...Чернильница моя...
С глупцов сорвав одежду,
Я весело клеймил
Зоила и невежду
Пятном твоих чернил...
А.С. Пушкин, "К моей чернильнице"
Со школьной скамьи нам известно, что Александр Сергеевич Пушкин обожал писать эпиграммы. Пушкинисты насчитали свыше шестидесяти сатирических стихотворений такого рода, причем адресат некоторых из них ныне, увы, забыт. В самом деле, кого скрывают загадочные звездочки, с уверенностью не скажет ни один пушкинист:
Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки.
И.А. Крылов
Мое собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну, что за пестрая семья!
За ними где ни рылся я!
Зато какая сортировка!
Вот ** — божия коровка,
Вот **** — злой паук,
Вот и ** — российский жук,
Вот ** — черная мурашка,
Вот ** — мелкая букашка.
Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах.
(1829)
Всё, что в данном случае скажут уважаемые пушкинисты, так это то, что еще в позапрошлом столетии предлагалось несколько расшифровок пушкинских звездочек. Наиболее обоснованной считается расшифровка, данная М. П. Погодиным:
Вот Глинка — божия коровка,
Вот Каченовский — злой паук.
Вот и СвиньИн — российский жук,
Вот Олин — черная мурашка,
Вот Раич — мелкая букашка.
Однако, кому адресовано нижеследующее четверостишие, не знает никто:
Твои догадки — сущий вздор,
Моих стихов ты не проникнул,
Я знаю, ты картежный вор,
Но от вина ужель отвыкнул?
И что это за N.N., коему посвящены строки:
Счастлив ты в прелестных дурах,
В службе, в картах и в пирах;
Ты St.-Priest* в карикатурах,
Ты Нелединский** в стихах;
Ты прострелен на дуеле,
Ты разрублен на войне,-
Хоть герой ты в самом деле,
Но повеса ты вполне.
?
Итак, мы знаем, кто такие * St.-Priest – Э.К. Сен-При, карикатурист-любитель 1820-х гг., и **Нелединский - Нелединский-Мелецкий Ю. А. (1752—1829) — второразрядный поэт сентиментального направления, но N.N.? Пушкинисты на сей счет строят лишь предположения. Дескать, речь, возможно, идет о Р.И. Дорохове, известном повесе и дуэлянте, кропавшем стихи и даже что-то там рисовавшем. С ним, дескать, А.С. Пушкин встречался на Кавказе.
А ведь были еще и апокрифы. Лично мне в студенческую свою бытность довелось услышать из уст – нет, не преподавателя словесности, но почему-то органической химии, - любопытный анекдот: подходит к Александру Сергеевичу подвыпивший офицеришка по фамилии Кандыба и, фамильярно хлопнув Гения по плечу, требует: «Эй, брат Пушкин, сочини-ка что-нибудь этакое…». И слышит от Гения в ответ: Рыба не рак, Кандыба дурак./Рак не рыба, дурак Кандыба».
Кажется, в собрании пушкинских эпиграмм такой нет, но к сонму шуток и острот Поэта вышеприведенную историю относят.
Зато шедевры, вроде «Полу-милорд, полу-купец…» не только вошли в золотой фонд русской поэзии, но и бросили не очень лестную тень на конкретного человека, царского, так сказать, сатрапа. Впрочем, сатрапа ли?
Но почему все-таки А.С. Пушкин прибегал к столь острому и даже убийственному оружию? Неужели он от природы был недобрым, колким, насмешливым, обидчивым, мстительным человеком? Его современник, князь Петр Вяземский, близко знавший Поэта, дал такой ответ на заданный нами вопрос:
«При всем добросердечии своем Пушкин был довольно злопамятен, и не столько по врожденному свойству и увлечению, сколько по расчету; он, так сказать, вменял себе в обязанность, поставил себе за правило помнить зло и не отпускать должникам своим. Кто был в долгу у него, или кого почитал он, что в долгу, тот, рано или поздно, расплачивался с ним, волею или неволею. Для подмоги памяти своей он держался в этом отношении бухгалтерского порядка: он вел письменный счет своим должникам настоящим или предполагаемым; он выжидал только случая, когда удобнее взыскать недоимку. Он не спешил взысканием, но отметка долго не стиралась с имени. Это буквально было так. На лоскутках бумаги были записаны у него некоторые имена, ожидавшие очереди своей; иногда были уже заранее заготовлены про них отметки, как и когда взыскать долг, значившийся за тем или другим… Но если Пушкин и был злопамятен, то разве мимоходом и беглым почерком пера напишет он эпиграмму, внесет кого-нибудь в свой "Евгений Онегин" или в послание, и дело кончено... В действиях, в поступках его не было и тени злопамятства, он никому не желал повредить. »
При этом, многие из окружения Александра Сергеевича утверждали, что он не относился к тем, кто, как говорится, не лез за словом в карман. Случаи молниеносной и в высшей степени остроумной реакции бывали, но, как правило, он, будучи обижен или оскорблен, сразу не находил, чтО ответить обидчику и предпочитал обдумать разящую формулировку дома, при свете свечи, в уютной тиши кабинета.
