Рассказ занял 2 место на конкурсе Блэк-Джек-2008 (lib.ru, "Самиздат")
В восьмом часу позвонил Протасов и без предисловий выдал:
- Ангел вот-вот протрубит, грешников на страшный суд призовет. Проспал, небось, вчера крещение, дуся? Туда тебе и дорога. В общем, приезжай, дорогой, в церкву святой Варвары, к отцу Кириллу. Посидим... Сколько уже не виделись...
Говорил он задушевно, ласково, и, зная скупого на сантименты друга давным-давно, тестировщик Сева Дымов не без досады заключил, что тот опять сорвался и уже сильно под мухой. Отец Кирилл... не тот ли это батюшка - завсегдатай пирожковой на Каляева, озорник, любящий лобызать ручки официанткам, дегустировать водочку и пробовать под неё свой сочный бас... подумал Дымов, и все-же на всякий случай спросил:
- А не поздно? Время то уже...
- Скоро всё те будет поздно. Ты мне эту дымовщину брось, приезжай, говорю. Спросишь, где трапезная, и проходи без церемоний.
Ехать не то чтобы не хотелось, было неудобно: дело к ночи, приглашать его батюшка не приглашал, и потом, словам сильно нетрезвого Протасова доверять сомнительно, даже авантюрно. С другой стороны, после новогодних, Сева никуда не выбирался, стихи не шли, вечера коротал одиноко, в основном у "софта" или "с книгой у телевизора" и чувствовал, что от такой жизни вот-вот свернется в уксус. Он оглядел с дивана свою постылую комнатуху, календарь на стене, прикнопленные тут же трэкинг-таблицы, где крестиками-метами - выловленные баги, мерцающий из угла тлетворным светом ящик, и решил, что сегодня здесь киснуть точно не будет.
Зима показывала в этом году полное свое безволие. Огрызнулся, было морозцем декабрь, январь повёл себя совсем не по-крещенски: едва на него шикнул гольфстрим, тут же трусовато поджал хвост. Выйдя на воздух, Дымов сразу почувствовал прилив настроения. Он с наслажденьем подставлял лицо дождевой пыли, блаженно щурился и почти не чуял под ногами асфальт. Брели навстречу редкие прохожие: медленные, сонные, словно еще не пришедшие в себя после праздничных дней. На мачтах освещения сквозь желтые дрожащие шары завораживающе сеялась водяная пудра. Тени лежали густые, покойные, было тихо, и ощущалось, как от этого безлюдья вечерний город вздыхает облегченно и даже благодарно.
Серегу Протасова Дымов знал уже много лет, когда-то под его началом работал. Потом их пути разошлись, но общение не заглохло. Друг был запойным, широким человеком, компанейским до безалаберности. Писал неряшливо-гениальные стихи и обожал всеядно женщин. Дымов его любил и часто почтительно называл дедушкой, не столько в знак признания старшинства, сколько из уважения к таланту, сочетать без потерь, разгульно-богемный образ жизни с должностью первого рейдера города, предаваясь и тому и другому жертвенно-весело. Протасов был своего рода яркой нелепостью, багом, чем притягивал к себе дебаггера Севу неудержимо. Баги делятся на вредные и "вредные", знал по опыту Сева. Последние, из разряда - нет худа без добра и бывают даже на пользу проге ибо придают ей вариативной пластичности: рвется не там где тонко, там где негибко.
Мимо, зацепив Дымова рукавом, пролетел на бреющем счастливый курсантик с букетом хризантем. Сева очнулся от забытья, и только тут вновь почувствовал подошвами землю. На удачу, из-за угла вывалилась маршрутка. Он поднял руку, заскочил. Внутри был шансон и сухо. На галерке расположились два таджика. У окошка сидела тётка с дешевой заколкой-рыбешкой в волосах. Таджичата, привалившись друг к другу чернявыми головами, крепко дремали, и были похожи на мусульманских блаженных. В складках их смуглых лиц залегла такая усталость и ноша, будто во сне для них продолжалась непосильная каторжная работа. Тётка суетливо крутила на пальцах колечки и поминутно подныривала взглядом в окошко, словно боясь прозевать остановку, а когда украдкой начала крестить воздух перед носом, будто подрисовывала себе обережный пятачок, Сева понял, что ему выходить.
В отличие от Протасова, с отцом Кириллом Дымов знаком не был. Видел батюшку иногда в пирожковой, иногда возле церкви. В пирожковую тот заходил чаще один, а бывало с какими-нибудь очень солидными людьми в правоохранительных пиджаках. Святой отец неизменно брал курник, большую чашку "наглого фрукта", садился за круглый стол под зеленым абажуром. Ходил он, когда в рясе с красивым горящим крестом, когда в костюме без галстука, как ходят чиновники и коммерсанты, уставшие быть важными. Выглядел на хороший полтинник: тучный, с щелистыми, словно после сна глазками и широкой с медным отливом бородой. Напоминал сразу и купца, и старообрядца, и даже отдаленно греко-римского борца, вышедшего на тренерскую работу и раздобревшего. Говорил гортанной скороговоркой и по отрывочным наблюдениям Дымова, напрочь был лишен такого городского качества как рефлексия. Человек от земли, без затей, не особо заботящийся о том, как бы показаться со стороны.
