Духовный Царь Расправил Крылья. Лев Толстой зимой

               
                ПРИМЕЧАНИЕ.

                Это ОТРЫВОК из
                большой книги моей
                "Царь Лев против царя Голода"
        (Лев Толстой в земном Христовом служении в 1891 - 1893 гг.,
                которую можно скачать,
                читать без платы
                по ссылкам:

           http: // leo-tolstoy [точка]ucoz[точка]ru / ISSLEDOVANIYA/ altukhov_r-car_lev_protiv_carja_goloda .pdf

            https://cloud.mail.ru/public/WNDs/bFtfK3nh4


   Ещё ПРИМЕЧАНИЕ. Ссылки "Проза. Ру", к сожалению, УБИВАЕТ. Если, паче ожиданий, что-то выше вообще хотя бы как-то отобразилось, оно будет дохлое. Надо эту убитую ссылочку выделить и скопировать в адресную строку, затем нажать "Ввод", чтобы перейти по этому адресу.

   Слово [точка] в адресе нужно заменить на просто точку, без скобок и УБРАТЬ ВСЕ пустые ПРОБЕЛЫ (т.е. пробелы без чёрточки внутри).

                   ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ!
                  РАДОСТНЫХ ОТКРЫТИЙ!
                _________________________

                Глава Пятая.
                ДУХОВНЫЙ ЦАРЬ РАСПРАВЛЯЕТ КРЫЛЬЯ
                (Январь - март 1892 г.)

 И если завтра начнётся пожар
И всё здание будет в огне,
Мы погибнем без этих крыльев,
Которые нравились мне.

 Где твои крылья?..

 (Илья Кормильцев)

   Мы начали книгу с цитаты из ноября 1891 года, из письма, отправленного в Бегичевку Н. Я. Гротом, в котором он, сообщая о «мерзостях», творящихся в Петербурге вокруг известий о голоде, назвал Л. Н. Толстого «духовным царём», на которого возлагаются все надежды лучших людей России в это трудное время (см.: Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой. Мат-лы к биогр. с 1886 по 1892 г. М., 1979. С. 251 – 252).

  И это не было хвалебным преувеличением, а было правдой. Даже противу рожна поначалу (не желая, как мы помним, участвовать сперва никаким образом в благотворительности при участии денег), но Толстой ЕСТЕСТВЕННО для человека христианского сознания и христианского же религиозного понимания жизни, выстраивал систему своих, по поводу голода, отношений с общественным окружением таким образом, что неизбежно духовно влиял на множество современников — способствуя делу Бога и Христа в мире. Пусть и внутри государства, пусть для большинства только на время, но он собирал их в христово братство — в Церковь истинную, способную не только благотворить трудом (а не мирскими неправедными богатствами!), но и духовно противостоять слугам мирских насилия и лжи. Развитие этой системы в последующие десять лет несомненно дало почувствовать российской имперской сволочи всю опасность этого духовного влияния Льва Николаевича для возлюбленного ими государства Российского: потому что верно понятое христианство Христа несомненно противостоит ВСЯКОМУ насильническому государству: как на уровне религиозного христианского понимания жизни, разоблачающего давно отжитые суеверия низшего, языческого и еврейского, жизнепонимания, так и на уровне общественного устройства жизни, в котором закон насилия должен быть отменён законом любви, а поэтому разбойничьи гнёзда государств, разделяющих и ссорящих людей ради власти над ними, долженствуют быть побеждены единою Церковью Христа и прямым безгосударственным общинным самоуправлением.

 Хорошо известно суждение о Толстом в дневнике писателя, журналиста и театрального критика А. С. Суворина (1834 – 1912), записанное им 29 мая 1901 г., вскоре после публичного «отлучения» Толстого от православного лжехристианства:

 «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. […] Новое время настаёт, и оно себя покажет. […] Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтоб он повалился. Обыкновенный ветер его повалит» (Суворин А.С. Дневник. М., 2015. С. 314 – 315).

 К сожалению, слишком мало людей последовали за духовным царём Львом — и революционной «бури» России избежать не удалось. Нам, однако, важно в этом суждении Алексея Сергеевича признание ПОЛИТИЧЕСКОГО значения духовного авторитета Толстого-христианина.

 Авторитет этот, как мы уже показали, повлиял, сколь было можно, и на ближайшее окружение Льва Николаевича: на его жену и детей, на его духовных единомышленников в голодной Бегичевке. Все вместе они составили, как в шутку их называли тогда, «министерство Льва Николаевича Толстого» (Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 4-х тт. М., 1922. Т. 3. С. 185). Совершенно особенное по важности министерство — раз уж заведовал им не простой министр, а сам Духовный Царь России!

 Если в начале 1891 г. в деятельности Софьи Андреевны в связи с определением судьбы «Крейцеровой сонаты» и «Плодов просвещения», ещё превалировал интерес личный и семейный, в том числе денежный, то в «голодном» деле, начатом осенью этого же года, она уже — пусть и не единомышленница мужа во Христе, но активнейшая, инициативная и талантливая союзница и соратница, вдохновлённая и окрылённая духовным авторитетом мужа… и одновременно — жена, заботливая о здоровье любимого и любящего человека. Год 1892-й явит это союзничество без общей веры в не менее ярких и исторически значимых формах, нежели предшествующий.

                _____________


           5.1. Солнечные веретенца под январским свинцом
                (Начало 1892 г.)

 Мы оставили Льва Николаевича в предыдущей главе в момент его отъезда в Москву, к семье, с которой он пробыл с 1 по 23 января 1892 г., не оставляя руководства, посредством переписки, деятельностью столовых и закупкой продовольствия. Результаты впечатляли: по сведениям из письма Л. Н. Толстого от 12 января к Н. Н. Ге-младшему, к этому времени в открытых Толстым столовых ежедневное получали питание 4000 человек (66, 135).

 В этом же письме Толстой сообщает, что, благодаря зимнему “отпуску”, «кажется, кончил» большое своё «писание» (Там же). Здесь Толстой имеет в виду трактат «Царство Божие внутри вас», который, однако, позднее снова стал переделывать и продолжать.

 В письме к В. Г. Черткову от 15 января Толстой обнадёживает его в том же преждевременном окончании сочинения: «Нужно это, нужно. Можетъ быть, я заблуждаюсь, но мне кажется, что, пиша это, я делаю то, что велит Бог» (87, 124). Кроме того, Толстой сообщает духовному другу некоторые новости о себе и общем деле:

 «Я ещё в Москве, и очень, каюсь, тягочусь здешней жизнью. Здесь всё идут пожертвования, есть ещё деньги столовых на 30 и всё прибывают, а когда я уехал оттуда, там было 70 столовых и были просьбы от деревень 20 очень нуждающихся, которые я думал, что нельзя удовлетворить. А теперь можно, а я сижу здесь. А 30° мороза, а там нет во многих близких местах ни пищи, ни топлива. Жена обещается ехать со мной туда на неделю, она на неделю, а я останусь после 20-го… Не говоря о том, что всё-таки я там нужен, моя-то жизнь здесь ненужная» (Там же. С. 123 –124).

 В последнем своём суждении Царь Лев был не прав. По поводу московского «привала» супруга, С. А. Толстая отмечает в мемуарах: «Прожили тогда со мной в январе Лев Николаевич и дочери Таня и Маша целых три недели, и я отдохнула немного душой…» (Толстая С.А. Моя жизнь: В 2-х тт. Том 2. [Далее сокр.: МЖ – 2]. С. 249). Не без удовольствия наблюдала она, что муж, приобретя опыт практической организации сложнейшего дела, стал с иными критериями подходить к людям, и прежнее отношение к единомышленникам по вере так же изменилось: «…Я замечала, что Льву Николаевичу как будто привычнее, легче и приятнее было общение с людьми обыкновенными, своего круга, и исчезла та узость и упорство, которые были в нём раньше. Добрее, проще принимал он все впечатления города, семьи и событий» (Там же).

  Была бы Соня мужчиной, она бы поняла: нельзя «узко и упорно» выделять из толпы уважателей и обожателей МНИМЫХ учеников и друзей, если на поверку, в испытании они оказываются предателями, даже фарисейскими осудителями общего дела. А таковые, именно из числа «толстовцев», уже появились тогда в Бегичевке. А вот мама Соня, всем любящим сердцем тянувшаяся к возможности ПОНЯТЬ мужа и Христа, и не поминая, явила преданность этому же делу и немалый, с первых же дней, талант в его обеспечении самым насущным: деньгами и людьми! При этом деликатно уступив своему Царю Льву морально необходимое ему лидерство. Находясь в Москве, Толстой тяготился «суетой, праздностью, роскошью, тщеславием и чувственностью московской жизни» (Дневник, запись 30 января; 52, 61). Все три московские недели он продолжал путём переписки руководить деятельностью столовых и закупкой продовольствия. «За главного» в этот раз остался второй сын Толстого Илья, Илья Львович (1866 – 1933), так же, как и отец близко сошедшийся с пышной и великолепной, а главное трудолюбивой и неутомимой, казачкой Еленой Персидской. А скоро папка подарил себе и сыну ещё одну верную помощницу, нами выше уже упоминавшуюся. С презентования её Толстой открывает письмо к сыну, которое привезла в Бегичевку сама гостья:

 «Любезный друг Илюша!

   Письмо это передаст тебе В[еличкина], девица, которая может трудиться. Пока пускай она помогает вам, когда приедем после 20-го, мы устроим её иначе. Очень жаль, что не написал тебе приехать прежде к нам, чтобы поговорить с тобою обо всём. Я очень боюсь, как бы ты, по незнанию всех условий, не наделал ошибок. Писать нужно было бы о стольком, что и не начинаю, притом, не зная, что и как делается.

 Одно прошу тебя, будь как можно осторожнее, поддерживай дело, не изменяя. И главное заботься о приобретении, подвозе приходящего хлеба и правильном его размещении, и о том, чтобы в столовые не попадали могущие кормиться, получающие достаточную помощь от земства и, с другой стороны, чтобы не отвергнуты были нуждающиеся.

 Теперь надо помогать топливом самым бедным. Это очень важно и трудно, и тут, как это ни нежелательно, уже лучше, чтобы получили ненуждающиеся, чем чтобы не получили нуждающиеся.

 Что сено от Усова? Я боюсь, чтобы Ермолаев тут не напутал. Они пишут про разбитые тюки. Надо поскорей поднять его и свезти к Лебедеву в Колодези <Напомним для читателя: это село Данковского уезда, километрах в пятнадцати от Бегичевки, где был один из складов продуктов в имении Ершова, управляющим которого был Лебедев. – Р. А.>. Приискивай картофель на местах, не продают ли где, и покупай. Много ещё нужно, но нельзя распоряжаться перепиской, не зная что и как. Полагаюсь на тебя. Пожалуйста: делай из всех сил. Целую тебя, передай поклоны наши Елене Михайловне и Наташе и всем, кто там.
Л. Т.» (66, 137).

 Скажем несколько слов о Григории Алексеевиче Ермолаеве (даты жизни не установлены), о котором Толстому придётся упоминать в письмах разным адресатам неоднократно. Григорий Алексеевич был торговцем, а у Льва Николаевича — комиссионером на базе близ станции Сызранско-Вяземской железной дороги Клёкотки, в 35 км. от Бегичевки. Он заведовал приёмом, хранением и выдачей приходящих на имя Толстого грузов. С. Семёнов в статье «На голоде у Л. Н. Толстого» отмечал: «Клёкотки была ближайшая станция от Бегичевки, главного пункта распределения помощи голодающим, устроенного Л. Н. Толстым. На этой станции был склад всех продуктов, направляемых для районной помощи из Москвы и других местностей. Заведовал складом и наблюдал за всем живший на станции комиссионер Ермолаев. Он принимал всё привозимое по железной дороге и отправлял по требованиям в те места в которых продукты были нужны. Продукты были следующие; мука, крупа, соль, горох, керосин и дрова. Дров шло огромное количество. В этих местах обыкновенно топили соломой, а при неурожае соломы топить было нечем. И крестьяне, кроме голода, должны были переносить и холод». На все операции с грузами Толстой регулярно получал от Ермолаева выписки из приходно-расходной книги.

 С Верочкой Величкиной, упомянутой в начале письма, мы уже знакомили читателя. У ней, как мы помним, есть собственные воспоминания, и пора дать ей слово. Рассказ о первых шагах к бессмертию рядом с именем Льва Толстого она начинает с того, как в конце 1891 г. она вступила с сестрою в одно из благотворительных московских обществ «либеральной интеллигенции», кумекавшей на своих сборищах, как бы подступиться к помощи народу:

 «Посылать ли просто деньги, или муку, или же лучше прямо печёным хлебом, — так как деньги и муку голодные крестьяне могут, мол, пропить, — и кому, и как посылать?...» (Величкина В. У Л. Н. Толстого в голодный 1892 год. Современник. 1912. № 5. [Книга пятая, май.] С. 162). Вера чувствовала, что она не там и не с теми, где и с кем должен быть человек, реально желающий помогать голодавшим крестьянам Умная Верочкина мама посоветовала дочерям расплеваться с городской либероидной интеллигентской сволочью и обратиться непосредственно к Льву Николаевичу Толстому. Не без колебаний, Вера Величкина так и поступила. Но визит в московский дом Толстых в конце декабря, ещё до приезда Льва Николаевича к семье, был напуганной девочкой морально провален:

 «Ко мне вышла Софья Андреевна. Взгляд, которым она окинула меня, был не только неласков, но прямо даже враждебен. Впоследствии она говорила, что, увидев мою маленькую, худенькую фигурку, она никак не могла себе представить, чтобы я могла серьёзно работать, и с досадой подумала, что это будетъ только обуза для её близких. Тем не менее, она не отказала решительно, но сказала, чтобы я приехала 3-го января, когда из деревни вернутся её муж и дочери, так как сама она не может сказать ничего определённого, — она не вполне в курсе дела» (Там же. С. 163).

  Такой совет был, как минимум, ошибкою Софьи Андреевны: в первый день 1892 года семья только-только собралась вместе и какое-то время ИМ ВСЕМ было не до деловых разговоров (хотя Толстой продолжал непрерывно помнить и думать о деле). Поэтому, когда Верочка, наивный полуребёнок, утром 3-го января явилась снова к Толстым, перехватившая её на пути к отцу Татьяна Львовна обошлась с гостьей откровенно неласково: «У нас открыто уже до семидесяти столовых, — говорила она, — открывать больше мы пока не решаемся, так как нет средств, а на эти у нас достаточно работников, и кроме того, просится масса народу, — все хотят ехать на голод» (Там же. С. 163 – 164).

   Не исключено, что у матери и дочери были вполне понятные и, более того, связанные одно с другим побуждения для отказа: во все годы замужества Софья Андреевна была мучительно ревнива — хотя и безосновательно: любящий муж был ей предан всегда и не допускал для себя даже мыслей об «изменах». Однако присутствие в удалении от неё, в «команде» Толстого, молодых красавиц не могло не раздражить её — а значит, навредить и самому делу, в которое жена Толстого вдохнула уже немало своей души и влила СВОЕЙ крови.

    Но Таня Львовна была не только умным человеком, но и художницей, обожавшей ум и красоту во всех и везде, где и в чём, и в ком находила их. Вот почему, испытав к Верочке с первого взгляда большую симпатию, она шепнула ей совет: зайти через несколько дней ещё разок.
 

    И в этот третий визит, 11 января, Вере Величкиной повезло: к ней вышел сам Царь Лев. Бросив один лишь взгляд на Верочку, на этого трясущегося от холода и страха аппетитного оленёнка, Духовный Царь России почувствовал и понял: она должна быть в его команде! К удивлению Верочкиному, с первых же минут беседы он смотрел на неё «уже как на сотрудницу в своём деле и рассказывал, в чём оно, собственно, состояло» (Там же). Кстати сказать, очень образно и мудро рассказывал:

 «Мы находимся в положении людей, у которых в руках находится большой сосуд, и из этого сосуда нам нужно разлить в стоящие перед нами крохотные пузырёчки и скляночки, не разлив ни капли жидкости зря и влив в каждую из скляночек как раз сколько нужно. Это — очень нелёгкое дело и требует огромного, самого мелочного внимания к каждому отдельному случаю» (Там же. С. 164 – 165).

    Пропустив 12 января, семейный праздник — Татьянин день, именины Татьяны Львовны — 13-го, в понедельник, Вера Михайловна явилась к Толстому, где, подальше от очей Софьи Андреевны, в маленькой комнатке преданной единомышленницы отца, второй дочери его, Марии Львовны, её снарядили в путь, снабдив приведённым нами выше письмом.

 Рассказывает Илья Львович:

 «"Помощница", вручившая мне это письмо, приехала на лошадях со станции в то время, когда мы с Персидской садились ужинать.

 Старый столяр, служивший нам за лакея, докладывает: "Ещё барышню Господь послал".

  Входит девица-курсистка с огромной банкой монпансье под мышкой и подаёт мне письмо от отца.

  Я попросил её сесть и предложил ей ужинать.

  На столе стояла кислая капуста с квасом и чёрный хлеб.

  Несчастная москвичка посмотрела, хлебнула две ложечки и уныло притихла, с нежностью посматривая на свои конфеты.

 "Попала в голодные места, тут только одна капуста и есть, что бы я стала делать, если бы не догадалась взять с собой эти карамели", — читал я на её лице.

  Когда принесли котлеты, она вся так и просияла.

  На другой день, чуть свет, она потребовала себе "работы".

  Я велел запрячь ей лошадь и попросил её поехать с кучером в деревню Гаи и переписать там всех столующихся» (Толстой И.Л. Указ. соч. С. 223).

  С воспоминаниями Веры Величкиной мемуары Ильи Львовича разнятся здесь одной деталью: Вера таки выехала без кучера. Поворочавшись так и этак в неприычно жёстких для неё РОЗВАЛЬНЯХ и довольно точно вообразив жёсткость предстоявших в пути толчков, она, чтобы сберечь хотя бы до первых встреч со Львом Николаевичем интимные свои мягкости, решила, не объясняясь ни с кем, ехать одна и СТОЯ. Илья Львович вспоминает:

   «Через полчаса вваливается ко мне Дмитрий Иванович Раевский (брат Ивана Ивановича), весь в снегу, и с ужасом говорит мне:

 — Что я видел? На дворе метель, стоит какой-то ребёнок в санях и мчится куда-то без дороги один. Лошадь здешняя. Кто это?

   Я так и ахнул.

   Оказалось, что девица поехала без кучера неизвестно куда.

   Пришлось послать человека её искать и привезти домой» (Там же. С. 223 – 224).

   К удивлению сотоварищей, кинувшихся с кучером в погоню ей, Верочка не заблудилась и даже, пока не настигли её в Гаях, успела исполнить поручение! Несмотря на это, временно её отставили от поездок, поручив быть до времени при Льве Николаевиче и помогать прекрасной Елене Персидской с лечебными порошками и прочим потребным для крестьянских детишек.

  По окончании трёх недель Софья Андреевна выехала в Бегичевку вместе с мужем, так как, по собственным её словам, «решила сама поехать посмотреть на месте, как производится помощь голодающим и как там живут все мои» (МЖ – 2. С. 252). Однако настроение её накануне поездки и в дороге намекает: несчастная ждала от своей поездки нечто недоброе для её с супругом личных отношений. Уже в дороге, в поезде, ей стало плохо: её раздражили разговоры мужа с пассажирами до такой степени, что наконец «сделался нервный припадок, удушие», сменившиеся, как обыкновенно, припадком депрессивным. Повторились нервические симптомы, сопровождавшие и до того стрессовые для супруги Льва Николаевича ситуации поездок, переездов — в последний раз, мы помним, Соня писала о таких состояниях мужу в письме от 23 октября 1891 г., предполагая там же, что ей нужно сходить к психиатру (Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому [Далее сокр.: ПСТ]. М., 1936. С. 447 – 448).

  К сожалению, такие болезненные состояния повторялись и в дни пребывания Софьи Андреевны в Бегичевке, чему способствовала, конечно же, физически и психологически напрягающая обстановка в «Большаке» (так народ издревле звал Бегичевку за проходящий поблизости проезжий тракт). Вот картина из письма Софьи Андреевне к сестре от 1 февраля 1892 г.:

 «Дом тут низкий, тёмный, грязный; обои тёмные, воздух душный, природа безотрадная, народ бедный, грязный, очень добродушный и жалкий… Если бы ты видела, Таня, как тут всё некрасиво и скучно, и природа, и люди, и дом, и вся жизнь. Может быть, когда Дон растает, то вид изменится; большая река очень красива и приятна» (Цит. по: Опульская Л.Д. Материалы… 1886 – 1892. С. 257).

  Те же впечатления от Бегичевки повторяет она, не меняя акцентов, и через много лет, в мемуарах: «Дом мрачный, природа скучная, степи, река замёрзшая, лесу нет. И везде горе, несчастье, голод, слёзы… Столовые производили отрадное впечатление. Но когда я видела всё это, на меня всё-таки находило отчаяние невозможности помочь этой громадной безнадёжной нищете, и делалось тоскливо на душе» (МЖ – 2. С. 254 – 255, 257).

  Борясь с депрессией, Соничка всё же взялась за общий труд. Вот что рассказывает о нём и о всей своей поездке она сама в дневнике:

  «Лёвочка с Таней и Машей приезжали <из Бегичевки в Москву> два раза: первый раз от 30 ноября по 9 декабря. Второй раз от 30 декабря по 23 января. Бывало много гостей, мы все рады были быть вместе, но ещё тяжеле было разлучаться. Тогда я решилась сама ехать с Лёвочкой и Машей в Бегичевку, а Таню оставила в Москве с детьми.

  […] Приехав в Тулу, мы застали Елену Павловну Раевскую, у которой остановились, больную, с страшной болью в ноге и лихорадкой. Она, бедная, никак не может поправиться со смерти мужа.

  […] Из Тулы 24-го мы поехали по скучной Сызрано-Вяземской дороге на Клёкотки. В вагоне у меня сделалось удушие и нервный припадок. Лёвочка всё выходил, был суетлив, беспечен и молчалив. Погода была отвратительная: таяло, шёл дождь, небо серое тяжело свисло, ветер дул страшный. Мы поехали в двух санях: Маша, повар Раевских — старичок Федот, и Марья Кирилловна; а в других, маленьких санках мы вдвоём с Лёвочкой. Было тесно, темно и жутко. Машу всю дорогу тошнило, а меня тревожило, что Лёвочка простудится от такого ветра.

  Наконец доехали к ночи. Встретили нас в Бегичевке, в доме: Илья, Гастев, Персидская, Наташа Философова и Величкина. Илья был в странном боязливом духе... На другое утро он уехал, и мы остались с нашими помощницами.

  Жили мы с Лёвочкой в одной комнате. Я взяла все письменные работы и уяснила что могла в их делах. Потом я пошла смотреть столовые. Вошла в избу: в избе человек десять, при мне стали собираться ещё до 48 человек. Все в лохмотьях, с худыми лицами, грустные. Войдут, перекрестятся, сядут. Два стола сдвинуты, длинные лавки. Чинно усаживаются. В решете нарезано множество кусков ржаного хлеба. Хозяйка обносит всех, все берут по куску. Потом она ставит большую чашку щей на стол. Щи без мяса, слегка приправлены постным маслом. К одной стороне сидели все мальчики. Эти были веселы, смеялись и радостно приступали к еде. После щей давали похлёбку картофельную; или же горох, пшённую кашу, овсяный кисель, свекольник. Обыкновенно по два блюда на обед и два на ужин. Мы обошли и объехали несколько столовых. Сначала я была в недоумении, как относится народ. Но во второй столовой какая-то девушка, серо-бледная, взглянула на меня такими грустными глазами, что я чуть не разрыдалась. И ей, и старику, сидящему тут же, и многим, я думаю, не легко ходить получать это подаяние. Не дай бог взять, а дай бог дать, — это справедливая русская пословица. 

 […] Самое трудное в деле, которое все наши взяли на себя, — это выбор беднейших. Это трудно и в выборе кому ходить в столовые, и в раздаче дров, и в одежде, которую тоже жертвовали, и во всём. Когда я сделала списки, последние дни было 86 столовых. Теперь открыли до ста. Раз мы с Лёвочкой ездили вдвоём в чудный ясный день по деревням. Справлялись на мельнице о помоле; заезжали в другой склад провизии велеть выдавать пшена (из Орловки) и вообще узнать о выдаче; и наконец открыли столовую в Куликовке, где погорелые. Вошли к старосте, спросили о беднейших. Велели ему позвать на совет ещё старцев и мужиков. Собрались мужики, сели на лавки. Стали их спрашивать, какие семьи беднейшие, и назначали по стольку-то человек из семьи ходить в столовую. Когда я всех переписала, Лёвочка велел приезжать за провизией во вторник и бабе, жене старосты, предложил иметь столовую у себя так, как прочие погорелые.