Справедливости ради здесь стоит отметить, что Александр Сергеевич отличался, особливо в молодости, бьющей через край насмешливостью и тут уж не жалел ни друзей, ни знакомых. Вот как он, четырнадцатилетний, «отделал» приятеля Кюхлю:
Вот Виля — он любовью дышит,
Он песни пишет зло,
Как Геркулес, сатиры пишет, —
Влюблен, как Буало.
А вот эпиграмма на некоего Б.М. Федорова, составителя скучных назидательных книжек для детей:
Пожалуй, Федоров, ко мне не приходи;
Не усыпляй меня — иль после не буди.
Или, к примеру, угораздило второразрядного поэта А.Н. Муравьева разбить в доме княгини З.Н. Волконской статую «сребролукого стреловержца» (дело было в 1827 г.), как явились на свет следующие едкие строки:
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
Пожалуй, довольно объективно отозвался Александр Сергеевич об «американце» графе Ф.И. Толстом, бретере, дуэлянте, шулере, словом, - первостатейном, но обаятельном подлеце:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он — слава богу —
Только что картежный вор.
(1820)
Нечасто, правда, но выходили из-под пера Виртуоза и относительно безобидные колкости. Говорят, пересказали Виртуозу следующую забавную сцену: заядлый картежник и долговязый человек князь С. Г. Голицын, играя в карты с человеком, уже задолжавшим ему, на вопрос: «На какие деньги играешь, на эти или на те?» (имея под «теми» в виду долг) отвечал: «Это всё равно: и на эти и на те.» После чего князь с удовольствием добавил: «Те, те, те и те, те, те».
Сказанного было довольно, чтобы рука Виртуоза изваяла бессмертное творение:
Полюбуйтесь же вы, дети,
Как в сердечной простоте
Длинный Фирс (т.е. князь – А.А.) играет в эти,
Те, те, те и те, те, те.
Черноокая Россети (А.О. Смирнова-Россет – фрейлина императрицы Александры Федоровны, жены Николая I – А.А.)
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти,
Те, те, те и те, те, те.
О, какие же здесь сети
Рок нам стелет в темноте:
Рифмы, деньги, дамы эти,
Те, те, те и те, те, те.
(1830)
А вот милая записка, оставленная Поэтом добрейшему В.А. Жуковскому, к которому он заезжал, но не застал хозяина дома:
Штабс-капитану, Гете, Грею,
Томсону, Шиллеру, привет!
Им поклониться честь имею,
Но сердцем истинно жалею,
Что никогда их дома нет.
(не ранее 1817, не позднее 1820)
В.А. Жуковский имел чин штабс-капитана и делал переводы из выше поименованных авторов
Если мы зададимся вопросом, против кого метал ядовитые стрелы Поэт, пушкинисты ответят нам: главным образом, в сторону собратьев по перу и издательскому делу. Действительно, кому не известны эпиграммы на «Видока-Фиглярина» (Ф.В. Булгарина, литератора и издателя журнала «Сын отечества» и газеты «Северная пчела»)? Еще сильнее доставалось господам Н.И. Надеждину (литературному критику и издателю журнала «Телескоп» и газеты «Молва») и М.Т. Каченовскому (литературному критику и издателю журнала «Вестник Европы»), а также мощной тройной «Ш» - А.С. Шишкову (помните онегинское: «… Шишков, прости, не знаю, как перевести»?), С.А. Ширинскому-Шихматову и «колкому» А.А. Шаховскому — деятелям «Беседы любителей русского слова». Вот эпиграмма, посвященная всей тройке сразу:
Угрюмых тройка есть певцов —
Шихматов, Шаховской, Шишков,
Уму есть тройка супостатов —
Шишков наш, Шаховской, Шихматов,
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шахматов, Шаховской!
(1815)
Справедливости ради, следует признать, что последовательный славянофил и ретроград Александр Семенович Шишков, кавалер ордена Александра Невского «За примерную любовь к Отечеству», слыл не только «слугой царю», но и бессребреником, заменившим своим крепостным ярем старинной барщины легким оброком. Да и оброк-то у него попросили сами крестьяне, чтобы не возбуждать зависть у крестьян-соседей и ненависть у соседей-помещиков.
