Детство
Первая запись.
Зовут меня Зина, Зинаида Яновна Дивнич.
А это — мой личный дневник.
Живу я с мамой и бабушкой.
Наша мама — Фрида Александровна Дивнич. Самая красивая, умная, хорошая мама на свете! Она работает актрисой в Ленконцерте, много гастролирует, и дома бывает редко. Такая у нас мамочка! — вся в работе, в разъездах. Труженица наша! Это потому что она очень талантливая и люди ее любят и ждут. Я тоже ее люблю, но очень часто расстраиваю: то троек нахватаю, то замечаний. И только мы всё обсудим, мои недостатки разберем, — она уезжает. А я с бабушкой остаюсь.
Моя бабушка по маминой линии — Полина Васильевна Шефер, в девичестве Можаева. Мы с ней очень дружим, книжки разные вместе читаем, стихи разучиваем, фигурки из бумаги складывать любим, в Летнем саду гулять. Он бабушке Саратов напоминает (город ее юности). Только у нас, в Ленинграде — река-Нева, а в Саратове — Волга, такая широкая, что с одного берега другого почти не видно, разве на Соколову гору забраться. Нева поуже будет: Васильевский остров, Петроградка, Выборгская сторона — всё как на ладони.
Зато у нас и мостов больше, — расстояния поменьше, оттого и строить легче, да и Ленинград когда-то столицей был, вернее, тогда он Санкт-Петербургом назывался. А через Волгу мост проложить — это сколько сил, сколько времени нужно! Бабушка одно время жила на правом берегу, в самом Саратове, а работала на левом, в городе Энгельсе. Там же, в левобережье, дед, Александр Шефер, жил, — вот и перебирались летом на речном трамвайчике или на пароме, а зимой — на лыжах или санях с длинными полозьями, у нас их финскими называют.
Но больше всего люблю, когда бабушка о Можаевых рассказывает. Особенно о Зинаиде Ивановне Можаевой. Это бабушкина бабушка. «Зинаида Яновна» (это меня так зовут) звучит почти как «Зинаида Ивановна», но сколько сил, ума и доброты было в Зинаиде Ивановне! — я совсем не такая. И названа в честь Зинаиды Станиславовны.
Зинаида Станиславовна — тетя моего отца. Живет она в Москве, тоже актриса. У нас бывает редко а жаль. Такая она необычная и замечательная. Так разговаривает, так двигается, так ведет себя, — такими, наверное, аристократки были. Бабушка и говорит, что в их семействе, давным-давно, когда те еще в Санкт-Петербурге жили, кто-то из барышень в Смольном институте воспитывался, — отсюда и манеры, и речь, и вкус. И удивительное сочетание душевной живости и благожелательной ровности. Так что даже когда Зинаида Станиславовна замечания делает, — обидно не бывает, а только легче становится, потому что сразу понимаешь, в чем ошиблась.
Одно мне с ней не нравится, — когда она про отца рассказывать начинает. Мне кажется, я должна на эти рассказы как-то отзываться. Увы! Каким бы он ни был милым и душевным человеком, что бы ни было у них с мамой, и как бы ни жил он сейчас, — мне это все равно. Если он и был в моей жизни, — то в далеком, бессознательном детстве. Больше я его не видела, не встречала, никаких чувств к нему у меня нет, и пишу про него только потому, что про маму написала, про бабушку написала, даже Зинаиду Станиславовну не забыла, вроде и про отца надо. А нечего. Вот я и называю Зинаиду Станиславовну бабушкиной знакомой. Мне так понятнее.
Теперь о том, зачем мне этот дневник.
Я плохо соображаю. Медленно и туго. Читать, слушать — это с удовольствием, а самой думать, связывать, делить на главное и неглавное, даже ясно высказываться — редко получается.
Мысли, если и появляются в моей голове, то им в ней как будто темно, они как будто не замечают друг друга — не встречаются, не дружатся, не спорят, просто обозначаются призрачными домыслами в тумане неведения и растворяются в нем. Если какая и задержится, не всегда я ее до конца понять могу, не всегда словами выразить умею. Мама правильно говорит: попади я в Сад Пятнадцати камней, — так и не решила бы, как его назвать Сад Пятнадцати камней или Четырнадцати? или Четырнадцати видимых и Одного невидимого? Сама бы запуталась и других бы запутала. И это когда мысль одна. А когда мыслей много, я и вовсе теряюсь, будто немею. А ведь они должны развиваться, изменяться, спорить, уточнять друг друга. И мне бы хотелось научиться так думать, самой думать. Ведь если этого не уметь, — символы и знамена мусором показаться могут. Или наоборот, ухватишься за яркую соринку, будто в ней смысл какой-то есть, всяких глупостей вокруг нее нагородишь, а она соринка и есть. Ненужная, лишняя, грязная.
Врачи говорят, мое «недоумие» с болезнью может быть связано, — с эпилепсией. Я им верю, но мне от этого не легче. А чтобы было легче, посоветовали дневник вести. Разные мысли и впечатления от руки записывать. Можно и картинки вклеивать, и разноцветные надписи добавлять, но главное, — писать больше, чтобы пальцы работали. Говорят, это для головы хорошо, — сообразительность развивает.
Вот и завела дневник. Вдруг и правда поможет, — и думать, и писать лучше стану, а то с правописанием и то не всегда справляюсь, — иногда буквы при письме пропускаю, иногда местами их меняю, а потом жалуюсь, что ясности в голове не хватает.
Новая запись.
«Я — поэт. Этим и интересен», — писал Маяковский. Я не поэт. Пишу в дневник для себя. Ничего интересного.
«Чужое — мое сокровище», — писал Батюшков. И мне это ближе.
Мама говорит, у меня нет чувства собственного достоинства. Она права, я даже не понимаю, в чем оно состоит, это чувство. Для начала, что в человеке собственного? Он рождается в теле, которое дала ему природа, приходит в мир, сотворенный и обустроенный до него, перенимает язык, на котором говорят дома, во дворе, в детском саду, набирается знаний из написанных кем-то учебников и книг. Что еще бывает собственного? Одежда? У нас бабушка прекрасно шьет, но ткань все равно покупаем. А я только воротнички к форме пришиваю и дырки заделываю, опять же потому что бабушка научила. Тут мое собственное где-то есть? Воротничок и тот покупной.
Теперь о достоинстве. С одной стороны, это что-то близкое к личным заслугам: «достоин высокого звания», «достойный товарищ», «достоин высоких наград» — достойный по делам, по поведению, то есть заслужил человек. С другой стороны, — это не только о заслугах. «Достойные сыны своего Отечества» предполагают наличие Отечества, «достойные продолжатели» есть там, где были достойные начинатели. Тут и страна, и славное прошлое, и семья, — то, чего человек заслужить не мог, что уже до него, а точней, без него сложилось.
