Кофе и Маргарет.
Покупала я как-то кофе в супермаркете. Походила рядом с полками, решила задать вопрос. Спрашиваю у служащего: ‘Do you sell coffee beans by weight?’
А он мне: ‘I beg your pardon?’
Я повторяю свой вопрос. ‘Do you sell coffee beans by weight?’
А он опять: ‘I beg your pardon?’
I beg да I beg, и я решила идти очень маленькими шажками. Говорю: ‘you know coffee?’ Кивает. Говорю: ‘you know coffee beans?’ Кивает. Наконец спрашиваю: do you sell coffee beans by weight? Аж руками замахал. ‘No, no. Only one kilo bags.’ Килограммовые пачки этого самого кофе. Каждая аж девятнадцать долларов стоит.
Я повернулась, чтобы уйти , а он мне вслед кричит: for health concerns! Черт знает, что за health concerns. Делать нечего, купила килограммовую. Мне сперва показалось, что он дико пережарен. Но ведь девятнадцать долларов же. Пью. Привыкла. Нормально вроде.
Со временем, однако, мне так надоел этот ‘I beg’ и так захотелось хорошего кофе, что я решила его где-нибудь выпить. Захожу в кафетерий, где дают. И тут же встречаю своего мужа И. И его начальницу Маргарет. Она его старательно гладит по рукаву и уговаривает выпить чашечку кофе. Это мне слышно, когда я напрягаю слух. Она меня тоже замечает и мизансцена чуть меняется. Маргарет перестает гладить по рукаву и начинает выкрикивать страшным голосом:
- Надо гладить! Надо гладить!
Я продолжаю думать, что это она о себе, что, мол, ей надо гладить мужа по рукаву и это правильно, а оказывается, это обо мне. Мне надо гладить рубашки. Вообще, и его, в частности. Как же все это может происходить? Я подскакиваю к Маргарет, чтобы выяснить, понимает ли она, что это два разных значения слова гладить – рубашки и по руке. Или по рукаву. Знает? Черт знает, она мнется, но чашечка кофе уже заказана.
Тут я вспоминаю, что опаздываю, на семинар, и начинаю бежать. Да и ситуация та еще.
Всем, кто спрашивает меня о Фрейде, я говорю одно и то же. Про когда-то прочитанную книгу. Кажется, она называлась описки, очитки, оговорки, и еще что-то еще в этом роде, и как они мотивируются нашим подсознанием. Длиное-длинное название. Я ее читала в далекой юности. Потом воспоминание начинает слоиться, и к нему добавляются какие-то менее приятные кусочки. Как моя шефиня РМ говорила, что, чтобы понять Фрейда – а его обязательно надо понять, кто в этом сомневается? – надо понять, кто были его пациенты. Она делает длинную паузу и я успеваю задуматься о том, кто же они были, но, честно, мало что приходит в голову. Ну? Ответ некороткий и сводится к тому, что это были небедные люди, у которых это была – как сказать? – приоритетная проблема. Понять Фрейда надо, и я опять читаю про описки, очитки, оговорки и все прочее. Потом вспоминаю о ненорамальной, на мой вкус, приверженности компаративных литературоведов к Фрейду и Фуко. И тупых попытках понять, как это связано с звучанием их имен. В смысле классиков, а не компаративистов. Фонетический символизм. Фонетическое помешательство. Почему-то в моем мозгу плавно перетекающие в раздражение по поводу того, что семинары о Фрейде и Фуко сплошь и рядом начинаются в три дня. А это, как мне недавно объяснили в совсем другой обстановке, есть скрытая дискриминация. Меня, которой это неудобно. И всех, остальных, кому может быть неудобно тоже, например, потому, что надо забирать детей из школы. Им не до Фрейда и Фуко и нарочно так сделано, чтоб было не до них. Пациенты Фрейда были небедные – и, главное, - неозабоченные бытом люди. Им никого ниоткуда не надо было забирать и зато было интересно, как, чтобы не увидеть неприятное – мы вытесняем подсознание. А оно потом исподволь давит, давит – и вот вам, пожалуйста – описки, очитки, оговорки и тому подобное. Закомплексованные богатые дамы. И чего меня туда понесло? Выбрала бы что-нибудь получше...Вот тебе и кофе. Мне тоже интересно про подсознание, наверно, хотя, надо признать, я это умею здорово вытеснять...
Кофе тоже давали, но, на мой вкус, дрянной и почему-то рядом с лифтом. Я никогда не понимала, почему он рядом с лифтом. А если человек не понимает, как ему это объяснишь? Мне всегда казалось, что, если бежать на лифт, то тут уж не до кофе. А если пить кофе, то уж не до лифта.
Кое-какие ситуации, связанные по сути, с кофе, выливались в мозгу в короткие емкие формулы. Вроде таких. Что мол посмотрите на этого олуха царя небесного. Тут нет, по сути, ничего необыкновенного. Такой олух и вот там, и там, и тут, и опять там. Оглушительная его глупость в том, что, в качестве главы семьи он принял когда-то неправильное решение, покинуть одну страну и переехать в другую. Это решение, по сути, если не уничтожило их всех, то, во всяком случае, ударило по всем, в большей и меньшей степени. И если он поддерживает отношения с кем-то из тех, кто остался там, откуда он уехал, то должен знать, что принял неправильное решение. Но такому оболдую хоть академии в помощь нет, чтоб позволила ему соскочить, в любой момент. За свои решения он вынужден нести krest до самой смерти. А тут Фуко, Фуко...Причем тут Фуко? Почему-то это приходило в голову, когда она слушала доклад на соответствующую тему...
С началом в три часа была непосредственно связана тяжелая мысль о школьных автобусах, которые надо не пропустить. Поэтому после кофе выпить не удавалось. Может только взять с собой и выпить на ходу.
И однажды с таким вот поглащаемым на ходу стаканчиком кофе я врезалась в Маргарет. Мы так сильно столкнулись, что половина стаканчика выплеснулась наружу и попала ей на платье. В гневе она так сильно приблизила свое лицо к моему, что хорошо рассмотрела мой тщательно выполненный макийяж. И вскрикнула ужасным голосом:
- Караул!
- Что такое? – не поняла я.
- У вас такой же макийяж, как и у ... – она замялась.
- Кого?
- Anne Hathaway.
- Ну и что? – не поняла я опять. – Он запатентован?
Пока она думала о том, бывает ли макийяж запатентован – кажется нет, а вдруг – да? – я тоже обдумывала линию защиты. Моя состояла в том, что хотя макийяж тот же – кто спорит – что у известной актрисы – он у меня sufficiently modified. Иначе говоря, техники используются те же – и брови намазала тем же, и глаза, и губы – но штрихи, они же мазки, чуть-чуть другие. Собственно, из самого факта наличия другого лица следует, что они другие? Не следует? Должно следовать?
Маргарет заметила, что мое право использовать макийяж, изобретенный кем-то еще – известной актрисой или ее make-up artist – ограничивается тем, что я неамериканский гражданин. Точней, гражданка. Будучи неамериканским гражданином, я недостаточно близка к известной актрисе, и – не могу использовать и модифицировать ее придумки. Копирайта на то, что мне удастся модифицировать таким способом, у меня тоже нет.
Что еще может быть существенно в таких случаях? Узнаваемость цитаты. Если это аллюзия, отсылка к чему-то общеизвестному – одно дело, а если менее известному – другое. Скажем, я говорю: весь мир театр, и люди в нем актеры. Если вы узнаете тут Шекспира – дело одно, а если так невежественны, что вовсе нет – моя вина и дело другое. За буквальную точность не ручаюсь, но что-то в этом роде. Как бы это применить к макийяжу: можно считать похожесть моего лица на Hathaway – цитатой? И важно, конечно, какую площадь все это занимает на моем лице. Substantial part. Так, кажется, это называется. Можно процитировать классика, если, конечно, кто-то еще помнит, что это классик, но это не должно занимать уж слишком много места в вашем опусе. В случае макийяжа это как? Румянец поярче, брови погуще – дело одно, а побледнее – другое?
