Глава первая. Прибытие
Звук шин резко затормозившего автобуса разбудил предрассветную тишь августовского леса. Из автобуса вышла девушка и, стоя на обочине, проводила взглядом тут же отъехавший автобус. Сквозь синюю дымку ночного леса проступала грунтовая дорога. От развилки нужно было идти пятнадцать километров лесом, о чем сообщал указатель, стоявший возле поклонного креста. Было около пяти утра, когда Катерина вышла в глухую ночь из автобуса, едущего из СПб в Петрозаводск на развилке «Интерпосёлок». Пролетавшие мимо неё машины выхватывали светом своих фар клочки густого тумана. В кромешной тьме она подошла к поклонному кресту. Ещё в автобусе она боялась думать, как окажется одна-одинёшенька на ночном шоссе. А уж про то, что как минимум два с половиной часа ей придётся идти в глубину леса по ночному тракту, она старалась и не вспоминать, так как не представляла себе, как пройти этот ужасающе тёмный отрезок пути. И теперь она сидела под крестом, обратившись к Господу с вопросом, как ей поступить: сидеть здесь, пока не рассветёт, или же идти в монастырь, как и намеревалась. Вокруг жила ночь, дикая, природная, таинственная. Сразу же в нескольких метрах от трассы начинался глухой лес, в котором что-то падало тяжёлыми каплями. От этих звуков на душе поднималась непонятная тревога, и становилось так жутко, что она, не переставая, твердила Иисусову молитву, ловя себя на мысли, что, вот бы сейчас, пока сидит, покурить, потом доесть шоколад, купленный ее попутчиком, бывшим лётчиком в Питере, и запить купленным им же пивом. Было без четырёх минут пять, когда она вдруг ни с того ни с сего вспомнила, что ее подруга Марта ведь пришла в начале лета ночью в глухомань километров в десяти от жилых мест под Питером. Она тогда, прячась в сторожке, уже легла спать, помнится, был час ночи, и Мартин приход в такое позднее время её ошеломил. Но она дошла же! Да и нечего было думать о том, чтобы возвращаться обратно в город, где на каждом углу ее подстерегали бывшие дружки.
В клинике, куда ее поместил отец-бизнесмен, дрожавший над ней после смерти матери, Катерина пережила страшные три месяца. Сначала была ломка. О мучениях и жутких картинах, преследовавших ее даже во время сна, превращая его в кошмар, Катерина не хотела вспоминать. Но это оказалось не самым страшным. В один из обходов главный врач пригласил ее к себе в кабинет, и тут Катерина стала понимать, что она еще не жила. Дело в том, что анализ крови выявил наличие гепатита-В, известного более, как СПИД. Еще несколько минут назад Катерина думала только о том, как вырваться из клиники и удрать из-под опеки отца к Генчику, где можно было в ожидании гонца за дозой глотнуть “колес” с пивком. И вдруг... Что это может случиться с ней, 25-летней длинноногой красавицей, по которой вздыхало полрайона, она не представляла. Наркотики она употребляла в малом количестве, скорее “для взвода”, и лишь в последний год появилась ежедневная зависимость. Деревянными ногами Катерина вышла тогда из кабинета главного врача и нисколько не обрадовалась генчиковому подручному Сясе, который ждал ее в темном коридорчике перед палатой.
– Генчик послал за тобой. Вот пакет с одеждой, – зачастил Сяся, — а я тебя подожду в скверике, велено на тачке привезти.
— Да пошел ты, — отпихнула она ногой пакет, и ничего не объясняя, отправилась в палату и легла на койку вниз лицом. Плакать она не плакала, внутри было противно и пусто. Умирать не хотелось. Жизнь начинала обретать какую-то неведомую ранее ценность. Несколько дней прошли в полусознании, хотелось что-то то ли вспомнить, то ли осознать. Однажды нянечка Васильевна, видя, что с девушкой что-то происходит, заговорила с ней как-то по-матерински ласково, и Катя заплакала. А Васильевна гладила ее по голове и говорила, что на все воля Божья, и болезнь Им посылаемая, Им же исцелена может быть при раскаянии и отпущении грехов.
– Да я некрещёная, — застыдившись, пробормотала Катя.