Мне трудно, невозможно представить себе, чтобы я жила как-то иначе, чтобы у меня были другие мама и бабушка, и чтобы я их любила так же, как люблю сейчас своих маму и бабушку. И какой бы глупой я ни была, я стараюсь делать для них все что могу: радовать их, поддерживать — но часто этого оказывается не достаточно, чтобы быть достойной дочерью. А значит, есть в чувстве собственного достоинства что-то такое, чего я пока не улавливаю. А надо бы. Об этом чувстве где только ни говорят: по радио, в газетах, в книжках, и пока все это остается для меня непонятным.
Ой! А какая история у меня однажды с лентами приключилась! Можно сказать, история с пионерией.
Однажды Ирина Дмитриевна, бабушкина знакомая, учительница русского языка и литературы, которая в Риге живет, подарила мне шелковые ленты для школы, коричневые и белые. Настоящие шелковые ленты! двухслойные, сшитые изнутри. В Ленинграде я такие только на портретах гимназисток видела. Как же мне эти ленты нравились! Как я за ними ухаживала, как осторожно стирала, отпаривала, — это же шелк! А в школе в те дни о приеме в пионеры заговорили. Рассказывали, что пионеры достойными должны быть, учиться хорошо, взрослых слушаться. Я, конечно, сразу «тормозить» начала: неужели нельзя быть хорошим без того, чтобы в пионеры идти. Но другие, видимо, понимали, и радовались. И чтоб не портить этого веселья, я свои вопросы при себе оставила.
Принимать в пионеры собирались торжественно. Девочкам сказали явиться в белых фартуках и с белыми капроновыми бантами. А мне эти банты страшно не нравились. Я и надела любимые шелковые! На том праздник для меня и кончился.
Одетых не по форме к торжеству не допустили. Пионерские значки на следующий день после уроков выдали, — и даже без выговоров, без вызовов родителей в школу обошлось, так что никто почти не расстроился. Разве совсем чуть-чуть. А я все не могла понять: неужели чувство собственного достоинства от правильных бантиков зависит.
И до сих пор это чувство — загадка для меня. Один свою грубость разговорами об этом чувстве прикрывает. Другой, — человек и правда уважаемый, вежливый, мудрый, ведет себя сдержанно, скромно, никому не мешает, не грубит, — а его оттолкнут, обзовут, высмеют. Но тут уж каждый сам решает, каким ему быть и насколько крепко его решение.
Новая запись.
Расскажу-ка я о своих «сокровищах».
Живем мы в центре города, на Литейном проспекте. Тут тебе и пыль, и автобусы с машинами, и запах бензина, и дым от выхлопных труб. Редко где зеленюшка встретится — деревце или кустик, асфальтом, металлом и резиной теснимые. А у нас не только двор зеленый. У нас за окном — терраса, огромная-преогромная, почти как маленькая комната, только под открытым небом. Такое вот сокровище!
Сколько себя помню, там все время что-то росло. Лучок, укропчик, любисток — на вкус та же петрушка, только многолетняя, каждый год сажать не надо. Но главное, конечно, цветы. Вдоль дальней решетки — высокой густой стеной мамины любимые золотые шары. Они ей детство напоминают, Ригу. По вечерам вокруг них хвостики тумана вьются. Недолго видны, тают быстро, — но так это красиво, так сказочно, что я даже ботанику полюбила. И наверное, хотела бы стать биологом, когда вырасту. А пока мы с бабушкой землю таскаем, деревянные ящики, ведра, тазы — всё, в чем растениям устроиться можно. Цветов-то у нас хватает. Терраса на теплом подвале расположена, на юг выходит, даже пионы хорошо растут. Их мы в честь Зинаиды Ивановны (бабушкиной бабушки) посадили. В честь папы Васеньки (Василия Николаевича Можаева, бабушкиного отца и моего прадеда) — васильки разноцветные, махровые, очень крупные. В честь моего деда, Александра Шефера, — цветы хоть и не броские, зато ароматные, — душистый табак. Сам дед из немцев Поволжья был. Бабушка говорит, там эти цветы очень любили. Он на войну добровольцем ушел, а в 1943-ьем погиб. Я о нем только из рассказов бабушки и знаю. Зато благодаря цветам не забываю.
А вот с бабушкиными любимыми розами просто беда! Долго не принимались. Однажды принялись, и шли хорошо, дружно, и первые цветы красные-красные были, как бабушка мечтала, — но недолго мы радовались. Как-то ночью хулиганы на террасу забрались, все цветы переломали, а розовый куст совсем погубили. Так что бабушка космеей ограничивается, «красотками» ее называет. Это у Можаевых так говорили.
Бывает, возимся на террасе, а бабушка нет-нет и вспомнит что-нибудь интересненькое из прошлого, мне бы записать, собрать все воедино – да все не случалось. А тут с дневником этим ерунда какая-то. Не получилось у меня свои мысли записывать, — глупые они, куцые. Вот и решила семейные истории, бабушкины воспоминания, фотографии старые, вырезки — все в один дневник собирать. Потом можно будет записи по времени выстроить, а там и целая история получится, где каждый Можаев свое место займет, почти как в книгах бывает. Только книги выдумываются, а Можаевы действительно жили. И для меня — не просто жили. Не будь их, и меня бы не было.
И в этом смысле «Можаевы — мое сокровище».
Школьные годы
Новая запись.
Мама часто говорит, что я глупая. И мне от этого грустно. Я и правда глупая, но не так, как она думает. Я не мечтаю закончить школу с золотой медалью, играть в «Что? Где? Когда?» и прославиться остроумием. Но если бы я была умнее, могла бы лучше понимать мамочку. Вот, чего я действительно хочу.
Вряд ли я из тех глупых, которые просто не хотят узнавать, читать, учиться. Мне интересны история, архитектура, живопись. Будь у меня возможность, я бы училась играть на пианино, но у нас его нет. Зато я люблю читать, знаю наизусть много стихов и песен. Мы с Яной (моей подружкой по двору) часто обсуждаем разные книжки, ходим на концерты и в филармонию, иногда в лекторий. (А в театры я не хожу, мне там плохо.) Вряд ли я из тех, кто совсем ничего не знает и знать не хочет.
Но есть другие глупые, которых правильней тугодумами назвать. Они всё понимают, но медленно. И вот это точно обо мне. Но не только это…
Мне кажется, если даже я что-то, то не так, как надо, не так, как мамочка хотела бы. А как, — и сказать не умею. Будто само движение моих мыслей неверно, — стоит им попасть в мою голову, и они тут же становятся неправильными. Будто в ней, в моей голове, — бульон из заблуждений, ошибок и невежества. Он-то и пропитывает собой любую мою мысль. И этот бульон, эта глупость моя — она еще до разума… до мыслей…
Но думать все равно стараюсь, — и думать, как мамочка, и любить то, что она любит. И очень надеюсь, что если в этот дурацкий бульон, раз уж от него не избавиться, будет попадать больше правильного, умного, хорошего, то и сам мозг как-нибудь выправится, и мы с мамочкой будем ближе. Но пока, бывает, она совсем не верит, что я действительно стараюсь стать умнее, и мне от ее неверия больно. А кто виноват? Я и виновата. Тем, что глупая виновата.
