Убить по-французски. Криминальный роман

Коротко о криминальном романе «Убить по-французски»

    Герои и события являются художественным вымыслом автора, прототипов нет.
    Действие криминального романа происходит во Франции с 2007 года по 2019 год.
    Роман состоит из трех частей. Сюжет изложен на 103 страницах.

    В первой части - рассказ о семье главной героини Терезы Траплер, ставшей впоследствии профайлером в жандармерии Страсбурга.
    Вторая часть романа названа «Такса и Щенок», в ней рассказано о том, как Тереза Траплер в качестве профайлера работает со следственным судьей, ведущим расследование о серийном убийце. Молодой следственный судья Жоэль Ламарк и психолог Тереза Траплер вместе расследуют четыре убийства девушек, произошедших в разных городах Франции: в Авиньоне, знаменитом своим театральным фестивалем; в старинных городках Лотарингии – Люневиле и Бламоне и в туристическом городе Кольмаре в Эльзасе. Города настоящие.
     Следствие ведет во Франции следственный судья, а по-нашему  - следователь.
В романе ему всего 29 лет, он выпускник лучшей юридической школы Франции, отличается напористым и быстрым стилем работы, за что коллеги его прозвали борзым пикардийцем.    
        В третьей части рассказывается о серийном маньяке и мотивах его преступлений (с его точки зрения). Как он, обычный человек, дошел до жизни такой и что стало спусковым крючком в каждом убийстве – вот сюжет третьей части, которая названа – «Убийца читает Хёйзингу.»  Йохан Хёйзинга – голландский философ, жил за сто лет до нынешних событий и к ним не имеет никакого отношения. Его знаменитую в Европе книгу «Осень Средневековья» читает преступник, делает выписки, размышляет и получает удовольствие от чтения.

        Этот же роман "Убить по-французски" вы можете прочитать на сайте издательства "Факел" - удобный шрифт, есть фотографии автора романа, сделанные на местах "преступлений" в городах Франции. Не спешите уходить с обложки - там звучит песня на французском языке :
http://id-fakel.ru/images/stories/2022/06.03.1/Alain.html




            Часть первая.  ПЛЕННЫЙ СВЕРЧОК 

Глава 1. Дочери

1. Бернар. 11 сентября 2007, вторник.
          
     Он понял, что убьёт, как только увидел её издали, из машины. Она стояла у мэрии, медленно повернула голову в сторону приближающейся машины. Её лицо, еще далекое, без взгляда, белело, приближаясь. Она сделала несколько шагов и остановилась.
   «Она беременна!»- он отчетливо увидел линию её живота в профиль. Cилуэт в солнечном свете, казалось, парил над землей.
     Он вышел из машины и пошел навстречу, забыв о жене, выходящей с другой стороны и отряхивающейся, как курица. Он давно изучил все жесты жены, безошибочно угадывал, что она скажет в следующую минуту. За тридцать лет брака это неудивительно. К жене привыкаешь, как к левой ноге. Или к правой. Без неё никуда, но вы же не думаете о своей ноге постоянно. Пока не заболит. Нога не беспокоила. Никогда.
     Его болезнь сидела в голове. Он узнал это два месяца назад, в июньское воскресенье, когда его захлестнула волна ненависти до такой степени, что он умер на несколько минут: не дышал, не двигался, взгляд остановился и помутнел, во рту пересохло. Он захлебнулся ненавистью.
    «Это конец,- первое, что пришло в голову, когда сознание вернулось. Затылок потяжелел, давило на уши. Он закрыл глаза и глубоко, осторожно вздохнул. Боли нигде не было.- Это мой конец»,- сидело в голове. Он понял, что убьёт. И это неизбежно.

 2. Бернар. 10 июня 2007, воскресенье
      
     Он не мог вспомнить причину вспышки. Весь день он был в привычном раздражении. Дома, не сдерживаясь, ворчал, что-то бросил сгоряча в угол дивана еще утром.
     Теплый июньский день заканчивался ожиданием ужина. Будет телятина, купленная у старого Ива по двадцать евро за килограмм,- дороже, чем в супермаркете, но мясо он предпочитал только от Ива. Ему нравилась уютная лавочка старика с зеркальной правой стеной, которая зрительно увеличивала зальчик вдвое. Нравился и сам старый Ив - высокий, элегантный, с головой и руками аристократа, но с хитрым умом потомственного торговца.
     Вино он уже выбрал. Толстая бутылка бордо «Мализан» с полудня грелась в солнечной кухне. Он любил теплое красное бордо с негорячим красным мясом, с хорошо проваренными стручками зеленой фасоли. Ничего острого, всё умеренно. Возраст. Ему – уже пятьдесят девять лет. После выхода на пенсию каждый прожитый месяц давил, как год жизни раньше, в молодости. Он постоянно ощущал возрастающее давление жизни.
     Он видел по утрам в зеркале своё лицо, ставшее чужим. Одутловатые щеки. Тяжелые веки сузили глаза. Крупная нижняя губа всё безвольнее свисала из-под густых черных усов. Он каждый раз поджимал её, выпячивая слабый подбородок, прячущийся в небольшой с проседью бороде. Волосы еще оставались по-прежнему жесткими и темными.
      Всю жизнь он осознавал в себе сочетание жесткости и безволия, инстинктивно скрывая его под маской активности и исполнительности. Он никогда не был лидером. Рядовой  исполнитель чужой воли, устоявшегося порядка жизни. Ничего своего, требующего больших личных усилий он не привнес в свою жизнь и тем более в бывшую службу. Да этого и не потребовалось. Только на дисциплине и дотошной исполнительности он сделал скромную карьеру. Особо не стремясь к продвижению, избегая усилий и тем более борьбы, он медленно двигался по службе и достиг своего пика к сорока пяти годам, став комиссаром полиции в спокойной провинции. Еще пять лет ушло на то, чтобы не случилось ничего непоправимого, невероятного. Ему повезло, ничего и не случилось. Он благополучно ушел на пенсию.

     Стала плоской и удобной, как старая перчатка, тихая жена.

     «Дочери-веточки. Ну, веточкой можно назвать только младшую, старшая, скорее, ствол.
«Моя Тереза - моя копия»,- сколько раз я это говорил, и вот, пожалуйста, служит в полиции».
     Он отстраненно наблюдал за дочерьми, когда они приезжали в родной дом. Его ум анализировал помимо его воли и приходил к выводу, что обе дочери - тупиковые ветви.
«Не будет у них продолжения, нет в них жизненной силы материнства. По разным причинам, ведь они такие разные. Младшая - мамина  дочка, робкая, начнет улыбаться и гасит улыбку, вечно чего-то боится. Старшая дочь слишком властная, неуступчивая, такой трудно найти мужа.»
     Инстинктом отца он чувствовал, что они - последние в его роду, и жалел их, жалел себя. Впрочем, ничем не выдавал своих чувств.