— Что ты, девонька, — как от чумы отшатнулась от нее Васильевна, — мы же на Святой Руси живем, русские, стало быть, православные, а не нехристь какая. Отца Савву попросим с тобою завтра. Он по пятницам панихидки служит. Вот завтра тебя и окрестим.
— Мама, — вдруг неожиданно всхлипнула Катерина, вспомнила золотой крестик поверх белого покрывала и черный венчик из ткани на лбу мамы. Она редко вспоминала покойную мать. Отец так и не женился, и ее с младшим братом воспитывали домработница и гувернантки, которые чаще бывали в отцовой спальне, чем в детской.
Как Васильевна и сказала, отец Савва согласился провести обряд крещения, у него даже крестик крестильный с собой оказался. Отец Савва после крещения напоследок промолвил:
— Молись, чадо. Молитва, она и со дня моря достанет.
— А как? — Спросила Катерина.
Священник достал из кармана рясы тоненькую потрепанную книжку в мягком переплете и протянул Катерине.
— А если книжечки под рукой не окажется? — Опешила Катерина.
— Тогда остается только “Господи, помилуй!” — вздохнул отец Савва и, словно извиняясь за ее непонятливость, проговорил: — Иисусова молитва то есть, — и бочком заковылял к выходу.
В душе Катерины ворохнулась надежда, что ее еще ждет что-то светлое и доброе. А дальше Васильевна обмолвилась как-то о своей сестре, которая живет в одном глухом женском монастыре в бывшей соседней республике, и даже рассказала, как добиралась туда однажды, навещая сестру. Тут-то у Катерины стала мелькать мысль о спасении. Сяся приходил уже дважды, последний раз принес записку с угрозой: “Только попробуй смыться от нас, пожалеешь, но будет поздно...” Отец, правда, отговаривал уезжать из дома, да какой это дом, если непонятно теперь, будет ли она жива...
Катерина встала и пошла по тракту, с каждым шагом углубляясь во тьму. По обочинам что-то продолжало капать гулко и тревожно, но дождя не было, и она, преодолев в себе жуткий, животный страх, подошла к краю дороги и замерла, вглядываясь в кроны деревьев. Капало с листьев, и капал, тяжело ухая, сконденсированный этими же листьями туман. Как только она разобралась в природе звуков, ей стало легче. В сердце продолжала пульсировать Иисусова молитва, временами переходя в пиковый ритм братского пения: Господи, помилуй, где первый слог «го» гулко и стремительно восходил ввысь, и это восхождение было настолько отвесно, насколько тягуче и протяжно звучало «ми». И если первый слог (го) был резкий, басовый, то пятый (ми) в противовес ему казался тающим, угасающим межзвучием. Но Катерина находилась в состоянии творения молитвы, следя за совпадением ритмического рисунка, слышимого и воспроизводимого ею. И так она прошла первые пять километров, после чего вся тревога разом отступила от сердца, даже не отступила, а растворилась, как и не было ничего.
— Странно, — подумала она, — я нахожусь в самом глухом месте, а тревоги не осталось ни капли, почему? — Она прислушалась: в лесу по-прежнему капало за дымчатой завесой, но сама стена тумана стала легче, белее. — Светает, — догадалась она и зашагала дальше. Через три часа она шла уже по просёлочной дороге мимо скособоченных домишек, а на обочине стоял калека, чей пытливый взгляд из-под шапки чёрных волос сверлил ее насквозь:
— Девушка, Вас, случайно, не Вероника зовут?
Катерина, немного притормозив, улыбнулась, посмотрев на него, и ответила со слабым оттенком сожаления:
— Нет. — А сама повеселела: очень странный способ знакомства.
В церкви, кроме чтеца, монаха и какой-то маленькой, сухонькой пожилой женщины, никого не было. Только в середине службы вошёл мужчина в резиновых сапогах и встал впереди Катерины. После службы Катерина подошла к старушке, которая стала убирать в храме, и спросила:
— Вы не знаете, можно ли пожить в монастыре?
Старушка недоверчиво оглядела длинноногую девицу в обтягивающих брючках и недовольно буркнула:
— У батюшки спрашивайте.
А к выходу шел осанистый немолодой священник с очень добрыми глазами.
— Благословите пожить в вашем монастыре, — наспех проговорила заученное предложение Катерина.