А вот с бабушкой мне неважно, умная я или нет, просто гуляем, — и уже хорошо! Шагать бы с ней и шагать, чувствовать тепло ее руки, слышать ее дыхание, похрустывание влажного песка под ногами, глуховато-отдаленные звуки машин и трамваев, плеск голубиных крыльев… С неба мелкий-мелкий дождь сыплется — пыль небесная, нежная, тихая. И вот идем мы с ней, а навстречу — то ствол, почерневший от влаги, покажется, то статуя умытой белизной сверкнет. На ворсинках бабушкиного коричневого пальто капли тумана драгоценными камнями подрагивают, а которые покрупнее, раз! — и под ноги скатываются, и тут же в землю уходят… И ничего не надо: ни людей, ни дел, ни разговоров, потому что дела и слова теряются, смыслы меняются, а ощущение счастья, полного, всеохватывающего, — это ощущение навсегда остается. Достаточно вспомнить о нем, — и вот оно! в душе, в сердце горит-разгорается. И ни беды, ни время над ним не властны.
И уж не знаю, что для менее ценнее вот эти мгновения тихого счастья или наши с бабушкой разговоры о семейных делах, о Можаевых, о любимом ею Саратове, о моей учебе… И то, и другое без бабушки немыслимо.
Новая запись.
Мама с бабушкой очень разные.
У бабушки, например, много знакомых, — и все интересные и очень непохожие.
Больше других она с тетей Женей Раевской дружит. Тетя Женя руководит музыкальной школой и много знает об архитектуре, помогла нам одну гравюру отреставрировать, ее еще в герасимовской типографии оттиснули. Зовут тетю Женю Евгенией Леонгардовной, но каждый раз, когда я пыталась назвать ее по имени-отчеству, она меня останавливала: «Не ломай язык, деточка. Нас с твоей бабушкой юность и война так породнили, что ближе некуда. Так что “тетей Женей” в самый раз будет». Это тем более справедливо, что внуки самой тети Жени мою бабушку «тетей Полей» называют. В последнюю субботу месяца бабушка с тетей Женей вместе собираются то у нас, то у нее. Угощения разные готовят, знакомых приглашают. Это у них Ассамблеями называется. К нам, в основном, бабушкины знакомые приходят, к тете Жене — ее знакомые. Бывает, и общие знакомые встречаются.
К бабушке кто только не заглядывает: и те, кто с нею на заводе работал, и те, кто детишек к ней в Дом юношеского творчества (в ДЮТ) водил, да и сами ее ученики. Но самые примечательные, конечно, те, с кем ее театр связывал.
Взять хотя бы Господина Актера. Всегда в цилиндре (а он мужчина и без того высокий), в визитке (1), в перчатках, с тростью… Щегольски ею на каждый второй шаг отмахивает, будто вот так запросто, пешком из прежних веков пришел, при этом чувствует себя в этом так естественно, что никого его внешний вид не смущает. С тех пор как Господин Актер еще и преподавать начал, он историей театра всерьез увлекся. И во многом именно их с бабушкой разговоры помогли восстановить историю Аксиньи Можаевой.
Иван Петрович иногда заходит. Он не из театра, там совсем другое… Всегда сдержанный, молчаливый. У него жена с дочерью во время блокады, в одной из первых эвакуаций погибли. Так он один и живет. Сколько его помню: седой, в серой кепочке, в коричневом плаще… и с алыми розами. С ним об истории интересно поговорить. Он такое знает, о чем редко вслух рассказывают. И кстати, у него история представляется куда более связной, понятной, чем, например, в школьных учебниках.
О Зинаиде Станиславовне я уже говорила. Недавно она мне щенка подарила — черного королевского пуделя. Переполох был ужасный. Ни я, ни мама, ни бабушка о собаке даже не думали. А тут на тебе! Но что поделаешь, пошла в библиотеку набираться знаний… Щенка Томом назвали. Выгуливаю теперь. Чаще всего — у Михайловского замка. Там же познакомилась с другими собачниками, но самое интересное, — с женщиной, которая цирковыми собаками занимается, ухаживает за ними. Она-то и стала мне главным учителем в собачьих премудростях. Заодно и с дрессировкой помогает.
А вот из маминых знакомых, кажется, только Таисию Ивановну знаю. Это мамина однокурсница по институту культуры. Когда они учились, хрущевская «оттепель» была, и они вместе по разным выставкам, вечерам, встречам бегали, в кино, в театры, на танцы. Впрочем, с тех пор многое изменилось. Таисия Ивановна в аварию попала, инвалидом стала. Уже сидя в инвалидном кресле, в одиночку двух детей подняла. Мама с ней все больше по телефону общается. А больше я из маминых знакомых никого не знаю. Не любит она гостей домой приглашать. Кафе — вот ее стихия. А мне что в них делать?
Новая запись.
Удивительное дело: и бабушка, и мама — обе актрисы, и это могло бы добавить им сходства, но нет…
Бабушка говорит: «служить» в театре, а мама «работает» на эстраде.
Бабушка любит вспоминать своих учителей и тех, с кем работала, об учениках-студийцах из ДЮТа часто рассказывает, много читает и рассуждает о тех, чьи имена уже вписаны в историю театра. Особенно о Ермоловой. Мария Николаевна для нее всегда примером была, образчиком мастерства, человечности и скромности.
Маме, в основном, реакция зрителей интересна.
Глядя на бабушку, никогда не поверишь, что перед тобой настоящая актриса, — такая она простая, естественная, родная очень. Хоть дома, хоть на улице. Ну разве что одевается всегда элегантно, хотя и небогато. Зато и шьет как!
(Не просто шьет! Эскиз, выкройку, сметку, прострочку, утюжку — все сама… Несколько систем кройки знает. А как о них говорит! — заслушаться можно. Столько там премудростей, хитростей! — целая наука! Сам математик Чебышёв не зазорным считал над формулами кроя голову ломать! Как же не наука? Но это меня в сторону понесло. А с бабушкой всегда так. Начнешь с какой-нибудь мелочи, и столько всего открывается, что сам мир в Страну чудес превращается.)
Другое дело мама!.. На минутку во двор выскочит, и сразу видно, — актриса. По улице как царица идет. Разговаривает всегда громко, уверенно, зная, что ее слов ждут. И ведь действительно ждут. Только если за бабушкиными словами тайны мира скрываются, то за мамиными — чувства, волнения души, эмоции. А так как она еще и красавица, то смотрится все это завораживающе. И она это знает.
