Испытывать знаки.
- Какая разница между пуганой вороной и письменным столом?
“Вот это совсем другой разговор? – подумала Алиса. – Загадки-то я люблю! Поиграем!”
- Кажется, сейчас отгадаю, - прибавила она вслух.
- Ты думаешь, что могла бы отыскать отгадку? – удивленно спросил Заяц.
- Конечно, - сказала Алиса.
- Так бы и сказала! – укоризненно сказал Заяц. – Надо говорить то, что думаешь!
- Я всегда так и делаю! – выпалила Алиса, а потом чуточку подумав, честно прибавила: - Ну, во всяком случае, что я говорю, то и думаю. В общем, это ведь одно и то же!
- Ничего себе! – сказал Шляпа. – Ты бы еще сказала: “я вижу все, что ем” и “ я ем все, что вижу” – это тоже одно и то же!
- Ты бы еще сказала, - подхватил Заяц, - “я учу то, чего не знаю” и “я знаю то, чего не учу” – это тоже одно и то же! (Льис Кэрролл. Приключения Алисы в Стране чудес. Пересказ Б. Заходера.)
Где-то он слышал эту формулу. Или читал. Правда, как это там называлось, дословно, забыл. Как-то называлось. Вроде на другом языке. Но в голове застряло. Испытывать знаки судьбы. Очень точно. Какой самый главный знак его судьбы? Тава, может быть?
Тава и Тава. Со временем он заметил, что это анаграмма. Почти полная. Для авто. Тава, он чувствовал, для кого-то там, наверху, может быть Бога на облаках, была связана секретной такой связью с авто. Не сразу заметишь, но факт. И была священная корова. Может быть, даже священнейшая из всех коров на свете. Если судить по результату, конечно. А ему-то что?
Кое-что отсюда последовало, считал он. Если приглядеться получше. И расшифровать этот тайный знак. Видеть всюду знаки – это фетишизм. Придавать им много значения – фетишизм вдвойне. Утомительный и навязчивый. Но, может, не видеть – еще хуже? Слепота. Слепота к очевидному.
Так или иначе, Тава была знак. Потому что авто он не водил. А отсюда последовало все остальное. И столько всего сразу, и не перечислишь. Много всего последует отсюда для нашей богоспасаемой Австралии. Но об этом потом.
Не водил, значит, не поворачивал ключей в Таве. Кто-то там, на облаке, позаботился об этом. Каким-то удивительным способом, который и предвидеть-то невозможно. Но об этом потом. Зато оставалось много времени для чтения. Особенно в поездах. И вот, сегодня... Прочел в газете. В разных концах города произошло два убийства. Похожих, может быть, хотя, как сказать... На юго-востоке убили Таву. То есть не ту, конечно, которая его, а другую. Тоже женщину с таким именем. Кто-то стукнул чем-то тяжелым по голове. Так, во всяком случае, писали в газете. А на севере – владельца маленького кафе, торговавшего пиццей. Свидетелей не нашлось, ни в том, ни в другом случае. Людей, которым это могло быть выгодно, казалось, не было тоже. Единственное, что обьединяло и сближало оба случая – на месте преступления нашли зверя. В обоих случаях кота. То есть двух, а может, и больше. Кот, очевидно, все видел и слышал. Потому что все время был там, присутствовал. Оставалось только узнать, что он знает. Заставить его рассказать. А если не рассказать, выудить информацию как-то еще. Говорят, это умеют делать. С котами. Или нет? Или это все он придумал?
Газетный лист пора было переворачивать, а он все еще пытался найти какое-то указание на то, что он ошибся. Слишком уж странно все выглядело. Неправдоподобно. Там Тава и у него Тава. Две Тавы. Совпадение? Чья-то злая воля? Может, вообще, со временем все это деформировалось и спуталось в его памяти? Что, кого, где? Но Таву все-таки убили, это он, казалось, помнил хорошо.
Место, где это произошло, он знал, и вполне хорошо. Любил туда приезжать на метро. И маленькое кафе, где все случилось, знал. Там делали пиццу, на редкость вкусную. И в придачу к ней какой-то хлеб по восточному рецепту. И место было приятное. Тихая музыка. Красивые торшеры, красноватого цвета, то ли из дома принесенные кем-то из владельцев, то ли самодельные. Разномастные стулья, тоже, похоже, не заказанные где-то зараз оптом, а собранные по случаю здесь и там. Уют. Красота. Очень вкусно. Стоит ехать, чтоб сюда добраться и купить что-нибудь такое, чего в других местах не найдешь. Потом это его любимое местечко сменило владельцев. На пицце появилась специальная такая пиццевая ветчина, кубиками, черт ее знает, где они ее берут, в магазине ее нет, на его вкус, совершенно несъедобная. А на столах – вместо прежнего окказионального уюта, шэбби шика и прочего – зеленые пластиковые скатерти. Кое-где драные. Когда он впервые это увидел – полез к владельцу выяснять, в чем дело. А неуспешные они были, говорит. Те владельцы, в смысле, что раньше. Вот и пришлось продать. Нам. Хотя стало дороже. Чуть-чуть, на пару долларов. И сильно хуже, но, как говорят, такова, наверно, селяви в наших краях. И, возможно, не только в наших. В наших богоспасаемых краях на краю света, как ему всегда казалось, уж с чем-чем, а с этим хорошо. Поесть они любят, особенно out. Теперь выяснилось, что он ошибался. А ведь кто-то, между прочим, промелькнула полуоформленная мысль, оправдывает все это конкуренцией. Чьей-то успешностью и якобы существовавшей неуспешностью. Интересно, как оно случается, что все знают, какие слова надо произносить в данном и других подобных случаях? Все помнят, что говорить надо конкуренция, неуспешность, успешность. Все, от теоретиков свободного рынка, до нового хозяина вот этого самого, которое испортили, и даже, наверно, его официанток и прочих заинтересованных людей. Хотя невооруженным глазом видно, когда было лучше и нравилось людям. Как это? You can see it with a naked eye. Почему это хочется сказать так? Иностранная ситуация? Или, все-таки, не очень?
И вот теперь убийство. Странно. Почему там? И коты...
Следствие, между тем, приступило к рассмотрению котов. Которые, наверно, все видели. При ближайшем рассмотрении оказалось, что их было не два, а четыре, или пять, в общем, много. Там, в кафе. И любой мог оказаться в комнате в момент совершения преступления или, наоборот, снаружи. Кроме того, преступник, очень не исключено, затер воспоминание в сознании животного – вероятно, только того самого, кто видел происходившее, потому что присутствовал в комнате. Если, конечно, не перепутал одного кота с другим. Сама затертость воспоминания является уликой, по новым правилам. Но как найти того кота, у кого затирали? Проверять всех по одному – дорого. К тому же, это тоже может повлиять на то, что они помнят. Может, есть какой-то другой способ? Эх, если бы он больше понимал в их психологии... Коты так похожи на людей, в сущности. И как мало мы знаем о том, что их радует и огорчает... пугает, наконец. Может, это неверно? Кто-то знает, но не я. А может, это что-то идеологическое? Психология людей это такая себе священная корова, которую по каким-то причинам сравнивать с психологией зверей не пристало. Не хотят. Почему никто не хочет проверить, какой интеллект у моего кота? Мне кажется, он очень умный. Это не важно? Почему? А почему, какой у меня, важно? Короче, тот кот, что видел все, будучи в комнате, - что он потом сделал? Под впечатлением? Что бы я сделал? А другой какой-то кот? Интересно, они все одинаковые? Может, он спрятался? Или убежал?
Кто-то с бородой и на облаке решил сделать Таве очень хорошо, - еще раз подумал он. То есть не той Таве, которую убили в кафе, а моей, хорошо знакомой Таве. Сколько Тав. Частое распространенное имя? Как в зеркалах в комнате смеха. С моей-то Тавой все в порядке. И даже неправдоподобно хорошо. Дом полная чаша, как говорится. В определенных обстоятельствах мы ждем другого. Что за обстоятельства? Эмиграция, неспрашиваемая, мало популярная в нашем полушарии профессия. Редактор. Редактор чего? Выпускающий редактор в одном из российских издательств художественной литературы. Кому он тут нужен? И на что может рассчитывать? Однако все кончилось хорошо. Интересно, а так вообще может быть, если там где-то убили Таву? Поживем – увидим. Пришлось, правда, кое-что менять. Но об этом потом. А в целом, все кончилось неправдоподобно хорошо. Как будто ангел-хранитель позаботился. Кто-то с бородой на облаке. Впрочем, может, не с бородой и не на облаке. А само вышло. Что может выйти само, а что мы чувствуем как вмешательство чьей-то воли, - это, в сущности, вопрос о том, на что есть, так сказать, естественные шансы, а на что нет, в соответствии с какими-то нормальными, природными, но не очень понятно кем и когда установленными закономерностями. Идеализированными, разумеется. Может, они меняются? А мы-то думаем, что нет. И учим это в школе.
Если на столе лежит разложенная колода карт, каковы шансы разложить сверху еще одну и положить пять карт на те же места? Очень малы, конкретно для меня, или какого-то дяди Васи, но если тысяча и миллион человек будут делать это один за другим, шансы изменятся. Станут больше. Намного. Среди миллиона и триллиона человек найдется один, фантастически удачливый, кто положит, не глядя, вслепую, пять карт на те же места.
Странно, если он окажется рядом со мной? Разве нет? Почему они оказываются рядом с тем, кто задал себе этот вопрос?
Или, скажем, снег. Если он всегда выпадает в один и тот же день в году, например, на третье в ночь в январе, мы знаем, что такого быть не может. Такое могло случиться один раз. И лет через сто опять. Не раньше. А как может? И откуда мы это знаем? Возможно, оттуда, что раньше было иначе. Снег выпадал каждый год разного числа. Мы приблизительно знаем, когда. И так было долго-долго. И за это время сформировалась интуиция о том, как может быть. Как бывает обычно. Похожая у всех людей, наблюдавших одно и то же, если не вообще одна и та же. И если что-то идет сильно не так, как раньше, мы это чувствуем. В вопросах выпадания снега и воообще. Противоречит интуиции, сформировавшейся за то очень длинное время, когда все было нормально. Яснее всего она, конечно, в крайних случаях. В вопросах о том, что бывает всегда, и чего не бывает никогда. Не бывает, чтобы снег летом. Всегда бывает снег зимой. Но ведь и посередине что-то есть? И не такие уж мы разные в ожиданиях насчет промежуточных, некрайних случаев.
Но разве не может быть так, что снег, скажем, хотя это может быть и не снег, а что-то еще, разумеется, выпадает ежегодно, в один и тот же день, скажем, в Рождество, потому что этого хочет тот, на облаке и с бородой, сам господь Бог? Казалось бы, почему бы и нет, но откуда-то мы знаем, что он этим не занимается. Или не занимался раньше. А разве он не мог передумать? Если это он. В смысле как человек.
Или вот снежинки. Если уж о снеге. Каждая – маленькое произведение искусства. Значит, неверно, что в природе не бывает идеальной симметрии и таких вещей, которые выглядят так, как будто их сделали искусственно? А на самом деле, нет. Человеческая рука их не коснулась, а они представляют собой пример множества точных повторений, идеальную ненарушенную симметрию. Правда, кажется, только до тех пор, пока не долетели до земли. Интересно, а еще такое есть?
Размышляя таким образом, он приблизился к месту второго убийства. Оно было удивительно похоже на первое. Второе убийство тоже видел кот. Правда, только один. Значит, если он цел, можно посмотреть, что он помнит. И не придется искать и выбирать нужного кота, кота-свидетеля, среди других, нерелевантных котов.
Наверное, тот, на облаке и с бородой, - еще раз подумал он, - фетишист. И не просто, а символический фетишист. Иначе бы зачем он всюду котов расставил? Что он хотел этим сказать? Если прочитать кота сзади наперед, получится ток. Электрический. Это как-то связано с тем, что кот помнит. Хотя я точно не знаю, как. Может, он это хотел сказать котами? Так он думал, приближаясь к месту преступления. Кот оказался на месте, если, разумеется, это был тот самый кот. На масть он был рыжий.
А впрочем – читать кота сзади наперед, - это у меня навязчивые идеи, - решил он. И вообще – что из этого было? То да се, воспоминания частично перепутались. Правда, то, что я прочитал в газете, - я помню хорошо. Читать слова задом наперед – тот самый символический фетишизм. Если, конечно, кто-то так говорит. И читает. Ладно, все равно.
Зловещее и таинственное влияние слов на действительность всегда вызывало у него недоумение. Скажем, glitch. Что страшного в слове? Однажды он случился. Кажется, это было во вторник. Взяли и не выплатили денег – что-то не сработало в банковской системе и все выплаты задержались. По странному совпадению, это также был день спортивных занятий. Нужные для них деньги, по счастью небольшие, - пришлось брать откуда-то еще, из какой-то тумбочки. Потом glitch прошел, деньги выплатили, тоже, по счастью, очень небольшие. И все стало, как всегда. За одним маленьким исключением. Все, что как-то участвовало в этом процессе – полетело. И приработки, и занятия, на которые были нужны деньги. Почему? Неужели из-за таинственных свойств слова glitch? Какое у него, интересно, происхождение? Может быть. все от того, что оно включает lee? Что может быть более повторяющегося и одинакового, чем люди с такой фамилией и именем? И кто и как делает так, что в какой-то момент значение слова начинает напоминать нечто похожее не ‘nevermore’. В чьих это делается интересах и каких образом?
Между прочим, если внимательно вглядеться, - процесс приобретения такого значения похож на цепную реакцию или пожар. Что, скажем, похожего в батике? Вообще в чем-то индонезийском? Азиатском? В воске, для этого батика используемом? Что может для него использоваться еще? Рисовое пюре, например. Все это и еще кое-что из той же приблизительно серии понимается в том же смысле. Как оно складывается и почему распространяется? Сколько ни ломай голову, ответа нет.
Не странно ли, - повторил себе Нилли, - что такой потрясающе удачливый человекб как Тава, оказывается рядом со мной? Вообще рядом с тем, кто задал себе этот вопрос?
Почему-то от этой мысли было нехорошо. Страшно. Может быть, потому, что где-то в подсознании, которое при случае можно и наружу вытащить, мы знаем. Если в одном месте земля вспучилась, то рядом что будет? Она провалится. Если летом жарко, зимой будет холодно. Если летом очень, больше нормального, жарко, зимой будет очень холодно. Тоже больше нормального. И тому подобное. Это что-то вроде закона сохранения материи. На каждую группу людей приходится какое-то нормальное количество удачи – там в подсознании мы знаем, какое именно, - и если в одном месте его больше, то в другом, рядом, - меньше. Какую группу? Почему нормальное? Неважно, неважно, но из этого, между прочим, следует, что я не хочу принадлежать этой группе. С этим фантастическим удачником. Ведь это просто опасно. И они не хотят. С ним. И со мной, между прочим, тоже. Но ведь это наоборот? Или похоже? А может, дело в том, что на кочке, как и в ямке, стоять неудобно?
Продолжая аналогию с вспученной землей, рядом с которой проваливается, можно было бы сказать, что они с Тавой оказались как два куска одного пазла. Или две половинки доски, разделенные ниткой. Сделай нос на правой половинке побольше, и рот на левой откроется пошире, и наоборот. Смотря как положишь нитку или веревочку.
Удивительно, - продолжал Нилли, - что хорошо это или плохо, с нашей точки зрения, зависит от того, кто это сделал. Все это фантастически странное, кочковатое распределение удачи, и все, что с этим связано. Если люди, оно, как говорится, man-made, то плохо, очень плохо. Просто ужасно, аморально, вмешательство в то, во что вмешиваться нельзя. А если не люди...То вроде как это судьба или как там это называется. Высшие силы. Бог. Как бы это можно было проверить? В принципе?