Размышляя, как отспорить свое право на любой макийяж, я вспомнила парочку совсем странных историй, как говорится, из другой оперы. Например, слепоглухонемая Helen Keller как-то нарушила копирайт, пересказав и напечатав в каком-то детском не то журнальчике, не то газетке – какую-то историю, как потом оказалось, до того читанную ей гувернанткой. Как это оказалось, из читанного было не очень ясно – наверное, гувернантка раскаялась и призналась. Что так сильно повлияло на нее, не говорилось. И как-то еще так получалось – характерно для текстов на эту тему – то есть, конечно текстов на тему копирайта, а не глухонемых, хотя одно к другому может иметь отношение, и не совсем такое же, как для всех прочих людей – получалось, что много зависело от того, знали или нет читатели упомянутого самодельного и, по-видимому, детского журнальчика об оригинале. Понимали они, что это читата? Вроде в таких случаях это неважно? Дети, все-таки? Ан-нет, не в данном случае.
А страннее всего было вот что. Поскольку нарушитель – нарушительница – была слепоглухонемая – она коммуницировала с миром целиком и полностью через свою гувернантку, набивавшую или печатавшую, нажимавшую, какие-то сообщения на руке своей подопечной. То есть об аттрибуции текстов она знала то, что сообщала ей гувернантка. И получала их от нее в том виде, в котором наставница хотела ей их сообщить. Как она при этом могла что-то нарушить? Одна? Очевидно, они были соавторами всего, что – так сказать – выходило из уст – рук – слепоглухонемой? Кто автор такого текста и держатель копирайта ? Это, вообще, осмысленный вопрос? Всегда ли осмысленно задавать такой вопрос? Однако нашелся академик его задавший. Интересно, сколь хорошо подкованный в процедуре общения слепо-глухо-немых с миром? Один какой-то бессмысленный одиоз, анти-что, ну, вы поняли.
Ну, а к макийяжу это, конечно, не относится. Хотя, как сказать...
Но самая лучшая история, связанная с кофе и кражей, случилась совсем не здесь. А там, где когда-то она работала, с инвалидами. Мыла, подавала-помогла и тому подобное. Совершенно особенные пять лет в жизни. Казалось бы, что может быть мрачней, страшней, трагичней? Какие там еще слова существуют для вдруг разверзающейся перед тобой пропасти? А она ощущала наоборот. Глаза открылись, и все сверкает, чисто вымытое. Видишь то, чего не видел никогда, и не предполагал даже. Вроде своего здоровья, которое до сих пор принимал как granted. Может, это потому что пропасть разверзается перед ней, ним, ними – а не перед тобой? Перед кем-то там разверзалась и разверзается, а она смотрит и радуется, что жива, руки-ноги целы, и, оказывается, в жизни есть такое...что никогда даже не приходило в голову. Что, впрочем, ей приходило когда-нибудь в голову, кроме толкований и Фуко? Это ведь не очень много, и в определенных ситуциях это понимаешь. Anyway, домой она ездила на автобусе – где-то на перевалочной станции, где большой interchange, один номер менялся на другой, прибавив единичку. В одну сторону – прибавив – в другую – убавив – потом опять прибавив. Можно не слезать, а просто смотреть в окно и ждать, когда водитель где-то на interchage’e сглотнет свой кофе. Наконец, тронулись. Небедный раон, в самом лучшем, почти, в этом городе месте, на round-about’e c башней и часами, автобус проходит совсем близко от моря. Там обрыв. Если штормит, видно из окна. Обрыв удерживается от сползания какими-то удивительными толстянками – толстенькие и сочные зеленые листья с розовыми цветами. Дикие – вроде? – или их специально сажают? Никто толком не знает, как никто не знает их названия – названия растений не относятся к тому, что в этих краях принято знать. Почему-то ей видится в них, в неизвестности их названия double think и какая-то фальшь, которой, на ее вкус, тихо пропитано все вокруг. Почему ж не знать названия, это что, секрет? А какая разница, все равно – красиво. А кое-где обрыв не удерживается, сползает. Не очень густая трава, какие-то колючки, - по-русски их называют перекати-поле, а как по-английски – кто знает? Не она. Люди потягивают коктейли за столиками на берегу, прямо с утра, если погода хорошая. А я еду с работы. Если погода хорошая, везу в сумке купальник – хорошо выкупаться по пути домой. Случается, и коктейль покупаю. Это Австралия, и я могу прийти куда угодно, когда угодно, и делать что угодно – все в порядке вещей. Залезаю в автобус, обдумывая на ходу придумавшееся только что стихотворение. Как-то вдруг становится ясно, что там, на работе с тяжко ушибленными жизнью людьми только часть меня – не очень значительная, не самая главная. Как это? Существует готовая формула и вариации на тему. What you do is not who you are. А who you are – это где и кто? А что угодно, я могу выбирать, похоже. Во всяком случае, там и тогда могла. Это потом и со стихами. И мне нравится одно то, что ничто так сильно до сих пор не меняло меня. Что раньше я говорила другими словами, другим языком, и думала другое. Так что где я и где не я – вопрос сложный. Все, как говорят, взаимосвязано. Фу, банальность? И неужто это все?
Хорошо на этот счет в России, продолжаю я перекатывать в голове те же камешки. Там сразу понятно, где кто, и почему. Жалко только, что я уехала оттуда уже лет двадцать назад – и чувствую себя – как сказать? – застрявшей в том моменте, когда уехала. Хотя почему, спрашивается? Мне ведь случалось там бывать. Да, кто где и почему. Скажем, этот милый человек – неплохой филолог. Так оно ж и понятно – родители его были неплохими филологами. И что ж тут дурного – он от этого – как это? – еще более неплохой, если можно так сказать.
Ничего дурного – я и сама из такой семьи. Потомственные, они совсем не самые худшие. Интересно, они самыые лучшие? Да кушай, деточка, десятый пельмешек – кто тебе считает? Только поразительно, ненормально удачливые люди верят, что все это неслучайно, и имеет разумную причину, - так я считаю. А я не отношусь к этой категории ненормально удачливых, и не считаю, что все имеет разумную причину. А все-таки, если подумать – до чего же хорошо в этом смысле в России! Ты есть то, чем решил быть в семнадцать лет. И чем были твои родители. И кем вы вместе решили быть. Не во всех случаях, конечно, но как-то я всегда чувствовала, что ко мне это относится. И может даже ко всем, кто встречался мне на пути? Конечно, нет.
Я еду в автобусе, смотрю в окно, и думаю об этом. Дома двухэтажные, а у меня одноэтажный, съемный, к тому же. Но не в этом дело. Я чувствую, что мне, на самом деле, повезло. Трудно сказать, чем – а повезло. Оторвалась, хотя, может и совсем немножко?
Где-то тут я замечаю из автобуса магазин шоколадных конфет. Продают конфеты и кофе и красивые чашки. Я покупаю кое-какие конфеты и красивую чашку и плачу кредиткой – вау, она у меня есть – вот это да...
Потом выясняется, что меня обсчитали. Причем намного – раза этак в четыре. Я звоню по телефону и пытаюсь – как это? – resolve the issue – c хозяйкой магазина. Деньги вернули. С работы, правда, уволили. Может, не надо было звонить? Что тут еще скажешь? Наверно, все это что-то значило? Что бы это могло значить? Что это и есть место, в котором меня обсчитала судьба? И все это как-то связано с шоколадными конфетами? Странно, а ведь мне казалось, что это такое хорошее месть? А может, совсем наоборот? У меня был шанс стать совсем другим человеком, а я его – проиграла – вроде как в рулетку, хоть, может, и не русскую, потому что несколько более безопасную – на шоколадные конфеты? Но ведь деньги-то вернули? Значит, победила?
Да, дома вокруг меня, нельзя не заметить , пока я глазею из окна – двухэтажные, а у моей семьи одноэтажный. Внутри он несильно отлиячается от московской квартиры, такой среднегабаритной квартирки, хотя, конечно, есть сад... Это да.
Но пока я глазею в окно автобуса, мне хорошо не оттого, какой у моей семьи дом – а - как сказать – без всякой связи с этим.
Какие бы ни были вокруг дома, коктейль я могу выпить такой же. Это Австралия. Может, по этому именно поводу Сью, к которой я прихожу, чтобы ухаживать за ее сыном, говорит укоризненно: ‘You think you can do whatever you want.’
Интересно, что это, whatever? Чтобы приехать к ней, мне нужно встать в шесть. Когда я от нее возвращаюсь, мой день, в основном, посвящен домашним заботам. Что же это whatever? По их нормам, я веду себя слишком вольно на грани развязности? Честно, я всегда делаю whatever I want, насколько это возможно, конечно. Может, потому меня и обсчитали? Чтоб не задавалась? Но это уже в прошлом, а чувство замечательного открытия не проходит. Whatever. Я, видимо, выбиваюсь из существующего у нее образа. Кого? И добра мне это, по ее мнению, не принесет.Почему?
