Аннотация. Данная статья является попыткой создать единый социокультурный «портрет» М. Волошина как русского интеллектуала в контексте его отношения к событиям 1918-1924 гг. и в свете его контактов с современниками из числа русских эмигрантов «первой волны». Исследователи ставят имя М. Волошина, отказавшегося эмигрировать, рядом с именами писателей, покинувших Россию, - И. Бунина, А. Толстого, И. Шмелева, К. Бальмонта, З. Гиппиус, Б. Зайцева, В. Никифорова-Волгина, Д. Мережковского, называют его поэтом «внутренней эмиграции», в одном ряду с поэтами С. Парнок, А. Герцык, А. Ахматовой, М. А. Кузминым, акцентируя внимание на позиции «над схваткой», на роли «универсального примирителя» и пацифиста. Однако сам поэт не соглашался с таким узким определением своих взглядов, утверждая, что он стоит «между» воюющими сторонами и не разделяет взглядов ни одной из партий. Позиция миротворчества, со временем показавшая «аполлоновскую мудрость» поэта, не вписывается ни в одну из интерпретационных схем и альтернатив и не отражает в полной мере ни характер и широту души М. Волошина, ни его творчество, ни особенности оригинального мировоззрения, взгляд на историю и современность, на войну и террор. Повторяя идею бессмысленности и неестественности гражданской конфронтации, неразумности вражды и борьбы за власть, Волошин видел свою миссию в защите людей, своих соотечественников, в помощи нуждающимся и спасении одних от других и по мере своих сил и возможностей противодействовал разжиганию ненависти, взаимоуничижению и взаимоуничтожению в годы гражданской войны.
Ключевые слова: Волошин, эмиграция, позиция «между», история, современность, гражданская война.
Имя М. Волошина ставят рядом с именами тех, кто изображал события 1918–1920-х гг. как историю, которая не должна повториться, – И. Буниным, автором «Окаянных дней», И. Шмелевым с его «Солнцем мертвых», В. Никифоровым-Волгиным, создателем «Дорожного посоха» [1, с. 245]. Однако следует заметить, что ни один из упомянутых писателей не разделял волошинских взглядов, считая их «наивными», «ребячливыми», «идеалистическими». Волошина также называют поэтом «внутренней эмиграции», к которым относят Софью Парнок, Аделаиду Герцык, Анну Ахматову, М. А. Кузмина [Корниенко. 2, с. 165]. При этом одни делают акцент на особой позиции Максимилиана Волошина, который своим отношением к происходящему отличался от авторов-эмигрантов (И. Бунина, И. Шмелева, З. Гиппиус, Д. Мережковского, А. Ремизова), снискав себе репутацию стоящего «над схваткой» [3, с. 72; 4]. Другие ставят знак равенства между позицией «над схваткой» и позицией «между», определяя социокультурный статус М. Волошина как «всеобщего примирителя», который отводил России особую миссию – «стать в будущем плацдармом примирения двух противоположных тенденций мирового исторического развития – "восточной" и "западной", "азиатской" и "европейской"» [1, с. 258]. В окружении поэта было много тех, кто не понимал и даже осуждал его по тем или иным причинам [5, с. 5], не заметив справедливых протестных смыслов его стихотворений, не услышав его заявлений о бессмысленности и противоестественности гражданского противостояния, социальной вражды и борьбы за власть кровавыми методами. В этом смысле примечательна точка зрения Ильи Эренбурга, который вспоминал: «Многие его (Волошина - Т.Ж.) считали равнодушным, холодным: он глядел на жизнь заинтересованный, но со стороны». И. Эренбург признавался, что «охладел» к волошинской поэзии, а в его статьях по эстетике видел «цирковые фокусы» и «детские игры», которые раздражали [3, с. 342–343].