     Благодаря матери их ухоженный дом в деревне оставался для дочерей всегда теплым и добрым, куда они так любили возвращаться на выходные. Вот и сегодня их ждали к ужину, к семи вечера.
     Он сидел на веранде, смотрел на свежевыкошенный, вернее, стриженный  газон, на мягкие линии покрытых лесом вогезских гор, на светлое июньское небо и беспощадно ясно понимал, что он - потенциальный убийца. Он понял, что убьет. Он болен манией убийства. Это опасная болезнь. Маньяки не излечимы, не исправимы.
    «Я хочу и смогу убить, и это мой конец»,- крутилась в голове заезженная к вечеру фраза. Скоро он убьет. Кого и как, он еще не знает, но он это сделает. Всё ясно. Бороться с этим бесполезно.

     Удушающий всплеск злобы затих. Он сидел в плетеном кресле, расслабившись, чувствуя себя безмерно уставшим и разбитым, забывшим всё на свете. Предвечернее солнце ласкало правую щеку. Он заслонил глаза. От ладони пахнуло чем-то затхлым. В ту же секунду он всё вспомнил: цветы...пионы в вазе.
     Розовые и белые пионы в красной  вазе третий день украшали столовую. Ваза стояла на краю дубового пятистворчатого буфета. Флоранс поставила бутоны, собрав их в пышный букет, и по утрам доливала воду, не вынимая цветы. Он же со своей эльзасской тщательностью решил достать цветы из вазы, чтобы как следует сменить воду и обмыть стебли. Он с усилием вытаскивал плотный букет из вазы, она соскользнула с буфета и с грохотом разбилась, залив водой его светлые туфли и брюки. Он сжимал в правой руке букет и смотрел на пол. Вдруг он почувствовал, что краснеет. Горячая волна прошла по всему телу, в голове застучало. Он в ярости стиснул пучок стеблей. Они хрустели и размягчались под его пальцами, испуская теплый сок. Мерзкий сладковатый запах душил его. Он захватил левой рукой головки цветов и поворачивал их, ломая, слушая слабый хруст. Измятые, изувеченные лепестки падали на пол, разбрызгивая растекающуюся воду.
    Он не мог сдвинуться с места, оцепенел, затаил дыхание и тупо смотрел на руки. В глазах потемнело, веки сомкнулись, и он, наконец, покачнулся. Движение вернуло дыхание, раздался тяжелый вздох. Он открыл глаза и медленно повернул голову. Рядом никого не было. Он расслабил хватку, и остатки цветов упали на разметанные мокрые лепестки. Он смог повернуться и сделать два шага в сторону. В комнате действительно никого не было.
Он глубоко и облегченно вздохнул. И почувствовал радостное возбуждение. Сладкое, томное... Он постоял несколько мгновений, прислушиваясь к нему, потом подвигал плечами, шеей, несколько раз мотнул головой и быстрым шагом вышел из столовой. Он  вернулся с совком и щеткой, ловко собрал осколки вазы и цветов, тщательно вытер лужу. Выбрасывая мусор, остановил взгляд на истерзанных цветах, но уже ничего не почувствовал.

     Он прошел на веранду, чтобы быстрее высохли пятна на брюках. Свет и воздух обрушились на него. Он рухнул в плетеное кресло и замер. Ужас охватил душу. Стало опять трудно дышать. Он раздувал ноздри, приоткрывал рот, а воздух не проходил сквозь спазму ужаса. Ладони похолодели, пальцы задрожали, и он безвольно свесил руки, закрывая глаза.



3.  Флоранс. 10 июня 2007, воскресенье

- Мне показалось, что ты спишь, - Флоранс осторожно обходила кресло с левой стороны, наклонив голову набок, как курица. Она внимательно вглядывалась в лицо мужа. Многолетняя привычка общения с раздражительным мужем приучила её к осторожности в движениях, в словах, даже взглядах. Походка её была мягкая, неслышная. Фразы, обращенные к мужу, всегда были нейтральными, так как его раздражали крайности, он не терпел ни ласки, ни грубости. Флоранс встретила мутный взгляд мужа и сразу отступила, потом сделала несколько шагов в сторону и издали взглянула на него.
- Бернар,- одними губами прошептала она. Флоранс почувствовала, как нечто мрачное, тревожное витает вокруг, обволакивает её смутной пеленой страха.
Бернар не пошевелился. Флоранс замерла. Он не спал, но...
«А вдруг сердце»,- подумала заботливая Флоранс и через силу сделала несколько шагов к мужу. Она присела перед ним на корточки, держась за подлокотник, и заглянула в его лицо.
Рот безвольно открыт, нижняя отвисшая губа пересохла, бледные щеки подрагивали, взгляд темных глаз тяжелый.
 - Тебе больно? - тревожно спросила Флоранс и, не дожидаясь ответа, метнулась к столику с напитками. Она схватила стакан с водой и, вернувшись к мужу, левой рукой приподняла  его голову, вливая воду в приоткрытый рот. Бернар судорожно глотнул и оттолкнул стакан.
Он тяжело вздохнул и отстранил от себя Флоранс. Он повернул голову вправо и устремил взгляд вдаль, мимо Флоранс, словно что-то далекое необходимо рассмотреть. Глаза его прояснялись, и взгляд стал печальным и жалобным.
- Где болит?- тихо спросила жена. Бернар отрицательно мотнул головой и кистью левой руки сделал движение, явно означавшее «уйди!»
И Флоранс, как собака, привыкшая повиноваться жестам хозяина, отступила за его спину и на пороге кухни, выходившей на веранду, остановилась.

     Она издали еще раз внимательно осмотрела его обмякшее тело, толстые крупные кисти, темный, видный наполовину из-за спинки кресла затылок. Бернар не шевелился, но здесь, у кухни, Флоранс успокоилась.
«Бернар чем-то взволнован и раздражен, это ясно, но он не болен, это уже хорошо»,- решила Флоранс и вернулась в кухню. Она красиво выложила на нежную зелень розовые креветки и шарики писту, расставила на подносе тарелочки с бисквитами аперитива и понесла его в столовую. Флоранс сразу заметила, что на буфете нет вазы с пионами, увидела еще не просохшее пятно на паркете и поняла, что Бернар разбил вазу.
«Неужели это его так расстроило?»- недоумевала она. Флоранс давно знала, что Бернара всегда раздражали подобные мелкие происшествия и он всякий раз долго злился и жалел о сломанной вещи. Но ваза не была ни дорогой, ни редкой, ни фамильной. Флоранс помнила, что купила её еще в молодости недалеко отсюда, в знаменитом городке Баккара, потому только, что покупала тогда красные вещички для их новой столовой. Тяжелое красное стекло прекрасно сочеталось с дубовой мебелью, и ваза прижилась.

     Мысли Флоранс унеслись в те далекие годы. Двадцать лет назад они с мужем заканчивали строительство своего дома, занимались его оформлением и начинали обживать. Они были так счастливы. Их единственная девятилетняя дочь Тереза без устали бегала по трем этажам дома, и он не казался таким большим. Тереза выбрала для себя светлую комнату рядом с кабинетом отца на втором этаже, и они оба радовались близкому соседству, называя друг друга милым соседом.