Кое-что еще, - так ему казалось, - указывало на то, - что все это чья-то – как бы ее назвать? Может быть, подстава? Должно было упасть на Таву, а упало, почему-то, на меня. Смотря что считать указанием, конечно. Например, такое. Когда-то в детстве Тава упала с дерева, сломала ногу. Примерно в то же время – может, чуть позже? – хотя это потом оказалось, что в то же самое, а тогда он был с Тавой незнаком – в то же время его собственная мать сломала руку. А сестра Тавы – тоже, кажется, что-то сломала, - руку или ногу, - что-то, в общем, во время занятий каким-то экстремальным спортом. И тоже тогда. А Нилли никогда ничего не ломал. Он просто тихо ждал в сторонке. Но вот что интересно. Тава упала с дерева, сломала ногу, попала в больницу. Мрачные – возможно – пророчества. Особенно дерево. Мать Тавы ходила в больницу ежедневно, устроилась – кажется? – санитаркой, чтобы быть там всегда. Интересно – вдруг всплыл вопросик – почему они считали, что нас во всех этих советских местах нельзя оставлять одних ни на минуту? Скажем, когда я в семь лет ездила в пионерский лагерь, мама устроилась туда санитаркой. Чтобы рядом быть и наблюдать. При этом в заборе была дырка, я время от времени в нее вылезала а потом влезала обратно. Ягоды собирала по-тихоньку. Мать не знала? Знала, но потворствовала?
А потом оказалось,что когда Тава сломала ногу, это относилось ко мне, так сказать, через тождество матерей. Обязательно им было быть там, где что-то такое происходило. Только в моем случае это был пионерский лагерь, а в ее случае – больница. От падения с дерева сломалась нога и потом она достигла меня. Каким образом, все-таки?
Потом, позже, Тава училась в Австралии и у нее был руководитель по имени ундервуд. Как пишущая машинка. Что в переводе значит под деревом, то есть явно намекающий на факт падения с дерева. А также на похожее по звучанию название Канберской больницы, в которой лечился Нилли и его семья. Хотя имя, включающее under, ундер и какие-то упоминания о лесе, явно ничего хорошего значить не может, для Тавы все обошлось удивительно хорошо. Таву от чего-то избавили, а ему, Нилли, добавили. Как это? Вагон и маленькую тележку. Догоним и еще дадим.
Иногда ему казалось, что тот, с бородой и на облаке, руководствуется, прежде всего, фонетическим символизмом. Есть даже, кажется, такой способ писать стихи. Скажем, если ты говоришь ‘ввергну’ – это имеет отношение одновременно к вере и антелопе гну – а с какой стороны имеет значение предлог ‘в’, между прочим, тоже очень интересный – еще надо решить. И так далее, и тому подобное. Вот, скажем, слово litter. Оно содержит в себе одновременно часть, укажывающую на тройственность – это вторая часть – и какое-то непонятное lit. Худлит и главлит. В более поздние времена они стали считать, необъяснимо, считал Нилли, что все, что содержит в себе ли, написанное любыми символами – имеет особый смысл. Раньше они так не считали? Считали, но скрывали? Не знали этого совсем, но все было устроено так же? Вряд ли, хотя все может быть. Где ли – там больше нет. По-английски это будет if, а также wether. В последнее время ужасно изменившаяся weather, и уж не значит ли это, что значение угадано правильно?
По-видимому, он хотел сказать что-то похожее, считал Нилли, когда организовал кисту всем женским родственницам Тавы. Вероятность ее на такую маленькую группу была очень мала, однако, она встретилась чаще, чем однажды. Может быть, потому, что если от слова сестра, по-английски, отнять тройственную часть –тер – то что получится? А еще у них всех, в конце концов, развился ларингит. Наверное, - Нилли чувствовал, что запутался, но продолжал гнуть свое – это потому, что от первого до второго – один шаг, и делается он женщиной, о которых в западной – и не только – культуре – принято думать как о Ларе. Которая в докторе Живаго. Ларингит, как и larynx, с которым он, естественно, связан – напоминал о чем-то еще, но об этом думать не хотелось.
Идея взаимного дополнения, как в пазле, их с Тавой жизней, - больше всего похожа на что? На обмен телефонами,бодафонами, как их сейчас называли, или их частями. Обмен какими-то решающими частями, вроде симкарт. Если так, как бы это можно было проверить?
Например, выкрасть бодафон и поменять обратно симкарты. И посмотреть, что будет. Или поменять настройки, может, в них-то и все дело? Говорят, они как-то связаны мистической, а может, и реальной связью со всем моим организмом. И со временем эта связь становится все тесней.
Настройки к бодафону бывали разные, были такие, которыми пользоваться легко, и посложнее.
Например, отражения. Ими пользоваться мог каждый. Или стиратель фона. Это была трудная настройка и дорогая, небесплатная. Часто как-то так получалось, что background стирался не до конца. Или заодно стиралось что-то еще, нужное, глаза или часть головы. От чего это зависело, трудно сказать. Наверное, обычно это зависело от интуита, составившего настройку и поддерживающего ее. Стиратель фона, в каком-то смысле, был подобен белой краске или замазке в маленькой бутылочке, которыми пользовались на предыдущем этапе для замазывания опечаток. Если удавалось как следует, правдоподобно, стереть background на портрете того, кто пользовался настройкой на своем бодафоне, он почему-то, то есть background, особенно ясно проступал на портрете того, кто отдаленно поддерживал настройку. Ну или кого-то из его коллег. Как будто у них было одно количество liquid paper на двоих. Все-таки, вздохнул Нилли, во времена liquid paper процесс стирания выглядел совершенно иначе. И почему только мы ее по-английски называли? Дефицит? Он в который раз подумал, что надо бы купить пишущую машинку, одно название typing machine чего стоит. Тоже машина, правда, другая. Приятный предмет, конечно, но как ее наличие позволит обойтись без компьютера или , скажем, смартфона?
На степень, с которой бэкграунд стирался легко или, наоборот, тяжело, могло также повлиять количество необходимой субъекту толерантности. Толерантностью называлось количество доброго отношения, необходимое субъекту со стороны других субъектов, отличных от него в каких-то значимых отношениях. Например, по полу, происхождению, возрасту, роду занятий и тому подобное. Правда, для одного субъекта, очевидно, могло оказаться значимым то, что другому субъекту значимым не представлялось, или в существенно меньшей или большей степени значимым, но это уж подробности и с ними что поделаешь? Толерантность продавали в больших пластиковых бутылках , как натуральную, так и с вкусовыми добавками, flavours.
Некоторые – были и такие – считали, что все это неправильно и незаконно. Стирание бэкграунда в бодафонах и тому подобное. Но кто его знает, какими правилами регулировалась отдаленная поддержка настроек? Если они и существовали вообще, то были строго засекречены и известны только посвященным. Кстати, что такое правила? Не включает ли сама идея правила предположения, - невысказанного, как правило, потому что очевидного – что оно известно всем, или многим, и уж во всяком случае, не секрет? Поймать на нарушении правил, используемых для использования настройки стирания bаckground’a, или какой-то другой, было нелегко. Ведь для этого надо было сначала идентифицировать правила, или хотя бы установить присутствие самой идеи о необходимости их существования, а также установить личность интуита, ответственного за поддержание данной конкретной настройки – будь то настройка стирания фона или какая-нибудь другая, полегче и поприятней в использовании, - и осуществляющего эту поддержку в настоящий момент. Если допустить, что, как все смертные – хотя так это или не так, никто не знал, - Нилли-то был уверен, что так, но как это доказать? – что как все смертные, интуиты иногда спали и ели – если это так, то сегодня это поддержание настройки делал один, а завтра в это время, может быть, кто-то другой.
Слово интуит происходило от сложения предлога ин-, что значит, как известно, в, части ту-, означающей не эту, а также являющейся названием самолета, и суффикса –ит. Слово, чем-то напоминающее иезуита в предыдущие времена, да и занятие во многом похожее.
Но все это не отменяло того, что находились недовольные, требующие возмещения ущерба. Одному плохо стерли background, и фотографию даже не приняли к рассмотрению, другому, может быть, осуществили гомографическое отражение не в той пропорции и вместо четного числа копий выдали нечетное. И тому подобное. Особенно часто возмущались ложно записанным тембром голоса, искажением его важных обертонов.
Бывали и вовсе странные случаи. Нилли помнил, как, в результате искажения настройки скорости бега и возбудимости на его собственном бодафоне как-то опоздал на поезд, хотя заранее посмотрел расписание. Зато ему удалось идентифицировать интуита, сделавшего все это с его бодафоном, - он стоял недалеко, поэтому и эффект получился такой сильный. Возбудимость достигла предела и выплеснулась прямо в лицо интуиту в лице, или, лучше сказать, в виде, содержимого пластиковой корзинки, которую нес с собой Нилли. В корзинке была толерантность, на случай, если в дороге захочется пить. А может, и не толерантность, - ее обычно продавали в другой упаковке – но ведь и перелить можно? – а вода, или вино, или вино, разбавленное водой. Кто из них теперь должен держать ответ перед законом, интуит, безжалостно исказивший первоначальные настройки, посылая электромагнитные сигналы со своего бодафона на бодафон Нилли, или, он сам, Нилли, рассердившийся, задавшись целью тут же добиться справедливости, - кто его знает? Это зависело от каких-то правил, само существование которых было под вопросом.
Или взять, скажем, настройку Blender. Можно было соединить две картинки, вставив одну в другую. Внешняя картинка, обычно ей оказывалась та, что снята была раньше, выполняла роль круглой, квадратной или ромбообразной рамки вокруг другой картинки, снятой позже. Подобным же образом соединялись и три различных картинки, только алгоритм соединения был чуть-чуть другой. Если снаружи была картинка, порожденная раньше (имел значение также преобладающий цвет – чтобы картинка оказалась снаружи, он должен был быть красным или желтым, или оранжевым, в общем, “теплым”) – полученная смесь, juxtaposition, называй, как хочешь – относилась к типу Тайгон. В принципе, порядок картинок можно было поменять – то есть, то, что раньше было снаружи и образовывало рамку, поместить внутрь, а то что внутри – поместить снаружи, - нажав на специальную кнопку или связавшись лично с интуитом, поддерживающим данную настройку. Этот способ совмещения картинок назывался Лайгер.
Иногда, впрочем, возникали проблемы. Вообще говоря, считалось, что та часть картинки, которая выполняла роль рамки, или, при небольшой натяжке, могла считаться фоном, - должна быть в теплых цветах, а та часть, которая была внутри, лучше смотрелась, если была выполнена в холодных цветах. Правда, некоторые думали наоборот. Так или иначе, если цвета не соответствовали этому как бы правилу, иногда приходилось испрашивать специального разрешения на то, чтобы поменять наружную и внутреннюю часть картинки, выполненной в блендере, местами. Это бывало не всегда, и кто его знает, от чего это зависело? – но если это случалось, нужно было поменять фильтр, или тинт - и проблема с цветами оказывалась решена.
Кроме преобладающей гаммы цветов, как уже говорилось, имело значение время порождения картинки, которая была внутри, и картинки, которая была снаружи – тех двух картинок, которые сополагались данной настройкой. Большинство предерживалось мнения, что более старая картинка лучше выглядела, если была выполнена в теплых тонах, и находилась внутри, а более новая картинка лучше смотрелась, если была в холодных тонах и находилась, в результате применения блендера, снаружи. Хотя некоторые, Бог знает почему, думали как раз наоборот. Так что правила как бы и не было. А было? Как бы это сказать? Норма. Или обычай. Хотя, пожалуй, больше, чем одна, потому что не все думали одинаково. Но разрешение интуита приходилось испрашивать. Правда не всегда. Кто знает, от чего это зависело. Но об этом потом.
Название интуит происходило от слов ‘ин’, что значит, как легко догадаться, ‘в’, и слова ‘ту’, что значит ’не эту’, а также намекает на название известного русского самолета. Часть -ит просто оказывалась в этом случае суффиксом. Словообразование, подобное иезуит, да и занятие в чем-то похожее.
Интуит, стоявший рядом, посылавший электромагнитные волны со своего бодафона прямо в Нилли, существенно увеличил его возбудимость и уменьшил скорость бега. А может быть, дело было не в этом. Может быть, под действием того же – черт его знает чего, Нилли почему-то нравилось думать, что это были электромагнитные волны, но, может быть, это они и не были? – под действием этого самого машинист повел себя иначе. Он увеличил скорость поезда и уменьшил время, которое поезд простоял на станции с открытыми дверями. Так что в последний момент Нилли, чтобы успеть, пришлось прыгнуть. Он высоко поднял руку, и содержание корзинки выплеснулось и попало в лицо интуиту. А если бы там была не вода, и не толерантность, а, скажем, кислота? Но кислоту не продают в корзинках и, может, это-то и хорошо.
Но об этом потом. Потом да потом. Значит ли желание рассказать об этом потом, что рассказывать неприятно? Или наоборот? То, что получше и повкусней, мы откладываем на потом. Чем потом отличается от затем? Нилли знал ответ на этот небезынтересный – интересно, для кого? – вопрос.
В общем, так случилось, что авто он не водил. Как же так случилось? Чего не случится в стране чудес. Хотя начиналось все вроде нормально. Начиналось все так.
Начиналось с того, что Нилли, как все люди, водил автомобиль под присмотром инструктора. Или родственника. Готовился сдать экзамен. А потом пошел как-то обменять свои учебные права на другие такие же – потому что, честно сказать, времени прошло много, а права все еще были учебные, а заодно они с Вилли переехали, - пошел поменять и вдруг ему выдали настоящие. Неучебные. Как у всех. Он, правда, это не сразу заметил. А только когда на это обратил его внимание очередной инструктор. А еще через несколько дней у него украли паспорт. Вырвали сумку из рук. Но для самоидентификации достаточно прав, а права-то у него уже были. Так что можно было суету с паспортом отложить до лучших времен. Он мог понадобиться только для поездки заграницу, а ее в ближайшее время не предвиделось. Не такая уж простая вещь поездка заграницу, между прочим, в нашем богоспасаемом отечестве. Но об этом потом.
Задним числом ему казалось, что, может быть, это был чей-то странный замысел? Чей только? Чтобы он никогда не сдавал экзамен? Как другие люди. Как Тава, в первую очередь. Хотя со временем оказалось, что умение водить автомобиль является очень важным в их новом с Вилли отечестве. Можно сказать, самым важным из всех умений. И еще более абсолютно необходимым потому, что Нилли со временем сменил род занятий. Не так-то просто было найти, что редактировать в их новом с Вилли отечестве, и он подался в социальные работники. Сокращенно s.w, social worker. Может быть, это значило что-то другое или вообще не всегда одно и то же, а, может, и вообще ничего не значило, но факт тот, что, при всем разнообразии занятий, почему-то считалось, что передвигаться они могут только на машинах. Хотя, казалось бы, если они были действительно кому-то нужны, какая разница, как они передвигаются? Всегда можно найти кого-то, кто близко, и кому способ передвижения к нему и от него абсолютно безразличен.
А кончилось все странно. Кто ожидал? Автомобилем, который ездил сам собой. Self-driving car называлась такая машинка. Сокращенно, s.d.c. Эта аббревиатура так прижилась, что уже немногие помнили, что она значит. Нилли сопротивлялся. Говорил другим, Вилли, в первую очередь – что же он говорил-то?
- Нет, нет и нет. Не хочу.
- Почему?
Нилли был полон самых худших подозрений.
- Если у меня комп повиснет, кто в этом виноват?
- Кто-кто, дед пихто.
- Неизвестно и никогда не будет известно. Мне, во всяком случае. Но по крайней мере это моей жизни не угрожает.
- И что?
- А то, что если эта штуковина во что-нибудь врежется, кто в этом виноват? Неизвестно. И никогда не будет известно, во всяком случае, мне, кто ее hackнул. Как компьютер, которым она управляется. Как тот, который у меня на столе стоит. Но там, повторяю, хоть моей жизни они не угрожают.
- Почему? – повторил Вилли.
- Ну да, почему, - вдруг запнулся Нилли. – До тех пор, конечно, пока он не взорвался мне в лицо. От этого не сгорел дом. И тому подобное. Как-то я о таком не слышал. Почему-то это все-таки случается редко, если вообще. А тут, сам подумай. Если эта штуковина врежется, скажем, в дерево...