Имеющиеся представления об избранной М. Волошиным линии поведения в сложных
политических условиях, о его понимании истории и отношении к современности, н наш взгляд, не отражают полно ни характера и широты души М. Волошина, ни его творчества, ни особенностей самобытного, в некотором роде эксцентричного мировоззрения и позиционирования. В 1919 г. М. Волошин становится свидетелем жесточайшего военно-политического конфликта на крымской земле и убеждается в его бессмысленности («Все это время я живу лицом к лицу с террором. Для меня это не цифры, а конкретность» [6, с. 360]). Он совершает поступки, кажущиеся современникам безрассудными, бесстрашно и открыто противодействует убийствам, по мере сил старается помочь людяи, попавшим в беду, даже предотвращает бессмысленные казни и расправы, используя свой авторитет у властей. Об этой его деятельности речь идет в письме Волошина к К. В. Кандаурову от 24 апреля 1921 г., делясь своими мыслями о последних событиях в Крыму: «Мне необходима во что бы то ни стало поддержка из Центра: правозаступничество за художн<иков и писателей. (Сейчас в Судаке в третий раз арестована Софья Парнок, и ее могут «разменять» каждую минуту. Я уже два раза ее вытаскивал из тюрьмы. Сейчас нет путей). Мне необходима гарантия личной неприкосновенности. Все это время я телеграфировал и писал с оказиями Горькому и Луначарскому, посылал списки арестов<анных> художников, но результатов никаких видимых не было. Недавно была телеграмма Калинина и Луначарского о том, что ряд писателей, находящихся в Крыму, берет под покровительство РСФСР, там были перечислены Тренев, Ценский, Елпатьевский, Шмелев. Но не было ни Вересаева, ни П.С. Соловьевой, ни Герцык, ни Парнок, ни меня» [6, с. 360–361]. В том же письме Волошин разъяснял слова и выражения, характерные для местного дискурса в период террора, и раскрывал особенности крымской «политики» по отношению к людям из художнической среды. Он обращал внимание на методы борьбы враждующих сторон, писал о самоуправстве местных властей и их неподчинении Центру: «Говорят о прекращении Террора с мая месяца. Но не верю. Присутствие Зеленых в горах будет порождать постоянные рецидивы. Распоряжения же с севера о прекращении Террора ведут только к спешному ликвидированию человеческого материала, содержащегося в подвалах. Казнить по местной терминологии – это: “разменять”, “хлопнуть”. Казнь – “шлёпка”» [6, с. 360]. Смелые поступки Волошина, выступления в защиту знакомых художников и поэтов, понимание местных особенностей политической ситуации, усложнившей положение крымской интеллигенции, активное участие в деле освобождения преследуемых и арестованных, а также действия по спасению культурных ценностей, не вписываются ни в философскую схему абстрактного гуманизма, ни в схему пассивной созерцательности, соглядательства, наивного и беспомощного пацифизма, которые приписывали Волошину исследователи прошлых лет [7, с. 174, 182, 185].
Характеристика нетипичной при сложившихся сложных обстоятельствах позиции поэта как эксцентричной, наивной и идеалистической, данная его современниками, представляется во многом необоснованной и субъективной. Положение это исправлено нашими современниками, однако, необходимы уточнения и поправки, неизбежные при изучении переписки поэта с друзьями и единомышленниками. Необычные взгляды Волошина объясняют, с одной стороны, влиянием антропософских и историософских идей [8, с. 20–40], с другой – мифотворческим подходом, выдвижением на первый план «рыцарского» принципа в процессе мифологизации истории, в понимании «мирового пути человечества как смены культурных эпох: Восток – Европа – Россия» [9, с. 298 – 307]. В волошинских стихаха в парадигме Европы место Европы часто занимает Франция, в парадигме России - Санкт-Петербург и Киммерия. Историко-культурная идентификация Волошина в литературоведении как «последнего рыцаря Средневековья», странствующего по эпохам и культурам, представляется нам красивым и романтичным, но недостаточно научным.