      Тереза очень похожа на Бернара. Флоранс не видела в ней ничего от себя. Тереза - копия отца. Его жесткие волосы, его глаза, даже жесты и привычки Бернара находила она в дочери и каждый раз изумлялась такой похожести мужчины и маленькой девочки.
      Тереза унаследовала и тяжелый характер отца. Она была раздражительна и непостоянна. Вот она выпросила у отца маленького ослика, но через две недели ослик её уже не интересовал. Так и рос одинокий ослик в новом сарайчике в дальнем углу сада, и только Флоранс, лаская, разговаривала с ним. Та же история регулярно повторялась с котятами. Отец уступал просьбам любимой дочки купить «вот этого, такого миленького беленького котёночка», котёночек быстро подрастал, заласканный Терезой, но потом ей почему-то  хотелось другого котёночка, миленького и серенького, и Флоранс устраивала надоевшего Терезе молодого кота в какой-нибудь дом, приплачивая его новой хозяйке.
      Флоранс не хотела превращать свой ухоженный дом в кошачий приют и более, чем на одного котёночка не соглашалась. Флоранс не раз пыталась разговаривать с дочерью о любви к животным и ответственности за них, о постоянстве в чувствах, о долге, но каждый раз натыкалась на её искреннее недоумение, быстро переходящее в раздражение.
     - Ну, что здесь такого плохого? Ну, не нравится он мне больше и всё! - твердо стояла на своём Тереза.
      Сентиментальная Флоранс умолкала и с изумлением отмечала, что глубокие чувства не доступны её дочери. Тереза росла скорее капризной, чем чувствительной, и плакала в детстве очень редко.

      Счастливая молодая хозяйка, Флоранс с утра до вечера хлопотала в большом доме, в молодом саду и огороде. Дочь все больше и больше общалась с отцом. Каждый вечер они проводили вдвоём, и Флоранс видела, что они этим счастливы, и старалась не мешать им. Бернар легко и много разговаривал с дочерью. Они то играли в его кабинете, то переходили в гостиную к телевизору, без умолку комментируя передачи, то вместе спускались в столовую выпить горячего молока перед сном. Флоранс всегда ощущала себя на заднем плане, а они вместе, рядом, им этого хватало для счастья.

      Бернар отдал всё хозяйство в руки жены и был доволен её умением самой справляться со всеми хлопотами и проблемами. Флоранс всегда разумна, рассудительна, экономна, к тому же нетребовательна в своих личных запросах, ей хватало малого для себя, и при этом ей удавалось всегда прилично выглядеть. С головой погрузившись в хлопоты по дому, Флоранс не стремилась найти себя в профессии. Её прежняя служба в бухгалтерии за несколько лет работы показалась ей пресной. Строительство их нового дома увлекло её и окончательно оторвало от бухгалтерии. Она даже не вспоминала своих бывших коллег. «Дом, семья - вот что нужно!»- твёрдо решила она про себя.

      Бернар не возражал, видя, как разумно Флоранс решала все вопросы, связанные с постройкой дома, разбивкой сада, газонов, с покупкой мебели, с тысячью дел и забот, которые она легко переносила. Флоранс никогда не жаловалась на усталость, не доставляла мужу неприятностей болезнями или недомоганием. Наоборот, Флоранс искусно предупреждала все его надобности и даже прихоти. Они были счастливы, и он легко согласился на рождение ещё одного ребёнка.
      Во время своей второй беременности Флоранс вся сияла. Она сразу почувствовала, что это существо - её и только её! Флоранс страстно хотелось, чтобы родилась девочка, похожая на неё, её продолжение. Она не говорила об этом мужу, но вдруг стала часто молиться, прося у бога милости – дочку. Ей казалось, что с рождением дочери её счастье будет полным и она обретет, наконец, родную душу.
     Флоранс легко перенесла беременность и роды и накануне Рождества обрела здоровую красивую дочку. Крошечная Адель стала центром её жизни. Флоранс еще до рождения ребёнка устроила вторую детскую вопреки обычаю на первом этаже, рядом с кухней, чтобы постоянно слышать и видеть малышку.

     Тереза, как всегда, сначала была полна любопытства и любви к маленькой сестре, но быстро охладела. Когда Адель подросла, Тереза разговаривала с ней командным тоном, часто раздражаясь её непониманием. Адель беспрекословно подчинялась старшей сестре.  Малышка походила на мать и внешностью, и мягким, уступчивым характером.
     Адель обожала и сестру, и мать, и отца. Всё живое вокруг занимало её. Она задумчиво наблюдала за всем, что ползало, летало в саду, осторожно разглядывала и гладила цветы, никогда не срывая их. Адель любила ослика Бидюля и нежно бормотала ему на ушко ласковые слова, поглаживая серую грудку. Ослик в ответ осторожно топтался рядом, и Флоранс всецело доверяла ему малышку. И за все годы их дружбы ослик ни разу не сделал неловкого движения, которое бы причинило боль или испугало бы девочку.

     Котов в доме уже давно не было, так как лет с двенадцати Тереза стала болезненно брезглива. Она требовала постоянной идеальной чистоты в их большом трехэтажном доме. Тереза не терпела ни пылинки. Даже свежие капли жира от только что приготовленного обеда на белой плите в кухне приводили её в ярость. Она кричала в раздражении, что в доме бардак и могла гневно швырять всё, что попадается под руку. Флоранс это особенно задевало, потому что было явной неправдой. Их дом сиял чистотой и порядком. Флоранс без устали и с удовольствием чистила и мыла все уголочки любимого дома, работая по двенадцать и более часов на благо семьи. Посмотреть телевизор или почитать ей удавалось только по вечерам в те дни, когда Бернар уезжал по делам.
     Тереза заявила, что собственную комнату будет убирать сама и не позволяла ни матери, ни Адели входить к ней. Надо отдать ей должное, у Терезы в комнате всегда был идеальный порядок. Но далее собственной спальни с ванной заботы Терезы не простирались. Весь большой дом был на руках матери. Тереза - копия отца и усвоила все его привычки. Она сосредоточивалась на чем-то одном, что полностью поглощало её. Весь мир мог бы рухнуть, но это не заставило бы Терезу отвлечься от её страсти.
     В подростковом возрасте Тереза растеряла всех детских подружек, и проблемой стал даже её день рождения. Флоранс приходилось заранее договариваться с родственниками, чтобы они привезли своих детей на праздник Терезы.