Он заметил, что повторяется, и вдруг подумал, что правила, придуманные для врезания в дерево автомобилей, которые водят люди, а не компьютеры, основаны на одном важном предположении. Таком важном, что его даже не озвучивают, потому что оно всем очевидно. О безмерной важности человеческой жизни. И о том, что если с ней что-то случается, то обязательно нужно найти того, кто в этом виноват. А это предположение, может быть, относится к совершенно другим временам. Не тем, в которых ездят self-driving cars. А нынче оно как-то размывается что ли?
Как он ни сопротивлялся, в конце концов оказалось, что s.d. c у него есть. Нилли пользовался, но продолжал перебраниваться на эту тему с Вилли. Видимо, неблагодарность была его второй натурой.
- В хорошо устроенном обществе есть общественный транспорт, - начинал Нилли. – В достаточных для всех количествах.
- Это где?
- Да хотя бы в России. В Европе, наверное. В Европе он первый и единственный раз был еще до приезда в Австралию, но про транспорт что-то слышал. Или читал. В Москве последний поезд отходит от конечной в час, а на другой конечной он в два.
- Хорошие люди спят в это время.
- Все?
- Это важно?
- А ты сам как думаешь? Важней не бывает. И потом, частота. С какой частотой они ходят?
- Раз в три-четыре минуты.
- То-то же. – В нормально устроенной жизни есть автобусы. Поезда. И на них те, кто нужно, выезжают к кому нужно.
- Кому нужно? Что? – не понял Вилли.
Нилли хотел объяснить и разозлился настолько, что начал размахивать руками.
- И где ты только живешь? – начал он. – Ты по сторонам когда-нибудь смотришь?
- А что?
- А то, что люди стонут, буквально стонут без помощи. И оказать ее может, basically, почти каждый, кто захочет, или захочет быстренько научиться. А им вместо этого – подай то да се, да s.d.c., да пятое десятое. Для чего это все придумано?
- Для чего?
- Ну не для того же, чтобы как можно быстрей помочь, кому нужно. По крайней мере, эта-та часть очевидна. Для чего, другой вопрос. Придумать excuse, чтоб отвязаться, может быть?
Нилли вспоминал недавно слышанный где-то рассказ о том, как какой-то знакомый, по профессии social worker, собирается купить self-driving car. А также свои собственные неприятности по этой части в те времена, когда он еще работал. Отмена поездов в выходной день означает почти неминучее опоздание, а опоздание, может, не одно, а два, влечет за собой всем понятно что. Хотя и одного может быть достаточно. И кто сказал, что этому типу s.d.c. будет по средствам? Даже почти наверняка нет. Собственно, вполне возможно, что они будут не по средствам и тем, кто еще может потянуть нынешние штуковины. Правда, со временем, наверно, s.d.c подешевеют. Как компьютеры. Если, конечно, кто-то будет ими пользоваться. Но тому типу, с большой вероятностью, это будет уже все равно.
- В нормально устроенной жизни есть автобусы, - запальчиво повторил он. – И почаще ходят поезда. Представляешь, сколько можно рабочих мест создать? Только это в нормальной жизни. Где кому-нибудь важно, чтоб кому-нибудь сделать хорошо. Не у нас. У нас дома.
- Где это в нормальной жизни? – сопротивлялся Вилли. – Где ты такое видел?
- Видел, не видел, - наверняка есть. Не у нас только. Где-то в другом полушарии, может.
Нилли размечтался о том, что, может быть, есть где-то далеко. Он вспомнил, что кроме автобусов, в другом полушарии еще ходят маршрутные такси. За те же деньги. Он сразу сказал об этом Вилли.
- Это там, - продолжал настаивать Нилли, - где кому-то важно, чтоб кому-то сделать хорошо. Чтоб домохозяйки с кошелками не толклись на остановках слишком долго. Чтоб кому надо выезжали к кому надо и приезжали когда надо. Чтоб они вообще были все, наконец.
В конце концов, Нилли на своем self-driving car попал в аварию. Трудно сказать, почему это случилось. Возможно, по рассеянности он нажал не на ту кнопку. Скорей всего, неправильно ввел адрес, куда ехать, и устройство что-то сделало не так, может, перегрелось. А может, дело было в том, что на дороге ему подвернулся камешек и лопнула шина. Камешек тоже нашли. Страховку выплатили частично. А Нилли и не пострадал. Видно, тот, на облаке, не хотел, чтобы Тава, в данном случае представленная s.d. c., оставляла на теле Нилли следы. Во всяком случае, пока. Но s.d.c. надо было либо отремонтировать, либо сдать на запчасти. Денег на ремонт нужно было много. Нилли и Вилли никак не могли решиться на что-нибудь одно.
- Все в руце Божией, - повторял Вилли.
- Причем тут руце? – не понял Нилли. – Руци. Она же автономная , s.d.c.?
Он как-то подумал, что за всю жизнь встречал удивительно мало людей, которые бы искренне верили. Так, чтоб хотелось им подражать. Так, чтоб на это было приятно смотреть хотя бы. Возможно, это было связано с тем, что во времена наших родителей это было под запретом, - подумал Нилли. Какая разница, с чем связано? Сказать об этом Вилли?
- Ты знал каких-нибудь очень верующих людей, я имею в виду, из поколения родителей? – спросил Нилли.
Вилли плохо слушал. Нилли слегка поднажал, и Вилли вспомнил какие-то примеры. Сколько-то дней позже Нилли обсуждал тот же вопрос с Игорьком. Как только их вынесло на это?
О чем-то Игорек его спросил, наслушавшись, похоже, чьих-то разговоров на тему. Нилли принялся объяснять то же самое, про поколения. Почему-то они ему казались всего важней.
- Одна моя бабушка была русская, - говорил он. – Почему-то это казалось ему всего важней. Кто она была и вообще, чтоб найти образец для подражанья. – Ушла из дому лет в двадцать, а то и раньше. – Подражание здесь очевидно заканчивалось, потому что он этого не сделал, но все равно. – С младшей сестрой. Естественно, они православные были – как иначе, - да она, кажется, и говорила мне что-то такое. – Но в церковь она не ходила никогда. В поздние годы, когда я уже была, - закончил он. – Почему-то никогда, - повторил он по слогам, скандируя. – Кто его знает почему. Мне это как-то все равно было тогда. Когда она молодая была и член партии, и какой-то там начальник цеха, или что-то в этом роде – доросла – это, очевидно, было небезопасно. Преследовалось. А потом-то ... она могла бы, казалось, и о душе подумать, но похоже, не хотела. Не тянуло? Или было не вполне безопасно для близких?
Игорек слушал и что-то говорил. Тоже на тему. Про грехи. Нилли впервые в жизни подумал, что если человек много думает о грехах, ни из чего не следует, что он будет праведней, в нормальном смысле этого слова. Может, наоборот, ему захочется грешить, чтобы больше и с удовольствием каяться? Может, он оказывается так подавлен сознанием греха, что погружается в эту, как ее, депрессию... а из депресии...как всем известно, он может сделать много плохих вещей, в том числе, агрессивных, может быть?
- А вторая моя бабушка, - поторопился закончить он, - она была еврейка. Хотя тоже, конечно, никуда не ходила, было небезопасно. Во время войны, и, наверное, еще и до.
Ей бы и в страшном сне, наверно, не приснилось, что можно вот так – креститься. Хотя выкресты всегда были. Интересно, почему?
Игорек еще что-то говорил, Нилли отвечал сперва сдержанно, нейтрально. Что-то такое про традиции, про юность, про кому подражать. Чему-то поддакивал, слушал внимательно. Потом взял и брякнул:
- Как вообще такая страшная визуально вещь, как распятие, может быть символом чего-то хорошего? Нельзя было придумать что-нибудь повеселей?
Может, чтобы дать надежду страдающим? Правда, его теперь уже мало где можно увидеть. Особенно, в разных современных , как это, venues. Но если это правда, почему худшие из них, то есть этих религиозных деятелей, то и дело оказываются наверху? И их потом оттуда долго и мучительно выковыривают.
Долго и мучительно. Self-driving car дожидался своего ремонта. Нилли и Вилли так и не решили, что с ним делать. А Нилли как ни в чем не бывало продолжал, пока можно, жить своей странноватой жизнью. Выезжал куда-то в качестве social worker, или чего-то в этом роде. Все сумасшедшие в городе его знали и любили, и не только они, но последнее не так ценно и легче заслужить. Время от времени они с Вилли принимались решать, что делать с s.d.c.
- Заработаешь и купишь, - начинал Вилли.
- Это невозможно, - топорщился Нилли.- Ты по сторонам смотришь? Родственникам , жену включая, здесь, в Кенгурятии то есть, обязательно покупают s.d.c.
Но Вилли не очень-то обращал внимание на то, что обязательно или не обязательно в Кенгурятии, как выражался в пылу гнева Нилли.
- Статистически выражаясь, - это обязательно, - твердил Нилли. – Хотя, может, кто-то этого и не делает. Потому что за него уже сделали другие. Родители, например. Если они тебе построили дом, можно этого не делать.
Но Вилли больше занимали другие вещи. Какие? Об этом потом. Возможно, обстановка его жизни не очень-то располагала к тому, чтобы обращать на какие-то вещи внимание.
- Вот если бы все это происходило где -то еще, - мечтательно заезжал Нилли, на этот раз с другой стороны, - мне не нужен бы был self-driving car. Вообще. Я что, водитель грузовика? Или, может, такси? Почему из того, что мы в Австралии, следует, что это обязательно? Может, потому, что там где-то в outback’e без этого не прожить? И заодно эта удивительная норма переносится на все остальные места , город в частности? А все-таки, зачем self-driving car преподавателю вообще и преподавателю языка в частности?
- Мы с тобой не равны, - не дожидаясь прододолжения, - возражал Вилли. – Так природа захотела.
- Почему ты тогда требуешь, чтобы я на s.d.c. заработал? Где ты это видел? В Кенгурятии и вообще? Пускай будет уж что-то одно.
- Что одно?
- Ну либо не равны, либо заработал.
- А-а. Вилли становился красный и обиженный. Странно, неужели это нехитрое рассуждение не приходило ему в голову? – не понимал Нилли. Неожиданно ему пришло в голову, что лет двести назад женщины, может быть, жили намного лучше. Во всяком случае, не попадали в такие ситуации. Правда, в какие ситуации они попадали, теперь узнать можно только по книжкам и еще, может, картинам, платьям и тому подобное. И, может, это тоже сильно зависело от того, когда и где, и не все из этого можно вот так сразу найти и понять? Странно, что этот, казалось бы, трепещуще интересный вопрос, пользуется какой-то малой популярностью среди тех, кому могли бы быть интересны такие вопросы. А может потому и малой, что это само собой очевидно: женщины жили лучше не только в те времена , когда носили пышные юбки и ездили в каретах, но и совсем недавно. При наших бабушках и мамах.
- Если ты такой замечательный, - продолжал напирать он на Вилли, - почему бы тебе самому не поменять род занятий? На что-нибудь такое, что можно делать из дома и везде? Для чего не нужно быть там, где мы есть? В Кенгурятии, то есть? Почему ты вместо этого ждешь, что это сделаю я? И почему, черт их всех возьми, мне для этого нужен s.d. c.? Как будто самого факта необходимости меняться мало...
Вилли обижался и пыхтел. Нилли пытался понять, правда ли, что раньше было, в сущности, лучше, особенно для женщин. Правда пытался он это понять как-то умеренно активно, возможно, потому, что мало кто разделял этот его интерес. А почему собственно?
Понимание настоящего начинается с понимания прошлого. Вроде?
- С чего вообще мы взяли, - Нилли спешил поделиться с Вилли – может, с Игорьком – важной мыслью – с чего мы взяли, что наше понятие о добре и зле вообще имеет какое-то отношение к христианству? Все думают, что имеет, вообще без него не может быть и основано на – а может, это совсем не так? Как, интересно, это можно было бы проверить? Или хотя бы понять, на чем у нас это убеждение основано? Нехристиане, что, были сильно злее? Как это документировано?
- Намного, - промычал Вилли. – Хотя вообще-то Бог один. У христиан и нехристиан, мусульман всяких.
- Не понимаю, зачем нужно думать, что он один? – сказал Нилли. – Чтобы некуда было обратиться? Или просто для простоты?
- Вот ты сам, - продолжал приставать он к Вилли, - насколько твоя хорошесть от этого зависит?
- Зависит, - серьезно сказал Вилли. – Но в подробности вдаваться не стал.
- Это же какая-то в корне противоречивая система, - продолжал Нилли. – Вот ты, например. Возьмем тебя. Вроде мытари – это плохо, такой идеальный грешник из Библии. А кто нынче не верит в деньги, даже из сильно верующих людей? Вот ты как заладишь: бесплатного не бывает, бесплатного не бывает...Почему, собственно, ты так думаешь? И что из этого следует? Для тебя и вообще..
И наоборот. Убогий - это который у Бога. Почему же он значит плохой? Потому что они сами не знают, во что верят и почему, - заключил он.
Когда он обсуждал с Игорьком религиозное, Нилли почему-то всегда вспоминал очередь к целованию креста. Как он всякий раз старался ухватить и запомнить, что делает впереди него стоящий человек. Казалось, можно бы уж запомнить... а он всякий раз проверял себя. К руке, к кресту приложиться... В каком порядке? А потом? Иногда у него возникали вопросы, на которые, по идее, он мог бы знать ответ, если б предыдущие семьдесят лет или около того все это не было загнано в подполье. Почему интересно просвирки называются просвирками? И как это связано с пробирками?
Казалось, можно бы уже запомнить, а он всякий раз пялился на впереди стоящего.
- Тебе нравится? - спросил он как-то Игорька. Ему нравилось. А Нилли – нет. Черт знает почему, чего только ни приходило в голову. Он гадал о том, скажем, не заразится ли он от впереди стоящего. А позади стоящий, соответственно – от него. Это, само собой, недостаток веры, а все-таки...
Сама телесность этого действия, почему-то припасаемого до самого конца, вызывала в нем протест. Понятно, все это, и крест, в первую очередь, на что-то такое должно намекать. ..вечную жизнь и то что к ней приводит...Что приводит? Скрещивание. Порочное или непорочное, наверно, неважно. Но все-таки ужасно пахнет ладаном... интересно, из чего его делают...и пальцы будут пахнуть... как у классика...как бы этого захотеть? И он старался убежать до того, как дойдет до целования.
А какие из всех этих слов получаются замечательные шарады! Целовал плюс ник, тот, который в интернете. Или просто сокращение. От святой Николай и по-английски. Почему-то, прикладываясь и наклоняясь над рукой, Нилли думал о дьяконице. Она представлялась ему сложенной из половины дядьки – или, может дьявола? – пожалуй последнее, это точней, и мягкий знак там, где нужно – и конницы с копытами. Наверно, так ее называли испокон веков. Из каких таких окон, как спросила бы Алиса. Хотели сказать о дьяволе и вспомнили о конях. Сатана. Сутана. Говорят, есть какая-то причина, по которой противоположности сходятся. Все? Зачем они тогда противоположности? Смерть и жизнь, например? Где и почему они сходятся? Попадья. То же самое, в сущности. Попа и какая-то дья, которая, очевидно, играет в этой системе большое значение, потому что встречается сильно больше одного раза. Похоже, они ее очень уж любили.
Странно, но иногда Нилли казалось, что он нашел модель для подражания и она совсем в другой стороне, далеко от этого всего. Одновременно знакомого и плохо знаемого. Где-то он встретил русско-говорящих католиков. Кроме русских, там было еще много случайных, Бог знает откуда прибившихся к ним людей. Класс. Католики, они, наверно, хорошие? Как им стать? Оказалось – это не так просто. Нужно пройти процесс обращения – черт, как называется? А так просто нельзя? Тогда не надо. А они такие хорошие и разные и, главное, - никто не будет тебя спрашивать ни о чем. Никто не поймет, что ты скажешь. Просто подпевать без слов, и все.