Оттого и речь у них разная. Бабушка всегда извинится, прежде чем «обеспокоить», никогда не прервет, а если прервут ее, всегда уступит. И говорит просто, прямо, без намеков, двусмысленностей… Мама любит напор, размах, многозначность, эффект…. Поэтому всё у нее «колоссально», «грандиозно», «феноменально», всё каламбуры с остротами... А то и вовсе сарказмы, которых я, при своих медленных мыслях не люблю.
Я спрашивала маму, почему они такие разные. Мама говорит, у бабушки воспитание старое, — воспитание, в котором человек не больше винтика представлялся. Да еще война, сталинские времена, — вот и вышло, что страха больше, чем души.
Спрашивала бабушку, почему они такие разные. Бабушка говорит, что дети всегда лучше чувствуют время, охотнее идут ему навстречу, а она уж по старинке, как привыкла.
А я вот что думаю: война, сталинские времена — это да. Но страха, больше чем души?… Шостакович писал, что страх сидит у него под кожей, но Седьмая симфония!.. Разве можно было написать такое, если в душе один страх? А нежнейшие Ахматова, Мандельштам, Пастернак… Разве ж одним страхом они жили? Ведь и материнское горе, и близкое к сумасшествию бездомное существование, и славу — все умели пережить и людьми остаться. Титанами и… людьми. И кто рассудит, чего в них было больше — титанического или человеческого? и что значимее? Значит, не только страх…
И про «дети острее чувствуют время», — мне уж точно не понять. Я тормоз известный, — какое тут чувство времени!
Зато я точно знаю, что при всей разности, — все мы очень-очень любим друг друга. И нет ничего сильнее нашей любви.
Юность, училище
Новая запись.
Ну вот и закончила школу, — говорят, взрослой стала. По такому случаю даже «подарок» получила — инвалидность. Эпилепсия сказывается. Бабушка думает, что мне эта болячка от папы Васеньки досталась. Как по мне, так от кого бы ни досталась, — и тому нелегко было. А что до папы Васеньки, — так даже лучше. Человек он был очень светлый, добрый, и хворь эта его не сломила. Революцию с нею пережил, голод, гражданскую... А мне что! Это в прошлом эпилептиков людьми божегневными считали и стороной обходили, а в наше время и жизнь спокойнее, и медицина лучше, вот только учиться мало куда допускают.
Несколько училищ и техникумов для инвалидов — это пожалуйста. Но мамочка их не признает, — только вузы. Из вузов совершенно законно я могла бы поступать на библиотечный факультет института культуры. Но тут другая беда, — оказалось, что там работает друг моего отца, и сама возможность моей встречи с «той стороной» пугает мамочку больше, чем все училища и техникумы.
Еще раз для ясности. Какой-никакой отец у меня имеется. Живет он в другом городе, с другой семьей. В Ленинграде у него — давний друг. То есть друг, может, и не один, но речь о том, который в институте культуры преподает. А мамочка — уж не знаю, какие подозрения живут в ее красивой головке, — почему-то до ужаса боится, что если я в институт поступлю, то обязательно на отца выйду или он на меня, и случится нечто страшное и непоправимое. Странно, я ведь не маленькая, прекрасно понимаю, что если мы с ним и встретимся, — это будет встреча чужих людей. Да и кому она нужна, эта встреча? Столько лет спокойно жили друг без друга, а тут вдруг чувства из ничего возьмутся? Не бывает такого.
Но мамочка так искренне расстраивалась, — столько боли, столько мольбы в голосе, — что я, дабы освободить ее от воображаемых кошмаров, поступила в училище на озеленителя. Там много инвалидов учится. Не вуз, конечно, зато для мамы никаких «призраков прошлого». Хотя ей и это не просто. Одно дело — приступы время от времени, а в остальном все как у всех: планы, работа, возможности… А тут вдруг инвалидность: дочка-эпилептик вместо дочки-ого-го. Вот мама меня и стыдится. Да и болезнь, — нет чтобы попроще что-нибудь. Однажды мы с ней к врачу пошли. Пока в очереди ждали, она «на минутку» отошла, да так и не вернулась. Пришлось мне один на один с врачом беседовать. Что поделаешь, — у каждого свои силы. Мне, в любом случае, от болезни не уйти, — вот и свыкаюсь, а мамочке трудно все это. И со стороны приступы мои выглядят и правда страшно. Бедная, бедная мама!
Новая запись.
Неприятно было понять, что не оправдываю маминых надежд, но жизнь продолжается.
Вот, учусь и еще устроилась дворником, причем в собственный двор. И не столько ради денег, сколько от желания хоть куда-нибудь деться, зачем-то но пригодиться. По зарплате это очень мало. Поэтому дворники обычно по несколько участков берут. Я пока два взяла. Так и зарплата побольше, и голова свободна: убирайся и думай «о чем» жить.
Это я себе после одного разговора с Господином Актером так придумала. На одной из бабушкиных Ассамблей он вдруг заинтересовался, кто из писателей мне нравится. Я назвала несколько фамилий, а под конец Корсакова вспомнила, — это из дореволюционных саратовских знаменитостей. Сегодня его мало кто знает, а я случайно в каком-то сборнике пару рассказов прочла, потом уж прицельно его читала. Хорошо, просто, сердечно писал. Конечно, о природе много. Но самое интересное, что в череде книг о грустном и мучительном, он, как и Аксаков, о счастье говорил. Господин Актер и завел: книги о счастье… писать о… радоваться о…
А я додумалась, что и жить тоже можно «о». Это когда призвания своего наверняка не знаешь, про смысл ничего не придумала, но чувствуешь, куда сердце стремится. Не в смысле профессии и работы, а в самом простом, человеческом смысле, — в смысле доброты и мудрости.
Для меня то что надо.
Новая запись.
Познакомилась с Екатериной, маминой приятельницей. Уж где они пересеклись не знаю, а только мама в полном восхищении была. Мне хоть и интересно было это знакомство, но узнать Екатерину самой — возможности не было. Да и сама эта мысль нелепой казалась: это же мамина знакомая, не моя. Хорошо им, и ладно.
А тут оказалось, что у Катерины тоже собака есть, вот мы и встретились: я с Томом гуляла (он хоть и пудель, и умница редкий, а как начнет носиться — настоящий Мефистофель: весь черный, уши развеваются, глаза горят, красный язык огнем пышет!), а Катя со своей Зорькой (ирландский сеттер). Пока любовались на хвостатиков наших, — разговорились.
Человеком она оказалась несколько иного склада, чем мне представлялось. Православием очень интересуется, говорит, кто-то из ее пращуров священником был, но нет в ней ни картинной угрюмости верующих, ни признаков суровости и страдальчества. Зато с какой радостью говорит она о православных книжках, о церковной жизни… Я уже давно для себя хотела кое-что из религиозной области прояснить. У нас же вся культура на православии выросла, а я многого так и не понимаю, не знаю, на потом оставляю. Теперь вот, спасибо Катерине, этот мир для себя открываю.