 Возвращались мы сумерками: с одной стороны красно село солнце, с другой поднялась луна. Ехали мы по Дону и степями. Местность плоская, скучная. Только по берегам Дона красиво расположены старые и новые усадьбы.

 По утрам я кроила с портным поддёвки из пожертвованного сукна, и мне их сшили 23; большую радость доставляли мальчикам эти поддёвки и полушубки. Тёплое и новое; это то, чего некоторые от рожденья не имели» (Толстая С.А. Дневники: В 2-х тт. Т. 1. С. 218 – 220).

  Юная Верочка Величкина, поражённая, с любовью и восхищением смотрела на трудолюбие и хозяйственную хватку преданной Царицы Духовного Царя и настоящей чародейки повседневности:

  «Софья Андреевна была возмущена, что у нас было так грязно и беспорядочно в комнатах, и прежде всего принялась, со свойственной ей энергией, наводить порядок. Она сама мыла и тёрла полы, на обеденном столе появилась чистая скатерть, и вообще, в доме почувствовалась женская, хозяйственная рука. Затем она занялась нашей голодающей кассой, которую до сих пор вела Елена Мих<айловна>; заглянула в наши склады и увидала, что там лежит много разных пожертвованных материй, платья, белья и т. п. Нам присылали всевозможные вещи, иногда даже совершенно непригодные для крестьянского обихода. […] Софья Андреевна призвала деревенских портних, быстро заставила их перекроить на поддёвки для мальчиков-подростков всё сукно и тут же поскорее сшить, пока не прошла зима. Она сама всё время следила за кройкой, стоя целые дни в холодной, нетопленой комнате. Энергия её была поразительна, и скоро множество мальчиков защеголяли уже в новых поддёвках» (Величкина В. У Л.Н. Толстого в голодный год // Современик. СПб, 1912. Книга пятая. [Май.] С. 174 – 175).

  После отъезда Софьи Андреевны это портняжное подспорье не прекратилось, удовлетворяя потребности в одежде для крестьян куда лучше, нежели присланная — и недостаточная, и часто слишком роскошная для деревни — одежда.

  Своеобразным “эхом” пребывания Софьи Андреевны Толстой в январе 1892 г. Бегичевке является, по нашему мнению, такой смешной и одновременно страшноватый анекдот, записанный в дневнике Татьяны Львовны — в копии, дошедшей до нас, к сожалению, без обозначения даты:

  «Смешно рассказывал Чистяков о разговоре, который он слышал в Горках. Заговорили о пап;, и один мужик говорит другому, что он слышал, что «этого графа надо ПОТРЕБИТЬ». А другой говорит: «Дурак ты, говоришь, такого человека ПОТРЕБИТЬ. Он умнеющий человек. Коли сам царь, бросивши дела, мог с его супругой осьмнадцать минут руководствоваться… а ты говоришь “потребить”» (Сухотина-Толстая Т.Л. Дневник. М., 1987. С. 260; ср.: Бирюков П.И. Биография Льва Николаевича Толстого. М., 1922. Том третий. С. 182).

  Достоверность анекдота может вызывать сомнения: в “правдинском” издании дневника Т. Л. Сухотиной-Толстой составитель делает особое примечание, указывающее на источник публикуемой записи: том третий «Биографии Толстого» П. И. Бирюкова. Не все странички дневника сохранились, но Павел Иванович списал анекдот с одной из утраченных впоследствии — оплошно не обозначив дня, к которому относилась выписка. В том же “правдинском” издании она датирована весьма приблизительно: «Вторая половина ноября – первая декада декабря (?) 1891 г. (?) Бегичевка». Такая датировка оставляет вопрос: от КОГО простые мужики-крестьяне могли знать в декабре 1891 г. о приёме, оказанном 13 апреля 1891 г. С. А. Толстой в Аничковом дворце императором Александром III? Жена добилась этой аудиенции, не предупредив о планах своих мужа — именно потому, что догадывалась о его неизбежном неодобрении. Но сама она, судя по записям в её дневнике тех дней и по воспоминаниям о них в книге «Моя жизнь», ГОРДИЛАСЬ и тем уважением, которое вызвала в императоре, и существенными результатами аудиенции, в том числе разрешением к печати «Крейцеровой сонаты» супруга. С наибольшим вероятием, именно ОНА могла не стерпеть — проболтаться, похвастать своей поездкой к царю, когда трудилась рука об руку с простыми крестьянками — вплоть до указания длительности аудиенции! А уж бабоньки разнесли историю на много вёрст окрест… Таким образом, датировать запись следует не концом 1891-го, а, как минимум, началом 1892 года.

  Для сравнения. Значительно более страшный анекдот, не смешной, зато более достоверный, приводит в дневнике своём Екатерина Ивановна Раевская. Со слов Л. Н. Толстого, было подслушано, как один мужик хвастал другому:

  «— Еду я из Скопина (Лев Николаевич никогда в Скопине не был), — ораторствует мужик в кабаке. — Идёт граф эвтот в полушубке по большому трахту пешком. — Говорит: “Подвези меня”. Я его подсадил в свои сани.

 — Куда едешь? — говорит.

  — Спешу домой, — говорю. — Завтра Микола, у нас храмовой праздник. Хочу угоднику Миколе помолиться, чтоб урожаю помочь. А он, граф-то: “Никоего нет Миколы! Никоего угодника нет! всё враки!” Я развернулся, да его в зубы! Он так с саней и покатился.

  Мы негодуем, а Лев Николаевич только смеётся» (Раевская Е.И. Лев Николаевич Толстой среди голодающих. Указ. соч. С. 397).

  Такая хвастливая байка вполне могла быть озвучена кем-то из крестьян: “благодаря” влиянию не симпатизировавших к “еретику” Толстому попов. Такие случаи неприязни к Толстому и его команде среди тех даже, кого он кормил и спасал в голодный год, были нередки.

  После поездки и трудов в Бегичевке на какое-то время потеплело на Соничкином сердце: она разделила с мужем заботливое отношение к народу как к голодным, раздетым и больным, нуждающимся в заботе детям. Но постепенно, по мере роста усталости, тоскливое состояние снова брало верх… Она не могла не убедиться, что никаких «измен» с женскими участниками Божьего служения со стороны мужа не было и нет. Свой вклад трудовой, сколько хватило сил, она внесла. Более оставаться в Бегичевке было не для чего — да и просто опасно для её здоровья. Измучив своей тоской и себя, и Льва Николаевича со всею командой помощников, 3 февраля Софья Андреевна «грустно рассталась» с мужем, который, видя её нездоровье, «очень мучился» необходимостью расставания (МЖ – 2. С. 257). На следующий день, 4 февраля, он адресовал ей в Москву довольно пространную приписку к письму М. Л. Толстой — успокоительную и как бы намекающую, что её эмоции и поведение не сбили с рабочего настроя «команду» Льва Николаевича. Приводим ниже основной текст.

 «Мучался о тебе, милый друг, вроде как в тот вечер о наших девицах. Только дай Бог, чтобы так же напрасно. Нынче получил от Ермолаева выписку и сводил счёты и писал деловые письма, и считали с конторщиками. Всё вполне уяснил и мог бы тебе похвастать. От Писарева получил весь первый заказ 12 вагонов. От Колечки 1 вагон ржи и 4 гороха, из которых один послан Наташе. Знаю, и где они, и сколько осталось. Утомляют и мучают попрошайки. А нынче я решил насчёт дров; и с завтрашнего дня будем выдавать записанным, более чем 200, семействам записки на дрова.

 Если успеешь, похлопочи у казны и у Хомякова о дровах. Нынче я убедился, что эта нужда ужасная и что попрошайничество очень путает представление о действительности нужды.

 <Упомянут Дмитрий Алексеевич Хомяков (1841 – 1919), сын А. С. Хомякова. В «Моей жизни» С. А. Толстой есть указание, что Хомяковым было пожертвовано 50 куб. саженей дров (тетрадь VI, стр. 215). – Ред.>

 Сейчас написал письмо <Н. И.> Тулинову о горохе, который он просил у нас, и, между прочим, желая подбодрить их, высказал то, что сам чувствую. Много есть тяжёлого, и самое тяжелое это попрошайничество, недовольство, требовательность, зависть и т. п. И мы на это досадуем. Нам кажется, что всё должно идти гладко, ровно, без тяжести борьбы и напряжения, — не напряжения труда (его не много нужно, и он лёгок), а напряжения доброты, насколько её есть; а как же это может быть, когда находишься в исключительном положении и делаешь исключительное дело. Всё кажется — и нам так казалось сначала — что это что-то вроде partie de plaisir; [прогулки;] но чем дальше входишь в дело, тем тяжелее, и попрошайничество есть показатель исключительного положения.
 Ох! как ты доехала! Не было ли у тебя мрачных мыслей? У меня нет. И если вспомню о тебе, то проходят, и чувствую только грусть, что тебя нет. Прощай, голубушка, целую тебя и детей.
Л. Т.

 Узнай о льне […]. Завтра поеду, если хороша погода, в Андреевку <село в 17 км. от Бегичевки. – Р. А.> о соломе и тамошних столовых» (84, 114 – 115).

 Положение Софьи Андреевны в общем деле помощи голодающим — как жительницы Москвы — определило её судьбу: участие в этом деле (а позднее, по причине возрастания известности и авторитета) и множестве других общих с мужем исторических предприятий — поневоле более активное и тяжёлое, связанное с массивом разнообразной, атакующей её сознание, информации. Как следствие, именно её письма будут снова, как и в предыдущих главах, весьма информативны и источниково ценны для нас, но потребуют и существенного комментирования.

 Приведём здесь же ещё один женский взгляд на повседневность христианского служения Духовного Царя России — на этот раз не от Царицы его, а от Верочки Величкиной, оставшейся после отъезда Софьи Андреевны помощницей Толстого:

 «Каждое утро вставали мы в седьмом часу, так как передняя была уже битком набита народом. Если мы немножко просыпали, то Лев Николаевич, проходя по коридору, стучал нам в двери. Утро работали мы вместе в передней, разбирая просьбы, нужды собравшегося народа. Затем кто-нибудь один оставался дома, а остальные разъезжались по окрестным деревням, всегда посоветовавшись раньше со Львом Николаевичем. Он неизменно был в курсе дела и всегда помнил каждую мелочь, куда и зачем нужно было ехать. Но занятие с народом в передней его всегда несколько расстраивало и мешало его литературным работам, и мы, по возможности, старались предупредить его приход, чтобы он мог поработать утром за письменным столом. В такие дни он чувствовал себя гораздо лучше, спокойнее. Но это не всегда удавалось, так как вставал он очень рано и не мог видеть, чтобы народ дожидался» (Величкина В. У Л.Н. Толстого в голодный год // Современик. СПб, 1912. Книга пятая. [Май.] С. 172 – 173).

 Картина сия в мемуарах Веры Величкиной не датирована, но её смело можно отнести к почти что каждому утру Толстого и его команды в Бегичевке. В приватной беседе вечером 5 марта 1892 г. с Е.И. Раевской Толстой такие приёмы в передней крестьян назвал как главную причину своей усталости:

  «Ведь вы не видели, что у нас в доме делается? У нас каждый день такая давка, как бывает в соборе, когда архиерей служит! И неизвестно, кто тут приходит? Какие-то ребята, которые вовсе ничего не просят, а так, стоят. Пишешь у стола, и вдруг против вас у самого стола стоит старик с котомкой и мальчуган. Зачем пришли? и сами не знают, а так, стоят.

  Жена требует, чтоб к 15 марта я вернулся в Москву, и я даже рад, что она это требует, потому что сам чувствую, что мне необходимо отдохнуть» (Раевская Е.И. Указ. соч. С. 414).

_________


5. 2. «Ах, так у тебя есть крылья? Порвем! Порежем! Обломаем!»
(Реакция «русского мира» на христианское служение Толстого)

 В дневниковой записи своей от 16 февраля 1892 г. Софья Андреевна Толстая называет ещё одну вероятную причину плохого своего настроения в бегичевской поездке. В самый день отъезда Толстому принесли статью из № 22 «Московских ведомостей», «в которой перефразировали статью Лёвочки “О голоде”, написанную для журнала “Вопросы философии и психологии”, и, сопоставив её с прокламацией», объявили Льва Николаевича революционером. Мы с Лёвочкой написали опровержение, которое он меня заставил подписать, и уехали» (ДСАТ – 1. С. 218).

 Назад в Москву приехала только Соня, и, таким образом, на её именно плечи легли не только испуг за мужа, себя, детей и общее христианское дело в связи с возможными последствиями раздутого «Московскими ведомостями» скандала, но и важная и неблагодарная работа опровержения клеветы.

 Самое первое в данном параграфе Пятой главы нашей книги, встречное, от 4 февраля, письмо Софьи Андреевны — уже из Москвы, то есть, очевидно, написанное сразу по возвращении. Главная тема письма — очередной подлый выпад журналистов газеты «Московские ведомости». Мы остановимся на этой теме подробнее ниже, в комментарии к письму С. А. Толстой от 12 марта, так же посвящённому в основном клевете «Московских ведомостей».
 Приводим основной текст письма от 4 февраля.

 «Милый друг, на всякий случай пишу тебе на Клёкотки, может быть, будет случай. […] Доехала я благополучно, спала хорошо. В Москве сегодня страшная, именно без преувеличения, СТРАШНАЯ метель. Что-ты вы все делали и как провели день? Хотя и Ваничка ласкается очень приятно, и мальчики мне рады, и жизнь здесь удобнее и легче, но мне жаль было тебя оставлять. От этой поездки во мне вдруг перевернулось чувство досады и недоброжелательства к тому, что ты всех нас бросил и уехал от нас, — на чувство сожаления к тебе и сочувствия к твоей тяжёлой, но, конечно, несомненно полезной деятельности. Я увидала, как тебе трудно и далеко не весело, и как невозможно теперь всё это оставить.

 Первое впечатление в Москве — это общий крик и стон о “Московских ведомостях”. Таня, Вера — из Петербурга, Стаховичи три: мать и две дочери, Алексей Митрофаныч и пр. — все с разными рассказами, которые передадут и тебе. Таня видела Суворина, просмотрела en regard [фр. наглядно сопоставляя] статью у Грота с “Московскими ведомостями” и Суворин телеграфировал, чтоб напечатали моё опровержение. Пришёл утром Грот, он больше всех хлопотал в Петербурге, и очень умно. Носил гранки, с которых переводил Диллон, — к Плеве, показывал о смысле, как ПОДНИМЕТСЯ НАРОД; эта фраза всех с ума свела, и её никто не понял, а он всем толковал. Государь, будто, сказал Александре Андреевне: «Посмотрите-ка, прочтите, что наш с вами protege [любимец] написал». Очень будет досадно, если государю не объяснит никто этой клеветы “Московских ведомостей”. Ещё рассказывали, будто тебя хотели водворить <т. е. с позором, с полицией выслать по месту жительства. – Р. А.> в Ясной Поляне, но что государь сказал: «Толстого не сметь трогать». Всё это пересуды. Но что государь своим добрым сердцем чует всегда правду — это я уверена. Про Диллона говорят, что он ненавидит Россию и нарочно прибавил злое к твоей статье, едва заметное, но ехидное. Вот Таня тебе это всё расскажет. Грот удивительно мил и предан тебе всей душой.

 Гостей сейчас — мальчики Раевские, Коля Оболенский, Соня Мамонова и Машенька Стёпина. Дети легли, я устала, иду спать. Как здоровье Наташи, целую Машу свою, Вере и Елене Михайловнам мой дружеский поклон, и тебя обнимаю.

 […] Я тебе советую взять ещё помощника прямо себе, чтоб меньше работать; а то тебе слишком трудно. Напиши ответ мне; присылай скорей обратно то, что посылала почтой Таня: английские деньги, объявления на моё имя, Лёвины письма. Ну, прощай.

 С. Толстая» (ПСТ. С. 488 – 489).

 По сведениям из архива В. Г. Черткова, приводимым биографом Л. Н. Толстого Н. Н. Гусевым, 30 января 1892 г. министр внутренних дел И. Н. Дурново сделал доклад Александру III по поводу опубликованного «Московскими ведомостями» “перевода” статьи Толстого. Признавая, что эти “письмо” Толстого «по своему содержанию должно быть приравнено к наиболее возмутительным революционным воззваниям, и считая, что привлечение в настоящее время графа Толстого к ответственности может повлечь нежелательное смятение в умах», министр считает целесообразным «предложить графу Толстому через рязанского губернатора прекратить на будущее время печатание в иностранных газетах статей противоправительственного направления, с предупреждением его, что в случае отказа подчиниться этому требованию правительство, к сожалению, вынуждено будет сделать иные распоряжения для прекращения вредных последствий такой пропаганды». Александр III приказал «оставить на этот раз без последствий» (Цит. по: Гусев Н.Н. Летопись… 1891 – 1910. С. 66).

  Вероятно, на основании именно этих сведений комментатор сборника писем С. А. Толстой, вышедшего в 1936 г. выражает уверенность, что причина отклонения царём от Толстого ожидавшихся репрессий заключалась не в добром сердце императора Александра III, а исключительно «в том, что он учитывал силу общественного мнения, которое было на стороне Толстого. То, что правительство не тронуло Толстого, объяснялось популярностью последнего» (ПСТ. С. 489. Комментарии). Рискнём предположить, что истина в данном вопросе… приблизительно посередине. Софья Андреевна пересказывает в мемуарах слова императора так: «Толстой меня предал моим врагам англичанам, а я его жену принял». И ещё, по поводу подтасовок и лжи “Московских ведомостей”: «Меня не интересует эта подлая газета, а интересует мой Толстой» (МЖ – 2. С. 259). В то же время хорошо известно и высказанное императором нежелание, сделав из Толстого мученика, «обратить на себя всеобщее негодование» (Цит. по: Бирюков П.И. Указ. изд. Т. 3. С. 175). Так что в решении Александра III оставить доносы «Московских ведомостей» без последствий сказались разнообразные факторы: безусловно, и авторитетность Духовного Царя России, но в то же время и неприязнь российского императора к журналистской лжи, а равно и добрые воспоминания от общения: литературного, через книги и театр — с Л. Н. Толстым, а приятнейшего личного — с его супругой.
 
 От последующих дней, 5 и 6 февраля, мы располагаем только письмами Л. Н. Толстого, являющимися, однако, по выводу комментаторов, ответами на два неизвестных письма Софьи Андреевны (см. 84, 115 и 116). Первый из ответов, от 5 февраля (№ 483 в томе писем) — совсем краткая приписка к письму М. Л. Толстой:

 «Как обрадовало меня твоё письмецо, не могу тебе выразить. Мы очень осторожны и тихи. Я нынче утром хорошо писал. Целую тебя и детей» (Там же. С. 115).

 «Хорошо писал» — вероятнее всего, трактат «Царство Божие внутри вас», в котором Толстой “увяз” на годы.

 Следующее послание Толстого — вполне самостоятельное, в отдельном конверте, письмо, но тоже достаточно краткое, в основном о текущих делах. Мы приводим в начале Главы такое письмо Л.Н. Толстого целиком — как образец многих подобных в дальнейшем, которые мы, по возможности, будем уже пересказывать и сокращать.

 «Сейчас 8 часов утра четверга. Яков Петров <Я. П. Шугаев, приятель Раевских. – Р. А.> едет в Москву и пришёл спросить, не будет ли письма. Вчера мы писали тебе, и с тех пор ничего нового. Мы здоровы, бодры. Нынче хотели ехать — я в Куркино (Ефремовского уезда), много там дела, и проведать Гастева, который один; а Маша в Осиновую Гору <деревня Данковского уезда, в 15 км. от Бегичевки. – Р. А.>. (Они вчера кидали жребий с Верой Михайловной <Величкиной>, кому ехать, и вышло Маше). Но опять метель, и придётся дожидаться. Вчера стали выдавать записки на дрова. Вчера получили Танино письмо и твоё, и объявления на посылки. Вероятно, Танина там. Был вчера у Наташи. У неё всё жар. Теперь покойно, что Софья Алексеевна там. — Новосёлов тоже всё болен. Теперь зубами. Маша всё спит. Целую тебя, Таню, Веру и детей.
 Вероятно, теперь будет оттепель. Это бы хорошо для Таниной поездки.

 Л. Т.» (Там же. С. 116).

 Стоит заметить, что оба письма Толстого к жене из Бегичевки были отправлены не по почте, а «с оказией». Это стало часто практиковаться Толстым: у него было теперь много помощников, приезжающих и отъезжающих из Бегичевки, и письмо было, с кем послать — минуя почтовую контору.

 Софья Андреевна, судя по всему, отправила мужу от 6 февраля два письма, текстом одного из которых мы располагаем:

 «Написала на Клёкотки и пишу ещё в Чернаву, чтоб вы не беспокоились. <Дочь> Таня и Вера <Кузминская> выедут завтра в ночь и прямо уж к вам. У Веры железы распухли, и Таня первый день совсем здорова. Приехали <из Бегичевки> Поша <П. И. Бирюков> и <И. Е.> Репин. Вчера до трёх часов ночи сидел М. Стахович. Измучили меня толки о статье «Московских ведомостей». Таня пишет, что был собран в Петербурге комитет министров и решили тебя выслать за границу, но что государь отменил и сказал: “предал меня врагам моим”, и будто очень он огорчён: — “И жену его принял, ни для кого этого не делал”. — Погубишь ты всех нас своими задорными статьями; где же тут ЛЮБОВЬ и НЕПРОТИВЛЕНИЕ? И не имеешь ты права, когда 9 детей, губить и меня и их. Хоть и христианская почва, но слова не хорошие. Я очень тревожусь и ещё не знаю, что предприму, а так оставить нельзя. Буду осторожна и кротка — это будь спокоен. Целую тебя и Машу.

 С. Т.» (ПСТ. С. 490).

 Как видим, в этом письме (и, вероятно, в двух предшествующих, не опубликованных, от 5 и 6 февраля) выразилось неспокойное состояние Софьи Андреевны, вызванное слухами о возможных репрессиях против Толстого как автора статьи 14 (26) января в “вражьей” английской газете «Daily Telegraph», названной в переводе Диллона весьма привлекательно для читателя: «Почему голодают русские крестьяне?» (у Толстого было просто: «О голоде»).

 Стиль статьи «О голоде», как мы и отмечали в предшествующих главах, действительно, местами «задорен». Но в целом Соничка, как, впрочем, и император Александр III, пеняют автору, Толстому, совершенно напрасно. Он не «губит» ни себя, ни семью, а, обличая общественные неправды орудием СЛОВА — не нарушает и христианского закона непротивления злому насилием. «Губить» могла только Российская империя, как все империи — духовная наследница языческого мира, в частности римлян, убийц Христа. И лживо оправдать себя в этом государство Российское может и по сей день — только опираясь на НЕХРИСТИАНСКОЕ массовое сознание и общественное мнение в России, на массовую этатистскую СУЕВЕРНОСТЬ обитателей гнусного «русского мира».

 Пенять и царю, и жене следовало бы, прежде всего, на цензуру — запретившую полезнейшую, особенно нужную в создавшейся в стране обстановке статью Толстого, но в то же время допустившую её распространение в искажённых отрывках и пересказах. Конечно, такие тексты могли быть восприняты и как политическая прокламация Толстого. На деле же обращена статья «О голоде» была к СОВЕСТИ городских дармоедов — не менее жёстко обличая их, нежели написанная Толстым несколькими годами ранее «Сказка об Иване-дураке», по сей день “не перевариваемая” в своём идейном содержании городской интеллигентской сволочью. Как раз в те дни, 20 января 1892 г., явились особые циркуляры, за №№ 429 и 430, Главного управления по делам печати, запрещавшие продажу отдельным изданием этой остронецензурной сказки (Гусев Н.Н. Летопись… 1891 – 1910. С. 63). Не местью ли тайной, в числе прочего, и за неё были выпады «Московских ведомостей»?