Вдруг вспомнилось, что кто-то – наверное, тот с бородой и на облаке – позаботился показать, какое католики имеют к этому всему отношение. Какое-то мрачное? Хотя, чтобы узнать, что когда было – приходилось читать интернет. Боже, какая же я темная. Церковь ближайшая к родительскому дому называлась Святого Варфоломея. Странное имя, вроде нерусское? А Варфоломеева ночь, это когда и что? Кого-то резали? Кого и где? Естественно было считать, что это не может иметь к нему отношения, но все-таки, как-то все расхотелось...
А на другом конце Земли он, как ни странно, тоже что-то такое поставил. Был такой, Peel. И в пару ему какой-то Wellington. Встретились в подстрочном примечании к какой-то книге. И оба имели отношение к католикам в тысяча восемьсот каком-то году. Вроде как Peel добился разрешения провести их в парламент в том тысяча восемьсот каком-то году. И по странному совпадению перекресток с улицами, названными теми же именами, есть в городе, в котором я живу. И не только есть. Он для меня значит. Там располагался офис с этими, с уходом за паралитиками. И католики значат. Они были в семье, и я даже чуть им не стал. Совпадение? Зачем? Почему я? Никого ближе не нашлось?
То есть что же получается, - продолжал объяснять сам себе Нилли. Можно, конечно, считать, что это не значит вообще ничего. А если значит, - он был безусловно уверен, что значит, - то это вроде как метафора. Я, идущий по улице Peel - вроде как католики. А они, сидящие там на Wellington – вроде как парламент? Чей это был парламент? Вроде как английский? Кстати, станция метро так и называлась.
Так думал Нилли. Но, наконец, можно было и выходить наружу.
Чтобы найти самого умного кота, из тех котов, которые видели убийство, их все-таки решили протестировать. На ум. Или, по ученому говоря, интеллект. Когда-то давно Нилли с Игорьком уже думали об этом. Кот не говорит, хотя, возможно, его мяуканье значит, и немало. Но если отвлечься от вербального интеллекта – что остается? Как, скажем, кот выполняет инструкции? Важный вопрос в этих случаях. Впрочем, ответить на него можно, только если он хочет их выполнять. Кооперируется, - говоря специальным языком. А если он гуляет сам по себе и инструкции просто игнорирует...Можно ли считать, что он их не понимает? Принято считать, что нельзя, если, конечно, есть достаточные основания считать, что он их игнорирует, то есть, понимать-то понимает, а выполнять не хочет. Это бывает, а что?
Ну хорошо, а что есть такое, что он обязательно хочет? Найти еду, наверняка. Нилли с Игорьком насыпали коту еду – в разные места, не обязательно в миску, - а рядом клали что-то еще, по форме похожее – скажем, кучку камушков. Чем быстрее кот разберется, где что, и найдет еду – если, конечно, он достаточно голодный – тем он, очевидно, умней. Так или иначе, кот у них еду находил. И даже находил ту кучку, где еды было больше. Правда, не всегда. Он находил еду по запаху – такое складывалось впечатление. Интеллект – он всегда многомерный, - говорил Нилли. Где-то он такое утверждение вычитал, и потом читал еще не раз. А измеряют совсем не обязательно его, интеллекта, самую выдающуюся и лучшую часть. Предположительно - то, что имеет отношение к обучению – а в случае кота выживанию. Что вообще-то сильно не одно и то же, особенно в нашей-то жизни. Вот возьми меня, скажем. У кота, наверное, доминанта интеллекта – там, в чувстве нюха. Которое у него удивительно развито и помогает решению жизненно-насущных проблем. Вроде поиска еды.
- А что будет, если завязать ему нос тряпкой? – спросил Нилли. – Он останется такой же умный?
- А если тряпку снять?
- А если ему нюх отбили? - продолжал свое Нилли. - Чем-нибудь сильно пахнущим?
Игорек не захотел отвечать на этот вопрос. Не кооперировался, значит. А если человек не кооперируется, ничего определенного про него заключить нельзя. Откуда-то им это известно, даже раньше, чем все остальное. А возможно вопрос ему был чем-то неприятен. Но все одно, он не кооперировался.
-Странно, - думал Нилли, - почему никто нигде никогда не скажет, что сама процедура завязывания коту носа тряпкой, и - как бы это сказать? – и наблюдение за тем, что он при этом еще в состоянии понимать - есть нарушение его элементарных прав? Ну не то чтоб никто нигде и никогда, но мало и редко? Что будет, если, скажем, показать коту квадрат? Он не понимает, что это такое? А ведь из комнаты выход находит. И вход в комнату тоже.
Но права правами, а самого умного кота все-таки нашли. По остро развитому чувству чувству нюха. Им оказался тот самый, рыжий. Когда его нашли - встал вопрос: а кто же убил Таву? По идее, это видел рыжий кот, когда был там на месте, если, конечно, это был он. В теле Тавы нашли яд. Выяснилось также, что он попал туда вместе с вином - которое как попало в тело - было неизвестно. Рядом с ней нашли стекло, похоже, разбитую рюмку. Время было ранним вечером, Тава шла по улице. А что если, - внезапно подумал Нилли. - Ведь где она шла? - Мимо кафе. Окно которого было открыто. Что если это связано с вином?
Тава зашла в кафе, проще всего предположить. Но хозяин кафе это отрицает, другие посетители тоже. Однако вино, обнаруженное в теле - оказалось тем самым, недешевым сортом, которое подавалось там и тогда. Если, конечно, в таких случаях можно определить сорт. Можно? Можно. Оно же было на ее губах. Все врут, и, на самом деле, она заходила туда? Зачем? А что, если оно было предназначено кому-то еще...А Тава...Случайно подвернулась под руку... Как это всегда бывает. Крутящиеся столики, и все такое. Но крутящегося столика там, увы, не было. Правда дверь была, типа турникета. И раскрытое окно. Рюмка - если это была та самая рюмка - стояла у открытого окна. И Тава... Могла она, проходя мимо, схватить ее и выпить? И, как ни в чем ни бывало, пойти дальше? Если бы...Чтоб это сделать, нужны какие-то веские причины...Ведь вроде положительная женщина? И потом, даже если она это сделала - просто хвать - раз-два - и свалилась - все равно: кому предназначался яд? Не могли же они знать, что она пройдет? И схватит?
Сканирование памяти рыжего кота - самого умного - показало, что так и было. Шла. И схватила. Кому предназначался яд, кот знать не мог. Он этого не видел.
- Так для кого же предназначался яд? - Этот вопрос детектив без конца задавал хозяину заведения. А также:
- У вас есть враги?
Врагов у него, конечно, не было. Ну, во всяком случае, раньше, пока они не закрылись. А потом уже не спрашивали. Не было, значит, яд ни для кого не предназначался.
- Как бы я поступил? На ее месте? – мучительно пытался представить себе Нилли. Ночь замечательно теплая. Цветет что-то. Призывно, что называется, распахнуто окно. Музыка. На стене – прожектор. Это было важное достоинство этого места. На стенку проецировали футбол.
Хочется зайти, но, может, у нее не было времени? Или денег? Или еще чего? И вот – внезапный импульс – красное сверкание жидкости – Тава протягивает снаружи руку в открытое окно, выпивает содержимое стакана – и все. Конец.
- Это невозможно, - понял Нилли. – Ну с какой стати? Тава была не из очень-то импульсивных людей. Для такого импульса нужно еще что-то. Исключительные обстоятельства. Интересно, у нее были враги? Могли они быть где-то здесь? Она ведь жила неподалеку. Жаль, и не спросишь.
- А все-таки, - Нилли сделал глубокий вдох и повторил все еще раз.
У открытого окна стояла рюмка. Тава проходила по улице мимо. Ни с того ни с сего – потому что в кафе ее не было точно, это показала камера, - она протянула руку, снаружи, схватила с подоконника рюмку и выпила. В рюмке был яд. Через несколько минут Тава умерла. Почему вдруг она это сделала? И кому предназначался яд? Потому что Таве он, по идее, предназначаться не мог – ведь никто не знал, что она это сделает?
Иногда люди делают то, что в других обстоятельствах не сделали бы никогда. А иногда и вовсе наворачивают черт знает что без всякой причины. Нилли вдруг вспомнил, как в бытность свою social worker вломился в дом. Без разрешения хозяйки. Которая была парализована. На двери был шифр – номер, который надо было знать и вввести, чтобы дверь открылась. Когда он приехал на место – на это ушло часа два, очень было далеко – оказалось, что шифр ему дали неправильный. Дверь не открывалась. Тогда он вошел в заднюю дверь, она была открыта. Странный жест, если не хочешь кого-то пустить. Очень ему хотелось залогироваться по телефону в систему, чтоб ему все-таки заплатили за все это безобразие. И чтобы время пропало не зря. Тетка-калека подняла шум. Вышел скандал, были последствия. Что-то в таком роде? Неожиданно обнаружилось что-то, что заставило ее сделать то, чего она иначе бы никогда не сделала? И что коню понятно делать было не нужно? Но альтернатива-то какая? Утереться и уйти? Тогда в следующий раз будет то же самое или хуже. Ну а так, он просто попал в ловушку. Капкан. Как это? Poacher’s trap. Зато заплатили. Со временем Нилли понял, что все люди – как это? – работающие с людьми, наверное , - попадают сколько-то раз в жизни в такие ситуации. И утешился.
Кстати, происходило все это на улице c названием Silvers. Фамилия Тавы была Silvers и это, конечно, был знак. Как будто кто-то хотел сказать ему: все это случается и случилось из-за Тавы. Хотя - почему?
Что-то подобное случилось с Тавой? Что же все-таки это было?
Скажем, так... Тава не хотела зайти внутрь...потому что...спешила? Увидела кого-то, кого хотела избежать? Пусть. И очень захотела вдруг выпить ту рюмку вина? Фу, невозможно.
Вдруг у него мелькнула догадка. Она сделала это, потому что хотела украсть. Не в реале, что тут красть, а как бы символически. У кого-то, кого знала хорошо. Может, личного врага, или соперницы? Увидела кого-то, у кого вдруг очень захотела украсть вино в знак чего-то...Интересно, как оно называлось? Может, это тоже важно? И кого она могла увидеть? С кем она могла что-то не поделить? Жаль, нельзя спросить у нее. Просканировать сознание, как у котов. Хотя, если сознание Тавы когда-нибудь сканировали раньше – должны сохраниться записи, в которых, может быть, можно найти желание сделать что-то подобное? Причину? Какая альтернатива? Это просто ничем не мотивированная выходка.
Вечером Нилли рассказал об этом Вилли.
- Во сколько все это было? – спросил Вилли.
- Ба! – Нилли хлопнул себя по лбу. – Я как-то не подумал об этом. Ведь от этого зависит, кого она могла там встретить. Хозяин, между прочим, говорит, что не помнит ее там совсем.
- А когда там были коты? Особенно тот, кто все видел?
- Черт его знает. – Нилли пригорюнился. – Хотя... постой...такие классные кошатины. Их там была целая стайка. Большие и пушистые. Может их сфотографировал кто? И сразу выложил. Тогда бы мы знали, когда это было.
- Правда, - согласился Вилли. – Проверь социальные сети у всех, кто там был. А на Таве, что, не было мобильника? Или она на котов не велась?
На проверку ушло пару дней. Она дала мало.
- Есть еще вопрос. Как он – если это был он – положил в рюмку яд, - вдруг осенило Вилли.
- Если мы признаем, что положить его прямо в стакан было трудно –кому бы он ни предназначался - слишком заметно для посетителей кафе, да и Тава была там где-то рядом – что остается? Яд можно было положить прямо в бутылку. Но при этом надо было проследить, чтоб он не попал тому, кому не предназначался. И, видимо, этого-то и не произошло?
- Может, он попал в тот стакан, в который было задумано, - никто же не знал, что Тава его схватит, - возразил Нилли.
- Да... – протянул Вилли. – Ты прав. Если, конечно, она его схватила. Но могло быть так.
- Как?
- Яд положили не в только что открытую бутылку – из нее ведь придется много раз наливать – а перед тем, как там останется один последний стакан.
- Это возможно, только, если было известно когда придет тот, кому он предназначался, разве нет?
- Что тут невозможного? В принципе могло быть, что человек сделал заказ и сел за столик. Если он там не первый раз, хозяин мог знать, что он подойдет к нему еще раз и сделает еще один заказ. Хотя, конечно, тут могла произойти какая-то путаница...
- Легко, - заметил Нилли. – Он передумал и не подошел, например. Подошел раньше или позже. А если в бутылке уже был яд и из нее наливал кто-то другой, яд попал не туда, куда хотел отравитель. Вряд ли, я думаю, они сделали такую глупость. – А на камеру все это записалось? – спросил Нилли, подумав. – Как они бутылки открывали? И когда?
- Конечно, - ободряюще сказал Вилли.
- А что было в стакане? У Тавы? Как это вино называется?
- Merlot, наверно? Или нет, подожди... Не это, а какое-то розовое игристое. С многообещающим названием voyager tr;s loin.Это значит ходить или ездить далеко, на всякий случай объяснил он. Они его называли английским словом voyager, для краткости.
При просмотре всех записей оказалось, что бутылку такого вина хозяин заведения – почему-то он сам, или очень похожий официант? – камера записала, но на записи это было неясно - действительно открывал. Часа за два до того, как там появилась Тава. И закончили ее тоже, наверно, раньше. Хотя точно этого утверждать было нельзя. Это почему-то не записалось.
- Если хозяин знал, что кто-то придет, и приготовил для него яд, он мог оставить в бутылке одну рюмку и ждать его появления, - прозорливо заметил Вилли. – А потом что-то перепутали, когда из бутылки наливал кто-то другой, потому что ее плохо спрятали. И яд попал не тому, кому предназначался.
- А фотографии они какие-нибудь сделали? – спросил Нилли. – Обычно в таких местах делают. Особенно в выходные. Когда что-то происходит. В тот день там пела певица.
- Должны были, - сказал Нилли. – Сам хозяин сделал шесть штук, я выяснял. Но на них на всех, естественно, певица, а не бутылка и не рюмка, из которой выпила Тава. Все это он снимал часа за два до появления и сразу последовавшего отравления Тавы.
- Хотя, ты знаешь, что я заметил? - спросил Нилли.
- Что?
- Я как-то спросил его о времени. Он вытащил мобильник, естественно.
- И?
- Он у него опаздывает. На час, кажется, или чуть больше.
- Это все объясняет.
- Что?
- Ну время-то, когда он фотографировал и выкладывал, определяется по мобильнику.
- Может, это daylight saving – не понял Нилли.
- Там время автоматически переставляется.
- Погоди, а может так? Он переставил дату, когда-то давно, и, может, ненарочно. А поскольку дата у него неправильная и другая, время по случаю light saving’a не переставили вперед. И все получается на час позже. То есть на самом деле он открыл вино примерно за час до прихода Тавы, и вполне мог налить последний стакан к ее появлению – а по времени на мобильнике получается, что все это происходило за два часа до ее прихода.
- Остроумно, - сказал Нилли. – Но какое это имеет значение? Ведь никто не знал, что она там будет, вроде. Потому что внутрь она не заходила. И ничего не заказывала.
- Хозяин мог ждать кого-то еще, для кого он приготовил яд. Может, кто-то еще ждал? Имеет хотя бы то значение, - сказал Вилли, - что он, кажется, хотел, чтобы время на его телефоне было неправильное. И все это совпало с тем, что случилось с Тавой.
- А там все это есть?
- Что?
- Как он открывает? На фотографиях?
- Есть один раз. Хотя в основном там певица и ее труппа.
- А камера?
- Что?
- На ней же тоже можно время переставить? По идее, это по-любому очень легко, если можно на мобильнике.