Правда, ее увлеченности митингами и политикой не понимаю. Зато именно это свело их с мамой. И пока они вместе, — мне даже спокойнее.
Новая запись.
Благодаря моему дворничеству, и бабушка больше на свежий воздух выбираться стала. Здоровье ее все чаще подводит. На прежние прогулки сил уже не хватает. А тут я, — прежде чем начать убираться, во двор ее выведу, Тома прихвачу, и вот, гуляют, мои хорошие. А я за ними приглядываю и радуюсь.
Как-то весной в дальней части двора, которая пейзажный сад напоминает, крокусов насажала (еле в продаже нашла), а бабушке специально ничего не сказала. Зато как она обрадовалась, когда они зацвели! Это, конечно, не изящные степные брандушки, но чем-то похожи…
Мастер, хоть и отругала за самоуправство, но только для виду, для порядка:
— Не предусмотрено, — говорит. — Вот станешь озеленителем, будем планировать, согласовывать, утверждать. А пока не твое это дело. Будут жалобы, — сама разбирайся.
Но жалоб не было. Сердилась только мама, и то не из-за крокусов, — неприятно ей, что весь дом видит, как я дворничаю. И не один дом. Участков-то два, и на каждом по несколько домов. Зато на работе обещали, если буду справляться и еще участок возьму, — маневренную жилплощадь дадут. Правда, это исключение, ее же только иногородним предоставляют. Но дай бог, чтоб повезло, не хочется маму лишний раз собственным видом нервировать. Не получается у меня успешно и богато, — стараюсь хотя бы честно и тщательно. А выше головы не прыгнешь.
Новая запись.
Ходили с Екатериной проповедь слушать. И вот уже несколько дней я о ней думаю, хотя проповедь короткой была, — всего несколько минут. Батюшка про «дух времени» говорил. Говорил, что это не простая метафора, а реальный, вернее, персональный дух. Как ангелы-хранители или падшие ангелы. Это он, дух времени, отвлекает человека от главного, от тех чувств, которыми человек мог бы жить вечно. Отвлекает суетой, спешкой, пустяками. Научиться б еще понимать, где пустяки, а где что-то важное, научиться бы самой «жить с прилежанием» сейчас. Тогда и дух времени не так страшен.
И пусть мои маленькие усилия добросовестно и аккуратно прожить сегодняшний день кажутся смешными или мещанскими, но иногда этого достаточно, чтобы воздух вокруг оставался свежее и чтобы от больших бед удерживаться.
Накануне
Новая запись.
Несмотря на диплом озеленителя, работаю по-прежнему дворником. Место озеленителя обещают дать попозже. А вот маневренную жилплощадь уже не дадут. Там, в конторе такое творится! Всех, у кого есть ленинградская прописка, вытесняют, увольняют. Вместо них берут приезжих или людей без прописки, — зато на копеечные зарплаты. То, что меня не трогают, — вопрос времени. Хотя с зарплатой уже все хуже и хуже. К тому же я инвалид, — что со мной церемониться? А я думаю, если уволят, — может, и к лучшему. Совсем тяжело работать стало.
И дело не в рабочих моментах: зимой, как и раньше, снег, в межсезонье — лужи. Дело в «человеческом факторе».
Это раньше и потрудиться приходилось, зато и крокусы были, и Томка носился, и бабушка на скамеечке отдыхала. Да и люди добрее были. А теперь…
Работа дворника и так неблагодарная, как ни старайся, каждое утро — все по новой. Но ведь это работа по уборке территории, а не обязанность терпеть выходки грубиянов. Но это я так считаю, а грубияны иначе полагают.
Те же крокусы. Раньше цвели себе и цвели, а теперь едва раскроются, — их сорвут, украдут, пивными банками закидают…
Про Тома… Отдала мама Томку. Где-то год назад отдала. Сначала даже думать об этом больно было, а теперь вот пишу. Бабушку тогда в больницу забрали, я с ней поехала. Ночь тяжелой была, врачи никаких прогнозов не давали, вот я и осталась с ней, сначала до утра, потом до обеда, потом до вечера. Конечно, маме звонила, она сказала, что все поняла, что с Томом сама погуляет. К счастью, вечером бабушке полегчало, я домой вернулась. Пришла, дверь открыла, — и никто мне навстречу не выбежал, хвостиком не завилял… На кухне записку нашла (самой мамы дома не было): «Отдала Тома в хорошие руки». Я подумала — шутка, маме же с ним никаких хлопот не было. Я кормила, выгуливала, стрижку делала, прививки. Ей же даже нравилось пройтись с таким картинным пуделем по Литейному. Единственный раз, когда я не смогла о нем позаботиться, — и мама его отдала. Куда? Зачем? Почему? спрашивала, — но мама только отмахивалась: «отстань, подумаешь, собака». Ну как тут что объяснишь? Узнать бы хоть, что за люди, игрушки его любимые им передать. Как же мне его не хватало! Да и сейчас не хватает.
А еще за бабушку переживаю, из-за болезней ее. Она даже из ДЮТа уволилась, в музей смотрительницей устроилась, но с тех пор все больше дома да по больницам. А когда дома, даже во двор редко выходит, говорит сил нет. Совсем ее болезнь выматывает, и Томки рядом нет, чтобы душу ей повеселить.
Новая запись.
Звонила Нюша. Умерла Мария Васильевна Горская — бабушкина родная сестра. Мы с мамой даже говорить бабушке боялись: как-то она перенесет? Но… сказали. У нее ведь Юбилей скоро, наверняка будет ждать звонка из Риги. Так пусть лучше сейчас узнает.
На похороны никто из нас поехать не смог. У мамы — в Ленсовете дела, у меня в конторе — начальство. А бабушка слаба очень. Но мама с бабушкой очень переживали.
Мама все больше Ригу вспоминала, с Нюшей много перезванивалась, а бабушка мне о Марии Васильевне рассказывала, какая она красавица и оптимистка была, и радовалась, что как бы ни разводила их жизнь, всегда между ними сохранялись самые сердечные, теплые отношения.
Мне и бабушку с мамой жалко было, и грустно, потому что всегда грустно, когда человек умирает, но сама я ни Марии Васильевны, ни Горских почти не знала. Всего один раз у них в гостях была, и впечатление осталось неоднозначное.
Во-первых, запомнился фикус. При моей любви ко всему зеленому, с корнями и листьями, я, конечно, сразу обратила внимание на единственное в главной комнате растение. Подошла поближе, но еще на подходе, по запаху поняла, что он искусственный. Пахло не зеленью, не землей, а скорее пыльным тюлем. Нюша, — это «рижане» мне сказали так к Нюше обращаться, «по-европейски»: не по имени-отчеству, без «теть» и «дядь», а только по имени, — так вот Нюша хвалилась, что фикус этот — то ли голландский, то ли шведский. А я понять не могла, зачем он им нужен? Ладно бы в комнате так темно было, что если и заводить цветы, то только искусственные. Нет же! большое окно, много света, — хоть фикус, хоть целые джунгли выращивай.