 Софья Андреевна понимала всё это. Она, одна из немногих в России, могла прочесть и полный текст статьи мужа, и настоящие прокламации радикальных пропагандистов тех лет… которым она, судя по приводимым ею в мемуарах их отрывкам, даже ОТЧАСТИ сочувствовала: потому что НА ДЕЛЕ познала в 1891 – 1893 гг., какова цена общественного активизма в России, стране неуёмной имперской паранойи, всеторжествующего неуважения и недоверия власти к собственным гражданам:

 «Правительство смотрело на дело помощи голодающим очень несочувственно. Чего-то боялись, всему мешали, а сами в правительственных сферах, очевидно, не справлялись с помощью народу» (МЖ – 2. С. 249).

 А где лукавство, скрывание, подлое изворачивание, враньё — там рядышком традиционно и воровство:

 «Дело помощи обставлено так, что нельзя быть уверенным, доходят ли пожертвования по назначению. Правительство охраняет безгласность злоупотреблений и делает невозможным обличение администрации…» (Там же. С. 250).

 Это — цитата из прокламации петербургского «Свободного слова» за январь 1892 г., приводимая Софьей Андреевной в мемуарах. Но под этими словами она готова была бы подписаться. Люди, присылавшие ей деньги для голодающих, часто сопровождали свои посылки записками такого характера:

 «Прошу принять в ваши чистые руки для дела помощи народному бедствию…».

 Или ещё, при переводе в 33 рубля:

 «Чтобы эти скромные средства не стали ещё скромнее в руках хищников, которых за это время так много развелось на Святой Руси, мы решили послать эти деньги именно Вам, многоуважаемая Софья Андреевна, как особе, вполне заслуживающей доверие общества…» (Там же. С. 251).

 Как видим, чиновным «закромам родины» умное меньшинство населения России доверяло в конце XIX столетия не больше, чем сто лет спустя, чем в наши дни… да и поделом!

 Итак, Софья Андреевна на самом деле СОЧУВСТВОВАЛА мужу, в особенности понимая, что критика его самая умеренная: по содержанию, хотя, увы, не по «задорному» стилю. Но страх за мужа и детей от этого не становился меньше. Его подогревали разнообразные слухи, вызванные скандалом, раздутым «Московскими ведомостями»:

 «Были слухи, что Толстого хотят водворить безвыездно в Ясной Поляне, но что Государь строго приказал Толстого не трогать никак. Брат Стёпа писал мне из Витебска, что ходят слухи о ссылке Толстого в Соловецкий монастырь. Сестра ещё писала мне из Петербурга, что был собран Комитет министров, на котором решено было выслать Льва Николаевича за границу» (Там же. С. 259). Такие придворные слухи вспоминали позднее А. В. Богданович в своих мемуарах «Три последних самодержца» (про «разговоры о необходимости выслать Толстого или посадить его в дом для умалишённых») и А. А. Толстая, писавшая в мемуарах о проекте заточения Толстого в тюрьму Суздальского монастыря — ошибочно приписывая этот проект гр. Д. А. Толстому, умершему в 1889 г. (Гусев Н.Н. Летопись… 1891 – 1910. С. 64).

 Сестра Софьи Андреевны и её муж, А. М. Кузминский, предупреждали в письмах довольно мутно о некоей ОПАСНОСТИ, грозящей всей семье Л. Н. Толстого, если он немедленно не опубликует опровержения на публикацию в «Daily Telegraph». Этим “заботливая” родня достигла лишь того террористического эффекта, которого не могла достигнуть глубоко презренная Софье Андреевне газета: она заболела и слегла с невралгией, как раз тогда, когда готовила уже было новую поездку в Петербург «для личного объяснения с властями» (МЖ – 2. С. 260). Пришлось ограничиться письменными сношениями.

 Написанное в ночь на 8 февраля к мужу письмо вполне передаёт нервозное, мучительное и суетливое состояние Софьи Андреевны:

 «Весь нынешний день провела в писании писем: министру внутренних дел, Елене Григорьевне Шереметевой <урожд. гр. Строганова (1861—1908), внучка Николая I, дочь вел. кн. Марии Николаевны. – Р. А.> и в «Правительственный вестник». Помог мне в составлении письма в газету Грот. Но вряд ли где и что-либо напечатают. А вместе с тем я беспрестанно слышу и читаю угрожающие слухи. Сегодня получила письма от Александра Михайловича Кузминского и от Тани. Оба с участием и каким-то отчаянием пишут мне о какой-то опасности, умоляют меня скорей действовать, вызывают в Петербург. Но дипломатично умалчивают, в чём именно опасность? Я сегодня чуть не уехала в Петербург с курьерским поездом. Но боюсь детей оставить и боюсь нервного удара, так как затылок, висок, все скулы странно и напряжённо болят. Весь день вздрагиваю и жду, что вот, вот известие придёт, что сделают с нами что-нибудь не хорошее. Будет нечто очень печальное: тебя сошлют, у меня будет удар, и дети останутся одни. И за что, подумаешь! Как же не нашли в этой статье ничего предосудительного, когда читали её в цензуре для журнала Философии? Неужели объяснение «Московских ведомостей», что это революционное движение, могло переменить суть её? Что может наделать злоба людей!

 Написала, как могла, всюду. Но не довольна письмами. Слишком я взволнована, чтоб хорошо и умно действовать. Если б мы были все вместе, всё легче бы было! — Пишите мне, милые друзья, чаще, и если будет случай, даже телеграфните раз, что вы все там и благополучны. Мне смешно вспомнить, Лёвочка, что ты беспокоился о том, что я ОЗЯБНУ. Если б ты знал, насколько хуже и ужаснее то состояние, в котором я теперь, — всякой простуды и болезни.

 […] О себе ты ничего не пишешь, надеюсь, что ты здоров. Сегодня вечером была у меня m-me Юнге и помогала мне писать. Если б не она, кажется, с ума бы сошла одна.

 […] Прощайте, милые друзья, не могу больше писать, скоро два часа ночи, а я уже столько писала! […]

 С. Толстая» (ПСТ. С. 491).

 13 февраля министр внутренних дел Дурново ответил Софье Андреевне отказом: «При всём желании исполнить Вашу просьбу, я затрудняюсь допустить обнародование доставленного мне Вами опровержения, по той причине, что оно, вызывая по существу своему вполне основательные возражения, несомненно породит дальнейшую полемику, весьма не желательную по соображениям, до общественного порядка относящимся» (Цит. по: Там же. С. 492).

 В ответе от 11 февраля отказала в публикации и правительственная газета. И, как всегда было и есть в подлой, дрянной, сволочной стране России, только обращение «по знакомству» и «по блату», а именно к могущественной графине Е. Г. Шереметевой, имело результат: та, выждав удобный случай, дала почитать царю НАСТОЯЩИЙ, не искажённый, текст статьи Л. Н. Толстого «О голоде» (МЖ – 2. С. 260 – 261). Конечно, Софья Андреевна была недовольна собой: «Слишком я была взволнована, чтобы умно и хорошо действовать» (Там же. С. 261).

 Контрастом всей этой нездоровой катавасии — очередное, от 9 февраля, письмо из Бегичевки Л. Н. Толстого, твёрдо и спокойно продолжавшего своё христианское служение:

 «Третьего дня ездил в Ефремовский уезд, в Куркино. Погода была очень дурна, дождь. Я доехал до купца Сычёва и, помня твои наказы, остался ночевать. Прекрасно спал, купил солому, устроил, что нужно было для корма там лошадей, и вернулся вчера благополучно, повидав Гастева и столовые тамошние, в которых многое неправильно было.

 Дома у нас англичанин Стевени, возвращающийся из Самары от Лёвы с хорошими известиями о нём. Он здоров и хлопочет.

 Дело всё видоизменяется и растёт. Но труда особенного нет. Помощники много и хорошо работают. Вчера я купил 1000 пудов проса для переделки в пшено и для корма лошадей отходом. Всё это поручил Григорию Фёдоровичу Кузнецову <кучер у Раевских. – Р. А.>, и тот прекрасно действует; свёл счеты на мельнице и осмотрел и исправил столовые.

 Ещё хороший, кажется, будет помощник <Фёдор Алексеевич> Страхов.

 Вчера получил твоё письмо обо всех толках по случаю статьи «Московских ведомостей». Всё это пройдёт и забудется, и чем скорее, тем лучше. Мы же давай содействовать тому, чтобы это скорее забылось, т. е. молчать об этом. От Грота очень хорошее письмо. Скажи ему, что благодарю его за добрые речи. Разумеется, чем добрее, тем лучше. — Но мандарин не зол, а прямо в глаз, от того возбуждает.

 [ ПРИМЕЧАНИЕ.
 В письме к Толстому от 30 января Н. Я. Грот писал, что ему приходится «ежедневно спорить и защищать» Толстого от нападок в петербургских аристократических кругах.
 В своём письме Грот сообщал, что давал читать письма о голоде, предназначавшиеся к печати, своему тестю Лавровскому, попечителю императорских богоугодных заведений, которому сначала статья понравилась, «но как дошёл до места о Вольтере и о мамадышских крестьянах, так вдруг рассердился». Толстой намекает на то, что анализированный нами выше, в одной из предшествующих глав, образ «китайского мандарина», приводимый им в статье «О голоде» и сопоставленный с положением русских крестьян по отношению к кормящимся их трудом «элитам», оказался весьма меток и точен, и именно поэтому вызвал читательское раздражение, в особенности у лиц, гордившихся прежде своей «благотворительной» деятельностью. – Р. А.]

  […] Писарев телеграфировал. Что, он не думает приехать к нам? — Таню сейчас ждём. Она приезжает, а англичанин уезжает.

 Маша едет в Чернаву за почтой и по дороге открывать столовые в двух деревнях. С ней едет Страхов, которого мы помещаем в Скопинском уезде. — Я очень хорошо думаю последнее время, и на душе хорошо. Целую тебя и детей. — Пишу, торопясь. Постоянно тебя теперь вспоминаю.

 Л. Толстой» (84, 116 – 117).

 Идиотский цензурный запрет статьи Льва Николаевича «О голоде» с последующим, вполне предсказуемым, попаданием его в российскую печать окольными путями, вызвал нездоровое, ажиотажное внимание к статье. Советник при министре иностранных дел Владимир Николаевич Ламздорф с неодобрением здорового консервтора записал в понедельник, 27 января, в дневнике: «Со всех сторон просят этот номер на прочтение; его нельзя приобрести ни за какие деньги; говорят, в Москве за номер этой газеты предлагают до 25 рублей». И в другом месте, уже 31 января: «Прокламации, захваченные на днях, находились в прямой связи с мыслями, высказанными Толстым. Это доказало действительную опасность письма. В связи с этим в городе было произведено несколько обысков. По-видимому, соответ¬ствующие власти находятся в большой нерешительности, не зная, принята ли меры против “Московских ведомостей” или же против графа Льва Толстого и как это сделать. Последний располагает, ввиду широкой раздачи пособий голодающим, опасными средствами пропаганды и пользуется большой популярностью» (Ламздорф В.Н. Дневник. М. – Л., 1934. С. 254, 261). Сам Владимир Николаевич, как и многие в те дни, не сомневался в подлинности перевода и в справедливости “выводов” консервативной, как и он сам, газеты: «…Слишком хорошо узнаётся неподражаемый замечательный стиль нашего великого писателя. […] Гениальные, всеобъемлющие и прекрасные мысли близки к истине и в то же время ложны и опасны именно в силу таланта, с которым они высказаны. Это квинтэссенция социализма, но отнюдь не христианского социализма, основывающегося на любви и сострадании» (Там же. С. 248).

 О более глубинной, нежели консервативные общественные убеждения, причине неприязни публики к неполной и искалеченной газетчиками статье Л. Н. Толстого «О голоде» писал Толстому один из главных, как мы помним, заинтересованных в её публикации и, до поры до времени, одобрявших её персонажей — Николай Яковлевич Грот. 30 января тот сообщает Толстому, что «весь Петербург уже целую неделю только и говорит» об его статье о голоде. «Все богатые тунеядцы раздражены против вас донельзя». «Но надо сказать, что и Вы виноваты немножко. Ваши письма всё-таки полны раздражения, злобы и презрения к богачам… Вы… когда пишете, то не спокойны вполне и даёте направо и налево пощёчины» (Цит. по: Гусев Н.Н. Летопись… 1891 – 1910. С. 65).

  С развитием конфликта, в письме уже 21 марта 1891 г. из Петербурга к Аф. Аф. Фету Н. Я. Грот сетовал:

  «…Лев Николаевич задал такую работу языкам (перьям не даёт работать цензура), что нельзя не удивиться. На него вооружились все чиновники, светские люди, духовные, литераторы и пр., и никто уже не думает разбирать дела, никто не задаёт простого вопроса: да что же он такое ужасное наделал? — а все бранятся с ожесточением, с неистовством. Конечно, во всякое время необходим какой-нибудь предмет для излияния того злословия, которое кипит в груди всех людей, но однако!.. В нём видят какое-то ЧУДОВИЩЕ ЛИЦЕМЕРИЯ, рассказывают, напр., что он получает 60 тысяч в год и ни копейки не тратит на бедных, что свои блузы ежегодно заказывает у Айе <Филипп Айе, в ту эпоху самый дорогой, популярный у богачей французский портной в Москве. – Р. А.> […], а вегетарианскую пищу выписывает из Парижа… и т. п. Всё это высказывается с благороднейшим негодованием на такое нарушение правил истинной добродетели» (Ямпольский И. (публ., предисл.). Лев Толстой в письмах Н. Н. Страхова к А. А. Фету // Яснополянский сборник. 1978. Тула, 1978. С. 120).

 Не последнюю роль в раздувании скандала сыграла и вековечная ксенофобская паранойя «русского мира». Помощь голодающим, пересекшаяся с подобной же деятельностью иностранных благотворителей, добавила Толстому знакомств и популярности среди иностранцев и сделала невозможным на все последующие годы столь желанное императору Александру III и российским властям изолированное положение Л. Н. Толстого-публициста и общественного деятеля. Степень открытости Толстого миру и Толстому мира была для той эпохи почти беспрецендентна и бесценна для культурного диалога России с выдающимися представителями культур других народов.

  Шпиономания в уже склонявшейся к гибели Российской Империи распространялась “сверху вниз”, от власти к общесвенности, создавая помехи культурному и гуманитарному диалогу народов. В дневнике Е. И. Раевской находим такой диалог Толстого с Екатериной Ивановной, относящийся к началу марта 1892 г.:

  «— Сколько же у вас теперь столовых, граф?

  — До ста пятидесяти будет. Ужасно боюсь, что мы зарвёмся и не достанет нам средств поддержать это дело до нового урожая. Американцы прислали целый корабль «Индиана», нагруженный кукурузой, но она разошлась по всей России. Мельники американские прислали до 15 000 рублей, и те все разошлись.

  — Англичане много наобещали, да что-то не видать от них ничего, — заметила я.

 — Англичане прислали, но мало, — сказал граф.

 — Не оттого ли, что с ними так грубо обошлись в Петербурге? Сестра мне писала, что приехал в Петербург англичанин и привёз с собой 500 тысяч для голодающих: его приняли за шпиона и выгнали из города» (Раевская Е. И. Лев Николаевич Толстой среди голодающих. Указ. изд. С. 413).

    Вероятнее всего, Раевская пересказала Толстому старушечьи слухи — но довольно показательные!

   Впрочем, заметим здесь же для справедливости, что громкость славы и условно «неуязвимый» публичный статус привлекали к Толстому и действительно сомнительных личностей из числа иностранцев. Красноречивый тому пример — визит к отцу и сыну Толстым Джеймса Уильяма Барнса Стевени (James William Barnes Steveni, 1859 – 1944). Он жил в Петербурге ещё с 1887 года — официально как учитель английского. Но именно с 1892 года (и до самого 1917-го!) он активно сотрудничает с лондонской газетой «Daily Chronicle», собирая материал о жизни в России. Отчего-то он особенно интересовался политическим положением в России и состоянием вооружённых сил и военных объектов; его обобщающая книга на эту тему «Армия России изнутри» («The Russian army from within») вышла в Лондоне в 1914 г., как раз накануне Первой мировой войны. Это наводит на ряд размышлений о реальном статусе в России этого «мирного» учителя английского языка и газетного корреспондента… в особенности в связи с обиженной репликой императора Александра III о том, что Толстой-де стакнулся с врагами России — англичанами.

 Но Толстой отнюдь ни с кем не «стакнулся», как волен был думать о нём император Александр III, а искренне был убеждён, что принимает у себя в московском доме 18 января, а 8 – 9 февраля в Бегичевке — именно обыкновенного иностранного корреспондента, изучающего проблемы России, связанные с голодом и организацией помощи голодающим. В этом же был уверен и Л. Л. Толстой, принимавший гостя в Патровке (см.: Толстой Л.Л. В голодные годы. М., 1900. С. 69 – 70). Гость, кстати говоря, возил с собой фотоаппарат и сделал ценнейшие, исторической значимости, снимки… оригинальные негативы которых, однако, тут же отправил своим заказчикам в Англию. В том же 1892 г. вышла в Лондоне книга Стевени «Through Famine-Stricken Russia», куда вошли все материалы его корреспондентских очерков.

  Куда «прозрачней», очевиднее, честнее был новый помощник Толстого, упоминаемые им в письме — Фёдор Алексеевич Страхов (1861 – 1923).

  Яркая, колоритная персоналия среди «министров» Льва Николаевича, Фёдор Алексеевич Страхов, известный как писатель, как религиозный мыслитель (разумеется, «толстовец») и даже как музыкант. Упоминавшиеся выше в письмах супругов Толстых Клёкотки (в то время в Ефремовском уезде Тульской губ.) были родовым имением Страховых, так что даже свои салонные романсы и пиески для фортепиано Фёдор Алексеевич подписывал псевдонимом «Клёкотовский». За 1892 г. при личном участии Ф. А. Страхова в Рязанской губернии было открыто семь столовых — и это, безусловно, было важнейшим и полезнейшим из всего того, что он сделал к тому времени в своей жизни.

  С именем Фёдора Страхова связан один значительный документ, приводимый П. И. Бирюковым в «Биографии Льва Николаевича Толстого», илллюстрирующий своеобразную “эпопею”, протекавшую одновременно с Бегичевской Толстого — эпопею полицейского надзора за Духовным Царём и его «министерством добра». Это донесение, в виде частного письма, полицейского исправника правителю канцелярии рязанского губернатора:

 «Многоуважаемый Василий Иванович. Посылаю вам ещё 5 книжек, розданных гр. Толстым. Дознано: Толстой приезжает с письмоводителем, а в с. Руденку, Горновской волости, приезжал его доверенный, житель с. Клёкоток, Страхов, около 30 лет, высокого роста, борода рыжая, а волосы на голове белые. Как Толстой, так и его письмоводитель и Страхов не едят мясного и когда садятся за стол, не молятся Богу. Это последнее обстоятельство породило в крестьянах подозрение, что Толстой делает это не от Бога, а от антихриста. Но такого мнения не все, а большинство, не мудрствуя, пользуется столовой и заочно благодарят. Надзор, самый тщательный, учреждён, и мне будет известен каждый шаг. С истинным почтением имею честь быть готовый к услугам. Д. Г.» (Цит. по: Бирюков П.И. Биография Льва Николаевича Толстого. М., 1922. Том третий. С. 183).

 Теперь продолжение скандальной истории с толстовской статьёй — в письме С. А. Толстой от 10 февраля:

 «Милые друзья, сейчас вернулась из Нескучного, где имела длинный разговор с великим князем <Сергеем Александровичем> по поводу статьи “Московских ведомостей” и просила, чтоб он приказал напечатать в газетах моё опровержение. Он очень интересовался ходом дела, но помочь он мне ничем не может. Очевидно, как он и говорил мне, ждут опровержения от тебя, Лёвочка, в «Правительственном вестнике», за твоей подписью; в другие газеты запрещено принимать, и желание это идёт от Государя и любя тебя. Негодование на «Московские ведомости” очень большое и недовольство, главное, не на тебя, а на то, что твоим именем ВЗВОЛНОВАЛИ УМЫ. И, чтоб их успокоить, нужно официальное опровержение твоё. Я поняла так, что если б твоё опровержение было и лживое, чего, конечно, никогда быть не может, то оно всё-таки необходимо, потому что из тебя, к которому Государь имел такое доверие, сделали какого-то революционера. Вспомни письмо двух петербургских студентиков, которые написали тебе, выражая своё недоумение. И это недоумение везде. По словам и тону великого князя я поняла, что напряжённо ждут все от тебя несколько слов объяснения, что ничего пока не предпринимают, но что, если это объяснение не появится, тогда.... Вот это-то и ужасно. И объяснение, как он мне дал почувствовать, не для того, чтобы ТЕБЕ оправдаться, а для того, чтоб в такое время успокоить поднявшееся недоразумение публики и уличить, уничтожить “Московские ведомости”.

  Провожая меня, великий князь сказал: “очень благодарю вас, графиня, за ваше посещение”. Потом прибавил: “я слышал, что вы так много трудитесь, что на вас так много возложено обязанностей; во всём вы одна”.

  Теперь вот что: напиши, милый друг, несколько слов: а именно: “что в иностранные, периодические издания ты ничего не посылал, ни писем, ни статей, что на основании отказа своего от авторских прав, ты разрешаешь и разрешил и Диллону переводить свои сочинения, что статья, о которой поминают «Московские ведомости», была предназначена для журнала философии и психологии, но что её перефразировали и придали ей совершенно несвойственный ей характер — «Московские ведомости»”. Всё это будет правда, умеренно и кротко. Ради бога, сделай это, успокой меня; я живу теперь в таком ужасном состоянии. Какая-то судьба нацелилась на мою жизнь, чтоб её уничтожить. Я не сплю, не ем и измучилась более, чем когда-либо. Более всего смутили меня письма Кузминских супругов, которые пришли уже после отъезда Тани.

  […] Всё бы хорошо, если б не эта туча над нами. И чувствуется, что несколько слов от тебя её рассеют, и совершенно.

  Сейчас обрадовал меня англичанин Стевени письмом от тебя, милый Лёвочка. Он совершенно разделяет моё мнение о твоём опровержении, т. е., что оно НЕОБХОДИМО. За что вводить в заблуждение и грех умы слабые, могущие усумниться в истине твоих убеждений? За что смущать студентиков и других любящих тебя людей.

  Если в будущем письме твоём я найду твоё письмо в газету, или увижу подписанным тот листок, который прилагаю, я приду в такое радостное, спокойное состояние, в котором давно не была, если же нет, то, вероятно, поеду в Петербург, пробужу ещё раз свою энергию, но сделаю нечто даже крайнее, чтоб защитить тебя и истину, а так жить не могу.

  Поздравляю Машу со днём её рожденья после завтра; целую её, Таню и Веру. Как-то они доехали? Рада, что их видел англичанин целыми и приехавшими. Напишите об акушерке, Таня знает, нужна ли она будет? Посылаю переводы и письма из Англии; едет в Тулу Александра Ивановна Бергер <сестра И. И. Раевского. – Р. А.> на свиданье с сестрой Маргаритой Ивановной, которая вам всё и передаст.

   С. Толстая» (ПСТ. С. 492 – 494).

  Таково письмо С. А. Толстой от 10 февраля. Следующее за ним письмо от 11-го достаточно малоинтересно: посвящено примерно наполовину вопросам с деньгами и накладными на продовольствие, со свидетельствами Красного Креста на бесплатную перевозку грузов, а в другой части — подробностям кончины Анны Петровны, жены художника Ге. В продолжение же главной темы предыдущего письма Софья Андреевна пишет следующее:

 «Великий князь был, говорят, после моего визита у Истомина и говорил: “мне так жаль графиню, она так волнуется, а ведь нужно только несколько слов от графа, и Государь, и все мгновенно успокоятся”. — Видно, напряжённо ждут этого. — И я жду для своего покоя» (Там же. С. 495).

 Конечно же, для любящего мужа достаточно было и того, что ждёт жена. Уже 12 февраля он пишет необходимые письма и жене, и в «Правительственный вестник» (см.: 84, 118; 66, 161 – 162). Через два дня, 14 февраля, делая объезд деревень, Толстой из Богородицка отсылает жене текст своего опровержения — записанный, видимо, по черновику и несколько отличающийся от посланного в газету (84, 119 – 120). Поэтому мы пропустим письмо Л. Н. Толстого жене от 14 февраля и приведём ниже его письмо от 12-го и, как более точный вариант текста, отправленного 14-го Софье Андреевне — письмо редактору «Правительственного вестника».