- Знаешь, это все домыслы, - сказал разумный Вилли. – Схватила чужой стакан, переставил время на мобильнике и на камере, чтобы замести следы. Может быть. Но я чувствую, что буксую. Мы буксуем. С этими проклятыми штукенциями , электронными, можно делать что хочешь. И если человек с ними что-то делал, это еще не доказательство, что он хотел что-то скрыть. Может, ему нравилось, чтоб по воскресеньям у него было какое-то число? Потому что оно для него счастливое? Ты думаешь, что Тава в знак чего-то взяла и хлопнула чужую рюмку и померла? Чушь. В нормальных обстоятельствах такого не бывает. И если было, кто-то должен был это видеть, кто может рассказать. А не только коты. Давай спросим у кого-нибудь.
- У кого?
- Ну там же были люди. Внимательные при том, если пришли послушать музыку. Они должны были что-то видеть и слышать.
;
Первым человеком, которого удалось опросить Нилли, оказался какой-то господин среднего возраста и интеллигентной наружности. Видимо, Нилли ощутил в нем присутствие чего-то родственного.
- Вы часто здесь бываете? – задал он свой первый вопрос. – В этом кафе?
- Да мне по дороге на работу.
- А вы где работаете?
- В KU. Преподаю методы анализа разных...ну, как бы вам сказать... поддающихся анализу вещей.
- Как это? – не понял Нилли. – Каких таких вещей?
Он начал было прикидывать, что это могли бы быть за вещи, а тем временем пора было задавать следующий вопрос.
- А что вы думаете о смене владельцев этого заведения? Вам когда нравилось больше, тогда или сейчас? По-моему, раньше было лучше, - Нилли не удержался и сразу вывалил свое мнение. - И народу больше, а это ведь тоже о чем-то говорит. Как вы считаете?
- Все что происходит, - вызвано рыночной конкуренцией, - уверенно сказал господин.
- Почему? – не унимался Нилли. – Разве ее нельзя контролировать? Направлять? И еще как-то давить? Ведь еда раньше была вкуснее, разве нет?
- Конкуренция и рыночная борьба – основной тезис нашей науки, - продолжал свое человек. – Выживают сильнейшие. Те, значит, кто победил в этой борьбе.
- Да, но как этот тезис применим в данном случае? – не сдавался Нилли. – Почему те победили этих? Ведь всем явно больше нравятся те, что были раньше?
- Не в этом дело, - продолжал господин. – Просто иначе не бывает.
- Почему не бывает? – не понял Нилли. – Допустим, у меня тут играет по выходным оркестр и завлекает посетителей. А соседи протестуют и играть нельзя. Что будет? Будет хуже. А если в пяти метрах еще экскаватор рычит и никак не перестает, в течение многих месяцев, и забор поставили, чтобы к экскаватору не лезли и заодно ко мне вход перегородили, будет еще хуже. И так далее и тому подобное. Причем тут, скажите, конкуренция?
Человек промычал что-то. Нилли хотел придумать еще пример, когда конкуренция не причем, а причем что-то другое, но удержался. Чем-то ему это нравилось и было интересно, так что, может быть, он удержался не сразу и привел парочку. На все его возражения человек отвечал односложно: ‘верно’. Или ‘это вы точно заметили’ или ‘так и есть’. Таким образом ему удавалось почти ничего не сказать, а Нилли все-таки получал свою порцию положительных эмоций, и чувствовал, что он здорово понимает дело. Наконец, он спросил:
- Вы видели в тот день неделю назад здесь Таву?
- Таву? – в глазах вроде мелькнуло узнавание, но господин спросил:
- Кто это?
- Здесь убили женщину, - объяснил Нилли. – Неделю назад. Она выпила бокал вина – похоже при этом она находилась снаружи и почему-то протянула руку за ним через открытое окно, - это видели многие, даже животные в кафе, - протянула и выпила, а в бокале оказался яд.
- Я ничего не видел, - сказал господин. – И я ее не знаю.
- Но вы были здесь в этот день?
- Был, но женщину, о которой вы говорите, не видел. Тем более не видел, как она что-то выпила и погибла.
- Вы ушли раньше?
- Да.
Кого бы спросить еще? – прикидывал Нилли. – Через такую броню осторожности – или как бы еще это назвать? – предписанных суждений – пробиться трудно. Надо попробовать что-то совсем другое. Скажем, зайти с другой стороны и найти студента и с ним поговорить. Какого-нибудь типичного незаметного умного студента. Звучит как парадокс, а, между прочим, это у нас всюду. Идеальная рабсила. Умная и незаметная. Наверняка, они в среднем умнее меня, если померить, - продолжал гадать Нилли. – И, похоже, даже такого человека из KU? Они и вообще-то, говорят, самые умные, а сюда ведь сваливается лучшее из того, что там есть. И такие трудно различимые, на наш европейский глаз. Вот меня, например, за версту отличишь, и, к тому же, я не такой умный. Так кого бы такого спросить? Кто-то подходящий подвернулся ему под руку и Нилли начал с тех же вопросов.
- Вы часто здесь бываете? – На этот вопрос студент не хотел отвечать. Часто здесь бывать ему явно не полагалось, да и видно было, что нечасто. Нилли спросил, что он думает о том, что заведение сменило название и владельцев и стали хуже кормить. Студент что-то фыркнул, потом промычал. Нилли не разобрал ни слова, кроме, может, начала нерешительного well. - Лишнего не скажут, - в энный раз отметил про себя Нилли, - тем, наверно, и хороши, кроме всего остального. Таву он тоже не видел.
- А может, Тава забыла дома кошелек? Или банковскую карту? – вдруг мелькнуло у Нилли. – Или нарочно оставила? Скажем, потому, что шла на пляж. А потом произошло что-то и она почувствовала, что он ей понадобился. Не возращаться же, вот она и протянула руку за вином через окно. Действовать-то надо было быстро. Что же такое произошло?
Когда на следующий день Нилли разговаривал с хозяином, он спросил, были ли у Тавы с собой пляжные вещи.
- Были, - как-то так получилось, что он это знал. Заметил в сумке, когда Тава упала, а он вышел на улицу. – А кошелек в сумке был? – Этого хозяин точно не знал, хотя думал, что, не было, а если был, он был спрятан под пляжными вещами.
Теперь Нилли решил попробовать поговорить с кем-то из женщин. Их там было много. Одна дама средних лет, как быстро выяснил Нилли, ее звали Нелли, вообще просидела в тот день за столиком полдня.
- Вы часто здесь бываете? – обратился к ней Нилли с тем же вопросом.
- Часто, - вздохнула она.
- А когда обычно приходите? – продолжал допрашивать Нилли. – Вы работаете?
- Какое работаете, - дама вздохнула еще глубже. – Давно не работаю. Сперва не работаешь, потому что дети маленькие, а потом – потому что большие.
- Как это? – не понял Нилли. – Он смутно подумал: какое это имеет отношение к Таве? – хотя, может, потом выяснится, что имеет? Она тут просидела полдня и видела все?
- Как это? – повторил он.
- А вот так. Пока они маленькие, не работала потому, что садика нет, а если есть – надо долго ждать и дорого. Да и боишься все время – а вдруг там что-то не так, не соответствует стандартам и скоро закроют. Об этом ведь слышишь все время. Потом, когда в школу пошли, - полегче было и я к знакомым в кафе устроилась. А потом, когда они школу закончили, и я работать перестала. Как-то мне не давали шифтов просто. В самом деле, кто видел официантку, которой больше сорока? Ну сорока пяти, максимум?
- А ведь есть другие возможности? – спросил Нилли. – Вы бы в офис могли куда-нибудь устроиться?
- О чем вы говорите? – женщина даже руками замахала. – Кто же меня возьмет? С таким перерывом в стаже? Да и не по мне это - с бумагами возиться. И кроме того, если перерыв небольшой, несколько месяцев – его еще можно как-то спрятать, или объяснить, а годы – это все. Препятствие, с которым непонятно, что делать. Разве что к знакомым. Да и то этот способ работает не всегда. Только до какого-то момента.
- Ну, а здесь вы часто бываете? – повторил Нилли.
- Часто, - сказала женщина. – Здесь люди, приятно. Времени у меня много. И музыку люблю послушать.
- И Таву знаете?
- Конечно, - она энергично закивала. – Я живу от нее напротив, через улицу. От меня и от нее до этого кафе – минут пять, не больше.
- Как вы думаете, кого она могла здесь встретить? – Нилли старался говорить осторожно, чтобы не вспугнуть. – Вы ведь знаете, что потом случилось?
- Знаю, - женщина кивнула. – Я думаю, я видела...- она замялась – она встретила…
- Кого?
Женщина то ли не знала, то ли не хотела отвечать. Она почему-то опять заговорила о себе.
- Я знаю, что вы думаете, - сказала она.
- Что же?
- Надо мне переквалифицироваться, retrain, как они говорят.
- Ну? – выжидающе сказал Нилли.
- Пробовала. Как- то это у меня не получается, хотя курс закончить вполне получается.
- Так что же не получается? – спросил Нилли.
- Работу найти не получается все равно. Все равно, сами знаете, любой перерыв в занятости больше года – серьезное препятствие. Хотя, как им, спрашивается, не быть, если человек учится? А может, наоборот, обучение это способ замазать перерывы, в каких-то случаях...- задумчиво сказала она.
- Здорово, - сказал Нилли. – У вас значит, два образования? Две специальности?
- Ну да, - подтвердила женщина. – Здесь почти у всех, моих знакомых, по два. А у Тавы, между прочим, одно было. Особенно почему-то у женщин.
- Что?
- По два.
- Может они после перерыва начинают с того, что переучиваются? – предположил Нилли. – Опять же, не так заметно, что перерыв был.
-Не знаю, - женщина задумчиво покачала головой. – У многих два, кроме тех, конечно, кто в школьные часы подрабатывает в кафе или каких-то подобных местах, а потом, когда им это уже вроде как и не по возрасту, кончает. У многих два, особенно приезжих. Может, это естественно. Другая жизнь. Какое к ней отношение может иметь обучение пройденное, можно сказать, в детстве или ранней юности? А у Тавы имело. И было одно, - повторила она.
- А чем Тава занималась? – спросил Нилли. – Он знал, в общих чертах, но хотелось послушать. Интересно, что эта тетка скажет.
- Тава-то? Она преподаватель в вузе. Зоология или что-то в этом роде. Может, физиология. Вы разве не знаете? – женщина пожала плечами.
- Здорово, - опять сказал Нилли. – И давно?
- Давно, - сказала женщина. – Лет двадцать, наверное.
- Здорово, - опять повторил Нилли.
- А чем вы объясняете то, что это было возможно? – спросил Нилли, подумав.
- В смысле?
Нилли не хотелось объяснять, что он имеет в виду, но он решился.
- Мне лично кажется, что лектор-иностранец нужен тогда, когда он не меньше, чем научный гений. Ну или... и не иностранец почти. Скажем, кто это может быть в России? Какой-нибудь такой восточный человек, который вырос там, и языком владеет в совершенстве. Если он говорит с заметным акцентом, кто ж его слушать будет-то и захочет учиться у него? Там, во всяком случае. Может, в англоязычных странах другие нормы... Как-то это не всегда чувствуется, - Нилли сам чувствовал, что то, что он говорит, звучит пессимистично, и добавил:
- Есть, по-моему, только одна ясная ситуация, когда иностранец в качестве преподавателя лучше своего, местного.
- Это какая же?
- Если речь идет об изучении языка и культуры. Тогда он, конечно, лучше. Разумный подход, мне кажется, состоит в том, что носитель языка должен присутствовать, наряду со своими, местными людьми, для которых это второй, выученный язык. Носитель, понятное дело, чтобы можно было узнать, какое оно настоящее, язык и культура. А свои, для которых это выученный язык, - можно было понять, чего реально достичь в этом смысле. Впрочем, в Австралии это все может и не нужно, - вздохнул Нилли. – Все говорят по-английски везде и всюду, и никто ничего не хочет знать. А что есть, все как-то вывернуто наизнанку.
- В каком смысле? – спросила женщина.
- В смысле норм, то есть кто что должен и может делать.
- А-а-а, - протянула женщина. – Не знаю, относилось ли это к Таве. Она занималась другими вещами.
- Почему? - не согласился Нилли. Она иностранец. А он лучше своего в роли преподавателя в исключительных случаях. Что такого в ней было исключительного? Или чтоб рассказать что-то, что он в силу происхождения знает лучше. Язык и культуру. (Кстати, задал он вопрос самому себе. Слово исключительный связано, конечно, со словом ключи? И в этом была Тавина исключительность? )
- Тава была обаятельная, - сказала женщина, подумав. – Ладила с людьми. К ней многие хорошо относились просто потому что ... как сказать...приятно быть вокруг благополучного человека, может быть? И потом, физиологи всюду нужны.
- Зачем? – не понял Нилли.- Хотя, может быть, может быть. Так во сколько, вы говорите, вы пришли?
Женщина молчала, и Нилли повторил вопрос.
- Около пяти. Или шести, - наконец сказала она.
- И что увидели?
- Там играла музыка и уже танцевали.
- Заметили кого-нибудь конкретно? Кого-нибудь из знакомых?
- Да. Тавиного мужа.
- Как его звали?
- Джэк, кажется. И его девушку. Они танцевали.
- Как девушку? – спросил Нилли.
- Ну, была у него девушка, с которой он был в отношениях. Я ведь напротив живу, замечала поэтому, когда она приходит. Я много времени провожу дома, - закончила женщина оправдывающимся голосом.
- А как же Тава? – спросил Нилли. – Она знала? Как она к этому относилась?
- Тава...задумчиво протянула женщина . – Наверно, знала. Она ведь не дура была.
Если соседи знали, она тоже, конечно.
- И как к этому относилась?
- Вы знаете, мне кажется, они оба относились к этому – ну как сказать, - спокойно, может быть. Было много других дел. Работа, дети. Зачем тратить эмоциональные силы на всякую чепуху? Так я понимаю, во всяком случае. Похоже, все-таки, этому правилу удается следовать не всегда. Особенно, если вдруг сталкиваешься с какими-то неожиданностями.
- Что вы имеете в виду? – напрягся Нилли.- А что Тава, она тоже давала поводы?
- Не знаю, - женщина явно смущалась того, как много она знает.
- Мне всегда казалось, - продолжала она, - что в отношениях выигрывает тот, кто умеет не ранить чужое самолюбие и следит за этим. Нельзя быть совсем плохой, но не нужно быть лучше. В работе, я имею в виду, а на кухне можно, естественно, и других каких-то традиционно разделенных на мужские и женские компетенциях. Как их? Роли. Тава она... как-то не очень-то подходила под это правило. Но все держалось как-то.
- А чем он занимается, этот Джэк? – спросил Нилли. – Они вместе работали? С Тавой?
- В том-то и дело, что нет. Он инженер, или электрик, что-то в этом роде. Выезжал по каким-то вызовам. То ли электропроводка, то ли компьютеры, то ли все подряд.
- И Тава была не против? – спросил Нилли. – Он так с этой девушкой и познакомился?
- Ну да, она не против была. Занятие прибыльное. Но мне кажется, она иногда перегибала палку.
- В каком смысле?
- Ну не очень-то почтительно отзывалась о его занятиях. Как будто они заведомо хуже преподавания. А кому это понравится?
Нилли подумал. Откуда ей это может быть известно, между прочим? Правда, если рядом живет, все может быть известно. Она, ведь, кажется, к ним захаживала по-соседски. Он подумал еще и вспомнил, что, собственно встречался с Джэком. По-русски его звали иначе, Иван, как Бунина. Иногда казалось, что самый важный двигатель того, что происходит и происходило – имена. Так уж их зовут. Имя у Тавы такое. А что кстати, было такого уж замечательного в Бунине? Абсолютно ничего. Обыкновенный эмигрантский писателишка, каких десятки, если не сотни. Разве что имя. Иван. Представительное. Русский Иван. Интересно, один был один Иван? Но надо же кого-то выбрать, может дело в этом? Еще и, между прочим, все это знают, нечистоплотный в личной жизни. Вера Муромцева и Галина Кузнецова. И Тавин Иван встретил свою Веру. Но, как и все остальное, включая падеж с деревьев, ее приняли на себя Вилли и Нилли. Как говорится, villy-nilly. Впрочем, можно все понимать и по-другому, может быть.