Но что-то же она имеет в виду, когда говорит whatever? Я мысленно возвращаюсь к этому разговору много раз. Имеет. Может, просто мои семинарские посиделки с любительницами Фрейда и Фуко? Когда-то я имела дело с людьми, желающими понять, кем были пациенты Фрейда. Кем, в самом деле? Чтобы найти себе таких же, очевидно. А это – здесь и сейчас – скорее потенциальные пациенты Фрейда, чем кто-нибудь еще. И я , иже с ними – или как оно там? Как-то это ясно само собой. Но все равно – как стоишь, рядовой? Очевидно, я себе позволяю слишком много.
Cлишком много. Интересно, почему и в каком смысле? Мало ли что человек может делать, чтобы заработать немножко денег? При этом он может оставаться всем, кем угодно. Похоже, те, кто меня нанимал к ней, так и думал. Правда, большинства из них там, в этом агентстве, уже нет. А есть другие люди. Черт знает, они такие же вольнодумцы или нет. В общем, кем угодно я могу быть внутри себя. И если этому позволено выбиваться наружу – то не так и не там. Почему –то у меня возникает чувство, что я присутствую при смене формаций, или чем-то подобном. Вот сейчас, на моих глазах, сменилось то, что было и есть ,на то, что стало сейчас нормально по этому поводу. Могу, повторяю я, и внутренне не только придумываю – артикулирую слова ясно-ясно – а это, между прочим, не одно и то же. Могу. Потому что мне нравится чем хуже, тем лучше. Потому что вы дураковатые пациенты Фрейда. А мне неохота с вами. Недосуг. Не сложилось. И тому подобное.
Я так думаю и мне хорошо. Можно не обращать внимания на то, сколь много людей еще разделяет этот подход к жизни. Пока не обсчитали и не уволили за выяснения. А она, Сью, похоже, так не думает. Интересно, а раньше, что – не думала тоже – в смысле, думала то же самое? Я ведь тут давно? И вообще – все меняется – в зависимости от места и времени – и еще чего-то. Включая представления о том, как связано что ты есть и что ты делаешь для денег. Скажем, douanier Rousseau был, как уже выше сказано, таможенником. А Ван-Гог и вовсе сумасшедшим. Интересно, кто из них рассылал резюме? А ходил по интервью, объясняя всем присутствующим involved людям, какие у него life goals и все прочее? Не ходили, как-то это ясно. Интересно, а если бы им приходилось это делать, что –нибудь бы изменилось? От самих резюме?
Перед тем, как проснуться в шесть часов, я сплю чутко и мне снятся кошмары. Однажды мне приснилось, как бегаю по большому, большущему магазину-супермаркету и пытаюсь купить белье. Постельное. Для этого надо узнать его цену, а на ценнике написано что-то не то. Не соответствующее действительности. У них распродажа, special. По случаю какого-то праздника в календаре. Почему-то меня не устраивает, что, скорее всего, придется заплатить меньше, чем написано. И хочется знать заранее, сколько? А вдруг одиннадцать? Это для меня плохое число. Или тринадцать? Чертову дюжину. В общем, хочу знать, прежде чем принимать решение.
Есть два способа узнать. Во-первых, спросить у какой-то тетки – которая пробивает на кассе, почти старушки, почему-то, на сей раз. Но для этого надо отстоять к ней очередь. И во-вторых, воспользоваться стоящим в зале сканером, одним из пяти или шести, кажется. Они не работают, все, как один.
Я перехожу от одного к другому – а вдруг один работает? А здесь я уже была? Черт знает, надо смотреть по сторонам, чтоб запомнить, а я выискиваю сканеры и смотрю не всегда. И откуда только берутся такие тетки, вроде этой? В отличие от сканеров, она работает, хотя ей уже лет сто. Медленно, правда. Издалека видно, что поворачиваться ей тяжело, и делает она поэтому все ужасно медленно. А очередь тащится, праздник, specials, полные корзинки всякой всячины. И кто только ее сюда поставил, думаю я, заодно подсчитывая деньги? Ведь за этой кассой – одно из тех мест, где выносливость и расторопность – главное достоинство – как это? – incumbent’a, наверное. А они были лет двадцать тому назад.
Ведь что, на мой взгляд, может делать такая тетка? Все что угодно, только не это. Дома сидеть, вести хозяйство. Преподавать где-то, если ей есть что сказать? Может, заниматься детьми, маленькими, если ей это еще по силам? Творить? А что наши мамы делали? Делать техническое что-то, вроде расчетов, оно ведь за столом, и если голова еще в порядке – почему бы и нет? Но это Австралия, и есть масса причин, почему она этого не делает. Все сделано так, чтобы годы, которые где-то уходят на то, чтобы получить и закрепить за собой такое место, у нее ушли на что-то другое... И вот она стоит за кассой. Очередь тащится. Я сейчас умру, похоже. Дурно станет. Все что угодно она может делать, но не загромождать же собой совершенно неподходящее место? Где главное достоинство человека – выносливость и расторопность. Нет такой добродетели, думаю я, загромождать собой такие места. А они, очевидно, думают, что есть. Во всяком случае, пенсия по возрасту ей еще не полагается. А романтика тайги – или как там она называется? – я могу делать все и ничего не боюсь – она уже не подходит для этих случаев, мне кажется. Хотя почему бы и нет? Может, это она меня – как это? – толкает, толкала вперед?
Похоже, она чувствует, что я это думаю, потому что очередь передо мной тащится уж как-то очень медленно. И когда мне хочется узнать цену опять – предыдущая меня не устроила, почему-то – я бегу к сканнерам. И вот мне снится. Сканнер смотрит на меня красным глазом. В этом глазу как-то трудно выискать зрачок. И глаз злой, красный. Я подношу к этому глазу barcode, который мне надо отсканировать. И сканер рыкает – отойди! Дальше! Мол, я близко слишком подошла. Но если встать подальше – он и подавно не реагирует на мои действия. Я стараюсь найти нужное месть. Его, по-видимому, нет. Сканнер смотрит и изрекает слова.
- Выбор, - говорит мне сканер, - привилегия свободного человека. – Свобода – наличие выбора.
- Ну и? – хочу спросить я. – Мне бы узнать, почем вот это. – Но это он не говорит.
Говорить он почему-то умеет, а сканировать – вовсе нет. Однако стоит тут в зале, никто его не гонит.
-Причем тут свобода? – спрашиваю я . – И выбор? Кстати, свобода бывает хорошая и плохая, с точки зрения сознания говорящих. Есть невольный, самовольный, своевольный, фривольный и безвольный. И даже разнузданный. И все это свободный. Есть внутренняя и внешняя свобода.
- Дело не в словах, - замечает сканер. – Просто тебе это дорого. Так сразу и скажи.
- Что дорого? – не понимаю я .
- Ну, двести долларов за простыню – это тебе дорого.
- Еще бы, а тебе нет? Тебе нравится?
Сканер молчит и светит красным глазом. Думает, может? Может, он меня вообще не слышал? Обдумывает, какую максимальную цену можно запросить? Похоже, последнее. Там, где красный глаз, высвечивается число пятьсот двадцать. Боже, за что такая дорогая цена? А может, у него выбора нет, раз он сам о нем говорил?
- Понимаешь, - я решаю, что мне надо объясниться, - я хочу за такую людскую вещь, как простыня, платить, как все люди. Ту же цену, во всех смыслах. А кто же из них платит пятьсот двацадцать? А я хочу платить, как все. Хотя это, конечно, возможно не всегда.
- Почему? - Он мигает красным глазом. Похоже, сейчас я в поле его зрения.
Я думаю, как бы ему объяснить. Дело в том, хочется мне сказать, что если ты чем-то всерьез отличаешься от окружающих, то это уж навсегда, во всяком случае надолго. И есть шанс, что это касается всего. Я, скажем, говорю по-русски и не хочу от этого отказываться, по-любому. Даже если б это было возможно... Сканеры, не сканеры. Тогда это – скорей всего – сказывается и на других аспектах моей жизни. Во всяком случае, может сказаться. Например, на том, чем я занимаюсь. А это, в свою очередь, на всем остальном, включая мои отношения с людьми.
