Портрет пионера

   

Летом 2022 года был подписан закон о создании движения детей и молодежи "Большая перемена", которое своими принципами, уставом и атрибутикой будет напоминать советское пионерское движение, впервые созданное без малого сто лет назад, в 1922 году.
Этому событию сей рассказ посвящается. И не только ему...


Был у меня сосед. По имени — Александр, а по фамилии... Вы не поверите! И я, когда узнал — не поверил. Поэтому переспросил, опасаясь споткнуться о бессмысленную шутку. Оказалось — нет. Всё так. Македонский была его фамилия. Бывают же такие совпадения!

Имя македонского царя, жившего около трёхсот лет до нашей эры в отличие от большинства правителей стародавних времён до сих пор не только не забыто, а даже наоборот, продолжает упоминаться в мировой истории, как одно из известнейших с той поры, в основном, своими военными походами. Учитывая его скоротечную жизнь — 32 года,  факты  бессмертной славы тем более приобретают какие-то фантастические очертания и формы его полководческих амбиций.

В отличие от своего тёзки, мой сосед был обычным гражданином своей страны. Рождённый в довоенном СССР, он рос мальчишкой каких много, на радость маме и папе. Пришло время — вступил в пионеры, продолжая учиться в школе. Пришло время и для его папы уже по прошествии войны — посадили Македонского старшего по политической статье. Вроде бы, ничего необыкновенного для того времени. Вот только скучал он по своей семье, по сынишке своему малому скучал, по Сашеньке.
Был у папы в лагере закадычный друг — Ермолай. Художничеством на воле пробавлялся. Картинки разные рисовал непотребные. За то и сел. "Вхутемасовским выкормышем" прилюдно окрестил его "кум" ещё по прибытию в лагерь. Но незлобно так. С уважением, на которое был способен. Но это не закрепилось. Что-то чуждое было в названии. Не наше. Поэтому и не пристало. К тому же, не было в лагере в чести "кумовство"...

В перерывах между одуряющей от изнеможения физподготовкой на лесосеках, пилкой дров на пилорамах, охорашиванием карьеров для добычи сланцев и углей по программе "перековки враждебных элементов", внял Ермолай, наконец, просьбам друга. Нарисовал портрет его сына. Чтоб не удавился друг с тоски. Посочувствовал. Внял болезному. Но не сразу нарисовал. Несколько месяцев подбирал исходное. Не пальцем же корябать на выстиранной и отбеленной в хлорке для этого портянке?!

С миру по нитке, что называется, собирал разные составные части, из которых сложилось то, что как-то могло напоминать рисовальную гуашь. Что за проволокой найдёт, что в зоне наскребёт, вобщем, — чем богаты тем и рады. Белила, столярный клей и крахмал выклянчил у каптёра за мелкие услуги на сортировке в вещевом складе, а уж такие мелочи как каолиновую глину, легко принесённую из карьера и сажу, взятую из кострища там же, достать было легко. Сварил на костре крахмал, получая кашицу декстрина, названия, впрочем, которого не знал, но знал, что этой добавкой придаст "живую" клейкость красящему раствору. Там же, в лесу, из зарубок, сделанных предварительно на стволах сосен, Ермолай аккуратно собрал вытекшую камедь, — смолу, если сказать по-простому. Тайну красящих добавок он хранил беззаветно, поэтому что-либо сказать по этому поводу не представляется возможным, а врать бы не хотелось. Правда, кое-какие догадки на этот счёт были. А иначе зачем он перешёптывался с земляком на кухне, а потом вернулся в барак с оттопытенной на животе рубахой?

