Запах отсыревшей древесины навевал воспоминания о детстве. Сразу перед глазами вставало белое солнце деревенского утра: вдали облака горящего торфа, железный грохот колокольчиков на телячьих шеях, нескончаемый крик петуха – короче говоря, беззаботный ужас и угнетающая вечность этого странного временного промежутка, куда не смеет проникнуть ни один взрослый из тех, которыми кишит, как термитами, деревянный дом. Дверь плотно заперта, а шум с кухни звучит подобно искусственному фонтану в холле дорогой средиземноморской гостиницы. Порой казалось, что нет на свете таких ароматов, которых не распознал бы любопытный ребёнок, болтающий ногами внутри тошнотно рационального взрослого. Чувство, будто руками едва обхватываешь воздух над головой, а носками не дотягиваешься и до ножки стола, становилось мерилом счастливого откровения. К тому же кончики волос роняло во что-то вязкое в такт покачиваниям колыбели. И красная занавесь зажмуренных глаз пела сказ о мушках и червях, поселившихся в Юниных яблоках, всегда душистых, налитых розовыми прожилками, с тёмными пятнышками на отлёжанном боку.
Свет ударил ножом – и глаза распахнулись. Тяжело свистящий нос окрылился. Губы вытянулись в нитку, слегка подвернувшись к десне.
«Это не дом. Тогда что это?».
Рука описывала полукруг, ища давно ставший органом тела мобильник. Крик боли, неприятная дрожь, волнение…волн. В палец вонзилась заноза.
Юна вытянулась и обнаружила себя сухостоем в безбрежном океане. На маленьком и совсем не внушающем доверия плоту. Девушка принялась было вытаскивать саднящую щепку из-под неогрублённой трудом кожи, но лишь растёрла фалангу большого пальца докрасна.
«Всяких мореплавателей видал океан. Но я ему в новинку. Скалится, щетинится по-волчьи, смакует утонувшие волосинки с тёмной макушки. «Шшугнуть бы, рассспласстать, утопить, расссстворить бы в ссолях эту щщщепочку». Но на щепочке плывёт девочка. И ничего с этим всем не поделаешь. Вот и я не буду пугаться. Самое страшное уже произошло».
Сильно горбясь, Юна безучастно запускала руки в обжигающую радужку синюю воду, и, словно гребешками, причёсывала ледяные потоки. Грести бесполезно, ведь вокруг не было ни-чего. Она бы заплакала. Но её бы всё равно никто не услышал. Ни соседи снизу, ни уличные пьяницы, ни назойливая муха в оконной раме, ни вечно жужжащая мать. Даже акулы, которые наверняка обитали где-то поблизости, не повели бы и ухом.
Юна искала солнце. Солнца не было. Нет, не пасмурно. Просто не было.
Юна хотела растянуться во весь рост. Плот норовил опрокинуть её от любого движения. Плот трясло как влюблённую дуру.
Юна. Хотела. Пить.
Время шло, ничего не менялось, ничего не давало знать о реальности, кроме нараставшей боли в шее и откусывавшей по чешуйке с груди, словно Гарра Руффа, чёрной дыры.
«У меня совсем нет сил на что-то интересное, – говорила кому-то страдалица, - Не могу даже подумать, представить, что мне интересно, что происходит подо мной, в этом океане. Но раз всё это не сон, то стоило бы позаботиться о себе самостоятельно…
К чёрту, доброй ночи, прекрасная хищная лужа, молись, чтобы я ворочилась».
Свернувшись калачиком, она мусолила во рту палец, испытывая истинное удовольствие от щиплющей боли раздувавшейся подушечки. Панариций – почти панакота, почти марципан, если пальца не жалко.
Первый бой был проигран, агронавт уже утонул в золотом руне и снились ему объятья Морфея. Лишь бы не Посейдона. А хоть бы и его. Что с того? Ну вот именно.
Глава 3