Он молчит, думает, смотрит красным глазом. Я поворачиваюсь, чтобы уйти и – вдруг замечаю – что сканер несется за мной огромными шагами по залу. Я хочу начать все сначала, чтобы узнать цену. Занимаю очередь к той же старушке. Стою и жду.
Я уже в очереди, когда он меня догнал . И тут я вижу, что у него появилось что-то вроде шеи. Голова – там, где красное и сканирует, или, во всяком случае, должно сканировать, если прибор работает, хотя он не – подпрыгивает на пружине. А бока в пятнах, как у жирафа.
- Такие вот тетки, либо сканеры, - говорит он мне и сверлит красным глазом. Ужас. Но я-то знаю, что его глаз не работает.
Я уже и сама почти додумалась, что – люди, старушки, в том числе, в таких вот местах, или автоматы – а третьего не дано, а, все-таки, спрашиваю:
- Почему?
- Потому что людей достаточно не всегда, - отвечает он мне. – Таких, как ты хочешь.
Действительно, не всегда. Особенно, учитывая, что всю свою предыдущую жизнь такая вот старушка делает карьеру, а ей делают так, чтобы это было ну абсолютно невозможно, если у нее еще кто-то есть в жизни, и вот она не сделала и стоит там, где нехватает людей. Кайф. Только я сейчас могу умереть, если это не кончится сейчас же.
Интересно, как это связано со сканерами и всей этой катавасией? Наверно, многими способами. В очереди впереди себя я вижу замечательную пару. Один человек – кажется, женщина? – в кресле-каталке. Почему бы ей не заказать весь этот stuff в ее тележке просто онлайн? Кажется, у них не всегда есть нужные для этого карты? Или наоборот, почему бы ее в этом кресле-каталке не поставить за прилавок? Если уж хочешь сделать кому-то очень хорошо? Весьма вероятно, что дома ееникто не ждет?
Я таращусь, жду своей очереди и обкатываю в голове всякие варианты. Сканер продолжает мне что-то говорить.
- Просто ты не умеешь обращаться со сканерами, - говорит он.
- Неправда, - возражаю я. Вот в соседнем магазине хорошие честные сканеры, и я вполне умею с ними обращаться.
Я так говорю, и ухожу в соседний магазин. Кажется, я уже ушла туда? Или еще нет?
- Хорошо, все-таки, если есть хотя бы две возможности, лучше три, а не одна, в смысле выбора места, где сканировать, - добавляю я. – А то с вашими дурацкими монополистами с ума сойдешь. И электронными штучками вроде сканеров, которые, почему-то, всегда с ними заодно.
- Интересно, - меня вдруг осенило, - может они со своими сканерами имеют в виду, что кто-то другой должен решать за меня, на чем мне спать и сколько оно должно стоить? Ужас. Почему?
- Потому что мы цивилизованные люди и должна быть свобода, - говорит сканер.
- Причем тут свобода? – не соглашаюсь я. – Свобода, это когда решаю я.
- Нет я.
Я думаю, чтобы ему возразить. Такое самое обидное? И веское? Объяснить про тетку за кассой? Что, интересно, она думает о свободе и как это ее касается? Почему бы не спросить кому-нибудь?
- Свобода – это любовь, - говорит сканер.
- Неправда, - не соглашаюсь я. – Если ты кого-нибудь любишь, отсюда совсем не следует свобода. Для хорошего, честного сканера. И потом, есть внутренняя свобода и есть внешняя. Абсолютной вообще не бывает. И разные ситуации, они... В общем ясно. Подталкивают к тому, чтобы выбрать определенный уровень свободы. А между прочим, кто первый придумал, что хорошо быть свободным?
- Не знаю.
- А кто первый придумал, что хорошо быть честным?
- Может, это было связано с денежными расчетами или чем-то таким? – предполагает сканер. – Ведь в Библии, кажется, этого, нет? Нет и не надо, но хорошо бы каждый сканер, прежде чем использовать, протестировать на честность, - мечтаю я. – Иногда достаточно заглянуть ему в глаза, но не всегда...
А может, так? К самому сканирующему устройству устройству надо поднести что-то очень дорогое – кольцо с камнем, золотой слиток...И тогда...Для этой цели, у них, как в cosmetics department, должны быть специальные тестирующие предметы. Вроде как testing kits. Я вношу предложение и через какое-то время – ta-da – так оно и есть. Сейчас буду тестировать сканер на честность – с помощью куска золота. В ожидании, он переминается с ноги на ногу и подмигивает красным глазом. Я еще раз спрашиваю себя: он понимает? Что он понимает? А вот сейчас и узнаем. И даже пятна на его боках мне кажутся ярче.
Для того, чтоб протестировать сканер на честность, их, на самом деле, нужно два. Один проверяют, а на экране другого высвечивается коэффициэнт честности. С чего бы вот начать. Я поворачиваю кубический слиток разными гранями перед носом – и заодно глазом – сканера. Молчок. Опять молчок. Потом на экране второго высвечивается 70, он подмигивает, и эта цифра меняется на 0,7. Видимо, полная стопроцентная честность, это единица. Как, интересно, это скажется, если я вдруг захочу эту штуку купить? Его самого? А что-то еще с его помощью?
А может, 0,7 – это не коэффициэнт честности, а содержание золота в этом куске? Со временем я выяснила, что, чтобы проконтролировать честность одного сканера, нужен еще один, примерно такой же. Рядом со мной скопилось два. На обоих выскочило одно и то же число – 0,8. И для этого куска золота 0,8, и для того. Почему-то мне кажется, что этого не может быть. Хотя почему, собственно? Значит, нужно проверить на честность их обоих. Добыть где-то третий?
Оказывается, такие ситуации разрешаются с помощью посредника - медиатора. Если мне повезет, им окажется человек. А не повезет – тоже сканер. Интересно, как я собираюсь сканеру объяснять, что что-то там неправдоподобно и просто не может быть? Например, ежели у них распродажа, сканированная цена, скорее всего, не может быть на пятьдесят процентов больше той, которая написана на ценнике? И все это я буду объяснять сканеру и призывать его к честности? Невозможно. Может, есть какой-то другой способ? Они ваще обучаемые, эти сканеры? Ведь разные бывают.
Я решила бороться за человека. Все во имя человека. Черт знает, знает чукча этого человека или нет – чтобы заказать человека-медиатора, надо было позвонить в контору, через которую их распределяли.
‘Please listen carefully, as our options have changed,’ сказал металлический голос. Потом понадобилось заполнить какую-то анкету. В ней, среди прочего, содержался вопрос:
‘What language do you speak at home?’
А это-то какое имеет отношение к делу? – не поняла я. А может, и имеет? Я же сама так говорила? Вся процедура оформления контакта с медиатором-человеком , в основном, состоящая в том, чтобы пробиться через автоответчик, называлась, почему-то, gradual empowerment. А может, gradient, не помню. Не зря, видать, спрашивают про то, что там я speak и at home. Интересно, а если б не спрашивали, я бы запомнила? Почему-то мне кажется, что да, хотя, опять-таки, какое это имеет отношение к делу? Время, уходящее на борьбу с автоотвечиком, называется empowerment gap. Между чем и чем это был gap, трудно сказать, может, между двумя уровнями empowerment? А скорее, подразумевалось, что сам по себе gap empowers. Вроде, так не может быть, - а почему бы и нет? Если все время имеешь дело со сканерами...
Правда, у кого качать права, на честное обращение и все остальное, в этом случае неясно... Если всюду сканеры. Сканера, как кое-кто говорит. Но я-то добилась человека. Я увидела медиатора и удивилась. Как-то я не того ожидала, а чего собственно? Нос у него был крючковатый и остренький, как предмет, которым дергают за струны. Волосы разноцветные – где рыжие, где светлые, где черные, как будто их красили и так и не решили окончательно, в какой цвет покрасить. Он приблизился и пропищал что-то вроде ‘how can I help you?’
Я молчала, поэтому он задал новый вопрос.
‘Why did you attack him?’