Репутация М. Волошина как поэта-странника сложилась уже в начале прошлого века, и сам поэт этому немало поспособствовал. Его молодые годы были отмечены участием в студенческом бунтарском движении, за это студент Макс Волошин был сослан в Среднюю Азию. С 17 сентября 1900 г. по 22 февраля 1901 г. он работал в экспедиции в районе Сырдарьи на изысканиях Оренбург-Ташкентской железной дороги [6, с. 697]. С апреля 1901 г. начались странствия Волошина по Франции, Германии, Италии, Испании. Молодой человек побывал в Греции и Константинополе, на Корсике, Сардинии, Болеарских островах и в Андорре и, «как губка», по собственному признанию, впитывал в себя романско-средиземноморскую культуру, религиозно-философские учения, буддизм, католичество, магию, масонство, оккультизм, теософию и антропософию [10, с. 7]. В годы активного сотрудничества с символистами, особенно в бытность в Париже, поэт почувствовал себя «русским французом» и вел образ жизни парижского денди. «Среди сотрудников «Аполлона», – вспоминал издатель журнала Сергей Маковский, – он оставался чужаком по всему складу мышления, по своему самосознанию и по универсализму художнических и умозрительных пристрастий, но в Париже, «он офранцузился не на шутку, примкнув к монпарнасской богеме» [11, с. 314]. В «годы странствий» поэт называл своей духовной родиной не Киев, где родился в 1877 г., не Москву, где учился, не Петербург, где любил, дружил и разочаровывался – и в дружбе, и в любви, и в творческих предпочтениях, а – Париж. «Столица мира», законодательница моды и вкусов, прельщала Максимилиана Волошина своей стариной; поэт возвращался в этот город многократно, чтобы проникнуть в тайны «всех веков и стран, легенд, историй и поверий» [12, с. 52].
После ряда петербургских неудач, разногласий с поэтами и критиками из круга символистов, разрыва с женой и соратницей М. Сабашниковой, вскоре после их женитьбы, поэт переживает «кризис символистской идеи «жизнетворчества»» [4] и уезжает в Крым. По контрасту с парижскими «зыбкими» урбанистическими стихами пишутся «степные» стихи – о пути в «безрадостный Коктебель». Начинается эпоха «киммерийских сумерек», время от времени прерываемая поездками в Европу, завершившимися в самый разгар войны, в апреле 1916 г. Поэт поселяется в доме своего детства в Коктебеле после революции 1917 г. и покидает его только во время коротких отлучек. Илья Эренбург, в целом не скрывавший своего раздражения от ранней поэзии Волошина, но высоко ценивший человеческие качества друга, его природную мудрость, размышлял над парадоксальностью его натуры: «Иногда я спрашиваю себя, почему Волошин, который полжизни играл в детские, подчас нелепые игры, в годы испытаний оказался умнее, зрелее да и человечнее многих своих сверстников-писателей? <…> Пока все кругом было спокойно, Макс разыгрывал мистерии и фарсы не столько для других, сколько для самого себя. Когда же приподнялся занавес над трагедией века – в лето 1914 года и в годы гражданской войны, – Волошин не попытался ни взобраться на сцену, ни вставить в чужой текст свою реплику. Он перестал дурачиться и попытался осознать то, чего не видел и не знал прежде» [3, с. 347].
Начиная с 1917 года, М. Волошин с такой же силой, с какой некогда был привязан к Парижу, привязывается к ландшафту, быту, климату суровой крымской степи. Поняв ее, наконец, «коктебельским просветленным сознанием» [6, с. 789] и полюбив ее суровую безрадостность, он запечатлевает, – и в поэзии, и в акварельных рисунках, подписанных стихами, – однообразные виды киммерийской «пустыни» в ее кажущемся безразлии к миру, в застывшем спящем величии, в героико-исторических и сдержанно-лирических картинах. Полюбив суровость восточного Крыма, он запечатлевает свою любовь в стихах и в акварелях - в однообразных холмистых пейзажах, изрезанных степными пустошами, в их кажущемся безразличии к миру, в застывшем спящем величии, в героико-исторических и сдержанно-лирических картинах.
