аристархыча, старообрядцем, ныне проживающим в Вильнюсе, и по летнему времени выехавшим на подработку в экспедицию. Звали его Фома, остальные данные я к сожалению забыл, был он старше моего отца лет на семь-восемь, и неплохо говорил по немецки. Я его в июне видел, но мельком, он приезжал пару раз по каким-то срочным делам ненадолго, и вроде бы археологам очень помог. Но я сразу понял, что человек он интересный, самобытный, и на все руки мастер, и с отцом им будет о чём поговорить. К тому же Саша с Славой готовились к каким-то опытам охотничьего плана, и тут консультация папаши могла быть очень полезной. Да и вообще к тому времени «коттедж» наши освобождали, ну а в школе лишних три человека, к тому же один из них ребёнок, никого стеснить не могли. да и хозяйство в компании вести веселее, и вечерами не так скучно, всё ж лучше кавказские будни вспоминать за чашкой чая, чем слушать вильнюсское радио на чужом языке. О сём я клятвенно обещался сообщить родителям, и ещё мне вручили объёмистое письмо им же, где все подробности излагались обстоятельно и подробно, с адресом и номером телефона сельсовета. Ну и Вадим с Галиной тоже отправили от себя похожее послание, более короткое, но очень красноречивое. Мамаша сразу загорелась, не век же в Малиновке сидеть, да и на юг уже не очень хочется. Пару раз звонили в сельсовет, потом наши коллеги сами настропалились вызывать столицу. Переговоры шли долго и обстоятельно, и как ни странно, связь была хорошая. Отец сперва колебался, он думал в Ермишь съездить, но в то лето охоту обещали открыть позднее обычного, а в сентябре мне в школу надо было идти. Я-то с удовольствием пару недель учёбы прогулял бы, но родители были иного мнения, и в Ермишь решили ехать на следующий год. А пока осмотрим Прибалтику, может быть и на море вырвемся, хоть на недельку, или какие города осмотрим.
         Сказано-сделано, и вот после недолгого пребывания на даче, я опять отправился в Вильнюс, теперь уже с родителями. Машины в экспедиции уже не было, и от города мы ехали на молятском автобусе, коий, к счастью, проходил мимо нашей деревни. Правда, билеты пришлось купить до следующего села, у вас там мол, и остановки официально нет. Ну и хрен с ними, копеек двадцать переплатили на троих, не страшно. Папаша приехал налегке, он долго думал, ни взять ли ему ружьё и десятка три утиных патронов, но в конце концов решил ехать без них. Охота была разрешена лишь на двух озёрах из десятка, и притом самых дальних от нас, местных стрелков было много, и путёвки в райцентре приезжим давали очень неохотно. Ещё можно было стрелять рябчиков и тетеревов (если повезёт) в большом лесу, вёрстах в пяти от нас, но без собаки сие было очень трудно и сложно. А уже пошли грибы, в основном подосиновики и подберёзовики, их вполне хватало на суп и жарку, а порой и белые попадались. Пару раз собрали много сыроежек, сварили их в солёной воде, и вышла отличная закуска. Пробовали ловить рыбу, но не очень удачно, раз сварили уху, разок зажарили десяток рыбёшек, и всё. Так что в основном занимались «третьей охотой». Фома знал недалеко сосновую рощу с обильной брусникой, но местные очень косо смотрели на наши сборы, и разок вволю наевшись, более решили не рисковать. Они и про «грибасы» что-то ворчали украдкой, но тут уж наши решили не уступать. Лес мол большой, казённый, и грибов порядочно, на всех хватит. А так в общем отношение было хорошее, лишь председатель порой вздыхал, вот мол с машиной-то было получше. Ещё бы, в начале лета мы по его просьбе каждую неделю кого-то или что-то куда-то возили, а то и чаще. Но не всё ж коту масленица… Ночи были уже прохладные, но пару раз я окунулся в пруд, а Фома и вовсе купался через день. Он вообще, несмотря на солидный возраст, оказался мужиком очень крепким и ловким, что вызывало всеобщее уважение. Ну и то, что он свободно объяснялся по-литовски, да и родом был почти что из тех мест, очень нам помогало.
       Возня со шкурами к тому времени уже закончилась, и мы строгали кремнями дубины и стрелы для луков, а потом мастерили и сами орудия стрельбы. Луки делали из хорошо высушенного орешника, более подходящей древесины не было, но вышли они очень сильные, самый мощный в одиночку до конца никто натянуть не мог. Но мужики быстро приспособились взводить его вдвоём, с помощью небольшой верёвки с захватами, зафиксировав концы древка. Нижний воткну-ли в ямку между корней, а на верхний одели брус с отверстием, коий двигался вверх-вниз по вертикально вкопанным стойкам. Теперь надо было определить силу удара стрелы, или энергию выстрела, или усилие тетивы. Тут мнения разделились, но реально путь был один – повесить мишень на динамометрах и посмотреть, что они покажут после попадания. «Средства измерения» у нас были, хоть и очень примитивные, обычные безмены с укреплёнными на шкале маленькими пёрышками. Перья были пористыми столбиками, пропитанные чернилами, кои оставляли на корпусе ясный след, особенно в конце, при остановке пружины. Мишень сделали из куска фанеры, углы подвесили через «динамометры» к дереву и решили, что всё готово к опытам. Отец качал головой и говорил, что нормальная стрела из такого лука пробьёт фанеру насквозь и улетит к чёртовой матери. Ему не поверили, но позади мишени, на всякий случай, поставили пару толстых и широких досок. И вот выстрел, в фанере обнаружилось широкое отверстие, а острый наконечник вошёл в доску сантиметра на три, его с трудом вытащили. Стрела же раскололась вдоль, на треть длины со стороны кремня. Пришлось делать солидную мишень из толстых досок, и подвешивать её уже на шести безменах, вместо четырёх, дабы максимально уравновесить систему. Потом палили разными стрелами, с разными наконечниками, обсидиановые втыкались глубже кремнё-вых, а когда стрела попадала в ямку от предыдущих выстрелов, измеренное усилие оказывалось меньше. Но и при прочих равных, результаты сильно отличались, видно натянуть такой лук единообразно было трудно. Но в конце концов, отбросив явно неудачные выстрелы, с рикошетом, с поломкой стрелы и т.п. выяснилось, что в среднем зафиксированное усилие составляет 25-30 кило. Потом стреляли из более слабого оружия, усилия понятно оказались меньшими, да и разброс их куда скромнее. Но сие токмо подтверждало наши теории.
         Пальба из луков продолжалась дней десять, потом по той же мишени, но подвешенной много ниже, лупили дубинами, но это было уже не так интересно. В те же дни Фома познакомил родителей с одним местным, у него была удобная и не очень тяжёлая лодка, и он за небольшую, можно сказать символическую, плату давал нам её для прогулок по озеру. Особенно приятно было кататься вечером, после захода солнца, особенно в лёгкий туман. Вода на фоне прохладного воздуха казалась очень тёплой, и берега красивые, местами в лёгкой дымке. Плавали по полчаса, редко больше, пару раз брали лодку и днём, когда позволяла обстановка, ибо хозяин часто катался на ней за сеном, на другой берег озера. Там официально был лес, вернее лесная опушка со всяким мелколесьем, в основном ивовым. Но наш селянин все кусты выкорчевал, убрал камни, землю разровнял и даже культурную траву подсеял, тимофеевку, клевер и что-то ещё. И получился приличный покос, соток на семь-восемь, сверх того что он имел официально. А сена мужику требовалось изрядно, на корову, двух тёлок, десяток овец и трёх свиней. Мы ещё удивлялись, как он всё это скосить до дождей успеет, а потом поняли. Вечером в пятницу, мы только что лодку на место вернули, и видим, что к хозяину четверо граждан приехали, видно только что сошли с вильнюсского автобуса. Он слегка смутился но объяснил, что это мол родственники из города приехали, помочь на сенокосе. Родственники, однако, толком и не знали, где и что надо делать, да и кроме хозяина никого в доме не знали. Типичные сезонные рабочие, нанятые кулаком, то бишь богатым крестьянином. Мамаша по сему поводу даже что-то ворчала, а отец наоборот, радовался, что есть ещё крепкие хозяева на селе. Вот были бы у нас такие, хоть каждый десятый, любил он повторять, так и зерном бы торговали, а не покупали бы хлеб невесть где. Ну а приезжие работали исправно, и были приглашены и на следующие выходные, а ежели получится, то и дней на пять-шесть. Слегка подумав, они согласились, благо и заплатили им щедро, даже больше обещанного. Натурой правда, но зело хорошая еда тогда ценилась дороже денег, даже и в Литве. Ну а мы поняли, что скоро наши лодочные походы прекратятся, сено надобно будет возить с дальних покосов. А тут ещё всплыло одно любопытное обстоятельство.
          Фома в середине августа уезжал домой, его ждала срочная работа в столице ЛССР. Они с папашей много общались во время работы и особенно вечерами, и обоим не шибко хотелось расставаться. И вот наш коллега предложил посетить его домишко в Вильнюсе, город посмотреть и вообще развлечься. Археологи мол, скоро уедут, опыты они уже почти закончили, теперь будут школу убирать и чистить к началу занятий. Грибов уже наелись, а купаться и в Нярисе можно, у них недалеко от дома отличный пляж. Неделю погостите, а там и в Палангу можно смотаться, самолёты по два раза на дню летают. А оттуда прямо в Москву, ежли билеты будут… но сие как раз в Вильнюсе и узнаем, там отличная касса Аэрофлота, с предварительной продажей билетов на кучу рейсов. Мы подумали и согласились, благо за две недели вроде бы переделали всё что только можно. Был бы газик, так помотались бы вволю, а так, автобусом, много не наездишься. Мы раз сдуру отправились в Моляты в выходной, хорошо без мамаши, втроём – мы с отцом и Слава, так два рейса пропустили обратно. Там пара человек с билетами-то сесть не смогли, их переписали на последний автобус, и на него более мест не было. А пешедралом топать часа три, да мы ещё и всякого добра накупили изрядно, фиг дотащишь. Хорошо Вячеслав вспомнил, что тут рядом, в переулке, расположилась районная милиция. Пусть мол, помогут научным работникам, коии не щадя живота своего, трудятся на благо литовской истории. И к счастью, все бумаги были у него при себе. Ну менты подумали, что-то обсудили между собой, и один из них вышел в соседний двор. Там стояла машина «скорой», и как выяснилось, ей предстояло ехать на соседний с нами хутор, можно сказать, совсем рядом. Мы сперва смутились, думали скорая за больным едет и не след её задерживать. Но врач нас успокоил, мол ничего страшного, на хуторе у них просто… профилактика… осмотр такой. Так что садитесь без стеснения. Ну мы залезли в машину, рассыпаясь в благодарностях, а там стоят две большие коробки и какие-то свёртки на скамье лежат. По пути присмотрелись, а там посуда, фарфор и стекло, несколько тяпок, секатор, ножи и вилки. И ещё три пачки, с гвоздями, с какой-то мелочью и с медным купоросом. Ну что ж, товары все ценные, дефицитные, и пока больных нет, можно их подбросить друзьям и родственникам, а то и просто соседям. Нам-то от того токмо проще. Доехали быстро, поблагодарили врача и шофёра перед выходом ещё раз, а Слава в знак благодарности отдал им рублёвую бумажку. Те долго отнекивались, но потом взяли и были довольны. Отец поворчал ещё, что многовато за десять минут езды по просёлку, но Вячеслав возразил, что деньги казённые, остались от жратвовых закупок, и их совсем не жалко. Ну и слава богу, что всё хорошо.
      Наверное, эта поездка была последней каплей, склонившей нас в пользу Вильно, хотя и до того было ясно, что деревенская программа исчерпала себя. И вот хмурым туманным утром мы вчетвером сели на вильнюсский автобус. На сей раз ехали долго, всё время кто-то сходил и входил, да и автобус был старый, настоящая развалюха. Наконец приехали, отдышались, сели в городской троллейбус и двинулись в Жирмунай, где и проживал Фома со своими родственниками. Доехали быстро, и вообще город показался небольшим и уютным. Сошли с рогатого, прошли пару девятиэтажек, обогнули угол дома и приятно удивились. То есть хозяин говорил, что живут они в собственном доме, бревенчатом и просторном, но что оный дом стоит прямо среди панельных новостроек, никто не ожидал. А рядом с избой небольшой огород, сад весьма пышный, детская площадка с отличными качелями и небольшой сарай для сельхозинвентаря. Вот только скотину держать негде, пожаловался Фома, токмо десяток кур и остался. Да, среди ягодных кустов стоял и курятник, чистый и очень добротный на вид. Когда стихли первые восторги и мы отправились обедать, хозяин поведал заинтригованным москвичам, как ему удалось сохранить свою «избёнку» посреди нового городского квартала, пусть небольшого и расположенного на окраине. И вот мы почти два часа слушали увлекательнейшую историю.
            По профессии Фома был каменщиком, причём его специальностью были печи и камины, любого класса сложности и любого объёма. Ну и внешнюю отделку своих построек он знал в совершенстве. Среди его клиентов были члены местного ЦК и Верховного совета республики, а также видные милицейские и судебные чины. И вот когда пошли слухи, что на месте их деревни скоро начнут строить новые многоэтажки, наш герой отправился по своим знакомым, узнать, нельзя ли его хибару как-то оставить на месте. К счастью, в то время хозяин «хибары» был членом какого-то творческого объединения, вроде специалистов малых форм, или прикладного (или бытового?) искусства, и имел в сарае небольшую печь для обжига керамики, причём вполне легально. К тому же у него была хорошая коллекция изразцов, облицовочных плиток и чугунных дверок к печкам, которая сильно помогала ему в работе. Часть плиток он изготовил сам, но большая часть собрания была собрана во время поездок по Прибалтике, после войны, когда людям было не до украшательства. И вот в разговорах с «ответственными работниками», особливо с теми из них, кому он ещё токмо собирался сооружать шикарные камины, Фома особо упирал на опасность переезда для его работы. Мол и печь может треснуть, и инструмент сопрут, да и часть коллекции неминуемо пропадёт. Он понимает, конечно, что участок придётся ужать, 15 соток в городе – непозволительная роскошь, но ежели три-четыре останется, и то хорошо. И если какие-то постройки надобно переместить, то и сие не проблема. Ну и за расходами он, естественно, не постоит, понятно ведь, что проблема сложная.
      Начальство к проблемам знатного каменщика отнеслось с пониманием, и его просьбу уважили. Выяснилось, что дом можно оставить, он попадает в зазор между девятиэтажками, а вот сарай и курятник придётся переносить. Но это мелочи. Земли осталось даже больше, чем предполагали, около 4,2 сотки. Правда, наш герой подписал обязательство поддерживать территорию в соответ-ствии с городскими нормами. Отдельно запрещалось выращивание рогатого скота, и крупного и мелкого, но сите никому и в голову не приходило. И самое главное, сохранился колодец, глубокий и удобный, из морёного дуба и с очень вкусной водой. Ну а сортир с душем пристроили к городской канализации, обошлось сие Фоме в бешенную сумму, но могло ведь быть и гораздо хуже. Квартплату нашему домовладельцу установили выше, чем обитателям соседних коробок, да и за коммуналку он платил заметно больше. Но тут уж ничего не попишешь. В общем,усадьба нам жутко понравилась, и мы с удовольствием прожили там дней пять, пока осматривали город. По утрам ели сытный завтрак домашнего приготовления, вечером такой же ужин, а днём наскоро перекусывали в какой-нибудь забегаловке, коих здесь было много больше, чем в белокаменной. Иногда вечерами я качался на качелях, но недолго, отец почему-то считал, что я уже слишком взрослый для такого развлечения. Когда же ему показывали вполне взрослых людей, по полчаса весело качавшихся в своё удовольствие, он бурчал что-то вроде того, что дуракам мол, закон не писан. Что делать, у всех есть свои маленькие странности, хотя порой было очень обидно.
            Город нам понравился, чистый, тихий и спокойный. Заводов мало, и те стоят отдельно от жилья, и железные дороги обходят центр и новостройки стороной, не то что в столице. А вот древностей маловато, застройка даже самых старых кварталов напоминала петербургскую. Но что очень понравилось, так это картинная галерея, точнее отличная подборка литовских художников с конца 19-го столетия и до Второй мировой войны. Жалко, Чюрлёниса там почти не было, говори-ли что большинство его картин в Каунасе, но добраться туда мы никак не могли. А вот подборка второстепенных итальянцев и голландцев 17-го и 18-го веков особо не впечатлила. Была там пара-тройка интересных портретов, и только. Вильнюсские же церкви, святой Анны, Петра и Павла и ещё какие-то, уже не помню точно, произвели, как бы поточнее сказать... среднее впечатление. Красивые вроде и интересные, но не более того. По вечерам папаша обсуждал увиденное с хозяином, а тот вспоминал, что после войны литовцев в городе почти не было, в основном поляки, немного белорусов и русских, ну и евреи, что оккупацию пережили. До войны-то их было треть, или поболе, но немцы в основном их перебили. И не токмо немцы, литовцы им помогали, и очень активно. Таких литовцев, что на немцев работали, к концу войны в Вильно было много, но большая часть их в сорок четвёртом сбежала. Кто с немцами ушёл, кто в партизаны подался, а многие просто разъехались по хуторам и посёлкам, благо у всех родственники были в сельской местности. И надо сказать, Советы их не трогали, мол что было то было, а коль сидишь тихо, и в лес не ушёл, так и живи себе спокойно. Ну главарей конечно, ловили и искали с пристрастием, но они-то почти все в лесах скрылись, или ушли на запад. А там, говорят, многие подались в Канаду, и там им земли дали прорву, гектар по десять на рыло. Теперь небось процветают, черти, на заморском чернозёме… мне показалось даже, что тут Фома им малость завидовал. Ведь у его родственников-старообрядцев, при всех ухищрениях, и гектара не было, хотя они от колхоза получали комбикорм для коров и кур, ну и сено косили в лесу полулегально, почти как наш Станюнайский знакомый, но надо думать, в большем размере. А вот после войны литовцев в Вильну свозили со всей республики, и из Польши перевезли почти всех, хотя многие и не желали покидать свои пенаты. Но с властями не поспоришь. Да, а поляки Виленский край покидали под большим нажимом, мол, сие тоже Польская земля, и нам на запад ехать незачем. Многих соблаз-нили немецкими землями по Одеру, там кое-где и амбары и сараи каменные остались, а уж дома сохранились почти везде. Ну а самых упрямых уже выселяли силой, совали в вагоны со всеми шмотками, и вперёд. Меня при таких разговорах старались выпроводить в сад, но там были укромные места у террасы, где всё было слышно. Подслушивал я не столько из любопытства, сколько из вредности, раз качаться на качелях нельзя, так хоть узнаю, о чём там гуторят.
   Наконец, всё и вся в городе осмотрено, пора было лететь в Палангу. Билеты достали легко, и на обратный рейс в Москву тоже. Аэропорт в Вильнюсе был маленький, а самолёт зело старый, папаша на таких ещё в Туркмении летал. По-моему ИЛ-14, ещё винтовой, и народу в нём помещалось немного, человек двадцать, правда, были свободные места. Я очень боялся, помня возвращение из Анапы, да ещё такая развалюха, того и гляди, на ходу рассыплется. Отец меня утешал, что мол самолётик не настолько стар, дабы разваливаться, но уже достаточно обкатан, чтобы все дефекты конструкции выявились за много лет. В общем, кое-как убедил, и летели мы спокойно, да и не долго, точно менее двух часов. По прибытии сразу сели в автобус, и минут через двадцать были уже в Паланге, на главной автостанции, где толпились хозяева квартир. Нам повезло, большинство отдыхающих в конце августа уже устроилось, и один пожилой мужик предложил нам отдельное помещение во дворе своего дома. Правдо это сорай, извиняясь изрёк домовладелец, ноо каменный, там прохладно, и место много. Ну сарай так сарай, там хоть кровати были, а не соломенные матрасы на полу, как в недавно покинутой сельской школе. И вообще помещение оказалось удобным, во дворе рядом сортир и умывальник под навесом, и место тихое, спокойное, хоть и в центре города. Впрочем, скорее сие был не центр, а старый город, в отличии от пятиэтажных хрущёвок на северной окраине. Море было недалеко, да и вообще городские расстояния оказались невелики. От нас до дворца Тышкевичей пешедралом было минут десять, и до северного края города, где начинался сосняк с обилием маслят, чуть больше. Там же, кстати, и купаться было ничуть не хуже, чем в центре, даже народу поменьше. А среди маслят пару раз попались рыжики, кои придали сильный аромат при жарке прочим грибам. Правда, мыть их приходилось особо тщательно из-за обилия мелкого песка, но сие приятные трудности. Хозяин нас убеждал съездить в какой-то пригородный лес, где полно благородных грибов, но родители после некого раздумья отвергли оную мысль. Всё же приехали на море, да и под Молятами грибов насобирали вдоволь, пора и честь знать.
      Песчаный пляж и чистая вода мне очень понравились, да и лежать на песке было приятнее, чем на черноморской гальке. А вот вода была сильно холоднее южной, и долго в ней барахтаться не получалось. Зато солнце даже в полдень грело умеренно, и ветерок постоянно дул, и лежать на песке было одно удовольствие. Правда, долго лежать не получалось, частые купания вызывали зверский аппетит, и мы ели по четыре раза на дню. Утром и вечером дома, а днём пару раз в столовках или кафешках, их в городе было семь-восемь, и все вполне приличные. И магазины, супротив Москвы, просто ломились от всякой жратвы. Родители старались особо готовкой себя не утруждать, покупали всякие колбасы, балык и ветчину, ну и варили макароны, рис или гречку сразу на пару дней. И всё равно было вкусно. По утрам, пока вода в море не прогрелась, а иногда и поздно вечером, когда ветер усиливался, гуляли по городу, осмотрели костёл, недавней постройки, но очень симпатичный и просто слонялись по городу. Ходили в парк, там мне очень нравились кусты можжевельника, невысокие, но очень солидные, с толстыми витыми стволами, стелящимися по земле. Деревья в парке росли редко, в основном сосны, и трава была жёсткая и низкая, видно на песке особо не разрастёшься. Но мне понравилось, вроде такой необычный лес с дорожками, да ещё очень холмистый. Побывали во дворце Тышкевичей, показался он весьма скромным, и внутри, и снаружи. Хотя были они всего лишь графами, не королями и не царями, и жили весьма удобно и просторно. Я бы тоже в таком доме, пожалуй, пожил… хотя нет, больно комнат много. Меня тогда заставляли пыль вытирать по два раза в неделю, со шкафов, серванта и подоконников, и сие казалось ужасно нудным делом. А тут не три комнаты, а поди все тридцать, и мебели невпроворот. Нет уж, лучше родное Беляево. Во дворце мы посмотрели музей янтаря, всё было красиво и интересно, но в Эрмитаже я видел вещички куда круче. Зато тут было много обыденных предметов, и всякие мушки и букашки, застывшие в янтаре, что тоже очень интересно. Я сперва не мог понять, как это хрупкие насекомые так хорошо сохранились в затвердевшей смоле. Ведь тогда-то она была мягкая, и они должны были ножки-крылья переломать, когда пытались вылезти, а потом в смоле сморщиться, или наоборот размокнуть. Но мне объяснили, что они тонули быстро, почти не двигаясь, а потом застывая, смола консервировала букашек, как уксус помидоры или огурцы. Вот ведь овощи лежат в маринаде по три года как новенькие, и могут ещё черти сколько лежать, просто их съедают раньше. Ну а в янтаре, когда он загустеет, всякая мелочь и миллион лет пролежит, да даже и много больше! Вот теперь всё стало понятно.
    В парке, на очень видном месте, стояла бронзовая (или латунная?) композиция «Эгле – королева ужей», по мотивам самой древней сказки из всего литовского эпоса. Мне она жутко понравилась, хотя ужи по толщине и общему складу скорее напоминали кобру или гюрзу, тут пригодилась школа В. Массона. Но вот общая экспрессия, и какая-то необычность поз мне очень понравились. А главное, у Эгле была роскошная крепкая грудь, с большими сосками, и я прямо расплылся внутренне, представив себе подобную девушку, но в реальной плоти. Тут же, пардон, случилась эрекция, и я ужасно смутился. Что-то подобное уже случалось и ранее, но в более обыденной обстановке, скажем прижали меня в автобусе к красивой тётке, или одноклассница ущипнула за зад. А тут, в старинном парке, перед прекрасной скульптурой, под летним ветром Балтики, я почувствовал себя каким-то пошляком. Но вечером, не раз и не два всё хорошенько обдумав, решил всё же, что ничего зазорного в моём проступке нет. В конце концов, от кого же нам возбуж-даться, как не от хорошеньких женщин? Наутро хотел было в осторожной форме поговорить о пережитом с родичями, но по зрелому размышлению всё же раздумал. Они и через 3-4 года по части техники знакомства не могли сказать ничего более путного, как чаще мойся и пользуйся противозачаточными средствами, а сие и так было более-менее понятно любому не очень глупому подростку. Однако мы опять забежали далеко вперёд, и пора из облачных высей студенческого бытия спуститься на Мемельское взморье.