Тут надо кое-что объяснить. Дело в том, что прежде, чем обратиться за помощью к медиатору, я запустила в сканнер камнем. Чем-то вроде. Тяжелым чем-то, и, по-моему, это все-таки был камень. Что меня подтолкнуло? Черт, сейчас уже трудно вспомнить. Потому что я, очевидно, утратила абсолютно трезвое восприятие действительности. Кажется, на экране сканнера в очередной раз высветился какой-то бред, когда я собиралась узнать цену простыни. А стоять в очереди больше не хотелось. Я подняла с земли камень, и долбанула. А теперь выясняется, что это был assault, и даже aggravated. Интересно, на камне остались мои отпечатки? Впрочем, если остались, это ни о чем не говорит. Может, я просто хотела его рассмотреть получше? Для чего? Ну, это мое личное дело. Может, сделать статую? А то, отягчено ли мое нападение отягчающими обстоятельствами, тоже от чего-то зависит. Например, от того, какой вред я могла причинить. И какой в конце концов причинила. Экран сканнера оказался разбитым вдребезги. И само то, что напала-таки я на сканнер, является отягчающим обстоятельством.
Неожиданно для меня оказалось, что мотивация моих действий тоже имеет большое значение. Медиатор задавал какие-то вопросы на эту тему. Что-то вроде: почему вы это сделали?почему вы вообще решили, что имеете право чего-то требовать от него?
Отвечая на последний вопрос, я долго и нудно обосновывала свое право на доступ к информации. Есть даже какой-то – как это? – вердикт на эту тему. Так, кажется, и называется. Вердикт об открытом доступе. Означает, что всякая p.a. должна мне предоставить копии папирусов, если я их запросил. Такое мое право.
- Сканеры – совсем не p.a., - сказал медиатор. – С чего вы взяли, что это p.a.? И ценники папирусом можно считать с большой натяжкой.
- Конечно, сканнеры – это p.a., - горячилась я. – Если они стоят в торговом зале. Что же это еще? И что вы называете папирусом?
- Вердикт об открытом доступе к информации применим только к тем, кто понимает, что это такое, - сказал медиатор.
- Почему? – спросила я. – Что значит, понимает? Как это проверить?
-Что?
- Как проверить, что они понимают, что такое свободный доступ к информации?
Медиатор подумал.
- Ну, проверить можно разными способами, - сказал он.
- Например?
- Если понимает, может пересказать своими словами.
- Они же не говорят?
- Ну, это ваши сканнеры, которые читают ценники, может, не говорят, а есть такие, которые говорят.
- Как это?
- Слышали о ботах?
- Конечно.
- Они перефразируют.
- Значит, понимают?
- По определению.
- Неправда, - не согласилась я. – Понимает тот, кто этого бота пишет. А он просто – типа повторяет. Если у меня два человека, один перефразирует, а другой повторяет – значит, оба понимают одинаково хорошо?
- Если совсем не понимаешь, повторить нельзя, - объяснил медиатор. – Особенно что-то очень длинное.
-Тот, кто просто повторяет, - человек, - вполне может понимать все , или почти все.
- Когда люди понимают, там что-то неврологическое загорается, - вспомнил медиатор.
- А боты? И потом, причем тут боты? Как мне понять, что он понял мой вопрос, вообще? И если не реагирует, то это не потому, что не понял? Или не вопрос, а, скажем, упрек в неправдоподобии?
- А зачем это понимать? Какая разница? – возразил медиатор. – Там внутри начинается специальный род электромагнитной активности, - объяснил он опять. – Тоже.
- В любом случае, из чего следует, что он тоже считает, что неправдоподобный – это плохой? Что должно быть правдоподобно? В смысле – ну как сказать? – соотношения цен и товара? Vraisemblable? Feasible? Plausible? Они, кстати, все значат одно и то же? Что, если он вообще не знаком с этими словами? И понятиями?
Медиатор, по видимости, тяжко задумался.
- Даже если он понимает, из чего следует, что он знает, что хорошо и плохо? Приемлемо? В смысле acceptable? В соответствии с кем-то когда-то установленными приличиями и нормами, сканнерам и p.a., может быть, и вовсе неизвестными. В том, чтоб все это работало так, как нам хочется задействованы какие-то правила – может, нормы, - которые когда-то касались того, что хорошо и плохо, а теперь являются чем-то вроде правил этикета, принятых в хорошем обществе. С одной оговоркой.
- Какой?
- Они известны только людям. Чтобы на них ссылаться, надо иметь перед собой человека. Человека, который разделяет ваши убеждения насчет того, что приемлемо и неприемлемо, или, на худой конец, знаком с существованием этих различий.
- Это не одно и то же, - заметил медиатор. – Вы что ж думаете, все думают одинаково?
- Может быть, не обо всем...- протянула я...но об этом. Насчет того, что результ ат прочтения сканнером цены на простыне должен быть правдоподобным, они думают одинаково.
- А вы еще спрашиваете, что такое папирусы?
- Что? Нет, правда, не в переносном, а в легальном смысле? Что есть папирус, к которому я могу требовать открытого доступа? И у кого, - добавляю я после паузы. – И сканнера довольно трудно чего-то требовать.
- Вы знаете, ценник, может быть, совсем не является папирусом, - говорит сканнер. – А может, и является. Вы что, этого не знаете?
- Не знаю. А потом, зачем мне это знать? Все равно не удастся объяснить это сканнеру. И не факт, что всякое место, где они установлены, является тем самым.
- Чем?
- Public agency, где вы можете потребовать свободного доступа к вердиктам. И другой информации.
- И что же, каждый придурочный аппарат, в смысле сканнер, теперь может врать как сивый мерин?
- А кто ему запретит? Сивый мерин, между прочим, - это грубо. – И точно не легальное понятие, - решил медиатор. – Врать значит нарочно говорить неправду, с целью ввести в заблуждение. Предполагается, понимаете, интенция.
- А у сканнеров есть интенция?
Почему-то он не ответил.
В голове проносились обрывки нашего разговора.
- Надо выяснить, что такое папирусы, - думала я. – И может, все-таки существует какой-то способ объяснить это сканнеру? С другой стороны, если нет, зачем и мне это знать? Только расстраиваться. Знать что-то стоит тогда, когда это еще можно кому-то объяснить. А если всюду сканнеры... Черт знает, решительно ничего не хочется знать... и объяснять некому...Странно, мне никогда так ясно не приходило это в голову.
- Вы как думаете, папирусы могут быть связаны с парусами? – вдруг бухнула я.
Медиатор опять промолчал.
- Я вижу, - я решила поделиться своими умозаключениями, - что – как это? – vision и mission насчет открытости вердиктов, пожалуй, сменились.
- Что это за vision и mission.
Я решила промолчать. У всего, или почти всего, есть vision и mission, у всякого благого дела. По большей части бредовые. По крайней мере, неправдоподобные. Но папирусы тут не причем.
- Нужно узнать, - решила я, - хотя это может быть нелегко, - являются ли ценники папирусами. А эта чертова лавка – p.a. Только как бы это сделать?
- Так значит, сканнер вам показывал что-то, с вашей точки зрения, неправдоподобное, и поэтому вы разбили экран? – вдруг спросил медиатор.
- Приблизительно.
- Да, и заодно нужно узнать, что мне за это будет, - вспомнила я. – Три пункта. Папирусы, что такое p.a., и это, как его, нападение на сканнер.
На следующий день я отправляюсь узнать у специально подкованного человека, что мне будет за assault на сканер. И заодно узнать, что считается папирусом и p.a. Может быть, в торговом зале их и вовсе нет?
Найти специально подкованного человека – не так-то просто . В моем случае оказалось, что это женщина. Хотя у меня есть адрес, мировые карты лгулу мне почему-то не хотят показать, куда идти.Лгулу выглядывает из моего телефона и на мгновение я останавливаюсь и борюсь с искушением запустить им куда-нибудь. Но я уже и так разбила несколько телефонов – нет. Нет и нет. Потом новый покупать. Что изменится, кроме того, что у меня будет чуть меньше денег? Пришлось спросить. Чтобы узнать, куда идти, пришлось зайти в магазинчик и спросить. Хорошо, что это еще можно сделать.
Подкованная женщина в потрясающих штанах сообщает мне, что совсем не надо относиться к происшедшему легко. Нападение на сканнер вполне может быть сочтено нападением с отягчающими обстоятельствами.
- Это почему же? – не понимаю я.
- Потому что вы легко могли заехать кулаком не по экрану сканнера, а кому-нибудь в лицо, - объясняет она.
- Нет, ну что вы, - возражаю я. – Как же можно человека принять за сканнер? Нельзя.
- В состоянии аффекта, - возражает она, - возможно все.