В посмертном очерке о поэте и друге М. Цветаева, сравнивая голову Волошина с головой Зевса, размышляла о сродстве поэта-аскета с воспетой им степью: «Парусина, полынь, сандалии – что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь) – чистое и вечное – грязному (городскому) и случайному (модному)? И что убийственнее – городского и модного – на берегу моря, да еще такого моря, да еще на таком берегу! Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо. Волошинский балахон и полынный веночек были хороши на ветру» [13, с. 200]. И далее, там же, она рассуждает о «полдневной сущности Волошина», т. е. о его сродстве с «самым телесным, вещественным» временем суток, «с телами без теней и с телами, спящими без снов, а если их и видящими – то один сплошной сон земли»; «таким же маго-мифо-мистическим» часом суток, как полночь, но часом «Великого Пана, Dеmon de Midi, и нашего скромного русского полудённого» [13, с. 200].
В крымский период жизнедеятельности вопрос об этно-географическом («русский француз»? германские корни? «киммериец»? и т. д.) и «странническом» статусе Волошина отпадает сам собой. Вопрос начинает терять актуальность в трагический период войн и революций, когда Волошин пересматривает свои эстетические и частью эстетско-дендистские взгляды. Марина Цветаева заключает: «Француз культурой, русский душой и словом, германец – духом и кровью. <…> Этот французский, нерусский поэт начала – стал и останется русским поэтом. Этим мы обязаны русской революции» [3, с. 262]. Окончательно Волошин определяется в своем отношении к искусству, истории и современности в 1918–1924 гг. Сергей Маковский, по-видимому, не простивший поэту мистификацию Черубины де Габриак, писал о Волошине революционных лет: «И вдруг забили в нем какие-то изглуби русские истоки: он вырос в эти революционные годы, проживая в своем возлюбленном киммерийском Крыму, в Коктебеле, вырос в крупного поэта» [11, c. 317]. «Поэт ритма вечности...» – так сказал о Волошине А. Толстой [3, с. 173], и этот емкий символ как нельзя точно соответствует характеру и масштабу волошинского жизнетворчества, особенно «киммерийского периода», отражая аскетическое мировоззрение и сродство с землей, которой остался предан, не покинув ее и посвятив ей большую половину жизни, завещая похоронить себя на выгоревшем склоне горы Кучук-Янышар.
В пламенные годы М. Волошин многократно и отчетливо формулирует свою позицию – ясными словами, без недомолвок и недосказанностей, выражает ее в статьях, письмах и стихах: «А я стою один меж них, / В ревущем пламени и дыме / И всеми силами своими / Молюсь за тех и за других» [12, с. 213]. Около 3 июля 1921 г. М. Волошин отвечает из Коктебеля на приглашение давнего друга лингвиста А. М. Пешковского прочитать курс лекций в Екатеринославском народном университете: «… я жив, здоров и до сих пор почему-то не повешен белыми и не расстрелян красными, даже моя библиотека цела, дом не разграблен и мама жива» [6, с. 357]. Он сообщает Пешковскому, что получил от него за эти годы 3–4 письма, но с таким большим опозданием, что не успевал приехать по приглащению в гости в указанные промежутки, ибо всякий раз Екатеринослав оказывался «в пределах иного государства». Поэт шутливо упрекал друга: «Ну и городок ты избрал для того, чтобы тихо провести эти бурные годы! Эти годы я писал стихи о текущем и боролся с гражд<анской> войной во всех ее формах, выручал приговоренных, вел процессы и т. д.» [6, с. 357]. А 1 сентября 1921 г. в письме к А. М. Петровой Волошин мрачно иронизировал: «Как приятно родиться поэтом в России! Кто меня раньше повесит: красные за то, что я белый, или белые за то, что я красный?» [6, с. 372–373].