          Наш хозяин, в прошлом поручик литовской армии, был человеком благодушным и с очень широким кругозором. Он охотно признавал, что при Советах жить просто и работать особо не надо, была бы расторопность и житейская сметка. А вот немцы неет, любил вспоминать он, те хоть и злы были, но при них работали всее! И без всяких поблажек. Вот у нас тщиновник жил, высокого рангу, вроде помощника гау, так он спал на голом полу. А предлагали ему матрацы, он их на фронт посылал, мол, солдатам в окопах они нужнее. Но лутче всего, любил повторять бывший офицер, жилось при Сметоне. Кто хотел богател, другие просто работали, а самые тупые и ленивые милостыню просили. Ещё можно было батраками наниматься в Латвию или в Эстонию, им там платили больше, чем у нас, а народу у них часто не хватало, особенно осенью, на уборку урожая. И жили все равномерно, так наш хозяин, не знавший сложных русских слов, объяснял реальное равноправие подданных президента Сметоны. Ну коммунистов-то ведь преследовали, осторожно возражал ему отец. Ээээ, какие в Литве коммунисты… так, полтора человека, кому они были нужны. Вот на севера да, в Риге там, в Лепае, в Таллине заводы были и фабрики, с рабочими и с безработными, там и забастовки случались, и всякие волынки. Да и то, кстати редко, они все жили сытно, даже те, что без работы остались. А уж у нас-то всегда тихо было. Вот только с поляками всё время грызлись из-за Вильны. Пару раз чуть война не случилась, нас по тревоге поднимали, думали всё, конец. Захватят нас поляки, и будем партизанить в лесу и в болоте. Потому и лесные братья после войны так долго и густо воевали, что у них заранее всё было сготовлено. Не то что латвийцы и эстонцы, тех раздолбали по-быстрому. Вот так вот, готовились против Польши, а получилось против русских… такая жизнь сложная штука. Что-то похожее я уже слышал от Фомы, но украдкой, и очень мимолётно, а тут разговор шёл долгий, и вполне открытый. Папаша видно решил, что офицер буржуйской армии может нести что угодно, при нужде его всегда можно дезавуировать. Да и спрятаться от меня им было негде.
        Много ещё говорили о евреях, поручик сокрушался, что его земляки охотно помогали немцам иудеев истреблять. Не все но многие, и сам он едва отвертелся, хотели в команду забрать. Хорошо аппендицит начался с перитонитом, он его потом спас и от немцев, и от русских. Зато в гражданскую, любил повторять наш хозяин, в Литве погромов не было, даже поляки себя смирно вели. Не то что этот дурак Петлюра. Петлюру, кстати, они с отцом ругали часто и регулярно, видно то была любимая тема. И не токмо у них, как я уже тогда понял, и не раз убеждался в оном позднее. Сколько раз слышал и видел – обсуждают Колчака или Деникина, Фрунзе или Троцкого, Пилсудского или Спиридонову, и дискуссия идёт вполне мирно. Кто-то хвалит, кто-то ругает, всё в общем как всегда. Но стоило помянуть Симона Васильича, как большинство собеседников тут же разражалось яростной руганью в его адрес. Кто-нибудь тут же вспоминал, с непременным злорадством, что у Петлюры была большая, по тем временам просто огромная, армия, но его били, часто и регулярно, и белые, и красные. Да и Махно с Григорьевым лупили сечевиков, когда их силы бывали сравнимы. Ну а когда петлюровцы лезли на атаманов всем войском, те разбегались по сторонам, и оставляли батьку с носом. И не дай Бог, кто-то пытался его защитить, он тут же становился «объектом яростных нападок». И убийство Петлюры в общем и целом одобрялось, собаке мол, собачья и смерть. Много позднее я с удивлением узнал, что на процессе Ш. Шварцбарда (застрелившего С.В. Петлюру) многие европейцы выступили в его защиту. То бишь их позиция совпала с мнением среднего российского интеллигента брежневских времён.
   Ещё пару раз отец с хозяином обсуждали литовскую армию, можно ли за полтора года обучить хорошего бойца. Бывший поручик утверждал, что можно и за год, просто страна маленькая, и при призыве на год армия получалась меньше двадцати тысяч. А 20 тыс считалось необходимым минимумом. И дедовщины особой не было, ну даст бывалый солдат иной раз по уху нерадивому новобранцу, так как без этого. А офицеров откуда брали? Да из своих же, в основном из крестьян, конечно из крепких и образованных. Ну иногда и горожане в армию шли. И снабжали нас хорошо, у всех солдат были каски, тёплые вещи на зиму, и казармы удобные. А оружие откуда брали? Ну винтовки с пулемётами от германской войны много осталось, а танки были французские, да. Рено назывались, некрупные такие и лёгкие, шустрые. И пушка маленькая. А самолёты? Ооо, самолёты сами делали, литовские! Я сперва не поверил, но оказалось правда, делали, только моторы покупали в Англии. Каркас был дюралевый, металл поставляли шведы, они после первой мировой сильно возлюбили своих братьев меньших из Прибалтики. Латыши-то, и особливо эстонцы страдали манией величия, морской флот создавали. Даже пару эсминцев поимели, но потом продали, куда-то в Америку, поняли, что они им не по зубам. Ну а подлодок у эстов было штук пять, и у латышей пара-тройка, да всё бестолку. Всё равно Советам в 39-ом сдались, как бараны, лучше бы партизан готовили загодя. Тут, надо сказать, наш собеседник проявил здоровую само-критику, не столько к себе конечно, сколько к прибалтским правителям в 39 году. Как будто нельзя было сопротивляться, благо и Красная армия тогда была совсем никудышней. Отец ему возражал, мол Сталин был не тот человек, который бы потерями озаботился, не в 39-ом так через год-другой всё равно бы Прибалтику захватил. Это верно, соглашался наш хозяин, но всё же ежли сие ему бы далось через большие потери и затраты, то он бы, может быть, и сговорчивее был. И особенно он хаял эстонцев, у них мол восточная граница вся прикрыта водой, а с юга сплошные леса, холмы и болота. Печоры, Хаанья, Сурмунамяги, Выру… да что говорить. Вот финны молодцы, дрались до последнего, и победили. Ну не формально, а по существу, остались в независимости, и даже в Варшавский блок не вошли. Вот именно, подхватил папаша, и теперь нас жратвой снабжают, отличного качества. А всяких грузин-армян кормить приходится, почём зря. Они ещё что-то обсуждали из области высокой политики, но это я уже позабыл.
          Над нашим сараем был чердак, небольшой и с отдельным входом с улицы. Узкая лестница с деревянными ступенями вела наверх, но при нас чердак открывали всего один раз, что-то туда прятали на зиму. Там на полу лежала какая-то трава или солома, и в ней жили мыши, судя по шуршанию, что мы иногда слышали внизу. Хозяин к сему реприманду относился философски, а жена его очень переживала, мол трудно их там будет ковырять. Я возражал, чего там сложного, выкинуть всю подстилку, и хана. Которые останутся, сами убегут, жить-то им негде будет. Но хозяева боялись выкидывать большой тюк соломы, мол соседи тогда донесут, что там толпа курортников жила. Они-то бездельники, за двадцать лет даже сарай не восстановили, а ведь у них ещё и второй дом есть. Но его надо в порядок привести, всего-то работы на месяц, а им лень. Вот и завидуют нам, прилежным работникам. Отец тогда много смеялся, вот мол Карл Маркс был прав, классовые различия важнее национальных. Когда русские далеко, все их дружно не любят, а как приехали и сарай надо снять, так одни бегут навстречу, мол у нас лучше всех, а соседи зкубами скрипят, мол этих буржуев пора раскулачивать. А то ведь всю страну позорят, перед приезжими лебезят… и таких полгорода, даже поболе. А мы тут с голода пухнем! «Пухли» они в том плане, что телевизор был постарее, чем у наших хозяев, и на приличную машину денег скопить не могли никак. Но классовую рознь в среде литовцев очень ярко мы увидели в следующий приезд, а пока надо дорассказать о Палангсском отдыхе.
           Жена хозяина очень любила поболтать с приезжими, дабы совершенствовать свой русский язык. Она часто слова путала, а некоторых и не знала, но не стеснялась, и всегда старалась запомнить всё новое, что от нас услышала. И правильно, без долгой практики чужой язык освоить никак нельзя. А вот её дочка, весьма миловидная девка лет тридцати, по-нашенски говорила очень неплохо, но вечно стеснялась вступать в разговор. Отец её убеждал, и не раз, что гуторит она прекрасно, и стесняться нечего, наоборот надо практиковаться поболее. Два-три сезона с курортниками пообщаетесь, и вообще вас никто от наших не отличит, убеждал он собеседницу. Та вроде бы и соглашалась, но как токмо доходило до дела, опять смущалась и старалась говорить покороче и побыстрее. Но видно уж такой характер был нерешительный. Ещё нас очень удивило, что кроме обычных пляжей, в Паланге были отдельно пляж мужской и женский. Мол, некоторые любят загорать и купаться голышом, так чтоб других не смущать, им и выделили особое место. На женском народ держался вполне прилично, а на мужском я раз видел, как голые парни сидели прямо на бетонных блоках, что служили границей оного пляжа. Сидели со «своей» стороны, и снаружи ничего такого видно не было, но я про себя долго хихикал. По разговору было ясно, что парни местные, и проходивший мимо дедок что-то проворчал по поводу бесстыжих прибалтов. Хотя сидели они в малолюдном месте, там вдоль границы пляжа росли большие ивовые кусты, и отдыхающих сей угол не привлекал. Кусты, кстати, сажали специально, дабы ползучие пески закрепить. А то весь берег ветром развеет. В основном на дюнах сажали горную сосну, я тогда её в первый раз хорошенько рассмотрел. Невысокое деревце, зело хилое и худосочное, но очень выносливое. Говорили, что она на голых камнях растёт, а уж на песке, да где вода в почве близко, так и подавно. И отличить её от нашей сосны нетрудно – ветки и сучья у неё серые и чёрные, а не красные, хвоинки одноцветные, тёмно-зелёные (а у нашей снизу посветлее, какие-то сизые) и чешуйки у шишек с чёрным краем. Шишки я, правда, особо не разглядывал, их ещё найти было надо, но два других признака запомнил надолго. Ну а иву и ольху сажали в совсем мокрых местах, где до грунтовой воды полметра, а то и вовсе в ложбинках под ногами хлюпало. Вообще литовцы о дюнах заботились, опасные места плетнём укрепляли, а молодые посадки обносили заборами, дощатыми или плетёными. Загородки были высокие и частые, хрен пролезешь. А мне посмотреть хотелось, чего это они там понасажали. Один раз застал лесника, когда он что-то проверял на грядках, но ничего путного не узнал. Сосну мол тут сажают горную, а ольху чёрную, но сие и так было ясно, не сибирскую же кустовую им тут выращивать. А вот про ивы он ничего не сказал, а мне было интересно, там обычные виды растут, или какие-то особые. Впрочем, разной ивы видов полно, и многие друг от друга отличаются крайне мало и до сих пор дендрологи спорят, сколько же разных ив на нашей планете. Так что мой интерес был более абстрактным, чем практическим. Ещё нас порадовали плакаты, развешанные тут и там, мол берегите дюны, это наше богатство. Иныфе курортники и слова такого не знали, какие-то люны или дуны. А когда их просветили, удивлялись изрядно, чего мол эти песчаные кучи беречь.
           У меня, кстати, именно в те дни возник вопрос, почему это нашу обычную сосну по-латыни зовут пинус сильвестрис, то бишь сосна дикая? А есть что ли сосна домашняя? Отец предположил, что домашняя это пиния, средиземноморская сосна с большими съедобными семенами. Но нет, приехав в столицу убедились, что она так и называется, пинус пиния. В общем загадка. Правда, не единственная в ботанике, вот и наш обычный можжевельник в международной систематике обозначен как юниперус коммунис, то бишь можжевельник общий. Или общедоступный, хотя и сие понять трудно. Впрочем, много позднее именно на этот вопрос я вроде нашёл ответ. Во всех странах, где оный колючий куст растёт, его ягоды употребляют для фабрикации напитков. Иногда что-то крепкое на ягодах или на хвое настаивают, иногда ягоды сбраживают или добавляют во что-то ещё, а бывают и комбинации сих методов, порой очень прихотливые. Даже в полу-мусульманской Албании можжевеловка, оказывается, очень популярна, хоть там и винограда полно, и иных фруктов-ягод. То бишь данное растение представляет собой общечеловеческую, даже общепланетную ценность. И как раз в Паланге я заметил, что там где можжевеловые кусты растут, и маслят поболе,и о них же будет и последний рассказ сей главы. Как-то прохладным носухим днём мы зашли по дюнам далеко в сторону Швентойи, и грибов набрали очень много. Но устали однако, и родители решили немного позагорать, отойдя из леса ближе к морю. А мне велели грибы беречь, мол тут куча оголтелых детей носится, как бы они не растоптали их. И отец так ловко замаскировал добычу, что я принял сей свёрток просто за одежду. Ну и сунул её под голову, дабы лежать было удобнее. И лежал вроде недолго, да и голова не столь тяжёлая вещь, как иные части тела, а вот всё-таки помял грибочки, и изрядно. Родители долго ругались, отмывая их потом от песка, но в итоге всё обошлось. А тут и время отлёта пришло.
           В самолёт сели нормально, был он не очень велик, но поболе того, что вёз нас из Вильнюса. Кажется, ТУ-134, взрослые ещё шептались, что год назад такой лайнер где-то у арабов при взлёте не смог от земли оторваться, или пытался затормозить, почти взлетев, но неудачно. В общем, выскочил со взлётной полосы, в какой-то сарай врезался, были жертвы. Из пассажиров вроде никто не погиб, но какие-то дети пострадали, там на земле. Я хоть и боялся тогда любых полётов, но к сим разговорам отнёсся на редкость равнодушно. У этих арабов с техникой вечно проблемы, вот недавно опять с евреями воевали, и опять без толку. Правда, хоть не разбежались в первые же дни врассыпную, как восемь лет назад, и на том спасибо. Перелёт прошёл нормально, а на следующий день начались школьные хлопоты. Я конечно поклянчил у взрослых, мол неплохо бы в Малиновке отдохнуть хоть пару дней, потом наверстаю. Всё равно в первые дни учёба не шибко серьёзная, а я от вашей Прибалтики просто устал. Папаша даже на меня наорал, мол три минуты до школы дойти трудно,а мотаться через весь город и за МКАД ещё, а потом пёхом – это можно. А наследующий день тащиться обратно. Я уверял, что до школы пять минут, даже все шесть, а дача так хороша, что поездка туда совершенно не обременительна. Ну а когда вернусь, вся ночь впереди, до школы отосплюсь. Ага, отоспишься на уроках, весь день будешь дрыхнуть, это уже мамаша разозлилась вдруг. В общем, никуда меня не отпустили, думаю из-за того, что предстоял восьмой класс, и отец боялся, пусть и слегка, что меня в девятый, предпоследний тогда, не возь-мут. Почему не понятно, вот живут же рядом старше нас на год-два ребята, типичные троечники, и они-то уж явно учились хуже меня. И ничего, в пэтэу их не отправили, было бы желание, а прорваться в старшие классы всегда можно. Так всё и на нашем потоке вышло.
          Отчасти из вредности, но и по призванию, я осенью много занимался химией в домашних условиях, причём к пиротехнике добавились и невинные реакции. Особенно нравилось получать разноцветные осадки всяких солей. Жалко только, что азурит и малахит всегда получались в виде порошка, а не красивых кристаллов, но увы. И ещё мне нравилось получать цинковый купорос из медного, с помощью старых батареек, точнее из остатков их цинковых корпусов. Конечно, в раствор попадали и нашатырь с мукой (сухой электролит), и вар от изоляции, и прочий мусор. Но когда вся медь замещалась на цинк примеси быстро оседали, и осторожно сливая раствор через промокашку в чистую банку, можно было получить вполне прозрачную жидкость. Из неё при стоянии на подоконнике выпадали красивые чистые кристаллы, остатки смешивались с новым раствором и т.д. К Новому году накопилось уже грамм тридцать дефицитной соли. Читатели удивятся конечно, зачем мол был нужен сернокислый цинк? А дело в том, что в те годы шла активная реклама пластмассовых тазов, корыт и вёдер, и многие опасались, что скоро железные ёмкости вовсе снимут с производства. А без них на даче было не обойтись, и опытные хозяева понимали эту истину. Вот и возникла идея, что пора уже готовить средства для ремонта старой оцинковки, благо под защитным слоем железо и за сто лет не проржавеет. Нынче всё это кажется бредом, а тогда многие поверили в «успехи химизации», ибо пропаганда шла шумная и настырная. Кое-кто уверял даже, что скоро все бытовые вещи, исключая может быть ножи, пилы и топоры, станут делать из пластика. В стране мол стали не хватает для танков, пушек и кораблей, а их-то уж из пластмасс не скостроляпить. Родители, их друзья да и наши родственники оному особо не верили, да и я тоже не мог представить себе пластиковую лопату, вилы или тачку. Но запас карман не тянет, к тому же медный купорос регулярно продавался в хозмагах, а вот цинкового я там ни разу не видел, и даже не слышал о подобных казусах.
         Эта вялотекущая история имела одно забавное следствие. Однажды в ванной комнате я мыл литровую банку, в которой почти месяц фабриковался сернокислый цинк. Грязь местами сильно присохла к стенкам, пришлось тереть их как следует, банка была скользкой, и в итоге я уронил её в раковину. Упала она с высоты сантиметров двадцать-двадцать пять, не больше, но раковина треснула по четырём направлениям, лучами от места удара. И самое смешное, с нижней стороны, где никаких ударов не было, отвалился кусочек фарфора, где-то с пятак размером. Трещины были тонкие, вода сквозь них даже и не сочилась, и изрядно поворчав, родители решили раковину не менять. Ну и я на время о ней забыл. Но недели через две-три попалась мне в руки короткая, но толстая трубка из дюраля, с тонким боковым отверстием в сантиметре от торца. У меня давно уже лежал в загашнике кусок доски, поразительно напоминавший лафет малюсенькой пушечки, и я сразу сообразил, что дюралевая трубка вполне подойдёт на роль ствола. Правда, она была открыта с обеих сторон, но казённый срез можно упереть в выступ лафета, и довольно плотно. Прикинул, немного подрезал лафет, дабы ствол лежал прочнее, с боков ствола набил гвозди и сверху связал их проволокой. У боковой дырки приделал маленькую чашечку из фольги, сие должно было означать запальное отверстие. Пороху насыпал чуть-чуть, благо ствол тонкий и короткий, а на роль ядра подошла картечина из отцовских запасов. Поставил орудие на пол в коридоре между прихожей и кухней, а мишенью служила большая доска, прислонённая к кухонной двери. И вот первый выстрел… я внутренне съёжился, не дай бог ствол разорвёт. Всё же алюминий, не бог весть какой металл, пусть и трубка толстая, и заряд мал. Но всё прошло отлично, дробина ударила в доску, оставив маленькое, но заметное углубление, и шлёпнулась на пол, потеряв остатки энергии. Я ещё несколько раз стрельнул, меняя заряд, размер картечины и угол подъёма, и всё вышло прекрасно. Но при одном выстреле ядро улетело вправо и шлёпнулось на пол ванной, благо дверь в неё была открыта настежь. Так сказать, рикошет, благо мишень была твёрдая и гладкая. Я её повернул ещё пару раз, убедился, что свинцовые шарики летают куда надо, и тут меня осенило. Ведь при определённом угле и вполне реальном расстоянии картечина могла попасть и в раковину в ванной, причём именно снизу, и сделать там поименованные разрушения. Так что повреждён-ного фарфора стесняться не надо, а наоборот, нужно всем его показывать, как свидетельство силы и дальности выстрела моей пушчонки. И само собой, умелости и смекалки её создателя. Так всё и вышло – друзья и просто одноклассники долго рассматривали раковину и особенно откол снизу, придирчиво рассматривали альтернативные версии, но ничего путного предложить не смогли. Самые дотошные просили при них стрельнуть, что я и делал, сразу предупредив, что заряд будет минимальным, а то не дай Бог… вот одно повреждение уже налицо. На самом деле заряд всегда был один и тот же, и очень скромный, даже для такого оружия, но ведь никто кроме меня того не знал. В общем, обман прошёл на ура, и за мной утвердилась слава опытного террориста. Её не поколебали даже неудачи с ракетами и взрывающимися пипетками, описанные выше, а вот хлопот было множество, как мы уже знаем из истории с Берёзкиным. Да и в будущем, к сожалению, тоже, «но об этом потом», как вроде тогда же произнёс сию бессмертную фразу Аркадий Райкин.
        А потом началась история с Комсомолом. Собственно, началась она в конце сентября, а перед Новым годом случился самый апофегей, по меткому выражению Ю.М. Полякова. Тогда, впрочем, сей термин был ещё совершенно неизвестен широкой публике, но смысл от того не изменился. Первые юные ленинцы, две или три самые правильные девицы, в классе появились ещё весной, но тогда мне ещё не было четырнадцати, и я не торопился. Мне пионерские сборища надоели, а ведь там всё будет чаще и серьёзнее. А вот теперь родители убедили, что пора мол, показать свою общественную активность. Вместе со мной в ряды передовой молодёжи двинулись мой друг Вован, будущий военный, и ещё две девушки, наша самая круглая отличница и её ближайшая подруга. Сперва нас обсуждали в классе, тут всё было просто и быстро, а потом на совете пионерской дружины, уже всей школы. И тут было сложнее, впрочем только мне, коллеги прошли благополучно. А вот Шишкину поставили на вид слабое участие в пионерской работе, хорошо хоть прогулы былых лет не вспомнили. Но я их утешил, что увлекаюсь химией очень серьёзно, и на следующий год хочу поступить в вечернюю школу юного химика при химфаке МГУ. Ну ежели возьмут конечно, там тоже конкурс. Затем нас комсомольское бюро проэкзаменовал по всяким вопросам по истории ВЛКСМ и Союза вообще, в основном идеологического характера. Ну тут уж я ответил лучше всех. А потом вышла небольшая заминка. Перед завершающей стадией, походом в райком, надо было заручиться двумя рекомендациями от старших товарищей. Я-то думал, что сие произойдёт перед нашей поездкой, благо нас сопровождали завуч по внеклассной работе (в тот год это был учитель физики, весьма молодой) и председатель школьного бюро, очень симпатичная и энергичная десятиклассница, благо собирались сразу после уроков, часа за два до поездки. А когда собрались, выяснилось, что все остальные уже получили рекомендации, неделю назад. А я тогда сидел дома, удачно симулировав простуду, а выйдя на учёбу даже и не поинтересовался, что там случилось без меня. Впрочем, всё обошлось, завуч и главная комсомолка, попеняв на мою беспечность, быстро оформили всё что надо, благо времени хватало. Я несколько поволновался, а вот в райкоме, усталый и сонный, уже ничего не чувствовал. Ну не примут сейчас, так впереди ещё полтора года, успею. Понятно, что на десятый класс сие откладывать не стоило, там и отбор будет строже, и комсомольский стаж при поступлении в вуз чего-то значил. Но всё прошло нормально, отвечал я на вопросы где-то на четвёрку с минусом, девчонки так же, или чуть удачнее, а Вован лучше всех. Потом нас поздравили, велели через неделю приехать за билетами, можно уже и без взрослых, и отпустили восвоясьи. И мы двинулись домой, в Беляево.
           Потом, уже после зимних каникул, мы присутствовали на первом общешкольном собрании комсомольцев. Совершенно не помню о чём шла речь, но скорее всего о чём-то неинтересном. А вот через месяц было новое собрание, посвящённое политинформациям, и оно мне крепко запомнилось. Дело в том, что в нашем классе я читал политинформации уже с прошлой осени, но редко и нерегулярно. Тогда, после прогула очередного пионерского сборища, наша классная вызвала моего папашу в школу и сказала примерно так – раз он не любит массовых мероприятий, то пусть хоть информацию делает раз в неделю, всё равно ведь в учебное время. Он парень грамотный, и говорит складно, вот в понедельник литература первым уроком, пусть и расскажет одноклассникам об основных событиях прошедшей недели. Мы охотно согласились, и пошло-поехало. Каждую неделю, к счастью, не получалось, часто времени не хватало, и половину выступлений я делал очень краткими, мол, ничего более интересного не случилось. А вот в вось-мом классе пришлось на оное дело приналечь, классная намекнула, что будущим комсомольцам сачковать вредно. К тому же в тот год политинформационное дело перешло к нашей новой историчке, даме очень активной и деятельной, но ужасно крикливой, и даже где-то скандальной. При этом она часто давала нам темы выступлений заранее, иногда совершенно не связанные со злободневными событиями. Мол пора об этом рассказать массам, и точка. Но мои выступления ей нравились,благо они стали регулярными и обстоятельными. И вот на февральском собрании Вера Фёдоровна (так звали нашу историчку в 8-10 классах), принародно меня похвалила, перед толпой шумных и смешливых старшеклассников-акселератов. Вот мол, парень ещё молодой и не очень опытный, а политинформации читает лучше вас всех. Как-то мне, право, было не очень уютно от такой похвалы, но тогда особого значения оной истории я не придал. Ну будут поддразнивать в коридорах, задавать скользкие вопросы на переменках и собраниях, ну ничего, выживем. И до конца учебного года ничего особенного по сей части не произошло. После собрания мы с Вованом несколько минут расставляли стулья по стенам, оделись, Валя, наша главная закрыла актовый зал и мы пошли домой, благо всем было по дороге. И тут я впервые обратил внимание на её хорошую фигуру, красивые серьги и очень изящные сапоги на высоком каблуке. Тогда серьги в школе носить вроде бы не разрешали, но особенно упорным сие прощалось, особенно при наличии каких-то заслуг. Слегка меня смущала её комсомольская активность, но присмотревшись я понял, что она работает хоть и увлечённо, но без фанатизма. То есть она верила, что в конечном счёте социализм лучше капитализма, а в развитии нашей страны заметен несомненный прогресс. Ну и надо ему способствовать по мере сил. Но увы, ни тогда ни позднее я так и не решился к ней подойти, а летом, успешно окончив десятилетку, она поступила в вуз и мы более не виделись, даже не встречались случайно на улице. Увы и ах…
     По поводу исторички был ещё любопытный эпизод. На первом уроке она велела нам рассесться так же, как на химии нас рассадили год назад. Наша химичка считалась самой строгой учитель-ницей во всей школе, и её порядки считались образцовыми. Я с одной девушкой сидел на предпоследней парте, а за нами в одиночестве восседал Вован; очевидно, мы считались самыми высокими в классе. И я решил сесть назад, вряд ли мол Вера Фёдоровна будет особо допытываться о деталях. Но она и не допытывалась, а сразу спросила у Юли, моей соседки, с кем она сидит на химии. Та и ответила, с Шишкиным. Ах так! Ты почему меня обмануть хотел?! Ну я что-то промямлил, что мол иногда так сижу, а иногда этак. Тут был крик минут на пять, чему все одноклассники были жутко рады, ибо историчка слыла учителем строгим и неподкупным. А так объяснять будет меньше, глядишь, на следующий урок и спрос будет легче. Но тут они просчитались, ВФ на первом уроке и не собиралась учить нас чему-то конкретному. Разговор шёл о новой и новейшей истории вообще, о переходной эпохе от капитализма к социализму, о роли КПСС в жизни нашей страны и т.д. А в конце урока она потребовала от меня остаться. Я чуть не помер от страха, думал продолжится разборка с пересадкой. Ничуть не бывало, она спросила правда ли я политинформатор в классе, и получив утвердительный ответ, разъяснила, что теперь темы политинформаций мы будем получать на собрании в понедельник, после шестого урока, здесь у неё в кабинете. А выступать будешь на классном часе, он будет у вас в тот день, когда литература последний урок, после него. Так классным руководителям удобнее. Два раза в неделю торчать лишние часы в школе не улыбалось, но делать нечего. К тому же классный час всё равно будет, с информацией или без, а в понедельник у нас было пять уроков. То бишь можно успеть сбегать домой, перекусить, оставить лишние вещи, и на сытое брюхо слушать в полуха. Надо сказать, что поговорить наша наставница любила, но седьмой урок не сахар, и обычно она укладывалась минут в двадцать, иногда в полчаса. Пару раз она приходила меня слушать, одобрила, да и классная меня хвалила всегда, ну и чудненько.
