И дальше – не знаю, как оно произошло – может, помрачение – но я вдруг почувствовал на губах что-то мягкое, прохладное и живое, и не сразу понял, что это – её губы. И до сих пор не знаю, кто сделал первое движение навстречу – я или она – но наш поцелуй не был ни отеческим, ни дочерним, и я как-то позабыл, что между нами почти тридцать лет и до чёрта всего ещё, и чувствовал только прохладу её губ – тонких, как у Холмса, но мягких, как самые спелые ягоды малины, и объятия её рук – гибких и сильных, не по-девичьи сильных, которыми она притянула меня к себе так, как будто её право на это – вопрос давно решённый.
Отстранились мы одновременно, и отвернулись, стараясь не встречаться взглядами друг с другом.
- Ведь это не… - начал первым я. Но она перебила:
- Ты знаешь.
- Это неправильно, - сказал я, ещё помолчав.
- Пусть.
- Рона, ты – ребёнок. Тебе шестнадцать, и я должен…
- Спокойной ночи, - снова перебила она. – Спокойной ночи, Джон, - быстро повернулась и ушла в дом. Я остался стоять в полной растерянности, чувствуя себя непонятно, на каком свете. Наконец, тоже замедленно повернулся и пошёл к себе.
Понятно, что, вернувшись на чердак, я уже не смог заснуть и лежал, вперив невидящий взгляд в потолок, снова и снова возвращаясь к тому же вопросу, задавая его себе раз за разом на разные лады: что это всё-таки было? Я проводил языком по губам, словно не веря собственным ощущениям, но никаких сомнений не оставалось: я только что целовался с Иронией мак-Марель, и целовался всерьёз, как с любимой, как со своей женщиной, своей невестой. Я – сорокалетний, трёпанный жизнью зрелый мужчина – с шестнадцатилетней девочкой, дочерью моего старинного друга, которой должен бы был покровительствовать, как отец. Следовало стыдиться и посыпать голову пеплом, но в том-то и дело, что её наивной юности я не чувствовал, не верил в неё. Рона в теле шестнадцатилетней словно аккумулировала всю мудрость своей рано ушедшей матери, это реинкарнация Сони жадно целовала меня на крыльце – не пугливым, детским, но вполне осознанным поцелуем женщины, которая знает, чего хочет. А может, я обманываю себя, потому что так выгодно для моей совести, так легче? Но нет, наоборот, всё это, скорее, пугало меня, чем успокаивало. Я чувствовал в Роне то же несоответствие, которое резало глаз в Карле Ленце – оболочка ребёнка и душа совершенно взрослого человека. «Она воспитывалась, как сирота, - думал я. – Возможно, это наложило свой отпечаток….». Но всё равно, что бы я ни думал, в моей выходке был, пожалуй, лёгкий душок гнусности. Следовало объясниться, хотя при мысли об этом спина у меня влажнела, а во рту пересыхало.
Так я лежал без сна, как вдруг до моего слуха донеслись откуда-то из глубины дома сдавленные звуки, опознанные мной, как рыдания. Надо ли говорить, о чем я подумал в первую очередь? Я немедленно поднялся с постели и, кое-как одевшись, выбежал из комнаты, буквально столкнувшись с такой же встревоженной Роной с керосиновой лампой в руке.
- Что это? – невольно вырвалось у меня, едва я убедился в том, что источник рыданий – не она.
- Это Карл, выдохнула Рона, стискивая пальцы одной руки пальцами другой. – Он с Орбелли. Боже, Джон! Что он там с ним делает?
Из своей комнаты появился заспанный полуодетый Вернер. Его короткие волосы, примятые подушкой, торчали на голове точь-в-точь, как маленькие рожки – в другое время меня это позабавило бы. Он машинально потирал не так давно раненое и ещё не зажившее плечо и щурился на свет лампы, фитиль которой Рона выкрутила на всю длину.
- Что случилось? – спросил он. – Кто плачет? Карл? Ну, и чего вы вскинулись? Ему есть, над чем поплакать. Хорошо, если Орбелли дал ему такую возможность. Хирург делает больно, но спасает этим жизнь – разве вы о таком не знали? Возвращайтесь в постели и положитесь на Орбелли – он знает, что делает. Да всё уже и кончилось.
Действительно, прислушавшись, я понял, что плач стих. А мгновение спустя Орбелли сам вышел из комнаты и, обессилено съехав спиной по стенке, сел прямо на пол.
- Бога ради, - проговорил он. – Мне нужно прополоскать рот. Лучше чем-нибудь крепким.
- Что вы с ним сделали? – требовательно спросила Рона, подавая ему стакан. – С Карлом? Почему он плакал так горько?
Орбелли одним глотком выпил то, что было в стакане, несколько мгновений словно прислушивался к чему-то внутри себя, замерев, затем медленно перевёл на Рону взгляд, и под этим взглядом она как-то мало помалу стушевалась и отвела глаза.
- Я сделал с ним то, - проговорил медленно и веско Орбелли.- Что рассчитываю сделать и с Шерлоком. И думаю, что Шерлок тоже будет плакать, если у меня получится. Я вернул этому ребёнку осознание прошлого без того налёта чужой воли, которую ему привнесли по приказу профессора. Это тяжело, даже для ребёнка. Особенно, если налёт чужой воли впитался основательно. У нас очень серьёзный противник, леди и джентльмены, настолько серьёзный, что теперь я и за вас боюсь. Особенно за вас, доктор Уотсон. Вы – самый эмоциональный из нас, а значит, самый уязвимый… Возьми у меня стакан, девочка, не то ещё разобью – руки дрожат.
Это была правда – пальцы у него мелко тряслись, вздумай он закурить сейчас, едва ли попал бы спичкой на кончик папиросы.
- И что с Карлом теперь? – не унималась Рона, которой попечение о Карле, видимо, казалось первоочередной задачей. – Он утешился или вы усыпили его?
- Я его усыпил, - неохотно ответил Орбелли. – Утешиться – это не так скоро. Даже для ребёнка. А сейчас, я думаю, всем нам остальным тоже стоит вернуться в постель. Времени у нас мало, и поездку в Инвернесс лучше не откладывать.