Та же справедливость требует «обелить» почерневший из-за знаменитой пушкинской эпиграммы образ князя С.А. Ширинского-Шихматова, неутомимого борца с галломанией, поэта-архаиста и религиозного мистика, пожалованного в 1817 году золотой медалью Российской Академии наук за «отличную пользу Российскому слову». В 1827 году князь решает коренным образом изменить свою жизнь – он дает вольную крестьянам, принимает схиму, а затем постриг, «выжав из себя всю барскую свою спесь». Полагают, что такое решением было им принято в знак протеста против введения в стране «универсального христианства» - готовившейся тогда радикальной реформы русского православия, которая по сути заключалась в его «уравнивании» с католичеством и протестантизмом. Став иноком Аникитой и приобретя большой авторитет в русских православных кругах, этот удивительный «человек церкви» закончил свой жизненный путь в роковом и для Поэта 1837 году в далеких Афинах, где заведовал строительством храма Св. Митрофана Воронежского при нашем посольстве в Греции…
Что касается князя А.А. Шаховского, человека театра, сочинившего более полусотни пьес, патриота, выступавшего в литературных баталиях против отечественных представителей романтизма и прежде всего против самого В.А. Жуковского, то Александр Сергеевич не раз «прикладывал» князя в своих стихах, статьях («Мысли о Шаховском») и письмах. По словам П.А. Катенина, Пушкин впоследствии сожалел о своих нападках на Шаховского и принялся отзываться о нем благожелательно. Князь, как утверждают, не слишком обижался на Поэта. Правда, в одном из писем С.Т. Аксакову он шутливо поинтересовался: «Каков Пушкин в мужьях, похож ли хоть несколько на порядочного человека?».
По первое число досталось от острого пушкинского пера М.Т. Каченовскому. За что? А вот, за что:
Надеясь на мое презренье,
Седой зоил меня ругал,
И, потеряв уже терпенье,
Я эпиграммой отвечал.
************************
Охотник до журнальной драки,
Сей усыпительный зоил
Разводит опиум чернил
Слюною бешеной собаки.
Сей «древний Кочерговский», сей «дурень, прыскавший мертвою водой под холодный «Вестник» свой», - это и «козел в очках», и «журнальный шут», и холоп лукавый», и «плюгавый клеветник»! Он не только «зол и подл», но и «отменно вял, отменно скучноват, тяжеловат и даже глуповат». В другой эпиграмме наш адресат вновь выступает как «клеветник», но «без дарованья», и как «плюгавый», но «выползок из гузна Дефонтена» (аббат Дефонтен — один из литературных врагов Вольтера – А.А.), пробавляющийся «ежемесячным враньем». В третьей инвективе бедный Каченовский фигурирует как «ругатель закоснелый, /Во тьме, в пыли, в презренье поседелый». В четвертой и пятой читаем о нем:
Словесность русская больна.
Лежит в истерике она
И бредит языком мечтаний,
И хладный между тем зоил
Ей Каченовский застудил
Теченье месячных изданий.
*****************************
— Как! жив еще Курилка журналист?
— Живехонек! всё так же сух и скучен,
И груб, и глуп, и завистью размучен,
Всё тискает в свой непотребный лист
И старый вздор и вздорную новинку,
— Фу! надоел Курилка журналист!
Как загасить вонючую лучинку?
Как уморить Курилку моего?
Дай мне совет.— Да… плюнуть на него.
(1825)
Наконец, в шестой пушкинской эпиграмме, посвященной редактору «Европейского вестника», вперяемся взором «В журнал совсем не европейский,/Где чахнет старый журналист (т.е. М.Т. Каченовский – А.А.), куда «С своею прозою лакейской/Взошел болван семинарист».
Стоп! Хватит о Каченовском, которому влетело достаточно, – нечего «наше всё» критиковать! Фанфары: на сцене торжественно появляется новое лицо – «болван семинарист» Н.И. Надеждин. Этот пушкинский недруг, исписав «тетрадь лакейских диссертаций», оказывается, имел «охоту» (к сочинительству), «да мало мозгу». Будучи питомцем «седого Свистова» (кличка графа Д.И. Хвостова, покровительствовавшего одно время Н.И. Надеждину), он заслужил у Александра Сергеевича потешный титул «Свистов Второй». Между прочим, про Свистова Первого поговаривали, будто сам Александр Васильевич Суворов, умирая, умолял графа не позорить себя и бросить писать стихи. Мольба генералиссимуса, рассказывают, заставила графа разрыдаться. Однако не внял он заклинанию великого человека, благодаря чему обессмертил свое имя, врезанное в память человечества пушкинской эпиграммой.
Но вот «самовлюбленного педанта» Николая Ивановича Надеждина (1804-1856), небесталанного магистра богословских наук, писавшего статьи под витиеватым псевдонимом «Екс-студент Никодим Надоумко», Александр Сергеевич «приложил» относительно мягко. Хотя было за что.
Ну, зачем экс-семинарист так яростно принялся нападать на поэтов-романтиков, включая самого Байрона, и его русских подражателей с Пушкиным во главе? Кто позволил его кощунствующему перу написать: «Поэзия Пушкина есть просто пародия, его можно назвать по всем правилам гением – на карикатуры»? Кто, вторя старческому брюзжанию Коченовского, рекомендовал Александру Сергеевичу сжечь «Бориса Годунова»? (Говорят, Надеждин вторил ему потому, что тот пользовался влиянием в академических сферах, а «семинарист» писал в то время диссертацию, которую впоследствии благополучно защитил).