Уже на подходе к церкви Сева вспомнил, что ничего случайного в жизни не бывает, особенно такие встречи, и засомневался - а нужно ли ему это? Ведь непременно зайдут разговоры на известные темы, возможно, будут попытки обращения, а у него хоть и висит на шее крестик, в душе - давно привычная нигилистическая неразбериха, атеистический туман, во что он верит - непонятно. Но тут за домами показались облупленные главки святой Варвары, и любопытство окончательно перевесило все страхи и сомненья.
Сколько Дымов помнил, церковь на Каляева всегда была одета в леса. Сквозь переплёт пепельно-сизых досок, болячками зияли проплешины красного кирпича, виднелись паучьи лапки трещин, повсюду корчилась штукатурка. Ангел на фронтоне был зашит в деревянный ящик с дыркой, прорезанной то ли в шутку, то ли из жалостливого суеверия - в головах. Изредка, можно было увидеть двух-трех раскосых призраков в робах, налаживающих лебедку и пускающих по ней ведро. Но потом опять на месяцы - тишина, лишь галдят вороны на крестах, и ворочается от ветра, бряцая ручкой, то самое ведро, заброшенное на стропила.
Всё как прежде, - думал Дымов, приближаясь к "святой Варваре",- та же разруха, лишь подевался куда-то ящик с ангелом. Ступеньки Сева одолел резво, зашел не крестясь, и сразу очутился рядом со свечной лавкой, где кротко потупив взгляд, сидела хрупкая старушонка. Мыслью она была где-то далеко, и Дымов счел за кощунство ее тревожить. Он прошел немножко в глубь, ища взглядом кто-бы мог ему помочь. Заметил у подсвечников женщину, убиравшую воск.
Едва он спросил про трапезную, та закивала, словно ждала гостя, оставила уборку и повела Дымова через боковую нишу куда-то вниз.
Они сошли по темной лестнице, очутились в тусклом предбаннике. Впереди белела дверь - гладкая, чистая, какими запирают евроремонт, за нею - сумрачная анфилада, и вот уже донесся перезвон посуды, приглушенный смех, скоро открылась и богатая зала с высокими потолками. Где-то там, на самых задах - стол-каре, за ним - человек десять: галстуки, погоны, рясы, окорока загривков, звезды... Стали различимы и голоса:
-...а летунов-то неправильных не видать. Отлетались, кажись. Как последнего на Бакунина с трамвайных проводов сняли, неделю - тишина.
-Да больше - с полторы. Последний был восьмого, когда батюшка вон тот скворечник сохнуть спускал.
-Ой ли? Говорят, вчера видели парочку. Отсюда недалеко. До рассвета кружили голубки.
-Степаныч, я ж просил по УВД циркуляр дать - кто выше цоколя городской управы - на поражение! Вот и батюшка говорит - бесовщина...
- Рады бы на поражение, да нет пока высшей санкции, Геннадий Петрович.
- Все люди, как люди - с цоколем в голове, ну максимум на двухвершковом коридоре идут! А этих оторвышей куда тащит?! В народе испуг, брожения. В уме ж не помещается - выше цоколя!
...Повсюду сияла золотая роспись и Дымов залюбовался красотой трапезной. На правой стене горел пунктир канделябров, у темной стеночки по левую руку высился огромный ящик с прорезью. Не тот ли это скворечник с ангелом, подумал Дымов, и ноги потащили его к неосвещенной левой стеночке. Он поравнялся с домовиной, макнувшись в ее густую тень; сердце вдруг пронзил тихий радостный дребезг, и подошвы начали отрываться от пола. "Раз такое дело, повишу секунду-другую и подлечу к столу на разрешенном, двухвершковом", подумал Сева, но поняв, что его тащит выше, внезапно похолодел от ужаса. Он был уже под самым потолком, на преступной высоте, когда увидел там, внизу, россыпь оторопелых глаз.
-О! А вот и друг мой, Дымов! - показывал пальцем на зависшего под потолком Севу, пьяненький, с синими от водки губами, Протасов. - Поэт, кстати тоже...а поди плохо?
В следующее мгновенье, Сева заметил, как в чьей-то пухлой ладони что-то жирно блеснуло и стало стремительно приближаться.
Блюдце... едва успел смекнуть Дымов, и в глазах его померкло.