Но это ладно, это дело вкуса. Больше смутило другое. Мне тогда лет пятнадцать было, Марису, сыну Нюши, — двадцать два-двадцать три. Считалось, что у него жилка деловая есть. Уж не знаю, что это за жилка, а про деньги он с особыми интонациями говорил, — ласкательно, влажно, будто вкусно ему. Говорил, что удачно награды деда продал. Дед, Антон Андреевич, тут же сидел, и не то что не возмутился, — свою долю запросил. Спокойно так, как соли за столом просят. Не запомнила я, о каких наградах речь шла, — так меня это удивило. Что-то связанное с Великой Отечественной.
Маму тоже слегка передернуло, но Мария Васильевна, едва заметив напряжение, поспешила «снять тему»:
— Будет вам семейные дела обсуждать. К столу давайте.
А там уже салатики, розетки с икрой, тарелочки с фаршированными перцами, нарезки разные, и все свежей зеленью украшено: салатом, шпинатом, мангольдом.
— Вот за что я люблю Ригу! — немножко деланно воскликнула мама, словно давая понять, что она поняла уловку Марии Васильевны и приняла ее. — Все цивилизованно, чистенько, всему свое место и время!
А я… если до этого случая я и старалась полюбить Ригу как родину мамы, как сказочную страну (дети ведь любят сказочные страны, которых вовсе не существует), — с тех пор я оставила эти старания. Как говорил Маяковский, и Латвия — маленькая, но тоже страна; а в чужой стране — свои законы, свой уклад, и не обязательно он должен нравиться туристам и гостям, главное, чтобы местным жителям нравился. А мне в нем неуютно. На этом мой несостоявшийся роман с Ригой и закончился.
Мама потом объясняла, что нельзя к «рижанам» со своими мерками подходить, что мне их не понять, потому что выросла вдали от цивилизации, не впитала европейского воздуха, и не мне их судить.
И честно говоря, мне странна была такая ее горячность. Я слишком мало понимаю жизнь, слишком слаба умом, чтоб о ком-то, о чем-то судить. Но думаю, что дело все-таки не в Риге и не в цивилизации. С Ириной Дмитриевной (к ней мы тоже заходили) у меня, например, полное понимание.
Что касается рижского духа… Одно время Саратов считался одним из самых цивилизованных городов России. О нем даже Розанов писал, что это город, устроившийся «по-рижски», но разве стал Саратов от этого менее русским, российским? Разве не остался плоть от плоти русского государства, русской истории, русской культуры? Я уж про Петербург не говорю, — «окно в Европу», героически противостоявшее этой самой Европе девятьсот блокадных дней и так и не пустивший ни одного «европейца» на свою землю. Нет, дело тут не в Европе, а в чем-то таком, что есть у Горских, и чего нет у меня. Нет и не нужно.
А цивилизация, опять же для меня, — просто сноска в учебнике обществоведения, почему-то вынесенная в название раздела. Как будто стоило этой цивилизации появится, — и история, и культура куда-то исчезли, а человек изменился, совсем другим стал. Впрочем, многие в это верят.
Новая запись.
На днях бабушка предложила мне с девчонками сходить «по знакомству» на Аллу Юрьеву, исполнительницу романсов. Удивительно в этом было все. Во-первых, не помню, чтобы бабушка или мама когда-нибудь помогали, тем более предлагали мне сделать что-нибудь по знакомству. Во-вторых, речь шла не только обо мне, но и о девчонках. Я, конечно, сразу попросила за Яну с Ирой. И пожалуйста, — бабушка разрешила. Только просила обязательно купить этой Алле букет и положить в него записочку, которую написала заранее. Тоже что-то новенькое. Но не сложное.
Словом, мы с девчонками сходили и были в совершенном восторге. И от самой Аллы: в ее-то возрасте — и такая ясность ума, такая чистая, благородная речь. И от культуры вокала. Каждый звук отчетлив, внятен и именно пропет. Сейчас такое выходит из моды, а мне этого не хватает.
Конечно, букет вручила, проследила, чтоб Алла записку от бабушки прочитала. Алла прочитала и так обрадовалась, что даже рассмеялась и попросила «дарителей сего букета» подойти к ней, пригласила нас в гримерку, напоила каким-то необычайно вкусным чаем, много расспрашивала о бабушке, и о себе в двух словах рассказала. Оказалось, она и есть та самая Ольга Фриш, с которой бабушка когда-то в Немгостеатре работала, только теперь сценический псевдоним себе взяла. Исколесила всю Европу, с кем только из служителей романса не работала, — с музыкантами, поэтами, композиторами. Бабушку «вычислила», когда ей в руки попалась книга некой П. Можаевой, где автор рассказывала о детском театре, о том, как детский театр может помочь детишкам и взрослым понять друг друга, помочь друг другу. Огорчалась, что в этот раз не сможет навестить бабушку: прямо с концерта ехала в аэропорт, а дальше домой, в Германию, где и жила последние несколько лет. Обещала заглянуть в следующий раз.
Вот так, и для нас неожиданный праздник получился, а уж как бабушка довольна была! Несколько дней про Ольгу-Аллу вспоминала. Про встречу выспрашивала, рассказывала, как они языкам учились, и как однажды дед к ним присоединился…
Очень надеюсь, что они еще встретятся.
Новая запись.
Отметили бабушкин Юбилей. Ого-го какой — восемьдесят лет! Гостей ей пришлось принимать, оставаясь в кровати. Именинницу прихорошили, обложили подушками, перед кроватью поставили журнальный столик, а около него, напротив бабушки — пару стульев.
Желающих поздравить, конечно, предупредили, что юбиляра поберечь надо, поэтому больших торжеств не будет, и лучше не собираться, не все сразу, не в один деть. И столько разного народу приходило! Почти неделю шли… Шли, чтобы слова добрые сказать, посидеть, поболтать, здоровья пожелать, просто увидеться. И столько неподдельной радости было в глазах гостей!
Многих я прекрасно знала: тетю Женю Раевскую, Господина Актера, Ивана Петровича… Многие по телефону поздравляли. Люси звонила, — когда-то Любка-домработница, теперь она замужем за французом и живет в Париже; спрашивала, получила ли бабушка ее подарок — посмертный сборник поэта Чащина, выпущенный за границей его друзьями-эмигрантами. Просила обязательно прочитать предисловие некоего Вернера. Там упоминалось о женщине, благодаря которой, по словам самого Чащина, сохранилась большая часть рукописей. «Не помочь ли нам господину Вернеру найти загадочную спасительницу?» — смеялась Люси.