       Безоговорочно выручала и оставалась самой желанной гостьей для Флоранс её старшая сестра Орели, каждый год привозившая из Бордо двух своих сыновей. Застенчивый Николя был старше Терезы на два года и постоянно привлекал её внимание. То она выбирала синее атласное платье для своего праздника, потому что Николя любит синий цвет, то ей срочно потребовалась такая же модель компьютера, как у Николя.
      Дамьен моложе Терезы на год, к тому же он маленького роста. Смуглый, проказливый и шумный, как его отец, Дамьен как ни старался понравиться Терезе, всегда терпел неудачу. Из года в год она предпочитала Николя, а Дамьену оставалась роль послушной собачонки.
     Они всегда приезжали второго августа, за неделю до дня рождения Терезы, и оставались в прохладном Эльзасе до двадцатого. Их дальнее путешествие из жаркого Бордо в эльзасскую деревню и тётин большой дом с садом и неизменным осликом Бидюлем возбуждали мальчишек до такой степени, что первые дни они носились, как сумасшедшие, оглашая дом и окрестности победными мальчишескими воплями. Даже Бернар позволял им делать всё, что они хотели, с изумлением наблюдая, как изменились мальчики за прошедший год.
       «Как быстро растут дети» - вот тема для разговоров взрослых в первые дни встречи. Сестры не могли наговориться, вместе хозяйничая на кухне, в саду и огороде.
       Погодки, Орели и Флоранс, так похожи. Сухощавые, подвижные, с короткими темными стрижками, они были неподвластны годам. «Дамы без возраста» - это о них, что в тридцать лет, что в пятьдесят - почти без изменений. Двадцатилетними наивными девочками они вышли замуж за властных, капризных мужчин. Обе верно служили своим семьям всю жизнь. Родившиеся дети, стабильный достаток, кстати, cо значительной долей их наследства, семейные традиции удерживали их от порывов и поисков себя. Обе видели своё предназначение в благополучии семьи. Различало их только то, что семья Орели жила в крупном городе, ритм которого заставлял Орели быть более современной и модной, чем Флоранс.



4 .  Флоранс. 10 июня 2007, воскресенье

     Первой приехала Адель.
   - Мой мотылёк!- Флоранс из окна видела, как она подъехала к гаражу и выпорхнула из машины. Адель быстро шла по дорожке к дому, вглядываясь в окно кухни. Флоранс метнулась к ней навстречу, и они нежно расцеловались.
Счастливо улыбаясь, Адель села на своё привычное место у окна кухни.
   - Как хорошо дома! Как ты вкусно пахнешь, мама! У нас всё нормально?
Флоранс успокаивающе погладила Адель по голове, прижав её к себе.
   - Всё хорошо, милая, всё хорошо.Читаю твои сообщения постоянно, спасибо, что ты звонишь каждый день.
   - Мама, ты очень скупа на ответы! Два-три слова и всё! Это меня не устраивает.
   - Адель, ты слишком часто шлёшь свои эсэмэски, я не успеваю за тобой! У меня же куча дел по дому, дорогая. А ты что, на лекциях пишешь свои сообщения?
   - Ну, есть такие скучные лекции, что ничего больше не остается.
   - Адель, милая моя, это университет, это наука.
Адель, вспомнив что-то смешное, тоненько залилась девчоночьим легким смехом:
   - Ой, мама, я тебе вечером расскажу одну смешную историю о нашем профессоре...     Ладно, а сейчас в душ!- Адель шмыгнула в свою ванную возле кухни.
- Адель ничего не спросила об отце и не увидела его,- спохватилась Флоранс. Но из ванной уже донесся тоненький голосок дочери, что-то напевающий, и Флоранс отступила от двери ванной.

     Уже несколько лет назад Адель осознала холодность отца и, хотя её это больно задевало, предпочитала держаться от него подальше. Она старалась не попадаться ему на глаза без нужды, говорила с ним, только отвечая на его вопросы. Впрочем, отец довольно редко интересовался жизнью Адели. Это устраивало их обоих, у них сложились ровные прохладные отношения. Адель всегда казалась Бернару скучной и предсказуемой, её тихий, тоненький голосок быстро утомлял его, он начинал раздражаться и непроизвольно сокращал своё общение с дочерью.

     Кофе пили на веранде. У каждого нашлось своё любимое место. Все любили эти минуты, когда, вдыхая запах свежего кофе из милых сердцу чашечек, смотришь вдаль, думая о своём. Вид с веранды открывался великолепный. Через дорогу от дома плавно уходил вниз большой луг. Где-то там, в зелёной ложбине, текла речушка, невидимая в прибрежной зелени. За ложбиной простирался ещё больший луг, а за ним вдали темнел еловый лес. Он поднимался по горам уступами, с проплешинами просек. Вершины гор широкой мягкой линией акварельно растворялись в небе, превращая горизонт в зрелище, которое никогда не надоест.
      Слева от дома дорога сворачивала и бежала вдоль молодого ельника, огибая луг. Дом стоял на пригорке, в конце единственной деревенской улицы. Соседний дом находился довольно далеко, разросшиеся зеленые изгороди окружали его плотной стеной. За короткой улицей поднималась еще одна гора, поросшая ельником, и вся их деревенька словно пряталась от бурного мира.
      У Бернара и Флоранс, когда они строили здесь свой дом, было ощущение, что весь видимый с их пригорка мир принадлежит им. Им казалось, что луга, ложбина и горы входят в их владения. Они специально не возводили никаких изгородей на своем участке, чтобы не разрушать иллюзию большого поместья.
    Им повезло, никто больше не пожелал жить рядом с ними в крошечной деревне, и вот уже двадцать лет они в одиночку наслаждались своими владениями без помех. И Тереза, и Адель, выросшие здесь, считали это место лучшим на всей Земле.

    Бернар украдкой посматривал на дочерей, переводя недолгий взгляд с одной на другую.
  «Что будет с ними, если вдруг откроется, что я ...»,- он боялся додумать мысль. Страх сковал его так, что он не мог пошевелиться.
  «Он уже несколько раз тяжело вздохнул»,- заметила про себя Флоранс. Она не решалась прервать затянувшееся молчание, но, казалось, оно никого не тяготило.
     Адель, покачивая легкой туфелькой, сползшей с пятки, задумчиво смотрела вдоль пустой улицы. Бернар устремил свой взгляд на вершину горы и сидел не шевелясь. Тереза левой рукой отгородила лицо от взгляда матери, потирая левый висок и бровь.
   - Ты знаешь случаи суицида у маньяков? - ни с того, ни с сего самым обычным голосом, без выражения спросил Бернар.
     Флоранс и Адель встретились взглядом. Адель надула щеки, чтобы сдержать рвущийся смех. Флоранс встала. Адель, все-таки не выдержав, прыснула и, закинув голову, залилась искренним смехом. Отец лишь лениво махнул рукой в её сторону и внимательно посмотрел на Терезу.
    Тереза, ничуть не удивившись вопросу, медленно заговорила низким голосом.
    Флоранс и Адель, как девчонки, выбежали с террасы в кухню и обе расхохотались от души.
 -  Ну и темки у них, - сквозь смех еле проговорила Адель и вновь залилась тоненьким колокольчиком.


