Написать об этом от руки, или набросать в заметках в мобильном телефоне, или сразу набрать на компьютере? На бумаге честнее, осознаннее выстраивается мысль, хоть и скрюченными буквами, с зачеркиваниями и стрелками, с невозможностью отменить уже написанное слово — даже залив его чернилами, будешь помнить о нём долго.
Сложно не поражаться и не ужасаться тому, как в короткие сроки ещё совсем недавно близкий человек становится чужим. Незнакомцем, каким вроде бы и был в своё время. Параллельно шедшие траектории судеб преломились и слились в одну линию, пока не разомкнулись и не разошлись в разных направлениях, больше не стремясь перпендикулярно перечеркнуть друг друга хотя бы ещё один разок. Незнакомцев тогда и незнакомцев сейчас различает память о присутствии друг друга. Как о написанном, но зачёркнутом слове.
Ты стал чужим, с противностью незнакомца, но сердце по-прежнему способно дрогнуть, если я вдруг встречу лицом к лицу или увижу краем глаза кого-то похожего на тебя. В особенности с так же постриженным затылком и той же формой головы, и фигурой, и походкой, потому что, обернувшись, этот человек может оказаться тобой. Впрочем, не с одним тобой так.
Мне многое есть что тебе рассказать, но я не хочу. И уже не смогу.
Высказывание первое
Тюрьма
С этими трёхметровыми потолками и перенаселённостью, в этой покосившейся сталинке я — мышь, ползущая по паркетному полу, проваливающася в расщелины между досками, нороващая попасть всем под ноги и под колёса Антошкиного велосипеда «Салют», на котором он без устали рассекает по длиннющему коридору. Смело пересекая шебутную коммуналку, по-прежнему полную шума и задора, прямиком ко мне направилась новость: Алексей уволился. Как она сюда проникла? Наверняка кто-то, сняв трубку и услышав, что просят меня, ответил: «Я за неё». Кто это мог передать, почему мне и что бы это значило?
Мы с Лёшей вдрызг рассорились и вновь по ерундовому поводу. В пылу ссоры я настояла на том, чтобы он не приближался ко мне и никак о себе не напоминал: не звонил, не заходил помогать Григорию Афанасьевичу, не общался с моими родственниками. Я понимала, что растрачиваю время, которое могла бы проводить рядом с ним, разменивая его на обиды, но руки не доходили исправить это.
Он говорил, что устал от своей работы и силился полюбить её заново. Не помогали ни отпуск, ни командировки, ни новые инициативы, ни тихий саботаж. Меня накрыла тревога: это не похоже на его смелый шаг. Здесь не всё чисто.
— Тоня, — вкрадчиво обратился ко мне Григорий Афанасьевич, приблизившись, — Лёшу не уволили. Ему грозит тюрьма за политические взгляды.
Я знала. Я остерегала. Он не лез на баррикады, но, как тихий бунтарь, мог попасться в любой момент. Этот момент всегда случается тогда, когда не ждёшь, всегда не вовремя, к нему невозможно подготовиться.
— Где он? — спросила я, удивившись, что язык меня слушается.
— Я думаю, он будет бежать, — будучи опытным актёром, ведущим мастером сцены, Григорий Афанасьевич произнёс это с непередаваемо страшной, убедительной и спокойной интонацией. То ли я ждала, что он это скажет, то ли он передал мне это силой мысли, то ли я ему это приписала, но я мгновенно осознала: найди его прямо сейчас.
— Антошка, — обратилась я к мальчику. Его просили забыть про клаксон, когда он ездит дома, раз отговорить его от езды по коридору не получалось, но в те минуты, воспользовавшись общей суетой, он довершал гам повизгиванием гудка, поэтому меня не слышал. Я кинулась под колесо, и Антошка остановился. — Антошка, одолжи велосипед на день, пожалуйста. Мне очень нужно.
Как парень добрый и сочувствующий, он быстро уловил во мне не просто праздное желание проехаться по району, а острую нужду в транспорте, и без попыток выторговать что-либо взамен слез с седла.
Так глупо, как в тот день, я больше никогда не распоряжалась заимствованными ресурсами. Едва выйдя из подъезда, я тут же оседлала велосипед и, совершенно не осознавая маршрута, рванула через четыре района и опомнилась только через полтора часа, оказавшись перед домом, где жили его мама и сестра. Мама вовсе меня не знала, сестра знала только моё имя и как я выгляжу. Я же знала только куда выходят окна их квартиры и почувствовала себя крайне нелепо. Я представила, как поднимусь к ним на этаж, как позвоню в дверь и начну допрашивать малознакомых женщин: “Людмила Александровна, Оксана, подскажите, пожалуйста, где Алексей, он мне очень нужен”. Они окинут меня ненавидящими взглядами, неуместную гостью, сомнительную невесту их мальчика. Постояв несколько минут напротив длинного, мрачного коричнево-серого дома, я развернулась и поспешила обратно. Если суждено встретиться, судьба это подстроит. Я струсила, не попытавшись бороться.