А у меня, оказывается, было состояние аффекта? Надо же, я и не заметила. В слове аффект вообще есть что-то старомодное. Я думала, аффект вообще не бывает, в смысле, сейчас. А он очень даже бывает. Как мало мы знаем. Аффект. Мне казалось, я сохраняю полное хладнокровие. Интересно, а у сканнера может быть аффект? Очевидно, нет. Тем-то он и хорош. Может, у него может быть какой-то аналог аффекта?
Пока я раздумываю так и этак об аффекте, я разглядываю подкованную женщину, и меня мучит совесть. Вот ведь – а есть люди, которые в это – на мой вкус, конечно, - со всех сторон заколоченное и законопаченное пространство находят пути. И даже, лучше сказать, не в него, пространство, пути, а в нем. Они умеют передвигаться в нем. Интересно, сколько у нее это потребовало времени? Сразу после школы решила? Или понадобилось время, чтобы понять, что это самый лучший из всех возможных вариантов, в данном заколоченном и законопаченном пространстве? Интересно, какое именно время? Говорит она, правда, без акцента...А мне вот всегда удается потратить больше времени, чем можно и нужно, - на все. Такой талант. Хотелось бы думать, что не единственный, но, в любом случае, ни с чем больше – не совместимый. Законопаченном пространстве. Рыжий-рыжий-конопатый. Что там дальше? Кажется, про чью-то лопату и про дедушку. Но при чем тут это?
Тем временем она задает мне еще какие-то вопросы. Вроде бы к нападению не относящиеся, но необходимые, как мне объясняют, для лучшего понимания дела.
Что-то такое про бэкграунд и чем я занимаюсь в свободное время. Странно, а мне никогда не приходило в голову – а может, действительно, - здесь есть связь? То есть, если, скажем, читаешь и пишешь по-русски – ясно, что связь есть. А может, она есть во всех случаях? Когда вяжешь, тоже?
Едва я успеваю подумать об этом, подкованная женщина в штанах подтверждает мои подозрения.
- Что это вы пишете? – спрашивает она.
Я объясняю, что разное. А что? Рассказики. А то и на роман замахиваюсь, со средним, впрочем, успехом. А что? – хочется спросить мне. – Вы что-то имеете против? - Дело, видимо, в том, - оправдываюсь я , - что это привычка у меня такая – писать. А также, может быть, в отсутствии – как это по-вашему? – других outlets. Мол, что ты хочешь, чтоб я делала вместо? Пьянствовала? Водила сомнительную компанию? Склонности к dating’у у меня, почему-то, нет. А что, должна быть? Уж лучше вязать.
На самом деле, - это мой серьезный недостаток – второй по важности, после привычки чересчур долго, дольше, чем нужно для дела, - думать. Если я понимаю, что стоит соврать, то всегда, почему-то – с опозданием.
- А еще что вы делаете? – не отстает она. – Видимо, пока я делаю недостаточно. А может, не то?
- Картинки вырезаю, - говорю я. А что? Чистая правда.
- Одна? – спрашивает она. – Или в группе?
Для всего этого существуют группы. А я больше люблю – вот сейчас осознала, а раньше как-то не задумывалась – одна. Черт знает, почему. Может, в этом виноват мой бэкграунд?
Похоже, она думает, что от склонности к одиноким занятиям можно вылечить. А я бы хотела, чтоб меня кто-нибудь избавил от привычки чересчур долго думать и невовремя, с опозданием понимать, когда не стоит вываливать собеседнику чистую правду. Правда, если бы я была там, а не здесь, я бы наверное, уже сама научилась. Так в этом задействован бэкграунд. Наверное, это правда.
Чем дольше она говорит – здесь похоже, тоже – как стоишь, рядовой? – тем четче я вспоминаю недавно виденное кино. Психолог, которого играет Николсон, задает своему пациенту в процессе anger management’a один и тот же вопрос. Интересно, как anger management по-русски? Если есть какой-то аналог, он мне неизвестен. Что, конечно, не говорит о том, что anger отсутствует – есть гнев. Но мэнеджмента почему-то нет. Так, да, вопрос. Он спрашивает, Николсон этот, и улыбается замечательной людоедской улыбкой.
‘Please tell us, who you are.’
‘I work for a pet products company,’- начинает пациент.
Но ответ неудовлетворительный. Психолог повторяет свой вопрос.
‘Don’t tell us about your profession, please tell us, who you are?’
Несчастный перечисляет свои хобби. Нет, ответ неудовлетворительный. – ‘Please tell us, who you are, don’t tell us about your hobbies,’ стоит на своем Николсон и улыбается людоедской улыбкой. Пациент делает еще одну попытку и что-то мямлит о том, что у него хороший характер. Но нет, это тоже не оно. ‘Please tell us, who you are,’ заладил, как попугай, психолог. И все-то оно не то. В одной из последующих сцен ответчику – в смысле это, пациенту, удается отомстить за свои унижения, если это, конечно, они. Он хватает толстую дубину и дубасит по спине – конкурента по работе, кажется – а может, начальника, - allegedly укравшего у него идею.
Неважно. Это – не мое. Зачем признавать, что мое? Так ведь и в тюрьму недолго сесть. У меня – привычка слишком долго думать, и не понимать, когда нужно соврать. Это у меня от того, что я тут. Одичала. Изоляция. А может, не одичала, а не повзрослела? В любом случае, хороший поведенческий coaching может от этого избавить. Пока ты, конечно, кого-нибудь не побил. Но похоже, меня ждет все, что угодно, но только не это. Как там дальше? ‘Please tell us, who you are?’ А он ему: I play sports. А он ему: no, please tell us, who you are. И так до бесконечности. И он его – бац –дубась - чем-то тяжелым по спине. Хотя, вроде, знает, что безнаказанным это не останется. Странно, а мне никогда не приходило в голову – что определенные environment’ы – они, так сказать, провоцируют агрессию. Например, ее провоцирует ситуация, когда все хотят зачем-то знать, кто ты такой – интересно, зачем им это, to begin with? – но ни один ответ их не устраивает.
Да, провоцируют агрессию. Наверно, не во всех людях. А в ком? Может в тех, кто и так к ней склонен? И /или знает и не хочет знать, кто он такой? Одно коррелирует с другим? Почему бы и нет? А может, обвинять надо не людей, а жесткие представления о том, какой правильный ответ на вопрос ‘who you are?’ Зачем, собственно, это нужно знать? И вообще с тем, сколь часто его задают. И кому. И в каком формате.
Во всяком , мне никогда бы раньше не пришло в голову разбить экран сканнера. Даже и представить себе такое было не возможно. А теперь вот возможно. А интересно – это только про меня верно – что данное окружение, чем-то – мне кажется, что своей законопаченностью – а может, чем-то еще? – провоцирует недопустимые в хорошем обществе реакции? Агрессивные в том числе? Почему -то мне кажется, что это может иметь отношение и к другим людям, имеющим ко мне отношение, хотя, конечно, в другом смысле.
В каком? Зачем подробности, не надо их.
Тем временем красивая умная женщина в классных штанах - уже перешла к чему-то еще. Спрашивает, как – тяжело или не очень – жилось моим родителям там, откуда я приехала. А это-то причем? Я что-то мямлю. И что-то блею. Нет, не тяжело – за исключением, разумеется, каких-то особенно неприятных исторических периодов. Вот оно как? Тогда зачем я здесь, возникает естественный вопрос. Странно, я как-то об этом и не подумала. Просто мой приезд – наш – включая семью – пришелся на такой период. Похоже, это ответ неудовлетворительный. Надо говорить – себе и другим- что-то другое. А так – если не знаешь, что ответить, как паршивый двоечник, выучивший только один параграф – может потому ты – в смысле я – такая агрессивная?
Тем временем я вспоминаю - все сразу и ничего в особенности. А может, все-таки, что-то конкретное. Скажем, у моей мамы в жизни была такая прекрасная вещь, как библиотечные дни. Дни, когда она не ходила на работу, а, предположительно, ходила в библиотеку. Хотя, конечно, в библиотеку она в эти дни не ходила никогда. Не в те же дни, в которые указало начальство, ходить в библиотеку? В эти дни она занималась хозяйством, а в библиотеку ходила – в какие-то другие. Может вообще не тогда.
Собственно какую часть нашей, а, может, только моей, жизни, окрашивает собой это и другие подобные воспоминания? Для меня – очень большую, потому что, похоже, я хочу себе такую же жизнь, где все связано, стирка вместо книжек и наоборот. И эта часть в ней если не главная, то очень существенная. Я, Вань, такую же хочу, но это, очевидно, невозможно. Поэтому я живу, так, как живу, и делаю то, что делаю.