 Письмо от 12 февраля к С. А. Толстой:

 «Погода превосходная и мы хотим воспользоваться ею, чтобы съездить в Богородицкий уезд…

  Как мне жаль, милый друг, что тебя так тревожат глупые толки о статьях «Московских ведомостей», и что ты ездила к Сергею Александровичу. — Ничего ведь не случилось нового. То, что мною написано в статье о голоде, писалось много раз, в гораздо более сильных выражениях. Что же тут нового? Это всё дело толпы, гипнотизация толпы, наростающего кома снега.

 Опровержение я написал. Но, пожалуйста, мой друг, НИ ОДНОГО СЛОВА НЕ ИЗМЕНЯЙ И НЕ ПРИБАВЛЯЙ, и даже не позволяй изменить. Всякое слово я обдумал внимательно и сказал всю правду и только правду, и вполне отверг ложное обвинение.

 Студенты мне очень помогли.

 Целую тебя и детей. Л. Т.» (Там же. С. 118).

 И письмо Толстого в газету от 12-го:

 «Г-ну Редактору «Правительственного Вестника».

 Милостивый Государь,

 В ответ на получаемые мною с разных сторон и от разных лиц вопросы о том, действительно ли написаны и посланы мною в английские газеты письма, из которых приводятся выписки и содержание которых будто бы излагается в № 22 «Московских Ведомостей», покорно прошу Вас поместить в Вашей газете следующее моё заявление.

 Писем никаких я в английские газеты не писал. То же, что напечатано в № 22 «Московских ведомостей» мелким шрифтом, есть не письмо, а выдержка из моей статьи о голоде, написанной для русского журнала, выдержка весьма изменённая, вследствие двукратного и слишком вольного перевода её сначала на английский, а потом опять на русский язык. То же, что напечатано крупным шрифтом вслед за этой выдержкой и выдаётся за изложение второго моего письма, есть вымысел. В этом месте составитель статьи «Московских ведомостей» пользуется словами, употреблёнными мною в одном смысле, для выражения мысли не только совершенно чуждой мне, но и противной всем моим убеждениям.

 Примите, Милостивый Государь, уверения моего уважения.

 Лев Толстой» (66, 161 – 162).

 Мелким шрифтом «Московские ведомости» опубликовали искажённые выдержки из статьи Л. Н. Толстого «О голоде», крупным же — свою произвольную трактовку этих неверных текстов.

 К письму Л. Н. Толстого от 14 февраля с текстом письма-опровержения в черновой редакции Софья Андреевна сделала такое примечание: «Письмо это “Правительственный вестник” отказался напечатать на том основании, что полемика не допускалась в этой газете. Посоветовавшись с Н. Я. Гротом, я дала отгектографировать 100 экз. письма Льва Никол[аевича] и разослала в 30 периодических изданий, из которых многие его напечатали» (Цит. по: 84, 120).

 О том же — первая часть довольно пространного письма С. А. Толстой к мужу от 16 февраля, начинающееся предупреждением:

 «Не читай вслух.

 Спасибо, милый друг Лёвочка, что послал письмо в «Правительственный вестник». Хотя мне Сергий Александрович и говорил, что желательно бы было, чтоб ты сам написал опровержение в «Правительственный вестник» и что это УСПОКОИЛО БЫ УМЫ и удовлетворило вполне Государя, но бог их знает, напечатают ли. На МОЁ возражение, которое я послала, Случевский, редактор «Правительственного вестника» мне отвечал, что «Правительственный вестник» полемических статей не принимает. Истомин же говорил, что это закон. Чего, может быть, и не знал вел. кн. Сергий Александрович. Ну, да всё равно. Шереметева покажет моё письмо к ней Государю. Это через Павла Ивановича велела мне передать Александра Андреевна и через Кузминских. Сегодня получила от Дурново письмо в ответ на моё, что МОЁ опровержение, в виду дальнейших толков, напечатать нельзя. Я теперь успокоилась. В московском свете взяли такой тон: «La pauvre comtesse, comme elle est d;rang;e», [«бедная графиня, как она взволнована»] и т. д. Вчера мне передали, что великая княгиня мне очень сочувствует и велит мне сказать, чтоб я не беспокоилась, qu’il n’y a rien, rien ; craindre». [«нечего, совершенно НЕЧЕГО бояться»] Второй раз на rien [«нечего»] делается особенное ударение. Это Олсуфьева передавала, для передачи мне. Я была у Ермоловой на её субботе и много было народу. — Теперь завтра пост, и я с радостью уйду опять в свою скорлупу, из которой и не вышла бы нынешний год, если б не вся эта глупая история. — Но на долго ли спокойствие? Теперь всегда живёшь, вздрагивая нравственно; вот-вот опять что-нибудь начнёт тебя бить.

 Таня кому-то в Москве сказала: «как я устала быть дочерью знаменитого отца». — А уж я-то как устала быть женой знаменитого мужа!

 […] Я письмо в «Правительственный вестник» послала сегодня же, и расписку получила; письмо я очень одобрила» (ПСТ. С. 496 – 497).

 К 19 – 22 февраля относится очень большое, даже уникальное в корпусе проанализированной нами переписки, четырёхдневное по времени писания письмо С. А. Толстой, в котором, в числе множества иных тем, идёт речь об отказе «Правительственного вестника» и решении по этому поводу Софьи Андреевны и Н. Я. Грота:

 «Грот вчера <20 февраля> советовал послать твоё письмо, Лёвочка, во все редакции в России. Где-нибудь, да напечатают, тогда другие газеты имеют право перепечатать. Грот думает, что в “Вестнике Европы” решатся напечатать. Тут говорят, что расстроенная молодёжь рвёт твои портреты и т.д. Вот, что жаль, и вот что следует восстановить» (Там же. С. 505).

 Как следует из вышеприведённого примечания Софьи Андреевны к письму мужа от 14 февраля, восстановление репутации Л. Н. Толстого обеспечили сразу несколько газет. Но это, как мы увидим из дальнейшего, не было завершением скандальной истории.

 Приводим ниже другие значительные части из письма С. А. Толстой к мужу от 16 февраля, а следом — его ответ от 18-го.

 «…На меня нашло беспокойство, что Маша наладила настойчиво ездить сама в Чернаву. Не затеяла ли она тайной переписки с Петей? Это очень не желательно. Что ещё из этого выйдет, а она всю жизнь проводит в этих тайных амуретках, которые лопаются так же, как шары у детей, а на неё налагают ничем не изгладимые пятна и упрёки совести, если она у ней есть, в чём сомневаюсь, так как люди с совестью НЕ ОБМАНЫВАЮТ, и всё делают открыто и честно. — Если я ошибаюсь, что она ТАЙНО переписывается, я прошу у ней прощения: но ведь она меня уже столько раз обманывала!» (Там же. С. 497 - 498).

 Духовная близость дочери Толстого Марии Львовны к отцу вызывала стойкую неприязнь к ней матери, проявлявшуюся, в числе прочего, в желании «уличать» дочь в отступлении от нравственных устоев в отношениях с мужчинами. На деле ни одно из увлечений Маши не было в те годы ни глубоким, ни длительным, включая краткое сближение с П. И. Раевским, сыном покойного И. И. Раевского, которого добросердечная Маша очень жалела. Толстой к середине февраля 1892 г. уже давно замечал это сближение (уже и сходившее к тому времени на нет), но не придал ему того гипертрофированного значения, которое придавала неприязненная в отношениях с дочерью мать.

 «Насчёт Маши ты хотя и не ошиблась, но я к удовольствию своему вижу, что это проходит. И пройдёт, не оставив следов» — сообщает жене Толстой в своём ответе 18 февраля (84, 122). Так и вышло.

 Ещё из письма от 16 февраля, уже обычные новости и выражение беспокойства жены и матери:

 «Это письмо везёт Павел Иванович <Бирюков>. Мне его теперь жаль и я его по-старому люблю и уважаю. Куда-то вы его определите? Не исполнит ли он твою мысль о столовых в Самаре? Хорошо бы, если б он заменил Лёву, а Лёва засел бы за экзамены в университете и не уходил бы из оного. Но, пожалуй, это безнадёжно; вышел из колеи. Я вообще о Лёве и его планах ничего не знаю и не пойму.

 Ваша поездка продолжает меня тревожить, какие она будет иметь последствия. Мы с Пошей <Бирюковым> так и ахнули, когда прочли, что ты “поел блинов”. Ты раз чуть от них не умер в феврале же. Самый плохой месяц для желчных болезней. Мне с самой Бегичевки нездоровится, часто стало под ложечкой болеть; пожалуйста, не запускай себя, берегись и ешь осторожно.

 […] Ваничка всё бегал и искал, что послать “барышням”. У него были фисташки, он их все высыпал, потом выпросил у меня ещё что-нибудь и велел написать: “от Вани барышням”. Пусть они не побрезгают его коробочкой и вниманием» (Там же. С. 498).

 И далее снова «деловая» часть письма: о пожертвованиях, о закупках и перевозке продовольствия, дров… Деньги заканчиваются, и Соничка предупреждает мужа: «Не советую распространяться, пожертвования совсем остановились» (Там же. С. 501). «Распространяться» здесь означает: расширять сеть столовых и других пунктов помощи. В конце же письма следуют, в качестве резюме, вопросы, на которые Софье Андреевне необходимо получить ответы, и приписка для дочери Тани.

 Благодаря обоюдному использованию супругами по сю пору актуального в России почтового ресурса под названием «оказия» (т. е. пересылка писем и мелких грузов с кем-то, а не по почте), Лев Николаевич уже 18 февраля имел возможность ответить на это письмо жены следующим:

 «Получил нынче утром твоё письмо с Пошей и очень рад был и тому, и другому. Особенно рад, что ты успокоилась. Я не мог беспокоиться, потому что знал, что не сделал ничего особенно дурного; в том смысле, что дурное я всегда, к сожалению, делаю, но с этой статьёй ничего не сделал и, главное, не хотел сделать дурного и ни в чём не каюсь, и потому и беспокоиться не мог.

 Вчера мы были очень деятельны, все вечером писали письма, так что всех было готово к отправке 32 письма, из коих моих 20, да ещё большинство иностранных. Нынче утром была выдача, а потом Таня с Верой поехали открывать столовую, на своём хлебе, в Полевых Озёрках <в Епифанском уезде, 10 км. от Бегичевки. – Р. А.>, а Маша ездила в Орловку <в 8 км. от Бегичевки> и принадлежащие к ней столовые, чтоб привести всё в порядок после Кузнецова, которому я, как ни тяжело было, отказал.

 Столовые на своём хлебе <с земской выдачи. – Р. А.> приходят в порядок. Их желают и просятся в них. И хотя и жалко видеть, как дети идут туда с маленьким ломтиком хлеба, да ещё с лебедой, нельзя давать хлеб тогда, как они получают по пуду на душу, а рядом в Скопинском уезде по 15 фунтов, из которых половина скверные отруби. Третьего дня <Фёдор Алексеевич> Страхов открыл там 5 столовых в новом селе. Нужда там большая, и вчера Таня […] осмотрела деревню, где надо открыть [столовую] и куда я поеду завтра с Пошей.

 Поездка наша удалась очень хорошо. Лёва расскажет, как ехали туда; назад тоже ехали прекрасно и приехали все здоровые. — Результат поездки тот, что туда направлять силы не нужно. — Алёхин Аркадий здесь; поехал в Вязьму и в четверг вернётся и сядет на место с Страховым в Муравлянке <Скопинского уезда, в 20 км. от Бегичевки. – Р. А.> и заменит его, когда тот уедет. Кажется, он будет хороший помощник. Страхов прекрасный, — и жалко, что не может остаться.

 […] Счёты наши хлебные все теперь приведены в ясность, и я с Пошей намерен всё это бухгалтерски изложить.

 […] Ещё не можешь ли ты через кого-нибудь [помочь] […] в том, что у нас до 50 вагонов, с дровами, разной клажи на платформе станции Клёкотки и по дороге, вдруг, и в самую масляницу, когда нельзя найти подвод, — сделано распоряжение взыскивать за полежалое всё в увеличающейся прогрессии?

 Девочки уморились и спят, а я ходил днём по деревням и устав выспался и теперь ночью пишу тебе.

 Ну вот, прощай пока, милый друг, целую Леву, Андрюшу, Мишу, Сашу, Ваню. — Не беспокойся о заразительности тифа Богоявл[енского], мы бережёмся и не ходим. Хотя, кажется, что это не прилипчиво.

 Соня! Таня хотела тебе писать, да разоспалась и не успела.

 Ванечка! Напиши мне письмо. Я тебя люблю!

 Папа» (84, 121 – 123).

 И, конечно же, Лев Николаевич отвечает жене на вопросы — так же, по пунктам, как они приведены в её письме. Ему явно понравилась эта деловая эпистолярная дисциплина. Немецкая наследственность Сони плюс опыт, полученный в бизнесе издания книг…

 Упомянутый в начале письма «Поша», то есть Павел Иванович Бирюков, ужасно обрадовал Толстого своим приездом 18 февраля. Будущий биограф Толстого станет помощником и заместителем его в Бегичевке на длительное время.

 Некоторые мысли и настроения свои, которыми Толстой не дерзал, в особенности в сложившейся ситуации, расстраивать супругу, он доверял прочим своим адресатам. Так, в письме к Н. Н. Ге-сыну от 17 февраля он признаётся:

 «Измучился я, голубчик, от этой деятельности, не физически, но нравственно. Если было сомненье в возможность делать добро деньгами, то теперь его уж нет — нельзя.

 Нельзя тоже и не делать того, что я делаю, т. е. мне нельзя. Я не умею не делать. Утешаюсь тем, что это я расплачиваюсь за грехи свои и своих братьев и отцов. Тяжесть в том, что не веришь в добро матерьяльной помощи и что главный труд есть не доброе отношение к людям, а напротив — злое, недоброе, по крайней мере: удерживаешь их в их требованиях, попрошайничестве, уличаешь в неправде и вызываешь в них недобрые чувства. Не только в них, но сплошь да рядом и в себе» (66, 165).

 Но в этот же день Толстой адресует письмо Сергею Николаевичу Трубецкому (1862 – 1905), в то время исполнявшему, довольно коряво, должность уполномоченного по общественным работам в Рязанской губ., в котором с усталой удовлетворённостью свидетельствует, что «самая острая нужда потушена» (66, 166). Толстой изыскивает возможности помогать другим благотворителям: например, подтверждает письмом 17 февраля писателю-народнику и, в то время, сотруднику Московского комитета грамотности Григорию Александровичу Мачтету (1852—1901) устное своё, высказанное в Москве, обещание передать в распоряжение Комитета сбор от продажи «Русскими ведомостями» 1000 экземпляров брошюры со статьёй «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая» (Там же. С. 165 – 166). Дело в том, что Московский Комитет грамотности в голодные годы имел в уездах свои комиссии, устраивавшие бесплатные столовые для школьников.

 Софья Андреевна между тем, зная об ужасном и вредном влиянии на поведение потенциальных жертвователей поражавших воображение слухов в иностранной прессе о репрессиях, даже о «заточении» Толстого, позаботилась написать, снова без ведома мужа, и в иностранные газеты, письмо такого содержания:

 «Милостивый государь господин редактор!

 Ежедневно получаю я письма и вырезки из иностранных газет, где говорится об арестовании моего мужа, графа Толстого. Считаю своей обязанностью сообщить всю правду о муже тем, кто интересуется его судьбой. Графа Толстого правительство не только не тревожит, но администрация, напротив, деятельно помогает ему в его работе на пользу пострадавших от неурожая. Враждебные ему элементы, небольшая горсть, впрочем, с “Московскими ведомостями” во главе, постарались было извратить его статью, написанную для русского журнала и далеко не верно переданную в переводе, в таком смысле, что статья противоречила всем взглядам графа. Случай этот и вызвал все разговоры и толки. В особенности тяжело мне читать в иностранных газетах, что заточение моего мужа произошло по приказанию высшей власти. Высшая власть была всегда особенно благосклонна к нашей семье» (Цит. по: Бирюков П.И. Биография Льва Николаевича Толстого. М., 1922. Том третий. С. 177).

 В этот же день, 18 февраля, Софья Андреевна пишет большое письмо дочери Тане — то есть, по сути, и Льву Николаевичу, так как многие письма читались членами семьи сообща. Лично для Толстого в этот день было послано лишь небольшое, в один абзац, письмо, где, самое важное, Софья Андреевна упоминает об иностранных денежных переводах и о посещении её в тот день Александром Александровичем Стаховичем (1830 – 1913), давним (с 1850-х гг.) знакомым Л. Н. Толстого — тем самым Стаховичем, который в 1885 г. дал Соне взаймы стартовый капитал для издания ею собрания сочинений мужа. Такое добро не забывается…. Но в тот день в гостях у Толстых Стахович пересказал некоторые сплетни, связанные с клеветнической кампанией «Московских ведомостей», и «очень расстроил» Софью Андреевну (ПСТ. С. 502). Подробнее о разговоре со старым сплетником Софья Андреевна пишет уже в следующем, ЧЕТЫРЁХДНЕВНОМ своём, очень пространном письме (от 19 – 22 февраля), к изложению которого, с сокращениями и комментариями, мы теперь и приступаем.
 
 Вот первая часть этой огромной корреспонденции, письмо от 19 февраля:

 «Милые друзья, посылаю вам накладную на получение капусты. Обратите внимание на то, чтоб БОЧКИ от неё были целы. Ещё я давно хотела вам напомнить о МЕШКАХ, не помню, писала ли. А мешки стоят несколько СОТ рублей. Я удивилась, когда Количка Ге писал цену мешков.

  […] Я не надписываю на конвертах сколько денег иностранных, так как я теперь посылаю письма иностранные в конвертах и с переводами, как их сама получаю.

  Приехал ли, наконец, к вам Бибиков? Меня очень тревожит Богоявленский. Неужели и он умрёт? Это было бы ужасно! И никакая разлука, ничто меня теперь так не тревожит, как эти болезни. Лёва тоже многое в этой области рискует и за него я страшно буду бояться. Едет ли Поша в Самару? У него такой был измученный и грустный вид последний раз! Мне его очень жаль.

 Вчера был старик Стахович, и страшно меня опять расстроил. Не стану повторять всего, но по всему чувствуется, что общество раздражено больше правительства ещё, что на руку правительству, и что мы далеко не безопасны. Малейшее что, и нас не пощадят. Это в Бегичевке стало казаться, что всё ничего, я же тут чувствую себя травленым зайцем, точно и я в чём-то виновата, и такое чувство, что спрятался бы куда, только бы никого не видеть и не слышать.

 Лёва поправился, послал отчёт в «Русские ведомости», занялся немного детьми, т. е. говорил с ними. Андрюша плохо учится очень. Жалкий он! Припишу завтра ещё, а теперь принесли кучу писем и дел. Да и грустно что-то, не пишется.

 Таня, милая, я посылаю вам все «Argus de la Presse», потому что интересно их читать, но, пожалуйста, сохрани их все и верни потом мне. Это всё ИСТОРИЧЕСКИ интересно сохранить» (ПСТ. С. 503).

 «L'Argus de la presse» — это парижская консалтинговая и сервисная компания по связям со СМИ, основанная в 1879 году и дожившая аж до 2017-го (когда была разорена и продана американцам). Когда она только начиналась, это была своеобразная дайджест-газета, в которой собирались важнейшие выдержки из прессы. Как ни устала умница Софья Андреевна быть женой знаменитого мужа — а не забывала уже в то время собирать «для истории» отзывы в прессе о деятельности мужа в пользу голодающих. А вот Стахович, конечно, кругом дурак: самое распоследнее из НЕ ПОДТВЕРЖДЁННЫХ НИЧЕМ сплетен, что стоило бы доводить до ушей вечно неспокойной матери, живущей в Москве без мужа и с маленькими детьми — это как раз то, что он ей пересказал…

 Продолжила Софья Андреевна своё большое послание мужу уже 20 февраля. Судя по всему, распространители слухов не переставали тревожить её:

 «[…] Прибежал Миташа Оболенский и спрашивает меня: “правда ли, что Льва Николаевича арестовали и сослали в Ясную Поляну?” Говорят, что в университете прокламации, подписанные “Лев Толстой” и революционные. Я уверена, что и эти прокламации напечатаны в редакции “Московских ведомостей” под фальшивым именем Толстого. Если правда, что прокламации появились, то для меня нет сомнений, что это “Московские ведомости”, благо типография своя. 

  […] Очень тревожусь о вас во всех отношениях: болезни, слухи о недовольстве общем на пап;, метель, — всё это не успокоительно и вот 4 дня, как ничего о вас не знаю.

 Отправили ли вы Кузнецова? Не берите ни за что неизвестных людей. Если пап; трудно, пусть лучше наймёт прикащика какого-нибудь для приёма ржи, вообще всего, для разъездов и практических дел. Да если поискать, в Москве найдутся. Лёва отказывается от этого Архангельского в Бронницах, рекомендации Никифорова. Может быть он вам пригодится; он, говорят, здоровый, работящий, на всё выносливый.

  [ КОММЕНТАРИЙ.
  Александр Иванович Архангельский (1857 – 1906), ветеринарный фельдшер, выходец из духовенства, оставивший службу после знакомства с сочинением Л. Н. Толстого «В чём моя вера?» Знакомый Л. Н. Толстого с 1889 года. Писатель. Публиковался под псевдонимом «Бука». Вершинный труд его — исповедально-биографическая и религиозно-философская книга «Кому служить?», опубликованная впервые в 1911 г. болгарскими толстовцами в г. Бургас (в России — в 1920 г. силами толстовской Общины-коммуны «Трезвая жизнь»). Книга эта была забыта в России почти на столетие, пока её не отыскал и не опубликовал, вместе с биографическими сведениями об авторе, современный исследователь Роман Алтухов. Отрывки и отдельные мысли из книги «Кому служить?» Лев Николаевич поместил в «Круг чтения» и другие свои сборники мудрой мысли.

 Отказ Л. Л. Толстого от помощи А. И. Архангельского мог, вопреки сведениям Софьи Андреевны, быть связанным как раз с состоянием здоровья Александра Ивановича. В бытность свою в юные годы воспитанником «духовного» училища (бурсы) и затем попом, он вёл нездоровый образ жизни, в частности много пил спиртного и нанёс тогда же ущерб своему здоровью, наложивший ограничения на его способность к физическому труду. Уже о первой встрече с Архангельским в Дневнике Л. Н. Толстого под 11 февраля 1889 г. осталась характерная запись: «За кофе пришёл Архангельский, фельдшер ветеринар Бронницкий, переписывает “В чём моя вера?”, свежий, ясный, сильный человек, НО, КАЖЕТСЯ, ПЬЁТ. Надо помочь ему» (50, 35. Курсив наш. – Р. А.). То есть выглядел Архангельский как человек пьющий — что подтвердилось позднее для его прошлого. А опыт казённой ветеринарной службы очень повредил характеру Архангельского, что признавал и сам Александр Иванович, выбрав недаром для себя литературный псевдоним «Бука». ] 

 Лёвочка, сегодня был у меня от Александра Ивановича Эртеля — какой-то воронежский, кажется, помещик... Он говорил о страшной нужде в их местах, и просил на столовые их, которые они трое открыли — денег. Я спросила: «сколько?» Он говорил: «1000 руб.». Я не дала, не знаю, хватит ли самим.

 [ КОММЕНТАРИЙ.
 Александр Иванович Эртель (1855 – 1908) был довольно выдающимся писателем своей эпохи. Знакомый Л. Н. Толстого с 1885 г. Толстой высоко ценил лучший из романов Эртеля «Гарденины» (1889). В 1892 г. Эртель проживал в имении Емпелево Воронежской губернии (нынче это пос. Трудовое Новоусманского района Воронежской области) и оказывал помощь голодающим крестьянам окрестных сёл и деревень. – Р. А. ]

 Сейчас получила письмо из «Правительственного вестника» с отказом <в публикации написанного Л. Н. Толстым опровержения. – Р. А.>. Прости меня, Лёвочка, что я тебя вызвала это писать. Теперь я зарок даю ни в какие дела не вмешиваться.

 Делянов сказал Гроту: «пусть напишет в “Правительственном вестнике” и мы поверим». Великий князь сказал то, что я писала. Вот и пойми их!