— Да это у матушки спросить надо, возьмет ли, — задумался священник, — а надолго?
Катерина молчала, не зная, что и сказать в ответ. Может быть, она и недели не проживет, умрет или от СПИДа, или Генчикова братва отыщет, — эти обещанное исполняют. Два нераскрытых трупа за ними.
— Ну, идите с матерью Ангелиной, она вас к сестрам отведет, а там как решите, — батюшка ушел в притвор, а Катерина поплелась по тропинке вслед за мелко семенящей старушкой, которая все время что-то бормотала. Они подошли к длинному дому, вошли в него, сначала в холодные сени, а затем распахнули дверь в тёплые. В тёмном закутке мелькнула женская фигура в чёрном. Катерина услышала, как женщина мимоходом произнесла:
— А мы вас уже посылали искать, — и из глаз говорящей на Катерину заструился ласковый свет, какого она давно уже не встречала. Катерина растерялась, потому что первый раз видела эту женщину. Но добрая матушка любила Катерину ещё до того, как встретилась с ней. А иначе этот взгляд объяснить было нельзя. Только Катерина тогда и не подумала об этом. Она спокойно вошла в коридор, разделась и вымыла руки. Всеми её действиями руководила ласковая матушка, которая с самого начала звала её по имени. Просто звала по имени, а Катерине казалось, что она звала её за собой.
Войдя в трапезную, куда её пригласили, Катерина увидела мать Ангелину, сидящую за столом, и кинулась ей в ноги:
— Мне бы с настоятельницей поговорить!
— Потом, потом, садитесь за стол, — проговорила, не поднимая головы, мать Ангелина.
В трапезную вошла та самая матушка, встречавшая ее у входа и спросила:
— Отче наш знаешь?
— Знаю, — робко ответила она.
— Читай и садись за стол, — негромко проговорила матушка; в этих спокойных словах была какая-то твёрдость и непререкаемость, отчего Катерина, до этого дважды отнекивающаяся от еды (ей кусок в горло не лез), продолжая стоять у печи, стала произносить слова молитвы. Казалось, что слова льются из души, потому что, может быть, впервые Катерина не просто говорила, а словно выдыхала каждое слово.
И вот она сидит за столом и ест похлёбку, вкус которой совершенно не остался в памяти, жуёт картофель в мундире и запивает компотом.
Опять появляется инокиня, которая садится напротив Катерины. Её зовут матушкой Марией. Катерина ещё ничего не понимает, она ещё ни на что не надеется, но матушка ласково и спокойно спрашивает:
— Что случилось?
И Катерина откровенно и почему-то не волнуясь, рассказала о своём житье-бытье...
Через неделю Катерина уже забыла, что существует какой-то другой мир, кроме вот этого тихого райского уголка, где кричат только петухи по утрам. Бывало, что она от усталости ничего не видела, кроме дороги под ногами, ведущей от монастыря до здания бывшей школы, которая манила пустой, холодной и неубранной комнатой с кроватью, где она могла наконец-то забыться на оставшиеся до часовой ночной службы два с половиной часа.
Суббота началась с того, что Катерина чуть ли не проспала на утреннюю службу, которая проходила с часу ночи до четырёх утра, включая сюда крестный ход обряда погребения. Анну, вернувшуюся с фермы в начале полуночи, Катерина будить, конечно же, не стала. В результате удачного ночного похода она проспала ещё четыре часа, потому что с восьми утра у неё начиналось послушание на кухне в сестринской трапезной, где она беспрерывно мыла и мыла полы, которые оказались и в холодной комнате, и в туалете, а также во всех коридорчиках и сенях. Она мыла пол в туалете и думала о том, что ничего случайного в её жизни давно не бывает, и что послушание в туалете она выполняет, чтобы услышать, как же воняет её душа, какой смрад исходит от неё, и ничего, терпят ведь как-то это живущие рядом с ней люди. Если бы она могла вот также легко отмыть, отдраить щёткой вековечную грязь души своей или хотя бы одно пятнышко, если бы ей это удалось, вот было бы чудо...
Мытьё с непрестанным хождением то до канавы с чистой водой, то до канавы, в которую выливались помои, продолжалось сначала до одиннадцатичасовой службы (читались часы), потом до двухчасовой дневной, потом после ужина её отпустили отдохнуть и подготовиться к исповеди до пол-девятого вечера.