24 апреля 1921 г. в письме к К. В. Кандаурову поэт описал положение в Крыму за последние годы: «Более страшного времени Крым не переживал. И по психологии тех, кто приезжает из Москвы, я вижу, что на севере никто и не подозревает, что у нас делается. Резня 1918 г., время разложения Черн<оморского> Флота – идиллия. За эти пять месяцев у нас казнено около 30 тысяч (т. е. столько, сколько во всей Франции за время всей Великой Революции, т. е. за 10 лет). Но многие утверждают, что цифра гораздо выше. И это далеко не только военные, а тут все: одни за имя, другие за состояние, за то, что интеллигент. Целые семьи в нескольких поколениях. <…> Меня несколько гарантирует то, что то же делал при Деникине и Врангеле для коммунистов (но и тогда из контрразведок предупреждали: передайте-ка ему, что он у нас еще на веревочке поболтается)». В этом письме поэт называет имена казненных во время массового истребления офицеров и «буржуев», из состоятельных семейств и интеллигенции, организованного в Симферополе, Ялте, Феодосии в феврале 1918 r., когда погибли около 600 человек в течение пяти месяцев после занятия Крыма Красной Армией с 29 октября (11 ноября) по 4/17 ноября 1920 г.) [6, с. 359–361].
В годы революций и гражданской войны поэт пытался умерить вражду, укрывая в своём доме преследуемых: красных от белых, белых от красных. В письме от 31 октября 1919 года к двоюродному брату, племяннику матери, Елены Оттобальдовны Кириенко-Волошиной, переводчику и журналисту Я. Глотову (он будет расстрелян в 1938 г.) М. Волошин писал: «Я же относился ко всем партиям с глубоким снисхождением как к отдельным видам коллективного безумия и ни к одной из них не питаю враждебности: человек мне важнее его убеждений. Поэтому единственная форма активной деятельности, которую я себе позволял – это мешать людям расстреливать друг друга. И пока довольно удачно» [6, с. 263]. В цитируемом письме к Кандаурову от 24 апреля 1921 г., напоминая о своей позиции в гражданской войне, Волошин говорил о том, что ему дорог человек, а не его партийная принадлежность: «Моя позиция такова: мне нет дела до гражданской войны, программы и т. п., но я не хочу, чтобы проливалась бессмысленно кровь и тратились без толку художественные силы и ценности. Во время Белого Террора я провел все дело генерала Маркса, вырвал его из-под расстрела и добился освобождения. Провел дело Феодос<ийского> Наробраза, ездил в Екатеринодар и Ростов для этого. У меня прятались десятки коммунистов, поэтому вы мне должны те жизни, о которых я прошу теперь. Я прошу помощи и поддержки, потому что я один» [6, с. 261]. При белых Волошин действительно прятал у себя революционных матросов, при красных спасал белых офицеров. Не занимаясь политикой, он занимался людьми и видел, прежде всего, людей в одних и в других. Марина Цветаева, в жизни которой дружба с Волошиным сыграла большую роль [14, с. 439 – 449], лучше других понимала индивидуальность Волошина, воспринимая его и как старшего друга и как «учителя» – носителя «универсальных поэтических черт»: миротворчества, внепартийности, маргинальности и единственности [2, с. 10]. Она писала: «Макс неизменно стоял вне: за каждого и ни против кого. Он умел дружить с человеком и с его врагом»» [13, с. 235]. В другой раз М. Волошин выступил в защиту арестованного белыми О. Э. Мандельштама. И. Эренбург в своих воспоминаниях рассказывает историю спасения поэта из плена: «Белые арестовали поэта Мандельштама – какая-то женщина заявила, будто он пытал ее в Одессе. Волошин поехал в Феодосию, добился приема у начальника белой разведки, которому сказал: «По характеру вашей работы вы не обязаны быть осведомленным о русской поэзии. Я приехал, чтобы заявить, что арестованный вами Осип Мандельштам – большой поэт». Он помог Мандельштаму, а потом и мне выбраться из врангелевского Крыма. Он делал это не потому, что проникся идеями революции, нет, он был человеком смелым, любил поэзию, любил Россию – как его ни звали за границу и те же Цетлины, и другие писатели, он остался в Коктебеле» [3, с. 346]. Другой известный случай связан с Сергеем Яковлевичем Эфроном (1893–1941), мужем Марины Цветаевой, которого Волошин прятал в своем доме перед отъездом его из России. В письме от 7 ноября 1921 г. М. Цветаева отдавала «дорогому Максу» «долг благодарности и дань восторга», она писала: «…низкий поклон тебе за Сережу» [14, с. 446]. В это страшное для многих время вблизи Коктебеля Волошин «буквально на дороге» подбирает умиравшую от голода сестру милосердия и укрывает ее в своем доме. Мария Степановна Заболоцкая (1887–1976) навсегда остается в коктебельском доме Волошина и позднее становится его женой, разделив с ним трудные годы (1922–1932), их брак был зарегистрирован 9 марта 1927 г.