Однажды Гений и карьерист встретились у Погодина. Гений оставил в дневнике следующую запись о встрече: «Он показался мне весьма простонародным, vulgar, скучен, заносчив и без всякого приличия. Например, он поднял платок, мною уроненный. Критики его были очень глупо написаны, но с живостью, а иногда и с красноречием. В них не было мыслей, но было движение; шутки были плоски…»
Оставим злых критиков и замахнемся вместе с Поэтом на – страшно сказать – царей. С Александром Павловичем отношения у его великого тезки, как всем известно, не заладились. Если Николаю Павловичу были верноподданнически посвящены казалось бы более чем хвалебные строки:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
ЯзЫком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?
(Государь, будучи цензором Пушкина, высочайше запретил публиковать сей дифирамб. Счел ли царь его неискренним, скрывавшим издевку, почувствовал ли фальшь, узрел ли откровенную лесть?), то его старший брат оказался «самовластительным злодеем», «правителем слабым и лукавым», заслужившим и более развернутые уничижительные оценки:
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном:
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал,
Зато был фрунтовой профессор!
Но фрунт герою надоел —
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел.
Или (на бюст Александра I работы Б. Торвальдсена, 1829 г.):
Напрасно видишь тут ошибку:
Рука искусства навела
На мрамор этих уст улыбку,
А гнев на хладный лоск чела.
Недаром лик сей двуязычен.
Таков и был сей властелин:
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.
Заодно досталось от Александра Сергеевича и царскому любимцу:
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он — друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести,
(Девки*) грошевой солдат.
* По свидетельствам современников, граф А.А. Аракчеев любил дворовую девку Н. Минкину, которая имела на него большое влияние.
Ну что ж, государь сам виноват – не надо было ссылать Поэта то на Юг, то на Север… А теперь оставим венценосных особ и их фаворитов и с замиранием сердца обратимся к женщинам (я не боюсь этого слова).
«Пушкин – любитель непристойного», - записала в своей «Автобиографии», помянутая выше черноглазая Анна Осиповна Смирнова-Россет. Впрочем, сия «придворных витязей гроза» сама не слишком чуралась непристойностей. И.С. Аксаков, сын влюбленного в «небесного дьяволенка» (определение, данное Жуковским) автора «Аленького цветка» С.Т. Аксакова, с неудовольствием утверждал, что «от нее иногда веет атмосферою разврата».
Александр Сергеевич и Анна Осиповна были дружны и, возможно, поэтому «фрейлина двух императриц» избежала его жалящих строк. Дружны до того, что вызывали ревность Натальи Николаевны, как-то признавшейся «черноокой егозе»: «Я это хорошо вижу (дружбу – А.А.), да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мною он зевает».
Но вот другой Анне – Анне Петровне Керн – не повезло, ибо ей досталось жестокое двустишие «У дамы Керны ноги скверны». А ведь первые, по воспоминаниям А.П., пушкинские слова, ей адресованные, звучали музыкой: «Можно ли быть такой хорошенькой?» Да и сам Пушкин, в 1824 году увлекшийся Аннушкой, вопрошал в письме своего приятеля А.Г. Родзянко: «Говорят, она премиленькая вещь…» (а в письме П.А. Осиповой он прибавит: «чрезвычайно привлекательна»). Через год в Тригорском, по словам Анны Петровны, Поэт вручил ей экземпляр Второй главы «Онегина», в которую якобы вложил вчетверо сложенный лист бумаги с бессмертными строками «Я помню чудное мгновенье…».
Так это, или нет, пусть разбираются специалисты, но вот перед нами отрывок из пушкинского письма к А.Н. Вульф, предназначавшийся на самом деле «божественной» Аннушке:
«…мысль, что я для нее (т.е. для А.П. Керн – А.А.) ничто…, что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском фате (А.П. уехала из Тригорского в Ригу – А.А.) с тем же выражением, мучительным и сладострастным, - нет, эта мысль для меня нестерпима; скажите ей, что я от этого умру; нет, не говорите ей этого: она будет смеяться над этим, восхитительное создание!»
Здесь мы с удовлетворением отметим, что Анна Петровна, если и не заслужила чести стать «гением чистой красоты», то оказалась созданием, достойным восхищения в глазах Поэта. Простим великому человеку, написавшему такие искренние и взволнованные строки об А.П. Керн, и «вавилонскую блудницу» и ее «скверные ноги», которые, скорее всего таковыми не были…
«Семнадцать лет, прекрасные глаза, прекрасные зубы..., нежный недостаток в выговоре...» - кем это восторгается Гений? Оказывается, актрисой Большого театра Александрой Михайловной Колосовой. Актриса эта выиграла тайную борьбу и явную конкуренцию с тогдашней театральной примой Е.К. Семеновой («младой, великолепной Семеновой» - пушкинские строки – А.А.), но ее игра охладила «восторги почетного гражданина кулис», советовавшего «милой Катеньке… менее заниматься флигель-адъютантами, а более своими ролями».