           Да, а с химией в начале седьмого класса, когда мы только постигали её азы, тоже случился казус. Дали нам на втором уроке домашнее задание, написать пяток реакций, все однотипные. Мне уже сие было не очень интересно, я три написал, а остальные мол, скажу устно, коли спросят. Не будет же она все тетради проверять. Однако проверила, я было пытался доказать, что знаю недописанное, но это не прошло. Всем нам, не выполнившем задание, было велено прийти после последнего урока и написать ещё пять-шесть реакций. Ну самые двоечники, кои уже знали, что их через два года в ПТУ турнут, естественно не пришли, получили по две двойки в классный журнал, но их сие не трогало. А мы, человека три-четыре, явились на экзекуцию. Вован, провожая нас посмеялся, особливо надо мной. Я ведь тебе говорил, что химичка зверь, она же у моего старшего брата классная руководительница! Ну да, говорил… а я вот поленился, дурак. В химкабинете нас ждала ещё одна неожиданность, нас рассадили парами с десятиклассниками, коии ставили какие-то опыты. Тут уж не спишешь, и подсказки не жди. Я сидел рядом с высокой и полногрудой барышней в халате под которым была изящная кофточка и мини-юбка, а ниже высокие красные сапоги на каблуке. Впрочем, особо глазеть по сторонам не пришлось, мне дали листок с заданием, и началась работа. Сделал я всё быстро, отдал результат учительнице, она похвалила, но строго предупредила, что сачковать на её предмете нельзя. Ну ладно, тем паче и нетрудно. Потом, в конце девятого класса, убедившись в моих способностях, наша химичка часто давала мне особые поручения, прямо во время уроков – подготовить какой-нибудь опыт на будущее, сделать нужный раствор или сухую смесь и т.д. Мне сие, конечно, нравилось куда более, чем слушать давно известные вещи из школьной программы, и я всегда тщательно и охотно выполнял подобные поручения. Но до тех лет ещё надо было дожить.
   С физикой у меня тоже были сложные отношения, но гораздо дольше. Механику кое-как я начал понимать классе в девятом, уже готовясь к экзаменам в вуз. В 6-ом и 7-ом классах нам физику преподавала дама средних лет, объясняла она предмет неплохо, но больше уделяла внимания отстающим, стараясь поднять их, хотя бы до среднего уровня. Ну а я заучивал нужные формулы и типичные задачки, коии надо было решать, совершенно не понимая их смысла. Отвечал с грехом пополам, в среднем на четвёрки, а через месяц напрочь забывал заученное ранее. Ещё нас часто и регулярно заставляли делать доклады минут на 15-20, по какой-то конкретной теме. Скажем, что такое сила тяжести или первый закон Ньютона. Ну я конечно такой материал, почти без формул и без всяких уравнений, запоминал легко и докладывал более-менее успешно. И старался почаще выступать, дабы меня не спрашивали обычным порядком. А в восьмом классе на физику пришёл молодой специалист, о котором я уже говорил. Он за первую четверть меня ни разу не вызвал, была пара контрольных, и как я их написал тоже было неизвестно, но скорее всего плохо. Но за четверть я получил четвёрку, и очень обрадовался. За вторую тоже, а потом так обнаглел, что и вовсе сей предмет перестал учить. Но и после Нового года поимел две четвёрки по четвертям. И уж раз зашла речь об учителях вспомним историчек, они менялись чаще всего. В пятом и шестом классах нам преподавала древнюю и средневековую  историю директриса, в меру строгая и очень правильная дама. Совершенно не помню, как её звали, и вообще те уроки почти не помню. Один раз она обругала нашего одноклассника, когда тот в ходе обсуждения заявил, что первобытный строй был лучше рабовладения. Но «аргументов сторон» совершенно не помню. Ещё  как-то мы пришли к кабинету, а его открыть не могут, кто-то в замок кусок бумажки засунул. Потом его вынули, а я как раз на листке, вырванном из тетрадки, переписывал что-то у друзей. Ну директри-са приложила клочок, вынутый из замка к моему листку, где-то нашла примерное совпадение, и начала ругаться, что это я всё сотворил. Хорошо мой друг с тетрадкой, из которой лист и был выдран, стоял рядом, и предъявил оное доказательство. Приложили, сравнили и отпустили душу грешную на покаяние. И ещё один эпизод, уже в восьмом классе, был связан с директрисой. Наш физрук пожаловался её, что многие в нашем классе физкультуру прогуливают. И наша дама, придя к нам в самом конце какого-то урока, спросила у девушки, которая вроде как за спорт отвечала в пионерской организации, кто мол больше всех прогуливает. Она и ответила, что Шишкин. А я два раза болел, очень легко, но первый раз освобождение от физры кончилось накануне очередного урока, и я решил и его прихватить. Мол ошибся малость, не умею в уме считать. А второй раз освобождения вовсе не дали, я и болел-то всего пару дней. Ну, я счёл сие просто ошибкой и решил её исправить в рабочем порядке. Так всё директрисе и рассказал, она поворчала, что надо быть внимательнее, но никаких мер не приняла. Предупредила остальных, что б не манкировали физподготовкой и ушла, благо уже переменка началась. И тут несколько наших девиц накинулись на ответчицу, что ты Ира людей подводишь, сама-то сколько уроков прогуляла! Та пыталась отбиться, я мол на сборы ездила (она занималась не то художественной гимнастикой, не то лёгкой атлетикой), но не очень успешно. Это мол личное дело каждого, чем и когда заниматься. А я столь неожиданной поддержке был конечно очень доволен.
          А в седьмом классе историю у нас вела пожилая полная дама, очень спокойная, можно даже сказать безразличная почти ко всему. Ни до ни после её никто не помнил, видно кроме истории в трёх восьмых классах она ничего не вела. И потом вроде бы ушла на пенсию. Так на её уроках чего токмо не было, особенно веселились парни, уходившие из школы весной. Двое из них решили бороться (или драться), естественно, лёжа на полу, дабы их видно не было. У внешней стены, под окнами, был подходящий проход, узкий и не видимый от учительского стола. А мы с моим другом Олегом как раз сидели у оного прохода, он ближе к доске, а я на следующей парте. И Олег, как парень шустрый и сообразительный, быстро сообразил как помочь дерущимся – он достал циркуль и стал колоть в зад того, кто оказывался ближе к его месту. Я сперва просто ржал, а потом не выдержал, тоже взял свой циркуль, и по мере сил принял участие в потасовке. Но у меня реакция оказалась хуже, и попал по месту всего-то раза три. Тем не менее, девчонки, что сидели за нашими партами, были в восторге, и после урока моя соседка даже поцеловала меня в благодарность за такое развлечение. Я очень обрадовался, но и смутился, до того в губы меня никто не целовал. А оказалось, очень приятно… Ну а мелких шалостей, вроде подкладывания пистонов от хлопушек под ножки столов и парт, или кнопок на сиденья, было не счесть. Пару раз учительнице мазали стул мелом, но она небрежно отряхивала платье и продолжала урок как ни в чём не бывало. И народ быстро переключился в своих шутках друг на друга. Забавно, что кнопки друг другу подкладывали и в восьмом классе, в основном на физике, ибо наш молодой наставник к оному развлечению относился спокойно. Что мол с дураков взять, кроме анализов. Однажды положили кнопочку по старой памяти и на истории, но Фёдоровна устроила такой ор, что даже у самых тупоголовых потом звенело в ушах, и они решили более не рисковать. А вот в старших классах бурсацкие развлечения быстро сошли на нет. Как-то само собой утвердилось мнение, что мы уже взрослые, и подобные забавы пора оставить в прошлом. И учителя наши весьма тонкими намёками зело способствовали сему процессу. Ну и конечно сказался уход из класса самых отъявленных бездельников, да и иных слишком игривых дам тоже.
            А ещё наш «восьмиклассный» физик очень любил нас пересаживать, добиваясь каких-то идеальных или почти идеальных сочетаний. Толку от оного было чуть, зато смеху хватало. Как-то раз при такой перестановке мы оказались за одной партой с очень ушлым парнем, а впереди разместились две девицы. Ну наш препод и говорит нам, поменяйтесь мол местами. Ну я сел слева, а парень справа. Нет, вы с девушками поменяйтесь местами. Хорошо, они сели за нашу парту, а мы за их. Тогда он приказал мне поменяться местом с одной из барышень, но тут мой сосед заявил, что она ему не нравится. Так мы же тебя не женим, один урок потерпишь. Нет, не могу и всё. Ну хорошо, а кто тебе нравится? Парень долго думал и выбрал одну из отличниц, самую тихую и старательную, очевидно, дабы списывать было легче. Та была не в восторге, но возражать не стала. Были ещё какие-то казусы, подробности уже забылись, но помню, что в тот год на физике было весело. Особенно после Нового года, когда я окончательно понял, что четвёрка в году мне гарантирована. А ещё у нас в восьмом-девятом классах, а скорее всего и в седьмом, точно уже не помню, была молодая биологичка, которая более беспокоилась о своих матримониальных планах, чем о нашем образовании. Хотя внешне она была весьма привлека-тельна, с отличной фигурой, и одевалась соответственно. Вован считал её слишком взъерошенной и растрёпанной, хотя бы внешне, но мне кажется, что это тоже входило в образ, и довольно удачно. Да и далеко не всегда она ходила «растрёпанной». Во всяком случае, бывшие выпускники, лет на 5-6 старше нас, часто приходили на комсомольские вечеринки и охотно танцевали со Светкой, как мы за глаза называли нашу наставницу по биологии. Невзначай прижимались к ней, но она мягко, но твёрдо их отстраняла, видно желала чего-то (или кого-то) другого. Потом, лет через десять, появились мрачные слухи что у неё умер сын, или муж, ещё совсем молодой. Точно не знаю, но если так, то безумно жаль, мне она всегда нравилась, и как женщина, и как человек.Она, кстати, и в комсомольских делах принимала какое-то участие, и в партию собиралась, и вроде бы её уже в кандидаты приняли, но что было дальше, уже не помню.
        А моя комсомольская деятельность до начала четвёртой четверти протекала весьма спокойно. Собрания, политинформации и какие-то мероприятия, не очень обременительные по времени и пространству. Иногда впрочем, я и их прогуливал, но уже с умом. Насморк зимой и осенью бывал часто, а ежели при этом изобразить красное горло и температуру нагнать, то и вовсе в школу идти не надобно. Или отпроситься после первого же урока, вот мол утром было терпимо, а сейчас совсем невмоготу. Одна девица в классе оказалась очень наблюдательной, однако, и заметила, что мои болячки бывают как раз вовремя, или на момент сбора, или при написании контрольной по русскому или по физике. Но сие открытие было сделано уже в конце года, а потом она ушла в техникум, никому не передав свои сокровенные познания. Ещё был случай, одна отличница поин-тересовалась, а зачем русский-то прогуливать, ведь всё равно придётся потом контрольную писать. Но я объяснил, что потом тема уже известна, и примерное содержание, и контроль уже совсем не тот. Когда все пишут, учительница ходит по рядам и смотрит, а потом она объясняет очередной урок и лишь изредка смотрит на отставших. И так всё шло хорошо до конца апреля, когда состоялось общешкольное отчётно-перевыборное комсомольское собрание. Всё шло по плану, неторопливо и спокойно, десятиклассники задавали ехидные вопросы, как мол зелёная молодёжь будет без них справляться. Но молодёжь отвечала уверенно, на нашем потоке были две активистки, кои просто горели на комсомольской работе, и одну из них хорошо подготовили к роли председателя школьного комитета. И было ещё две девушки, не столь упёртые, но вполне деятельные. Наконец, прения закончились, начались выборы комитета. Всё шло по плану, кое-кто был против иных кандидатур, но подавляющее большинство голосовало за. И вдруг в самом конце встал один выпускник, и говорит, вот мол в восьмом А есть такой Шишкин, политинформации зело хорошо делает. Нам все уши им прожужжали, давайте и его в комитет, пусть политсектором заведует. Я чуть не помер со злости, но делать было нечего. И ведь все, сволочи, проголосовали за, ни один даже не воздержался. Правда, в конце года работы почти не было, пока распределили роли в комитете, да подготовили программу на осень, уже и четверть закончилась.
          Но вот настал наконец и май 75-го года. Опосля восьмого класса были какие-то экзамены, два или четыре, не помню. Скорее всё-таки два, русский и математика. Помню только, что сие была обычная фикция, тем, кто уходил, всё было пофигу, а кто оставался, был уверен в своей правоте, и если не мог списать, говорил всё подряд, что в голову придёт. Потом в Малиновке мы с КЛ много злословили по сему поводу, вспоминая самые смешные эпизоды. Впрочем, в то лето я на даче и был-то меньше месяца, в августе ездили в Ермишь, о чём уже было рассказано, а почти весь июнь я провёл с археологами, но уже под Питером, на Копорском плато. Тем не менее с казанскими девчонками пообщались, чему я был несказанно рад. Только вот никак не мог решить, кто мне больше нравится, и не токмо в то лето, но и впоследствии. Ну и пока решал, они поочерёдно десятилетку закончили, поступили в вуз, и им стало не до Малиновки. Потом как-то Толик рассказывал, что у них в общем всё хорошо. Ну и на том спасибо… А в экспедиции опять всё было очень интересно, правда, в тот раз не было машины, и мы почти не перемещались по округе. Отпустили меня уже спокойно, Массоны прислали длинное письмо с объяснением, как мне проехать с Московского вокзала на Балтийскиё и какую электричку там искать. Добрался нормально, электричку нашёл быстро, и возле табло встретил кучу знакомых. Сезон только начинался, и пока на месте было три-четыре человека. На электричке доехали до Ораниенбаума, так по старинке называлась станция в Ломоносове, а оттуда через двадцать минут шёл автобус до нашей деревни, и куда-то дальше, чуть ли не до Веймарна. Ходил он редко, три выходным четыре), зато остановка была всего в сотне метров от нашего стойбища. Разместились как всегда в школе, тут она была много скромнее литовской. Можно сказать, большая изба, но просторная, светлая и очень чистая. Массоны привезли своего кота Мурзика, здорового и очень подвижного, он был настоящим охотником. Первые дни, как говорили, он слегка стеснялся незнакомой обстановки, потом привык, и как-то утром, уже при мне, принёс хозяевам огромную крысу. Хотел на кровать положить, но его вовремя остановили и показали место на крыльце, куда надлежит складывать добычу. Кот был понятливый, и с тех пор наше крыльцо не пустовало. Мыши, крысы, а иногда и кроты украшали вход в школу. Ну а Мурзик стал общим любимцем, местные подкармливали его свежей бараниной, и не смотря на постоянные упражнения, кот за лето даже не похудел. Обучал охоте двоих котят, и те ходили за ним постоянно. Днём они даже спали вместе под навесом, на школьных партах. На мой взгляд, очень неудобное место, но вот домашним хищникам из семейства кошачьих почему-то нравилось. До сих пор вижу сию картину – огромный лохматый кот, с большой головой, а сбоку к нему приткнулись два котёнка, зарылись в шерсть, и все трое дрыхнут без задних ног.
          Местность была очень примечательной, я такую не видел ни до, ни после. Ни рек ни ручьёв, даже в глубоких ложбинах было сухое дно. Вся вода уходила в известняки, и даже колодцы были глубиной метров в двадцать, так что воду приходилось экономить. А земля плодородная, особенно в ложбинах, там при поливе росли отличные огороды. Много леса, вокруг деревень поля, но небольшие, да и сами деревни и хутора невелики. И разбросаны редко, видно там где вода поближе. Наши всё гадали, как это деревья и кусты растут на таком месте? Наверное, вода задерживалась лесной подстилкой, а может корни добирались до глубоких слоёв, или были кое-где какие-то небольшие подземные линзы не очень глубоко. А скорее всего, работало всё вместе. Правда, было много кустарника, иногда корявого и низкого, но росли и вполне приличные леса и рощи, в основном сосновые. Однако, пора и о деле поговорить. В тот раз, вначале во всяком случае, мы занимались плетением. Сперва рассучили фабричные верёвки и из их волокна сплели новые, самым примитивным образом. Получилось неровно и не очень прочно, но терпимо. Затем накосили крапивы, её долго мочили и трепали, пока получилось сносное волокно. Сначала верёвки из него выходили совсем плохие, но потом получались всё лучше и лучше. Неровные конечно, но вервие миллиметров в пять толщиной одному человеку уже было не разорвать. Потом сплели сеть наподобие рыболовной, сложили в неё пяток больших камней, подняли, потом раскачали как следует. И ничего, наши верёвки выдержали. Тогда сделали сеть побольше, тщательно всё проверили и положили на неё дипломника, самого из нас худого и низкорослого. Четверо мужиков осторожно подняли нашу авоську, потом покачали, потом бедного дипломника подкинули несколько раз. Пара верёвок лопнула, сеть трещала, но в общем испытание прошло успешно. Затем, наловчившись и применив технологические новшества, мои коллеги добились почти половинной прочности от казённых верёвок, пеньковых и высшего сорта. Потом делали и более сложные изделия, в конце лета ткали даже рубахи, правда, толщиной «ниток» они скорее напоминали кольчуги. Но этого я уже не застал.
         На выходные к археологам и их помощникам приезжали родственники, благо от Ленинграда было два часа езды. Ну ещё по городу час, если с другого конца, но всё равно недолго. Люлькин отец в тот год ушёл в отпуск только в начале июля, и поработать вместе нам не пришлось. Но в июне он пару-тройку раз навестил дочь, причём успевал приехать в пятницу после работы, с последним автобусом. Правда, по пятницам их на службе отпускали рано. Перед звонком они с коллегами выпивали по стаканчику в честь окончания трудовой недели, а в Ломоносове, между электричкой и автобусом, он успевал глотнуть ещё пару стаканов какоё-то очень ароматной и вкусной перцовки, такой в Питере нигде не было. Там же, наверное в станционном буфете, была и очень приличная закуска, бутерброды с ветчиной, балыком и даже с красной икрой. Всё было дорого, но не для полярного моряка. Кто-то из тёток ворчал, как это он ни разу не опоздал на автобус. Но вот не опаздывал, и не шатался по приезде, и говорил складно. Меня он научил пользоваться компасом, до того как-то нужды не было, а тут стало страшно интересно. Ещё учил меня вязать морские узлы, благо обстановка способствовала, но сию премудрость я потом быстро забыл. Кстати, он же рекомендовал взять в экспедицию знакомого пенсионера, бывшего инженера-кораблестроителя. Мол мужик ещё крепкий, дачи у него нет, и подработать на природе он всегда готов. И вот раз субботним вечером, когда они с люлькиным папашей изрядно дерябнули, бывший инженер рассказал мне два курьёзных случая из жизни. В 38-ом спускали на воду крейсер «Киров», первый крупный военный корабль после революции. И тут выяснилось, что он имеет крен на один борт, очень небольшой, но испуганные террором инженеры не знали, что и предпринять. Плюнуть и забыть, так ведь донести могут, а избавляться от него лишнее время, а его и так не хватало. И решили обратиться к академику Крылову, знаменитому кораблестроителю. Мол он человек уже в летах, и беспартийный, так что скорее и смелее на что-то решится. Ну тот прибыл на корабль, выслушал строителей и отвечает – а ежели у вас полкоманды понос схватит, и все матросы на один борт побегут, какой перегруз будет?! Ведь раз в десять больше, и ничего. Так что не обращайте внимания на эту фигню. Ну все, понятно, радостно с ним согласились. А второй случай был уже в войну, осенью 41-го, к тому времени на Балтике в строй вступил и второй крейсер, «Максим Горький», совершенно однотипный с «Кировым». И вот, рассказывал наш инженер, дело было в последние дни перед блокадой, и все корабли стреляли из всех орудий, дабы хоть как-то немцев сдержать. Понятно, что при столь частой стрельбе что-то постоянно ломалось, лопалось и гнулось, особенно на новых кораблях. Всех корабельщиков распределили по кораблям, помогать латать прорехи, и их группа, человек 30-40, оказалась на «Максиме Горьком». А там с обеда сидел энкеведешник, на всякий случай, но даже к вечеру не все про это знали. И вот часов в десять, когда огонь ослаб, а большая часть повреждений была устранена, один инженер и говорит – хватит, завтра доделаем, пойдём жрать. Уже сил нет, а тут ещё этот крейсер херов палит над ухом. Народ замер, но самый сообразительный тут же ответил, что сие мол не «Киров», а «Горь-кий». И завёл разговор об отличиях, что всегда имеются даже между однотипными кораблями. Не все поняли такой поворот темы, но благоразумно смолчали, и никаких последствий не было. Что-то ещё интересное он рассказывал, но я запомнил далеко не всё.
            А вот обратная дорога прошла довольно скучно. В Ленинграде был всего полдня, ничего толком не поглядел, лишь устал как чёрт и чуть не потерял свой рюкзак. Поезд был медленный, очень душный, хотя особой жары и не наблюдалось. Но сие был дополнительный рейс, вагоны старые, и ехал он применительно к расписанию, пропуская все более важные составы. Хорошо хоть купил на вокзале поллитровую бутылку минералки, можно сказать, на последние деньги. Осталось копеек сорок, я ещё боялся, что ежели автомат в метро проглотит двугривенный, то будет совсем плохо. Но всё обошлось, и кстати, был рейс и похуже этого, по тому же маршруту. На втором курсе, осенью, октябрьские праздники пришлись то ли на четверг-пятницу, то ли на вторник-среду, то бишь отпросившись на один день, можно было слегка гульнуть. А у нашей группы и накануне был короткий день, и я смекнул,  что ежели рвануть сразу с последней пары на вокзал, то вечером, и не очень поздно, буду уже в Питере. Пошёл в учебную часть, написал бумагу, получил согласие, позвонил родителям, дабы Массонов предупредили, и полетел на вокзал за билетом. А там толпа, осталось два дня до праздников, и билеты в основном сидячие, да и такие достанутся ли, неизвестно. Стою понуро в долгой очереди, и тут подходит мужик, мол не нужен ли билетик. Но только он у меня льготный, желательно продать студенту или другому льготнику, а то у иных проблемы будут. По счастью, в радиусе слышимости его голоса оказался лишь один студент, ваш покорный слуга. Но его служебный билет всё равно оказался дешевле студенческого, но всего копеек на тридцать. Мужик хмыкнул, да не бери в голову, в такой суете всё может быть. Покажи студенческий, вот мол по нему билетик продали, а дальше не моё дело. Архиверное решение. Правда, он сразу предупредил, что поезд дополнительный, и трястись будет чёрти сколько, приедешь за полночь. Но на метро успеешь, проверено. Что ж, и то хорошо.
       Вечером родители позвонили в Питер, дабы там не волновались, он мол приедет очень поздно. А мне предстояла ударная работа в день отъезда, ибо поезд отходил очень рано, и надо было даже с нашей ранней пары удрать ещё раньше, на полчаса. Ну я и пришёл пораньше, благо перерыв был большой, и трудился ударно, и сэкономил целых сорок минут. И всё равно прибежал впритык, за шесть минут до отправления. Впрочем, сие имело тот плюс, что билеты проводник проверял очень поверхностно, и ничего не заметил. Потом правда, он ходил по вагону и допытывался, нет ли у кого железнодорожных льгот. Но я гордо сказал, что мол я студент дневного вуза, показал свой студенческий билет, и всё обошлось. Вагон был неплохой, хоть и сидячий, публика приличная, меня даже покормили пару раз. То есть я конечно тоже чего-то взял в дорогу, и вроде бы много, но в предотъездной суете сожрал всё ещё на занятиях. Хорошо, что мир не без добрых людей. Но вот ехали мы… нет, ехали быстро, но по времени стояли гораздо больше. Уже в Поварово, где и дальние-то электрички не все останавливаются, торчали десять минут, столько же созерцали и Мстинский Мост. Правда там вокзал очень красивый, весь деревянный, не знаю, сохранился ли он до наших дней. По 15-20 минут стояли в Клину, Окуловке, Угловке, Малой Вишере и ещё где-то, уже не помню. А уж в Твери, Вышнем Волочке и в Чудово торчали по часу, в Бологом полтора. В общем, в метро я сесть успел, но впритык, и хорошо что ехал по прямой, без пересадок. В тот раз я гулял по городу в основном самостоятельно, но по заранее подобранным маршрутам, и опять целиком его не воспринял. Да и времени было не много. И странно, что в отличии от более ранних или поздних поездок, совершенно не помню деталей того посещения. Но впечатление осталось хорошее, как всегда, и обратно ехал вполне сносно.