На дневную субботнюю службу Катерина пришла в рабочей одежде прямо с полового послушания. Оглядевшись по сторонам, она увидела, что все одеты в чистое. Служба как-никак. Нельзя в дом к Господу ходить неприбранным. Но и уйти Катерина теперь тоже никак не могла и не хотела. Будь что будет. Какая есть. Душа моя ведь ещё грязнее, хоть никто и не видит, — сникла Катерина.
На вечерней трапезе батюшка, обращаясь к сестрам, сказал:
— Кто на послушании сегодня, тому можно не читать покаянных канонов.
А Катерине это говорить поздно. Она уже сбегала после обеденной трапезы в келью свою и каноны покаянные за нерадивость свою отчитала. Как будто что заставляло. Что? Или кто? Разве это важно? Толкает если обратиться к Господу, разве кто может от этого удержать? Пока не отчитала, не успокоилась. А как отчитала, и слёзы тут как тут очищающие из глаз полились.
Господи!
Слово, как нить,
соединяющая меня с Тобой.
Как мне иначе в этом мире жить,
если не чувствовать Твою любовь?
Если не угадывать Дыхание Твоё?
Господи!
Как же тогда мы все в мире живём,
Если не обращаемся к Слову Твоему.
Но Твой свет в сердце
недоступен нашему уму.
Господи!
Слово, как нить Твоего света.
СпасиБо за искру эту!
На исповеди батюшка, задумавшись, помолчав минуту после покаянных Катерининых слов, спросил её:
— Вы первый раз причащаетесь?
Катерина не знала, что и ответить. И она сбивчиво пробормотала, что не так давно крестилась, и не всё ещё знает. Но батюшка, не дослушав, кивнул почему-то головой и отпустил ей перечисленные грехи.
***
Когда два года назад Василиса сидела в своей лаборатории перед экраном компьютера, который светился на фоне звёздного мартовского полуночного неба, и читала стихи Поздеевой, чтобы написать о ней-поэте статью, то вдруг поняла про себя, что вот сейчас она может пойти хоть на край света. Это понятие пришло как-то вдруг. И дело не в том, что она никому не нужна (а ведь дома её ждали дети). И дело не в поэтических ангелах, птицах, звёздах в текстах Поздеевой (у Василисы такого добра в собственных стихотворениях полным-полно). Дело было в крыльях за спиной, которые у Василисы вдруг выросли, хотя она из породы брюхоползущих человеческих особей. Но были эти крылья в ночной лаборатории под звёздным небом, были, и всё тут. И если бы не дети, Василиса могла, даже не заходя домой (а что нужно человеку в дорогу?), вылететь прямо из окна в эту купель человечества. Купель — дно купола. Полёт на дно неба — её мечта.
Но в эту белую июньскую ночь Василиса даже не глянула на небо, возвращаясь после всенощной на ферму, где её и Поздееву ждала Катерина. А утром Марину и Василису ждала причастная чаша.
Что нужно человеку, чтобы собраться в дорогу? Время? Вещи? Деньги? Желание? — Нужны крылья . Сильные крылья за спиной. И они были у Марины и Василисы. И они уже отрастали у Катерины, только ей этого было не видно. Пока они растут, человеку больно. Острые пики оконечий впиваются иглами в нежную душевную ткань, и у человека кровоточит душа.
– Господи! Избави мя от кровей! — Умоляла паства вслед за священником на всенощной.
Но у Катерины душа кровоточила, и она не хотела идти в церковь. У мужчин нет ежемесячных кровей, но у них кровоточит душа, как и у поэтов. Те и другие — творцы. Те и другие, путём отказа от части своего «Я» (а что ещё есть кровоточивость души?), создают в освободившемся пространстве крылья для полёта. И это происходит на глазах у ничего не подозревающих (не дозревших зрением духовным) людей.
Помыв после обеденной трапезы посуду, Марина со Василисой вышли во двор, где их ждала Катерина с коником Верным, запряжённым в телегу. Тут же подошёл и настоятель, отец Иларион.
— Вот она, проза жизни, — показал отец Иларион на телегу с коником, — это Вам не поэзия.