Волошин не менял своих взглядов и честно следовал своим представлениям о гражданской войне как «усобице», языком поэзии он говорил о России как «священном жертвоприношении». О «России распятой» он писал в сборниках, изданных в основном за границей, за исключением харьковского издания «Демонов глухонемых» (Харьков: Камена, 1919. 62 с.; рис., заставки и фронт. автора; портр. поэта на обл. К. А. Шервашидзе). Поэт передавал в эмиграцию стихи, которые, по цензурной причине, не могли быть напечатаны в Советской России [15, с. 76–77.]. За пределами страны были опубликованы волошинские «Усобица: Стихи о революции» (Львов: Живое слово, 1923. 24 с.), «Стихи о терроре» (Берлин: Кн-во писателей в Берлине, 1923. 72 с.; обл. Л. Голубева-Багрянородного), «Демоны глухонемые» (Изд. 2-е. Берлин: Кн-во писателей в Берлине, 1923. 74 с.; обл. Ив. Пуни).
Постигая происходящее через Библию и учение об особой миссии России по С. М. Соловьеву, М. Волошин особо выделяет слова Исайи, открывшиеся ему в 1918 г.: «Каждый побрел в свою сторону / И никто не спасет тебя». Это откровение во многом объясняет волошинский выбор пути и его взгляды на гражданский конфликт, привязанность к родному дому, его решимость в деле сохранения крымчан и их культуры, бескомпромиссность и нежелание оставить этот край во времена смуты. В 1919 году, при подходе атамана Григорьева к Одессе, в которой в то время находился, провожая в эмиграцию Алексея Толстого, Волошин пояснил свой отказ уезжать: «...когда мать больна, дети ее остаются с нею». В упомянутом письме к Глотову поэт с воодушевлением сообщал: «Пишу стихи исключительно на современные темы – о России и о революции. Как всегда, все, что бывает со мной, оказывается парадоксальным: мои стихи одинаково нравятся и большевикам, и добровольцам. Моя первая книга «Демоны глухонемые» вышла в январе 1919 года в Харькове и была немедленно распространена большевицким Центрагом. А второе её издание готовится издавать Добровольческий Осваг. Из этого ты можешь видеть, что я стою, действительно, над партиями. <…> Между тем, как развертывающаяся историческая трагедия меня глубоко захватывает, и я благодарю судьбу, которая удостоила меня чести жить в такую эпоху» [6, с. 263]. В этом письме упоминается сборник «Демоны глухонемые», названный так по Тютчеву («одни зарницы огневые, перекликаясь чередой, как демоны глухонемые, ведут беседу меж собой» [6, с. 10]).
Действительно, письма и стихи Волошина тех лет провокационно отражают события как «демоническую» политическую круговерть, «кровавую кадриль» революций и гражданской войны, когда полуостров переходил из рук в руки, власть постоянно менялась и под угрозой оказывались многие жизни людей и культурные ценности. В письмах Волошин выражает надежду на искоренение вражды и беспорядков, полагаясь на скорое выздоровление страны. Поэт становится мыслителем, изучает исторические труды, пытается определиться в политических, институционных коллизиях. В этом плане примечательно письмо к Б. В. Савинкову в Варшаву, от 28 сентября / 11 октября 1920 г., которое поэт отправляет с оказией, с генерал-лейтенантом Н. П. Калининым, командиром 2-й Донской казачьей дивизии, жившим в коктебельском доме Волошина в августе – сентябре 1920 г. В январе 1920 г. Савинков по приглашению Ю. Пилсудского находился в Польше, где возглавил «Русский политический комитет и принял участие в формировании антисоветских военных отрядов и объединений «Информационное бюро», «Русский эвакуационный комитет», «Народный союз защиты Родины и Свободы». В письме Волошин подробно изложил свое видение событий и составил проект будущего России, как его представлял на тот момент: «Смены режимов проходят надо мной. Деятельностью я не принимал никакого участия в Революции, если не считать того, что всеми силами, посколько это было в моих возможностях, мешал истреблению одних русских людей другими. Но жил и живу эти годы только совершающимся и не написал за все это время ни одного стихотворения, которое не было бы о России. Мое отношение к текущему – то же, что было во время войны: я отнюдь не нейтрален и не равнодушен, но стремлюсь занять ту синтетическую точку зрения, с которой борьба всех в настоящую ми<нуту> противопоставленных сил истинным единством России и Русского духа» [6, c.340]. Далее Волошин высказывает свои соображения о том, что Россия нуждается в «деятелях практических», умеющих «преодолеть всякую собственную политическую идеологию» ради реальных потребностей страны.