   А вернувшись мысленно в 6-8 классы, вспоминается ещё почти повальное увлечение филателией тогдашних школьников. Почему-то собирание марок тогда в Союзе считалось лучшим видом коллекционирования, и почти официально. Хотя, на мой взгляд, открытки и значки куда более интересны и информативны, а нумизматика очень наглядно связана с историей. Но на собирание денег Советская власть смотрела косо, и в конце Брежневских времён ввели поправку в законы (или приняли новый закон), приравняв продажу чуть ли не любой серебряной монетки к злостной спекуляции. А без покупки и продажи было не обойтись, ибо найти взаимовыгодный и более-менее эквивалентный обмен было крайне трудно. Закон, конечно, нарушался сплошь и рядом, и не токмо собирателями, человеку для ремонта кольца или наплавки сломанной ложки проще и дешевле было купить стёртый полтинник у соседа, чем тащиться в ремонтную мастерскую, где вечно были очереди. Да и было таких мастерских даже в больших городах кот наплакал. Тем не менее, несколько человек поймали, и кого-то даже осудили. К счастью, сей нелепый закон отменили уже в начале перестройки. И негласные гонения ничуть не помогали, большинству школьников было интересно иметь десяток-другой царских и нэповских монеток, и полсотни иностранных, просто как свидетельство самого существования далёких и близких стран и народов. Ведь попасть туда простому смертному было тогда нереально. А искусственное сужение рынка приводило лишь к росту цен. И кстати, опекаемые чиновниками из ВОФ филателисты хоть и редко, но регулярно попадали под «меч закона». В основном за продажу марок выше цены каталога, а кто виноват, что оные каталоги не поспевали за рынком? И вообще непонятно, зачем регламентировать куплю-продажу копеечных изделий, не представлявших никакой исторической и художественной ценности. Но бывало и наоборот, у нас одного парня поймали, когда он возле магазина пытался продать какую-то чепуху ниже каталога, дабы освободить альбом. Дело кончилось постановкой его на учёт в милиции, но для тихой и законопослушной семьи и это было изрядной нервотрёпкой. К тому же продать или купить что-то через магазин было очень трудно, туда брали лишь самые редкие вещи, и ставили на них невообразимые цены. Ну а школьникам, да и большинству любителей, малозаметные вариации цвета или рисунка, да и выпуски редких годов, были совершенно неинтересны. В итоге основной товарообмен шёл на толкучке перед входом в магазин, благо там было большое свободное пространство. Ближайшая к нам «Филателия» помещалась на ул. Волгина, недалеко от её пересечения с ул. Миклухо-Маклая, и мы порой часами толклись на пятачке, пренебрегая уроками и домашними заданиями.
           Моего друга Вована родители осенью (не помню какого года) записали в кружок во Дворце пионеров на Ленгорах. Что-то по художественно-прикладной части, но ему не очень понравилось оное занятие, с первого же урока. И он быстро сообразил, что это время можно с пользой провести возле магазина. У него было много друзей, и из соседних школ, коии вроде бы собирали марки, но не очень активно, и куда-то ходить им было лень. И мой друг за скромное вознаграждение добывал им требуемое, а главное, продавал излишки, на чём неплохо зарабатывал, по школьным меркам. Начальный же капитал составился из денег, отпущенных родителями на проезд и питание во Дворце. И так продолжалось почти до Нового года, когда его на толкучке увидел сосед. Да не просто опознал, а понаблюдал минут пять, дабы убедиться в намерениях знакомого школьника. Потом был большой скандал, и более Вована уже не пытались пристроить к каким-то занятиям и кружкам помимо школы. А у нас в альма-матер он в комсомоле, и пару лет до того, отвечал за спортивную работу. Сие ему нравилось, и все были довольны его деятельностью. А возвращаясь к маркам отмечу, что самыми популярными тогда темами были флора и фауна. У девушек больше цветы, у парней львы, слоны, тигры и буйволы, но встречались и самые затейливые комбинации. Была ещё мода собрать по две-три марки, а при возможности и поболе, всех стран мира. Некоторые собирали не токмо современные державы, но и те, что были раньше, но сие было трудновато. Вообще довоенные марки попадались редко и как правило, стоили дорого. Одно время была повальная мода на колонии, но она прошла лет за шесть-восемь. Я её избежал, хотя и имел десяток колониальных марок, в том числе и довольно старые – Индию, Алжир и две какие-то английские колонии на юге Африки. И достались они мне задаром, мамашина однокурсница подарила мне в пятом классе ветхий альбомчик. Были там ещё военные и послевоенные марки, но к сожалению в плохом состоянии, и мне так и не удалось продать или обменять их по приличной цене. Были там и уже упоминавшиеся марки с кораблями разных стран, что обеспечили мне гегемонию на море среди наших выдуманных держав. Были там и пяток царских марок, плюс три марки-монеты времён Первой мировой, и несколько прибалтийских марок 20-30-х годов. Особой ценности они не представляли, но мне, как любителю истории, очень нравились.
            Сперва главной темой я выбрал растения, как старый ботаник. Но в основном попадались яркие безвкусные цветы, в основном африканских и азиатских стран, и через год я решил собирать какую-то отдельную страну. Такая тема тоже была популярна, хоть и уступала вышеозначенным. Страна, естественно, должна была быть европейской, мне не нравились выскочки из Нового Света. Колебался между Францией, Швейцарией, Австрией и ФРГ, и тут делу помог случай. На толкучке попалась французская марка со странным поездом с огромным воздушным винтом на заднице. Называлось сие чудо аэротрейн, в английской транскрипции, я удивился и подумал, что вряд ли такое решение будет оптимальным. И как показало будущее, оказался прав. Но марка понравилась, да и Франции было больше, чем иных стран, и выбор был сделан. В основном французские миниатюры были невзрачны, но гармонично вписаны в квадрат, хорошо подобраны по цветам и оттенкам. Попадались красивые виды, знаменитые здания и забавные зверюшки, а также всякие исторические события, вроде коронации королей и знаменитых битв. Были и более старые, запомнилась в частности марка 25-го года, посвящённая всемирной выставке декоратив-ного искусства в Париже, и маленькая картинка 44-го, с разрезанной цепью вокруг герба. И погасили её синим химическим карандашом, видно, не везде после освобождения успели сделать новые штемпеля. Но особенно меня порадовала марка, посвящённая эскадрилье «Нормандия-Неман». Внешне она особо не выделялась, но внизу справа мелкими буквами было написано gandon. Наверное, фамилия художника или гравера, но мы прочли её по-русски, и долго хихикали.
А Вован решил собирать США, отчасти из-за любви к джазу, а отчасти просто так, да их у него как-то само собой скопилось прилично уже до того. Кстати, чисто эстетически они сильно уступали европейским, и даже канадским и австралийским. Те хоть изредка тиражировали детские рисунки или картины своих мастеров, а американцы в основном штамповали Белый дом, Капитолий и какие-то другие здания, невыразительные и скучные. Бывали и президенты, но лишь самые известные, и от их обилия рябило в глазах.
   У меня были ещё и открытки, частью дореволюционные, с греческими вазами, видами древнего Египта и московскими достопримечательностями. А также репродукции известных картин из Эрмитажа, Третьяковки и Русского музея, но уже 20-ых и начала 30-ых годов. Сам я их не собирал, всё досталось от родственников. А вот значки я и сам порой прикупал, но очень редко, исключительно по принципу беру, что понравится. Много их приносил отец, потом привозил из командировок и со всяких конгрессов, заседаний и слётов. Ну и родственники доставляли, порой из самых неожиданных мест. Ну и сам когда бывал в той же Прибалтике, на юге или где-то ещё, старался что-нибудь привезти на память, и как раз значки чаще всего попадались под руку. Ну а насчёт открыток было ещё одно воспоминание, папаша часто охал, что его отец (мой дед) перед отъездом в Ташкент в июне 41 года где-то во дворе спрятал большую пачку открыток 20-ых годов, а когда вернулся, не смог их найти. Там были и вождь мирового пролетариата Троцкий, и глава питерских коммунистов Зиновьев, и предсовнаркома Рыков, и глава Коминтерна Бухарин, чаще всего по одному, а иногда с Лениным, Свердловым и (или) Дзержинским. Ну были и большевики, так сказать, второго ряда, и тоже все репрессированные. Оставлять их в квартире было опасно, там ведь кто-то будет жить или работать всю войну, и скорее всего крамольные листы найдут. А брать с собой ещё хуже, во время войны любого человека в любой момент могли обыскать. А теперь, да даже в 60-ые гг, оные открытки стоили бы приличные деньги.
       Когда я уже учился в МГУ, мы второй раз попали в Палангу. Но сперва почти полтора месяца, после 4-го курса, пребывали на практике в г. Дзержинске. Группа была небольшая, 10-12 студентов, коим Чернореченский химкомбинат (тогда он именовался ПО «Корунд») наиболее подходил по специальности, как неорганикам. Ещё одна группа отправилась в Сумгаит, ну а органики, аналитики и все прочие рассредоточились по всей Европейской части Союза. Помню Тольятти, Стерлитамак и Новомосковск Тульской области, был ещё Новомосковск на Украине, чуть севернее Днепропетровска. Один наш одногруппник страшно испугался, когда узнал, что попал на практику в Новомосковск. Он почему-то сразу подумал про южный вариант, хотя там и никакой химии не было. Потом, когда узнал что сие под Тулой, и на дизеле всего четыре часа до Москвы, успокоился. Он уже был женат и не хотел отдаляться от супруги надолго и далеко. Кто-то остался и в столице, вроде бы в Капотне на нефтеперегонке и где-то ещё, но то были, ясное дело, лучшие люди курса. Впрочем, и мой приятель Гарик попал в их ряды, благо у него недавно родился сын, жена часто болела, он принёс в учебную часть нужные справки, и его оставили в столице. Некоторые охали и ахали, мол переться чёрти куда, правда в основном иногородние, им видно хотелось поболе побыть в белокаменной. Ну а я с удовольствием отправился в Горьковскую область, где ранее никогда не бывал. Лучше бы, конечно, в Усолье-Сибирское, там тоже химии полно, или на Кучукское озеро, где добывают мирабилит. Ну хотя бы в Тобольск, там как раз пустили первую очередь нефтехимического комбината. Ну да ладно, Дзержинск тоже неплохо. Лето 81-го года было жаркое и сухое, многие боялись повторения 72-ого, но до оного не дошло. А когда мы высадились с электрички на платформе Калининская, рано утром, было прохладно, и я обрадовался, что куртку надел. Потом, правда, она ни разу не понадобилась, кроме дня отъезда. Уезжали поздно вечером, но в том был тот смысл, чтобы в дороге провести ночь, очень удобно, не то что весь день трястись в дороге. Поселили нас в общаге прямо рядом с проходной комбината, что было очень удобно, не надо никуда ходить или ездить. Однако до жилых кварталов, и до ближайших магазинов естественно, было три остановки на трамвае, и одна весьма длинная. Но трамваи ходили часто, поездка стоила три копейки, и нам была не в тягость.
         Тем паче, что ездили ближе к вечеру, когда жара спадала, да и магазины в городе были очень бедны. Порой свежего хлеба не было, но из чёрствого получались хорошие сухари, их ели с чаем и вареньем. Варенье было яблочное, из Молдавии, и называлось оно мажюн де мере. Довольно бесцветное, но по молодости всё съедалось на ура. Впрочем, за одним исключением, купили мы на пробу трёхлитровую банку яблочного крепкого, 21 градус, и стоило оно около четырёх рублей. При пересчёте выходило очень дёшево, но вот пить его можно было лишь по чуть-чуть и с боль-шими перерывами. Горькое и кислое одновременно, да ещё и с каким-то приторным оттенком. В итоге остаток, когда жидкость помутнела, вылили во двор, где по ночам тусовалось кошачье население. И дней на пять под окнами стало очень тихо. А водка и пиво  были в дефиците, за ними выстраивались огромные очереди прямо с утра. Зато на комбинате были прекрасные обеды, за 60 копеек правда накладывали немного, а вот за 80-90 (точно уже не помню) получалось два вторых и два салата, можно было и без ужина обойтись. Ещё в заводской столовке продавали хорошее и недорогое пиво, только на вынос, но сие нас не волновало. Набирали ведь по два-три пакета, и если в серёдку засунуть пустую бутылку, аккуратно закрыв её родной пробкой, то она среди полных и незаметна. Общее число сходится, и ладно. Всем работникам комбината, включая и прикомандированных, выдавали молоко, но из-за жары иногда оно было подкисшим. Ну, через день получалась простокваша, тоже неплохо. А в цехе конверсии газа один мужик из кислого молока делал классный коктейль, добавлял спирт градусов до двадцати, немного сахара, хорошо всё перемешивал и вперёд, пока не нагрелось. Мы попробовали, похвалили, только вот, говорим, спирта-то у нас нет. Да фигня, огромный завод, что мы пятерых студентов не напоим! И поили, регулярно, но не часто и понемногу, мы всё же опасались начальства. И все хвалили прошедшую Олимпиаду, работая на которой, мы разжились пластиковыми пакетами, тогда это была новинка.  В основном типа «Берёзка», но перепало и немного импортных, они были поболе и попрочнее. Пакет-то куда удобнее авоськи или рюкзака, когда набираешь по мелочи. Я взял с собой пяток про запас, и раздарил их местным, с кем работали, они были очень довольны. В городе на оживлённых улицах бабульки торговали вишней, малиной и смородиной с окрестных участков, и сие было немалым подспорьем к ужину. Кто-то из девок ворчал, что тут мол всё вокруг сплошь отравлено заводскими выбросами, но мы решили что вода, пока до корней дойдёт, очистится, а из воздуха растения грязь не поглотят. Атмосфера в городе, хоть его от заводов и отделяла полоса леса в версту шириной, порой и впрямь бывала не очень, горло порой болело, но не часто. Иногда случался насморк или кашель, но несильный, в общем, всё было терпимо.
          Но однажды мы испугались всерьёз, когда решили прочесть соцобязательства на тот год. В общем-то там не было ничего сногосшибательного, но вот по поводу цеха цианистых солей было указано, что там надобно смонтировать установку глубокой очистки отходящих газов, и тем самым снизить их выброс в атмосферу на 60 кг в сутки. Как так, может на шесть, или не в сутки, а за неделю? Да нет, отвечали нам, всё нормально, труба в цехе высокая, до города далеко, а в атмосфере оные соли быстро разлагаются. Быстро-то быстро, но не мгновенно же, а ежели два-три процента останется, тоже будет хреново. А сколько всего выбрасывается, небось кило под сто? Но нас уверили, что общий выброс где-то 60,3 кило, то бишь после очистки останутся крохи. Ну ежели так… и всё равно сперва было как-то неуютно. Ну а потом привыкли. Ещё на комбинате был цех эфиров угольной кислоты, а в их производстве использовался фосген. Его возили в специальных цистернах, при разгрузке которой (в особом отсеке) рабочие одевали противогазы, хотя вся аппаратура вроде была герметичной. А когда эти цистерны стояли на станции, порой по пять-шесть штук, их охранял часовой с автоматом. Так же как и синильную кислоту, такие цистерны были с двойными стенками, и как нам говорили, выдерживали падение с 20-ти метровой насыпи. И автоматы у часовых были не совсем обычные, на вид вроде Калашникова, но с какой-то нахлобучкой на конце ствола. Я их запомнил, потом описал папаше и он, поговорив со знающими людьми, рассказал, что сие новый вариант общеизвестного автомата под малокалиберный патрон, вроде бы 5,45 мм, ежели измерять по полям. У него начальная скорость выше, и скорострельность больше, правда, дальность стрельбы похуже, но для охраны цистерн это неважно. А в ближнем бою отличная штука. А вот хлор и аммиак возили безо всякой охраны, хотя цистерны для них тоже были усиленные, особой конструкции.
       Перед отъездом я прочёл всё возможное про Дзержинск и наш комбинат в частности. Статья о самом городе была предельно кратка и неинтересна, хотя и упоминалось, что сие «один из главных центров химической промышленности СССР. Производство минеральных удобрений, гербицидов, продуктов органического синтеза». И всё, как будто мы этого и так не знали. А вот в статье про Волго-Вятский экономический район упоминался Чернореченский химкомбинат, правда без указания его местонахождения, сказано лишь что в окрестностях Горького. А в заметке о Горьковской области сказано про Дзержинские комбинаты Чернореченский и «Капрлактам», и упомянуто, что в оном городе также делают кислоты, ПВХ, синтетические самоцветы(?), полиэтилен, порофоры и пластмассы. Ну что ж, как говорится с миру по нитке кое-что и узнали. А вот в первом издании БСЭ есть огромная статья про ЧХК, и хотя многое с тех пор изменилось, читать было очень интересно. Вообще в то лето мы в очередной раз посмеялись над советской секретностью. Вот в той же Горьковской области есть город Выкса со старинным сталепла-вильным заводом, известным по всей стране. На всех картах того времени он стоит в стороне от железки, а в статье про город сказано, что он соединён ж.д. веткой со станцией Навашино длиной в 28 км. Похожий казус был и в Белоруссии, на общей карте город Волковыск обозначен как линейная станция на линии Мосты-Слоним, так же как и на экономической карте республики. Непонятно только, зачем сия линия вообще нужна. А вот на схеме Белорусской железной дороги от Волковыска на запад, в Польшу, отходят аж две линии, и одна вполне транзитная, на Белосток. На южной ветке обозначена пограничная станция Свислочь, а из двухтомника «Железнодорожные станции СССР» можно узнать, что в Свислочи было аж две станции, одна ведала грузовыми перевозками в Польшу, а вторая транзитом в ГДР. Казалось бы, все эти грузы можно отправить и через Брест, но там видно дорога была более загруженной. К тому же в Бресте полно туристов, и иностранных в том числе, а им негоже видеть, что там такое возят через границу.
      Но самый смешной казус случился с В. Яниным, известным историком и археологом, а также и однокашником моего отца. Он жил недалек от нас, и пару раз в месяц встречался с папашей на улице, поболтать и вспомнить общих знакомых. И вот раз мой отец приходит просто трясясь от смеха, я его таким видел очень редко. Что такое? Да вот Валька рассказал, что не мог почти год опубликовать сводный план раскопок в Новгороде, коими он много лет руководил. Оказывается, план был с масштабом, и на нём обозначены оба берега Волхова, то бишь можно было определить ширину реки. А сие якобы большая, почти стратегическая, река и подобные сведения в открытой печати недопустимы. Янин долго доказывал везде где мог, что за пятьсот лет немецкие купцы давно уже всё промерили шагами, и не один раз. Но увы, закон есть закон. Наконец, попал он в Главное управление геодезии и картографии и там, после долгих мытарств, записали его на приём к начальнику нужного отдела, как он понял, ведавшего аэро- и космической съёмкой, и смежными направлениями. Начальник сторонних посетителей принимал, естественно, не каждый день, и не весь день напролёт, так что ждать приёма пришлось месяца полтора. Хорошо, что Валентин тогда уже был членкором, а так могли и вовсе отшить. Наконец он попал в нужный кабинет, где сидел довольно молодой на вид генерал-майор КГБ. Начал объяснять свою проблему, генерал вздохнул и поинтересовался, какая река. Волхов, господи, не Печора и не Кама, даже не Ока. Из ящика стола генерал вынул нужный бланк, заполнил пропуски, и послал нашего героя ставить печати и регистрировать разрешение в соответствующей канцелярии. Дабы потом не было проблем. Вся процедура, включая проверку на входе и выходе, заняла менее часа, чему В. Янин был безумно счастлив. Ну а нам пора вернуться в Дзержинск лета 81-го года.
          В нашей комнате стоял телевизор, чёрно-белый и с весьма плохой антенной, маленькой, комнатной и очень потрёпанной. Горький он ловил неплохо, а всё, что подальше не ловил вовсе, за исключением каких-то особых случаев. Но так как они случались раз в неделю, смотреть ящик было скучновато. И один наш товарищ загорелся идеей сделать нормальную антенну, с кучей окружностей, пересекаемых радиальными лучами. Нашёл в библиотеке журнал с нужной схемой, одолжил в одном из цехов паяльник со всеми причиндалами, смастерил с нашей помощью каркас. И тут возник вопрос, где взять метров десять толстой медной проволоки, она даже на большом заводе просто так не валялась. То бишь попадалась конечно, но её тут же тырили местные для дачно-квартирных нужд. И после трёх дней раздумий нашего друга осенила гениальная идея, спаять антенну из коротких обрезков медных трубок. Они при каждом ремонте появлялись в изрядном количестве, а уж что-то где-то на огромном комбинате ремонтировалось чуть ли не ежедневно. Все сии обрезки свозили в аммиачный цех, где из них готовили поглотительный раствор для очистки азото-водородной смеси от угарного газа. Мы полдня наблюдали за оными обрезками, поняли что их полно, растворяют их весьма неспешно, и пару кило выклянчить будет нетрудно. И точно, рабочие, узнав зачем нам эта фигня, сами находили куски подлиннее и с нужным изгибом, когда попадались такие. Однажды попалась трубка почти в три метра длиной, мы сперва даже не знали, как её через проходную вынести, но потом механик соседнего цеха так ловко обмотал её вокруг нашей самой малорослой девушки, что никто ничего и не заподозрил. А вот разматывали добычу минут двадцать. Канифоли для пайки было мало, но из цеха пищевых солей нам принесли литруху крепкой и чистой фосфорной кислоты, мол как флюс она даже лучше канифоли, а никто из нас этого и не знал, к нашему стыду. Попробовали сперва с опаской, но всё прошло на ура, и можно было начинать монтаж.
       Вообще на комбинате народ был очень отзывчивый, мой друг раз попросил грамм сто фосфата калия, так ему принесли почти кило, причём высшей, пищевой очистки. А я как-то решил набрать пару пакетов серы, она валялась вдоль полотна, по которому её возили в цех сжигания. Для консервации многих продуктов используется сернистый газ, но в обычных производствах он грязный, а тут получали вполне пищевой продукт. И вроде бы серу возили в мешках, а не навалом, но видно мешки были дырявые, а вагоны ещё хуже. И вот собираю я ранним утром, по холодку, жёлтые комья, и вдруг из цеха выскакивает работяга и спрашивает, что я тут копаюсь. Ну я сперва испугался, и отвечаю так робко, что вот остатки собираю, они ведь никому не нужны. А сера в хозяйстве полезная вещь, крыжовник опылять, и что-то ещё. Да я всё понимаю, а коль нужна сера так заходи в цех, бери вон мешок, 60 кило. Да что вы, куда нам столько, да и не вынесешь его. Ну вас же много, за два раза всё и утащите. А тут чего ж в грязи копаться. Да не, дождей давно не было, вон какие куски, прямо чистейшие. Да и садоводов среди нас немного. Он придирчиво осмотрел мою добычу, убедился, что куски и впрямь неплохие, вздохнул и говорит, ну ладно. Но ежели кому понадобится приходите, всегда рады. Я конечно поблагодарил, кто-то из наших тоже подсобрал немного фунгицида, но в сумме мы и полпуда не нагребли. А из-за такой мелочи потрошить мешок как-то неудобно, ещё засмеют. Однако пора вернуться к нашей антенне. Там сперва не всё шло гладко, иные трубки оказались почему-то очень хрупкими и не гнулись, а ломались, другие приходилось очищать от накипи, зелени и даже от какого-то битума. Но в конце концов антенна была готова, и получилась хоть куда. Мы с первого раза поймали московскую программу, тогда четвёртую (в столице), да и обе общесоюзные стали приниматься чётко, без шипения и свиста. Потом принимали Чебоксары, Ярославль и даже Казань, хотя их передачи были короткими и шли, по моему, не каждый день. Иногда и Питер ловился, а однажды, ко всеобщему удивлению, мы узрели какой-то заграничный фильм, и скоро поняли, что сие комедия, скорее всего восточноевропейская. Но язык был явно не славянский, и не немецкий. Подумав и вспомнив отдельные слова и фразы из знаменитого романа Я. Гашека мы поняли, что это венгерский, и были поражены. Надо же, Будапешт поймали! Понятно, что то был исключительный случай, то ли какие-то флуктуации в ионосфере, или наоборот, их отсутствие, то ли возник особо проводящий слой при инверсии температур над землёй. Кстати, какой-то эффект аномального распространения радиоволн был обнаружен когда-то именно в городе Горький, совсем недалеко от Дзержинска. Так что скорее всего оный казус не совсем случаен.
          Мы долго обсуждали столь странный случай и гадали, почему же подобные антенны не используются в широкой практике. Ведь иной раз в столице первая программа идёт с помехами, не говоря уж о местах не столь отдалённых. А потом поняли, что ежели каждый дурак сможет смотреть совершенно произвольно американские боевики или французские комедии, то что же будет с родной идеологией? Затем нас смутили некие фразы, в примечаниях к Гашековскому тексту они упоминались, как венгерская площадная ругань. Но тут кто-то вспомнил, что во время Московской олимпиады слышал оные вещи и их перевод от туристов, понимавших и говоривших по-русски. И они разъяснили, что у них подобные слова хоть и ругательные, но более-менее приличные, как у нас «жопа», «говно» или «засранец». В официальной речи или в газетной статье их конечно не используют, ну а в лёгком фильме, тем паче комедийном, вполне возможно. Мы для общего образования пытались (ежедневно, утром и вечером) ловить импортные передачи, но более ни разу ничего подобного поймать не удалось. Лет через пять я учился в аспирантуре с парнем из Ужгорода, прекрасно знавшим венгерский язык, и он подтвердил всё услышанное от туристов и рассказал вдобавок, в каких сочетаниях оные слова чаще всего используются, и с каким смыслом. Но об этом потом. Перед отъездом автор антенны собрался было увезти её с собой, но она оказалась слишком хрупкой и объёмной для долгой транспортировки, ведь жил он в Донецке или Луганске, или где-то рядом. К тому же каркас был очень шершавым, занозистым и с острыми углами, а строгать и шлифовать его уже не было времени. В итоге антенну отдали девицам из Костромского химико-механического техникума, они тоже проходили практику в Дзержинске и жили в том же здании. Она им очень понравилась, и девушки обещали нашу антенну не выбрасывать и коменданту или его подручным не отдавать, а передать следующим практикантам, или в крайнем случае увезти домой. Там на теплоходе от Горького меньше трёхсот вёрст, и свободного места больше, чем в плацкартном вагоне.