Глава 2. Блокнот

1. Бернар. 4 октября 2007, четверг, день убийства

     Он оставил машину у супермаркета в 14.30, когда на стоянке уже находилось несколько машин. Все желающие сделать покупки после обеденного перерыва прибыли, но еще не выходили из супермаркета. Бернар гордился собой, что так точно просчитал этот момент.
 Он припарковался без свидетелей. Обогнул магазин и по асфальтовой узкой дорожке пошел вдоль участков по тыльной стороне домов. Дорожка тянулась два квартала.
     Нужно дойти до переулка и заглянуть вглубь. Если возле углового дома на другой стороне улицы стоит машина, значит доктор работает, у него пациент.
     Ну, вот, всё нормально. Серый пежо припаркован прямо у входа. Бернар, не замедляя шага, поворотом головы отметил это и довольно усмехнулся. Он выбрал этот путь, потому что дома находились довольно далеко от дорожки, выходя на участки южной стороной. Почти все дома были с верандами, пустыми в этот час. Окна южной стороны домов в полдень прикрывались ставнями или занавесками на время сиесты. Лучшее время для крошечного городка - тишь да благодать, как не поспать!

     В предпоследнем доме на подоконнике открытого окна на втором этаже топталась маленькая черная собачонка. Вытянув шейку, она неотрывно следила за Бернаром и перебирала лапками, словно собиралась ринуться к нему. Но не издала ни звука.
«Немой свидетель»,- усмехнулся Бернар.
    Дорожка, огибая последний дом, сворачивала на улицу. Он вышел на самый её край.
Нигде ни души. 14.42. Бернар повернул направо, в сторону леса. Он шел спокойно, ровно
по середине загородной дороги, покрытой щебенкой, слушая шум своих шагов.   
Мышцы от ходьбы разогрелись, внизу живота сладко тянуло. Дорога постепенно поднималась к лесу и терялась в его глубине. Ельник, густой и чистый, без кустарников, просматривался довольно далеко. Дорога поворачивала сначала налево, потом метров через триста резко уходила вправо и вверх. Слабый шум города исчезал полностью уже после первого поворота.

     В лесу шла своя жизнь. Изредка поскрипывали верхушки высоких прямых елей.
На солнечных участках басовито жужжали крупные мухи. Они летели перед Бернаром, словно указывая ему путь. Он замедлил шаг. Дорога полого поднималась в гору, но без дуновения ветерка было душно.
«Вот тебе и октябрь, совсем лето!» Он взглянул на часы. 14.50. После поворота будет развилка.

    «Если свернуть налево, на узкую дорожку, то метров через двести-триста увидите большие валуны, вот между ними самое грибное место...»- всплыли в памяти его слова. Именно эту фразу он сказал Елене у аптеки неделю назад, в прошлый четверг.
     Проезжая по улице, он из машины увидел, как она вошла в аптеку. Сердце у него ёкнуло и бешено заколотилось. Он остановил машину, неловко припарковавшись на узком тротуаре, и поспешил к аптеке. Елена уже выходила из неё, держа в руках прозрачный судок, наполненный грибами. Они столкнулись как будто бы случайно.
   - О, вы тоже любите грибы? - воскликнул Бернар.
Елена сияла. Все грибы, которые она показала фармацевту, были съедобны.
   - Я сама собрала их, здесь недалеко,- она показала левой рукой на гору.- Но нужно было проверить,- добавила она.
   - Очень разумно! Наш фармацевт обязан знать грибы по службе. А вы одна ходили в лес?
   - Да, уже в третий раз. В этот раз грибов было меньше.
   - Я знаю хорошее грибное место... недалеко... сейчас объясню...- Бернар сделал паузу, чтобы незаметно выровнять дыхание. Горло перехватило. Молнией блеснула идея.
   - Нужно идти вот по той улице до конца... потом подняться в гору, дальше будет три поворота... Вы поняли? - он говорил с паузами, одновременно обдумывая свою идею.
  - Я всё поняла,- кивнула Елена.
   - После третьего поворота будет развилка... перекресток... - Бернар показал скрещенными руками. Елена улыбнулась и кивнула.
   - Если свернуть налево...
Елена, улыбаясь, дослушала Бернара.
  - Спасибо! А мы как раз живем «вот на той улице»,- процитировала она Бернара и показала вдаль рукой.- Номер 28.
  - Правда? - пришлось пробормотать Бернару, изображая изумленное незнание. Уж он-то отлично знал их дом со всех сторон, правда, никогда не бывая в нем,- у него другой дантист.
  - У вас отличное место! Лес совсем рядом. Ну, желаю удачи,- улыбнулся Бернар пересохшими губами.
  - Хорошего дня!- улыбнулась в ответ Елена.
Бернар зашел в аптеку и купил витамины.
  - Витамины и осенью полезны,- зачем-то объяснил он аптекарю.
  - Вы абсолютно правы,- закивал седой головой тощий аптекарь. Он смотрел через стекло витрины, как Бернар быстрым пружинистым шагом шел к машине.
«Витамины для комиссара? - усмехнулся фармацевт.- Бугай! А эта русская красотка уже с ним знакома и выучила названия четырех грибов, правда, с третьего захода»,- ехидно заметил он про себя и ушел вглубь пустой аптеки.

  «Нужно не спеша всё обдумать, всё рассчитать, всё подготовить,- пытался успокоить себя Бернар. Он испытывал радостный подъем. - Вот она, удача! Счастливая случайность»,- крутилось в голове. Он перестроился на перекрестке и повернул назад, к дому. «Писать стихи и думать!» - вот что двигало им сейчас.

Конь ли, корабль ли уносит за горизонт,
он торжествует. Иль плачет? Поёт ли у амазонки?
Речи заводит - о ком и о чем?
Впору жалкий свой хлам бросить на произвол,
греком бедным рвануть со скоростью света,
внемля сердцу, предчувствию, показаниям звезд,
видя в склянке чернил спасение;
голосом, прерванным страстью, не заглушить
грохот, лязг, взрывы смеха и брани -
мир мужской - битвы, всадники, мрамор;
слепок времени в форме надбровных дуг,
складки рта в мраморном изваянии...


2. Флоранс. 4 октября 2007, четверг, день убийства.