Взгляды Волошина на будущее страны в тот момент отличались наивной утопичностью. В разгар боев и сформировавшегося противостояния сил, поэт-мыслитель искренне полагал, что из всех имеящихся лидеров, способностями возглавить и осуществить политику примирения, обладал генерал Врангель. Его распоряжения и действия, по мнению Волошина, отличались здравым смыслом и твердой волей, носили характер «истинной политической мудрости» и, несмотря на «личный монархизм, он не допускал никаких его проявлений и манифестаций». Поэт возлагал надежды на то, что белый генерал может быть «единственной гарантией за то, что кровавая кадриль, которая третий год ведется по южнорусским степям, может быть, наконец, окончится» [Т. 12 6, с.341].
Парадокс в том, что при такой точке зрения на события поэт искренне считал себя «вполне легальным» гражданином России, т. к. с самого начала признавал советское правитель<ство>, а «в частном своем обиходе» даже проводил «коммунизм более строго, чем большинство политических коммунистов» [6, с. 762–764]. Об этом Волошин пишет в письме к Л. З. Каменскому, датированном 1 января 1924 г. Однако, говоря о своем «коммунистическом» поведении и образе жизни, Волошин признается, что ему чужды идеи марксизма и экономического материализма, утверждал, что «системы Марксовых классификаций» несовместимы с его натурой и образом мыслей. Он считал материализм «научным абсурдом» и в порядке «идеологического фронта» вычеркивал себя из русской литературной жизни, соглашаясь, однако со статьями Льва Троцкого, с его, по мнению Волошина, «разумными и умеренными мнениями», хотя и совершенно расходящимися с тем, что происходит на практике. Волошин определял марксистскую идеологию как «чисто религиозный фанатизм», объясняя этим свое несогласие по многим пунктам с политикой центральной власти и намерение «переждать у себя в глуши, а не в центре, ибо ничего доброго из сего выйти не может» [6, с. 762–764].
Исходя из собственных наблюдений, Волошин в чем-то прозорливо прогнозировал: «…
Россия идет неизбежным путем к единовластию, даже независимо от торжества той или иной стороны. И насколько в настоящую минуту можно рисковать предсказывать будущее, мне представляется, что равнодействующей силой окажется монархия с крайней социальной программой. Социал-монархизм далеко не так абсурден, как звучит этот термин (образец – Жорж Сорель!)». О роялистских установках теоретика революционного анархосиндикализма Жоржа Сореля Волошин говорил в лекции «Россия распятая» (май 1920 г.). Тогда же, осмысляя современность в единстве с историей и настаивая на особом пути России, он упоминал имя Ю. Крижанича, сербского просветителя XVII в., сторонника славянского единства. В своих «Политичных думах» Ю. Крижанич назвал причины «печального состояния» России [16, с. 25], на которые многократно указывал и Волошин: «Русский человек ни в чем не знает меры и все бродит по пропастям». Фрагмент из «Политичных дум» Юрия Крижанича Волошин приводит по С. М. Соловьеву в 29-томной «Истории России с древнейших времен», выходившей при жизни автора с 1851 по 1879 г. [16, с.738]. Сохранились также наброски Волошина к ненаписанной статье о Ю. Крижаниче, идеи которой он развивает в письме к Савинкову, излагая свои взгляды на российское общественно-политическое устройство. По его мнению, страна «никогда не остановится на парламентарном строе, а осуществит совершенно новое конституционное