- Ну, а что вы видели в тот день? – еще раз спросил он женщину.
- Тава подошла к открытому окну кафе. Я была внутри и видела это. И увидела танцующих, а среди них Джэка и его девушку. Они как раз сидели у окна.
- Сидели или танцевали?
- Отошли потанцевать, как раз в тот момент, а вообще сидели у окна.
- Почему вы думаете?
- Я ж говорю вам, видела. И портфель его там стоял, на стуле, и ее сумка.
- И Тава их видела?
- Наверняка, она же подошла к открытому окну кафе, и внутрь заглянула.
- И рюмки их там же стояли, у окна?
- Да, конечно.
- Вы видели, как она схватила одну из них и выпила?
- Почти.
- Как это, почти?
- Я видела, как она подошла и остановилась у окна. Видела, что она заметила Джэка. И он ее заметил.
- Они что-нибудь сказали друг другу?
- По-моему, почти нет. Она сказала: привет, ты здесь? Или что-то в этом роде. Он отвернулся. Кажется, тоже сказал: привет. Я посмотрела на них, на Джэка и его девушку, а когда перевела взгляд на окно, Тавы уже не было. И рюмка на подоконнике стояла только одна. Через минут, кажется, пять или шесть, может, и меньше ее нашли на улице.
- Вы это сразу заметили, рюмку? – спросил Нилли.
- Точно.
- А как они стояли, рюмки, если смотреть от окна? Далеко друг от друга? Перед каждым из двух стульев или одна за другой близко?
Этого женщина не помнила.
- Получается, кто-то хотел отравить Джэка? Или его девушку? Как вы думаете, зачем?
- Не знаю. Женщина казалась подавленной.
- Кого из них двоих, как вам кажется?
- Не знаю. – повторила женщина.
- Вы думаете, Тава хотела выпить его рюмку или ее?- продолжал гнуть свое Нилли. – Она не могла перепутать, в конце концов? Как стояли рюмки?
- Не знаю.
- Итак, что мы имеем? – Нилли волновался и быстро шагал взад и вперед по улице перед тем самым кафе. - Что же получается? Тава неожиданно – в приступе ревности и мстительности, может, еще чего-то в этом роде – выпила рюмку вина, непонятно, чью – его или ее – и в ней оказался яд. Что же это значит? Он хотел отравить ее или она хотела отравить его. Зачем? Если он ее, - мотивы понятные, наверно, вполне обыкновенные. Давила, уговаривала жениться, а, может, и шантажировала. Что-то в этом роде. А если она хотела отравить его? В этом случае представить себе мотивы, почему-то, намного трудней. Что еще могло быть? Может, кто-то собрался отравить кого-то из этих двоих, а кто, мы не знаем. И зачем. Строго говоря, существует еще одна возможность. Может быть, Таву не отравили, а убили каким-то другим способом. А потом попытались выдать убийство за отравление. Но в теле нашли яд. И почти любая другая причина насильственной смерти, удар, удушье, выстрел, должна была бы быть обнаружена, если ее искали, конечно. Или, может, с Тавой случилось что-то еще. Инфаркт, инсульт – от чего она и скончалась. А потом это попытались выдать за отравление. Зачем? И интересно, инфаркт и сердечный приступ можно вызвать искусственно?
Да – но если – продолжал рассуждать сам с собой Нилли – если она, как это кажется вполне очевидным , – взяла да и хлопнула рюмку кого-то из этих двоих, стоявшую на окне – можно, наверное, узнать, чью именно. На губах останется чужая слюна – ДНК и все такое. А то и помада. Обязательно? Если она успела стакан облизать и выпить из него, на нем и в нем должна быть ее слюна? Можно обнаружить милиграммы чужой слюны в желудке и что там с ними происходит? Наверно – нет. А вдруг – да?
Рассуждая таким образом, он решил пойти посмотреть, что делается у Тавы дома. Что, интересно, думает обо всем этом Джэк? Идти было недалеко. Окно горело. На оранжевой занавеске ясно высвечивался чей-то женский силуэт. Та самая девушка. А может, другая? Слышны были звуки голосов. Мужской звучал раздраженно, а женский – так, как будто пытался его успокоить, примирительно. О чем они спорят? Нилли страшно хотелось узнать, но не лезть же через забор. Слов было не слышно. Единственное, что можно было сделать – поговорить с Джэком, когда все чуть-чуть уляжется, через пару дней.
Нилли постучал в дверь ровно в восемь – время, назначенное Джэком. Услышал, как изнутри повернулся ключ. Вошел в плохо освещенную прихожую.
- Как вы думаете, что произошло? – спросил Нилли, когда они расположились в гостиной. Стараясь делать это не очень заметно, он оглядывался по сторонам. Много книг, в основном по-русски. Хотя Тава покинула Родину лет двадцать тому назад, или больше, для удовольствия она читала на родном языке. На неродном – только по специальности. Фрукты в вазе на столе. Довольно-таки прибрано. Неужели у Тавы хватало сил и на это? Нет, кажется, была какая-то женщина, приходила и помогала за плату. Что-то такое она говорила, вспомнил Нилли.
- Что произошло, как вам кажется? – повторил он свой вопрос. – С Тавой, позавчера?
Джэк казался довольно спокойным, только было видно, что не спал. Девушки, замеченной Нилли через занавеску накануне, видно не было. Похоже, и в доме ее не было. А может, вышла куда-то на время визита Нилли.
- Что значит кажется? Вы же знаете, Таву убили.
- А у кого могли быть мотивы? – спросил Нилли. – Враги у нее были?
- Не знаю. – Джэк говорил с явной неохотой. – У кого ж их нет?
- Ну у кого, у меня, например, - откликнулся Нилли. – Нет врагов, или почти нет. Что-то конкретное вам известно на этот счет?
- Ну, Тава, вы знаете – была очень удачливой. До степени почти невероятной. Трое детей, работа. У нее должны были быть враги.
- А чем вы это объясняете? Ведь большинству дам в этой стране и половины этих успехов достичь, как правило, не удается?
- Что объясняю? Успехи? Или то, что ее убили?
- Ну, и то, и другое, - сказал Нилли, подумав. – Все-таки, в чем секрет. Кто, если не вы, должен знать? Вы же ей самый близкий человек были.
- Главное, что вокруг. Как это... – Джек замялся. – Support networks. Как это? На самом деле, есть аналог. Поддержка близких.
- То есть вы?
- Ну да, - кивнул Джэк.
- А вы не уставали ее поддерживать? – полюбопытствовал Нилли. – Это как-нибудь сказывалось на вашей собственной жизни?
- Тава была очень сильным человеком. И поддержка ей нужна была другая. Не такая, как всем.
- Вы никогда не ссорились?
- Случалось, не могли решить, кто останется дома, с детьми, а кто пойдет на работу, заниматься своими делами. Но ведь у нас была помощница на этот случай.
- То есть вы с ней были взаимозаменяемы?
- С помощницей? Или с Тавой?
- С обеими. Так что же, по-вашему, произошло? – повторил Нилли.
- Мне кажется, версия отравления – слишком поспешная. Ее могли убить на улице, например, ударом по голове. Или удушить. А потом попытаться выдать это за отравление.
- Кто? У вас есть какие-то конкретные кандидаты? Джек мотнул головой.
- И потом, в этом случае на ней нашли бы следы насильственной смерти, а не отравления?
- Если бы их искали.
Экспертиза показала, что смерть была вызвана сильнодействующим ядом, находившемся в рюмке с вином. Чтобы ответить на вопрос, чью же рюмку выпила Тава – его или ее – провели анализ днк. В вине была слюна их обоих. По-видимому, они целовались. Позже оказалось, что это записала камера – действительно целовались. Так что казалось, отравленное вино могло предназначаться любому из них. Однако позже на одном из осколков рюмки нашли следы помады. Значит, вино предназначалось девушке. Кто-то из посетителей кафе видел, как Джэк что-то бросил в рюмку. Видимо это произошло до того, как к окну подошла Тава и схватила рюмку. Но после того, как Джек и его девушка поцеловались и накапали в рюмку слюны. Иначе бы отравился кто-то из них. Могло такое быть? Почему же нет, если в стакане что-то оставалось. Не очень убедительно, - вздохнул Нилли, но лучшего объяснения нет. И потом, кто-то это видел. Во всяком случае, так он говорил. На камеру это не записалось. Да и зачем – Таву это не могло воскресить, все равно.
Прошло еще около недели. Как-то вечером Нилли подошел к окну и заметил на уровне подоконника что-то большое и белое, смутно напоминающее очертаниями человека. Женщина? Или, может быть, мужчина? Странное очертание вроде как сидело на ветке и вроде не совсем, вес его, казалось, никак не менял ни формы, ни наклона ветки, как будто веса у него и не было. Привидение, - решил Нилли.
- Здравствуйте, - выговорил он робким голосом, стараясь говорить естественно и растворить заодно окно пошире.
- Ты помнишь меня? – привидение говорило голосом Тавы. Нилли был в этом уверен.
- А-а-а. Слова застревали в горле, как того и следовало ожидать.
- Хочу кое-что выяснить.
- Ну?
- За что ты меня не любил? – спросила Тава, подумав. – Я всегда это чувствовала, но никогда не понимала, почему. Скажи мне хоть сейчас.
- Почему сейчас?
- Знаешь, я как раз хотел сказать...Я часто думаю... когда кого-нибудь встречаю...Если это женщина, я ей, ими, не хочу быть. Вообще. Если они такие должны быть.
- То есть? Почему?
- Ну так. До того противные бывают, стервозные. Ты, скажем.
- В смысле?
У Тавы была привычка не понимать, казалось бы, ясно выраженных мыслей и Нилли она бесила. К тому же, в личном общении все-таки видно, когда человек правда не понимает, а когда прикидывается. Тава прикидывалась, сейчас и всегда, это было очевидно. И сколько Нилли не напоминал себе, что искренность есть добродетель дураков, особенно, в нашей-то жизни, его это бесило. И смутно напоминало – что же? Пожалуй, кое-какие неприятные моменты из самого начала эмигрантской жизни, когда говоришь по-ихнему, а кто-то там на другом конце провода прикидывается, что не понял в твоем английском ни слова. Можно проспеллить, продиктовать каждое слово, по букве , - и когда надоест слушать, начнет понимать, сука. Как это? В те времена перед глазами он всегда видел бегущую строку. То, что собирался сказать. Вот Тава говорила сейчас и вообще часто с ним так, как будто происходит что-то подобное тому очень давнему телефонному разговору. Интересно, что он хотел сделать тогда? Кажется, вызвать врача через рецепционистку. Бегущую строку Нилли давно перестал видеть, видимо, одна фаза сменилась другой. Так, может видел клочки бегущей строки, но только временами. Времени-то прошло миллион лет. Но обида на тех, кто прикидывался, осталась. Тава прикидывалась, сейчас и всегда. Хотя по-ихнему Тава говорила так же как он, Нилли.
- В смысле? – повторила она.
- В смысле, мне кажется, мы не свое место занимаем, ты то есть, - выпалил Нилли.
- Ведь на каждое такое место стремятся попасть десятки или сотни людей. Как ты можешь оказаться среди них лучше всех? Ты что Эйнштейн? И как ты можешь восприниматься, ими, я имею в виду, местным населением, лучшей?
Честное слово, он сказал что-то в этом роде. По логике вещей, Тава могла бы спросить, что он имеет в виду, но почему-то слова у нее выдавливались с трудом.
Пока она раздумывала, что сказать, Нилли успел подумать, что, на самом деле, о том, чтобы выбрать лучшего, в этой ситуации речь не идет. То есть речь, конечно, идет, но происходит совсем не это. Происходит то, что есть какой-то отрезок или шкала допустимого качества в Тавиных занятиях. Справа, где максимум, совсем хорошо, незаурядные люди, слева, где минимум, может быть совсем плохо. И то и другое встречается, может, нечасто, хотя ему попадалось и то и другое. Главное, есть еще большая серединка, и куда данный конкретный случай, Тавин, скажем, попадает в этой серединке, просто неважно. Попадает куда-то. И поскольку это неважно, отбор ведется по другим признакам. Вроде личного благополучия, звучания имени, может еще чего-то, типа откуда приехал и кого знал, а может и другим каким-то... Может, это и правда неважно, кого выбрать из этой огромной серединной массы, но ведь, считается, что важно. И, может, поэтому, чем более очевидно неважно это было, тем они агрессивней? Могут обвинить, в чем угодно. От плагиата до супружеской измены?
- Как ты понимаешь борьбу? – выдавила Тава.
- Причем тут борьба? – не понял Нилли.
- Ну, к вопросу-то о том, кто лучше, она имеет отношение? Например, сказала Тава снисходительно, - разумный человек умеет разумно очертить область приложения усилий и не лезет куда не надо.
- Как например?
- Как например - в непоощряемые области деятельности вроде писания худлита на неродном языке.
- Чем это занятие принципиально отличается от писания статей на неродном языке? Особенно в кое-каких областях? По-моему, может отличаться, а может и ничем не отличаться, но первое каждый только что приехавший чурка может делать, согласно нашим нормам, а второе только специально одобренные какой-то высшей небесной комиссией люди. Или не небесной. Anyway, требуется почему –то больше высочайшего одобрения.
Тава задумалась, может собиралась спросить что-то об областях. Нилли не слушал. Он думал о том, как будет чурка по-английски. Черт знает, вроде никак. Значит ли это, что само понятие отсутствует? Но сказала она совсем другое.
- Все решает справедливая борьба.
Честное слово, она сказала что-то в этом роде. Надо было спросить, по логике вещей, что она имеет в виду, но почему-то слова выдавливались с трудом.
- Как ты понимаешь борьбу?
Вместо ответа Тава задала свой собственный вопрос.
- Ты зачем вообще все это делаешь? Писать, и вообще? Я за деньги, а ты?
- Я тоже, в принципе, - сказал Нилли. – И потом, следует ли отсюда, что все остальное должно быть просто уничтожено?
- Кто говорит об уничтожено?
- Но по факту, где-то в пределе, все к этому стремится. И даже ясно, почему это происходит. Чтобы уничтожить сравнения. Если то, что делается тобой за деньги не сильно отличается от того, что делается кем-то на том же поле за бесплатно, значит, с процессом распределения что-то фундаментально не так. Его надо изменить или отменить вовсе. Если, конечно, исходить из предположения, что он соответствует какой-то реальной разнице в выдаваемом на гора продуукте, а не чему-то еще?
- Чему еще?
- Личностным различиям. Физиологическим и психосоматическим. Мы, мол, хотим представить нашему потребителю прежде всего хорошего складного человека. Приятно быть рядом с благополучным человеком. Это, может быть, вдохновляет. И приятно, если у него хорошая биография и не слишком длинная фамилия.
- Человека?
- Ну да, тебя. Странно, почему бы этого прямо не сказать? Я тебе скажу, почему. Потому что считается, что процесс отбора должен отражать разницу в продукте, а на самом деле, он отражает, в сильной степени, степень личного благополучия, биографию и тому подобное.
Глаза Нилли как-то расфокусировались и смутный белый очерк Тавы виделся ему смутно. Как-то не в первый раз подумалось, что самая сильная сторона Тавы, конечно, благополучная биография. И выбор союзников, конечно, тоже. А кто самый лучший союзник в этой ситуации? Кто-кто, дед пихто. Например, может, социальные сети? Зачем, скажем, Тава в них захаживает и что-то постит? Ясно же, что это не поощряется на данном этапе? Во-первых, решил Нилли, для того, чтобы продемонстрировать, что можно, а не нельзя? А во-вторых, может быть, отрабатывает сделанное ей добро? Что в точности это значит, сказать трудно, но почему-то кажется, что так оно и есть.
- Знаешь, я решил подружиться с интуитом, - объявил Нилли Вилли. – Может, у меня дела сразу на лад пойдут?