Некто взял да и поведал Поэту, что Катенька, дескать, смеялась над его внешностью, обозвав Гения «мартышкой». Пушкин поверил и отомстил эпиграммой:
Всё пленяет нас в Эсфири (А.М. Колосова играла заглавную роль в одноименной трагедии Расина):
Упоительная речь,
Поступь важная в порфире,
Кудри черные до плеч,
Голос нежный, взор любови,
Набеленная рука,
Размалеванные брови
И огромная нога!
(1820)
Впоследствии Поэт, искавший примирения с «волшебницей прекрасной», просил ее никогда не вспоминать о «его глупости и мальчишестве». Слава Богу, они помирились, и актриса, польщенная вниманием Александра Сергеевича, назвала его «славой и гордостью родной словесности»…
От восхитительного создания и «надежды нашей сцены» плавно перейдем к «весьма хорошенькой, ветреной и кокетливой, как настоящая француженка, искавшей в шуме развлечений средства не умереть от скуки в варварской России…, магниту, привлекавшему к себе железных деятелей александровского времени… от главнокомандующих до корнетов…, умиравших у ног прелестной Аглаи» (со слов одного из сыновей Д.В. Давыдова, кстати, сватавшегося к ней, но получившего "отлуп" – А.А.).
Речь идет об Аглае Антоновне Давыдовой, супруге «величавого рогоносца, толстого Аристиппа», отставного генерала А.Л. Давыдова, с которой у Александра Сергеевича случился бурный, но короткий роман в Каменке (1820 г., Кишиневская ссылка). Именно ей посвятил он стихотворение, в коем признался:
«Мы знаем: вечная любовь живет едва ли три недели... Безумным притворился я, и притворились вы стыдливой..., Себе гусара взяли вы, а я наперсницу Наташу».
Тем не менее, «сущий бес в проказах» (из франкоязычной эпиграммы А.С. Пушкина на самого себя – А.А.) был настолько жесток, что не постеснялся заклеймить ветреную дочь эмигранта-роялиста де Граммона уничтожающими строчками:
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги — понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон — умом ее стращая,
Дамис — за то, что нежно пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?
Да, Аглая Антоновна кокетничала и развратничала, что называется, направо и налево, но стоило ли ТАК обижать ее? Кто не без греха? Судить не будем, но лучше перейдем к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, жене выдающегося российского деятеля графа Михаила Семеновича Воронцова.
Сразу отметим, что по суждению современника, она «не отличалась семейными добродетелями и, так же, как и ее муж, имела связи на стороне». Собственно здесь мы покидаем блестящее общество обворожительных, но порочных дам и переходим к знаменитым мужчинам. Тем не менее, «Элиза» заслуживает того, чтобы уделить ей внимание.
«В ней не было того, что называется красотою, но быстрый, нежный взгляд ее милых глаз, пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи» - таков словесный портрет графини, написанный чиновником ее мужа Ф. Вигелем. Когда Николай I принялся формировать, по ревнивому выражению А.С. Пушкина, свой "гарем", Елизавета Ксаверьевна, не обладавшая «добродетелями Лукреции, из гордости, или расчета выскользнула из рук царя, и это необычное поведение доставило ей известность» (суждение француза А. Галле). В общем, ставить знак равенства между своенравной Е.К. Воронцовой и любвеобильной А.А. Давыдовой никак нельзя.
В феврале 1823 года в Одессе сложился своеобразный треугольник между графиней, ее любовником Александром Раевским и Поэтом. Считают, что первые двое маскировали третьим от графа свою амурную связь, приведшую к беременности и рождению дочери (апрель 1825 года), которую граф отказался признать своим ребенком. Предоставим другим гадать, от которого из Александров понесла страстная «Элиза».
Как утверждает тот же Ф. Вигель, А. Раевский мучительно завидовал славе «этого счастливца, богача (т.е. графа М.С. Вронцова – А.А.), которого вокруг него всё превозносило... Без любви... устремился он на сокрушение супружеского счастья Воронцовых... Когда же (Е.К. Воронцовой – А.А.) открылась истина, она ужаснулась, возненавидела своего искусителя и потребовала от мужа, чтобы ему было отказано от дома... Козни его, увы, были пагубны для другой жертвы – влюбчивого Пушкина... Еще зимой я раз шутя сказал ему, что по африканскому происхождению его мне всё хочется сравнить его с Отелло, а Раевского - с неверным другом Яго. Он только засмеялся».
Настойчивые и дерзкие ухаживания опального поэта, разумеется, раздражали графа, который демонстративно перестал отвечать на поклоны Пушкина, когда встречался с ним в гостиной легкомысленной супруги. В отместку Поэт разражался эпиграммами, которые исправно доводились до сведения графа. Вот они:
Певец Давид (т.е. Пушкин – А.А.) был ростом мал,
Но повалил же Голиафа,
Который был и генерал,
И, положусь, не проще графа.
******************************
Не знаю где, но не у нас,
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой,—
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Еще два слова об Мидасе:
Он не хранил в своем запасе
Глубоких замыслов и дум;
Имел он не блестящий ум,
Душой не слишком был отважен;
Зато был сух, учтив и важен.
Льстецы героя моего,
Не зная, как хвалить его,
Провозгласить решились тонким...