Пока я ехала обратно, небо стало заволакивать тучами, и солнце, взбрызгнув золотом молодую липкую зелень, скрылось в реке, как раз когда я пересекала её по мосту. Близилась первая в году гроза, она обещала застать меня раньше прибытия домой и окатить целиком.
Вырос вестибюль «Каширской», светящийся на фоне чёрного неба, поодаль неравномерно, словно шифр, загорелись окна огромной блохи-коробки. Коричнево-синее небо вспыхнуло, пропустив через себя клокочущий электрический разряд. В этой предапокаполиптичной обстановке во мне зародилось неопределённое предчувствие, но не такое, что заставляет припустить в сторону дома.
Незнакомый голос окликнул меня по имени с другой стороны проезжей части. Приближающаяся гроза мгновенно сдула с улиц всех, и я легко разглядела приближающийся ко мне чёрный силуэт. Я спрыгнула с велосипеда и бросила его на тротуаре.
Мы бежали друг к другу, и тут грянул дождь такой силы, что я почувствовала струи, стекающие по коже головы, как когда поливаешь себя из лейки душа, и так громко, что стало слышно только шипение воды. Он обхватил меня за голову и стал быстро-быстро, горячо-горячо покрывать поцелуями всё лицо, как никогда раньше: щёки, глаза, лоб, нос, подбородок, а прикосновения его губ тут же смывал холодный поток воды.
— Тоня, Тонечка, как же хорошо, что я тебя встретил! Как я счастлив, что мы не разминулись!
— Лёшечка, куда ты? Что с тобой теперь будет?
Я плакала, и он целовал дорожки слёз прямо под глазами.
— Я завтра уеду. Куда — не говорю никому, даже тебе не могу, чтобы обезопасить на случай допроса. И к тому же тебя будет тянуть туда, ко мне, и однажды ты можешь сорваться. Но я больше ни с кем не собирался прощаться, только с тобой. Однажды режим падёт, и я смогу вернуться.
— Мне нравится, когда ты меня так целуешь.
Мы целовались, но уголки рта сводило от плача. Потом он крепко сжал меня, чмокнул в макушку.
— Мне пора. Нельзя оставаться на виду. Пока, моя Тонька.
Я взяла его за руку в попытке остановить, но он лишь коротко сжал её в ответ и отпустил. Он быстро исчез в мельтешении водопада грозы. «Я тебя люблю», — прошептала я вслед, еле размыкая онемевшие от холода губы.
Высказывание второе
Вечеринка
Музыкант не переставал удивлять своим отношением ко мне, то приближая к себе, то отталкивая, но так искусно и трогательно привязывая к себе, что у меня не оставалось мотивов ни сердиться, ни обижаться. Порой мне становилось плевать на него и это разгильдяйское пренебрежение, и он тут же возвращался, словно чувствовал перемену на расстоянии, так сладко подзывал к себе, что я тут же сдавалась. Тогда я дала себе обещание, что покажу ему: я не робкого десятка и выдержу эту центрифугу, и это совсем не значит, что у меня нет уважения к себе, и я позволяю по себе топтаться, наоборот, это я на нём топчусь, и у меня ещё таких, как он, в каждом городе по сто штук — посмотрим, кто ещё первый взвоет. Такая сделка с самолюбием.
Музыкант жаловался на всех, кто устраивал ему подобные качели, но сам будто бы издевался надо мной и испытывал меня на прочность. Я молчала, но он каялся сам: «Прости, Тонечка, я болван. Я могу просто всё пробалаболить, но я тебя люблю, просто знай это. Я так тебе рад». Я же лишь засекала время.
Мы с Лёшей знали Музыканта с незапамятных времен, но оба его недолюбливали. А судьба, любительница щёлкать по носу и переубеждать нас, приговаривая, какие мы заблуждающиеся дураки, впоследствии распорядилась так, что мы с Музыкантом сблизились, я узнала его получше и даже прониклась его обаянием. Теперь продолжительность нашей дружбы практически достигает тех же сроков, что я относилась к нему неприязненно.
Впервые за долгое время обещаний Музыкант позвал меня на закатываемую им у себя дома вечеринку. Собирались беспрецедентно рано: до заката белого предосеннего дня оставалось много времени.
Практически не освещённый жёлтой лампой лифт вёз меня на один из последних этажей многоквартирного дома, одного из намноженных по району гигантских бело-бордовых, бело-жёлтых, бело-синих панельных близнецов. Я осознавала, что скорее не волнуюсь, чем волнуюсь: в квартиру Музыканта стекались все его знакомые, среди которых и те, кого я знаю и так, и те, с кем мне хотелось познакомиться и пообщаться. Загорелась прямоугольная оранжевая капсула с нужным числом, и я оказалась на этаже. Входная дверь в квартиру Музыканта была дружелюбно и гостеприимно приоткрыта.