     Флоранс открыла дверь в кабинет мужа и сразу почувствовала почти физическое присутствие Бернара в пустой комнате. Его запах донесся до неё, его флюиды еще витали вокруг. Ей показалось, что он только что вышел из кабинета, хотя после обеда он провел час на веранде, не поднимаясь на второй этаж, и около получаса назад уехал из дома. Флоранс всегда убирала кабинет в отсутствие мужа.
     Стол у окна был в безукоризненном порядке - ничего, кроме старинного массивного письменного прибора на нем не находилось. Кресло задвинуто самым аккуратным образом. Ключи. Флоранс увидела маленькую связку ключей, оставленную в замке среднего ящика справа. Бернар никогда не забывал запирать ящики стола на ключ и класть связку в деревянную шкатулку на маленьком столике у входа. Он и дома всегда профессионально осторожен. Бернар никогда не скрывал от Флоранс, что находится в закрытых ящиках или шкафах, но привычка есть привычка. Кабинет дома был продолжением служебного кабинета.
    Флоранс знала, что в верхнем ящике слева в черной кожаной шкатулке лежит оружие вместе с документами на него. Бернар купил его еще в молодости, чуть ли не в первый год службы в полиции. Тогда он по-мальчишечьи часто чистил его, любовно оглядывая, и осторожно демонстрировал молодой жене. Бернар научил её стрелять, но потом интерес пропал, и многие годы Флоранс даже не прикасалась к оружию.
     В средних ящиках лежала скучнейшая летопись семьи, а в нижние Бернар складывал всякие забавные штучки сексуального характера. Там же лежали старые порнографические журналы, которые Бернар хранил, по его словам, как воспоминание молодости.
     Флоранс села в жесткое кресло, плотно охватывающее бока Бернара, но свободное и слишком жесткое для неё. Бернар не любил мягких сидений в кабинетах. Флоранс с трудом выдвинула тяжелый средний ящик с ключами и заглянула в него. Двумя плотными стопками лежали толстые одинаковые тетради в коричневых переплётах. Флоранс хорошо знала их. Бернар иногда читал ей отрывки из написанной им хроники семьи. Флоранс с уважением относилась ко всему, что делал муж, поэтому всегда с одобрением отзывалась о его слоге и логике рассуждений. Она замечала его мелочность и занудство, но старалась не заострять внимание на недостатках, а думать лишь о достоинствах мужа.
«Бернар доволен своей летописью, и это - главное»,- миролюбиво думала она каждый раз.

     Сверху на коричневых солидных тетрадях лежал яркий легкомысленный блокнот на белых пружинках. С обложки глянцевито улыбалась блондинка в купальнике. Флоранс никогда не видела, чтобы Бернар пользовался таким блокнотом. Блокнот показался ей не первой свежести, видно, что его много раз брали в руки.
     Флоранс брезгливо взяла блокнот и открыла его наугад. Она удивленно узнала мелкий почерк мужа с его характерными завитушками заглавных букв. Флоранс быстро перелистывала странички, и удивление её росло. Мало того что буквы были совсем крошечными, намного меньше обычного мелкого почерка мужа, так ещё многие слова густо зачеркнуты и обведены в черные рамочки.
    Флоранс не могла читать без очков, она взяла блокнот и спустилась в кухню.
Здесь, на своем привычном месте у окна, надев очки, она стала внимательно читать блокнот с первой страницы. Флоранс угадывала почти наверняка зачеркнутые слова, настолько привычен был стиль мужа. С первых же страниц ей стало ясно: речь шла о женщине. Но о ком?
    Внимание Флоранс обострилось до предела, она пыталась понять, о ком пишет Бернар. Имя женщины нигде не встречалось, Бернар называл её просто «она». Приметы женщины перемежались описаниями чувств, которые она вызывала у Бернара. С каждой страничкой Флоранс настораживалась всё более. Она напряженно выпрямила спину и почти уткнулась носом в блокнот, от которого знакомо пахло Бернаром. Удивление Флоранс переросло в недоумение, потом страх и смятение охватили её сердце.

     Где-то на середине блокнота она остановилась. Она читала уже несколько минут почти не дыша, замерев от испуга. Сердце её подпрыгнуло и заколотилось, захлёбываясь. Левой рукой Флоранс схватилась за грудь, и листки блокнота расползлись на пружинках. Некоторые из них были уже надорваны, и сейчас один из них оторвался окончательно и упал ей на колени. Флоранс испуганно смахнула его на пол, словно свалившегося паука. Ей стало невмоготу ощущать в руке мерзкую бумагу и она швырнула блокнот на подоконник.
     Флоранс встала со стула, и в глазах потемнело. Лицо горело, сердце булькало, не переставая. Она открыла аптечный шкафчик и остановилась, понимая, что не помнит, какое лекарство ей нужно. Ничего не взяв из шкафчика, она медленно повернулась и, как обреченная, пошла назад к окну.
     Флоранс подняла руки и, крепко стиснув виски, постояла минуту с закрытыми глазами.  «Нужно выровнять дыхание и успокоить сердце»,- приказала она себе. Наконец она глубоко вздохнула и открыла глаза. «Читай! Читай до конца!» - сказала она себе, преодолевая брезгливость.

     Ужас тёмной волной накатывал на неё с каждой прочитанной страницей. Она уже поняла, о какой женщине идет речь. Но самое ужасное состояло в том, что она поняла, и о каких чувствах пишет муж. Это не любовь. Это ненависть. Страстная, больная ненависть Бернара к этой женщине. Безумием и жестокостью дышали страницы, исписанные бисерным ровным почерком.
     Он ненавидел её всю, от ушей до пяток. Он, как страстный любовник, описывал её руки, губы, волосы. От его внимательного взгляда не укрылись её мелкие морщинки, родинки на шее и плечах. Он описывал изменения её прически, её одежду и тоненький золотой браслетик на правом запястье.
     Он оказался патологически внимательным. Он не пропустил ни одного её движения при тех редких случайных встречах, которые у них были на людях. Он с подробностями описывал каждую встречу с ней, каждое её слово. Их было немного. Женщина ничего не подозревала, ни о чем не догадывалась и казалась естественной, судя по его описанию. Он был профессионально осторожен в обращении с ней. Никто из окружающих не мог и подумать, что за его любезностью скрывалась обжигающая ненависть. Он выливал её, как сперму, на белые невинные странички блокнота. Ранним утром уходил из спальни в свой кабинет и сладострастно описывал, как долго и мучительно больно он будет убивать эту женщину.

     Флоранс дочитывала последние страницы стоя, зажав рукой рот, чтобы не закричать от ужаса. Последняя запись сделана сегодня утром. Ровный мелкий почерк с завитушками заглавных букв. Он по минутам рассчитал вероятные передвижения женщины на сегодня и высчитал время их пересечения, их встречи.
     Флоранс знала, что Бернар никогда не ошибается в своих расчетах. Он также поминутно расписал свои предстоящие действия до встречи, во время встречи и после неё. Он продумал всё профессионально четко, учел все мелочи и возможные случайности. Его алиби будет безукоризненным.
     Флоранс дочитала до конца и перевела взгляд на большие настенные часы. До убийства оставалось двадцать минут. Флоранс потеряла сознание.




Глава 3. Жертва

1.  Елена. 27 сентября 2007, четверг

   «Он не похож на грибника, даже не посмотрел, что я насобирала, неинтересно ему. Смотрел только на руки...взгляд какой-то беглый, но не скользкий, не масляный...А место это я уже знаю, сегодня проходила мимо валунов, грибами там и не пахнет. Уж мой-то нос не обманешь. Так, наврал из любезности, лишь бы что-нибудь сказать приятное.»