Были и те, о которых я знала лишь по рассказам бабушки: из театра приходили с кипой смешных афиш и даже с маленьким капустником; всякие критики, культурологи; коллеги по работе в ДЮТе, даже сами выпускники ДЮТа, некоторые с родителями; чиновники из отделов образования; какая-то женщина с завода, где бабушка работала в 1943 году. А вот из родственников никого не было. (С Внучкой Того самого Павла Матвеевича мама рассорилась давным-давно, потерялась и связь с саратовскими Можаевыми: Розочкой, Петром, Семеном и Степаном Петровичами.)
А еще жалела бабушка, что за все годы жизни в Ленинграде, так ни разу и не случилось ей съездить в Саратов. Сначала не до того было, потом Саратов закрытым городом стал.
Я смотрела на нее, на ее гостей, слушала их разговоры и удивлялась: это сколько же истории в этих людях! И вот она вся собирается здесь, живая, говорливая, бережная друг к другу, уважительная. Мне даже неудобно было, что я во всем этом вот так запросто нахожусь, все равно что в музее на императорский трон усесться или начать расписывать шариковую ручку на листе императорской гербовой бумаги.
Новая запись.
Мама говорит, что я сегодняшнего дня боюсь, а мне он просто не нравится.
Помню, было у меня «политическое» потрясение… Кругом митинги, перемены, учителям в школе водкой платят, пенсионеры без денег сидят, в аптеке — лекарства поддельные, которые приступов не снимают, а в столовой Ленсовета (я туда к маме зачем-то зашла) — миноги в маринаде, крабы, пельмени с олениной за копейки… А чем какой-нибудь толстокожий депутат лучше старика, отдавшего жизнь заводу? Почему старику нищета, а депутату — миноги? Я не в оскорбление народному избраннику. Я сегодняшний день описываю. И это — случайная картинка.
Но есть и другое, — будничная, ежедневная жизнь, и в ней разговоры политиков по телевизору, на митингах, между собой, — и сколько бы я их не слышала, всегда мне в них душно и тесно. Вот с Янкой, с бабушкой и ее знакомыми, с Екатериной (маминой знакомой) о чем угодно говорить можно, а можно книги читать или с Иркой по музеям ходить (Ирка, она живописью занимается, заодно и меня просвещает), — и такие просторы душе открываются, и сама душа шире, радостнее, сильней становится!
А политикам всегда всё плохо, каких бы направлений ни были, — только и знают, что ругаться да обижаться.
«Ведь обидеться иногда очень приятно», потому что «красиво иной раз обиженным быть» (это из Достоевского). Пообижался, миногами душевную боль заел, — за себя порадовался, можно и другими, теми, кому голоднее да холоднее, поуправлять.
Нет, не нравится мне такой сегодняшний день, я его не боюсь — я его не понимаю.
Новая запись.
Ура! Бабушке стало лучше. Даже погуляла немножко — посидела на скамеечке во дворе. А погодка дивная: ветра нет, тепло, и дышится легко, не душно, не жарко. Август в этом году замечательный! Домой пришли: не устала, — говорит. Завтра, может, даже пройдемся. Говорит, вроде и болей обычных нет, будто все хвори вдруг отступили. Поела хорошо. Днем спала крепко. Так держать, моя родная!
Жалко мама не видит. Умчалась в Ригу. Говорит: там час икс близится, что-то о танках, баррикадах. А в новостях ничего такого. «Врут, — говорит, — умалчивают». Ей, по-моему, ни Ленсовет, ни депутатство не нужны, — все мысли о Риге. Иногда кажется, однажды она вот так же уедет и не вернется, там останется. А пока взвинчена до предела. Хорошо, хоть спит нормально, аппетит хороший. Звонила, рассказывала, что сам Калемчий у нее интервью взял, очень довольна. Глядишь, порадуется-порадуется и успокоится.
На краю цивилизации
Последняя запись.
Новое место как новая жизнь. Уют деревенских домиков, кружево Ижорского многоречья, природное величие дикой Невы с гигантскими ивовыми шарами-плавнями на серебряной глади вод. Птиц каких только нет, всех не перечислишь.
Дач заброшенных много. Идешь-идешь по лесной тропинке, вдруг — заросли сирени или густая, но ровная галерея из сросшегося боярышника или поле люпинов…. А какое озеро в лесу есть, — сказка! С мостиком к воде, с огромным кустом папоротника у самой воды. Наверное, именно такие на Ивана Купала должны расцветать. Осенью в перелесках то яблони, то вишни попадаются, и только с ноябрьскими холодами все великолепие отходит, воздух легким, прозрачным становится. А как ароматны первые заморозки! Может, из-за одичавших садов, а может, потому что так и пахнут первые морозцы: фруктами, зеленью, свежестью. Я в такие дни всегда о маме вспоминаю. У нее же в ноябре день рождения.
Она по-прежнему не хочет меня видеть, не отвечает по телефону, бросает трубку. Моя далекая звезда, моя ноябрьская Капелла (2)! Иной раз так облачно, луны и той не видать, вот и ждешь ясных ночей, чтобы со звездами поздороваться… А те тоже и прятаться любят, и на месте не стоят, — что делать, не всякая звезда хочет быть разгаданной.
А может, дело не в разгадке, — просто мне ума не хватает? Столько лет училась выявлять связи, причины, следствия, а толку ноль. До сих пор не могу воедино связать события того дня: в одной комнате бабушка умирает, в соседней — политики что-то празднуют. Так и существуют они в моем воображении, словно не имеющие связи. Причем умом я вроде бы все понимаю, но вот увидеть оказалось тяжелее. Слишком сложно для меня? Слишком просто? Или ищу не то, не там? а найди я правильные слова, и все окажется предельно просто, но этих-то слов я и боюсь? В любом случае, хватит с меня этих опытов с дневниками.
В конце концов, бог с ними, с умом, с разгадками, мне бы только знать, как там мама. Я ведь все-таки дочь. И пришла в этот мир не из пустоты, а как дочь пришла. И что бы ни было, всегда ею останусь. И любить буду как умею. Вот и люблю: со звездами разговариваю, иногда молюсь своими словами, а на работе газеты читаю, надеюсь, — вдруг что о ней мелькнет.
Я ведь киоскером устроилась (озеленителей здесь без меня хватает, и судя по обилию цветников, топиариев, альпийских горок, — талантливых озеленителей). А я в киоске сижу, когда время есть смотрю, что пишут. Вот мама «участвовала», вот «высказала мнение», — а значит, жива-здорова, мне и спокойней. Кстати, заодно о других эпигонах нового времени узнаю.
Пояркова, после роспуска Ленсовета, удалилась от цивилизации, не знаю, закончила ли она свою систему, но мемуары уже написала, там она, в основном, обижается: обижается, что режим оставил ее без отца, хотя тот сам покинул СССР и никакой связи с родными не поддерживал, — ни с женой и дочерью, ни с отцом и матерью. Римма уверена, что виноваты во всем советские спецслужбы. Может, и так, а может, и нет. В любом случае, мне за ее обидами одно видится — желание до конца разобраться со своими дочерними чувствами.