          После ознакомления с комбинатом мы по идее должны были работать в ЦЗЛ, отрабатывать новый метод определения вредных примесей в мочевине. Но что-то там не заладилось, то ли не было нужных реактивов, то ли сгорел спектрометр, точно уже не помню. И нас раскидали по другим темам, мы с другом в основном определяли какую-то сульфокислоту в растворах. То ли с её помощью что-то мерили, то ли она наоборот, чему-то мешала, уже и не помню. Работа была непыльная и времени занимала немного, и в основном я мотался по цехам аммиачного цикла, носил бумаги, запчасти и прочую мелочь, помогал оформлять отчёты и рекламации, ну и заодно выполнял мелкие разовые поручения. Начальство было довольно, и зачёт по практике мы получили без проблем, хотя порой по целым дням слонялись без дела, ожидая очередного указания. Пару раз заходили в цех корунда, там в предбаннике стоял ящик с бракованными рубинами, и я хотел найти камень потемнее и получше. В основном попадались светло-красные и пёстрые, одно слово брак, но раз я нашёл тёмно-красный, ровной окраски и очень красивый. Местные знатоки и в нём нашли дефекты, но на мой взгляд то были мелочи. Два раза ходили на экскурсии на соседние комбинаты, «Капролактам» совершенно не помню, а вот на «Оргстекле» было интересно. При получении плексигласа используется синильная кислота, и как мы поняли из объяснений, начали завод строить, в 30-ые годы, именно для производства оной гадости. Ну а после войны нужда в ней отпала, а оргстекло было в дефиците, ну и решили завод расширить и перестроить. Мы похихикали, хотя в довоенные годы наличие у СССР химоружия никто и не скрывал. Говорили лишь, что первыми мы его применять не будем, но коль нас польют какой-нибудь гадостью, то и мы ответим тем же. А К. Ворошилов прямо говорил, что химические части работают много и неплохо, и ежели какой-то противник вздумает «окропить» наших ядами, то «он получит в ответ ту же страшную химию на свою собственную голову». Комбинат был здоровен-ный и неплохо организован, нигде особо ничем не воняло, и лишь в цехе листового стекла вышел некий казус. Нам показали очень удобную и автоматизированную установку, на ровный стол, отшлифованный до блеска, клалась рамка из трубок по размеру листа, сверху лист обычного стекла, но очень ровного, и всё скреплялось по краям струбцинами. Из ограждённого пространства выкачивался воздух, и туда подавалась нужная смесь. Когда она заполняла весь объём, что легко было контролировать через прозрачные покрышки сверху и снизу, насос отключали, трубочку вынимали, и часа через два готовый лист можно было вынимать. А форма, после лёгкой очистки, заполнялась снова. И таких столов в цехе было не менее десятка.
          Но не успели мы наглядеться на простое и остроумное устройство как работница, широко вдохнув, заглотала часть воздуха из рабочей полости, и туда потёк раствор. Потом ещё пару раз, и технологический цикл закончился. Галя, ты что делаешь, насос включи! Да сдох он, блин, вчера, и чинить нечем. Как нечем?! Да прокладок не найдут никак. Наша наставница, смачно выругавшись, быстро закруглила экскурсию и побежала помогать аппаратчикам в поисках прокладок. Нас ещё поводила по комбинату её заместительница, потом мы перекусили в неплохой столовой, но по общему мнению, корундовская была получше. Затем мы ездили на стекольный завод в г. Бор, на другом берегу Волги. Туда пёрлись на автобусе, почти час, очень кружным путём, а обратно на пароме за четверть часа пересекли реку. Ну ещё от завода до пристани минут двадцать по тихой улице, от речного вокзала в Нижнем до Московского вокзала тоже близко, ну а электричка дело привычное. На заводе прежде всего нам понравился климат, лето и так было жаркое, а уж у печей, казалось, ща все сразу и сдохнем. Но нет, там была хорошая вентиляция и воздух очень сухой, что в жару переносится легче. Всем очень понравилась механизированная печь для выделки оконного стекла, оно медленно вытягивалось из ванны тонким ровным полотном, очень прозрачным. Когда высота листа достигала нужной отметки, вытяжка останавливалась, и по низу стекла бегала каретка с победитовым резцом, прорезая глубокую прорезь в стекляшке. Потом рычаг, напоминавший обмотанную тряпками трубу, нажимал на лист, он отламывался от основания, и конвейером переносился на следующую операцию. И всё это спокойно-равномерно, почти без участия человека. Только когда отрезанный лист получался явно бракованным, оператор печи нажимал нужную кнопку, и брак перемещался в другую сторону, на размол и переплавку. Но такое случалось редко, при нас всего однажды.
          А вот в цехе, где делали лобовые стёкла для авто, типа триплекс, брака было куда больше, ибо технология очень сложная и контроль очень жёсткий. И оставлять его даже на короткое время, на складе ли, на свалке ли, было опасно, часто огрехи были маленькие и по краям. Такое стекло вполне можно было пустить в дело, или продать, а потом, случись что, завод был бы в ответе. И решено было брак тут же, прямо в цехе, приводить в негодность. От стенда ОТК отходила короткая лента, а в её торце стояла стальная рама, метра полтора в высоту и длину. Сюда по ленте приезжали негодные  триплексы, и здоровенная дама атлетического сложения била их об раму. Покрытые сеткой трещин, потом они шли на переработку. Когда мы заметили, что у девушки работа тяжёлая, нам гордо ответили, что и получает она как начальник цеха, а иногда и поболе. Такие вот дела. По выходным мы иногда доезжали на трамвае до конечной у леса, за заводом Свердлова. Мы тогда, ясное дело, не знали его названия и иных подробностей, но слухами земля полнится. Да и по внешнему виду огромной территории с редкими и приземистыми постройками, обнесёнными земляными валами, а то и просто местами торчали оголовки подземных бункеров, было ясно, что тут делают что-то опасное и взрывчатое. Лесок к востоку от города прямо пестрел земляникой, а пройдя около километра вдоль железки, мы попадали на станцию Доскино, а оттуда до Горького, до вокзала, было рукой подать. Ну а там ехали на нагорную часть, любовались окрестными видами, ходили по Кремлю. Хотя вру, первый раз мы туда попали с экскурсией, ну а потом пару раз приезжали сами. После Дзержинска город казался живописным и оживлённым, старожилы жаловались, что никак метро не достроят, ещё года три-четыре ждать. Потом, уже в 2000-ные, не раз хотелось приехать в Нижний, посмотреть, каким он стал и какое там соорудили наконец метро. Да вот так и не собрался.
    Наконец, практика закончилась, и после недолгих сборов мы рванули на море. И вот в 81 году, в конце июля, мы опять ехали в Палангу, но теперь уже на месяц, вчетвером. Мы с мамашей и её двоюродная сестра с сыном. Поезд был очень медленный, и ехал не очень обычным путём – прямо от Смоленска на северо-запад, через Витебск и Полоцк, и даже в Даугавпилс заехал, хоть он и был много севернее обычного маршрута. Там нас загнали на самый дальний путь, рядом с оградой тепловозоремонтного завода. Стоянка была долгая, почти час, и мы неторопливо рассматривали тепловозы, рядами ждущие ремонта на запасных путях. В основном то были обычные старые локомотивы, обшарпанные, ржавые, с выбитыми стёклами, но один привлёк всеобщее внимание. Одна из его секций была смята и покорёжена метра на два-три, и из рваного корпуса торчал изрядно помятый дизель и куча труб и шлангов, коими он, скорее всего, соединялся с другими агрегатами. Ясно, что такие повреждения можно было получить лишь при столкновении, и очень сильном, с другим поездом, а ведь официально в те годы ничего подобного в Союзе не происходило. Как говорится, только тишь да гладь, да божья благодать. И народ долго ворчал по поводу такой лакировки фактов, мол подобным замалчиванием они только подрывают доверие публики к партии и правительству. А по дороге от Смоленска мне очень понравилась сама линия. Она когда-то была двухпутной, и во многих местах сохранились опоры мостов, водосбросные трубы, а кое-где угадывался в траве и второй путь. И на многих станциях было видно, что раньше они были шире и солиднее, да и фундаменты заброшенных построек говорили о том же. Наверное, когда вокруг Полоцка был обширный укрепрайон, считалось необходимым связать его со Смоленском надёжной магистралью. А после войны граница отодвинулась далеко на запад, и сия линия потеряла своё стратегическое значение.
    После Двинска мы двинулись почти точно на запад, через Паневежис и Шауляй на Кретингу. Линия была извилистая, не очень наезженная, и двигались мы медленно. Оставалось часов семь-восемь, все устали от дороги и дремали, благо в поезде было тепло, но не жарко. Наш состав останавливался у каждого столба, местами даже не было платформы, так, посыпанная песком площадка в метр шириной и пять длиной. Но так как поезда здесь ходили редко, а скорых не было вообще, то все составы останавливались решительно на всех остановках. И вот на каком-то полустанке, вёрст за двадцать до Паневежиса, в наш вагон ввалилось пять или шесть мужиков, с косами и топорами. Как выяснилось, они ехали в соседний район, помогать на сенокосе. А топоры-то зачем? А там в двух хозяйствах часть лугов сильно заросла кустами и мелкой порослью ольхи и осины, придётся чистить пространство. Самое плохое место по всей республике, вот нас и бросили помогать. Это только в вашем вагоне нас шестеро, а во всём поезде человек тридцать. И на следующем столько же приедут, и с другой стороны подъедет ещё сотня. После долгого разговора мамашина сестра успокоилась, а то она подумала было, что это лесные братья явились, гнусных москвичей резать. Селяне от души посмеялись, мол последнего партизана лет пять назад поймали. Точнее, он сам сдался, ибо ему было за восемьдесят, кости скрипят, астма и состояние прединфарктное. Потом поговорили о Литве, я признался, что бывал под Малятами, в Вильнюсе и в Паланге, а вот северную половину страны вижу в первый раз. Ну ничего, вот из окна вагона и посмотрите, тут ничего особенного и нет. Потом нас угостили очень хорошим самогоном, он был крепок и чист, и настоянный на каких-то травах, очень душистых и вкусных. Тётки слегка пригубили, явно чего-то стесняясь или опасаясь, но похвалили напиток, а мне он понравился, как и моему троюродному брату, и даже очень. И улучив момент, когда мамаша что-то искала в сумке, я налил себе полный стакан и с удовольствием выпил, глотков за пять-шесть. И сам удивился, вроде очень крепкая вещь, градусов за пятьдесят, а пьётся очень легко. наши мамаши конечно разорались, что ты мол сделал, ща опьянеешь, как тебя в Кретинге с поезда снимать! Я конечно захмелел, но в меру, и пришёл в себя ещё в Шауляе. Так что их крики были совершенно необоснованны. Что я потом и вспоминал им со злорадством. И нет худа без добра, моему брату под шумок литовцы плеснули полстакана, и никто оного не заметил. Он конечно забалдел более меня, но как человек умный изобразил усталость от дороги, позевал, потом прилёг и проспал часа три. И встал как стёклышко, мы потом долго смеялись над нашими прародительницами.
         В Паневежисе мы тепло распрощались с косцами, они хотели оставить нам самогон, но тётки отказались. Ну и зря, однако. Кстати, по-литовски самогон намине или наминя, то бишь домашний продукт, водка домашней выделки. Стоянка была двадцать минут с гаком, и я с удовольствием гулял по станции, довольно большой и оживлённой. Там с севера к основной линии подходила узкоколейная ветка, и я долго любовался маленькими двухосными вагончиками, перегрузочной платформой и просто узкими, почти игрушечными путями со скромными рельсами и короткими шпалами. А сортировал вагоны тепловоз, вполне современного вида, и назывался он ТУ4. Его местные путейцы очень хвалили, мол он мощнее ТУ2 и ТУ3, и передача гидравлическая, куда проще, чем на предшественниках. И в кривые он вписывается хорошо, и подъёмы берёт неплохо… что-то они ещё хотели мне рассказать, но пора было бежать на поезд. И от души похвалив разговорчивых железнодорожников за информацию, я второпях влез в свой вагон. До Шауляя немного вздремнул, умылся, и там гулял уже вполне посвежевшим. Оглядел небольшой, но уютный и чистый вокзал, походил по путям, пока меня не шуганули, мол тут не положено, съел мороженое в буфете. Полюбовался узкоколейным паровозом, что стоял сбоку от вокзала, на невысоком постаменте. Молодые люди культурного вида, наверное студенты, пили пиво вокруг паровоза, и ставили кружки на буфера. Я в душе возмутился, а потом подумал, что железо там толстое, и покрашено хорошо, можно и уксуса пролить немного, и ничего не будет. А от Шауляя до Кретинги ничего интересного не было, все устали от дороги, и даже в окно не хотелось смотреть. В Кретингу прибыли уже поздно вечером, и все, и местные и попутчики, советовали ночевать на вокзале. Там вполне приличный зал ожидания, и работает он круглосуточно, благо там какие-то местные поезда приходят и уходят посреди ночи. Но на беду перед выходом из вокзала стоял частник, коий предложил нам за очень мелкие денежки домчать до самого центра Паланги. Мол ныне разгар сезона, свободных комнат и сараев почти нет, и утром вы вчетвером можете и не найти нормальную площадь. А так, с рассветом, будете первыми в очереди. Всё вроде бы выглядело разумным, и мы поехали. И точно, с холодным туманом на рассвете стояли первые, минут двадцать единственные в очереди, но сие далось нам дорогой ценой. До полуночи сидели на почте, там таких бедолаг было человек пятнадцать, и было вполне тепло, хоть и не очень удобно. А потом почта закрылась, и мы разлеглись в ближайшем скверике на лавках. Кое-как закутались в куртки и свитера, но всё равно было холодно. Я ещё ругался, долго и нудно, что двести грамм намине нам бы пригодились, и даже очень, а мамаши виновато молчали. Остальные ночлежники подались к местному в сарай, благо цена была чисто символическая (но ежели по десять человек каждую ночь, то тоже выйдет неплохо), а мы, подумав, решили быть первыми.
             Но всё на свете проходит, и северная зябкая ночь тоже. И вот мы стоим на пятачке, куда приходят сдатчики квартир, и разминая затёкшие члены, ждём решения своей судьбы. И тут минут через десять, ещё и Солнце не взошло, подходит мужик и говорит на хорошем русском – вот есть отличное место, большая удобная комната в современном доме, и до моря недалеко. Но на четырёх человек, не меньше. За нами уже стояло человек десять, но вчетвером-то мы были одни, и Лизавета, мамашина сестра, решила поторговаться. А этаж у вас какой? Да, этаж четвёртый… а, так это хрущоба! Да нет, очень ухоженный дом, и цена сносная. Цена и правда была божеской и мы согласились, предупредив что через неделю подъедет ещё один мужик, а может и два. Ну они могут и на полу спать, были б хоть какие матрасы. Матрасы были, и цену приезжим установили минимальную, и подхватив вещи, мы отправились за квартировладельцем. Путь был долгим, но он помог нам тащить вещи, и до моря действительно было близко. Там, на северной стороне города, пятиэтажки стояли недалеко от дюн, и вообще район был тихий и симпатичный. Магазинов и кафе было маловато, но дойти до центра тоже было нетрудно. И самое забавное, мы два дня жили в подвале, пока не съехали старые жильцы, но по совсем уж символической цене. Подвал оказался не очень глубоким, с застеклёнными окошками, чистый и довольно просторный, мы вчетвером там вполне поместились. Спали на полу, понятное дело, но на хороших матрасах, да и всего одну ночь. Первый день бродили по городу, вспоминали что где, закупали провизию и прочие мелочи. Вернулись поздно, и сразу заснули, часов до девяти утра. А там после короткого завтрака сразу попёрлись на пляж. Вода с утра была холодноваты, но мы с братом смело окунулись, слегка поплавали, и стали загорать. Но ему быстро захотелось поесть посолиднее, а мне долго загорать никогда не нравилось. И мамаши, поворчав, повели нас в ближайшую столовую. После короткой дискуссии решили, что сие будет как бы обед, дабы потом не отвлекаться на мелочи жизни. Ну и наелись досыта, благо всё было довольно вкусно и недорого, я потом полчаса отдыхал, прежде чем в море залез. Вечером переселились наверх, устроились, и пошла обычная курортная жизнь. Впрочем, и в ней были неожиданные нюансы.
           И первый реприманд случился уже через два дня после приезда. Моя сестра Катька, дочь Лизаветы, тогда училась в Тимирязевке, и вместе с подругами тоже собиралась на море. Но когда мы садились в поезд, они не знали даже, какого числа поедут, и кто поедет, и билетов у них тогда не было. Посему мы относились к оной затее как к пустой фантазии. И вот на второй день отдыха Лиза послала домой телеграмму, мол доехали нормально, устроились хорошо, приезжайте. И в ответ в тот же вечер получили сообщение, что мужики собираются и будут дней через пять, а девки уже выехали. Им очень повезло с билетами, какая-то группа студентов или старшеклас-сников отказалась от поездки за пару часов до того, как они пришли на вокзал. И поезд был скорый, доехали быстрее, и чаем их поили регулярно (нам-то налили всего два раза весьма жидкого напитка). На следующий день мы встретили их у автостанции, и начались поиски жилья. Девчонки, впрочем, оказались находчивыми, ещё в Москве нарисовали плакат размером а три, что мол нас четверо и готовы жить в сарае. По приезде его повесили самой высокой барышне на плечи, и через полчаса жильё было найдено. Сарай, правда, был похуже чем у бывшего поручика, досчатый и холодный, да и вчетвером они там едва разместились. Но приехали ведь не в доме торчать, а отдыхать на воздухе и слегка подкормиться на литовских харчах. Меня огорчало лишь то, что моя обжешка, как говорили герои Чехова, приехать не смогла, дома у неё под Пермью были сложности, и она все каникулы провела в родном посёлке, в родительской хате и на своём огороде. А три других мне тоже были симпатичны, но не более, и к тому же все примерно в равной мере. И подумав, я решил ничего не предпринимать, впереди зима в столице, там вот и разберёмся. Тем паче, что и встречались мы редко, у девок был более плотный и насыщенный график. Два-три дня походили вместе, мы им показали что где и как, а потом они и сами всюду отлично ориентировались. А тут и мой папаша приехал, я уступил ему койку, а сам разместился на полу, на хорошем высоком матрасе. Сперва его хотели туда поместить, но ему не понравилось. А по мне чем ниже, тем лучше, да и падать не так больно. Потом приехал Женя, муж Лизаветы, он не смог достать билета на отцовский поезд, и ехал часов на десять позднее. Наш хозяин его прибытие не сразу заметил, и лишь на следующий вечер спросил строгим голосом, что мол, ещё один мужик прибыл? Да, пару часов назад. Лизавета очень обрадовалась, что обманула буржуев на пару рублей, хотя и так цена была божеская.
          Потом, конечно, были походы по городу и окрестностям, папаша ворчал, что народу стало много, а грибов мало, и вообще шесть лет назад всё было куда лучше. Женя его утешал, что мол, в нашем возрасте ничего лучше уже и быть не может, а вот хуже будет, и очень часто. Осталось нам мол, лет десять-пятнадцать, и нечего жаловаться на жизнь. И тут, к сожалению, он оказался прав. Но в общем и целом курортная жизнь мало чем отличалась от прошлого раза, за исключением двух забавных случаев. Мой брат Вовик, в тот год перешедший в восьмой класс, никак не мог привыкнуть к литовской речи, особенно в людных местах. Хотя до того он лет пять учился в якутской школе, и вроде бы мог привыкнуть к чужим говорам. Но то далёкая окраина, как он потом объяснял свои проблемы, там и нормальных людей нет, а тут почти Европа. Потом, попривыкнув, говорил что ладно, пусть сами на своём диалекте щебечут, но зачем же детей-то ему учить? Ну не нравится им русский, пусть немецкий учат (он и в школе, и в институте, успешно изучал именно немецкий, что сильно помогло ему в армии), или там французский, ну на крайний случай английский. Последнее наречие он шибко не любил, ибо папаша в Якутске, классе так в четвёртом, вздумал учить Вовика аглицкому, сам зная его очень поверхностно. Конечно, были куплены соответствующие учебники и пособия, но при отсутствии живого общения ничего не вышло. А Евгений Маркович был слишком занят работой, а его супруга воспитанием дочери. В итоге Вовик выучил фразы ай си э пен, ай си э пенсл и ай си э бук, и решил, что с него хватит. А поскольку он человек на редкость спокойный и невозмутимый, дальнейшие попытки родителя как-то продвинуть его британское образование потерпели полный и необратимый крах.
             Тем страннее выглядело его неприятие литовской речи, но мы быстро к сему привыкли, а через пару недель и он сам перестал удивляться самобытному говору жемайтийских племён. А вот второй случай был куда забавнее,  он изрядно рассмешил моего отца. У наших хозяев квартира была трёхкомнатная, летом они ютились в маленькой комнате, большая досталась нам, а в средней доживала отпуск семья украинского инженера с какой-то строящейся АЭС, то ли Ровенской, то ли Запорожской. От них, однако, никаких воспоминаний не осталось, они рано утром уходили на пляж, возвращались поздно вечером, и особо в разговоры не вступали. Отец, принципиальный противник тепловой (да и другой в принципе) энергетики что-то пытался у них выяснить, даже вспомнил знаменитую фразу П.Л. Капицы, Все помрём от мирного атома. Но наши соседи от обсуждения сей темы вежливо уклонились, а через пару дней и вовсе уехали восвоясьи. А на их место прибыли отдыхающие из Шяуляя (блин, сколько живу, не могу смириться с написанием сего славного названия на Шя, но литовцам виднее), квалифицированные рабочие с телевизион-ного завода с ребёнком. И вот как только они освоились и осмотрелись, воспылали неприязнью к нашим радушным хозяевам. Мол, они гребут деньги лопатой, ничего не делая, когда они стоят за конвейером одиннадцать месяцев в году. буржуи чёртовы, дармоеды! Отец долго смеялся, что мол Карл Маркс был прав, классовые различия выше национальных, во всяком случае, в спокойной обстановке. И кстати, шяуляйцы были неправы, хозяевам содержание квартиры в порядке доставалось большим трудом. У них одного постельного белья было двадцать комплектов, ибо летом стирать его в нужном темпе не успевали, а постояльцы менялись часто. И каждую зиму приходилось что-то чинить и ремонтировать, где-то менять обои и красить стены, циклевать полы и заново их натирать. Да и вообще работа с людьми вещь хлопотная.
          Был ещё смешной эпизод, местная девушка спросила меня который час по-литовски, и я не только понял, но и ответил на том же языке. Уже знал полсотни слов, и этого хватило. Ну она что-то сказала ещё, и тут мне пришлось признаться в пришлом происхождении. Девушка даже обиделась, хотя летом в городе приезжих было куда больше аборигенов, и фыркнув как кошка, быстро удалилась. А вот Вовик пользовался успехом у литовок, у него была пышная шевелюра красивого ярко-рыжего цвета, и весь облик вполне средне-европейский. Раз мы ждали родителей у магазина, удобно развалясь на лавке, и рядом присели покурить две девахи, одна молодая, лет 17-20, а вторая постарше, под тридцать. Высокая такая, с хорошими формами, и я на неё глазел с вожделением. А младшая строила глазки моему брату, и он сильно смутился. Я ему говорю, смотри Вовик какая красотка, и ты ей понравился явно, давай познакомимся. Да что ты, она меня старше! Подумаешь, года три разницы, не страшно. Но услыхав русскую речь, девицы постепенно к нам охладели, а тут и родители из магазина вышли, и мы пошли на пляж.
      Обратно опять летели самолётом, и в аэропорту столкнулись с матушкой Олега и его младшим братом, они, оказывается, тоже отдыхали в Паланге. Знать бы заранее, но увы… У Олега отец был геолог, а мать химик, она занималась фотоэмульсиями и составами для магнитных плёнок, так что мы долго обсуждали будущие кассеты и бобины для магнитофонов. Ну и конечно делились впечатлениями об отдыхе, но они в общем-то были схожими. А потом мамаши начали обсуждать геологию и геологов, особенно их знаменитого министра. Хвалили его за заботу о подчинённых, посетовали лишь, что им выделяют слишком много спирта. И ладно бы в сезон, так и зимой тоже. А тут и посадку объявили, и мы благополучно прибыли домой.
          И тут я должен вспомнить, что счастливая судьба свела меня с четырьмя, как минимум, замечательными людьми конца двадцатого столетия. К сожалению, куда большее число именитых личностей прошло мимо моего сознания, Вернера Гейзенберга и Петра Капицу я видел мельком в дверную щель, и то чуть не помер со страху. Лаврентьев и Боресков, знаменитые сибирские учёные, тоже бывали в редакции «Природы», где много лет работал мой отец. То есть, конечно, приезжали они в столицу по более важным делам, но обычно забегали на полчаса в редакцию любимого журнала, но я их не видел даже издали. Так же как и академиков Басова, Семёнова, Кикоина, Патона, Александрова, Дубинина и Хохлова, тоже не раз заходивших в редакцию. Последнего мой папаша выделял особо, считал его наследником Келдыша, и очень горевал, когда Хохлов умер ещё молодым. Вообще мой отец, как убеждённый бухаринец и ревизионист, старался по мере сил публиковать все работы любых учёных, коии казались ему оригинальными, или хотя бы нестандартными по советским меркам. Про того же Гейзенберга, о котором все знали, что он истинно верующий человек, ему пришлось сочинить заметку на три страницы, где с большим изяществом и изрядной казуистикой доказывалось, что известный немецкий физик по сути своей материалист, и своими работами объективно и повсюду способствует утверждению марксистко-ленинского учения. Ну а то, что он верит в какого-то абстрактного боженьку не беда, такое случалось не раз и с более выдающимися деятелями. Так В.И. Чапаев тоже был верующим, а Д.И. Менделеев и С.О. Макаров были убеждёнными монархистами, что не мешало им долго и плодотворно работать на благо Родины. Главный критерий истины, как известно опыт, а он-то и говорит однозначно в пользу подобных личностей. И таких примеров было множество, и не токмо по отношению к великим мира сего. Ежели отец видел что-то интересное в писаниях простого учителя или доцента, ну конечно в своей епархии (он по образованию был историком, а по профессии журналистом), то и их он старался протолкнуть на страницы «Природы». Удавалось сие не часто, но тем слаще был миг торжества, когда папаша отсылал гранки опубликованной, пусть и через год-два статьи, многострадальному автору. Само собой, всё это мой родитель проделывал с ведома и одобрения В.М. Полынина, ответственного секретаря «Природы». Он сам, будучи в частности знатоком биологии, всегда активно и целеустремлённо боролся против Трофим Денисыча и его присных, и против их нелепого учения. Но о сим чуть позже.