Оглушенный, Сева шарахнулся, словно подбитая моль и сверзился вниз.
-Вот тебе и "кажись, отлетались". Откуда они только такие берутся, оторвыши?
***
Из вязкого морока наплыла борода, обдавая репчатым духом. "Ты кто?"- отшатнулся Сева. "Тих, тих... все ж свои, дебаггерские," - нежно молвила борода.
Дымов очнулся, потер шишку на лбу, сел, увидел темную воду городского пруда. Звезд на небе почти не было, ветер гудел тонко, тоскливо, словно дул в узкие глазницы ночи. Где-то ныла собака, и, кажется, за окружной, в степи, грохотал товарняк. В голове дрожал дребезг, на душе было нехорошо. Он вспомнил трапезную... блюдце... Расстегнул рубашку, тронул крестик. Во что он верит теперь? В Бога? Или по прежнему в "ничто"? Впрочем, где-то глубоко в памяти брезжило нечто поразительное, не связанное напрямую ни с Богом, ни с человеком, но странным образом, дающее надежду на возможность веры в лучшее. Брезжило, но ускользало. Он сдёрнул крестик с нитки и вдруг вспомнил. Нет, сперва всплыла заколка-рыбка в волосах женщины из маршрутки, а потом и странный сюжет, виденный им недавно по ящику: белая акула рылом подталкивала к берегу истерзанного, едва живого морского котика. Она отбила его у сородичей, и теперь вела к суше, точно пыталась спасти. Чудовище касалось бедолаги с такой бережностью - чуть ли не целовала рылом - что Дымов тогда, помнится, застыл пораженный и даже набух глазами. Ластоногий выплыл, замер на песке обессиленный. Акула развернулась и ушла назад домой.
Здесь трудно было заподозрить сбитый с толку материнский инстинкт, врядли "рыба" будет вести детеныша к суше. Напоминало это ни что иное, как жалость, непонятно по какой прихоти выскочившую в засбоившей системе "Белая акула". "А если этот сбой, живущий зачем-то в природе, если этот баг и есть Бог? Всемилостивый - всего лишь вынужденная ошибка, хромая хромосома для смягчения хрупкого, в звериной жесткости, мира", - чесал затылок Сева.
Он сидел у городского пруда, вспоминая этот невозможный сюжет. Потом вспомнил, что не курил уже черт-те сколько и закурил. Мысли потекли быстрей, но все они впадали в какой-то безответный океан.
Всю дорогу домой, океан внутри Севы молчал и казалось, заполнил его всего, словно намекая, что "ничто", по сути, очень простая диффузная штука, как вот - вода, тьма, тля, лжа или ржа. Оно захватывает медленно, но верно. Расширяется, поглощая все на своем пути. Даже то, что предназначено быть с сердцем и устремленным в высь, может быть им проглочено, переработано в шлак. Остаются лишь крупицы, кванты света, куда и хочется бежать. Мысли клубились, заслоняя дорогу, ночь, и Дымов не заметил, как очутился дома, на диване, в ботинках, плаще, с шишкой на лбу, и сполохами вопросов: "что же это меня так подкинуло сегодня, с двухвершкового?"
Рядом, на стене, висели таблицы с крестиками-метами, отрывной календарь с поза-позавчерашней датой...Сева тяжело вздохнул, подумав, что всё cлишком цветуще-сложно для человека в этом мире, всё безответно, истребительно и всерьез. Он оторвал листок с 17 января, поднес к глазам. Оказывается, поза-позавчера был день стропальщика, а еще, как интересно, - родился Чехов А.П.
И уже почти засыпая, он вспомнил, что не сразу полюбил А.П. Читал и все никак не мог понять - в чем тут соль? Ведь обыденщина, благостная тоска и ни грана чуда. Откладывал, бросал. При случае вновь возвращался и вновь ставил крест. И так - годы, часто засыпая на пол странице, а то и вовсе швыряя Антон Палыча подальше, пока однажды, вдруг, не пробился, и только тогда беззвучно ахнул: ведь чудо, такое очевидное и такое непохожее ни на что... тихое, но чудо...Баг?
Скоро он, наконец уснул, и там, во сне, повторялось одно и то же виденье, как заевшая прога: ноги тащили его к неосвещенному левому приделу, к домовине с прорезью, внутри которой мерцал влажный блеск. В сердце зарождался странный щемящий дребезг, Дымов макался в густую темень ящика, преступно высоко воспарял к свету и зависал... раз за разом...
А белая акула плыла в это мгновенье у мыса Горн, взрезая плавником 55 параллель, лил светлую слезу в деревянном ящике заколоченный ангел, и 29-летний поэт-тестировщик Сева Дымов, продолжая во сне воспарять, зависать и ломать голову - отчего он так долго пробивался к очевидному чуду А.П., крепко сжимал в руке позабытый крестик.