Автор усмехнулся про себя: ой, батюшка, а Вы вольнодумец (то есть на воле-то, не под куполом церковным Вы думаете, и это у Вас неплохо получается). Только не проза это и не поэзия, а жизнь.
Слова говорились для Василисы, которая не сводила с отца Илариона внимательных глаз. И батюшка благословил её на дорогу, положив в протянутые ею, сложенные лодочкой ладони, свою мозолистую крестьянскую руку. Катерина оставалась в круге монастырской жизни. Марина ещё не знала об этом обряде, а сказать ей, ни у кого не было времени. И так уж получилось, что из всей троицы одна Василиса получила благословение на отъезд.
Троица поехала к деревенскому колодцу, где, вращая деревянный колодезный барабан, гремя колодезной цепью, она дружно, ведро за ведром наполняла бидоны. Гремела жесть ведра, а на небе было вёдро. А слова прилипали к нёбу. И было хорошо и ясно всё без слов об интеллигенции на отдыхе.
Развезли воду. У женской трапезной курили двое трудников кухонный-Александр и пекарь-Вадим, которые выгрузили два бидона для матушки. И завершался круг. Трое тряслись на телеге по двенадцатикилометровой монастырской дороге, направляясь к трассе СПб — П. Катерина понукала Верного, запряжённого в упряжь, но плетущегося еле-еле. Коник был умный. Он знал, что у этой троицы, сидящей за его спиной, есть крылья, но они почему-то не хотят лететь. Коник был умный, но не понимал, почему эти трое уставших ангелов с пепельными нимбами над головой так грустны, и глаза их до такой степени переполнены печалью, что даже чаши небесные то и дело начинали брызгать дождём. За телегой рядом с жеребёнком Рыжиком бежал больной глухонемой восьмилетний мальчуган Артик. Но троица ехала, не останавливаясь. Василиса сама в начале монастырского тракта ссадила с телеги мальчика, чтобы не увозить ребёнка далеко от дома.
— Отдай им «Рондо», — вспомнила вдруг Василиса обещанное Мариной угощение, лежащее на дне её сумочки. Под «ними» она подразумевала девочек с фермы.
— Да ну вас, — отмахнулась Марина, — даже мне, с моим нехристианским отношением к жизни, тошно на душе. Ничего никому не дам.
— Как! Ты же обещала отдать конфеты девочкам? — Всполохнулась Василиса, подняв голову от блокнотика с Катериниными стихами, которые та доверила этой странной, зачем-то приезжающей в монастырь женщине.
Оказалось, что Марина не расслышала местоимение и подумала (а она всю дорогу не выпускала из головы мысль об Артике), что Василиса говорит о сладкой пилюле для больного ребёнка. А Василисе казалось, что за их спиной на дороге Маленькая Скво смотрит своими глубокими умоляющими глазами: «Возьмите меня с собой». Но ангелы знали, что у детей слабые крылья и они ещё не могут лететь далеко, а им троим предстоял путь в вечность.
Ангелы
(рассказ Маленькой Скво)
ВсеМ видящим посвящается...
Этот день сер и светел. Я знаю, что встречу их, когда заверну за угол.
С утра было лениво. Рано проснулись, парили, передвигаясь по квартире. Ушла. Как распласталась душа. Шла быстро, как могла, а со стороны казалось, — плетусь.
Из одного дома перебралась в другой. Нет, не то. Снова ушла. Навстречу. На встречу.
Вот. Уже скоро. И это точно, как "Аннушка купила масло".
А душа стонет и рвётся. Но голос пропал. И слёз нет. А как же хочется плакать, Господи! Не могу.
Заворачиваю за угол.
И вижу глаза. Нет, встряхиваю головой, — наваждение. И ещё две пары глаз. Смотрят удивлённо и как бы с укоризной. Вою изнутри. А голоса всё нет. Расходимся. Останавливаюсь, смотрю вслед. Уходят. Уходят трое ангелов с глазами глубокими, как небо.
Приходит голос. Шепчу:
— Заберите меня с собой.
Они уже не слышат, далеко.
Спасительные слёзы застилают глаза. Льются по щёкам и падают в дорожную слякоть.
Подходит мой автобус. Сажусь у окна. Отъезжаем от остановки.