Ну, вот. Стало быть краску собрали. Теперь нужен был "колонок". Кисточка, тоесть, из беличьего хвоста. Да где ж её взять? За неимением оной вполне сошёл "самопал". Втихаря изловчился Ермолай и срезал прядку волос с хвоста молодой лошадки, запряжённой в телегу, которую использовали для доставки молочно-кислых продуктов семье начальника лагеря из близлежащей деревни. Телега иногда заезжала и в зону, оставляя на кухне избыток того, что не было востребовано жёнкой начальника. Вот тут-то и пристроился он к кобылке, когда возчик зашёл на кухню. Та даже мордой не повела, а лишь скосила глаз на Ермолая. Уже в бараке, Ермолай привязал бичёвкой добытую прядку к заранее припасённому для этого деревянному прутику, аккуратно обрезав волос до нужной формы, а затем слегка обмазав клеем, оставил сохнуть под нарами. Наконец, всё было готово.

Тьма накрыла зону своим сонным покрывалом. Зеки спали. Не спали двое — папа и Ермолай. Когда барак наконец затих, они крадучись прошли в дальний угол к единственному в бараке маленькому оконцу, затянутому двойной слюдой и затаились. Полная луна, как могла, освещала своим немеркнущим свободным отражённым светом этот кусочек несвободного пространства.

По папиным словам, кусочком заточенного уголька Ермолай приступил к предварительному наброску портрета на тонком портяночном сукне. Память папы хранила дорогое лицо, а чуткая рука Ермолая старалась в точности следовать наставлениям, составляя словесный портрет. После многократно повторяющихся полушёпотом просьб: больше-меньше, правее-левее, выше-ниже, крупнее-мельче, наконец, образовалось довольно выразительное изображение мальчика лет тринадцати. Папа долго всматривался в родные черты сына, только отчасти похожие на него самого, полузабытые и вновь сублимировавшиеся в этом изображении. Ермолай задумчиво, глядя на друга, сочувственно улавливал его реакцию, нетерпеливо пытался дознаться — похоже или нет. Наконец, напряжение спало, черты лица разгладились, руки бессильно повисли и слеза покатилась по небритой щеке. — Он, — шепнул отец. И ничего больше не сказал. Не мог говорить. Жизнь его, ограбленная годами разлуки предстала перед ним своей никчемностью, а годы те — вырванные, встали поперёк горла.

Самодельная гуашь оказалась довольно сносна при употреблении по прямому назначению. Несмотря на некоторые просчёты в технологии приготовления эта смесь худо-бедно поддавалась кисти художника и ложилась в основном туда, куда надо, подтверждая тезис, что всё-таки главное — это мастерство, а всё остальное — приложится.

В бараке вершилось таинство. Рождалось то, что не было доступно обычному пониманию и это необыкновенное священнодействие объединяло их создателей. На холстине проступал лик, вселяющийся постепенно в безжизненный пока эскизный угольный набросок, придавая ему одушевлённость.

За стеной барака изредка слышались редкие окрики охраны и противный лай овчарок. Ночь — ночью, а служба — службой.

Когда портрет был готов, папа, вглядываясь в дорогие черты и уже начинающий после многолетней разлуки привыкать к сыну, попросил Ермолая подрисовать то недостающее, что вспомнилось и так сочеталось с его Сашей — пионерский галстук. Красный пионерский галстук, которым сын так гордился...

... Помнится, не расставался с ним даже дома. Всегда с гордостью и каким-то мальчишеским достоинством отдавал пионерский салют, а особенно, при встрече с военными, поднимая высоко согнутую в локте руку диагонально и с прямой кистью. В ответ, военные отвечали ему всегда с улыбкой и преувеличенно уважительно, в свою очередь, отдавая воинскую честь. Чувствовалось, в этом для него было нечто большее, чем только лишь механическая присяга пионерской чести. Примеры гайдаровких мальчишек для него служили олицетворением утверждающейся преданности стране, принятой им без остатка, и были самовыражением его собственного становления, как личности. Может быть, почти бессознательно он был горд, но уже с какой-то не детской убеждённостью в правое дело построения самого справедливого и передового строя на земле, и своей исключительной принадлежностью к этой миссии. Горд он был и тем, что родился в такой замечательной стране, где один за всех и все за одного. Слова пионерской клятвы были для него священны. Таким светлым и преданным мальчиком и запомнился сын отцу. Поэтому и соединил его образ с милым сыну красным пионерским галстуком...