Но эти вирши меркнут перед хрестоматийным
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Какая остро отточенная форма, какой убийственно меткий сарказм! Но так и хочется воскликнуть: «Александр Сергеевич, Вы гениально... не правы!»
Говорят, граф, прочитав эпиграмму, потемнел лицом, а Елизавету Ксаверьевну эти строки просто сразили.
Да, «полумилорд». "Уоронцов", как с издевкой называл его Поэт, заменяя русское "в" английским "w". В воспитанном в Англии графе была «английская складка, и также он сквозь зубы говорил...» (Ф. Вигель - А.А.) От природы Михаил Семенович не отличался высокомерием и относился к людям с учтивой благожелательностью. Именно он вызвал Поэта из кишиневской глуши в Одессу...
«Но нельзя было графу не заметить его (Пушкина – А.А.) чувств... Он не унизился до ревности, не показал вида какого-либо негодования…, но отрядил (Пушкина – А.А.) для истребления ползающей по степи саранчи… Ничего не могло быть для него (Пушкина – А.А.) унизительнее…». Когда же чиновники графа стали было просить М.С. Воронцова не унижать Пушкина, «он побледнел и сказал: «Не упоминайте мне никогда об этом мерзавце…, а также и о достойном друге его Раевском» (из воспоминаний Б.А. Маркевича и Ф. Вигеля).
Да, отчасти купец. Его вклад в развитие торговых связей Новороссии с внутренними губерниями и внешним рынком огромен. Наместник стимулирует вывоз за границу хлеба, сырых кож и тонкой овечьей шерсти, мачтового леса, добивается снижения ввозных пошлин и беспошлинного хранения импортных товаров, благодаря чему оборот черноморской торговли составляет к 1825 году почти 9% общероссийского и по сравнению с 1802 годом увеличивается в два раза. Поощряет наращивание купеческих капиталов в Бессарабии, Крыму, Одессе, Таганроге, Ростове-на Дону; находится в вечных разъездах, лично участвует в разработке проектов социально-экономического развития края и докладывает их императору; проявляет инициативу, умеет находить, привлекать на русский Юг ценных специалистов и заинтересовывать их в повышении эффективности их работы; положит начало массовому заселению южных пределов империи, получивших название Новороссия...
Да, отчасти невежда (притом почетный член Императорской академии наук и известный библиофил), но, пожалуй, только в области поэзии, которую граф, будучи человеком практического ума, не ценил. Шекспира и Байрона он ставил не высоко, отчего и поэтическую славу Пушкина если не презирал, то и не уважал. А разве часто Гений признается таковым при жизни? Не сам ли Пушкин написал:
«Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он…»
?
Нет, не полу-мудрец и уж никак не полу-подлец! Слыл и был умницей, храбрецом, не лишенным полководческого таланта, порядочным, отзывчивым человеком, за свой счет вылечившим у себя в имении свыше трехсот солдат и офицеров, раненых на Бородинском поле. В 1818 году он из своих средств, продав одно и заложив другие свои имения, выплатил долги офицеров Русского экспедиционного корпуса, стоявшего во Франции (полтора миллиона рублей!).
Да, слуга царю, но и Отечеству! Да, полный – кавалер главных орденов Российской империи. И уж никак не «сатрап», не «тиран», не «доносчик».
"Воронцов - вандал, придворный хам и мелкий эгоист, - раздраженно пишет Александр Сергеевич в июле 1824 года из Одессы в Петербург А.И. Тургеневу. - Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое. Старичок Инзов (наместник Бессарабии)... приходил... беседовать со мною об гишпанской революции... Воронцов... уж, верно, не пришел бы ко мне толковать о конституции Кортесов..."
В пушкинском "Воображаемом разговоре с Александром I" сравнение двух наместников находит свое продолжение: "... Инзов добрый и почтенный старик, он русский в душе; он не предпочитает первого английского шалопая всем известным и неизвестным своим соотечественникам; он уже не волочится, ему не 18 лет от роду... Он... никогда не подвергнется заслуженной колкости, потому что он со всеми вежлив, не опрометчив, не верит ВРАЖЕСКИМ ПАСКВИЛЯМ (в публикациях эти слова набраны курсивом - А.А.; здесь Поэт хочет сказать, что граф, якобы, давал ход доносам, в которых утверждалось, что Пушкин - автор "противузаконных сочинений")..."
Что тут скажешь? Пожалуй, оба, и Поэт и граф, судили друг о друге предвзято, и оба, несмотря на гениальность одного и заслуги другого, не относились к категории полубогов, которая, подобно идеалу, вряд ли возможна. Они были людьми, кои наряду с неоспоримыми достоинствами имели - не могли не иметь - недостатки, присущие роду человеческому.
... Прошло время, которое, как полагают, «лечит всё». П.И. Бартенев сообщает, что в старости Е.К. Воронцова принялась разбирать свою переписку и обнаружила письмо Пушкина с ядовитыми строчками, писанными по-французски:
«Что делает ваш олух-муж?»