 [ ПРИМЕЧАНИЕ.
 Далее в оригинале письма — приписка от Л. Л. Толстого, гостившего тогда дома из Патровки, опровергавшего дурацкие и злые, смутившие маму, слухи:
 «Никто нас не трогает и трогать к несчастью не хотят. В университете сегодня был, никаких прокламаций нет. […] Я отвык от беспокойства вечного обо всём и суетливости мам;, и это бывает тяжело, но когда вникнешь в источники, откуда идёт это, понимаешь и иногда ценишь её действия» (Цит. по: ПСТ. С. 506). ]
 
 […] Сейчас получила письмо Маши. Очень жалею, что её огорчила, но писала же она П[ете], а хорошо ли она делает, она сама не знает. Если б она была откровенна и послушна, никаких и подозрений не могло бы быть» (ПСТ. С. 504 – 505).

 К сожалению, понимающее и деликатное в юные годы отношение сына Льва к непростому характеру матери с годами приведёт его к ситуациям выражения крайней неприязни в отношении отца и к безусловной, непродуманной защите точки зрения матери в её конфликтах с Львом Николаевичем. Эта позиция будет столь же несправедлива, какой была в 1892-м году выраженная в письмах неприязнь Софьи Андреевны в отношении дочери своей Марии Львовны, на которую та ответила матери сама в письме от 20 февраля:

 «…Ваши предположения о тайной моей переписке теперь ложны. Давно уже я писала П., но теперь нет. Так что пожалуйста не беспокойтесь об этом и ради Бога не намекайте ни на что П. Всё, что вы пишете относительно меня, очень мне больно. Во всём такая злоба и ненависть ко мне, что ужас» (Цит. по: ПСТ. С. 506).

 Папа просил малыша Ваничку написать — и тот исполнил! Его письмо Софья Андреевна приложила к собственному листку, уже 21 февраля, такого содержания:

 «Вот вам письмо Ванички в ответ на ваше и просьбу написать. Он второй вечер в жару; других болезненных признаков нет, и всё тревожно и грустно: 38 и 5. Сегодня оживлённо диктовал письмо, красненький, смеётся в постельке. Лёва смотрел, смотрел на него и сказал: “не жилец он на этом свете”. — А мне ещё тоскливей.

 Был нынче Стадлинг, из Стокгольма. Сидел, сидел; мы его уж обедать позвали. Очень интересовался положением дел в России, едет к вам.

 Получила я, милый Лёвочка, твоё длинное письмо с ответами по пунктам, и очень благодарю. Но что вы с Количкой путаете с покупкой хлеба — я ничего не понимаю. Он пишет, что ты 22 вагона заказал, а ты пишешь, что ничего не заказывал больше. Ничего не понимаю. Завтра перешлю последние 5000 рублей, а уж вы ведайтесь с ними сами. Сегодня телеграммой он мне делает запрос, нужно ли ещё закупать рожь сверх 22 вагонов, так как цена 1 р. 4 коп. Я отвечу, что не нужно. Ещё припишу завтра утром и пошлю уж всё с Екатериной Ивановной Баратынской» (Там же. С. 505).

 Екатерина Ивановна Баратынская, урожд. Тимирязева (1859 - 1921) — известная в свою эпоху журналистка и переводчица, жена московского вице-губернатора Л. А. Баратынского, вознамерившаяся тогда включиться в работу бегичевского «министерства добра».

 Йонас Йонссон Стадлинг (Jonas Jonsson Stadling, 1847 – 1935) получил в «министерстве Толстого» кличку «швед», коим, собственно говоря, и был. С 1877 г. Стадлинг подвизался в журналистике. С 1891-го — работал на шведскую ежедневную газету «Aftonbladet» и параллельно — на американский журнал «The Century Illustrated Monthly Magazine».

 Вот что рассказывает сам Стадлинг о причинах и обстоятельствах своего прибытия в Россию:

 «В январе 1892 года, живя в Швеции, я получал письма из охваченных голодом губерний России. В них рассказывалось, в частности, о страдальцах, которые по тем или иным причинам не получали официальных вспомоществований. Ещё ранее небольшие суммы, жертвуемые шведами для помощи голодающим, были направлены в Россию. Но так как друзья в Великобритании и Америке выразили надежду, что смогут собрать более значительные пожертвования, мне предложили поехать в Россию и попытаться организовать там благотворительную работу среди наиболее пострадавших и обойдённых. Опасаясь, что иностранцу будет трудно, а то и вовсе невозможно осуществить этот план собственными силами, я написал графине С. Толстой, спрашивая её совета». Софья Андреевна изложила ему в ответном письме условия, на которых могут приниматься в России иностранные пожертвования и пригласила его приехать для личного наблюдения и посильной помощи. После упомянутой Софьей Андреевной беседы 21 февраля Стадлинг с нужными сведениями и, на правах репортёра, с фотоаппаратом «Кодак», купленным уже в Москве, отправился к Толстому в Бегичевку (куда, однако, прибыл не ранее 28-го). На последнем этапе пути, от станции в Клёкотках до Бегичевки, его сопровождали Баратынская и, вероятно, Фёдор Страхов: 

 «С ужасной головной болью и скудным запасом русских слов я вышел в пронизывающий холод, не без опасений попасть в руки сыщиков, которые, как говорили, кишели в этих местах. Войдя в зал ожидания для пассажиров второго класса, где несколько мужиков и баб клали поклоны и крестились перед иконами (зал напоминал часовню с большим количеством икон), я заметил сидевшую в одиночестве знатного вида даму. Заговорив с ней по-французски, я был приятно удивлён, когда узнал, что она тоже направляется к графу Толстому, чтобы участвовать в его трудах. Г-жа Б., принадлежащая к известной московской семье, дала мне лекарство от головной боли и познакомила с г-ном Ф. С., молодым человеком, одетым в крестьянский костюм, который предложил переночевать вместе с ним. Мы проехали пару миль по слепящей глаза метели и добрались до одноэтажного деревянного дома, состоящего из довольно просторной комнаты, в которой было несколько лавок и большой стол, и маленького чулана. Он служил спальней. Комната использовалась как судейское помещение: здесь работал дядя моего спутника, мировой судья. Ф. С. оказался одним из самых горячих поклонников и последователей графа Толстого. Он отказался от собственности, следуя примеру учителя, жил среди мужиков. Теперь он помогал графу, стремясь облегчить участь голодающих» (Стадлинг Ю. С Толстым на голоде в России // Прометей. – М., 1980. Т. 12. С. 314 – 316).

  Собственно говоря, тип сей столь же «мутен» и двусмыслен в голодавшей России, как и Джеймс Стевени, о котором мы писали выше. Как и А. С. Пругавин в России, Стадлинг изучал сектантство и расколы, но, в отличие от Пругавина, не стремился скрыть некоторые, отличные от собственно научных, интересы своих поездок в Россию. «Филантропически настроенный баптист» - так характеризует Й. Стадлинга современный исследователь Бен Хеллман в книге «Северные гости Льва Толстого. Встречи в жизни и творчестве» (14. 05. 2022: https://flibusta.club/b/632646/read ). Автор подчёркивает, что Стадлинг уже успел до голода познакомиться с Россией: «Первые поездки сюда он предпринял по поручению Национального библейского общества Шотландии и Евангелистского общества распространения христианских знаний». Попросту говоря, Стадлинг промышлял миссионерством в пользу “своей” религиозной лавочки. В поездке февраля 1892 г. тоже имелись, по сведениям Бена Хеллмана, религиозные задачи: «По мере возможности и при поддержке саратовского представителя Британского библейского общества он намеревался оказывать помощь евангельским христианам, так называемым штундистам», то есть одной из наиболее деструктивных сект в тогдашней России. Был и смысл политический. Как журналист, Стадлинг намеревался освещать «русскую голодную катастрофу» в западной прессе — по договорённости некими «с американскими благотворительными организациями, сообщает нам Бен Хеллман, отчего-то затруднившись тут же назвать их. Но в другой части своей книги пробалтывается, что швед имел сношения с т.н. «рабочим движением» в Европе и США и за свою писанину, как то книга «In the Land of Tolstoy: Experiences of Famine and Misrule in Russia» («В стране Толстого: голод и беззаконие в России») (1897) и др., и её популяризацию в публичных лекциях перед рабочими получал благодарности от Общества «The Friends of Russian Freedom» («Друзья русской свободы») и лично от Петра Кропоткина и Сергея Степняка-Кравчинского. Это Общество создано было ативтистами революционной эимграции из России, озлобленными на «царизм». О деструктивной роли его в благотворительном деле помощи России мы особо расскажем в соответствующей главе книги.

     Итак, среди заказчиков и покупателей журналистских материалов Стадлинга были не только шведы, но и англичане, и американцы. Вместо большинства оригинальных фотоснимков Стадлинга, выполненных в голодающих местностях России, исследователи располагают по сей день только зарисовками с них, так как права на шестьдесят оригиналов были выкуплены у Стадлинга какой-то английской газетой (Там же. С. 322. Примечания). Вероятно, впоследствии бесценные фотоснимки были утеряны.

    Впрочем, если о Стевени лишь в 1914 г. стало известно достоверно, что он выведывал в России (в пользу Великобритании) политические и военные её секреты, то «корреспондент и благотворитель» Йонас Стадлинг остался в истории вполне чистым от скандальной славы.

    Помимо критических замечаний о России в своих очерках, он, по воспоминаниям Е. И. Раевской, очень специфически использовал свой фотоаппарат: «снимал виды избы, раскрытых сараев, оборванных ребятишек и проч.»: «Его прислали сюда друзья его, американцы, чтоб удостовериться в голоде, поразившем русское население, и доставить им сведения, кому им следует пересылать денежную свою помощь» (Раевская Е.И. Лев Николаевич Толстой среди голодающих // Указ. изд. С. 410).

   К увиденному швед явно был ни морально, ни физически не приготовлен:

  «Ездил со мной в одну столовую и пришёл в ужас от того, что там увидал.

 — У нас в Швеции, — говорит, — у каждого крестьянина дом в несколько комнат, чистота везде, для скотины особенное помещение, а здесь одна изба вроде хлева, и люди, и скот — всё смешано» (Там же).

  При этом, по воспоминаниям Веры Величкиной, вид шведа в оленьих сапогах и в «лапландской» дохе мехом наружу, с довольно шумным фотоаппаратом и полным незнанием русского языка, внушил крестьянам суеверный ужас. Явился ещё один «кандидат в антихристы», маркированный к тому же одной из “живучих” по сей день в России этатистских фобий:

  «Когда я после приехала в те деревни, которые он посетил, мне там рассказывали, как у них был антихрист и накладывал свою печать. Посмотрит пристально на кого-нибудь и щёлкнет своей печатью. — А потом, — добавляли они — всех, кого он припечатал, назначить к выселению. И мы теперь уж и не знаем, что делать.

  Почему, — назначать к выселению, — так и осталось неизвестным» (Величкина В.М. Указ. соч. С. 141).

  Однако Стадлинг оказался не только красавцем, но и умницей, весьма сговорчивым и покладистым человеком, щедрым на похвалы всем, кого, как он понимал, нужно было хвалить: самого Толстого, дочери его Марии (которую он сопровождал в поездках по деревням, где переходил из одной нищей, грязной избы в другую со своим фотоаппаратом), других помощников Толстого, крестьян, «толстовцев» и проч., и проч. Снискав всеобщее расположение, он исполнил свою миссию, следует признать, весьма профессионально и с огромным успехом. Иллюстрированные очерки Йонаса Стадлинга имеют ценнейшее источниковое значение и в наши дни.

  Наконец мы добрались до последней части пространного четырёхдневного послания к мужу С. А. Толстой: листка, писанного уже утром 22-го февраля, перед отправкой всего письма «с оказией». Приводим ниже лишь главный его текст (открывается письмо «традиционным» для писем С. А. Толстой кошмариком о больном и гибнущем ребёнке):

 «[…] Получила письмо от Alexandrine, которое посылаю. Грот вчера советовал послать твоё письмо, Лёвочка, во ВСЕ редакции в России. Где-нибудь да напечатают, тогда другие газеты имеют право перепечатать. Грот думает, что в “Вестнике Европы” решатся напечатать. Тут говорят, что расстроенная молодёжь, усомнившаяся в тебе, рвёт твои портреты и т. д. Вот, что жаль, и вот что следует восстановить.

 Таня, как твоё расположение духа?

 У меня опять камень навалился недавно; и очень что-то тоскливо. Стараюсь себя поднять — и не могу. Мне смешно на Лёву, что он всё говорит: “у вас прекрасный вид”, — это, чтоб не видать, что мне плохо. Ну, да это, бог даст, пройдёт. Тут, главное, виновата статья, да дети похворали. — Екатерина Ивановна столько раз откладывала отъезд, что я третий день пишу это письмо. Сейчас всё это ей свезу.
 
 Прощайте, милые друзья. Меня тревожат переводы, объявления и проч., которые я посылаю. […] Целую вас всех.

 С. Толстая» (ПСТ. С. 505 – 506).

 Об упомянутом письме А. А. Толстой мы скажем ниже. Здесь же скажем о другом, письме того же 22 февраля Толстого к жене, писанном из имения Философовых Паники в 6 км. от Бегичевки, куда Толстой попал проездом в дальнюю деревню Рожню, до которой из-за погоды не смог добраться. В основном письмо посвящено текущим делам в Бегичевке, здоровью самого Толстого и его помощников и работе столовых «на приварке», в новых условиях, когда хлеб крестьяне стали получать из земских ресурсов и приносить с собой в столовые:

 «Столовые без хлеба очень хорошо идут. Стоят дёшево, питают прекрасно, так что в них без хлеба можно быть сытым и стоят 50 к. в месяц на человека. Теперь все просятся. Ещё хорошо идёт помощь дровами. [...] Корм лошадей тоже налаживается» (84, 124).

 Таких тяжёлых поездок, да при отвратительной погоде, было немало. Как и не менее тяжёлых (морально) приёмов «просителей» с деревень. Но это и была повседневная жизнь «министерства Толстого».

 На три дня, с 21 по 24 февраля, Бегичевку почтил визитом знаменитый уже в те годы художник Илья Ефимович Репин, хороший приятель и во многом духовный единомышленник Толстого. Именно при нём — быть может, не без кокетства «духовного учителя», — рассуждал Толстой о смерти доктора Н. Е. Богоявленского. Самому Репину, судя по письму его из Петербурга к Т. Л. Толстой от 12 января, хотелось увидеть и зарисовать изменившееся от ужасов Бегичевки лицо Льва Николаевича, которое наверняка «ещё выразительней стало, и гораздо бледней от растительной пищи и от лишений» (Цит. по: Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1886 по 1892 г. М., 1979. С. 259). Конечно же, он насладился впечатлениями Бегичевки — даже с избытком! Толстой сумел и вознаградить чаяния художника, но и своеобразно взять моральный реванш за разглядывание Репиным осунувшейся его грустной морды и всей фигуры — судя по воспоминаниям самого Ильи Ефимовича о поездке с Толстым в голодавшие деревни:

 «День был морозный, градусов двадцать по Реомюру при северном ветре, и светом солнца слепило глаза. В деревнях от заносов появились импровизированные горы; сильным морозом они были так скованы, что казались из белейшего мрамора с блёстками. Дорога местами шла выше изб, и спуски к избам были вырыты в снегу, между белыми стенами. Совсем особый, необычный вид деревни.

 Мы заезжали в два места. В одной большой избе во всю длину, и даже в сенях, стояли приготовленные столы, узкие, в две доски на подставках. Здесь кормилось много детей. Час для еды ещё не наступил, но дети давно, уже с утра, ждали здесь обеда, околачиваясь то на лавках, то в сенях и особенно на печи, где сидели один на другом. Лев Николаевич принял отчёт от распорядительниц-хозяек, и мы поехали дальше. В другом селе, пока мы доехали, нахлебники только что вставали из-за стола. Молились, благодарили и уходили не торопясь. И здесь больше подростки-дети. Взрослые как будто стыдились.

 Некоторым семьям выдавали пайки — мы заехали и к таким пайщикам. В одной избе мне очень понравился свет. В маленькое оконце рефлексом от солнца на белом снегу свет делал совсем рембрандтовский эффект.

 Лев Николаевич довольно долго расспрашивал хозяйку о нуждах, о соседях. И наконец мы повернули назад, домой, но другой дорогой. Место пошло гористое. Красиво. Вдали виднелся Дон. То с горы, то на гору. Сани наши при поворотах сильно раскатывались. Весело было. Но хотелось уже и домой вернуться; сидеть в санях надоело, плечи и ноги устали.

 И вот мы быстро несёмся домой по блестяще-залоснённой дороге. Лошадь постояла в четырёх местах и бежала домой резво. Скрипели гужи, и ворковала дуга с оглоблями.

 — Эх, мороз-морозец!

 Но вот на спуске с одного пригорка наши розвальни без подрезов очень сильно раскатились, сделали большой полукруг, завернулись влево, тр-р-р! — и мы с санями потянулись назад; вдруг глубоко провалились в овраг и потянули за собой лошадь; оглоблями подбивало её под ноги, она не могла удержаться на залоснённой горе, сдавалась, сдавалась за нами назад и провалилась наконец и сама между оглоблей глубже саней; только голова из хомута торчала вверх. Побилась, побилась, бедная, и улеглась спокойно... Мягко ей стало. И мы в санях сидели уже по грудь в снегу.

 Я решительно недоумевал, что мы будем делать. Сидеть и ждать, не проедут ли добрые люди и не вытащат ли нас из снежного потопа?
Но Лев Николаевич быстро барахтается в снегу, снимает с себя свой пятипудовый тулуп, бросает его на снег по направлению к лошади и начинает обминать снег, чтобы добраться к ней.

 — Прежде всего надо распрячь, — говорит он, — освободить от чересседельника и оглоблей, чтобы она могла выбраться на дорогу.
 Северный ветер поднимал кругом нас белое облако снежной пыли. На фоне голубого неба Лев Николаевич, барахтаясь в белом снегу, казался каким-то мифическим богом в облаках. Энергическое лицо его раскраснелось, широкая борода искрилась блёстками седины и мороза. Как некий чародей, он двигался решительно и красиво. Скоро он был уже близ лошади. Тогда я, следуя его примеру, начинаю пробираться к лошади с другой стороны по краю саней и по оглоблям, чтобы помогать. Вот где я сказал “спасибо” своим валенкам! […] Какое блаженство! Вот я и у лошади.

 Но с животным недалеко до беды: оно не понимает наших добрых намерений. И, отдохнув, так вдруг рванётся и двигает ногами! Ушибёт, ногу сломает! Я уже получил несколько чувствительных толчков от её подкованного копыта.

  А Лев Николаевич уже размотал супонь, вынул дугу, бросил её в сани и, освободив лошадь от оглоблей, взял её за хвост и погнал к дороге, на кручу. Лошадь взлезла на дорогу прыжками, и Лев Николаевич, не выпустив её хвоста из рук, уже стоял на дороге; он держал её в поводу, бросив мне вожжи, чтобы завязать ими оглобли саней и лошадью вытащить сани на дорогу.

  Руки коченели от мороза и от непривычки. Трудно, но, как загипнотизированному, мне как-то всё удаётся: я всё понимаю и всё делаю как надо. Завязал вожжи за оглобли, вытащил даже втоптанный в снег тулуп, взвалил его на сани и по значительно уже примятому снегу лезу с концами вожжей ко Льву Николаевичу. Он вытягивает меня на вожжах, привязывает их к гужам хомута, и наши сани торжественно поднимаются на дорогу. Какое счастье!

 И во всё это время ни души проезжих.

 Слава богу, и сани и сбруя — всё в целости, только запрячь. Лев Николаевич совершенно легко и просто проделал всю запряжку, как обычное дело, хорошо ему знакомое. Закладывается дуга, поднимается нога к хомуту, чтобы стянуть гужи тонким ремешком супони, продевается повод в кольцо дуги, завожживается лошадь, — готово. Надо было только выбить овчину тулупа. Мы взяли его за края и долго старались вытряхнуть забившийся в овчину снег. Вот тяжесть! На месте трудно удержаться во время тряски. Нельзя же его надевать со снегом... Разгорелся и я от этих упражнений, весело стало.

 — Хо-ох, так вот как... — улыбнулся Лев Николаевич радостно. — Теперь, — говорит он, — мы спустимся вон с той горы и поедем Доном. Я знаю, там дорога хорошая, и внизу по реке не наметает таких сугробов. А? Каков глубокий овраг. Ужас как намело.

 […] По тихому Дону мы катили весело и бойко. Лошадь, полежав в овраге, отдохнула, да и дорога ровная по льду, — кати! Только левую сторону неумолимо пробирает морозным ветром. Борода моего ментора развевается по обеим сторонам, и мы весело разговариваем о разных знакомых.

 — Ну, так как же? А вы всё такой же малодаровитый труженик? Ха-ха! Художник без таланта? Ха! […] И по своим нравственным идеалам вы всё ещё язычник, не чуждый добродетели? Так, кажется, говорили вы? Этого мало, мало.

 Вдруг я с поразительной ясностью вижу: впереди нас, шагах в тридцати, полынья. Из глубины чёрной воды валит морозный пар. Я оглядываюсь на Льва Николаевича, но он совершенно спокойно правит разогнавшейся лошадью. Резво мы летим прямо в пропасть. Я в ужасе...

 С криком «боже мой!» я схватываю его за обе руки с вожжами, стараясь остановить.

 Но где же удержать на лету! Лошадь скользит, и мы, как в сказке, летим по пару над чёрной глубиной.

 О счастье! Так зеркально в этом глубоком и тихом омуте замёрз Дон, а снежная пыль, несущаяся поверху, делает вид пара. Я точно проснулся от тяжёлого сна, и мне было так совестно» (Репин И.Е. Из моих общений с Л.Н. Толстым // Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2-х тт. М., 1978. Том первый. С. 485 – 489).

 Конечно, не одним страхом было совестно Илье Ефимовичу Репину, но и самой ошибкой своего “намётанного”, как наверняка, и не без оснований, о себе он думал, глаза художника.

  Продолжение известий о деятельности помощи — в письме к С. А. Толстой от 26 февраля:

  «Пишу опять в Клёкотки, милый друг. У нас туда теперь беспрестанно случаи <оказии. – Р. А.>, и надеюсь от тебя получить оттуда более свежие известия, чем через Чернаву. Что Таня? Как доехала? и поправляется ли и поправилась ли? <T. Л. Толстая заболела и уехала в Москву 24 февраля. – Р. А.> Без неё нам скучно, но ведём себя, как и при ней, — примерно. Всё та же метель, и мы никуда в даль не ездим. Я даже никуда не ходил, кроме как около дома. Читаю, немного пишу, но главное соображаю, распоряжаюсь. Помощники, особенно Поша, чудесные. Все те <П. Н. Гастев, М. В. Алёхин и М. А. Новосёлов>, которые были тут <в> воскресенье, разъехались, и мы одни. Нет даже и Элены Михайловны <Персидской>, и Вера Михайловна приезжала только на понедельник и опять уехала. Хотела приехать нынче, да верно что-нибудь задержало. Теперь 10-й час и её нет.

 Главное занятие теперь, кроме обычной выдачи на столовые и упорядочения ходящих, выдача дров, в которых нужда всё больше и больше. И радостно, что мы можем раздавать много. И раздаём очень пока хорошо, разумно: кому даром, кому исполу, кому за деньги. Разумеется, не без ошибок, но кажется, что делаем нужное. Другое дело — это устройство приютов для маленьких детей от 1 до 3-х лет, или скорее — разливной, с молочной кашкой на крупе и пшене, которые устраиваются и принимают определённую форму. Я напишу подробнее, когда это совсем пойдёт.

 Вообще нужно опять написать отчёт о пожертвованиях и о том, что сделано. А сделано, как оглянешься назад, с того времени, как писал последний отчёт, не мало. Столовых более 120 разных типов; устраиваются детские, с завтрашнего дня вступают на корм лошади, и много сделано разными способами в помощи дровами. Часто страшное испытываешь чувство; люди вокруг не бедствуют, и спрашиваешь себя: зачем же я здесь, если они нe бедствуют? Да они не бедствуют то от того, что мы здесь, и через нас прошло — как мы умели пропустить — тысяч 50.