           Ну а возвращаясь к тем, с кем посчастливилось обмолвиться парой слов, в первую очередь вспомним А. Прохорова, Нобелевского лауреата и одного из создателей лазера. Как устроен лазер я примерно знал уже в восьмом классе, но меня больше интересовала юность академика. Ведь он родился в Австралии, в семье рабочего-эмигранта, но они рано вернулись в Россию, когда АМ было семь или восемь лет. Он помнил лишь, частично со слов отца, что австралийцы пьют много чая, больше чем русские, и что рабочим там жилось куда лучше, чем в Европе – уже был повсюду введён восьмичасовой рабочий день, минимальная и вполне приличная зарплата, а безработных за казённый счёт перевозили в соседние города и области, где ощущалась нехватка рабочих рук. Потом я похвалил, вполне искренне, третье издание БСЭ (Прохоров был его главным редактором) и набравшись наглости (чуть не обделался) спросил – Александр Михайлович, а про академика Сахарова там будет статья? Он всё же великий учёный, несолидно как-то таких забывать из-за отдельных выступлений и реплик. АМ кивнул головой и ответил что да, он приложит все силы, дабы такая заметка появилась, пусть и совсем крохотная. И мои коллеги думают так же, нам запретили даже упоминать Солженицына, но формально он никто, даже не член союза СП. А уж Андрей Дмитриевич совсем другое дело. Весь разговор длился минуты три, не больше, но вот запомнился почти дословно. А через два-три месяца тот же вопрос я задал и М.В. Келдышу, он уже где-то полгода не был президентом АН, но ореол первого учёного страны сохранился. И ответ был примерно таким же, но диалог был ещё короче, и потом пришлось бежать в сортир. Впрочем, МВ вообще был в редакции очень недолго, он плохо ходил и произвёл на меня впечатление больного человека. О чём-то они перемолвились с отцом, оба улыбнулись, и пожав друг другу руки, разошлись. Как я потом узнал, они вспомнили «письмо трёхсот», подписанное в своё время и Келдышем. В письме критиковалась лысенковщина и сам Трофим, и МВ сказал папаше, что вот мол, тогда очень трудно было, и сам Никита Лысенко поддерживал, а всё же наша взяла, пусть далеко и не сразу. Думаю, тем самым он хотел намекнуть, что и у Сахарова с Солженицыным, и у их соратников, ничего ещё не потеряно.
          А вот с Тимофеевым-Ресовским я встречался дважды, но первый раз лет в восемь, отец тогда по-моему, ещё в каком-то издательстве работал. К нему зашёл невысокий человек, отдал какие-то бумаги, другие забрал, они что-то сказали друг другу и разошлись. А папаша мне потом и говорит – запомни, это знаменитый биолог Тимофеев-Ресовский, Николай Владимирович. А что я мог запомнить, я и видел-то его лишь со спины, и всего лишь минуту, не больше. А вторая встреча была уже более предметна, я был в седьмом классе и недавно прочитал об известном случае со знаменитым физиком, когда у него масс-спектрометр показал наличие атомов золота, хотя вроде бы им и неоткуда было взяться. А когда учёный снял свои очки в золотой оправе и переложил их на соседний стол, эффект сразу пропал. Всё это я с юношеским задором рассказал именитому генетику, а он, усмехнувшись, ответил – молодой человек, физикам-то может и интересно обнаружить один атом из триллиона, да и то в редких случаях, а уж нам, практикам, это просто ни к чему. Для конкретной задачи, ну вернее для конкретного направления биологии или химии, нужны приборы с оптимальной чувствительностью и точностью для данной проблемы, а всё что «лучше» – только лишняя трата сил и средств. Да и хлопот больше, чем точнее прибор, тем чаще его надо чистить и проверять. Я прямо ахнул про себя, вот думаю молодец, так ясно и кратко объяснил всю проблему! И отвлекаясь немного вперёд, отмечу, что следующую ценную аксиому по технике измерений я узнал уже в девятом классе, когда поступил на вечернюю Школу юного химика при химфаке МГУ. При поступлении был экзамен, и довольно серьёзный, я на один вопрос даже ответил не очень внятно. Но в другом пункте проявил эрудицию, написав, что хлористое серебро растворяется в водном аммиаке и растворе тиосульфата, и привёл соответствующие формулы. И как бы невзначай отметил, что как раз из тиосульфата, с помощью разбавленной кислоты, соляной или серной, юные химики получают серу для фабрикации дымного пороха. И когда на первом занятии наш шеф, отличный химик С.С. Бердоносов (это именно он на одном из первых занятий научил нас йодной пробе на спирт), знакомился с новыми слушателями, он сделал мне замечание. Мол чёрный порох, при внешней безобидности и старомодности, очень опасная вещь. Я, слегка струхнув, заверил его, что знаю все пакости оного состава, у меня, мол, отец опытный охотник, да и вообще пиротехника как-то в последнее время мне не очень интересна. И вот на втором или третьем занятии, уже после лекции, мы  беседовали с Сергеем Серафимовичем о каких-то модных методах анализа, и он нам сказал – всем вам чаще или реже придётся иметь дело с инструментальным анализом, и работать на тех или иных приборах. Так вот запомните, что любой анализатор измеряет силу тока или напряжение, но отнюдь не меряет прямо и непосредст-венно нужную вам величину. И уже от вас зависит, чтобы электрический сигнал соответствовал измеряемому параметру. И самое главное здесь – подготовка пробы и учёт, а при возможности и устранение, всех мешающих факторов. А для начала их надо просто знать, хотя бы в общих чертах. И я потом не раз убеждался в истинности оного постулата. И ещё один совет ССБ я запомнил на всю жизнь, опять же он был высказан уже после занятий, как бы в неофициальной обстановке. Вот вы будущие химики, сказал наш наставник, и будете для рабочих целей регулярно получать винный спирт, который в основном пойдёт на приготовление настоек и наливок. Тут кто-то из девушек пытался возражать, но был остановлен энергичной репликой, мне мол виднее. Но иногда придётся разбавлять спирт и так, в водку. Скажем на вечеринке, или на празднике в лаборатории кому-то захотелось добавить, и он решил разбавить спирт, но при этом, как известно, смесь сильно греется, а пить сильно тёплую водку крайне неприятно. Тут опять раздались протестующие возгласы, но их было совсем мало, и они скоро смолкли сами собой. Так вот, продолжил наш учитель, дабы оного не случилось, спирт надо разбавлять не водой, а льдом. В морозильник поставьте заранее широкую и плоскую пластиковую баночку, ну к примеру из-под сыра «Виола», с чистой водой, и пусть она замёрзнет. А потом сей лёд легко и просто раздробить на куски, добавить в спирт, и когда лёд растает, получится вполне холодная водка очень приятного вкуса. Я потом пробовал не раз, и точно, всё гениальное просто.
         А теперь вспомним ещё об одном учёном, сыне двух знаменитых поэтов, великом историке и этнографе, единственном из посетителей нашего дома, кто называл меня Димочкой. Для тех, кто ещё не понял, о ком идёт речь, поясняю, что сие Лев Николаевич Гумилёв. Он пожалуй был единственным из авторов и корреспондентов отца, кого он считал своим другом, и в то же время учителем по многим ключевым проблемам истории. Папаша больше интересовался историей недавней, в основном революционной, у нас, во Франции, меньше в Англии. Он любил повторять, что у англичан всё прошло слишком просто и гладко. Ну а ЛН просвещал его, а заодно и меня, насчёт средневековых дел на Востоке, и особенно в Великой Степи. Я как-то спросил его, как же это монголы так легко разгромили большинство европейских стран, и получил исчерпывающее объяснение. Мол европейцы тогда были отсталыми народами, особливо в военном деле, а вот степняки использовали опыт Китая и иных сопредельных стран, кои тогда знали многое, о чём в Европе и не догадывались. И организация армии у монголов была куда лучше, можно сказать, на тот момент она была идеальной. Не то что отряды наших рыцарей, которые рвались сразиться с противником один на один, а руководить своими дружинами не умели. Чингисхан же и его полководцы хорошо знали структуру римского легиона и македонской фаланги, как и других армий древности, читали записки Цезаря и иных известных военачальников. А связям с Западом тогда способствовало обилие христиан в степях Востока и Средней Азии. Ну а в Китае процент грамотных в те годы был куда выше, чем в Европе. Да и слухи о монгольских зверствах были сильно преувеличены, вот ведь и Тверь и Ярославль и Смоленск, не говоря уж о Новгороде и Полоцке, сумели договориться с пришельцами вполне мирно. Ну а когда гордые европейцы убивали или сажали в тюрьму монгольских послов, их соплеменники, естественно, мстили по полной программе. Что-то ещё я узнал от этого удивительного человека, но теперь уже трудно вспомнить, что слышал непосредственно, в беседе, а что прочёл в его книгах уже позднее, в основном в студенческие годы. И с ЛН мы, кстати, встречались обычно в нашей квартире в Беляево, он не любил сидеть в редакции, предпочитая приватные беседы на дому. И иногда вспоминал свои отсидки, особенно много рассказывая про членов исполкома Коминтерна, с коими они сидели вместе несколько месяцев. Хорошие были люди, и очень образованные, но слишком зашоренные на классовой борьбе и диктатуре пролетариата. Я их спрашиваю, как может весь рабочий класс осуществлять диктатуру коллегиально, тем паче, что треть их неграмотна, а полови-на ещё верит в Бога? Я уж не говорю про тех, у кого своя земля осталась, и они ежегодно ездят в родную деревню, то на покос, то на жатву. И главное, как могут миллионы людей осуществлять прямое правление? Такое даже в масштабе уезда, самого промышленного и пролетаризиро-ванного, немыслимо. То бишь диктатура будет не прямая, а представительная, через назначенных партией, или её  доверенных организаций, лиц. А ежели непосредственную власть осуществляет лишь авангард пролетариата, его заведомо малая часть, то и надо говорить о диктатуре ВКП(б), точнее о диктатуре ЦК или Политбюро. И вообще-то Маркс лишь однажды, да ещё и в частном письме, употребил сие нелепое словосочетание, а вы с ним носитесь, прямо как с писаной торбой. Но они и слушать меня не желали, вот и допрыгались… до диктатуры параноика. Тут я в душе слегка усомнился, но в целом идею одобрил.
             Однажды, я уже на втором курсе учился, ЛН в разговоре с папашей вспомнил знаменитую фразу Карла Генриховича, что люди сперва должны есть, пить, одеваться и иметь крышу над головой, а потом уж заниматься всяческими теориями. А эти придурки, он имел в виду сталинское окружение, и у нас и в Коминтерне, вздумали учить диамату индусов и китайцев, а это чистейший идеализм! Английские «колонизаторы» и то умнее, заставляли фабрикантов соблюдать рабочий день и меры безопасности, не злоупотреблять штрафами, умывальники ставить в цехах и бачки с кипятком. Ну и детей с бабами в угольные шахты не пускали, да и то не всегда успешно. А наши сокрушались, видите ли, что не могли популярно изложить теорию прибавочной стоимости азиат-ским рабочим. Или вот ещё, нас учат что при сицилизме средства производства находятся в общественной собственности, но ведь далеко не все! Четверть сельхозпродукции дают частники, мяса, молока и овощей более трети, яиц почти половину, картошки и вовсе 60 %. А ведь всё сие производят люди, коии ещё и работают по основной специальности. Значит, мелкотоварный, по сути капиталистический, уклад во многих отраслях сельского хозяйства всё ещё эффективнее общественного производства, то бишь социализма. И на хрена было колхозы городить, и тем паче совхозы, тамошние рабочие ещё хуже колхозников трудятся. Я усомнился, нашёл официальные цифры (с трудом), всё оказалось даже хуже, чем в пересказе ЛН. Далее он в своём критическом очерке перешёл на иные второстепенные отрасли, прежде всего на пушной промысел. Ведь там решительно все средства производства находятся в руках охотника, вплоть до транспорта и производственных помещений (зимовья, избушки, навесы и сушилки). А ведь к примеру в тундре, ежели там нет нефти и газа, пушнина – единственный источник валюты, оленины и тюленей самим едва хватит, особливо при покупном хлебе. К тому же морской зверь добывается теми же охотниками-частниками, да и оленей у частников прилично. Опять же, пастушеские собаки, важнейшее средство производства не токмо в тундре, но и в степях и в пустынях, всегда были в частных руках, и по-другому и быть не может. Вот такие пироги.
            Все эти беседы укрепляли меня в мысли, что официальная идеология и тем паче пропаганда изрядно заврались, а наверху просто не знают что делать, и каким курсом двигаться вперёд, если сие вообще возможно. И так же думали и многие мои однокурсники, разумее6тся те из них, кто проявляли хоть какой-то интерес к гуманитарным наукам. Их было явное меньшинство, почти все мои коллеги относились к общественным наукам как к неизбежному злу, которое после экзаменов и зачётов надо поскорее забыть. Как-то в частном разговоре я осторожно заметил одному студенту, что философия и диалектика совсем не одно и то же, на что он ответил, что это всё фигня. Я мол умею отличать связывающие орбитали от разрыхляющих в довольно сложных молекулах, а сие для химика куда важнее. Я конечно с ним согласился. А среди тех, кто хоть немного интересовались гуманитарными делами, была группа лиц, изучавшая сии науки по необходимости. Они уже со студенческих лет нацелились на чиновничью карьеру, лучше всего в комсомоле а потом в партии, ну а ежели не удастся, то в министерствах и ведомствах. Надо сказать, большая часть их вела себя вполне лояльно, своего мнения не навязывала, и чужих разговоров не подслушивала. У вас свои планы, у нас свои, так не будем мешать друг другу, и давайте жить дружно. Но было на курсе 7-8 коллег, коии свято верили в предначертания Партии, хоть и понимали их весьма и весьма смутно. Когда же им указывали на явные противоречия и нелепости официального учения, они обижались, мол надо верить старшим товарищам, а не рассуждать не пойми о чём. Кто-то даже молвил, что мол, из-за таких скептиков мы и движемся к светлому будущему не так быстро, как хотелось бы. К счастью, их критика была чисто словесной и приватной, и насколько я помню, никто от неё не пострадал.
      А один парень, Юра Даньков, и вовсе подходил к делу просто, вся власть мол от Бога, и нечего тут рассуждать, да даже и думать. Он конечно на Бога не ссылался, просто считал, что не нашего это ума дело. При этом он не отрицал, что были и ошибки, и отступления от линии партии, и всякие там культисты, ревизионисты и волюнтаристы. Но сперва о них должны заявить на высшем уровне и вполне официально, а потом и всем нам можно сии сведения уразуметь. Мне такая позиция даже понравилась, ну не хочет человек думать о вещах, ему не интересных и чуждых, ну и хорошо. И честно о том говорит, что ему проще и спокойней просто верить. Но однажды у нас всё же произошёл небольшой спор. Я как-то в разговоре, дабы девушек развеселить, произнёс экспромт на мотив Окуджавы – и комиссары с длинным членом склонятся скорбно надо мной. Девки одобрительно похихикали, а Юрий, рядом стоявший, несколько возмутился. Мол, хорошая песня, и нечего её опошлять, даже и в шутку. Девчонки за меня вступились, мол он просто хотел нас развеселить, придумал на ходу нечто, а через час мы всё это забудем. Я конечно сию версию поддержал, ибо уже немного нервничал, а наш оппонент, пожав плечами, перевёл разговор на что-то иное. На том всё и кончилось.
          Но были, увы, и такие граждане, коии свой карьеризм прикрывали показной и агрессивной чистотой «истинно большевистских» идеалов. По счастью было их немного, максимум пять-шесть на весь курс, но приходилось держать ухо востро. Тем паче, что появлялись они часто в самых неожиданных местах, и очень шустро. Особо запомнились двое, один старше нас года на три, он после школы ни в один вуз не попал, а после армии решил двинуть в МГУ, благо анкетные данные были внешне очень хороши. В химии он особо не петрил, но видно с прочими науками ситуация была ещё хуже. Зато наш друг сразу вошёл в комитет ВЛКСМ, благо ещё на службе вступил в партию, а потом и в парткоме поработал какое-то время. На первом году учёбы он больше присматривался к однокурсникам, а вот на втором-третьем стал учить нас уму-разуму, в стиле Жданова и Вышинского. Некоторые, и я в том числе, его сразу послали, мол делай карьеру, а к нам не лезь, сами знаем, что хотим. Нет, вы должны «работать на благо партии» (он так буквально и сказал), и выявлять противников родной власти. Ну мой друг в ответ обозвал его троцкистом и пригрозил донос написать, что он мол, призывает к реабилитации Ежова и Берии. Ревнитель партийной чистоты малость поостыл, но многие к нему прислушивались, а некоторые даже и побаивались. Правда недолго, на 4-5 курсе от него просто отмахивались, а иногда и посылали куда подальше. Но вот на сборах он опять начал на нас наезжать, мол плохо служите. Что же с вами будет, ежели попадёте в настоящую армию, и т.д. и т.п. Ну, тут уж его посылали почти все, включая и ранее служивших, мол надоел дурак, хуже горькой редьки. В перестройку и позже он проявил большую активность, стал «убеждённым демократом», даже вроде входил в какую-то часть администрации Ельцина, хоть и на вторых ролях. А потом, постепенно, как-то притих, и в последнее время о нём почти и не слышно.
          А вот второй «добровольный информатор» был куда опаснее для нас, критически мыслящих недорослей. Он отличался страстью к написанию доносов, причём особо сие и не скрывал. Один случай, уже на третьем курсе, был особенно неприятен – я притащил на химфак третий том Советской Военной энциклопедии, в котором помещалась статья о Двадцатой армии РККА, формирования 1941-44 гг. Толстый такой том и тяжёлый, но игра стоила свеч. Дело в том, что там чёрным по белому было написано, что 20-ая армия второго формирования в ноябре-декабре 41-го и в январе 42-го успешно отразила немецкие атаки на Москву, и перейдя в контрнаступление, продвинулась на 90-100 км, освободив множество населённых пунктов, в том числе и город Волоколамск. При этом двадцатая армия нанесла поражение главным силам 3-ей и 4-ой танковых групп вермахта, что по тем временам было выдающимся успехом. А потом, в конце статьи, приводился список командующих 20А, и вот после Ф.А. Ершакова (сент.-окт. 41-го, то бишь сие ещё первое формирование 20А) следует М.А. Рейтер (март-сентябрь 42-го). А кто же её возглавлял в славные дни контрнаступления под Москвой?! Я-то знал, со слов отца, что сие был генерал-майор А.А. Власов, в то время один из «спасителей Москвы», чья фотография однажды даже появилась в «Правде», вместе с Жуковым, Рокоссовским и иными героями. И вот мы сперва вдвоём с моим другом Шурой хихикали над оным казусом, а потом ещё две девчонки к нам подошли. Стоим в уголке, никого не трогаем, и тут наш соглядатай подваливает, что это вы мол там изучаете. Ну, я на всякий случай приготовил достойный ответ, и нужную страницу пальцем уже заложил, дабы быстрее перелистнуть. Показываю ему карту Индии и говорю – вот видишь, наконец-то граница с Китаем появилась. А оный том был издан в 77 году, а до того лет пять-шесть на наших картах сию тему старались всячески обойти. В третьем издании БСЭ проявляли чудеса изворотливости, лишь бы не показать спорные области, на слово Китай на карте даже поместили врезку с планом Пекина, хотя всегда и везде карты городов помещали, естественно, при статье об данном городе. А к 77-ому решили видно, спорную область (штат Аруначал-Прадеш) «признать» окончательно за Индией, хотя она в Китае никогда и не была. Наш однокурсник не поверил, побежал листать БСЭ, потом долго удивлялся. Ну а девчонки меня искренне похвалили, как я мол его внимание от 20 армии ловко отвлёк.
           Потом наш коллега настрочил донос на моего друга, который решительно ни в чём замешан не был. Не пил, не курил, учился всегда хорошо и никогда хвостов не имел. На общественную работу не напрашивался, но и от порученного никогда не отлынивал, в общем, был идеальный студент. Мне было крайне любопытно, в чём же его можно было обвинить. Оказывается, подолгу сидел в студенческом компьютерном классе, чем иногда слегка мешал другим заниматься. Но во-первых, доступ в класс всегда был свободным, и треть, как минимум, «компьютеров» (15 ВСМ-5) всегда пустовала. Сиди хоть весь день, только не прогуливай другие занятия. И во-вторых, мой друг с самого начала увлекался квантовой химией, и ему без ЭВМ было не обойтись. Понятно, что донос отвергли, а его сочинителю даже сделали внушение. Мол наши студенты в массе своей программирование не любят и не знают, и ежели кто-то торчит за клавиатурой часами, то таких поощрять надо, а не ругать. Иные его поклёпы были более предметны, но лишь однажды, сколь я помню, привели к некоему результату. Один наш сокурсник, член студсовета, решил улучшить свои жилищные условия, переселившись в более просторную комнату нашего общежития, благо на тот момент она пустовала. Но сие было трактовано как злоупотребление общественным положением, о чём и был сочинён очередной донос. Разбирательство, формальное и не очень долгое, по сути ни к чему не привело, но пока оно длилось, подозреваемый лишился места в аспирантуре, куда собирался после защиты диплома. То ли не успел подать какие-то бумаги, то ли ему характеристику не подписали вовремя, то ли ещё что, теперь уж и не помню точно. Правда, когда обвинения были сняты, он получил хорошее распределение, и по большому счёту, ничего не потерял. Ну защитился на год-полтора позже, это мелочи жизни. Но сия история, конечно, популярности нашему осведомителю не прибавила.
        Впрочем, про студенческие годы основной рассказ впереди, а пока вернёмся в то время, когда мой папаша работал в «Природе». Ответственный секретарь редакции, В.М. Полынин, был одним из самых последовательных антилысенковцев, хотя и был по образованию юрист. Но прослушав семинары известного учёного В.В. Сахарова, пообщавшись с классиками российской науки, генетиками и зоологами, молодой законник стал убеждённым противником Трофим Денисыча и защитником нормальной биологии и нормальных биологов. Он и отца моего окончательно убедил, что псевдомичуринское учение ничего положительного не несёт. То есть папаша, конечно, понимал абсурдность основных положений лысенковщины, но не будучи специалистом, допус-кал, что какие-то частные моменты могут быть полезны. Ну а ВМ убедил его, что никакой пользы от оного учения нет, и быть не может, и чем активнее мы будем бороться с этими уродами, тем лучше. И он, кстати, всегда подчёркивал роль И.И. Презента в тех печальных событиях. Можно мол рассуждать на тему фанатизма Лысенко и его необразованности, что хоть как-то объясняет (но не оправдывает) его выходки, но псевдомарксист Презент всё прекрасно понимал и знал. И тут надо воздать должное людям, что не побоялись выгнать Исаака из Ленинградского университета, причём уже в 51 году, уже после приснопамятной сессии ВАСХНИЛ. Или вот Иосиф Рапопорт, герой войны, что дал по морде Презенту, когда тот неосторожно причислил и себя к воевавшим. И пусть его потом из партии выгнали, но ведь пережил он и Лысенко, и Презента, и членкором стал, и героем соцтруда. Я, понятное дело, слушал все эти диалоги с открытым ртом, старательно запоминая услышанное.
    В университете моим однокурсником оказался ныне знаменитый Г.М. Родченков, правда, мы учились в разных группах. Тогда это был типичный студент, умный и образованный, и учился он прекрасно, но не более того. Гриша, кстати, был человеком довольно скрытным, и всегда себе на уме, не знаю даже, были ли у него настоящие друзья. Мы с ним иногда болтали по поводу Ермиша, ибо какие-то его предки тоже происходили из тех мест. И надо сказать, он знал о родных местах куда больше, чем я, к моему немалому стыду. Григорий тогда активно занимался спортом, точнее бегом на средние (а может быть, и на другие) дистанции, и на сборах ему и моему другу Саше Америку разрешили, после недолгих препирательств, по утрам, перед подъёмом или сразу после него, бегать минут по 30-40 по пойме Клязьмы, где были удобные просёлки. Иногда они, вопреки официальному запрету, купались в реке, хотя по утрам вода была холодновата. Но хорошо тренированным молодым людям сие было пофигу. Подобные пробежки были разрешены ещё нескольким нашим спортсменам, но они оным разрешением пользовались не очень часто, а вот Гриша с Санькой бегали почти ежедневно. И вот как-то раз, спустившись к берегу, они наткнулись в кустах на наших офицеров с военной кафедры, коии руководили сборами, во главе с полковником Бойко. И с ними были какие-то девицы, тогда в Вязниках работал большой льнокомбинат, и женское население заметно превышало мужское. О шо вы здесь делаете, товарищи курсанты, грозно вопросил полковник. Так ведь мы по утрам тренируемся… с вашего разрешения… а тут просто решили в кусты зайти, по нужде. Ну хорошо, бехгите дальше, вы нас не видали, и мы вас тоже. Мы потом долго хихикали по сему поводу.