О чем подумала она тогда? О строках «В последний раз твой образ милый/Дерзаю мысленно ласкать/И с негой робкой и унылой/Твою любовь воспоминать...»? О «самом преданном из ее рабов»? Может быть, о подаренном ею Поэту перстне с вырезанными на камне древнееврейскими угловатыми письменами? О перстне, породившем шедевр:
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи, —
Храни меня, мой талисман.
В уединеньи чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман.
Священный сладостный обман,
Души волшебное светило…
Оно сокрылось, изменило…
Храни меня, мой талисман.
Пускай же ввек сердечных ран
Не растравит воспоминанье.
Прощай, надежда; спи, желанье;
Храни меня, мой талисман.
?
... Но спустимся с поэтических высот на грешную землю, оставим прекрасных дам в покое и набросимся на ... добрейшего, ученейшего и сентиментальнейшего Николая Михайловича Карамзина, сделавшего немало полезного для нашей Родины, в частности, свершившего монументальный труд, названный «Историей государства Российского».
Не оценил Александр Сергеевич, находившийся тогда во вьюношеском возрасте, сего научно-литературного подвига, и легкомысленно написал в связи с подготовкой его к изданию:
- Послушайте: я сказку вам начну
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород, про время золотое,
И наконец про Грозного царя…
— И, бабушка, затеяла пустое!
Докончи нам «Илью-богатыря»*.
(1816)
*«Илья Муромец. Богатырская сказка» Н.М. Карамзина; начало сказки было опубликовано в 1795 году.
Пожалуй, этот выпад еще можно расценить как ребяческую шалость. Гораздо серьезнее жалила следующая эпиграмма, вошедшая в советские школьные учебники по русской литературе:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
(1818)
Дотошные пушкинисты раскопали еще одну эпиграмму на ту же тему:
Решившись хамом стать
Пред самовластья урной,
Он нам старался доказать,
Что можно думать очень дурно
И очень хорошо писать.
Говорят, милейший Николай Михайлович, прочитав сие, заплакал. За что же взъелся Поэт на автора «Бедной Лизы»? А вот за что: «(с меня – А.А.) довольно и одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты (П.А. Вяземский – А.А.) мне их приписываешь?».
Говорят также, что узнав о карамзинских слезах, Александр Сергеевич вообще открестился от авторства: «Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм; это не лучшая черта моей жизни».
Остается уточнить, что, по мнению пушкинистов, хрестоматийная эпиграмма родилась в связи с карамзинской максимой: «Самодержавие не есть отсутствие законов: ибо где обязанность, там и закон: никто же и никогда не сомневался в обязанности монархов блюсти счастие народное». Прочитав сие, А.С. Пушкин изволил не согласиться: «Г-н Карамзин неправ. Закон ограждается страхом наказания. Законы нравственности, коих исполнение оставляется на произвол каждого, а нарушение не почитается гражданским преступлением, не суть законы гражданские».
От историка России перейдем к переводчику «Илиады». Жил-был отпрыск скромного полтавского помещика и прозывался он Николаем Ивановичем Гнедичем. В Московском университете, где Николай Иванович учился, сокурсники прозвали его «студентом на ходулях» за то, что «всякому незначительному обстоятельству и случаю придавал он какую-то важность». Студент питал страсть к древним языкам. Потом служил в Публичной библиотеке, дружил с баснописцем Крыловым и сделался крив на один глаз. Перекладывал Вольтера («Танкред») и переделывал Шекспира («Король Лир»), за что Баратынский сделал ему комплимент:
... Ты бодро действуешь прекрасные полвека
На поле умственных усилий человека...,
На что откликнулся из Кишинева Пушкин:
Ты, коему судьба дала
И смелый ум, и дух высокий,
И важным песням обрекла...
В одном из писем Александр Сергеевич шутливо замечает: «Гнедич у меня перебивает лавочку…; (он сочиняет) непростительно прелестно», хотя как «приятель - невыгодный» (мало заплатил за издание «Кавказского пленника»).
Когда «Илиада», переведенная Гнедичем, увидела свет, Поэт не смог сдержать своей язвительной веселости:
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
Перевод действительно выглядел тяжеловато, изобиловал архаизмами и славянизмами. Вот как звучит, например, фрагмент из «Патроклии»:
…Тайно его Полидора, прекрасная дочерь Пелея,
С Сперхием бурным родила, жена, сочетавшаясь с богом;
Но, по молве, с Периеридом Бором, который и браком
С нею сопрягся торжественно, выдав несметное вено…
Впрочем, странным образом перевод Гнедича убеждает читателя, что именно так и должна была звучать по-русски эпическая песня слепого и древнего грека. Недаром Александр Сергеевич, устыдившись своей насмешки над титаническим, но отнюдь не Сизифовым трудом переводчика, постарался замазать чернилами необъективную эпиграмму и заменить ее панегириками. Один из них – стихотворение «С Гомером долго ты беседовал один», второй - следующее двустишие:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
Да, чуть не забыл: есть еще и третий панегирик, увенчанный словами «Ты наш баян! Небом родным вдохновенный,/Ты на Руси наш певец несравненный!».