— Тоня! — кто-то меня узнавал, и, пока я в прихожей разувалась и снимала плащ, мы успевали обменяться словами о радости встречи и дежурными резюме относительно качества жизни: «Живём, как и все сейчас, справляемся потихоньку».
Музыкант никого встречать не выходил, и я пошла искать его сама, чтобы поздороваться и отметиться, что пришла.
— Где Музыкант? — спросила я у одной давно, но не очень хорошо знакомой мне белокурой женщины с красивой укладкой, радостно приветствовавшей меня на пороге.
— Здесь есть кто-то, кого ты будешь рада увидеть. Он как раз сейчас вместе с Музыкантом.
Она проводила меня до комнаты, где и сидел, опираясь на подоконник локтями и куря свой «Мальборо», Музыкант. А слева сквозь заливающийся в комнату ледяной белый свет проступили черты лица моего Алексея. Я вошла, и он встал и попытался приблизиться ко мне.
— Ты…
Никто не ожидал. Неизвестно даже, кто ожидал этого меньше: все остальные или я сама. Взвешенная, спокойная, сдержанная Тоня не способная на такое, но тем не менее она закричала, хамски вытянув в его сторону указательный палец:
— Что он здесь делает?! Я его ненавижу!!!
Все ринулись успокаивать меня. Алексей сначала замер, затем сделал шаг назад. Все знали меня и впервые видели меня такой. В том числе и я.
— Пусть убирается вон… Вон!
Высказывание третье
Прощание
Запах ладана всегда оседает на стенках дыхательных путей и преследует ещё несколько дней, время от времени напоминая о себе.
Чёрное облачко пришедших попрощаться окружило гроб подковой. Не все, кто знал нас и кого знали мы, сами дожили до этого дня. Притом никто не успел состариться.
Я встала с краю, чтобы не раздражать вдову. Они с дочкой лет десяти стояли как раз на изгибе «подковы»: потерянные, с покрасневшими носами. Рядом с ними Людмила Александровна и Оксана — Лёшины мама и сестра.
Немногие осознают необратимость времени где-либо кроме похорон. В моём сознании пресловутое “Carpe Diem” высечено раскалённым лезвием, но с Лёшкой осознание пришло слишком поздно, несмотря на то, что наши долгие, многочасовые дискуссии на любые темы в моей комнате в ветхой коммуналке на Каширском, давным давно стали невозможны, хотя мне казалось, что ещё могут возобновиться. Сменились десятилетия. Мы наломали дров. Режим пал, он вернулся, но не ко мне.
Когда мы долго не виделись, его образ как бы растворялся для меня. Он говорил: «Я же не умер».
В этом тёмном и сыром зале я — тень, скрывающаяся ото всех и рискующая быть узнанной. Внимания совершенно не хочется. Хочется в последний раз поцеловать глаза, щёки, лоб, губы и нос, некогда бесчисленное количество раз мною зацелованных. А поговорим мы, как обычно, мысленно.
Земные обстоятельства помешали нам быть вместе, но в высшем измерении, в недоступных никому сферах нам предназначено соединиться. Лишь эта мысль сдерживала меня в те годы и держит меня до сих пор.
Тёплые слёзы прокатились по замёрзшему лицу.
Я пыталась улучить момент, когда о покойнике настолько разговорятся, что забудут на него смотреть, и подойти. Но вдруг все стихли и стали разбредаться, а в полуметре от меня материализовалась его жена.
— Здравствуйте, вы Антонина? — спросила она строго, но не враждебно. Я кивнула. — Я Наталья, жена Алексея.
— Очень приятно. Жаль, что знакомимся при таких обстоятельствах. Примите мои соболезнования.
— И вы примите мои. Я хотела только сказать, что именно с вами Лёша был по-настоящему счастлив.
— Что вы такое говорите? Бросьте. Это было давно. Всё за годы обрастает романтическим флёром.
— Я знаю, что говорю. Поверьте, — сдавленно сказала она. — Прощайте, Антонина.
Наталья отошла к дочери, свекрови и золовке. Я решила, что это вряд ли спланированная диверсия. Похороны всегда провоцируют сложносочинённые чувства, а ладан так воздействует на нервы, что становится тяжело себя контролировать.
Я подошла к гробу. Внутри он был белый, как колыбель.
— Твои взгляды — мои взгляды. Твои слова — мои слова. Мы правда были счастливы, и даже миг этого счастья стоит целой жизни. Прости меня, любимый.
Я поцеловала его губы, кончик носа, переносицу, коротко сжала его руку и отпустила. Сейчас я доберусь до дома и буду писать о нас.