       В июле происходили соревнования МВО по лёгкой атлетике и наши спортсмены во главе с Родченковым приняли в них активное участие. И Гриша не оплошал, на самой популярной дистанции обогнал всех, включая и двоих десантников, и финишировал первым. И Саня попал в пятёрку лидеров, по сему поводу они, естественно, дерябнули, благо в предстартовой суете запастись выпивкой было нетрудно. Америк выпил не шибко много, а Григорий на радостях так нализался, что завалился на койку, и заснул мертвецки. Потом ему стало плохо, но очистившись от излишков, он заснул опять. Соседи по нарам кое-как его раздели, укрыли одеялом и вообще придали победителю пристойный вид. А через час случилось вечернее построение, и наш Бойко поинтересовался, а где же Родченков, мы хотим его поздравить от всей души. Ой товарищ полковник, он совершенно из сил выбился, лежал пластом, руками-ногами двинуть не мог. А теперь спит мёртвым сном. Полковник задумчиво посмотрел на Америка, тоже помятого и уставшего, и вздохнув произнес – ну ладно, пущай отдыхает… но шоб завтро был как огурчик! Указание начальства было выполнено, и поутру Гриша принимал заслуженные поздравления. Помню ещё, что когда родители приехали меня навестить, отец долго болтал с Григорием на ермешинские темы, и был очень доволен столь образованным и проницательным собеседником. Кстати, у нас в части в какое-то воскресенье тоже устроили соревнование по бегу, и я там полностью осрамился. Бежали мы вокруг частных домов, что примыкали к гарнизону с двух сторон, а там конечно, были тропинки и проходы между домами, сараями и огородами. Спросонья решил сократить путь, и так увлёкся, что прибежал третьим или четвёртым, хорошо хоть нек первым. Спас меня Санька, оттащил в сторону метров за двадцать от финиша и шепчет, ты что сдурел, чуть Гришку не «обогнал». Посиди вот тут, в кустах, а я тебя когда надо, позову. Ой спасибо, я правда чего-то сдурил. А ночью был дождь, в кустах сыро, за воротник капает, но делать нечего, ведь сам дурак. Ну минут через десять, когда прибежало уже человек 50-60 самых крепких, Санёк мне рукой машет. Я аккуратно вылез, и раскрыв рот, тяжело дыша, дотащился до финиша. Майор Трошев, ответственный за культурно-спортивную работу, меня пожалел даже, но и похвалил, молодец мол курсант Шишкин в лучшую половину попал. Рад стараться, товарищ майор! Санька за понятливость мне даже налил украдкой, в кустах (но не в тех, где я прятался, а в соседних, более сухих и удобных), стакан портвейна, да не «Три семёрки» или «Кавказа», а «Агдама», чему я был несказанно доволен.
    А в первое воскресенье августа нам устроили экскурсию в Суздаль, где я ни разу до того не был, и за какую-то смешную цену, чуть больше пятёрки. Собралось человек 15-20, сперва собиралось поболе, но некоторые, подумав, пожалели денег. Ну а мне совершенно не хотелось в очередной раз заниматься спортом, лучше уж древности созерцать. Древности оказались прекрасными, и сам город, казалось, почти не изменился с княжеских времён. Хоть туристов было множество, все как-то ходили без суеты, почти без шума, машин в центре не было, и несколько раз мелодично и приятно звонили колокола. А в Торговых рядах разливали прекрасную медовуху, двух сортов, а рядом в разлив продавали армянский коньяк, перцовку и какие-то наливки, тоже очень приятные. Я потратил все деньги, и ещё полтинник занял, больше просто ни у кого не осталось. И закуску продавали приличную, различные пирожки, пряники, шоколадные конфеты и густой, холодный квас. В общем, все были в телячьем восторге, а когда через пару дней выяснилось, что на следующее воскресенье экскурсия повторится, я записался одним из первых. Денег не было ни копейки, пришлось взять взаймы у моего друга Шуры Яценко четвертной билет. Он ещё удивился, куда так много, но я заверил его, что всё пригодится, и посоветовал самому взять не меньше (он тоже решил прошвырнуться). И был совершенно прав. Шуре город тоже очень понравился, а мне перед возвращением перепала лишняя рюмка коньяка, её владелец уже так основательно приложился, что решил не рисковать. А одному парню по дороге назад поплохело, но поскольку многим хотелось в кусты, на остановке его излияния успешно затерялись в общей массе. А потом была ещё экскурсия в Горький, и я поехал из принципа, хотя год назад, во время практики, бывал там не раз. И на обратной дороге наш автобус сломался, чинили его часа два, и мы сильно опоздали. А мне предстояло идти в караул, ходить по автопарку, и начальство даже пожрать не дало. Правда, с собой дали свежего хлеба и какие-то консервы в изрядном числе, вышло даже больше нашего ужина. Перед выходом на пост поесть не удалось, лишь выпил пару стаканов крепкого чая, но я всю жратву умудрился взять с собой, и за время караула всё сожрал. Тут и штык-нож пригодился, банки открывать. А вот Гриша с нами не ездил, он в Суздале ранее пробыл неделю, на каком-то спортивном мероприятии, и всё досконально оглядел. И то же самое у него вышло с Нижним Новгородом.
   Я вообще любил всякие наряды, дежурства, поездки на сенокос, разгрузку дров и прочие хозяйственные дела. Куда приятнее, чем сидеть в казарме и изучать приборы радиационно-химической разведки и технику для спецобработки. И один раз в карауле заметил, что один дембель возится со своей машиной, разведывательно-дозорной в химическом варианте. Накануне были двухдневные учения, днём он наверное отсыпался, а теперь решил заняться делом. Парень был мне немного знаком, и я решил его напугать. Вышел из-за соседнего гаража, штык при Луне блестит, и гаркнул, стой, кто идёт? Тот сперва испугался, потом признал меня, стал ругаться. Я мол чуть не обосрался тут, что ты придумал, шутки твои дурацкие. Мне стыдно стало, ладно говорю Василий, давай я тебе помогу. Ну он обрадовался, вот держи банку, будем старое масло сливать. А его (масла) оказалось много, четверть часа сидеть на карачках пришлось. Зато сделали всё в целом быстро и хорошо, Васька был доволен и даже угостил меня тульским пряником, большим и вкусным. А в следующий раз, когда я ночью бродил по караульным тропам, он опять появился. На сей раз ему почему-то поручили проверил цистерну АРС-12, ну и я взялся опять помочь, чем ходить без дела. Всё там оказалось в порядке, только сменили пару прокладок и долили в огромный манометр рабочую жидкость. Ёмкость измерителя была приличной, литра три наверное, и мы задумались а чем его наполняют. Просто водой нельзя зимой разорвёт, вода с глицерином слишком вязкая… значит добавляют спирт! Мой напарник не поверил, но я отхлебнул осторожно и убедился, что там есть и глицерин и спирт, причём в приличной пропорции, воды было не более половины. Вот говорю, чем надо управлять, а ты какой-то БРДМ водишь. Но парень возразил, что на его машине мощный двигатель, и сама она юркая и удобная, да и ездит раз в неделю, а то и реже. А эти бадьи вечно куда-то гоняют. Потом был ещё забавный случай, хожу очередной раз в карауле и вижу, что впереди метрах в двадцати из бокса вылезает какая-то деваха и идет вразвалку к КПП. Небось забавлялась там с солдатом, и даже шагу не прибавила, хоть и видит, что часовой идёт. Ну я для острастки передёрнул затвор автомата, гляжу, а её уже нет. Ааа испугалась, знает видно, что сие за звук. Ну прошёл ещё немного, выбрал укромное место, сел, отсоединил магазин, и двигая затвор назад, осторожно вынул патрон из патронника. Да, а возил нас в караул и на всякие работы один и тот же парень, он видно лучше всех управлял УАЗ-ом, единственной легковой машиной в батальоне. Звали его Петром, и меня удивило его обращение с местными офицерами, хоть и на вы, но весьма свободное. Сергеич, вас куда подбросить? Иваныч, что у вас стряслось? И т.д. и т.п. Ну я его как-то и спросил, как это ты Петь с ними так вольно обращаешься? А он отвечает, так я же их постоянно вожу то в магазин, то на гулянки, а то и по бабам. Пусть кто попробует выпендриться, сразу же в женсовет части донесу. Да думаю, отлично мужик устроился… хотя он и правда был отличный водила, где хошь проедет.
   После ночных ремонтов прошло дней десять, я уж стал иные подробности забывать. Но вот сидим мы раз вечером, на самоподготовке, скучаем под надзором майрра Трррошева. Он так всегда букву эр выделял раскатисто, прямо умора. Ну до конца сборов оставалось недолго, всё шло спокойно, и был наш преподаватель слегка навеселе. И вот он и говорит: вот товаррищи курррсанты вам сложный вопрос, кто ответит, будет отличником боевой подготовки. Ну мы вяло так слушаем, мол ща спросит что-то заумное, куда уж нам. Так вот, товарищи курсанты, где в машинах АРС-12, АРС-12У и АРС-14 есть спирт? Ха ха ха! В манометре, товарищ майор. Пррра-вильно, куррсант Шишкин, а как ты узнал?! Ну я объяснил, что помогал как-то одному солдату АРС обслуживать, ну вот и догадался. Про то, что делал сие во время караула, умолчал. Майор проверил как я из автомата стрелял, оказалось неплохо, а вот из Макарова кое-как. Так там говорою ствол короткий, меньше десяти калибров, это же оружие для стрельбы в упор. А мы с 25 метров палили, тут и в мишень попасть трудно. Май ор поинтересовался, откуда у меня такие зна-ния, выяснил что мой папаша в журнале «Охота» работает, и остался очень доволен. Мол будет тебе грамота всенепременно. Ну мы потом поржали, и как-то я про оное обещание забыл. Ан нет, на экзамене не успел я написать и половины ответов, как входит один наш препод и говорит, курсант Шишкин, вас требует к себе майор Трошев. Да, и экзаменационный лист возьмите, и всё, что успели написать. Странно, зачем я ему понадобился? Перед тем сняли с экзамена моего друга, но с ним всё было ясно, они ещё с одним парнем мастерили для местных какой-то макет, и что-то малость не доделали. Полковник ещё поворчал, вот мол какой хитрец этот Астафьев, экзамен видите ли сдавать решил. Иди работай, а экзамен мы тебе уже зачли, на отлично. Но я-то ничего не мастерил, схемы не паял и машину полковника не чинил. Ладно, сейчас узнаем. Вхожу, и майор улыбаясь жмёт мне руку и вручает обещанную бумагу. Ну я поблагодарил, служу мол Советскому союзу, а майор посмотрел мои ответы, о да ты почти готов отвечать. Ну не совсем… ещё треть где-то осталась. Да ладно, вопросы попались сложные (мне они показались очень простыми), пиши ему отлично. Всё, курсант Шишкин, поздравляю с успешным окончанием сборов, иди отдыхай. Я довольный вышел во двор, попал в первую десятку отстрелявшихся, а большинство ещё на экзамене потеет. Зашёл за сарай, а там наши счастливцы, что первые сдали, портвейн пьют. Ну и мне налили полстакана, поворчали правда, что я в покупке пойла не участвовал, но я глотнул совсем немного, те полстакана и ещё четверть.
          А вечером был отъезд в столицу, наши активисты заранее прикупили массу портвейна и спрятали большую часть его на вокзале, хотя от города до станции было вёрст пять, и автобусы ходили редко. Но вот смогли же, хотя и перестарались с конспирацией, с собой в казарму можно было взять и поболе. А так после экзамена и до отъезда на вокзал многие томились от скуки, хотя времени прошло и не много. Перед отбытием из гарнизона у нас тщательно проверили рюкзаки и сумки, нет ли там каких-то бутылок. Чудаки, право, то что было под рукой давно выпили, а запас в дорогу ждал нас в камере хранения. Я слегка побаивался, так как стибрил большую ампулу дихлорэтана, на двести кубиков, и десяток трубок для определения угарного газа (мол, всегда пригодятся), и хоть я замотал их в грязные портянки, но при «контрольном броске» рюкзака на бетонную плиту могли быть осложнения. Но бросать никто и не думал, оную операцию провели лишь с нашим однокурсником Вовой Селеховым, у него были какие-то стычки с нашим майором-преподавателем Бурухиным. Тот был, кстати, довольно въедливый тип, и с ним, в отличии от Трошева или Бойко, свести всё к шутке было непросто. Но и сам Вовка стоял в строю с ехидной улыбкой, и ухмылялся вовсю. Вот мол имею нечто, но не покажу. Ну Бурухин взял его рюкзачок и шваркнул о плиту… и без всякого результата. Курсант Селехов, а можно взглянуть, что там у вас внутри? Так точно, товарищ майор! Тот раскрыл ёмкость и обнаружил лишь самые обычные шмотки (носки, трусы, портянки, рубаха), да и то в очень малом числе. Ну извините товарищ курсант… все свободны, не опаздывайте на посадку в автобус, уже скоро. Ну мы довольные пошли к воротам, и тут я понял из отрывочных реплик товарищей, что Селехов сам вызвался быть «мальчиком для битья», тем самым отвлекая внимание от остальных. Ведь не токмо я спёр какие-то мелочи, а один парень умудрился и котелок стибрить, хотя столь грязную и мятую посудину, местами и ржавую, я бы брать постеснялся. Но о вкусах не спорят. Сам Вован тоже прихватил бутыль какого-то раствора, но естественно её спрятали в чужом рюкзаке, да и часть селеховских шмоток рассовали по коллегам. В общем всё прошло успешно, и через час весь наличный состав, и курсанты и преподаватели, расположились на вокзале в ожидании поезда, до которого оставалось ещё часа три. Но сие уже мелочь.
            Мои коллеги сперва опасались, что офицеры могут им помешать отпраздновать окончание «службы». Но те сами, уединившись в неком закрытом помещении, вроде депутатской комнаты, занялись тем же самым, но куда более солидно и основательно. Минут за сорок до отхода поезда они вышли в зал ожидания, довольные и весёлые. Полковник, прислонившись к столбу, что поддерживал перекрытие, огляделся, мотнул пару раз головой, и произнёс свою любимую фразу: товарыши курсанты, усе у койку! Ну Бурухин и капитан Крухмалёв, самый молодой из наших офицеров объяснили ему, как самые трезвые, что мы на вокзале и пока коек нет, но скоро придёт поезд, и всё будет отлично. Ну хорошо, ладно, а в поезде усе у койку! На том и порешили. В поезде всё прошло тихо-мирно, народ допил остатки и заснул с чувством выполненного долга. А утром были уже в Москве. Вспомнили одну историю, что случилась ещё в июне, и вот могла завершиться в поезде, но обстоятельства сложились иначе. Впрочем, об этом расскажем потом, а пока вернёмся в «военные будни», если можно так выразиться.
       После стрельб из пистолета Макарова мы часто обсуждали сие оружие, не шибко хорошее для дальней стрельбы, и думали, что хорошо бы шмальнуть ещё из чего-то более солидного. И тут кто-то вспомнил, что видел у кого-то из местных здоровый такой пистолет, с большой кобурой и явно многозарядный. Разнюхали и выяснили, что сие автоматический пистолет Стечкина, АПС, очень мощное, хотя и тяжёлое оружие. Ну и наш взводный, улучив момент, обратился к Трошеву, нельзя ли нам пострелять из такого чуда. А оформить можно как пересдачу стрельбы из ПМ, там ведь многие отстрелялись плохо. А патроны и пули одинаковые, никто ничего и не заметит. Тот сперва идею отверг, но через пару недель выяснилось, что двум прапорам и трём сверхсрочникам предстояли очередные зачёты по стрельбе, а отвлекаться на такую мелочь не хотелось ни им, ни их начальству. Ну и хорошенько подумав офицеры, наши и местные, решили рискнуть. Мол и нам польза, и курсанты при деле будут, хоть человек пять. Руководил стрельбой старлей Гебель, зам комбата по технике. Он был мужик здоровый и энергичный, сам из АПС, да не токмо из него, стрелял прекрасно, и рад был слегка поразвлечься. Показал нам устройство пистолета, объяснил как и что, посоветовал левой рукой ствол придерживать, и показал, в каком месте сие делать удобнее. А то оружие тяжёлое, и с непривычки одной рукой орудовать сложно. Собралось нас четверо, собирался пострелять ещё и мой друг Астафьев, но у него возникла срочная работа по ремонту какого-то макета. Выделили на всех одну обойму, 20 патронов, то бишь вышло по пять на рыло. Ну и то хорошо. Я стрелял вторым, и сразу понял разницу с Макаровым, тут все пять попали в цель, да ещё и с хорошим результатом. И у других было то же самое. А в конце, совершенно обнаглев, я попросил разрешения стрельнуть очередью, ведь пистолет-то автоматический. Хоть три-четыре выстрела… Старлей смачно выругался, но видно интерес курсанта к оружию ему понравился, и поворчав, он извлёк из кармана ещё три патрона. Я сам зарядил их в обойму, перевёл предохранитель на стрельбу очередями, тщательно прицелился и нажал на спуск. Первая пуля попала хорошо, а две другие улетели в сторону, но не очень сильно. Что ж, оного и следовало ожидать. В общем, постреляли мы все четверо с удовольствием, и сие было куда приятнее, чем торчать в казарме и даже чем в поле технику осваивать.
          Кроме военных сборов и практики, было в студенческие годы ещё два интересных события, работа в стройотряде за полярным кругом после второго курса, а через год обслуживание гостей Олимпиады-80. Курс разделили надвое, нам достались итальянцы и гедеэровцы, а второй половине исландцы и кажется финны. Более молодые работали с монголами, болгарами и северными корейцами, а четвёртый курс обслуживал настоящих буржуев. Девушки к иностранцам не допускались, их всячески старались сплавить в стройотряды, дабы совсем их (отряды) не оголять. Московских парней забрали на обслугу интуристов поголовно, а из иногородних всех желающих. Их оказалось не очень много, посему комсомольские активисты развернули весьма настырную агитацию «по пополнению рядов». Кого-то убедили, но в общем желающих глазеть на игры было не очень много, отчасти из-за долгой и нудной промывки мозгов перед соревнова-ниями. Мы ещё не все экзамены сдали, хотя сессия проходила раньше обычного, а нас уже таскали на всяческие лекции, инструктажи, семинары и проверки. По большей части там говорили банальщину, а то и полную чушь, даже двадцатилетним недорослям сие было понятно. Особенно развеселило всех замечание одного лектора, что мол у женщин бывает такой процесс, менструация называется, при котором всё вокруг оказывается в крови. Наша реакция в основном вылилась в два потока, кто-то ехидно улыбаясь пробормотал что, мол, знаем, видали не раз, а другие (в том числе и я), нарочито выпучив глазёнки, безмерно-удивлённо воскликнули что-то вроде «Да ты шо?!» Потом, конечно, похихикали, обменялись репликами, в основном типа «да вы батенька гавзгатник», и минут пять царило общее оживление. Лектор даже прервался, укоризненно покачав головой, эти студенты, право, совсем как дети. Впрочем, сугубо официальных наставлений было мало, остальное выполняли комсомол, профсоюз и преподаватели, что пестовали нас последний семестр до того. Но теория ладно, а потом началась и практика, но к счастью в меньшем объёме, не столь занудная, а порой и просто весёлая.
        Мы трудились в Доме аспиранта и стажёра МГУ, на Большой Черёмушкинской улице. Работа началась за полтора месяца до Олимпиады, ибо надо было убрать старую мебель и расставить новую. Новая, хоть и сверкала полированным тёмным деревом двух или трёх сортов, собрана была прескверно, дверцы отваливались или не закрывались, полки не лезли на место и т.д. К тому же всё это разгружали и разносили по этажам солдаты, которые с мебелью особо не церемонились. Мол на губу не посадят, иначе работать будет некому, а все сроки давно прошли. Что-то мы поправляли сами, но и бригада наших слесарей не сидела без дела ни дня, ни часа. А старые мебеля наша начальница требовала складывать аккуратно, мол потом их вернут на место, а новые развезут по начальству. Мы долго смеялись, но потом всё так и вышло. А с другой стороны, пока полировка не облезла, новые шкафы, кровати и тумбочки выглядели неплохо, а то что тяжелы ужасно и собраны плохо, так то не беда. У любого комбата или начальника цеха, не говоря уж о чинах покрупнее, всегда найдутся рукастые подчинённые, коии с удовольствием поработают на даче, чем в цеху или в казарме торчать. Ну а вкусы у советского начальства были не шибко изощрённые, в основном даже наоборот. И вот среди мебельных авралов и уборок по их завершению, нам и охране наших корпусов устроили учение. Мы изображали туристов, ходили, всюду заглядывали и всем интересовались, что кстати, оказалось полезным, на этажах были подсобные помещения, куда ранее мы не заглядывали, да и номера имели разную конфигурацию и объём, ведь аспиранты бывают женатые и даже с детьми. Вот мы и осмотрели поле будущей деятельности. Куда-то мы по плану кампании не имели права заходить, и тут нас должны были ловить наши «силовики». К тому же у кого-то на пропуске не было фотографии, а у другого была явно не его, у кого-то из сумки выглядывало что-то похожее на ствол пистолета, а один по сценарию должен был выронить из дипломата нож, и тут же его подобрать. Мол успеют заметить, или нет? Успели кстати, хотя ножик упал бесшумно, и на место был водворён через пару секунд. Я решил подыграть охранникам, и задумчиво произнёс (мы изображали финнов): О рюс кагебе! Соколяйнен есть шпиён! (парня с ножом звали Соколов). И что же, один из охраны выхватил из кармана маленький фотик и быстро, секунды за три, меня заснял, почти незаметно. Да и прочие проделали всё успешно, всех кого надо определили, и отделили, кого надо.
   Затем нас проверяли гебисты, на два этажа полагалось по офицеру госбезопасности, у нас он был капитаном, среди более спокойных приезжих, скорее всего, ошивались старлеи и лейтенанты, а самых опасных (англичане и западные немцы) говорят, курировали даже майоры. Сразу скажу, что наши итальянцы никаких особых хлопот не доставили, ни нам, ни операм. Не скандалили, пили умеренно и в основном вино, несколько раз им что-то не нравилось в номерах, но по мелочи, и мы быстро всё исправляли. Однажды уехавшие туристы оставили в номере фашистскую газету, но пока разбирались, они уже благополучно приземлились у себя дома (за время Олимпиады у нас прошло два потока, по 7-8 дней каждый). А так как иного компромата решительно ни на кого не было, наш капитан спустил дело на тормозах. Доложил наверх, так мол и так, газету сожгли в присутствии начальницы этажа и обеих дежурных, и на том дело и кончилось. И судя по отсут-ствию реакции, начальство также сочло эпизод неопасным. Нам конечно прочли внеплановую лекцию о необходимости повышения бдительности, наказали при уборке тщательно проверять все углы и заглядывать в шкафы, ежели дверцы приоткрыты. А так как в большинстве шкафов они плотно не закрывались в принципе, сие было нетрудно. Потом, уже осенью, обсудив все нюансы, мы решили, что органы тревожились в первую очередь по поводу тамиздата, особенно фирм «Посев» и «Имка-пресс». Ну и порнография, конечно, тоже была нежелательна. Ну а какая-то местная газета с неинтересными темами, да ещё и на непонятном языке, попала в разряд явлений хоть и нежелательных, но неопасных. Да, а перед приездом гостей наш опер долго разговаривал с каждым из нас, проверял и уточнял анкетные данные, интересовался матримониальными планами, увлечениями, родственниками, друзьями и намётками на будущее. Ребята шушукались, что он старался некоторых расспросить о сокурсниках, но не очень напирал. Я-то сразу прикинулся верным комсомольцем, старательным и не очень умным, и явно пересолил, капитан потом небось удивлялся, как такие в институт поступить смогли. А в общем, по-моему, все сии допросы ничего особо не дали, то что можно проверить давно уже было проверено, а то что знают двое-трое близких, да хоть и пятеро, никто не станет рассказывать сотруднику органов. Ну а тех, кто был на подозрении, и не токмо из-за политики, но и по пьянству, похотливости или спекуляции, под благовидными предлогами в олимпийский стройотряд не взяли. И было их не много, считая с освобождёнными по состоянию здоровья 5-6 человек, по-моему.
         Ещё были краткие наставления по конкретным вопросам, вроде того, что не след создавать очередь в киоск, когда туда завезли импортную нарезку. Мол стойте рядом, как будто на перекуре сошлись поболтать, ну и по одному подходите к прилавку. Как будто иностранцы такие дураки, особенно восточные немцы, треть из них, ну или чуть меньше, как мы поняли, уже бывали в Союзе. Особенно часто говорили о гигиене, и тоже дело доходило до абсурда. Мол не мойтесь в ванной после туриста, сперва тщательно её вымойте, как будто дома помыться негде. А самих иностранцев мы особо и не видели, уходили они рано, приходили усталые, сидели в номерах, или отдохнув немного, шли бродить по вечернему городу. Иногда подходили к нам или к дежурным по этажу с какими-то просьбами, но редко и ненадолго. По аглицки говорили максимум трое из обеих потоков и очень плохо, хуже меня. Я и не думал, что такое возможно. С французским у них было получше, но у нас знатоков галльского было всего двое. Да и то один в первый же день смутился, чего-то там напутал и решительно отказался от дальнейшего общения с иноземцами. Кстати, звали его Федя Ромм, и по его словам он был племянником известного режиссёра. А по слухам, чуть ли не внуком. Парень был рассеянный и задумчивый, однажды на физре он не заметил ветки поперёк лыжни, и свалился, стукнувшись головой об этот сук. Но любил и подискутировать на интересные ему темы, и весьма оживлённо, но не очень долго, да и тем таких было немного. В общем, для общения с экспансивными итальянцами Фёдор годился не очень, и роль толмача выпала его одногруппнику Игорю Филимонову. Он как раз в то время усердно штудировал французский, и был рад живому общению. Два иноземца оказались не очень общительны, скорее всего, мы их не заинтересовали, возможно, из-за разницы лет. А вот во втором потоке один мужичок лет так в 30-35, коий охотно рассказывал бытовые подробности своей жизни и нас расспрашивал об учёбе и о каких-то деталях. Раз он упомянул, что является ультракоммунистом, но когда его спросили, не член ли он «Бригаде россе», наш собеседник энергично запротестовал. Его ультра, как выяснилось, состояла лишь в том, что он выполняет все указания партийного начальства и старается с ним не спорить. Но в общем, общением с советскими студентами буржуй был доволен, и уезжая подарил нам две коробки баночного пива, одну тёмного и другую светлого. Мы с отцом выпили их жарким вечером, пиво показалось удивительно вкусным, а может и было таким. Вроде оно было немецким, но точно не помню, а вот то что пивные жестянки мы увидели впервые в жизни, было однозначно.