     Елена возвращалась из аптеки не спеша, потому что уже отвыкла торопиться, да и день был великолепным, с мягким солнечным теплом. Она шла по тихой ухоженной улице, прижав обеими руками судок с грибами к животу.
«А я этого месьё в клубе видела у конюшен. Никогда не подходил, или, может, один раз подошел, но нас не знакомили...Ах,какое солнышко приятное...Сейчас нажарю грибочков и на веранду, обедать на воздухе будем, на закат смотреть.»
    Елена издали увидела, как укоризненно качает головой и показывает на машину муж:
    - Почему ты не подождала меня, я бы подвез тебя к аптеке.
    - Да тут рядом совсем и мне ходить больше надо.
    - Не устала?
    - Нет, не устала. А в лес я недалеко зашла, почти на одном месте насобирала. Ты представляешь, в аптеке я смогла всё правильно спросить! Я запомнила названия уже четырех грибов!
    - Умница моя,- Жан-Поль ласково обнял Елену, и они поднялись в дом.


2. Бернар. 27 сентября 2007, четверг

     Он почти любил её. При мысли о ней его всегда охватывало волнение, и оно росло с каждым днем. Он всё чаще нуждался в уединении, чтобы без помех вызывать в памяти её движения. Более всего его поражали повороты её головы. Длинная шея медленно поворачивалась, плавно поднимая тонкий подбородок,- она смотрела на небо. Его дыхание останавливалось, он замирал, издали глядя на её профиль, пряча от всех глаза. Она склоняла голову к крошке пони, волосы, завязанные в высокий хвост,
скользили по плечу, открывая хрупкий позвонок. Его взгляд, как фотовспышка, фиксировал это мгновение, и потом дома, в своем кабинете он без конца вызывал его в памяти, прокручивая свое немое кино.   
     Он удивлялся, что никто не обращает внимания на эту русскую, по крайней мере, открыто. Или у них не принято, в этом лошадином клубе? Бернар не был членом клуба и приезжал на конюшни к старому закомому, бывшему полицейскому-лошаднику, объясняя свой неожиданный интерес к конюшне тем, что собирается приобрести лошадь для младшей дочери. На самом деле его интересовала только Елена. Он сразу заметил, что она тоже не наездница, лошадей побаивается и приезжает ради мужа. Большую часть времени она проводила возле крошечной пони, общей любимицы.
     Однажды ему повезло - он стал случайным свидетелем одного разговора.
-Смотри, головка, как на гравюре Утамаро,- тихо заметил Жан-Поль соседу, издали показывая на жену.
    Она стояла спиной ко всем, у самой изгороди, положив руки на жерди, и смотрела на горы. Она заколола волосы вверх, и глубокий вырез майки визуально еще более удлинял шею. Был жаркий июльский закат, сам воздух казался красным и странно струился. Она услышала слова мужа и медленно повернула голову в их сторону. 
-Что ты сказал об Утамаро? Ты знаешь его гравюры? - она подошла к мужчинам с изумленным видом. - Мы никогда не говорили с тобой о Японии, Жан-Поль. Как жаль! Я обожаю искусство Укие-э.
       И она оживленно стала произносить незнакомые Бернару слова. 
Она говорила по-русски или по-японски? Он не понимал ни слова. Мужчины тоже удивленно прислушивались, вот они поняли что-то и закивали обрадованно. Она засмеялась, под тонкой кожицей шеи завибрировал мелодичный звук. Бернар впервые услышал, как она смеется, и уже никогда не забывал её смех.
 
      Он ехал домой, шепча «утамаро, утамаро», боясь забыть незнакомое слово, и у себя в кабинете сразу бросился к компьютеру. Несколько дней подряд Бернар изучал искусство японских художников и поэтов, делал закладки, бродил по сайтам. Наконец, он облегченно вздохнул: он понял, что сориентировался.
     Никакого восхищения ни гравюры, ни хокку у него не вызывали, но он почему-то решил, что всё это ему пригодится. И, возможно, главное, то, в чем он и сам себе не хотел признаваться: почти прошло, хотя и не исчезло бесследно, то неприятное чувство второсортности, которое у него возникало после общения с клубными снобами. 



3. Елена. 18  июля 2007, среда.

     Елена тоже помнила тот клубный день в июле. Она не раз вместе с Жан-Полем приезжала в конюшни. Он все-таки надеялся увлечь её верховой ездой, и только беременность спасла Елену от занятий. Она побаивалась лошадей, её преследовал запах конюшни, и она ничего не могла с собой поделать.
     - Нет, Жан-Поль, лошадьми надо заниматься с детства, как ты, тогда и возникнет естественная любовь к ним,- убеждала она мужа.- А мне уже поздно начинать, нет никакой склонности к верховой езде.
      Жан-Поль мягко её уговаривал, сыпал комплиментами, уверяя, что она прекрасно смотрится в седле, но упорно не слышал её аргументов. В конце концов пришли к компромиссу - на конюши будут ездить вместе, но обучение Елены выездке оставят на будущее. Елена постепенно познакомилась с друзьями и приятелями Жан-Поля, но она чувствовала, что дальше приятной вежливости она не продвинулась в общении с ними. 
     Она старалась запомнить имена людей и лошадей, но люди её интересовали значительно больше. Она держалась подальше от лошадей, но почему-то получалось, что она отдаляется от их хозяев. И вдруг эти негромкие слова мужа о гравюре Утамаро. Оказывается, Япония интересна им так же, как ей, они знают и любят японские гравюры. Браво! Она наконец-то нашла точку присоединения к узкому мирку и даже зауважала этих лошадников.
     И дальше потёк улыбчивый оживленный разговор. Мужчины окружили Елену и, как только она произнесла «тядо» и «тяною», они в изумленном восхищении постарались выразить свои чувства. Вот один погладил Елену по плечу, другой присвистнул и поднял руки к небу, третий искренно рассмеялся, не спуская ласковых глаз с Елены. Жан-Поль обхватил жену за талию и выдохнул в щеку: «Умница моя!»