... Уж забрезжил лагерный рассвет. Заворочались просыпающиеся зэки. Колька-шнырь — лагерный придурок, свесившись с нар, сонно поинтересовался чего это они там мастырят. Пора было закругляться. Да и дело уже было сделано. Готовый портрет временно пристроили, просунув в щель отогнутой стенной доски тут же в закутке…

Таким и увидел я тот портрет пионера много лет спустя, в доме того самого, но уже бывшего пионера на другой части света, в Америке. Висел он в тесной рамочке, скромненько так, на стеночке в коридорчике... На мой любопытный вопрос о принадлежности этого портрета, Саша, уже к тому времени убелённый сединами — Александр Батькович Македонский, и рассказал мне эту историю.

Папе посчастливилось вернуться. Успел обнять родных. Но жил он после этого недолго. Каким образом удалось ему сохранить портрет?! Можно только догадываться на какую изощрённость ему приходилось идти, чтобы сберечь свой охранный амулет. В портрете с изображением сына — его ангела-хранителя, он видел своё спасение, поддаваясь какому-то мистическому чутью. Он оберегал портрет, а тот в свою очередь охранял своего обладателя. 

Судьба Живописца — создателя, без преувеличения, одного из лучших шедевров иконотворчества своей эпохи, канула в Лету...   

Сын вырос. И не только из пионерского возраста. Лишили его пионерской гордости, а вместе с ней и юношеской невинности мировоззрения, впрочем, как и веры в революционную справедливость сразу после того, как посадили отца. Но не сломали. И честь сохранил, доставшуюся ему в награду от предков. Учился, работал во Львове, на знаменитом заводе по выпуску телевизоров "Электрон". Дружная семья, дети, внуки. Вобщем, всё как у людей.

Жизнь текла своим чередом. Старилось всё, не старился только Сашин портрет. Лишь потрескалась слегка некогда сотворённая кустарным способом краска. Но не сильно, а так, слегка, в точности так же, как и появившиеся морщины на лице у постаревшего Саши.

А потом были 90-ые. С их неопределённостью, возможностями и невозможностями, с их неповторимым колоритом всего и вся. Собрав нехитрые пожитки, Саша уехал из страны. Как оказалось — навсегда. Бог ему был судья и советчик. А он — истец и ответчик. 

Самолёт рейса Москва — Сан-Франциско помчал в неизвестность его и его семью. А вместе с ними и тот самый "Портрет пионера".  В ручной клади, с бережно обёрнутым портретом, уносились человеческие страдания, муки разлук, радости встреч и ... пионерская беззаветная клятва верности и служения. Шлейф этого, помимо инверсионной полосы ещё долго струился за самолётом, пока не исчез расстворившись. По крайней мере, в видимой части спектра...

С тех пор, перебирая в памяти самые знаменитые и богатые по ценности выставленных работ картинные экспозиции музеев мирового уровня, которые видел сам или был знаком косвенно, не могу в полной мере сосредоточиться ни на одной из них. Повсюду мне видится тот неброский портретик, увиденный мною в коридорчике — этакую, символичную иконку своего времени. Так уж случилось. Такая произошла метаморфоза. Портрет пионера заслонил собою и нивелировал сокровища всех эрмитажей, лувров, британских музеев и других художественных галерей по отдельности и вместе взятых. Нахожусь в каком-то плену у времени и обстоятельств. Прошу прощения у абстрактно мыслящих поклонников высокого искусства живописи, но все эти помпезные, в дорогих позолоченных рамах моны лизы, мадонны с детьми, смеющиеся кавалеры, а особенно, чёрные квадраты или другие признанные шедевры живописи не проникают в сознание и заслоняются скромной картинкой, нарисованной на портянке кончиком кобыльего хвоста с помощью всепобеждающей любви и с добавкой человеческой трагедии. В состоянии пребывания на этой философской ноте, глядишь, и о Шекспире недолго порассуждать в этом же контексте, с его вечными, но неосязаемыми и далёкими от нас страстями...