    Мы работали по двум направлениям, большая часть как горничные, и где-то треть как дежурные по этажу. Причём в удостоверениях с фотографиями почему-то было написано «горничная» и «дежурная по этажу», всё в женском роде. Нам, горничным, бумажки дали на день раньше, и наши коллеги смеялись от души. Были, естественно, и обычные приколы, вроде: Ай какой красывый дэвушка, хочеш канфэтку? Ну а потом смеялись уже все вместе. Работа была не шибко тяжёлая, иностранцы особо не гадили, и после обеда мы частенько уединялись в укромном закутке, где болтали, обсуждали гостей и играли в «путь к коммунизму». Эту игру мне подарили молодые художники, в последней археологической экспедиции, они и нарисовали на ватмане несколько экземпляров и один подарили мне, в благодарность за исторические консультации. Игра была очень простой, весь исторический путь человечества был разбит на 50-60 шагов, играющие бросали обычный шестигранный кубик, и кому сколько очков выпадало, тот продвигал свою фишку вперёд, к светлому будущему. А чтобы игра не кончалась очень быстро, от столбовой дороги были многочисленные ответвления, на постройку пирамид, на войну, за решётку в лагерь и т.д. а на отвилках движение было круговое, на 5-6 клеток, и выбраться удавалось с 2-3 раза, а то и позже. Сперва нас смущал кубик, катался и падал он слишком громко. Но потом кто-то принёс большой ластик и из него вырезали вполне бесшумные кости, даже несколько штук, про запас. До приезда туристов и по их отбитии играли и в карты, а в саму Олимпиаду побаивались, начальство постоянно шныряло туда-сюда. Ну а понять, что какой-то лист ватмана, с цветными пятнами и непонятными каракулями, служит полем азартной игры, было трудно. Потом мы с сокурсниками умудрялись не токмо на лекциях, но даже и на семинарах играть в оный путь, угнездившись на задах аудитории. А вот домино, любимая игра прогульщиков на факультете, в олимпийские месяцы популярностью не пользовалось, условия были не очень подходящие.
        Перед отъездом итальянцы подарили нам по значку в виде медали, с символом их родной коммуны Феррара. Сие довольно большой город к северу от Болоньи, но большинство гостей, как я понял, жили в пригородах и окрестностях. А я вдобавок у одного итальянца выменял отличный брелок, латунный, очень удобный и красиво посеребрённый. С эмблемой коммунистической газеты «Унита», так что носить его можно было без опаски. Сей итальянец собирал монеты, и попросил нас найти ему 15 копеек получше, ему попадались лишь тёртые и тусклые. Нашли за день, а я дома откопал двугривенный дореформенный, наверное 53-57 гг, они тогда почти в каждой семье были, и почти ничего не стоили. Как и дореформенные трёшки и двушки, но они менее отличались от современных, а совсем старые, с надписью вокруг герба «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» было жалко, их и нашлось-то в закромах штук пять всего, и довольно потрёпанных. Турист был в восторге, а я приспособив брелок под всю связку ключей, а считая с дачей вышло 6-7 штук, радовался ещё больше. Впрочем, мои сокурсники ухитрялись доставать и джинсы, и майки с броскими надписями, и какие-то ликёры, и безделушки, включая серебряные цепочки весьма красивого плетения. Кто-то, по слухам, даже соблазнил исландку или финку, и на оном деле слегка разбогател. Ну и конечно все собирали пластиковые пакеты, и «Берёзку» и импортные, когда попадались Но половина, как минимум, наших студентов, и я в их числе, опасались вступать в слишком тесные контакты с буржуями, пусть и чисто коммерческие. Пива импортного попили, сервелата наелись, что-то надыбали по мелочи, ну и отлично. Да и платили нам очень неплохо, не в любом реальном стройотряде можно было столько заработать. В саму Олимпиаду и ближайшие дни за месяц вышло 160 с гаком рублей, до и после конечно поменьше, но всё равно не менее ста сорока. Да и работа была не пыльная, это вам не на стройке, да даже и не на ремонте химфака, куда отправили после второго курса не уехавших в Нарьян-Мар.
       Но был в нашей идиллии и стрёмный случай, когда у одного исландца пропала весьма дорогая кинокамера. Подозрение, после недолгого разбирательства, пало на нашего однокурсника, но явных улик не было, и дело замяли, в конце концов. Буржуй получил солидную страховку, и через пару недель накал страстей спал. Впрочем, нашу половину потока сие дело задело не очень, мы и территориально с тем корпусом никак не были связаны. Ходили друг к другу в гости, в столовой часто встречались, но в тот день, к счастью, никаких контактов не было. А вот первокурсникам, что обслуживали в том корпусе туристов попроще, досталось изрядно, ведь поначалу подозревали и их. Кого-то допрашивали, у кого-то требовали отчёта за проведённый день с точностью до десяти минут, и т.д. Но дня через три исландцы умотали домой, и постепенно дело потеряло актуальность, хотя и тянулось ещё где-то неделю. Но по-моему, сие уже было делом наших гебистов, они наверно рассчитывали, вычислив похитителя и припугнув его, получить камеру себе, ну а незадачливого воришку отпустить с миром. Но не на таких напали. Кстати, уже в 77-ом году, ещё и первый олимпийский рубль не отчеканили, один наш сокурсник рассказал нам анекдот про то, как Леонид Ильич открывал Олимпиаду-80. Взял генсек, значит, листок с речью и говорит О! потом ещё О! О!! И тут ему референт сзади шепчет, Леонид Ильич, читайте дальше, это олимпийские кольца. Потом оную шутку повторяла вся страна, ну а мы порадовались, какой у нас народ остроумный, и как быстро соображают наши весельчаки.
          Кто-то из нас ходил и на соревнования, но билетов было мало, и я ни разу и не пытался туда попасть. Созерцать иноземцев было куда интереснее, ну а вечером хотелось отдохнуть, рассказать родичам впечатления и нормально поужинать. Ну и посмотреть по ящику официальный отчёт о событиях дня. Москва тогда являла зрелище удивительное, народу на улицах почти нет, везде всё чисто и прибрано, а главное, у магазинов никаких очередей. И на дачу ездить было одно удовольствие, пассажирам в электричках всегда хватало сидячих мест. Вовоша в первый день даже испугался, идя домой с работы, и говорит дома – мать, что война началась, никого нигде нет? Впрочем, слухи что из столицы выселили на время всех подозрительных лиц сильно преувеличены, удаляли тех, кто где-то когда-то засветился. А вот в нашем доме жил алкаш, никогда не просыхавший, а после обеда и вовсе удалявшийся отдохнуть, так он благополучно остался в Москве. Приводов в милицию и жалоб не было, и в вытрезвитель он ни разу не попал, ну и сидел как всегда в своей комнатушке. Вечерами пару раз играл в домино с прикоманди-рованными к нашему отделению ментами, кажется из Саратова, и был очень огорчён, что его всегда обыгрывали, впрочем, сие было нетрудно. А деваху из нашего подъезда, с первого этажа, приезжие осчастливили младенцем, и ничего потом она доказать не смогла. Надеялась видно, что мужика после Олимпиады оставят в столице, но увы. А его более удачливых коллег наша дама, надо полагать, как-то не прельстила.
  Но вот, наконец-то, настал день торжественного закрытия Игр. Описывать его нет нужды, замечу лишь, что мне и моим родственникам процедура показалась излишне парадно-торжественной, хотя вполне красивой и внушительной. Прибрав помещения начерно мы два дня отдыхали, потом вывозили новую мебель, а затем водворяли на место аспирантское старьё. Работали спустя рукава, мол что не успеем обитатели корпуса сами поставят, коли не захотят спать на полу. Самое главное сделано, и ладно. Правда, кое-какие улучшения после нас остались, мы основательно вымыли полы, часть старой мебели, развалившейся при перетаскивании, списали, в каптёрках появились новые столы и стулья. Но самую трудоёмкую часть нашей работы никто, наверное, и не заметил. Стальная проволока, на которую вешались шторы и занавески, в большинстве комнат была замазана белилами, порой и не в один слой. Краска была тонкой и не мешала пользователям, да и разглядеть её было трудно, но наше руководство потребовало полной очистки всех проволок, невзирая на жертвы. Сперва струны чистили шкуркой, скребли ножами и бритвами, но результаты были не очень. Потом выяснилось, что краска снимается зубцами «крокодилов», на коии вешают занавески, и дело пошло веселей. Но всё равно, дня три-четыре мы маялись оной фигнёй. Потом, после закрытия игр, кто-то даже предлагал закрасить всю проволоку, возвратив её в первобытное состояние. Но желающих творить сизифов труд к счастью не оказалось. После восточных немцев осталось много пустых бутылок, а вот итальянцы нас не очень обрадовали. Но по рублю с гаком на нос всё же вышло. В ту осень занятия начались с опозданием, в середине сентября, нам дали отдохнуть почти месяц после всех работ. А многие, и я в том числе, прихватили ещё 3-4 дня, надеясь, что Олимпиада всё спишет. Так оно и вышло.
        Мы с отцом в тот год отправились в Костромскую область, на реку Унжу, к югу от райцентра Мантурово. Съели массу грибов и грибного супа, зажарили пяток уток, поели немного брусники. Полюбовались на коров, каждое утро переплывавших реку, и вечером возвращавшихся домой тем же путём. На той стороне были заливные луга, а наш правый берег обрывист и крут. За селом шла полоса полей, а дальше, за шоссе сплошные леса, сосновые и очень бедные. Вот и приходилось бурёнкам заниматься водным спортом. В пойме Унжи было несколько озёр, одно из них весьма крупное, и множество рощиц и перелесков, в том числе и дубовые, с крупными старыми деревьями. Но в основном рощи были берёзовые и осиновые, вдоль воды росла масса ивняка, из которого доставать подстреленных уток было очень трудно. Хорошо у нашего соседа, который и пригласил нас в те места, и избу отличную подыскал, была собака, жизнерадостный спаниель, коий мог пробраться где угодно, а при нужде охотно плавал. В перелесках было море валуёв (мы их скоро и собирать перестали), подосиновиков и подберёзовиков, а повыше от реки, где луга и рощи сменялись хвойным лесом, попадались белые и рыжики, но не шибко часто. Рощи у переправы местные считали обобранными, там мол, одни переростки остались. Но здоровенные подосиновики были чистыми, без червей, и порой обед у нас состоял из пары сковородок жареных грибов и грибного же супа с мантуровским хлебом, невзрачным на вид, но очень вкусным. Ну а рыжики солили самым простецким методом, заливали рассолом (с перцем и укропом) на ночь, а утром ели. Единственным недостатком широкой поймы было обилие змей. Возле переправы водились безобидные ужи, а вот отойдя на версту вправо или влево, можно было лицезреть гадюк, часто на каждые 50-60 метров опушки попадалось по змеюке. При виде людей уползали они не очень охотно, но всё же «на конфликт» не шли, а вот ужи удирали быстро и бесшумно, метров за пять от появившихся людей. Часто видели зайцев, но издали, на выстрел они нас не подпускали, а затевать специальную охоту не хотелось, жратвы и так хватало. Раз на лесной дороге выскочила на нас лиса, хотя шли мы не таясь, и порой хрустели песком под ногами. Видно рыжая понимала, что летом, с линялой шкурой, она никому не нужна, и решила поглазеть на незваных пришельцев. Впрочем, созерцала она нас всего секунды три, а потом быстро удрала. Сосед показал нам в лесу, среди молодых ёлок, скелет небольшого медведя, его тело нашли весной, видно вылез из берлоги слишком рано, и не смог прокормиться. Ну а за лето лесные жители обглодали его до костей. На небольшой лесной речке нашли бобровую плотину, вернее заготовку для неё – в берега и в дно воткнуты были сучья, а между ними накиданы ветки помельче, и не очень густо. Но бобры строятся быстро, и мы решили, что к зиме они возведут вполне приличную запруду, пусть и не шибко высокую. К нашему соседу на неделю приезжал родственник с сыном и «Белкой», ружьём с разными стволами, один нарезной под мелкашечный патрон а второй гладкий, 28-го калибра. Из него он умудрился положить дикого гуся, а вот все попытки подстрелить утку пулей оказались безуспешны, ибо влёт попасть очень трудно, а на воде опасно из-за рикошета.
            Рядом с нашим соседом, через забор, жила настоящая зверовая лайка, кажется западно-сибирская. Очень красивый и умный пёс, звали его Кубик, владелец с ним ранней зимой, пока снег не очень глубок, промышлял белку, но лишь в ближайших лесах. Избушки у него не было, да и охотился он без особого азарта, в основном занимаясь огородом и мясо-молочной скотиной. И вот через пару лет папаша опять поехал в те края с соседом, и тоже в середине августа. И по приезде они узнали, что весной Кубика задрали волки. Они видно хотели забраться в хлев, пёс бросился защищать своё добро, поднялся шум. Серые поняли, что дело плохо, и бежали, умертвив бедную собаку. Только не помню, утащили они её, или бросили на месте. А ведь место весьма обжитое, рядом проходит шоссе Кострома-Котлас, и вдоль Унжы деревни и сёла тянутся почти сплошной лентой, с перерывами, самое большее, в полторы-две версты. А вот хищникам всё нипочём. При том что наш колхоз долгие годы был передовым и зажиточным, все имели приличные избы и прочные и удобные «хозяйственные строения». Но было и одно «но», старый председатель умер за год до нашего приезда, а как будет при новом, никто не знал. Тот-то был героем Союза за войну и героем соцтруда, сроки всех работ устанавливал сам, наплевав на райком, технику, удобрения и стройматериалы получал в первую очередь, и часто по льготной цене. И пили у нас в Угорах, это большое село, известное с 18-го века если не ранее, умеренно, днём все работали и никто не шлялся без дела по улицам даже вечером. То же было и в Давыдово, где жил наш сосед, а вот в деревнях между Угорами и Мантурово, да и южнее нас, выпивох было полно. Владелец нашей избы работал в Мантурово, на недавно открытом биохимическом заводе, тогда крупнейшем в Союзе. Иногородних по домам развозил служебный автобус, и наш хозяин жаловался, что уже на окраине города заядлые питухи просили притормозить, забежать в магазин за пойлом. И так повторялось во всех деревнях, где были торговые точки.
          Кстати, многие в тех местах не очень любили Советскую власть, жаловались на засилье чиновников, плохие дороги и особенно на вечный дефицит. Мол, при частной торговле всё было бы получше, а то вот иной раз деньги есть, а потратить их некуда. Отец осторожно поддакивал, но в то же время выражал надежду, что программа развития Нечернозёмья как-то сгладит самые острые углы. Да что ты Борисыч, при нашей бесхозяйственности от той программы одни убытки. Вот в Николо-Поломе большая станция и шоссейка рядом, так туда стали свозить грузы для всего района и окрестных мест. А вывозить не на чем, и хранить негде, половина мешков под дождём раскисла или задубела. Дома сборные некрашеные, и скоро гнить начнут, а технику прислали не ту вовсе, в основном для раскорчёвки и осушения болот. А на хрена их осушать, когда вполне приличные угодья освоить не можем. Пусть корчуют в Белоруссии, там земли мало а народу много, а нам бы газ провели, и отлично. Ну а по мелким деревням, где трубу тянуть невыгодно, возите баллоны с пропан-бутаном, и все всегда будут довольны. Я сперва думал, что подобные настроения порождены реалиями Брежневского застоя, но потом выяснилось, что нечто похожее коренилось на берегах Унжи давно, с начала коллективизации. В середине 30-ых застрелено и зарублено было несколько десятков активистов, и целые семьи уходили в Приветлужские леса, лишь бы избежать коллективизации. А после войны, если верить местным слухам, где-то бросили бутылку с бензином (или гранату) в окно райкома, где-то на охоте подстрелили вместо лося секретаря райсовета, а где-то сожгли весь архив колхоза, а потом требовали компенсации за внесённые в артель средства, и т.д. Трудно сказать, что там было правдой, а что вымыслом, но сам факт появления таких слухов не случаен. Конечно, большинство населения и не думало о каких-то глобальных задачах, свои бы проблемы решить, но и наличие критически мыслящих поселян очень характерно. Причём именно вдоль нижнего течения Унжи.
         В Мантурово мы ехали на хабаровском поезде, он был пассажирский и кроме того, шёл через Кострому. То бишь постояв в Ярославле полчаса, свернул на боковую ветку и до Галича ехал под тепловозом. Ехал медленно, стоял в Нерехте, Судиславле и Первушино минут по сорок, а в Костроме более часа. Да и после Галича, свернув на главную магистраль, останавливался у каждого столба. Так, между Неей и Мантурово имелась станция Брантовка и четыре остановочных пункта, и на трёх из них мы останавливались на одну-две минуты, а в Брантовке на шесть. Ну а в Мантурово стояли почти полчаса. Что впрочем было кстати, ибо проводник заснул сразу за Николо-Поломой, и на нашей остановке его будили минуты три. Но в итоге все вошли и вышли, не задерживая отправления, а было нас в сумме человек десять, с кучей всяких вещей. И при том почти полвагона ехали до самого Хабаровска, десять суток с гаком! А что делать, отвечали на наши вопросы измученные жарой пассажиры, не было других билетов. А что творилось на железке через неделю и позже, когда заканчивались школьные каникулы, трудно было даже себе представить. А ведь сие не курортное направление, да и вообще не шибко туристское. А вот обратно добирались более комфортно, ехали вместе с соседом, у которого была знакомая кассирша на станции. До Буя добрались почти без остановок, там отдыхали двадцать минут, потом в Любиме пять, ну а в Данилове более тридцати. Но там меняли электровоз переменного тока на 25 кв на постоянный трёхкиловольтовый. Такие места называются станции стыкования, я тогда впервые узнал сей термин. Ну а далее до белокаменной неслись экспрессом. Осталась в памяти лишь повышенная говорливость буйского диспетчера, за 20 минут он оповестил нас какие поезда и куда пройдут в ближайшие два часа, трижды предупредил, что по третьему пути проследует тепловоз, и сообщил дважды, что буфет на станции закрыт. Ну мы с собой в дорогу набрали провизии изрядно, и станционные буфеты нас не волновали.
        Ну а теперь пора вспомнить работу в заполярном Нарьян-Маре после второго курса. В то лето все студенты обязаны были поработать месяц на благо отчизны, не в стройотряде, так на ремонте родного факультета. Я естественно выбрал стройотряд, чем в жару что-то чистить и красить, лучше уж посмотреть дальние края. Там работали на неделю-другую дольше, чем в столице, ну и ладно, к археологам я всё равно в то лето не попадал, а в Малиновке всё было благополучно, яблоки не ожидались, ну а походить по лесу ещё успею, и не раз. И вот сборы окончились, прослушали мы пару-тройку инструктажей, порой формальных, но не столь нелепых, как на Олимпиаде. Выдали нам небольшую книжку-памятку по технике безопасности, богато и очень живо иллюстрированную картинками, сделанными с юмором и неким грубоватым изяществом. Кое-кто из самых серьёзных ворчал, что мол такие комиксы токмо для развлечения годны, но народ их не поддержал. До Архангельска летели обычным самолётом, а далее маленьким, то ли АН-24, то ли ЯК-40, скорее на первом, ибо он был с большими винтами на крыльях. После взлёта летел он низко и мы рассмотрели весь Архангельск, острова в дельте большой реки, гавани и бесчисленные лесные склады, и даже железнодорожные пути между ними. И дальше летели невысоко и было заметно, как где-то на полдороге лес стал редеть, появились проплешины, особенно на буграх, часто мелькали мелкие озёра. Но настоящей тундры мы так и не увидели, то тут то там темнели лесочки и рощи. В Нарьян-Маре строгие погранцы проверили наши документы, благо мы оказались в пограничной зоне. Я удивился было, тут до любой границы тыща вёрст, но мне объяснили, что океан рядом, а там могут плавать кто угодно. Так там же наши полярные владения? Ну, это понятие чисто экономическое, там иностранцам нельзя рыбу ловить, бить китов, резать водоросли и нефть добывать. А просто так плавать можно, и вполне легально. Ну а после высадки нас на «пазике» повезли на объект.
         Строили мы нефтебазу на самой окраине города, потом тот район выделили в отдельный посёлок, названный Посёлок Искателей. Интересно, кто и что мог искать в лесотундре, на берегу одного из протоков Печёры, но сколько мы не интересовались, на оный вопрос никто ответить не смог. Единственно предположили, что искатели это геологи, топографы или геодезисты, а может быть и биологи, они после войны что-то тут исследовали, часто и регулярно. В общем люди, коии что-то ищут в окружающей среде. Вполне логичное объяснение, но вот в последующие годы слово посёлок на картах пропало, и рядом со столицей Ненецкого округа появился населённый пункт с названием Искателей. Были слухи, что иска-телей что-то обозначает по ненецки, вот и решили оставить сие название, но ничего более внятного я так нигде и никогда не узнал. Но бог с ним с названием, расскажу лучше о нашей жизни и работе в приполярных краях. Нефтебазу строили уже пять лет, а осенью её надо было сдавать заказчикам, что само по себе вызывало смех. Правда, три главных резервуара, на 5 000 кубов были готовы, и более мелкие почти все были возведены, но вот инфраструктуры окрест них практически не было. Площадки под насосы и прочую технику были не забетонированы, а кое-где и не размечены, канавы под трубы не вырыты, здания ремонтной службы и администрации построены весьма вчерне, то были бетонные коробки без начинки и местами даже без пола. Впрочем, крыша над администрацией была вполне сносная, и на втором этаже сего здания мы и жили, хотя в конце августа там было уже холодно. А внизу было нечто вроде столовой, где девушки готовили еду, а мы её потребляли в больших объёмах. Ну и главный фронт работ представляла ливнёвая канализация, колодцы заросли льдом и замёрзшей грязью, её долбили ломами и вынимали вёдрами с черепашьей скоростью. Кольца колодцев сдвинулись и швы приходилось конопатить, ну а наземных коллекторов вовсе не было, и половина отряда рыла под них канавы, а потом бетонировала их дно и стенки. Стенки снаружи мазали битумом для гидроизоляции, хотя при отсутствии таковой на днище сие был мартышкин труд. В колодцах, в местах примыкания коллекторов, никаких дырок не было, и куда будет стекать вода, было неясно. Но местный прораб уверил нас, что отбойником пробить нужное отверстие недолго, было бы всё остальное готово. Ну как говорится, блажен, кто верует.
           Самым сложным было очистить ото льда центральный колодец, он был диаметром метра четыре, а мёрзлой воды там наросло метра на полтора толщиной. Сперва долбили ломами и кирками но быстро поняли, что так мы и за месяц не справимся. Стали искать иной вариант, и нашли довольно быстро. Недалеко от колодца стоял вполне исправный компрессор с тремя отбойниками, исправными и подключёнными. И вот раз вечером, когда стройка опустела и мы остались одни, компрессор вшестером подкатили к яме как можно ближе, дабы шланги отбойных молотков доставали до ледяного дна. Один из нас до учёбы служил срочную в стройбате, он быстро подключил компрессор к сети, всё там проверил и отладил. И вот началось. Грохот в подземелье стоял страшный, мы под пластмассовые каски (положенные нам по штату) подложили полотенца или носовые платки, и то было не очень уютно. Я неделю назад уже работал отбойным молотком, помогал местному старожилу. Он наутро после дня рождения был способен лишь давать мне указания, как и что долбить и в каком режиме, ну а мне было, конечно, интересно пообщаться с незнакомой техникой. Оказалось, ничего сложного, не надо лишь отбивать заведомо неподъёмные куски, не перегружать машину, ну и работать аккуратно и осторожно. И вот аврал начался. Лёд долбился легко, только при перемещениях надо было следить, дабы осколки не летели в соседей, что грузили обломки в вёдра. Через полчаса выяснилось, что пора остановиться, пока всё раскрошенное не будет поднято наверх. Нашли ещё три ведра, приладили к ним верёвки, и теперь мы внизу бегали вдоль стены, следя дабы вёдра и канаты не перепутывались. Потом поток отколотого льда ослаб, и мы трое вновь взялись за отбойники. Так, меняя темп работы и чередуя её стадии, часа за три мы кое-как освободили колодец ото льда. На дне ещё осталась смёрзшаяся грязь, но было её немного, и про мёрзлый грунт речи не было, так что все посчитали нашу задачу выполненной. Хорошо, что стояли белые ночи, и наверху наши спокойно опорожняли вёдра с замёрзшей водой. Правда, куча льда у колодца скоро стала мешать работающим, но два человека с лопатами быстро её отгребли подальше. Потом оттащили компрессор на место, всё привели в первозданный вид, и пошли спать. Местное начальство потом ворчало, что мы что-то сделали не так, и вообще бойцам стройотрядов работать с отбойными молотками запрещено. Но работа была сделана, да и формально что-то доказать было трудно, никто ведь не видел как и чем мы оный лёд долбили. Ну и через сутки все успокоились.
        Кстати, когда мы прибыли на объект, стояло полярное лето, и всю ночь Солнце не спускалось за горизонт, скользя с запада на восток вдоль северного края неба. Многие даже не знали про такой реприманд, и были страшно удивлены, что день никак не закончится. Я конечно знал, что есть такая вещь, как полярное лето, но увидев его воочию, тоже обалдел. Моя койка как раз стояла у северного окна, и вот просыпаясь ночью, я видел, как тёмно-красное Солнце ползёт вдоль самого горизонта супротив нормального направления. Кто-то ворчал, что мол спать невозможно при такой иллюминации, но большинство, и я в том числе, дрыхли как убитые, особенно после работы и хорошего ужина. Да и полярный день продлился недолго, недели две, ведь Нарьян-Мар всего-то вёрст на сто с гаком севернее Полярного круга. Что ещё? Несколько дней мы почти не трудились, цемент закончился, а новую партию вовремя не подвезли. И земляные работы тоже затормозились, на планах нашли какие-то неувязки, и где копать было неясно. Тогда наш командир нашёл халтуру, дважды разгружали грузы в порту, бетонировали основание под мощный дизель, и обшивали два двухэтажных дома досками снаружи. За разгрузку сразу же получили неплохие деньги, за дизель заплатили дня через три, а вот с домами вышла накладка. Наше начальство проведало про наши левые работы, и устроило скандал. За первый дом часть средств получили, но не всё, а за второй не дали ни копейки, мол там недоделок много. Было обидно, недоделки мы могли устранить за день, безо всякого ущерба для основной работы. Но владельцы домов воспользовались удобным предлогом и отсутствием должного оформления нашей деятельности. Ну а потом работа на нефтебазе возобновилась в полном объёме, и нам было уже не до левых приработков.

   (продолжение следует).