 Нынче пришёл лук. Хотя он и помёрз, он не пропадёт и весь пойдёт в дело. Сначала мне показалось его слишком много, но потом мы решили, что весь понадобится. По чём он ровно? Нынче мы не могли уж выдать на выдаче картофеля, потому что весь вышел; мы скупаем по 2 р. за меру, и начинают просить больше. Нынче же, читая газету «Русские ведомости» о грибном торге, я прочёл, что картофель продавали за мешок в три меры от 20 – 30 коп. — Если это так, если бы мера стоила даже в двое дороже — до 15 коп., то выгодно бы было прислать нам. Если это так, попроси кого-нибудь купить, и пришли нам вагона два. Теперь мороза уже не может быть выше 5°, и картофель может дойти безвредно.

 Нынче приехал <кучер> Михайла с двумя лошадьми: Миронихой и Мухортым. Михайло уедет назад, а лошади нам пригодятся очень. А то стесняло нас неимение их.

 Рожь постоянно приходит. Нынче Ермолаев пишет, что на Клёкотках 13 вагонов. Мы возим старательно по складам, и счёт теперь ведётся, и мы знаем, сколько и где у нас чего. О ценности мешков я знаю. Их всех почти на 1000 р. И мы постараемся, чтобы они не пропали.

  Доктор Богоявленский очень слаб. Жар спал, но у него расстройство желудка и большая слабость. Если Екатерина Ивановна Баратынская не выезжала, то не лучше ли отговорить её ехать к нам и направить в иное место.

 Лёву я вполне понимаю. Как ни кажется иногда ничтожной и нескладной деятельность здесь, московская жизнь как-то особенно тяжело переносится после этой. Это я говорю совсем не потому, что не хочется ехать к вам, в Москву; напротив, — очень хочется и с радостью об этом думаю; но я — другое дело — я, во 1-х, стар; во 2-х, у меня есть письменная работа, которая иногда представляется тоже нужной и которую удобнее вести в Москве.

 От тебя то было часто, — а теперь давно, — т. е. дня три, нет известий, и я только не говорю, но я о тебе беспокоюсь не меньше, чем ты обо мне. И имею основание, потому что всё так тебя тревожит. Дай Бог, чтоб все были здоровы и чтоб ты не слушала разговоров Стаховичей и т. п. обо мне и об отношениях ко мне ОБЩЕСТВА. Ведь это всё должно быть давно решено, и мы должны знать, каково должно быть отношение ко мне общества, и не заботиться о том, что говорят. Мне иногда мучает мысль, что я не ответил Гроту на его милые, сердечные письма <от 20 января и 7 февраля>. Теперь уж поздно. Но скажи ему, что я его люблю и благодарю за его любовь ко мне. — Напиши поподробнее о себе, Тане, Лёве; целую тебя и детей. Мы все совершенно здоровы, и только скучаем о дурной погоде и дороге. — Если что забыл ответить, прости. Вспомню — напишу.

 Л. Т.» (84, 125 – 127).

 Попутно — подробность из дневника Е. И. Раевской, суждение Льва Николаевича о «вступивших на корм» лошадях:

 «Мы теперь занимаемся кормлением крестьянских лошадей: в эту минуту это самое нужное дело, но оно втрое дороже, чем кормление людей. В сущности, следовало бы заранее объявить крестьянам, что кормить лошадей их не станем даром, а чтоб за прокорм одной лошади хозяин её обязался бы вспахать безлошадному односельчанину одну десятину земли безвозмездно. Но они этим что-то недовольны, ожидали, что лошадей даром кормить станут» (Раевская Е.И. Указ. соч. С. 414).

 Очередное письмо Л. Н. Толстого к жене особенно значительно. И вовсе не первым упоминанием Толстого о Стадлинге: для нас гораздо интереснее содержащееся в письме вынужденное объяснение Толстым жене своей общественной позиции в связи с подтасовками и клеветой «Московских ведомостей». Толстой не хотел писать такого объяснения, но почувствовал его необходимость после ознакомления с письмом к жене троюродной тётки своей Александры Андреевны Толстой (она же Alexandrine), чьи суждения вообще часто и расчётливо-болезненно задевали его. Софья Андреевна знала о таком влиянии на мужа писем старшей и очень умной тётки — вероятно, потому и переслала ему очередное её письмо, так как выражено в нём было нечто желанное и близкое и ей самой.

 Приводим отрывок из письма А. А. Толстой не только по причине связи его с эпистолярным дискурсом супругов как участников общего дела, но и как доказательство ОБОЮДНОЙ вины в грязнейшем, с политическим акцентом, газетном скандале и «Московских ведомостей», и переводчика Диллона. 19 февраля тётушка писала жене Толстого:

 «Очень бы хотелось узнать, как Диллон толкует свой невероятный перевод и как он изъяснил его Льву? Я читала его in extenso дословно в «Daily Telegraph» и ужаснулась. Письмо моё было прервано появлением Елены Григорьевны [Шереметевой]. Вот какую мысль она выразила между прочим: отчего бы Льву Николаевичу не написать возражение в английских газетах? Я считаю это тем более «нужным», прибавила она, что все недоброжелатели графа отвечают мне на это: он этого не сделает и не может сделать потому, что статья, появившаяся в «Daily Telegraph», — совсем не та, что была напечатана в «Неделе». В продолжение разговора я могла заметить, что мысль эта не собственно принадлежит Елене Григорьевне, а была ей внушена» (Цит. по: ПСТ. С. 507).

 Напомним читателю, что в январе статья Толстого в специально переработанном для цензуры и сильно урезанном виде, под заглавием «Помощь голодным», была напечатана в либеральном журнале «Книжки Недели», редактируемом симпатизировавшим Толстому со времён его статьи «О переписи в Москве» и много с ним сотрудничавшим Павлом Александровичем Гайдебуровым. И, между прочим, к переводчикам, с ведома Толстого, статья рассылалась именно Гайдебуровым. В этом свете инициативы Эмиля Диллона смотрятся не как «безобидное» стремление опередить конкурентов (пользуясь своим пребыванием в России и личной известностью Толстому), а много ближе к той картине неуважительного к автору мошенничества, которую нарисовала в воспоминаниях Софья Андреевна Толстая. Читатели «Книжек Недели», как мы видим из приведённого отрывка письма А. А. Толстой, решительно оценили и публикацию Диллона в «Daily Telegraph», и обратный её грубо искажённый и ложно представленный читателю перевод «Московскими ведомостями» как тексты совершенно отличные (т.е. не близкие ни текстологически, ни идейно) от единственной русской публикации.

 А теперь — письмо Л. Н. Толстого от 28 февраля, ставшее достойным ответом не только на вышеприведённое четырёхдневное послание жены, но и на это письмо тётушки. В начале его — любопытная подробность: прибытию самого Стадлинга предшествовало письмо от него (очевидно, уже из Клёкоток, где он задержался), о котором в уже цитировавшихся нами выше мемуарах он не упоминает.

 Ниже приводим в сокращении текст этого интереснейшего и важного письма Льва Николаевича.

 «Жили мы в продолжении этих мятелей в совершенном уединении и тишине; вчера, 27, поехал я опять в Рожню (Таня знает) верхом, но опять не доехал. Намело снегу горы, и дорог нет нигде. Был в Колодезях и другой деревне о дровах и приютах для детей, потом ковал с мужиками и приехал домой в 5. Дома нашёл Е. И. Баратынскую с письмом шведа; тотчас же после приехал Высотский, приятель Владимирова, потом к вечеру два брата Алёхины, из Полтавы Скороходов и Сукачёв, их товарищ. Всем порознь я очень рад, но все вдруг слишком много. Нынче Высоцкий уезжает и везёт это письмо. Скороходов с Сукачёвым поедут в Куркино к лошадям. Митрофан Алёхин поедет с Пошей в Орловку на выдачу и с тем, чтобы заведывать орловскими столовыми и вести у нас всю бухгалтерию, чего он мастер. Он очень симпатичен, — не похож на Аркадия. — Теперь о хлебе. […]

 О Гроте я писал, а он ещё пишет письмо и присылает гектографическое заявление для отправки в газеты и журналы. Я всё подписал и отправляю.

 Ради Бога, милый друг, не беспокойся ты об этом. Я по письму милой Александры Андреевны вижу, что у них тон тот, что я в чём-то провинился и мне надо перед кем-то оправдываться. Этот тон надо не допускать. Я пишу, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уж 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чём не я, а вся жизнь их обвиняет.

 В частном же этом случае происходит следующее: Правительство устраивает цензуру, нелепую, беззаконную, мешающую появляться мыслям людей в их настоящем свете, невольно происходит то, что вещи эти в искажённом виде являются за границей. Правительство приходит в волнение и вместо того, чтобы открыто, честно разобрать дело, опять прячется за цензуру, и вместе чем-то обижается и позволяет себе обвинять ещё других, а не себя. То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю, и буду говорить до самой смерти, и что говорит со мной всё, что есть просвещённого и честного во всём мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека, и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются. Пожалуйста, не принимай тона обвинённой. Это совершенная перестановка ролей. Можно молчать. Если же не молчать, то можно только обвинять: не Московские Ведомости, которые вовсе не интересны, и не людей, а те условия жизни, при которых возможно всё то, что возможно у нас. Я давно тебе хотел написать это. И нынче рано утром, с свежей головой, высказываю то, что думаю об этом.

 Заметь при этом, что есть мои писания в 10 000 экземпляров на разных языках, в которых изложены мои взгляды. И вдруг по каким-то таинственным письмам, появившимся в английских газетах, все вдруг поняли, что я за птица! Ведь это смешно. Только те невежественные люди, из которых самые невежественные это те, что составляет двор <Alexandrine Толстая была придворной фрейлиной. – Р. А.>, могут не знать того, что я писал, и думать, что такие взгляды, как мои, могут в один день вдруг перемениться и сделаться революционными. Всё это смешно. И рассуждать с такими людьми для меня и унизительно, и оскорбительно.

 Боюсь, что ты будешь бранить меня за эти речи, милый друг, и обвинять в гордости. Но это будет несправедливо. Не гордость. А те основы христианства, которыми я живу, не могут подгибаться под требования нехристианских людей, и я отстаиваю не себя и оскорбляюсь не за себя, а за те основы, которыми я живу.

 Пишу же заявление и подписал, потому что, как справедливо пишет милый Грот, — истину всегда нужно восстановить, если это нужно. — Те же, которые рвут портреты, совершенно напрасно их имели.

 Екатерина Ивановна отправляется к Стебуту.

 Целую тебя крепко. Л. Т.» (84, 127 – 129).

 Коротко и ясно. И если бы не новые “изыски” Э. Диллона и «Московских ведомостей» — выраженная Толстым позиция могла бы поставить точку в скандале.
 
 Попутно — об ещё одной, упомянутой в письмах Толстого и жены его, персоналии. Эпизодические сношения с Иваном Александровичем Стебутом (1833 – 1923) – ещё одна малая страница в огромном томе Бегичевской эпопеи Толстого. Учёный-агрохимик, профессор Петровской сельскохозяйственной академии и либеральный общественный деятель, Стебут и Толстой были знакомы ещё в 1880-х. Они встречались на собраниях московской интеллигенции, на так называемых «Беседах», в которых принимали участие либеральные земские деятели из разных губерний и где Стебут представлял Тульское земство. Как раз в январе 1892 г. Толстой присутствовал на заседании, где обсуждалась программа помощи уездам, пострадавщим от неурожая.

 Имение Стебута Кроткое в Ефремовском уезде находилось в 37 верстах от Бегичевки и считалось в то время одним из образцовых хозяйств в России. В мае 1892 г. Стебут навестит Толстого и выпросит себе в помощницы «на голод» Елену Михайловну Берс, двоюродную сестру Софьи Андреевны Толстой. А вот у Екатерины Ивановны Баратынской, упомянутой Толстым в письме, отношения с профессором отчего-то не сложатся.


5.3. Собаки лают на гуманитарный караван

  Мы не располагаем текстами писем Софьи Андреевны от 24 и 28 февраля. Письмо же Л. Н. Толстого от 29-го супруге — сравнительно малоинтересно. Толстой сообщает об ужасной погоде, мешающей делать объезды по деревням; о «злобе дня»: раздаче дров и о столовых для малышей от нескольких месяцев до 3 лет («кормильни» — так назвал их в письме Толстой) и для лошадок («лошадиное кормление тоже началось»); также и о множестве помощников, среди которых названы «покойная и добрая» Баратынская и «очень приятный» швед Стадлинг, высказавший пожелание ехать с Л. Л. Толстым, навещавшим в эти дни отца, в Патровку (84, 130).

 О новоприбывших помощниках Толстой сделал запись и в Дневнике под 29 февраля. Помимо Стадлинга, названы толстовцы К. А. Высоцкий, приехавший со своего хутора близ ст. Дубровка, братья А. и М. Алёхины, В. И. Скороходов и Е. А. Сукачёв. Толстой признаётся в письме, что ему тяжело от такого наплыва новых лиц, что он вообще устал, что называется — «выгорел» на психологически и физически тяжелейшем своём поприще, «огрубел» от постоянного лицезрения человеческого несчастья, склок с мелкими местными начальниками и подсчётов денег (см.: 52, 63 – 64).

 Моральную тяжесть приезду «толстовцев» добавлял Льву Николаевичу давний его скепсис, с которым он наблюдал попытки общинной жизни своих единомышленников во Христе. Многие общины разваливались как раз из-за неспособности их членов разрешать повседневные конфликты и споры. Так что и от приехавших Толстой имел основания ожидать проблем в области сплочённости и дисциплины. «Мне тяжело от них. Я очень устал» — записывает Толстой в Дневнике в последний, високосный, календарный день страшной зимы 1891 – 1892 гг. (52, 63).

 К этому же дню 29 февраля относится запись в Дневнике о памятной встрече с бедствующими отцом и сыном, включённая Толстым позднее в отчёт о распределении средств помощи:

 «Третьего дня было поразительное: Выхожу утром с горшком на крыльцо, большой, здоровый, лёгкий мужик, лет под 50, с 12-летним мальчиком, с красивыми, вьющимися, отворачивающимися кончиками русых волос. “Откуда?” Из Затворного. Это село, в котором крестьяне живут профессией нищенства. Что ты? Как всегда, скучное: — К вашей милости. — Что? — Да не дайте помереть голодной смертью. Всё проели. — Ты побираешься? — Да, довелось. [зач.: Лошадь…] Всё проели, куска хлеба нет. Не ели два дня. — Мне тяжело. Всё знакомые слова и всё заученные. Сейчас. И иду, чтобы вынести пятак и отделаться. Мужик продолжает говорить, описывая своё положение. Ни топки, ни хлеба. Ходили по миру, не подают. На дворе мятель, холод. Иду, чтоб отделаться. Оглядываюсь на мальчика. Прекрасные глаза полны слёз, и из одного уже стекают светлые, крупные слёзы.

 Да, огрубеваешь от этого проклятого начальства и денег» (Там же. С. 63 – 64).

 После этого дня Толстой от усталости не ведёт Дневник более месяца, и нашими помощниками в реконструкции событий вплоть до 12 марта, до нового отпуска Толстого из Бегичевки, пускай станут письма этих дней и другие источники.

 1 марта встречные письма пишут оба супруга. Вот письмо Льва Николаевича. Он отвечает на заданные женой вопросы (один из которых, о дровах, она повторит в письме от 2 марта):

 «Пишу только, чтобы ответить на вопросы твоего письма, сейчас полученного из Чернавы. …Хочу ответить на твой вопрос о том, платить ли Усову <управляющий на жел. дороге. – Р. А.> по счёту за дрова. Пожалуйста, плати, и поскорее, и если будешь писать, пиши поласковее. Он сделал нам большое благодеяние, доставив нам эти дрова за баснословно дешёвую цену, именно дрова, которые в Москве стоят около 30 рублей за сажень, за 4 и 5 рублей, т. е., очевидно, только за работу рубки, колки и подвоза. Благодаря ему, мы могли сделать много помощи дровами.

 Лёва у нас. Очень мил. Поша с <В. Н.> Тушиным уехал открывать столовые в Рожню, а я ходил нынче в Горки и Никитское <3 км. от Бегичевки. – Р. А.> по детским приютам. И мне кажется, что это хорошо. Завтра едет Екатерина Ивановна <Баратынская> с Верой Михайловной <Величкиной> в Ефремовский уезд. Вера Михайловна её будет там шапронировать [фр. chaperonner — сопровождать] и вернётся. И я еду с ними до Куркина, им через него ехать — посмотрю там лошадей на кормах и вернусь, если хороша будет погода, а то переночую. Я берегу себя, как больше нельзя. Целую Таничку милую и детей и тебя — last, but not least [хотя последнюю, но не менее дорогую]. Маша только желает всё кончить <с Петей Раевским> и освободиться; надеюсь, что осуществит свои добрые желания.

 Поша и швед едут послезавтра с Лёвой. Очень хорошая компания» (84, 131).

 Вынужденное повиновение дочери своей, Марии Львовны, воле родителей в разлучении с предметом юношеской симпатии, а быть может, и любви Толстой относил к желаниям и деяниям добрым, пожалуй, необдуманно. А вот прочие предприятия тяжёлого конца голодной зимы — раздача дров, кормление детей и лошадей и проч. — уместны были безусловно.

 Теперь слово Софье Андреевне. Письмо от 1 марта предваряет особенное указание на приватность, так как дружная бегичевская команда уже слишком привыкла прочитывать письма от своей московской помощницы Сони сообща и вслух. Но это письмо — именно ЖЕНЫ ТОЛСТОГО, глубоко личное, к МУЖУ:

  «ЛЬВУ НИКОЛАЕВИЧУ

 Милый друг, к вам всякий день случай, и вы про нас всё знаете, но всё-таки пишу несколько слов.

 Во-первых, вчера я получила твоё длинное письмо, в котором ты пишешь, чтоб я не принимала вида ОБВИНЯЕМОЙ. К несчастью, я не такого характера, и как раз перед всеми взяла вид оскорблённой за несправедливость, возмущённой, готовой бросить всё русское и даже перейти в европейское подданство со всеми детьми. Одно я говорю и чувствую, это что мне жаль, что огорчили и ввели в заблуждение Государя; он действительно очень добрый и теперь стало ещё очевиднее из всех толков, что несмотря на путаницу, которая его окружает, он сердцем любит тебя и считает отнюдь не революционером; но до конца ему не дадут понять тебя, ты это увидишь из письма Страхова, которое я послала с Петей. <К сожалению, это письмо не сохранилось. – Р. А.>

 Подписанные тобой письма мы с Гротом (который теперь болен в инфлуенце) разошлём по всем главным русским редакциям, и, может быть, иностранным.

 Хоть ты мне и не велишь считать себя гордым, но я не могу считать тебя и смиренным. Прячась за христианские принципы, ты всё-таки возмущён, я это чувствую, и сама испытываю то же без христианских ширм. Истинное христианство: пусть бьют, бранят, преследуют, клевещут, а христианин только должен говорить: “любите друг друга”. Это идеал, я не могу быть такой, но я и не говорю, что я христианка; спасибо хоть за то, что я это поняла немножко.

 [ КОММЕНТАРИЙ.
 ОЧЕНЬ распространённый в мире «православного» лжехристианства софизм, имеющий свои вариации, но по существу сводящийся к типовым суждениям такого плана: если идеал повседневно неисполним — значит, лучше не стремиться исполнять, а вместо того — даже тщеславиться, как общественной заслугой, своей “честностью” в отвёртывании от Бога и Христа, от Истины, от Идеала. А те, кто стремится исполнить хоть что-то — сами тщеславные лицемеры, стремящиеся скрыть от людей мира своё истинное непоправимо греховное состояние, обмануть их и себя.
 Если же будешь верен познанной Истине до конца, мир объявит тебя особенным «святым», неотмирным (как «отрезанный ломоть»), будет почитать, но… не последовать вместе с тобой Истине и Христу. Одна из прочнейших, многовековых уловок дьявола. – Р. А.]

 Меня очень взволновало, что к вам поехало столько народу. Когда вы одни, вы помните друг друга и заботитесь о себе, а теперь эта толпа, которую всю надо уложить, накормить и распределить на дело — это ужасно утомительно и усложняет дело. По крайней мере определите их на ваше дело всех скорей и приезжайте. Эти холода, которые стоят так упорно, показывают, что весна дружно станет и всё растает вдруг. Не допускайте до этого и уезжайте. У нас 7 гр. мороза и ветер страшный всё время.

 Как нашёл ты Лёву? Я его отправила с тяжёлым чувством, и здоровьем, и духом он не хорош был. Тане гораздо лучше; не знаю уж, хорошо ли я делаю, что отпускаю её в среду. Но мне и за тебя страшно, и я надеюсь, что Маша на время забыла свои личные дела и помнит тебя во всех отношениях.

 Я очень соскучилась по тебе, и если б не моё сознание, что я вам там совершенно бесполезна, я бы поехала непременно вместо Тани.
 Детям лучше, но они ещё не выходят. Жизнь идёт по-старому, довольно бесцветно; и энергия, серьёзность к тому, что делаю, часто упадают совсем. Здоровье моё хорошо, близость весны всё-таки подбадривает. Целую тебя и девочек.

 С. Толстая» (ПСТ. С. 507 – 508).

 В письме следующего дня, 2 марта, Софья Андреевна, не успевшая получить ещё письмо мужа 1 марта, повторяет свой вопрос о плате за дрова от Усова, сообщает о морозе в Москве, о болезни Н. Я. Грота и готовящейся к очередному отъезду в Бегичевку Татьяне Львовне. В конце письма она признаётся, что считает дни до 15 марта — крайнего условленного срока, в который Лев Николаевич планировал закончить текущие дела в Бегичевке и приехать к ней в Москву (см.: Там же. С. 509 (№ 252)).

 Письмо этого же дня Льва Николаевича содержит ряд второстепенных денежных и организационных подробностей жизни бегичевского «министерства»; в частности — Толстой сообщает, что «ездил нынче в Куркино и остался очень доволен кормлением лошадей» (84, 132).

 В следующем по хронологии письме от 4 марта Толстой упоминает об ожидаемом приезде Татьяны Львовны, что, однако не позволяет с точностью ответить на вопрос, на какое письмо жены он отвечает: об отъезде дочери в Бегичевку Софья Андреевна писала и 1, и 2 марта. Само письмо несколько интересней, и мы приводим его в сокращении.

 «Получил вчера твоё письмо с Лизаветой Прохоровной (забыл фамилию). Слава Богу, что у вас всё хорошо. Таню ждём и не ждём. У нас всё хорошо. Все здоровы. Только очень хлопотно. И дрова, и кормление лошадей, и приюты, и новые столовые, и новые люди, и, главное, пришедший хлеб, и распределение его по складам. Но как всегда бывает: идёт всё волнами — прилив и отлив. Когда наберётся слишком много вдруг дела, то начинает уменьшаться. Так и теперь. Всё хорошо, приходит в порядок, и я надеюсь, что к моему отъезду всё будет в порядке и оставить будет не трудно, т. е. не вредно для дела…

 Теперь в отношении средств, мы опять кажется уж в 4-й раз переживаем период, когда я чувствую, что мы зарываемся и надо сдерживаться. <А Софья Андреевна предупреждала! См. её письмо ещё 16 февраля. – Р. А.> Я теперь боюсь, что недостанет денег на всё, что начато, и только прошу всех сдерживаться. […]

 Тревожит меня ещё заказанная мною кукуруза с наложным платежём. Денег у нас теперь не хватит — остаётся около 3000, и постоянно расходуются, а нужно на все 9 вагонов 3600. ПОЖАЛУЙСТА, ПРИШЛИ С ПЕРВЫМ СЛУЧАЕМ 3000. Если с Таней, то с Таней, а нет, то можно и с тем, кто поедет.

 Письмо это везёт в Клёкотки Петя <Раевский>, который пробыл здесь два дня. Маша, сколько я видел и понял, старалась развязать завязанное, т. е. говорила, что до 4-х лет не надо говорить об этом, но не разорвала совсем. Так я думаю по словам Веры, но не успел с Машей самой переговорить, что сделаю нынче. Вообще же, как я заметил, она вела себя хорошо и более спокойна, чем бывала прежде. Она прекрасно работает, и от неё мне кроме радости до сих пор ничего нет.

 Ещё попроси Таню написать и как-нибудь кончить с стаховичевской пожертвованной мукой. Я не знаю, где, как. А дорога кончается. <Т. е. начинается весенняя распутица. – Р. А.> Не могут ли они нанять, а прикащик их, и мы бы заплатили.