= Чудная мысль, - поддержал Вилли. – Только где ты его найдешь? И зачем он тебе, конкретно?
- Ну как зачем, очевидно. Поможет решать разные технические проблемы, которые мне самому не под силу. Вроде стирания бэкграунда на моей бодофонной фотографии, которую я в книгу лиц и отражений вывешиваю.
- Резон, - согласился Вилли. – Только где вот его найти?
Нилли так долго думал, где найти подходящего интуита, что в конце концов напал на след. Но об этом потом.
- Я объявление повешу в книге лиц и отражений, что ищу подходящего, - уверенно сказал он. – Если больше он мне никак не подвернется. Почему-то Нилли казалось, что его шансы подружиться с интуитом невелики, что-то ему мешает, но он старался убедить себя, что все это чушь и главное - добрая воля. Он заказал и оплатил объявление, но в книге лиц оно почему-то не появилось. И тогда он почувствовал, что пора провериться на толерантность. Иначе он, наверняка, попадает в категорию так называемых лиц высоко-;мкой толерантности или лиц с высокой ёмкостью толерантности. А это, как известно, мешает или может помешать успеху любого предприятия. Толерантностью называлось, довольно предсказуемо, количество доброго отношения и внутренних усилий, необходимых для положительной оценки качеств другого субъекта, отличных от качеств данного субъекта.
В материальном воплощении толерантность являлась жидкостью красноватого цвета, с едва уловимым солоноватым запахом, вливаемой одним субъектом в специальную ямку в грудной клетке другого. Если ее не хватало, возникали конфликты. Если ее чем-то разбавляли, или еще как-то фальсифицировали, возникали странные, противоречивые ситуации. Некоторые организмы вырабатывали достаточное количество толерантности сами, другим ее выдавали в специальной организации, название которой звучало как-то очень похоже на Tolernovato.
Принято было считать, что количество необходимой субъекту толерантности зависит от многих причин, из которых одной из самых существенных является то, сколько таких и подобных, то есть очень похожих, субъектов бегает по улицам нашего богоспасаемого отечества. Чем больше их бегает, тем, очевидно, как выражался Игорек, суъект является более обычным, обыкновенным и, в конечном счете, нормальным. Тем меньше ему требуется толерантности. И наоборот. Возможно, правда, это был далеко не единственный фактор, от которого зависело количество необходимой толерантности. Сам себя Нилли всегда чувствовал в этом смысле чем-то вроде платипуса. В ямке на груди или на животе – в нашем богоспасаемом отечестве предназначенной для толерантности – у того скапливается молоко и где-то в тех же краях, кажется, он греет и, так сказать, высиживает яйца, из которых потом, как всем известно, вылупляются маленькие платипусята. Много толерантности требуется платипусу? Это, очевидно, зависит от того, сколько их бегает по улицам.
Жидкую толерантность, необходимую каждому субъекту, измеряли двумя способами: по объему и на вес. В этом втором случае большое значение приобретала, естественно, удельная плотность жидкости. Чтобы ее изменить и повысить, в жидкую толерантность иногда просто подсыпали морского песку.
Кстати, как уже говорилось, обычно это была красноватая жидкость с солоноватым запахом – чем это пахло, кровью или морским песком, трудно сказать. Ее распределяли, наливая в грудную ямку, на специальных станциях – дочерних организациях или, если хотите, франшизах, Tolernovato. Если не там, ее можно было просто купить в бутылке из рециклированного полупрозрачного пластика в любом супермаркете.
- Вот оно, - Нилли как будто осенило. – Таве почему-то требовалось совсем другое количество толерантности. Интересно, почему?
Ему стало так интересно, что хотелось немедленно достать Таву оттуда – где она была сейчас, наверное, загробного царства, - и посмотреть, самому убедиться, как у нее обстояли дела с толерантностью. Но в ящик, очевидно, войдет куда больше толерантности, чем в грудную впадину Тавы. Между прочим, это вселяет оптимизм, - вскользь подумал он. Да и зачем доставать? Он и так знал – почти – как у нее обстояли дела с толерантностью.
- Или все же нет? – Как бы ее воспроизвести и проверить? – Нилли обращался к Вилли.
- Толерантность с чем-то коррелирует, - вспомнил Нилли. – Точно.
- С чем?
- Ну, во-первых, как все на свете – с тем, что ты можешь за нее заплатить. Если ты купишь достаточное количество поцелуйчиков в книге лиц и отражений, толерантности тебе потребуется меньше.
- Почему бы это?
- Не знаю, а факт. Может, эти поцелуйчики и есть толерантность?
- Это же жидкость?
- Ну да, жидкость, а это, так сказать, ее другое агрегатное состояние. А может, все-таки, знак... Если знак, то...
Нилли собрался сказать, что если поцелуйчики это знак толерантности, то все это дико противно, но тут Вилли перебил его.
- Если это другое агрегатное состояние толерантности, как, интересно, можно сделать, чтобы она, как вода, переходила в лед и в пар и обратно? При нагревании и в этом роде?
- Что-то я о таком не слышал, - мрачно ответил Нилли. – Зато я знаю, с чем еще коррелирует толерантность. В основном своем жидком виде она коррелирует положительно со смирением и оценкой происходящего.
- Какой оценкой? – не понял Вилли.
- Хорошей оценкой. Чем лучше ты оцениваешь происходящее, тем меньше тебе требуется толерантности. Черт, значит, кажется, отрицательно коррелирует. Anyway. В общем, ясно.
- Да-а... – протянул Вилли. – А смирение?
- А смирение – это такая штука, когда... в общем я сам не очень знаю, что... но важное... Ты вроде реально оцениваешь себя и область приложения своих усилий. Реально и, наверное, приемлемо для окружающих. Что, строго говоря, не одно и то же, хотя объяснить, чем они отличаются, не так-то просто.
- Мне больше нравится положительная оценка происходящего в качестве, как это, определяющей компоненты толерантности. Откуда о ней известно окружающим?
- Она отражается в твоих глазах, - уверенно ответил Нилли. – Правда, то, что отражается, довольно сильно зависит от цвета глаз, а он, в свою очередь, от теста днк.
Это была правда. Существовали даже специальные розовые очки, визуально изменяющие цвет глаз, если смотреть на лицо снаружи, и, как следствие, сильно уменьшающие количество необходимой субъекту толерантности. Нужно сказать, что в глазах у тех, кто одевал такие очки, всегда отражалась положительная оценка происходящего. Хотя тоже у всех в разной степени и это имело свои последствия.
Если сфотографировать такого субъекта на камеру бодофона, - глаза получались розовые-розовые, какого-то просто младенчески розового цвета, и в них очевидно видна была положительная оценка. Почему-то приложение стирания бэкграунда работало в таких случаях прекрасно и стирало все, что нужно, и даже немножко больше. Правда, иногда розовые глаза автоматически смешивались распознающим устройством с красными, с red eye, краснота тогда автоматически же убиралась – розовый фильтр, точнее, цвет глаз, таким образом, куда-то исчезал - и толерантности субъекту сразу требовалось больше. Это был один из сложных случаев фальсификации количества необходимой толерантности. Может быть, кто-то делал это нарочно, приняв красные глаза за признак коммунистических убеждений?
Так или иначе, у Нилли было несколько пар розовых очков, подороже и подешевле, и кое-какие из них, те, что подороже, в основном, подаренные когда-то Вилли, бодофон не путал с красным глазом. Ну а Тава? Как она обходилась? Может, розовые очки ей вовсе не требовались? Нилли старался вспомнить, когда он их на ней видел. Видел, конечно.
У Тавы были замечательные розовые очки. Пятеро ее детей скинулись все поровну, чтобы их купить. Каждому из них поодиночке это было бы не потянуть . Нилли попросил померить. Тава охотно дала. Действительно, все было потрясающего розового цвета. Кофе в чашке – Тава, как все выходцы из России, варила по-турецки, а в нашем богоспасаемом отечестве такой кофе называли греческим, - был ослепительно розового цвета, и даже возникало подозрение, не кисель ли это. Нилли незаметным движением подтолкнул очки чуть вверх на лоб, чтобы взглянуть на кофе без них.
- Э, нет, - вскрикнула Тава. – Это условие игры. Очки надо носить все время.
- Сними меня в них на бодофон, - попросил Нилли. – А потом выложим в книгу лиц и отражений. Сотрём бэкграунд.
Тава опять охотно согласилась. Все вышло хорошо, сняла и выложила, только когда Нилли попытался переснять ту же картинку на свое собственное бодофонное устройство, выяснилось, что оно этого делать просто не хочет, почему-то. Не делает. Пришлось идти выяснять – очень уж хотелось Нилли переснять картинку.
- Как перекачивать толерантность в одну сторону – из очков, точнее фотографий в оных розовых очках, - в поцелуйчики в книге лиц, мы уже знаем, - повторял себе Нилли. Он быстро шагал по направлению к небольшому домику, предназначенному для этих услуг. – Между прочим, - фантазировал он, - если толерантность, подобно воде, может испаряться, и, как лед, замерзать, ее, наверно, можно расколоть на куски. Добавить кубик в коктейль и даже вытесать ледовую скульптуру.
Нилли пришел. В углу довольно большой комнаты горела свеча. Воск, если это был он, а не стеарин, парафин или из чего там их еще делают – оплывал в подсвечник, наполненный водой. Нилли нагнулся, чтобы получше рассмотреть, что получилось. Похоже на тело человека. Сверху, над свечой в подсвечнике, угол комнаты был освещен разноцветными фонариками, fairy lights, как их тут называют. Нафиг нужно и то и другое? подумал Нилли, но ответа не нашел. Наверное, это была дань времени. Вроде как все старые правила, как свечки, еще в силе, а никто их соблюдать не собирается, и развесили fairy lights. К потолку были подвешены странные – вроде цветочных горшков – емкости, сделанные из чего-то пластикового. Может, это бутылки, в которых продают толерантность? У них можно отрезать верх и получится горшок. В горшках были растения, довольно красивые и разнообразные.
Начальник над бодофонами был вроде студента из кафе, такой же highly efficient и совершенно незаметный.
Нилли решил заодно спросить, как переключать шрифты на бодофоне. С одного языка на другой. Почему-то это становилось все трудней. Хотя бодофоны становились все дороже. Когда этот вопрос, так же, как переснятие любых фотографий с одного бодофона на другой, был решен, Нилли двинулся обратно. Интересно, между прочим - задавал он неизвестно кому вопрос, и тоже в энный раз, - какой язык можно выучить с помощью бодофона? Русский, очевидно, нельзя, это слишком сложно. Склонения, спряжения, и прочая штука. А какой можно? Естественно предположить, что испанский можно, или португальский, если знаешь французский, или итальянский. Но это не так. Упражнения шлепать – никаких проблем, но говорить или даже понимать – нужно еще что-то добавить, вроде разговоров с живым человеком или чтения. А где его взять, решительно непонятно, разве по скайпу с кем болтать? И хотя бодафоны в этом смысле практически бесполезны, живые люди ежедневно теряют работу, как-то связанную со всем этим. И чего же еще ждать, если шрифты на бодофон установить все трудней. Они им подсказывают, что ли? Что нужно и что нет? Хотя это как раз такая ситуация, когда он, Нилли, обрадовался бы помощи какого-то такого репетитора. Они назывались универсальными репетиторами. А теперь их нет. Нилли всегда гадал, к чему относится слово универсальный в этом контексте, и что оно значит. Во времена его детства они были широко распространены и часто использовались для самых разных вещей, например, если надо было выучить португальский, а вот в нашем богоспасаемом отечестве их почему-то мало. Считается, почему-то, что они делают то, что должно происходить в школах. Хотя непонятно, почему. В классе людей много, и все они разные, и если в какой-то момент или период жизни кто-то из них получит своего, личного репетитора – или как это по-ихнему? – ментора – чем же это плохо? Только хорошо. Нилли всегда казалось, что иностранное слово ментор отдает ментолом и напоминает о ментоловых сигаретах, и примерно так же вредно для здоровья. Хотя почему, разве это обязательно?
Странно, впервые заметил Нилли, та жизнь была как-то существенно более однородна, и толерантности среднему субъекту требовалось существенно меньше. Мы, можно сказать, и вовсе не знали, что это такое. Хотя сделать всякого разного можно было больше. Во всяком случае, не меньше. Почему это? Или это только такого всякого, которое мне может прийти в голову?
Добравшись до Тавы, Нилли, наконец, переснял свою фотографию в розовых очках с ее бодофона на свой. И Таву заодно снял. В очках и без. Затем ему пришло в голову, что из их двух фотографий вполне можно сфотошопить одну, склеив ее правую и свою левую половинку, и нацепить розовые очки, и выложить в книгу лиц и отражений. Интересно, как тогда будет стираться с этого изображения бэкграунд? Сколько поцелуйчиков оно получит просто так, забесплатно? И вообще, удастся ли сделать так, чтобы полученный image will be recognized as a face? Удалось. А Тава обиделась. Сказала, что Нилли не имеет права. А между прочим, почему не имеет? Кто-то уже делал что-то подобное, и полученные лица назвал, кажется, marriage series. В переводе, ясно, брачные серии. Сказать об этом ей?
Сфотошопленная Нилли фотография, полученная из склеенных половинок его самого и Тавы, висела в книге лиц и отражений и, казалось, пользовалась успехом. Во всяком случае, поцелуйчиков она собрала много. А поцелуйчики, как лакмусовая бумажка, - показывают и, может, определяют реальное отношение. И, если следовать этому общепринятому мерилу – количеству поцелуйчиков, собранных фотографией, - личности, стоящей за фотографией, фантастической, может быть, - толерантности требовалось не так уж много. Или даже меньше того.
А Тавины угрозы Нилли решил пока игнорировать. Правда, со временем он стал замечать, что фотография, если посмотреть на нее повнимательнее, как будто распадается на две половинки. На левой – Тава, а на правой – он, Нилли, собственной персоной. И меняются они как-то по-разному. Тава старела, как будто это по ее лицу и телу вправду елозили все эти поцелуйчики, а Нилли, казалось, все молодел, во всяком случае, не особенно менялся. За исключением одного пункта. Его половинка фотографии все больше походила на мужчину. Последнее вдруг стало так занимать Нилли, что он отрезал половинку фотографии, все больше походившую на молодого человека лет тридцати, и приклеил к ней другую такую же, и тоже выложил в книгу лиц и отражений. В качестве, так сказать, отдельной личности. И имя придумал. Что показалось ему наиболее поразительным, так это то, что толерантности такой маскулинный образ – а может, маскулинизированный? – в общем, ясно – жрет не так уж много. Мало, можно сказать, жрет. С толерантностью у этой части человечества вообще иначе, - решил Нилли. Особенно, почему-то, раздаватели поцелуйчиков и прочие жители нашего богоспасаемого отечества относились терпимо ко всему, что было связано с физическим насилием, если оно было связано с мужчиной. Любым образом связано – будь то насильник или жертва. Но к женщинам это почему-то не относилось и это отражалось и на числе поцелуйчиков, которые вот так, за бесплатно, могли собрать их фотографии в книге лиц. А также на разных более практических обстоятельствах их жизни, вроде трудоустройства.
Тава продолжала возмущаться и кричать, что Нилли не имеет права склеивать их две половинки. Кто-то де раньше что-то похожее делал. И, кажется, назвал полученные серии фотографий брачными. Один глаз полученного чудища был серый, другой – коричневатый, что, как Нилли выяснил, называлось гетерохромией. Гетерохромия напоминала одновременно о гетерах и инвалидах, а все, связанное с инвалидностью, само собой, жрет ужасное количество толерантности. Особенно, в нашем богоспасаемом отечестве.
О чем же еще таком это напоминало? Возможно, о том, что даже два дерева разных видов, бывает, можно привить друг к другу. И что тогда будет? Это называется привой и подвой. Вой. Твой. Интересно, кто из них привой, а кто подвой? Нилли ужасно хотелось, чтобы Тава мутировала, будучи привитой на его, Нилли, ствол, или наоборот. Интересно, все-таки, кто из них привой а кто подвой? И что при этом может и не может быть?