сочетание, ретушированное по лекалу Соединенных Штатов: широкая децентрализация в виде земско-крестьянских Советов, а во главе Правитель пожизненный, но не наследственный, но сам назначающий себе преемника и, вероятно, помазанный, т<ак> к<ак> участие церкви мне представляется тоже неизбежным и исторически суверенитет русской государственной власти сейчас находится в руках Патриарха» [6, с. 341]. «Конечно, этот строй не осуществится сразу, но элементы его мне представляются рассеянными всюду в русской действительности, и такое сочетание представляется мне единственной возможной формой окончательного сплава, когда борьба окончится» [6, с. 342]. Эти убеждения Волошина не противоречили его религиозным взглядам, но и накладывались на его понимание циклического развития истории – взлетов и падений, расцветов и смут, подъемов сознания и саморазрушения. Деструктивные 1920-е годы Волошин понимал как «Божий бич», как венец новой Смуты, историю которой он постигал, читая Библию, а также книги о далеких временах, в том числе, написанные современниками.
Список использованной литературы
1. Павлова Т. А. «Всеобщий примиритель» (Тема войны, насилия и революции в творчестве М. Волошина) // Долгий путь российского пацифизма. М., ИВИ РАН, 1997. C. 245–261.
2. Корниенко С. Самоопределение в культуре модерна: Максимилиан Волошин – Марина Цветаева: авторефер. дис. д-ра филол. наук. Москва, 2015. 45 с.
3. Воспоминания о Максимилиане Волошине: Сборник / сост. В. П. Купченко, З. Д. Давыдова. М.: Советский писатель, 1990. 720 с.
4. Полонский В. В. Волошин // Православная энциклопедия. М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2005. Т. IX. С. 275–278. 752 с. URL: http://www.pravenc.ru/text/155179.html
5. Озеров Л. Максимилиан Волошин, увиденный его современниками // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М.: Советский писатель, 1990. С. 5–28.
6. Волошин М. Собр. соч. Т. 12. Письма 1918–1924 / под общей редакцией В.П. Купченко и А. В. Лаврова при участии Р. П. Хрулевой. М.: Эллис Лак, 2013.
7. Куприянов И. Т. Судьба поэта. Киев: Наукова думка, 1978. 230 с.
8. Дашевская О. А. Историософские идеи М. Волошина и Д. Андреева: миф о России // Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. № 7. Томск: Томский государственный университет», 2005. С. 20–40.
9. Палачева В. В. «Последний рыцарь Средневековья»: легенда о святом Граале в творчестве М.А. Волошина // Культура и текст. СПб. и др., 2000. С. 298–307. URL:
10. Лавров А. В. О поэтическом творчестве Максимилиана Волошина // Волошин М. Избранные стихотворения. М.: Советская Россия, 1988. С. 5–26.
11. Маковский С. К. Портреты современников. Нью-Йорк: изд-во имени Чехова, 1955. 414 c.
12. Волошин М. Избранные стихотворения. М.: Советская Россия, 1988. 394 с.
13. Цветаева М. Живое о живом // Воспоминания о Максимилиане Волошине. М.: Советский писатель, 1990. С. 199–267.
14. Цветаева М. Сочинения. Т. 2. Проза и письма. М: Худож лит, 1988. С. 439–449.
15. Мирошниченко Н. М. Книга М. Волошина «О терроре»: литературно-библиграфический контекст // Вопросы русской литературы. 29 (86). 2014. С. 76–77.
16. Соловьев С. М. Чтения и рассказы по истории России. М.: Правда, 1990. 768 с.
Впервые опубликовано в: Эмиграция как социокультурное явдение: культурно-историческое наследие и современность: сборник научных статей. Будапешт: Изд-во Selmeczi Bt.; Киров: ООО «Издательство «Радуга-Пресс», 2020. 455 с. (c. 400–411)