 Прощай пока, милый друг, теперь не на долго, если будем живы. Детей целую.

 Лёва на всех нас произвёл самое хорошее впечатление нравственно и нехорошее физически. Компания их поехала прекрасная: Поша неоценённый и милый швед.

 Так до свиданья, крепко целую тебя. Л. Т. […]» (Там же. С. 132 – 133).

 Завершая текущие дела и готовясь к отъезду в Москву, Толстой составил черновой отчёт об употреблении пожертвованных денег. Об этом и о других текущих вопросах Толстой пишет в кратком на строчки, но весьма ёмком на смыслы письме 5 марта, содержащем и интимно-личные строки, и даже шутку, выдающую внутреннюю удовлетворённость сделанным и усталое, но хорошее настроение писавшего. Приводим полный его текст:

 «Как и пишет Маша, всё у нас хорошо. Мы оба в очень сдержанном, напряжённо акуратном духе. Я вчера написал отчёт, — отчёт о том, что и что сделано. И, кажется, просто, коротко и ясно. Надо только переписать и вписать цифры. Другой отчёт денежный составим, Бог даст, нынче.

 Пожары от столовых пугают и потому приходится изменить дело: надо будет выдавать муку <крестьянам>, т. е. не печь хлеба, и все столовые переделать в бесхлебные.

 Сейчас все сотрудники разъезжаются. Все они очень млады, но хорошие.

 Я здоров и бодр. Буду что-нибудь хорошенькое писать. Тебя видел во сне и паяву о тебе помню и думаю с любовью. Таня, — да, чтоб была она здорова, скверность какая! — пусть не торопится приезжать, а как ей приятнее. Кутелева приехала. Отчего тёмные <толстовцы> Кутелеву меньше обращают, чем Наташу?

 Целую вас и детей. Достаньте пожалуйста номера газеты «Русские ведомости», где отчёты, и свой новый опять пришлю.

 Целую тебя, милый друг, и Таню — чтоб она была здорова — и детей — вобче!

 Л. Т.» (84, 134).

 По поводу упоминания в письме «тёмных», толстовцев, и новоприбывшей помощницы, акушерки и фельдшера Елизаветы Прохоровны Кутелевой (1862 – 1913), — той самой, чью фамилию запамятовал Толстой в начале письма 4 марта — Софья Андреевна поясняет следующее: «Шутка Л. Н-ча, намекавшего, что Кутелева была очень некрасива и не молода, а Наташа Философова, напротив, была красивая девушка, ещё очень молодая» (Цит. по: Там же).

 Наконец, встречное, тоже от 5 марта, письмо Софьи Андреевны:

 «Сегодня утром пошла к Гроту, он здоров, с «Календарём», где список всех периодических изданий в России, и мы с ним вместе отметили, в какие издания послать письма <с опровержением, написанным Л. Н. Толстым. – Р. А.>. Сейчас вечер, и я только что кончила запечатывать письма и адресовать их. Всех разошлю 30, и этим действием надеюсь покончить навсегда с этим делом, какой бы ни был результат. — Потом я ездила в «Склад», где просила пожертвовать мне или продать рубашек мужских, но нам ничего не дали; я тогда поехала покупать какой-нибудь бумажной материи; зашла в оптовый склад Викулы Морозова. Там директор допрашивает: «на что мне 500 аршин?» Я говорю, что хочу сшить 100 рубашек для тифозных в Самарской губернии и послать. Он говорит: «Мы вам пожертвуем». — Ну и спасибо. В «Складе», где Ермолова, сошьют по 10 коп. сер. и мы с няней, Аннушкой, Дуняшей всё перекроим дома. Потом я купила чаю, сахару, тоже послать Лёве; немного лекарства и кое-что Лёве съедобное, что не портится. Я всё о нём думаю, и всякие другие тревоги отстранились и на первом плане страх, что Лёва заразится тифом. Когда он уехал от вас? — Сегодня всё мне казалось, что Танин голос. Пошла наверх вечером с Сашей и Ваней, чуть не окликнула её. Надеюсь, что она благополучно доехала, буду ждать письма от неё.

 Какое несчастие быть так привязанной к семье! Всякое дело тормозит; если б не забота обо всех, я нашла бы себе столько интересного и хорошего дела. А пока всё детьми занимаюсь. Играла с ними, читала Саше вслух, рассказывала кое-что. С Андрюшей декламировали заданные ему стихи по-немецки: «Nach Frankreich zogen zwei Grenadiere» <«Во Францию два гренадера», стихотворение Г. Гейне. – Р. А.>, а сейчас маленькие спят, а мальчики ещё сидят с <Георгием Ивановичем> Челпановым <Ученик Н. Я. Грота, впоследствии выдающийся философ и психолог. – Р. А.>. Сегодня никого у нас не было, и даже Машеньку весь день не видала.

 Завтра хочу Сашу с Ваней выпустить погулять, хотя всё тот же восточный ветер, который сушит мне грудь и скоблит горло. Были Количка и Оличка, играли с нашими. <Николай и Ольга Рыдзевские, дети Ольги Александровны, урожд. Стахович. – Р. А.>

 Сейчас пришла Машенька в самом возбуждённом состоянии: она опять поступила в больницу тюремную, в отделение тифозных, сестрой милосердия. «Не могу так жить; все поехали на хорошее дело, и Таничку проводила, а я то что ж берегу своё тело! Не могу, решилась и поступила». И в большом волнении и восторге. Сейчас она мне говорила, что <Владимир Алексеевич> Бобринский свалился. Ещё один! Что-то Богоявленский? — Жду вас всех, не дождусь. Теперь тревогу свою буду топить в кройке 100 рубах для тифозных.

 Прощайте, милые друзья, будьте здоровы и не мучайте себя слишком. Таня, берегись, чтоб тоже не впасть в тиф, теперь желудок слаб. Ешьте меньше и чаще, и не студитесь пуще всего. Целую вас всех.
 
 С. Толстая» (ПСТ. С. 509 – 510).

 Ещё одно, «деловое» по преимуществу, письмо Софьи Андреевны Толстой, но проникнутое достаточно бодрым настроением близящегося завершения дел и, хоть и на время, но приезда мужа. Датировано письмо 7 марта и по содержанию является ответом на письма Толстого от 1, 2 и 4 марта.

 «Милый Лёвочка, посылаю тебе с Евгеньей Павловной <Писаревой> 3000 р. с., которые ей свезёт Ваня Раевский. Он едет сегодня в Тулу на два дня. С Ваней же я посылаю 1700 р. с., которые ты <в письме 2 марта> велел кроме того уплатить Рафаилу Алексеевичу Писареву по телеграфу, чего я не успела сделать.

 Получила от Лёвы телеграмму, просит выслать поскорей ещё 5000 р. с. денег и медикаментов от Феррейна. Но у меня всех денег осталось 4500 рублей, которые я ему ПОСЛЕДНИЕ ВЫШЛЮ в понедельник. Да, не распространяйтесь больше, все пожертвования прекратились и не предвидятся. Не знаю наверное, сколько у Тани на текущем счету в Москве, а у меня всем деньгам конец. За дрова я уплатила и письмо ласковое Усову написала.

 Посылаю вам ещё немного яблок, бумаги Маше и книг для школы. Мне пишет Елена Михайловна Персидская прислать 20; посылаю по пять всех «Книг для чтения» и «Азбук». Что так мало просили?

 К Софье Алексеевне съезжу сейчас и спрошу о кукурузе. Пусть она вам напишет с Ваней. Посылаю для подписки объявление, которое я нечаянно подписала, и английское письмо.

 Если вам нужны свидетельства Красного Креста <Для бесплатного провоза грузов. – Р. А.>, то мне Зиновьев прислал десять. Как я рада, что Поша уехал с Лёвой; очень он меня тревожит своим нездоровым видом и состоянием. Куда девали вы Елизавету Прохоровну Кутелеву? Я очень желала, чтоб она ехала в Самару. — Будь осторожен с смелым Алёхиным. Как бы он не сделал расходов, какие не из чего платить. У меня останутся только бриллиантовые деньги <деньги, которые предполагалось выручить с продажи бриллиантов, пожертвованных для голодающих. – Р. А.>, значит, тысяч около двух, и больше ничего, и то ещё не проданы.

 Получила с Петей письмо Тани, и меня тревожит, что у ней боль под ложкой была сильная. Пусть бережётся и пусть Вера ей закажет с Марией Кирилловной <домашняя портниха Толстых. – Р. А.> куриный суп. Ещё ей не худо понемногу ревень и Эмс рюмочками тёплый раз шесть в день, при чём диэта.

 Сегодня свезла в «Склад» 66 мужских и 24 женских рубашки шить по 10 коп. из пожертвованного Морозовым товара — суровой бязи. Это для самарских голодающих. Сегодня отправляю большую партию платьев, чаю, сахару, лекарств, провизии Лёве и 68 аршин той же материи для больниц в Лёвиной стране.

 Вчера вечером очень мне нездоровилось, я даже легла; но пошла кровь носом и сегодня я совсем здорова. Погода удивительная: ручьи так и бегут; по вечерам три градуса мороза, а днём жара. Больше одного дня на санках не проездят. Ваня с Сашей ходили к Фетам и их привезли в карете. Миша учится лучше и сегодня я платила деньги в Поливановскую гимназию и надзиратель очень хвалил их поведение, но говорил, что ленятся. Машу особенно поцелуй за то, что тебе она так приятна и полезна, и вообще мне чувствуется, что она очень старается идти по хорошей дороге, что она стала благоразумнее. Таню больную приласкай от меня и сочувствующую Верочку поцелуй. Не заживитесь до невозможного пути.

 С. Толстая» (ПСТ. С. 511 – 512).

 Это последнее «деловое» письмо С. А. Толстой к мужу в Бегичевку. Зная о его отъезде, но не зная точной даты, она посылает ему ещё три небольших письма: два 19 марта (одно не опубликовано) и одно — в самый день отъезда мужа из Бегичевки, 12 марта. Сам же Толстой посылает жене ещё только одно письмо — в тот же день 7 марта — следующего содержания:

 «Доживаем последнее время, и дела всё делается больше и больше; но вместе с тем и видится хоть не конец ему, но то, что оно придёт в большую правильность. Нынче я для опыта затеял записывать всех приходящих с просьбами, и оказалось в обыкновенный день не выдачи 125 человек, не считая мелких просителей лаптей, одёжи и т. п. Нынче принимала их Таня и я отчасти, когда хотел и нужно было. Они все меня берегут. Маша ездила в Колодези за Наташиными владениями, а Вера в Бароновку и Софьинку. Я же утром немного писал, а после завтрака ездил к <Ф. Е.> Лебедеву <в Грязновку> свести счёты по складу. Чудесная погода и верхом очень хорошо. Если погода не переменится, то дорога простоит до 15. Это и нам нужно для развоза провианта по складам. Делаем учёты и, главное, сметы, — сколько в какой склад нужно провианта до новины. Надеюсь до отъезда привести всё в совершенную ясность. Митрофан Алёхин, который один из помощников живёт с нами, большой знаток бухгалтерии и очень акуратно всё высчитывает и записывает. Писарев приехал. Завтра увижу его и попрошу заменить отчасти меня, и, если он согласится, уеду спокойно. Мы все здоровы вполне, если не считать констипацию (от лат. сonstipatio — запор) Тани и маленькую горловую боль Веры. Прощай, голубушка, целую тебя и детей. […]» (84, 134 – 135).

 Итак, у отъезда Толстого из Бегичевки и очередного, на этот раз месячного, перерыва в его работе помощи голодающим были несколько причин. Помимо личной (желания свидеться с семьёй), были и «технические» причины: весенняя распутица и недостаточность денежных средств так же вынуждали к перерыву. Не последнюю роль играли и усиливающиеся эпидемии среди крестьян: тифа, оспы, цинги и только начинавшейся повальной холеры. Жертвами болезней стали ещё в конце февраля и в марте сперва Татьяна Львовна, приехавшая из Бегичевки к матери с И. Е. Репиным уже совершенно больной, а затем, в Патровке — и Лев Львович (МЖ – 2. С. 270).

 12-го марта 1892 г. Толстой временно покидает бегичевское «министерство добра» — оставив своих помощников распоряжаться работой 170 (!) работающих к этому времени столовых для крестьян, для их детей и их лошадок, для обеспечения которых на тот момент оставалось денег 8 тысяч рублей из 15 – 16 необходимых (66, 178).


5. 4. И ещё кое-что о русской «благодарности» Толстым

 Скандал вокруг заграничной публикации выдержек из статьи Л. Н. Толстого «О голоде», поднятый в консервативной прессе, нанёс вредящий удар не только по делу, в которое «впряглись» супруги Толстые, но и лично по ним, в особенности — по склонной к тревогам жене и матери, Софье Андреевне Толстой. Поэтому и в этой части Пятой главы нашей книги основным источником будут материалы эистолярного общения супругов. Следуя хронологии, приводим ниже два письма Софьи Андреевны — сначала 10 марта:

 «Пишу одновременно в Клёкотки и Чернаву, чтоб сказать, что мы все здоровы и благополучны и ждём вас, так как тепло, тает сильно и дорог на днях не будет. Читал ли ты, Лёвочка в «Русской жизни» твоё письмо? На другой день и в «Новом времени» напечатали. Послала в Клёкотки этот номер. В Москве ясно по-весеннему; дети гуляют и радуются. Нового ничего, всё по-прежнему. Очень интересно будет послушать ваши рассказы. Последнее время вы все скупы на ДЛИННЫЕ письма. Целую всех.

 С. Т.» (ПСТ. С. 512).

 Опровержение Толстого на клевету «Московских ведомостей» 8 марта опубликовали сразу две газеты: «Санкт-Петербургские ведомости» и «Русская жизнь». За ними, как по команде, его перепечатали другие российские газеты. Вероятно, «Московские ведомости» уже были к этой публикации приготовлены, ибо новый их удар не заставил себя ждать. В следующем письме от 12 марта, Софья Андреевна сообщает:

 «Вот мрачность то сегодня!

 «Московские ведомости» сегодня весь номер заняли обличением, вследствие письма твоего (во всех русских газетах напечатано), и Диллон от себя написал и прислал в «Московские ведомости» все написанные тобой письма и то письмо, которое он сам написал в Бегичевке и умолял тебя подписать. По-моему, «Московские ведомости», обличая тебя, обличают больше всего себя. Не посылаю газеты, чтоб тебя не расстроить, да и не моя газета. Тогда прочтёшь. Но ужасно неприятно, точно захлебнулся в помойной яме; да опять поднимется страшный гвалт по всей Европе. Вчера я послала в «Temps» письмо, отрицая известие о твоей ссылке. Хоть бы приехали скорей! Я измучилась этими неприятностями. — Валит мокрый снег, метёт, ветер и темнота. На дворе такая же гадость, как и в «Московских ведомостях». Мы все здоровы. Целую всех. От Лёвы известий нет.

 С. Толстая» (ПСТ. С. 513).

 Это письмо уже не застало Толстого в Рязанской губернии, но тематика его наверняка составила предмет устных его бесед с женой после возвращения в Москву. Вообще нужно заметить, что в поединке с «Московскими ведомостями» Софья Андреевна оказалась не менее преданным соратником и другом супруга своего, Льва Николаевича Толстого, чем в самом деле помощи голодающим крестьянам. В письме от 11 марта к Н. Н. Ге-сыну Толстой признавался, что уже минимум лет за 10 он не может упомнить такого сближения с женой, «а ведь это важнее всего» (66, 177).

 История же, изложенная С. А. Толстой в письме 12 марта, имеет, подобно айсбергу, огромную «скрытую часть». Мы приводили выше письмо Л. Н. Толстого к жене от 25 ноября 1891 г., в котором он просит жену разослать запрещённую уже его статью «О голоде» переводчикам – обратим внимание! — «в последней редакции без смягчений» (84, 104). П. А. Гайдебуров, о котором мы так же рассказали выше, готовил для своих «Книжек Недели» смягчённую, подцензурную версию, а БЕСЦЕНЗУРНЫЙ, полный и точный список статьи пообещал Эмилю Диллону, работавшему специальным корреспондентом «Daily Telegraph» в Петербурге, о чём Диллон известил Толстого в письме от 11 декабря (66, 126). Отвечая Диллону из Бегичевки 24 – 25 (?) декабря, Толстой особо сожалел, что статья уходит к английскому переводчику «в необработанном виде», искажённая множественными изменениями для цензуры и давал Диллону полное право СОКРАТИТЬ в тексте «повторения и неловкие обороты», которые он там наверняка обнаружит (Там же. С. 125 – 126).

 Опубликована статья была в нескольких номерах «Daily Telegraph» в виде «писем» Толстого под общим заглавием «Почему голодают русские крестьяне?». Толстой, занятый “по маковку” делами организации и поддержания деятельности столовых, вычиткой перевода себя не обременил. И, конечно, не мог получать в Бегичевке английских газет. Неприятность не заставила себя ждать: «Московские ведомости» добавили к искажениям перевода Диллона искажения своего обратного, с английского языка, перевода, а кроме того снабдили его в своей публикации тенденциозным комментарием: «…В другом письме граф Толстой задаётся “самоважнейшим вопросом”: понимают ли сами крестьяне серьёзность своего положения и необходимость ВОВРЕМЯ ПРОСНУТЬСЯ И САМИМ ПРЕДПРИНЯТЬ ЧТО-НИБУДЬ, в виду того, что никто другой им помочь не может, ибо если сами они ничего не предпримут, “они передохнут к весне, как пчёлы без мёду”». В следующем абзаце даётся такая характеристика словам Толстого: «Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, пред которым блекнет даже наша подпольная пропаганда» (Цит. по: ПСТ. С. 489).

 Возмущённая очевидной, и с элементами политического доноса, клеветой «Московских ведомостей», Софья Толстая выступила 23 января с опровержением, сославшись на мужа. «Московские ведомости» отреагировали телеграммой в «Daily Telegraph», в которой извещали, что «граф Толстой» отрицает подлинность опубликованного английской газетой 26 января “письма”. Конечно же, встревоженная редакция газеты снеслась телеграммой с переводчиком, а Диллон, не застав уже Толстого в Москве, ринулся в Бегичевку: речь шла, ни мало, ни много, как о его профессиональной репутации!

 Биограф Толстого П. И. Бирюков, в то время активно помогавший семье Толстого в работе помощи голодающим, свидетельствует:

 «Достаточно лёгкого, поверхностного сравнения текста, напечатанного в “Московских ведомостях”, с тем, что было написано Л. Н-чем, чтобы увидать, что если нет больших искажений, то есть весьма неточный перевод, перестановки, подбор и сопоставления более резких фраз, от кого бы это ни исходило…» (Бирюков П.И. Указ. соч. Т. 3. С. 179).

 Но от КОГО «исходило»? КТО исказил текст? Диллон? Маловероятно, что он один — ибо речь идёт об ОЧЕНЬ БОЛЬШИХ И НАМЕРЕННЫХ искажениях. В любом случае, вина за СКАНДАЛ вокруг английской публикации лежит однозначно на щелкопёрах «Московских ведомостей», которые, как справедливо подметила Софья Андреевна, были сами бывшими «толстовцами» или «революционерами». То есть субъектами, желавшими не только угодить, срептильничать в отношении правительства, но и, заодно — отомстить своим прежним идеалам за их предательство, за собственное малодушное разочарование в них. Но мстить радикальной оппозиции было опасно. Осталось — насесть на безответного и тяжело занятого делом христианина Толстого, приписав ему попутно собственные прежние социалистические фантазии.

 На сторону Диллона встали Вл. Соловьёв и Н. С. Лесков, которым переводчик успел уплакаться в жилетку. П. И. Бирюков в своей «Биографии Льва Николаевича Толстого» цитирует посланное ему Н. С. Лесковым эмоциональное письмо, ключевые слова в котором: «…Где искажения, когда нет искажений!» (см.: Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Указ. изд. Т. 3. С. 178 – 179). Таким образом, Лесков, полного текста статьи «О голоде», разумеется, не читавший, по наивности “лил воду на мельницу” не одного опекаемого им Диллона, но и «Московских ведомостей». У Вл. Соловьёва позиция была несколько иная. Диллон привёз 29 января в Бегичевку большое письмо Соловьёва, в котором тот давал Толстому совет, больше похожий на распоряжение: «Разъясните дело в Англии так, чтобы ответственность за непозволительное и неточное разглашение Ваших мыслей в России перешла с Диллона на тех, кто действительно виноват, то есть на “Московские ведомости”» (Цит. по: 66, 146).

 Толстой симпатизировал Диллону и был так же склонен оправдать его. А вот Софья Андреевна…

 В дневнике под 16 февраля и в мемуарах «Моя жизнь» Софья Андреевна рассказывает СВОЮ версию гадких событий (см.: ДСАТ – 1. С. 220 – 221; МЖ – 2. С. 252 – 254, 259 – 267, 272). Вот версия из «Моей жизни»:

 «…Англичанин Диллон явился к Льву Николаевичу с просьбой позволить перевести эту статью. Лев Николаевич ничего не имел против и направил Диллона в редакцию “Недели”. Вместо того чтобы перевести то, что было напечатано <пропущенные цензурой отрывки статьи, опубликованные Гайдебуровым в январе. – Р. А.>, Диллон старательно подобрал то, что было выпущено […], придал всей статье революционный характер и привёз в корректуре Льву Николаевичу» (МЖ – 2. С. 253).

 Итак, именно Диллон, как свидетельствует Софья Толстая, ПОШЁЛ СВОИМ ПУТЁМ в работе над переводом статьи Л. Н. Толстого «О голоде», и, вместо разрешённой ему автором корректуры, ОТРЕДАКТИРОВАЛ её, по-своему поняв и усилив и без того довольно радикальную социальную критику в статье.

 Далее в «Моей жизни» — о визите к Толстому обиженного и встревоженного переводчика, имевшего несчастье застать в Бегичевке и Софью Андреевну, которая, как мы знаем, всегда «на страже»:

 «Приехав в Бегичевку к Льву Николаевичу, Диллон САМ НАПИСАЛ К СЕБЕ ОТ ИМЕНИ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА письмо, в котором было сказано, что Лев Николаевич вполне согласен и одобряет перевод Диллона, и это письмо Лев Николаевич, не прочитав, подписал». Корректуру же переведённой статьи Толстой смотреть не стал по недостатку времени (МЖ – 2. С. 253. Курсив наш. – Р. А.).

 На деле всё-таки Диллон сперва написал письмо К ТОЛСТОМУ, передав его уже в Бегичевке. Вот ответ Толстого — письменный, специально для газетной публикации:

 «В ответ на ваше сегодняшнее письмо я могу только выразить своё удивление на содержание той телеграммы, которую вы получили от «Daily Telegraph». Я никогда не отрицал и никого не уполномочивал отрицать подлинность статей, появившихся под моим именем в «Daily Telegraph». Я знаю, что эти статьи являются переводом той статьи о голоде, которую написал для журнала «Вопросы философии и психологии» и которую передал вам для перевода на английский язык.

 Хотя Я НЕ ЧИТАЛ ВСЕХ ЭТИХ СТАТЕЙ, но у меня нет основания сомневаться в правильности вашего перевода, так как я имел уже неоднократные доказательства вашей точности и аккуратности в этом отношении.

 Полученную же вами телеграмму могу объяснить только письмом моей жены в «Московские ведомости», в котором она отрицала утверждение, будто я послал какие-то статьи в иностранные газеты, а также отрицала подлинность некоторых выдержек из «Московских ведомостей», утверждая с полным основанием, что они настолько искажены, что стали почти неузнаваемы» (66, 144 – 145. Курсив наш. – Р. А.).

 Обратим внимание: Толстой явным образом указывает на ИНИЦИАТИВУ ЖЕНЫ в январском выступлении с опровержением. Этому легко можно поверить: Лев Николаевич в принципе избегал газетных и журнальных полемик, когда нужно что-то «подтверждать» или «опровергать».

 Обратим внимание и на утверждение, что Толстой не читал ВСЕХ “писем” – т.е. фрагментов своей статьи, подготовленных Диллоном для «Daily Telegraph». Комментатор в томе писем Толстого в Полном собрании его сочинений поясняет, что Толстой-таки ОЗНАКОМИЛСЯ с ОДНИМ из “писем”, в котором был переведённый Э. Диллоном текст как раз 5-й, самой “крамольной”, главы его статьи «О голоде» (см.: 66, 146).