Под конец моего разговора с красивой умной женщиной в классных штанах я узнаю следующее. Во-первых, ценники – это не папирусы. Совсем даже не похоже. В отличие от папирусов, их можно менять каждую минуту (этим занимается какой-то скрытый от глаз сканнер) и совсем необязательно, как папирусы, хранить в ящике с замком. Так я храню папирусы у себя дома. Однако – говорят – а может, где-то написано и ей приходилось читать – существует способ превратить ценник в папирус. Для этого надо здорово постараться, а что именно сделать нужно – она не знает, а если знает, не хочет сказать. Пока. Но я могу узнать это сама. Если смогу. Такой типа quest.
Что еще я узнала? Нападение на сканнер – тяжелое преступление. Потому что сканнер – это сканнер. Хуже, чем на человека.
Впрочем, пока я тут хожу – а что, вполне может случиться? – я смогу превратить ценники в папирусы.
- От чего это зависит? – спрашиваю я.
- Зависит от того, кто вы. ‘Who you are.’ И ‘depends.’
Я опять успеваю задуматься над этим вопросом. Собственно, что может быть ответом на вопрос ‘who?’ Любое одушевленное существительное. Именная группа, зависящая от него. И неодушевленное, если вы понимаете его как одушевленное. Имя собственное. Но они-то, похоже, так не думают. А что они думают? Черт знает, и кто бы выяснил, но какие-то этот вопрос имеет расплывчатые формы. Точнее, смысл. А я какие хочу – четкие? Похоже, дело, все-таки, не в этом. Никто не знает, что является хорошим, допустимым ответом, поэтому всякий ответ в любой момент может быть объявлен недопустимым.
Хотя кое-какие ограничения на него, все-таки, есть. Как например...
- While you are looking to the solution to your problem, - говорит она.
- Превратить ценники в папирусы? – успевает мелькнуть в моем мозгу. Какая-то другая проблема?
-While you are searching, -продолжает она.- They will try to catch you and enforce who you are.
- Кто это they? – не понимаю я.
Оказывается, сканнеры. То есть получается, что меня поймают сканнеры, и что-то попытаются enforce. Как? Или это в фигуральном смысле. Я что-то такое спрашиваю, она отвечает. Попутно выясняется, что, собственно, этого – поимки и насильственного внедрения представления об идентичности – господи, сколько слов, а как еще скажешь? – не произойдет, если я покажу себя с лучшей стороны.
- Как? – спрашиваю я .
- А есть много способов. Красивая умная женщина в классных штанах советует мне выбрать среди них торговлю водорослями.
- Водорослями? – не понимаю я.
- Seaweed. Водоросли, - повторяет она.
Чтобы воспользоваться ее советом, следующие несколько дней я провожу за сбором водорослей. Есть много разных видов. Зеленые, коричневые, плоские и похожие на щупальца какого-то зверя. И даже какие-то белые, вроде альбиноса или хвоста у поссума. Черт знает, отчего они белые? Может , какая-то мутация?
Говорят, так получается, если они оторвались от большого куста тех же водорослей. Которого эта веточка является частью. Субстрат, кажется, называется? Большое растение кормит маленькое, а также просто свои ветки, и без него они становятся не зелеными, как все живое, а белыми. Белоснежно. Безупречно. Белыми.
И кормить себя не могут. Вроде как я без языка. Хотя почему я не могу? Я могу. Сейчас соберу водоросли и продам их на рынке. Что бы еще такое собрать?
Пока я думаю, я подхожу к рынку близко. И впрямь, хорошо бы понаблюдать. А может, лучше сразу попробовать?
Выясняется, что продать seaweed можно, как и разные другие плоды моря – как их? Но хорошо бы иметь близкие отношения с ментом, чтоб не гонял. Из тех самых, что следят за соответствием идентичности и – чего – я забыла, как называется. Рода занятий? Продаваемого seaweed’a? Both? Какой-то такой особенной им только видимой связи между тем и другим? Надо с ними дружить, а то прогонят.
Я замечаю это и начинаю громко кричать. Что-то ужасно громкое, неуместное – от слова не у места – и обвинительное. Что-то такое. Задним числом я это уже плохо помню. Что-то такое. Явно неубедительное.
- Спекуляция! И валидатор плохо работает!
Тут надо сказать, что валидатор – это такая специальная карточка, на которую нужно добавить монет, чтобы приехать на рынок, на поезде и автобусе. После этого прикоснуться к сканирующему устройству – и ехать на рынок преспокойненько со своим seaweed’ом. И что там у вас еще. С мандаринами. Whatever. Если этого не сделать, вас может схватить кто-то из тех, кто enforce. Правильную точку зрения на вопрос ‘who you are’, или, выражаясь по-русски, идентичность, имеющую отношение – не ко всем областям жизни, конечно, а тем, которые связаны с профессиональной деятельностью вообще и торговлей, в частности. Кстати, ответы на вопрос ‘who’, как известно, в предложении в нормальном случае являются подлежащим, субъектом, - хотя не только им, конечно. И не всякое подлежащее совместимо с любым сказауемым. Странно сказать ‘известный экономист нарисовал гениальную картину.’ Или можно? Неважно, некоторые думают, что странно. Зато есть такие подлежащие, которые совместимы со всем. Например, я могу сказать ‘мой сосед здорово играет на арфе’, ‘пишет в газетах’, ‘рисует’ , и тому подобное. Потому что сосед – такое уж слово.
Да, так о карточке. Плохо только, что если все сделать в обратном порядке – сперва притронуться к валидатору, а потом положить на нее монеты – валидатор не понимает, что произошло, и не читает карточку. Как будто ей не пользовались вовсе. И, опять-таки, могут схватить те, кто должен enforce мое, как это, самовидение в процессе передвижения на поездах.
- Спекуляция! – воплю я. – И все валидаторы плохо работают. – А может, валидатор – от слова Валя, как Терешкова, - проносится в моем воспаленном мозгу. – Или от слова валидол?
- Почему спекуляция? – кто-то меня замечает и задает мне вопрос. – Почему плохо работает?
Я принимаюсь объяснять про деньги и порядок действий. Со спекуляцией сложней.
- В самом деле, разве сам не видишь, - говорю я, - что вот здесь, где торговля идет особенно бойко, seaweed – он какой-то не такой. Плесень это, кажется, или что-то в этом роде.
Надо бы это сказать, но ...что-то останавливает. Может, это она, солидарность с – как их? – товарками?
Контролер – а это был он, санитарный – останавливается и всматривается, а я глотаю слова. Может быть, ему как-то намекнуть на качество seaweed’a? Предложить попробовать? Но не могу же я предлагать пробовать не свое? Как бы еще подвести к этой мысли?
- Отомстила? – Кажется, кое-что я все-таки выкрикнула, про карточки и качество seaweed’a. – Кому я хотела отомстить? Неважно. А может, важно, скажу потом. Отомстила будет, когда все начнут это повторять, не раньше.
Вокруг санитарного контролера толпа народу. И мне приходится проталкиваться. Пока проталкилась, наступила ногой на что-то скользкое. Моллюск. Такие называются mussels. А как это в переводе я не помню – мне это ни к чему.
- Смотрите, - воплю я , - вот эта ракушка полуоткрыта, и это значит, -
Я сую mussel ему под нос и вскрикиваю страшным голосом, - но кто-нибудь слышит? Похоже, они знают это и так. Все, что я могу сказать. Но помалкивают, у них есть какие-то еще соображения.
Обойдя весь рынок по периметру, я пишу на заборе мелом. Что-то в таком роде, если пересказать своими словами:
- Все продается. Все. И моллюски в раковинах, и уроки ведОмых (черт, может надо было вЕдомых?) языков. И если оно стоит дороже, то это совсем не значит, что качество – лучше. И наоборот, если его совсем здесь нет, или стоит дешевле – это не значит, что оно хуже. А если на таком же заборе – и даже ТВ – вам вдалбливают, что все наоборот – не верьте. Реклама тоже продается. И на тв она не более правдивая, чем на заборе. С чего бы ей быть правдивой? А??
Я , похоже, увлеклась, и замечаю, что получилось слишком длинно. Пока я думаю, какие слова стереть, а какие – оставить,как в твиттере, меня хватает за руку контролер.
- Что вы тут делаете?