Через заляпанное грязью стекло я вижу девушку. Она идёт медленно, потерянная и печальная. Я знаю, она такая же, как я. Она тоже ищет их — ангелов с глазами глубокими, как небо.
***
Василий Александрович положил трубку телефона и отвернулся к окну. Говорить не хотелось, но его ожидал партнер по бизнесу, и Василий Александрович быстро прокрутил в голове свой телефонный разговор, особенно, те слова, которые произносил он сам. «Когда стало известно? Кто к ней приходил? Хорошо, я пришлю за вещами». Негусто, но видно, что у меня есть проблема. Ладно. Оставим пока все так, как есть, Решил он и повернулся к сидящему в кресле слегка седоватому мужчине в безукоризненно сшитом костюме.
— Во сколько завтра, Андрей?
— Если у тебя ничего не изменилось, — Андрей Петрович выждал паузу: вдруг Василия потянет на откровенность, — то лучше с самого утра. Посмотрим объект без посторонних, пока продавцы не появились. Увидим, стоит ли магазин того, что они за него просят. Открывается он в восемь, может, к открытию и подъедем?
Василий Александрович молча кивнул.
Когда через несколько минут Андрей Петрович выходил из офиса, он обратил внимание на серую «Ладу», прижимающуюся к табачному киоску. Он собирался купить сигарет, но что-то его насторожило в этой праздно стоящей в разгар рабочего дня машине, и он решил обойтись теми тремя сигаретами, которые еще оставались в пачке. Андрей Петрович направился прямо к своему «Шевроле», открыл дверцу и тут же откуда-то перед ним появился парень в черном, который мгновенным движением придавил его к сидению водителя, а рядом сел еще один амбал.
— Что вам надо? – Глупо спросил Андрей Петрович.
— Где дочь? – Угрожающе навис над ним амбал.
— Дома должна быть. – Растерянно произнес Андрей Петрович.
— Я тебя не спрашиваю, где должна. Отвечай, где она сейчас?
— Зачем она вам?
— Спрашиваем мы, а ты отвечаешь. Если не скажешь, где она, то вместо нее уберем тебя. Отвечай, если жить хочешь. – Парень в черном явно не шутил.
— Она собиралась в солярий «На Олимпе», но не знаю, на какое время записана. Можно позвонить.
— Без тебя знаем. Звони, спрашивай. – Парень сунул ему в руки мобильник. И Андрей Петрович набрал номер солярия:
— Эдик, на какое время Надя записана?
— Какая Надя? – Парень в черном вырвал у Андрея Петровича мобильник и ударил им по лицу. По щеке потянулась красная полоса царапины, где Катька? Что ты нам втираешь очки?
— А, вы про Катерину Васильевну? – Облегченно спросил Андрей Петрович, так это не моя дочь, а моего партнера. У него, кажется, с ней проблемы.
— Звони ему, вызывай вниз, а то тебя уберем, вместо него.
— Сейчас, сейчас… Алло, Василий Александрович, тут такое дело, не по телефону, ты не спустишься, я у твоего офиса. Да, жду… – Андрей Петрович повернулся к ребятам: Сейчас он выйдет, а я поеду, если вам больше не нужен.
— Вот выйдет, подойдет к тебе, тогда и отпустим, а то знаем мы вашего брата.
Из подъезда офиса вышел Василий Александрович и направился к «Шевроле», в котором сидел Андрей Петрович.
— Скажи ему, чтобы садился в салон, прошипел парень в черном.
— Василий Александрович, садитесь в салон, там и поговорим, дружелюбно проговорил арестованный Андрей Петрович.
— Я в чужие машины не сажусь, ты же знаешь, Андрей.
— Хорошо, хорошо, мои мальчики выйдут.
При этих словах бандиты выскочили из машины и бросились к Василию Александровичу, но тут же раздался милицейский свисток, и три милиционера кинулись им наперерез. Когда молодые люди были связаны, Василий Александрович подошел к «Шевроле» и молча заглянул в салон.
— Ты же знаешь, Василий Саныч, я за тебя жизни не пожалею, они меня под пистолетом держали…
Василий Александрович отошел, так ни слова не сказав.
— Ах, так, ну, Вася, держись! Я найду, кому эту информацию о твоей дочери продать… Я тебе отплачу, — рассердился Андрей Петрович, но промолчал.