 Между тем в мемуарах Софьи Андреевны дальше — уже совсем увлекательно. Она настаивает, что письмо, которое Толстой передал Диллону 29 января… написал в первой редакции сам Диллон — а Толстой лишь подписал, не читая:

 «…Волнение Диллона, поспешность его сборов к отъезду — всё это меня навело на мысль, что Диллон затевает что-нибудь недоброе. Я просила его показать письмо, подписанное Львом Николаевичем. Он отказал и сказал, что боится опоздать к поезду. Тогда я загородила его чемодан и сказала, что не дам ему вещей, если он не покажет мне письма, написанного им самим и подписанного Львом Николаевичем. По-видимому, он понял, с кем имеет дело, и достал письмо. Когда я его прочла, я так и ахнула. В нём было сказано в самых лестных словах, что Лев Николаевич вполне согласен и одобряет перевод Диллона.

 Я побежала к Льву Николаевичу и показала ему письмо. Он удивился и был недоволен» (МЖ – 2. С. 253 – 254).

   По настоянию Софьи Андреевны и был написан второй вариант — по сути своей, однако, не обвинявший Диллона ни в чём из того, что готова была возложить на него в 1909-м Соня-мемуаристка.

 Трудно во ВСЁМ поверить её версии событий. Хотя бы потому, что всех этих подробностей НЕТ в Соничкином ДНЕВНИКЕ 1892 года: там все пени — в адрес «Московских ведомостей», а кроме того, начинается тема лишь с записи 3 февраля, дня возвращения Софьи Толстой из Бегичевки в Москву:

 «Когда я вернулась в Москву, я постепенно слышала всё большие и большие толки о том, что Лёвочка написал письма будто бы в Англию о русском голоде; что все негодуют; наконец я стала получать письма из Петербурга, что надо мне спешить предпринять что-нибудь для нашего спасенья, что нас хотят сослать и т. д. Я долго ничего не предпринимала. Целую почти неделю я ездила к зубному врачу зубы все чинить; но мало-помалу меня разобрало беспокойство. Я написала письма: министру внутренних дел Дурново, Шереметевой, товарищу министра Плеве, Александре Андреевне и Кузминским. Во всех письмах я объясняла истину и опровергала ложь “Московских ведомостей”» (ДСАТ – 1. С. 220 – 221).

 О Диллоне и конфликте с ним в дневнике 1892 года — НИ СЛОВА. Сведения сониного дневника подтверждает, как мы показали выше, и её переписка. По версии же Софьи Андреевны-мемуаристки получается, что Диллон даже очень, и прежде всего, преступен, а уж после него и «Московские ведомости».

 Точку зрения об изначальном искажении статьи Толстого именно переводчиком, высказала, как мы помним, Alexandrine Толстая, читавшая, по её утверждению, самые “письма” в «Daily Telegraph».

 Трудно теперь сказать, кто больше исказил правду: Эмиль Диллон, Софья Андреевна или Александра Толстые. Одно несомненно: глубоко чтя Толстого и как писателя, и как христианского исповедника и публициста, Диллон действительно для заграничной бесцензурной публикации охотно “подобрал” всё, что столь небрежно “обронила” криволапая российская цензура. А Толстой, который таки бегло просмотрел 29 января 5-ю, самую нецензурную, главу своей статьи в диллоновском переводе — только одобрил такую работу своего английского помощника и почитателя. Искажений ГРУБЫХ, появившихся в “версии” «Московских ведомостей» он не обнаружил.

 Конечно же, текст толстовского письма Диллон использовал для публичной защиты своей репутации, и вскоре он был в распоряжении и «Daily Telegraph», и, к сожалению, «Московских ведомостей».

 «Cherchez la femme, pardieu! cherchez la femme!» Как мы видели, и второе, февральское, опровержение Толстой написал, в основном повинуясь настояниям жены. В нём, напомним, перевод был назван «слишком вольным» — но уже в том виде, обратного перевода с английского на русский, как его дали «Московские ведомости». И особенно подчёркнута ложь ТРАКТОВКИ этих отрывков (см.: в письме к жене: 84, 119; ср. п. к ред.: 66, 160 – 162). Диллон оправдан — в той степени, в какой это было возможно. Но это совершенно невыгодно, конечно, «Московским ведомостям».

 И вот в № 71 «Московских ведомостей» от 12 марта 1892 г. явилась обширная передовая статья, специально посвящённая разбору письма-опровержения Толстого от 12 февраля. В статье даны параллельно русский текст Толстого, с которого переводил Диллон, английский перевод и обратный перевод на русский язык; приложены тексты писем Толстого к Диллону и Диллона. «Московские ведомости» стремились показать, что Толстой напрасно отрёкся от собственных взглядов и что предшествующая статья «Московских ведомостей» якобы ПРАВИЛЬНО вскрыла разрушительные и революционные тенденции мысли Толстого.

 Это, кстати сказать, очень распространённый и в наши дни манипулятивный приём. Вокруг клеветнических публикаций «Московских ведомостей» сложился некоторый круг доверившихся их трактовкам почитателей, которые, по свойствам человечьей психологии, теперь до последней возможности готовы были видеть в статье Толстого то, что “увидели” фельетонисты этой газеты. Им не грозило ничем даже опубликование ВЕРНЫХ отрывков из статьи Толстого: вырванные из общего контекста и “снабжённые” тенденциозными комментариями газеты, они воспринимались её поклонниками именно так, как желалось авторам комментариев. Люди же, не обманутые изначально — давно уже составили себе мнение о всей клеветнической кампании газеты, но мало чем могли помочь Толстому.

 В письме В. Г. Черткову Л. Н. Толстой так отозвался на эти новые выпады: «Статьи “Московских ведомостей” и “Гражданина” и письма Диллона были мне неприятны — в особенности Диллона [...]. Тут всё полу-правда, полу-ложь, и разобраться в этом, когда нет доброжелательства людей друг к другу, нет никакой возможности. И потому самое лучшее ничего не говорить. […] Cкучно и некогда иметь дело с людьми, которые всё усложняют, из всего делают какие-то вопросы, которые надо доказывать или опровергать» (87, 132 – 133).

 Оставим и мы эту пачкотную историю: её дальнейшее, уже угасающее, развитие не представляет интереса для нашей книги.


                Здесь Конец Пятой Главе

                ____________


Прибавление. 

  Занимаясь организацией помощи голодающим, члены семьи Толстых с самого начала своей деятельности время от времени публиковали отчёты об использовании полученных денег, продовольствия, вещей.

  Несколько отчётов написал сам Толстой. Первый из них, неоконченный, относится к 17 ноября 1891 г. и был использован частично при работе над статьёй «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая». Следующий — «Отчёт с 3 ноября 1891 г. по 12 февраля 1892 г.» так же окончен не был и остался неопубликованным. Первым отчётом, работу над которым Толстой довёл до конца, был «Отчёт об использовании пожертвованных денег с 3 декабря 1891 г. по 12 апреля 1892 г.».

                ОТЧЁТ С 3 ДЕКАБРЯ 1891 г. ПО 12 АПРЕЛЯ 1892 г.

  Деятельность наша со времени последнего отчёта состояла в следующем:
  Первым и главным нашим делом было устройство и ведение столовых.
  Столовые, которых во время нашего последнего отчёта было 72, продолжали размножаться, и теперь их в 4-х уездах — Епифанском, Ефремовском, Данковском и Скопинском — 187. Размножение это происходило и происходит следующим образом: из соседних деревень с теми, в которых у нас есть столовые, приходят к нам то отдельные крестьяне, то выборные от общества со старостою и просят об открытии у них столовых. Один из нас едет в ту деревню, из которой приходили просители, и, обходя дворы, составляет опись имущественного состояния беднейших жителей. Иногда, хотя и очень редко, оказывается, что деревня, из которой приходили депутаты, не из очень бедных и что нет ещё настоятельной нужды в помощи; но в большей части случаев тот из нас, кто обходил деревню, находил, как это всегда бывает при внимательном наблюдении крестьянской нужды, что положение беднейших семей так дурно, что необходима помощь; и помощь эта подавалась посредством устройства столовых, в которые записывались слабейшие члены беднейших семей. Таким образом разрастались и продолжают разрастаться столовые по тем направлениям, где нужда сильнее и менее покрыта, а именно по направлению к Ефремовскому и в особенности к Скопинскому уезду, где помощь особенно скудна. Всех столовых 187, из которых 130 таких, где посетители получают приварок и хлеб, и 57 таких, где получается один приварок. Разделение это на столовые хлебные и бесхлебные произошло с марта, вследствие того, что с этого месяца в Данковском уезде в беднейших деревнях, где и были наши столовые, стали выдавать от земства в ссуду по 30 фунтов на человека, а в Епифанском уезде и более 30 ф., так что в этих уездах беднейшее население было почти или совсем обеспечено хлебом и нуждалось только в приварке — картофеле, капусте и другом, который если и был у кого из бедных, то к марту месяцу совершенно истощился. Для этих-то беднейших жителей и были открыты нами бесхлебные столовые, в которые посетители ходят с своим хлебом. Привыкши получать в столовых и хлеб, крестьяне сначала были недовольны этой переменой и заявили, что выгода, получаемая от этих столовых, не окупит их трудов по очередному привозу дров из рощ на столовые и что они не желают пользоваться этими столовыми. Но недовольство это продолжалось очень недолго. Отказались только богатые, и то очень скоро стали просить о допущении их в столовые.
 Расчет выдачи провизии на эти бесхлебные столовые был следующий на десять человек в неделю:

муки ржаной на квас 5 ф.
муки пшеничной на заправку похлебок 2 ф.
муки гороховой, овсяной или кукурузной на кисели 10 ф.
гороху 10 ф.
пшена на кашу или кулеш 10 ф.
картофеля 2 меры
свеклы 1 мера
капусты кислой 1/2 ведра
масла конопляного 1/2 ф.
соли 4 ф.
луку 1 ф.

 Кроме того, зимой шло керосина на неделю на столовую 1 1/2 фун. и дров на месяц 60 пуд.
 При этой выдаче выходит на каждого человека по 2 фун. в день овощей, т. е. картофеля, капусты и свеклы, и по 1/2 ф. мучной пищи, т. е. пшена, гороха и ржаной муки, что даёт в разваренном виде более 4 ф. в день на каждого человека.
 Столовые эти особенно интересны тем, что они наглядно показали ошибочность утвердившегося среди большинства и самих крестьян убеждения о том, что ржаной хлеб есть самая сытная, здоровая и вместе с тем дешёвая пища. Столовые эти несомненно показали, что горох, пшено, кукуруза, картофель, свекла, капуста, овсяный и гороховый кисель составляют и более сытную, и здоровую, и дешёвую пищу, чем хлеб. Люди, ходившие в бесхлебные столовые, приносили очень маленькие кусочки хлеба, иногда приходили даже совсем без хлеба, и провели зиму сыто и здорово, съедая в день на 2 копейки приварка и на 2 или 3 коп. хлеба, тогда как, питаясь одним хлебом, они съедали его по крайней мере на 7 1/2 коп.
 Вот расписание кушаний на неделю, составленное одним из наших сотрудников:

понедельник: щи, каша;
вторник: картофельная похлёбка, кисель гороховый, на ужин то же;
среда: гороховый суп, картофель варёный, на ужин горох с квасом;
четверг: щи, кисель гороховый, на ужин то же;
пятница: картофельная похлёбка, кулеш пшённый, на ужин то же;
суббота: щи, картофель варёный, на ужин картофель с квасом;
воскресенье: гороховый суп, каша, на ужин горох с квасом.

 Составитель этого списка руководствовался теми продуктами, которые имелись в его распоряжении в данное время. При свекле же, из которой всю зиму варился весьма любимый всеми свекольник, и при овсяном киселе, расписание это ещё более может быть разноображено, не делая пищу более дорогою.
 Столовые наши распределяются теперь по местностям так:
 В Епифанском уезде всех столовых бесхлебных 57. В Мещёрках 1, в Екатерининском 2, Горках 2, Никитском 2, Иванове 2, Мясновке 1, Пашкове 1, Полевых Озёрках 2, Куликовке 1, Прилипках 2, Кузминках 1, Яковлевке 1, Хуторах 2, Курцах 2, Донских Озерках 2, Моховой 2, Хованских хуторах 3, Хованщине 6, Барятинках 2, Зубовке 2, Себине 3, Колесовке 2, Журилках 2, Устье 2, Щепине 1, Крюковке 1, Жохове 1, Грязновке 1, Заборовье 1, Плоховке 1, Исленьеве 2, Семичастной 1.
 В Данковском уезде хлебных столовых 21. В Бегичевке 3, Осиновой Горе 2, Пеньках 2, Прудках 2, Александровке 1, Гаях 2, Бороновке 2, Софьинке 2, Катериновке 2, Александровской Слободе 2, Татищеве 3, Колодезях 3, Ершовке 3, Ивановке-Колки 2, Крюковке (другой) 2, Троицких Выселках 1, Огарёве 1, Толстых 1, Потапове 2, Кунакове 1, Горохове 3, Колтовой 1, Рожнях 3, Круглом 2, Воейкове 2, Колодезях (других) 4.
 В Скопинском уезде хлебных столовых 48. В Горлове 6, Руденке 6, Муравлянке 7, Потеревке 3, Хорошеве 4, Писаревке 1, Затворном 6, Борщевом 6, Александрове 5, в Кикине 2, Карасёвке 1, Бугровке 2.
В Ефремовском уезде всех хлебных столовых 30. В Андреевке 2, Козловке 1, Глебовне 2, Павловке 1, Куркине 4, Рязанове 2, Страховых хуторах 1, Сергиевских хуторах 1, Починках 1, Мешковке 1, Сумбулове 1, Телешовке 1, Татьяновке 1, Сергиеве на Птани 3, Никольском на Птани 5, Кукуевке 1, Алексеевке 1.
  Во всех столовых этих 4-х уездов в настоящее время кормится 9 093 человека.
  Таково было одно и главное наше дело.
  Другое дело наше в последние зимние месяцы состояло в доставлении дров нуждающемуся населению. Нужда эта с каждым зимним месяцем становилась всё заметнее и заметнее, и с середины зимы, в особенности когда продовольствие уже было более или менее обеспечено, стало главною. В здешней местности, где нет ни дров, ни торфа, о соломе же на топку и думать нельзя было, с половины зимы нужда эта стала очень велика. Очень часто можно было находить не только детей, но и взрослых уже не на печи, а в печи, топленной накануне и удерживающей ещё немного тепла, и во многих дворах разоряли дворы, риги, сараи, сени даже, употребляя на топливо и солому, и решетник, и стропила.
 Благодаря щедрым пожертвованиям нам дров: от Д. А. Хомякова 50 саженей, г. Рубцева — 7 вагонов, М. А. Сабашниковой — 4 вагона и, главное, заботе П. А. Усова и г-на Рубцева, которые доставляли нам дрова из Смоленска по дешевой цене, около 6 руб. кругом кубическая сажень, — и тому, что мы на местах закупили более 200 саж. дров по 17 и 19 руб. за саж., — мы могли, кроме того, что понадобилось нам на столовые, раздать населению более 300 саж. дров.
 Способ раздачи наш был такой: более зажиточным крестьянам мы продавали дрова по своей цене (считая среднюю цену за дрова, купленные в рощах и в Смоленске, по 5 коп. за пуд); средним крестьянам мы давали исполу на станции Клекотки за 30 верст, так, что они одну половину брали себе, другую привозили нам. Бедным крестьянам, но имевшим лошадей, мы давали дрова даром, но с тем, чтобы они сами привозили их себе со станции. Самым бедным, безлошадным, мы давали дрова на месте, дома, те самые дрова, которые привозили нам те, которые брали дрова исполу.
 Третье дело наше было кормление крестьянских лошадей. Кроме тех 80 лошадей, которые с первозимья были отосланы в Калужскую губернию, 20 были взяты на прокормление кн. Д. Д. Оболенским, 10 — купцом Сафоновым и 40 лошадей поставлены на двор г-на Ершова, где они кормились двумя вагонами сена, пожертвованными П. А. Усовым, и старой соломой, данной владельцем, и ещё купленным кормом.
 Перед весной же, с февраля месяца, были устроены для кормленья крестьянских лошадей на дворах два помещения: одно у г-на Сычёва, другое у г-на Миллера в Ефремовском уезде. Для корма лошадей было куплено 10 000 пуд. соломы, 2 вагона жмыха и припасено 300 пуд. просяной лузги для посыпки. На эти средства прокормлены 276 лошадей в продолжение последних двух месяцев.
 Четвёртое дело наше составляла раздача льна и лык для работ и бесплатно нуждающимся в обуви и холсте. Один вагон льна на 660 руб. роздан нуждающимся безвозмездно, а другие 80 пуд. и 100 пудов, пожертвованные, розданы исполу. Полотно, приходящееся на нашу долю, до сих пор не получено, так что мы не могли до сих пор еще удовлетворить требованиям г-жи NN, приславшей нам 120 рублей за холст, и г-жи К. М., предложившей тоже покупать крестьянские холсты для доставления заработков крестьянским женщинам.
Лык пожертвовано нам: один вагон П. А. Усовым, 100 пуд. Ломоносовым и 1 000 пуков куплено на 219 р. Часть этих лык продана по дешевой цене, часть отдана безвозмездно самым нуждающимся, другая часть отдана исполу для плетенья лаптей. Принесённые лапти частью розданы, частью раздаются.
 Дело это, доставление материала для заработков, менее всего удалось нам. Дело это до такой степени мелочное, до такой степени неудобно нам, стоящим по отношению к крестьянам в положении распределителей пожертвований, стать в положение работодателей, требующих строгого отчёта в употреблении материала, что дело это совершенно не удалось нам, вызвав только неосуществлённые ожидания, зависть и недобрые чувства. Самое лучшее было бы, что мы и делаем теперь, продавать эти предметы по самым дешёвым ценам тем, которые могут купить их, и отдавать даром тем, которые не могут купить, — беднейшим.
 Пятое дело наше, начавшееся в феврале, состояло в устройстве столовых для самых малых детей, от нескольких месяцев, грудных, и до 3-х летних. Устраивали мы эти столовые так: описав все дворы, в которых есть дети этого возраста и нет молока, мы избирали хозяйку, имеющую отелившуюся корову, и предлагали ей за вознаграждение 15 пудов дров, 4 пуда жмыха в месяц (равняющиеся по ценности 3-м рублям), готовить из своего молока молочную кашку для 10-ти детей (из пшена для детей от 1 1/2 до 3-х лет, и из гречневых круп для грудных). На ребёнка от 1 1/2 до 3-х лет выдается по 2 ф. пшена на неделю, а на грудных — по 1 ф. гречневых круп.
 В больших сёлах столовые эти устраиваются так: покупается молоко по 40 коп. ведро. Выдаётся пшена детям грудным до года 1 ф. в неделю; детям от 1 года до 3-х л. 2 ф. Молока даётся детям меньшего возраста 1 стакан в день, старшего — 2 стакана. Бескоровные получают молоко и пшено в виде каши; имеющие же корову, получают кашу, взамен которой дают молоко.
 Матери приходят иногда одни за кашкой и уносят её домой; иногда приносят с собой детей и тут же кормят их. Обыкновенно при устройстве этих приютов, матери, да и все крестьяне, предлагают вместо столовой у одной хозяйки — раздачу на руки пшена и круп, утверждая, что молока везде достанут у добрых людей. Но мы думаем, что для обеспечения здоровья малых детей необходимо именно такое устройство. Получив на руки 5, 10 фун. пшена и круп, каждая крестьянка, какая бы она ни была хорошая мать, смотрит на это пшено и крупу, как на провизию, принадлежащую всему дому, и изведёт её, как ей вздумается и понадобится, или как прикажет хозяин, так что очень часто пшено это и крупа не дойдут до детей. Если же она каждый день получает порцию готовой молочной каши для своего ребёнка, то она непременно ему и скормит её.
 Приютов этих теперь устроено у нас около 80-ти, с каждым днём устраиваются новые. Приюты эти, сначала ещё вызывавшие сомнения, теперь совершенно вошли в привычное явление, и почти каждый день приходят бабы с детьми из деревень, в которых ещё нет таких приютов, прося устроить их. Приюты эти стоят около 60 коп. в месяц на ребёнка.
 Так как никак нельзя, при том сложном и постоянно изменяющемся деле, которым мы заняты, расчесть раз в раз, сколько нам понадобится денег для доведения всего начатого нами до нового урожая, и мы потому не начинаем дела, которого но можем довести до конца, то, по всем вероятиям, у нас останутся неистраченные деньги от приходящих вновь пожертвований и от денег, затраченных заимообразно и имеющих возратиться осенью. Самое лучшее помещение этих оставшихся денег, я думаю, было бы продолжение таких приютов для маленьких детей и на следующий год. Если же, как я уверен, найдутся на это дело и деньги, и люди, то отчего бы не продолжать его всегда? Устройство таких приютов везде, я полагаю, могло бы в большей степени уменьшить процент детской смертности. Таково было наше пятое дело.
 Шестое дело, которое теперь начинается и которое, вероятно, так или иначе будет окончено, когда этот отчёт появится в печати, состоит в выдаче нуждающимся крестьянам на посев семян овса, картофеля, конопли, проса. Выдача семян этих особенно нужна в нашей местности, потому что, сверх посева ярового поля, неожиданно понадобилось пересевать значительную часть, около одной трети, в некоторых местах пропавшей ржи. Семена эти раздаются нами самым нуждающимся крестьянам, тем, у которых земля неизбежно останется незасеянной, если им не дадут семян, но выдаются они нами не даром, а под условием возврата зерном с нового урожая, независимо от теперешней цены и той, которая будет стоять тогда на эти предметы. Деньги, вырученные за эти предметы, могут пойти на устройство приютов младенцев на будущую зиму.
 Покупка лошадей и раздача их составляет седьмое дело. Кроме того огромного процента безлошадных, всегда не имевших лошадей, доходящего во многих селах до трети, в нынешнем году есть крестьяне, проевшие лошадей и теперь неизбежно долженствующие впасть в полную нищету или кабалу, если они не приобретут лошади. Таким крестьянам мы покупаем лошадей. С весны купили таких 16, и необходимо ещё купить около 100 лошадей в занятых нашими столовыми местах. Покупаем мы этих лошадей в цену около 25 руб. за лошадь на таком условии: получающий лошадь обязуется за это обработать два душевых надела беднейшим безлошадным крестьянам, вдовам и сиротам.
 Восьмое дело наше было продажа ржи, муки и печёного хлеба по дешёвым ценам. Дело это — продажа печёного хлеба — продолжавшееся в малых размерах зимой, теперь, с наступлением весны, увеличивается. Мы устроили и устраиваем пекарни для продажи дешёвого, по 60 к. за пуд, хлеба.
 Кроме этих определённых отделов, на которые употреблялись и употребляются пожертвованные деньги, небольшие суммы употреблены нами прямою выдачей нуждающимся на исключительные нужды: похороны, уплату долгов, на поддержание маленьких школ, покупку книг, постройки и т. п.; таких расходов было очень мало, как это можно видеть из денежного отчёта.
 Таковы в общих чертах были наши дела за прошедшие 6 месяцев. Главным делом нашим за это время было кормление нуждающихся посредством столовых. В продолжение зимних месяцев эта форма помощи, несмотря на злоупотребления, встречающиеся при этом, в самом главном, в том, что она обеспечивала всё беднейшее и слабейшее население — детей, стариков, больных, выздоравливающих — от голоданья и дурной пищи, вполне достигала своей цели. Но с наступлением весны представляются некоторые соображения, требующие изменения существующего порядка устройства и ведения столовых.
 С наступлением весны представляется, во-1-х, то новое условие, что многие, ходящие в столовые, будут на работах или за лошадьми, и им нельзя будет посещать столовые во время обедов и ужинов; во-2-х, то, что летом, при усиленной топке в столовых, легко могут быть пожары. Как вследствие этого видоизменится наша деятельность, мы в своё время сообщим, если будет к этому возможность.
 При этом прилагаем краткий общий отчёт о полученных нами пожертвованиях и об употреблении их. Подробный отчёт, если будет время, мы составим и напечатаем после. [...]

Лев Толстой.
21-го апреля 1892 г.

  (29, 145 – 156).

                _________________