Верка и Юрка, молодые и здоровые люди, любили друг друга.
Юрка был такой сильный, горячий, красивый, а Верка, с огоньком в серых глазах - «ядрёная баба-смак», говорили о ней мужики округи.
Каждую субботу из вкривь и вкось сооружённого сарайчика в заваленном разной рухлядью дворика наших соседей рвались ожесточённые крики Верки:
- Пропойца! Изверг! Убъёшь, ведь – задыхаясь, орала она.
Вслед за этим раздавались тяжёлые, глухие удары по чему-то мягкому, вздохи, сладострастные повизгивания, напряжённое кряхтение и чвакающие звуки, словно болота поглощающего свою жертву.
Десятилетний Лёнька, племянник Иван Ивановича Витюгова, - майора, служившего при тюрьме на Балтийском переулке, жадными глазами смотрел в щель сарайчика, где на полу яростно возились две фигуры, хрипя и ругаясь.
Лёнька во всё горло орал:
- Пацаны, сюда! Тут дядька Юрка с тёткой Веркой не-то дерутся, не-то любятся! Ух ты!
Лёнька, сладострастно поёживаясь от переживаемых им впечатлений, сообщал набежавшим пацанам и девчонкам, охваченных горячим любопытством самим видеть все детали происходящей борьбы в сарайчике:
- И-их! Как он её саданул кулачищем в глаз!
- Ну? – спрашивали набежавшие. - Сидит на ней верхом и мордой её в пол тычет, - захлёбываясь, сообщал Лёнька.
- Весь нос в крови - так и тикёт!
- Ах ты, господи, боже мой! – голосила баба Нюра из соседнего двора где шло, как она думала, смертоубийство. На её глас сбежалась публика и, как могла, заглядывала в щели сараюшки. В страх бабы Нюры масла в огонь подлил дядька Федя, армянин:
- Щас ана ево должин до смерти забить. Нажом распатрашить! Кончит! - памяните моя слово. Я сама така делял на хронти, кагда у рукапашная с хрицем сцеплялись у психический атака.
Лёнька, увидев, как дядька Юрка саданул кулачищем в бок тётку Верку, рванул от щели в сарае с криком, полным ужаса: - Кончил!
Публика быстро расходилась, не желая попадаться на глаза свирепого Юрки, который выходил из сарая. Тяжело дыша, в разорванной рубахе, с растерзанными волосами на голове, с царапинами на потном и возбуждённом лице, с «фонарём» на глазу, он исподлобья оглядывал налитыми кровью глазами улепётывавшую от его двора публику. Затем он садился на чурбак, отирал рукавом рубахи пот и кровь с лица и замирал, тупо глядя на халупу, грязную, с облезлой побелкой вперемешку с глиной.
Юрке было лет под тридцать. Над большим хрящеватым носом почти срастались густые брови, а под ними чёрные глаза. Вышесреднего роста, мускулистый и горячий с полными красными губами, сидя на чурбаке, глубоко дышал здоровой, смуглой грудью. Никто не подходит к нему, и никто не решается заговорить с ним, знают, что после такой любви с Веркой он – зверь лютый. Юрка сидит, охваченный глухой и тяжёлой злобой, которая давит ему грудь, ноздри его хищно вздрагивают, губы искривляются. Мучается Юрка, зная, что в сарайчике на грязном полу лежит избитая Верка, которая после такой катавасии ему теперь противна. Жажда водки сосёт его внутренности, что прям-таки написано на его лице со скрежетом зубовным. Он не состоянии понять как это избивать друг друга и при этом доводить себя до полного изнеможения в акте любви одномоментно. Юрка знал, что только бутылка водки может облегчить его.
А, дядька Фёдор, армянин, которому ещё в войну зубы повыбивало при артобстреле, не боялся Юрку, подходит к нему и шутит:
- С-С-то, Юр-р-рка, опять узятия Бирлина был? –
Тот молчит.
– Мосит клюнули бы мы с тобой?
- Жду и страдаю по тебе, дядь Федь – оживляется Юрка.
И они уходят в пивнушку на Каменку.
Тогда из сарайчика, держась за стенки, выходит истерзанная жестокой любовью Верка. Голова у неё плотно закутана платком, из отверстия на лице смотрит только один глаз, кусок щеки и лба. Пошатываясь, она идёт и садится на тот-же чурбак, где сидел её Юрка. Все соседи знали, что Верка будет сидеть на том месте до той поры, пока Юрка, пьяный и настроенный на покаянный лад, не появится из пивнушки.
Иногда Иван Иванович, тот что майор при тюрьме, подходит к Верке, спрашивает:
- Снова подрались?
- А тебе что? - недружелюбно и задорно говорит Верка. Она тяжело дышит и в груди у неё что-то хрипит.
- И чего вы всё воюете? Чего бы вам делить?
- Наше дело.
- Ваше, это так.
- Так чего же ты лезешь ко мне?
- Фу ты, цаца какая! Слова ей не скажи! Как посмотрю я на вас – два сапога пара вы с Юркой! - рассерженный, уходит в приземистый свой флигелёк, чем она очень довольна.
На дворе уже темно. Сияет, весь в блеске звёзд, небосвод. На чурбаке за высоким дощатым забором двора сидит Верка, отдыхая от побоев и дикой любви, ожидая своего пьяного мужа. Сердце её сжималось, но, когда он подошёл к ней, она ласково, любовно заглядывала ему в глаза, плотно прижималась к его груди.
- Будешь лизаться, как корова? – угрюмо говорил Юрка и показывал вид, что хочет оттолкнуть её от себя; но она уже знала, что он этого не сделает, и ещё ближе, ещё крепче жалась к нему. У Юрки вспыхивали глаза, он, посадив жену к себе на колени, целовал её много и долго, вздыхая во всю грудь и говоря вполголоса:
- Э-эх, Верка! Как звери мы с тобой грызёмся. Прижав жену к груди, Юрка задумывался.
Она молчала, вздыхая, но иногда с тихими слезами жаловалась ему на него. Тогда он, смущённый её ласковыми упрёками, ещё горячее ласкал её, а она всё более разливалась в жалобах. И, заводя его, говорила:
- Ежели я тебе не люба, так иди, а меня отпусти на волю.
- Ты уже присмотрела себе другого? Говори! Он уже держал Верку за волосы, сбив платок с её головы. Побои озлобляли её, зло же доставляло ей великое наслаждение, возбуждало всю её душу, и она, вместо того, чтобы двумя словами угасить его ревность, ещё более подзадоривала его, улыбаясь ему в лицо многозначительными улыбками. Юрка бесился и бил её.
А ночью, когда Верка, вся изломанная и измятая, стоная, лежала на постели рядом с ним, он искоса смотрел на неё и тяжело вздыхал.
- Зачем ей это надо? – мучал его вопрос.
Она молчала, но – она знала зачем, знала, что теперь её, избитую и оскорблённую, ожидают его ласки, страстные и нежные ласки примирения. За это она готова была ежедневно платить болью в избитых боках. И она плакала уже от одной только радости ожидания, прежде чем муж успеет прикоснуться к ней.
P.S. Так изо дня в день жили эти, в сущности, недурные люди.