Я мямлю, что вот, мол, хотела...Это вроде картина. И со словами...Мессэдж, в общем.
Оказывается, нельзя. Такая деятельность называется очернительством. По-ихнему, subversion. Или, скорее, обелительством , а также обелятельством, потому-что пишу-то я мелом на черной доске. Сущее обелятельство. А вот если бы черным маркером на белом – whiteboard – тогда, конечно, очернительство. В общем, неважно, по сути это одно, и я пытаюсь в этом убедить контролера.
- Представь, - я хватаю его за рукав, но смотрит он, все равно, куда-то в сторону. Представляет?
- Представь, что есть две старушки. Ну, две тетки, может, неважно. И обе торгуют в неположенном месте. А может, в положенном – вот тут вот у вас. Я заканчиваю второпях:
- Одну гоняет мент, или вообще под навес не пускают, а у второй все хорошо. Значит ли это, что у этой второй товар лучше?
- А как же? – Он, наконец, переводит взгляд на меня.
- Вовсе нет, - возражаю я. – Вовсе нет. Просто в этом втором случае, когда не гоняют, мент куплен и на все смотрит сквозь пальцы. А первая тетка, которую гоняют сильно, может, она и не догадывается, что мента можно и нужно подкупить?
- М-м..., - мычит он.
- А может, уже догадалась, а не может сделать? Скажем, денег нет? Не знает, кому и как дать?
Он молчит, думает, наверно. В этот момент я слышу крик. Что-то рассыпалось, похоже. И, судя по звуку и тональности крика, там драка. Как ее? Наверно, правильно сказать потасовка, потому что, похоже, не очень сильная. Стоило бы уйти, а я хочу узнать, что там, и протискиваюсь поближе. Конкуренция?
- Да, так как же она сказала? Что мне нужно сделать? Те, которые enforce who you are, простят мне нападение на сканер, если я смогу продать...
- Что продать?
- Все что угодно, но лучше нематериальное...
- Почему нематериальное?
На этот вопрос у нее ответа нет. Какое-то давно затвердевшее убеждение, что нематериальное – лучше. Поэтому мне надо разобраться, что к чему в рыночных отношениях, чтобы продать нематериальное. А потасовка – это, очевидно, они. Конкуренция, так сказать, в действии. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, решаю я. Просто пойти и посмотреть, протискаться сквозь этих теток.
Я протиснулась, но потасовка закончилась. Кажется, она происходила под прилавком, над которым написано ‘inclusive stall’. Что там и куда они включают, можно только догадываться. Кое-что я об этом знаю, но как бы узнать причину конфликта? Что, собственно, они не поделили?
На этот вопрос у меня ответа нет. Может, пока совершить обход рынка? Пол здесь выложен паркетом, поэтому называется все ‘паркет-маркет’, сокращенно ‘пармар ‘ и даже кошмар, потому что звучит похоже. В одном углу, в маленьком киоске, торгуют сифудом и сивидом. Про сифуд я знаю, что если ракушка раскрылась, хотя бы наполовину, значит, есть ее уже нельзя, несвежая. А названий у них – тьма-тьмущая! Есть какие-то mussels, перламутровые внутри и темные снаружи. Кажется, это те самые, в которых растут жемчужины? Черт знает, как они называются по-русски? Моей российской жизни – и русскому сознанию – да, вот так торжественно – это не соответствует никак. И cockles. И pipies. И воспетые Эллиотом перивинклз. Это такие завинченные в два-три оборота улитки, вход в которые закупорен маленькой окаменевшей затычкой, состоящей из того же материала, что ракушка. Откупоришь затычку, и специальной булавкой можно вытащить того, кто там живет. Twinkle, twinkle. periwinkle. Так делают французы, но мы-то не французы, и специальных булавок, чтобы вытащить на свет божий моллюска, у нас нет. Можно это сделать концом вилки и чайной ложки, но это, конечно, не так удобно, не то.
Кстати, о булавках. Пока я обхожу паркет-маркет и глазею, я замечаю, что между свежестью и качеством продукта и его ценой, как будто и вовсе связи нет. Вот эти уже почти совсем тухлые – кто знает, что? Наверно, pipies, - они уже почти совсем раскрылись – гораздо дороже, чем те, в углу, которые еще не раскрылись, а значит, свежие. Кто знает, почему. Если у этого факта есть какое-то объяснение, мне оно неизвестно. Особенно, почему-то , это заметно в том ряду, где торгуют сивидом. Водорослями. Красивые сверкающие свежестью листья ламинарии, и рядом темные, полупрозрачные, пахнущие йодом бусинки. Вроде, последние называются ожерельем Нептуна. И все почти задаром. Почему-то задаром. А рядом то же самое, уже сушеное – и в несколько раз дороже. Может, это потому, что посушить его тяжело? Просто кто-то намекает, что когда морская вода высохнет, вы будете стоить больше? Может быть, у сушеном концентрация йода больше? Хотя навряд ли.
С йодом, кстати, в кое-каких частях нашего богоспасаемого отечества проблема. Его нехватает. Наверное, это объясняет все.
Сивид едят, добавляют к лапше, вставляют в волосы. Так и называется – seaweed hair extensions. Я прохаживаюсь по рядам – решила купить себе seaweed hair extensions и ищу подходящий цвет. Впрочем, их не обязательно вставлять в волосы – можно и на шапку. Или на сумку. Если сумочка не очень маленькая, ее можно одеть на голову. Из каждой сумки можно сделать шапку.
Положительно, между качеством товара и ценой связи тут просто нет? Потому что самый красивый и свежий сивид совсем не обязательно дороже – он может быть намного дешевле, чем тот, что поплоше. Попроще и высох. Как же так?
В придачу к сивиду продаются украшения из раковин. От всех этих моллюсков остаются очень красивые раковины. Можно просверлить дырочку, вставить крючок – и в ухо. И как неправдаподобны дешевы все эти штуки! Может, потому, что это просто?
Следом за сивидным рядом – очки и бинокли. Почему здесь? Возможно, потому, что в названии тоже присутствует часть –си. То есть, конечно, не присутствует, но существуют они для того, чтобы see. Ну, вы поняли...И тоже самое красивое, почему-то, необязательно самое дорогое. А совсем рядом – киоск, из которого ведется, как следует из объявления, торговля языками. Вареными. А также они продают брошюрки, мобильные приложения и еще что-то в этом роде. Шарфики, может быть. Почему здесь? Здесь собрано вместе, под одной крышей, объясняют мне, все, что включает в себя часть sea и see. Overseas languages включают. И сивид, конечно, тоже. И такие вещи, как очки , monocles, binocles and spectacles.
А-а, понятно, - тяну я. Еще совсем недавно в этой будочке можно было купить себе урок какого-то языка, заморского и другого. А теперь этой возможности больше нет, все заменяют мобильные приложения. А может, и есть – только надо найти, куда пойти, и здесь оно не продается. Я , скажем, хочу выучиться мумбо –юмбо, а здесь его не предлагают. И не только мумбо-юмбо, кое-что из более широко распространенных языков тоже отсутствует. Чтобы давать из такой будочки – по размерам она похожа на собачью, что и неудивительно, потому что в ней очень мало что предлагают, - чтобы давать из нее уроки, надо быть сьютабли квалифайед. О чем наглядно свидетельствует прикрепленная к волосам seaweed extension подходящего цвета. Специально assigned для этой ситуации. Все вместе кажется мне какой-то запредельной дуростью – которая – трудно объяснить почему и зачем придумана, специально для того, чтобы обирать людей, что ли? Отнимать у них возможность как научиться так и научить. Both. Мой опыт состоит в том, что любой, почти, живой человек лучше мобильных приложений. И научиться у него можно быстрей и больше. И seaweed hair extensions ему для этого ни к чему. Возможно, дело в том, что так устроена человеческая память. То, что говорит живой человек, и то, что я ему отвечаю, - запоминается вместе с цветом его глаз, тембром голоса, запахом волос (и даже, может быть, прикрепленных к ним seaweed extensions?) В таком виде оно входит в память и почему-то выходит из нее в том же, или похожем, виде, и гораздо легче вспоминается. А может, на то, почему с живыми людьми дело иметь лучше, чем с мобильными приложениями, если хочешь научиться говорить на языках, есть какие-то другие причины. Язык существует, чтобы общаться. Общаться можно с людьми, а не мобильными приложениями, и если хочешь на учиться это делать, это и нужно делать. С людьми.