Белобрысый Артурчик к очередному светилу пристроился, вроде сам теперь в депутаты собирается. Страшно не любит, когда ему припоминают его трогательную привязанность к Римме. Всем поведением настаивает на том что «он сам». Но сам он, по телевизору как-то видела, глаз от бумажки не отводит, только по ней и читает. Кто знает, может, это-то от него и требуется…
Томилина являет чудеса верности европейским друзьям. Уверовав в истинность их идеалов, всей душой возненавидела Россию. Недавно милая, дружелюбная женщина, теперь ругается как сапожник (да простят меня сапожники). И все чаще от возмущения уезжает в Прибалтику, там вроде бы с нацистами хорошо сдружилась. Но это, наверное, газетная «утка», у Томилиной же отец в войну Северные конвои сопровождал. Говорят, героической личностью был.
Калемчий… На мой взгляд, это уже не о политике, это что-то из медицины. Начиная с внешности… Глядишь на его лицо и удивляешься, как могут со временем обезобразиться прекрасные черты. Как будто писал художник портрет великосветского красавца, да вдруг разозлился, — и превратил его в уродца.
И вот этот портретный уродец заявляет, что человечество — это скопище животных, где есть травоядные и хищники, восхищается Европой, которая не побоялась признать этих, по сути, животных законов, законов естественного права, и основала на них свою цивилизацию, а потому и процветает. А во Франции жить решил, потому что здесь, по его мнению, умеют учесть, уважить хищное начало в человеке. А это, на его взгляд, очень даже важно, потому что первые, неразумные люди травоядными были, — тупиком эволюционного развития. И только человек всеядный, а в его теории, скорее плотоядный, — только он смог дорасти до человека разумного. И Франция понимает это как никто, и потому предлагает желающим отведать птичку-овсянку в арманьяке. Дальше с пристрастием настоящего гурмана описывает, как несчастную закармливают, ослепляют, живьем маринуют в бренди, жарят, а затем поедают, накрываясь белыми льняными салфетками с головой. И все сливается в этот миг: торжество хищника, наслаждение вкусом, требование культуры, — все учтено и всему находится место.
Я читала его откровения и вспоминала Легенду о Белом камне. Там ведь тоже птаха была — зелененькая, с золотистыми крапинками, на овсянку-дубровника похожа. И вот эту мою Жар-птицу я ни на какую цивилизацию не променяю, кто бы что бы ни говорил.
О Разумнике тоже читала. В советское время краса и гордость ленинградской эстрады, переехал жить в Германию, и на вопрос: «У вас же одной из основных тем патриотическая была, как вы переживаете разлуку с Россией?» — отвечает:
«Мне проще говорить о чувстве дома, чем о любви к родине. Честно говоря, все эти сюсюканья с березками, — не понимаю я их. Березки есть и в Германии. Но в Германии куда больше внимания уделяется комфорту, качеству жизни, — что и дает возможность чувствовать себя здесь как дома. А если я чувствую себя как дома, — значит, это мой дом и есть. А в Россию съезжу, когда будет желание».
Молодец! освоил тактику мобильной жизни: жить там, где лучше, работать — где больше платят. А что наше «где родился, там и пригодился»? В прошлом осталось, вместе с городами, которые местные жители за свой счет строили (и не только собственные дома, — школы, приюты, больницы, богадельни строили), вместе с усадьбами, когда-то щедро рассыпанными по всей Империи, вместе с великой историей. Теперь об этом даже вспоминать нежелательно, — мода такая. А вот следовать этой моде или нет, — каждый сам для себя решает.
О бабушкиных знакомых почти ни о ком не знаю.
Только Господина Актера изредка «вижу»: в сериалах, в эпизодических ролях мелькает. Старенький уже, но все еще бодр.
Про тетю Женю Раевскую, Ирину Дмитриевну, Ивана Петровича и Зинаиду Станиславовну, увы! — ничего. Жалко.
А еще жалко, что мама семейные альбомы и «архивы» с собой забрала. Зато я в одном из своих дневников фотографию выкопала: там я, совсем маленькая, рядом с коробкой можаевской сижу, коробка открыта, и бабушка надо мной склонилась, будто указывает мне на что-то в коробке. А оттуда краешек Аксиньиной куклы высовывается. Наверное, тетя Женя фотографировала. А больше ничего на память не осталось, так что мне здесь вся моя прошлая жизнь иногда фантазией кажется, а я сама — человеком случайным, словно придуманным. К счастью, есть еще подружки, которые помнят и квартиру на Литейном, и бабушку, и Тома.
Чаще всего Яна приезжает. Ей здесь «деревенский» дух нравится.
Ира сейчас редко бывает. У нее мама сильно болеет. Недавно в больнице на Березовой Аллее (3) лечилась-не долечилась, сейчас дома сидит, так Ирка старается при ней побольше быть. Кстати, я тут вычитала, что наши городские депутаты вознамерились здание больницы, где лежала Иркина мама, себе забрать. Здание, надо сказать примечательное. Некая госпожа Ананьина для сирот аж в 1906 году построила, а оно все стоит и глаз радует: большие окна, красивые лестницы. Словом, может, и предназначалось оно для приюта, но сейчас дворцом выглядит, вот и возжелали наши избранники красоту эту попользовать. То есть нет, чтоб самим что-то для людей создать, — забрать хотят из того, что до них построено и почему-то еще не отобрано. У больных людей забрать хотят. Интересно, что наши сегодняшние господа заботливые депутаты и состоятельные люди оставят тем, кто будет жить лет так через сто после нас? Впрочем, кто знает, что тогда будет с Петербургом? Может, и жить в нем будет неприбыльно и не эффективно? И город вернется ко «мшистым, бедным берегам». А пока Ирка с мамой ждут, чем все кончится, чтоб продолжить лечение.
Вернеры иногда звонят. Адам Георгиевич снова про Чащина пишет, на сей раз целую книгу. Джина в Италию приглашала, но куда мне Италия! Очень жалею, что нечем мне их отблагодарить за все, что они для бабушки сделали. Для бабушки и для меня.
Зато у подъезда маленькую «клумбу» устроила. Куст здесь рябиновый еще до моего приезда рост. Именно куст, так что осенью гроздьями весь до земли покрывался. А я вокруг него розы посадила, алые — в память о бабушке. И ведь принялись!
Осенью бывает, зелень сквозь туман тусклой, сероватой кажется, а как начнет это марево оседать, — все вокруг заблестит, засверкает, рябиновые гроздья как самоцветы переливаются, а ниже — розы росой убираются и все ярче, ярче горят-разгораются.
Конец повести
___________________________
(1) Здесь: визитка — род сюртука.
(2) Капелла — название звезды, которая хорошо видна над Петербургом в ноябре.
(3) Имеется в виду больница для онкологических больных.
___________________________