Тава тем временем заметила, что вместо стертого бэкграунда на их общей с Нилли фотографии – между прочим, достаточно было провести blur по носу и рту, чтобы граница между двумя половинками стерлась и целое стало выглядеть вполне правдоподобно - вместо стертого бэкграунда проступили какие-то странные узоры. Ей казалось, что это ужасно. К тому же, она уже их где-то видела. Черт знает, где – не могла вспомнить, но d;j; vu не проходило.
Да, так, значит, привой и подвой. Вой. Склеенная Нилли из двух половинок фотография страшно напоминала ему эту ботаническую операцию. Он всегда любил ботанику, особенно в детстве. Лысенко, Мичурин, кто там еще был? Лженаука. Правда, разобраться, что из этого лже- и почему, не так-то просто, но это уж как всегда. Если привить одно к другому – не получается – что, он забыл, кажется, новые сорта. Нет, получаются, но их генетические свойства, того, что привито и того, к чему привито, - не меняются. Правда, кое-где как-то намекается, может быть, что меняются. Самое сильное впечатление на него произвело прививание маленьких помидоров, cherry, к обыкновенной картошке. Получится, трудно поверить, растение у которого снизу, где корни, картошка, а сверху – помидоры. И название у него есть. Pomato. Кстати, по-английски весь этот процесс называется мрачным словом graft. Напоминающим о слове craft, а тот, в свою очередь, о сшивании одеяла из кусочков и всяком таком. И все остальные слова тоже хорошие. То, к чему прививают, - называется stock, а то, что прививают – scion. Можно, например, привить один кактус к другому. Аккуратно подготовить плоскую поверхность среза на том кактусе, к которому прививают, и вставить, почти врыть в нее второй. На месте соединения – оно называется union – растение, возможно, от напряжения, перестает вырабатывать хлорофилл – и становится не зеленым, а бледным, или вовсе белым. Про хлорофилл мы учили в школе, вспомнил Нилли. А про union почему-то нет. Хотя он может быть советским. Может, поэтому нем не была нужна толерантность? А может нужна, но ее не давали или давали мало? В голове все смешалось и сбилось в сторону, как лоскутное одеяло. Хлорофилл перестает вырабатываться, когда растение находится в темноте. Это он помнил. Значит, кактус, сшитый из двух кусочков, думает, что он в темноте? Почему? И чем он думает? А что будет, если его правда поставить в темноту? Он побелеет, неважно от чего, от темноты и от union’а. Значит можно будет расширить месть – как это по-нашему? – союза?
Еще он прочитал где-то, что если не выщипывать цветы и листья верхней, привитой части, все возвратится на круги своя и станет таким, как подвой, или stockroot, то есть то, что там снизу. Но, кажется, не всегда. Иногда – когда? Об этом не говорилось , а, может быть, он не нашел? - плоды и что там вырастает на привитой сверху части – обладают характеристиками обеих частей, привитой и подвитой. И даже, кажется, передают их по наследству. То есть если бы они с Тавой – неожиданно подумал Нилли – были двумя растениями – скажем, цветком и деревом – и одно было привито к другому – что бы получилось? Наверно, оно бы захотело и пошло туда, - совсем уже ни к селу ни к городу подумал он, - где все это происходило в России. Лженаука и борьба за истину. В ВАСХНИЛ. Лестницы с золочеными завитушками, тишина - как после сражения. Ни души. Кадки с пальмами. Жалко, деревья и цветы не ходят. Может, привить что-нибудь на зверя или человека? Как выросла же у Мюнхаузена на голове вишня из косточки? Всем известно, что это действительно было, а, все-таки, - что попало - к чему попало не привьешь. Какая-то там требуется compatibility. Совместимость, то есть. Скажем, баклажан и помидор. Яблоко и груша. Апельсин и мандарин. Кто верит в волшебную силу мандаринов? Никто не признается, а верят всё равно.
Так что, если один кактус вставить в другой, в месте соединения они побелеют. Как растение в темноте. То есть такой привитый из двух частей кактус спит, как бы.
Нилли с удивлением узнал, что растения не всегда поглощают углекислый газ, а выделяют кислород, в процессе фотосинтеза, как нас учили в школе. Это, само собой, лучшее, самое полезное дело растений.
Но в темноте растения дышат кислородом, а выдыхают углекислый газ, как люди. То есть в темноте, когда спят – а говорят, они спят, - они становятся вредные, а не полезные. Пока они дышат и не впитывают – как-то там оно называется, есть слово – углекислый газ и не выдыхают кислород – процесс фотосинтеза останавливается. Для него еще нужен свет. Поэтому, если оставить растение в темноте – оно дышит – и становится белым. Как белый портвейн.Белый свет? Почти как бумага. Фотосинтез не идет, хлорофилл, нужный, для того чтобы растение было зеленым – не вырабатывается. И точно так же белым –как в темноте – становится кактус в том месте, где один кактус врыт в другой. Одна ветка привита к другой. Это, должно быть, - предположил Нилли – намек самой природы на то, что такие привитые соединения – союзы) – даже растений – вредны? Полезный индивидуум – от которого кислород и зелеть – когда растение спит, дышит и полезным быть перестает. Дышит, а кислород не выделяет. В темноте становится белым. И точно так же оно белее там, где один кактус вшит в другой.
Так-то оно так, - думал Нилли, а хорошо бы расширить на каком-то растении – может, на том же кактусе? – белую, побелевшую область, где одно растение вставлено, grafted в другое. Как бы это можно было сделать? Во-первых, наверно, взять побольше часть первого кактуса и вшить ее поглубже? Тогда и побелевшая часть будет побольше. Во-вторых, затенить область соединения?
Побелевший кактус требовал совсем другого количества толерантности, чем зеленый, потому что толерантность, как мы уже говорили, связана (была связана?) с цветом, как глаз (и очков), так и всего остального. Поэтому, если, скажем, вам удавалось путем прививания одного растения к другому или еще каким путем, добиться того, что на зеленых снизу ветках вырастали белые листья, то полученный куст был совсем не то же самое с точки зрения толерантности, что первоначальный зеленый.
Что касается плодов, то они, как известно, чаще всего бывают красными, или желтыми, или оранжевыми, какого бы цвета ни были ветки и листья. Однако необходимая такой вот сливе или абрикосу толерантность зависела от того, что там снизу растет.
Что касается кактусов, то на них и вовсе нечасто вырастают съедобные плоды. Один такой кактус все-таки существует и называется prickly pear. Плоды на нем бывают разного цвета и съедобные. Их едят в разных местах.
Нилли так долго думал об этом, что их с Тавой совместная фотография, составленная из двух половинок, стала растением. Сперва он долго не мог понять, что это за растение, а потом присмотрелся и понял, что это картошка. Каждый ее клубень был составлен из двух половинок, одна розовая, типа desir;e, а вторая желтовато-белая. Черт ее знает, какой это сорт. Golden что-то. Название, как известно, имеет значение, только если это что-то из ряда вон выходящее. А если то, что всюду, всегда и у всех – все равно, как оно называется.
Клубни были разноцветные, по крайней мере, двуцветные, и на каждом выросли глазк;. Когда клубень выкапывали, и он оказывался на поверхности земли, глазк; шевелились, и, казалось, смотрели в разные стороны.
Из этих клубней делали чипсы, причем двух сортов. Обыкновенные фрайз из белой части и тортиллы из красных. Правда, с последним возникли проблемы. Тортиллы, по идее, должны были делаться из кукурузы,в соответствии с традицией, а если это было не так, то считалось нарушением правил и аппроприацией. А с аппроприацией, как известно, шутки плохи. Если происхождение исходного продукта не соответствет национальному духу конечного продукта, требуется почему-то очень много толерантности. Правда, не всегда ясно, от кого. Так или иначе, ее может просто не хватить. Кто-то из них с Тавой должен был стать кукурузой, или следовало отказаться от производства тортилл. Правда, из всякого правила есть исключения, может и тут можно было найти обходные пути. В принципе – он откуда-то знал это – если очень хочется, можно делать тортиллы из неправильного, нетрадиционного сырья, но следует проявить уважение к традиционному способу их изготовления. Кому проявить? И как? Это оставалось неясным.
А может вообще лучше сделать из картошки и кукурузы одно растение? Будет ли тогда считаться, что они пользуются нетрадиционным сырьем? Нилли сперва был уверен, что картошку, конечно, нельзя привить к кукурузе, и наоборот, но, может, это совсем не так? Вполне может быть, чтоб и вершки и корешки? Сверху кукуруза, белое золото, а снизу обычная картошка. И тогда из кукурузы можно выкроить тортиллы, а из картошки обычные фрайз по старинке. Для них, наверно, лучше использовать белую картошку, ту, название которой содержит слово golden. А поскольку и то, и другое – где-то золотое, то может, их можно просто смешать?
Если, конечно, удастся доказать – кому? – наверно, тому, кому надо проявить уважение – что golden сродни хрущевскому белому золоту в переводе.
Из запрета на изготовление тортилл просто из белой картошки, без примесей, как из всякого запрета, бывали исключения. Если, скажем, эти тортиллы использовались для того, чтобы кормить недавно приехавших из-за границы ученых, разрешалось делать любые чипсы из всякой картошки. Скормить полученный продукт упомянутым ученым проблем не было, обычно аппетит у них был хороший.
А если, скажем, использовать какое-нибудь экзотическое масло, или flavour, типа satay или peanut, то и вовсе все правила оказывались неверны. Как с мандаринами, а ведь в вере в их магическую силу никто никогда не признался и не признается.
Так что оставалось либо привить кукурузу к картошке, либо искать других путей. Нилли так и не выяснил, можно ли привить кукурузу к картошке. Вроде и да, а может и нет? Проще шлепать тортиллы из белой, а можно и из красной картошки, но тогда надо было доказать, что ими потом будут кормить ученых. Найти ученых и нет проблем, можешь жарить что хочешь из чего хочешь. Тортиллы в том числе. Главное было получить разрешение, а потом можно под шумок скормить свой сомнительный продукт кому-то еще. Все равно кому, важно получить разрешение.
Все шло прекрасно, до тех пор пока не нашлись конкуренты. Конкурирующая фирма называлась ‘Чурменя’ и представляла собой серьезную угрозу для производства тортилл, уже прекрасно налаженного Нилли и Тавой. Чурменя производила тоже тортиллы, правда, с несколько иными вкусовыми добавками. За покупку пакетика чипсов у Чурмени ученые получали небольшой денежный бонус, так что конкурировать с ними было трудно. Со временем бонус отменили, конвертировав его в неправдоподобно низкие цены на все съедобные продукты Чурмени. Нилли и Тава попробовали сделать то же самое, и опустили цены на свои тортиллы до полной невозможности, но Чурменя нанесла ответный удар.В листовке, которую на город сбрасывали самолеты, Чурменя писала, для информации всем желающим, что основной порок предприятия Нилли и Тавы заключался в закоренелой неуспешности. Эта закоренелая неуспешность проявлялась прежде всего в неспособности понять, что если любой только что приехавший по обмену чурка может делать кое-какие определенные вещи, в том числе, вроде бы, с точки зрения здравого смысла какого-нибудь электрика, совершенно неподходящие, это совсем не значит, что он может делать все. В частности, он не может жарить тортиллы из чего попало. Это противоречит самому духу тортилл, национальному и всякому другому, и демонстрирует полное неуважение к ним, по каким бы ценам эти тортиллы ни продавали. Казалось бы, Чурменя и сама продавала тортиллы, но закоренелой неуспешности у них, похоже, не было. Возможно, это объяснялось тем, что на каком-то абсолютно необходимом этапе они проявили необходимое уважение.
Нилли и Тава напряглись и нашли совершенно новое решение. Из картошки можно делать массу разнообразных вещей. Например, не только чипсы и тортиллы, но и, скажем, чуррос. Сладкие, как это принято, а, впрочем, и соленые. Черт, думал Нилли, зачем фантазировать? Может, сама эта жизнь располагает?
Нилли, как это с ним часто бывало, одолели сомнения. С чего начать да что предпочесть. Наладить производство чуррос из картошки? Или, может, лучше проявить должное уважение к культурному наследству должным образом, и все станет хорошо, и опять разрешат продажу тортилл ученым? Да, а как проявить уважение? И кому? Где? Поймать и проявить уважение.
- Давай лучше покажем, что мы их как надо уважаем, - сказал Нилли Вилли.
- Кого? – не понял Виллли.
- Ну этих, которые за тортиллы отвечают, - объяснил Нилли.
- А-а. Давай. Как покажем?
Как нужно показывать уважение, Нилли сам не знал и погрузился в изучение документации. Выяснилось, что, во-первых, в своем отношении к предмету, в чем бы он ни состоял, он должен избегать потребительского упрощения. И, во-вторых, демонстрировать уважение. Скажем, если это не тортиллы, а пончо, то что, не переврать количество складок сзади, спереди и с боков? А то будет упрощение?
А уважение? Из уважение следовало бы заставить всех, кто съел когда-то неправильные неразрешенные чипсы, то бишь тортиллы, изготовленные из белой картошки вместо кукурузы, выплюнуть их обратно. Увы, это невозможно. Они уже переварились в большинстве случаев. Как это? Как это право странно средь прочих перемен. Все что ни съест малютка Энн, становится малюткой Энн.
Что-то в этом роде.
Скоро выяснилось, что уважение надо было проявить в головном оффисе толерантности, Толерновато. Можно было и в какой-нибудь его франшизе, но это был существенно менее надежный способ.
Тава считала, что Главного начальника в Толерновато надо просто подкупить. Но если не подкупить, какую следовало выбрать форму проявления уважения, свободного от упрощения? Обрызгать его толерантностью из бутылки, в которых они продаются? Добавить к ней что-нибудь пахучее? Или это, наоборот, будет неуважение? Просто подпалить Толерновато, как осиное гнездо?
Можно сделать и то, и другое, и третье, но пока Нилли раздумывал таким образом – или, может, не только раздумывал, а кое-что они с Тавой и Вилли успели попробовать – он получил письмо, в котором черным по белому объяснялось, как именно нужно проявить уважение.
Предписанный способ проявить уважение состоял в том, чтобы одеть на картофельные глазки, на обе привитые друг к другу половинки, как красную, так и белую, розовые очки. Увы, они почему-то все время сваливались.
В общем, со временем стало ясно, что с уважением получилось не очень. Оставалось заняться чуррос. Картошку, как белую, так и красную, надо было истолочь в пюре, кое-что добавляли, и с помощью кондитерского мешка, известного большинству как piping bag, выдавливали нужную форму. Проблемы возникли с насадками. Чаще всего они с Тавой пользовались классической насадкой для чуррос, звездочкой. Но что это была за звездочка? Советская или американская? А чуррос после жарки в кипящем масле и вовсе в сечении, если отрезать с одного конца кусочек, напоминали подчас шестиугольную звезду. Это, конечно, потому, что тесто, оно же картофельное пюре, пока не зажарено и не затвердело, очень пластично. А все-таки непорядок. Надо было доказать значение звездочек.
Чтобы избежать неясности, Нилли и Тава на одних насадках укрепили небольшую буковку С, они соответствовали, понятно, советским звездочкам, а на других – А, это были американские звездочки. Различить эти два маленьких штампика на боку уже зажаренной чуррос было нелегко, но иногда удавалось. Иногда , в силу какой-то путаницы, а, может, это были просто случайные завихрения теста, можно было различить обе буквы, С и А, то есть СА. Многие думали, что это значит Калифорния, но это, конечно, было не так.
В общем, с чуррос получилось хорошо. Они расходились, как горячие пирожки, и все были довольны.
Если не считать того, что иногда за плохо пропечатанные звездочки , не всегда ясные по смыслу, производство Нилли и Тавы угрожали закрыть. На этот случай у них было заготовлено крайнее средство. Специальная секретная добавка к пюре, которой абсолютно никто не пользовался раньше. Но об этом потом.
-
-
-