А что же сам Гнедич? Думается, он адекватно представлял свое место на российском Парнасе, признавшись однажды, что за «твои пленительные очи яснее дня, чернее ночи» (строки из «Бахчисарайского фонтана» - А.А.), он с удовольствием отдал бы свой последний глаз.
Ну а мы отдадим заключению короткую заметку о злой насмешке Поэта над князем Михаилом Александровичем Дондуковым-Корсаковым. Вообще-то князь никаким князем от рождения не был, поскольку происходил из нетитулованного дворянского рода Корсаковых, причем не Римских. «Урожденный Корсаков», как в насмешку писал о нем Пушкин. Титул и фамилию Дондуков Корсакову высочайше пожаловали якобы по ходатайству С.С. Уварова, о котором речь пойдет ниже. В свете Корсакова считали человеком заурядным, «интеллектом не обезображенным», но отнюдь не глупым. Отличался, как говорят, учтивостью и трудолюбием.
Служил Михаил Александрович в кавалерии, вышел в отставку и в 1820 году был пожалован в камергеры Высочайшего Двора. Лет через 15 князя, не написавшего ни одного научного труда, ни с того, ни с сего назначили вторым вице-президентом Академии наук, председателем комитета по переустройству Академии, «присутствующим» в главном управлении цензуры, а затем произвели – страшно сказать – в тайные советники.
В обществе поговаривали, что все эти должности посыпались на скромнейшего и добрейшего князя потому, что протекцию ему составил граф (графом он стал только с 1846 года) Сергей Семенович Уваров, тогдашний министр просвещения и президент Петербургской академии наук, имевший, по сплетням, гомосексуальные наклонности и якобы сделавший князя Дондукова (в бытность того молодым офицером) своим любовником.
При этом сам С.С. Уваров вскарабкался по карьерной лестнице благодаря протекции графа Д.Н. Шереметева, женившего «Сергия Симеоновича» (так тот именовал себя) на своей родственнице из рода Разумовских.
До нас дошел любопытный отзыв одной великосветской дамы об Уварове: «Баловень аристократических собраний и красавец. Весёлый, ловкий, остроумный, с оттенком самолюбия фата». Известна характеристика историка С.М.Соловьева: «Уваров был человек бесспорно с блестящими дарованиями…, но в этом человеке способности сердечные нисколько не соответствовали умственным…». А вот мнение самого Герцена: «Он (С.С. Уваров – А.А.) удивлял всех своим многоязычием и многообразием всякой всячины, которую знал — истинный сиделец за стойкой просвещения».
Этот не лишенный способностей, но крайне тщеславный человек слыл не только блестящим организатором, но и незаурядным литератором. В молодости он, между прочим, входил вместе с Пушкиным в литературный кружок «Арзамас», в коем выступал под кличкой «Старушка» (кличка Пушкина – «Сверчок»). Интересно (чего только в жизни не случается!), что именно Уваров перевел пушкинское стихотворение «Клеветникам России» на французский язык. Перевод Поэту понравился. А доставил ему уваровский перевод... князь Дондуков!
Вражда между ними и Поэтом началась с того времени, когда будущий граф возглавил российскую цензуру. Вот как объясняет это сам Пушкин:
«В публике очень бранят моего Пугачёва, а что хуже — не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш; "бардаш" – мужчина, ведущий себя как блудница – А.А.) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит».
Кроме того, Александр Сергеевич жаловался, что Уваров «искромсал» его поэму «Анджело». Вот и родилась гневная эпиграмма из серии «не для дам»:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что ж..а есть».
(1835)
Год спустя Пушкин напишет Одоевскому: «Не увидимся ли в Академии наук, где заседает князь Дундук?».
Так отличались ли граф и князь нетрадиционной ориентацией? Однозначно сказать невозможно. Оба имели в браке кучу детей (граф – пять, князь – чуть ли не десять), причем Уваров тяжело перенес смерть супруги. Известно, что информированнейший Александр Христофорович Бенкендорф, прочитав эпиграмму, натурально изобразил крайнюю степень удивления и с деланным простодушием признался Поэту: «Неужели сие правда? Я о том ничего не знал». В любом случае Александр Сергеевич, намекая на гомосексуальную связь своих оппонентов, лишь следовал великосветской молве.
Есть свидетельство Жуковского, что Пушкин вскоре раскаялся в резкости своих суждений об Уварове и Дондукове. Нам также известно, что оба они, будучи сильнейшим образом уязвлены, имели на Александра Сергеевича «большой зуб». Одно время в обществе даже предполагали, что именно Уварову, якобы стремившемуся «отомстить» за оскорбление, принадлежала организация травли Поэта, приведшая к его гибели.
Тем не менее, один из них – тот же С.С. Уваров – явился на отпевание убитого на дуэли автора злосчастной эпиграммы и простоял у гроба, бледный, растерянный, скорбный. Другой никогда плохо о Поэте не отзывался.