  4.  Бернар. 27 сентября 2007, четверг

 «Она заведена, как часы. Сегодня четверг, 17.45. Скорее всего она собирала грибы с 15 до 16.30. Судок небольшой, но полный. Около пяти она вернулась домой, переоделась, выложила грибы в судок и пошла в аптеку. Да, на это ушло, пожалуй, около получаса.»
      Бернар вел машину и неотступно думал о Елене.
   «Волосы у висков влажные, она умывалась после прогулки в лесу. Руки...руки на судке. Длинные пальцы. Овальные ногти без лака, коротко обточены. Довольно чистые, но не идеально. Завтра она, скорей всего, будет «чистить пёрышки» к уикэнду. Значит, пятница, суббота и воскресенье выпадают, в лес она не пойдет.»
      Бернар ехал по знакомой дороге домой, автоматически поворачивая на крутых вогезских виражах. Дорога в его деревню почти всегда пустынна.
  «Понедельник. Что делает обычно женщина в понедельник? Приводит в порядок свой дом после выходных. Устанет. Она, конечно, устанет...беременность. Итак, понедельник тоже выпадает. Среда - клубный день мужа, какой-никакой, но выход в свет -нужно подготовить одежду для мужа и себе, конечно, почистить перышки, ногти, ох уж эти ногти у женщин,
нет, и вторник, и среда выпадают. Да, четверг, точно - четверг! Как сегодня. Следующий четверг - 4 октября. Не слишком ли поздно для грибов в наших краях? Надо узнать. Жаль, что я не грибник. Итак, еще раз перечитать все записи, вычислить и проверить даты по дням недели, все их передвижения. Надо все тщательно проверить. И погода...теперь многое будет зависеть от погоды. Индейское лето...устоит ли неделю? Надо узнать прогноз на следующую неделю. По всем каналам. Спасибо нашему телевидению, - усмехнулся Бернар. Он не раз слышал, что такое внимание, какое уделяет французское телевидение прогнозу погоды, не встречается нигде, ни в одной стране мира. Каждые два часа. - Действительно, смешно! Но полезно».
     Бернар подъехал к дому. «Быстрей отделаться от Флоранс и в кабинет! Думать, писать, думать!» Радостное возбуждение распирало его.



5.   Бернар. 28 сентября 2007, пятница

    Ровно в шесть утра он спустился в кухню, сварил и выпил крепчайший кофе при теплом свете оранжевого светильника над столом. Уют и покой, царивший в доме, всегда придавали ему ощущение силы и уверенности. Сегодня он чувствовал себя вершителем судьбы. Он всё просчитал для предстоящей схватки. Он победит! И получит невероятное наслаждение от её извивающегося под ним тела.
«Уже 6.30. Сейчас в кухню спустится Флоранс, надо уходить.»

    Ему не хотелось разговаривать с женой. Бернар бесшумно вышел из дома, вывел машину из гаража и медленно выехал на деревенскую дорогу. Около семи часов он был на поляне, на той самой поляне, которую наметил. Нависшая треугольная скала сразу привлекла его внимание. Он обошел её со всех сторон и разочаровался. Ему никогда не удастся её надломить. Он взобрался на скалу и огляделся. Утренняя лесная жизнь простиралась перед ним. Тяжелая, мокрая от росы трава мутно блестела, темнел его неровный след. Звуки леса надвигались на него сзади, из чащи. Поляна безмолвствовала. В верхушках громадных елей и по краю неба разливался розовый свет еще не видного из-за горы солнца. День будет ясным и теплым.
 «Итак, за работу. Значит, нужен огромный камень.- Задняя часть скалы полого спускалась к земле, поэтому так легко Бернар и попал на вершину.- Можно вкатить валун. Если он справится... Я справлюсь!»- Бернар ощущал невероятный прилив сил.
   
    С высоты скалы он победно оглядывал окрестности. Валуны имелись в избытке. Несколько больших замшелых камней виднелись в кустах на опушке. Бернар спустился по пологому склону скалы довольно резво, но едва не упал на поляне, запутавшись в высокой траве.
«Еще и трава! Да, это дополнительное препятствие»,- думал он, обходя первый намеченный валун. Вблизи он оказался просто громадным, не подъёмным ни при каких условиях.
     Бернар огляделся и выбрал камень поменьше. Но и он оказался ему не под силу. У Бернара возникло подозрение, что низы камней глубоко всажены в землю.
  «Если его откопать, то...нет, это долго и сложно».

     Бернар обошел ещё несколько камней. Подходящий, почти круглый валун нашелся не на опушке, а в глубине, среди старых елей, довольно далеко от опушки, метров за сто от поляны. Он лежал на толстом слое хвои и легко поддался усилиям Бернара. Бернар сдвинул его немного в сторону по сухим скользким еловым иглам и еще раз внимательно оглядел  со всех сторон. «Вот оно, идеальное орудие убийства, натуральнее не бывает»,- руки Бернара в зеленых садовых перчатках похлопывали по бокам валун. - «Округлая форма камня позволит катить его между старых елей по хвое без больших усилий и следа, но вот что будет дальше, в густой траве? Прочь сомнения, надо действовать!» - Бернар обхватил камень, прижался к нему, не боясь испачкать рубашку и джинсы для садовой работы, и, приседая на каждом шаге, покатил его.

     Предстоящая стометровка оказалась простой только на первый взгляд. Пришлось огибать деревья и впадины, камень неуклюже застревал на выступающих корнях. Уже на полдороге к опушке Бернар тяжело задышал, вспотел и после двух-трех шагов стал выпрямлять спину и отдыхать. Он посмотрел на часы: «Пока только 8.10. Время еще есть».

     Правая часть поляны вдали слегка дымилась, парила под лучами еще слабого солнца. На солнечной стороне опушки упоенно вскрикивала и разливалась тонкой пронзительной трелью какая-то пташка. Небо в просветах высоких елей по-летнему голубело и уходило ввысь до бесконечности. Бернар отдыхал, прижавшись спиной к старой ели с толстыми сучьями высоко над его головой. Ствол был сухим, ровным, теплым. Бернар оперся на него спиной и затылком, расслабился. Взгляд невольно утонул в далекой безоблачной синеве.
 «Как редко я смотрю в небо, - пришло ему на ум. - Что там, в глубине, за этим безмятежным голубым пространством? Холодная синь? Черная бездна?- Бернар прищурился, пытаясь представить глубину пространства, нависшего над ним. - Холодная, клубящаяся, черная бездна и, пожалуй, это  всё!» - ответил он сам себе.

     Дыхание его выровнялось, он оттолкнулся от теплого ствола и деловито покатил валун дальше. Бернару хотелось всё закончить к девяти часам. Обычно после десяти по пятницам они вместе с женой уезжали за покупками в супермаркет. Они с Флоранс уже обговорили заранее, что нужно купить к предстоящему воскресному обеду, и ему не хотелось задерживаться или тем более отменять поездку, чтобы не привлекать внимания жены к его утреннему посещению леса. Никаких разумных объяснений ему не приходило в голову и лучше всего, если Флоранс не станет спрашивать, где он провел это утро.
Всё должно быть, как обычно, буднично - вот это и есть лучшее алиби.  А лучшее алиби тщательно готовится заранее. Он докатил камень до высокой травы на опушке и остановился:
«Пока всё удачно складывается, удачно, удачно.»
    И все-таки на поляне в мокрой траве он оставил много следов от обуви, когда искал подходящий камень. Сейчас под солнцем они темнели отчетливо.
«След от камня будет еще больше. Справится ли трава? Выпрямится ли, спрячет ли следы за несколько дней до...? Всё будет отлично!»- убедил он себя и покатил валун по высокой траве к скале.

    На середине пути он остановился. Трава измучила его, он задыхался, не в силах выровнять дыхание. Стрелки часов неумолимо двигались и показывали уже 8.37.
«Всё, на сегодня хватит! Срочно домой в душ!» - решил Бернар. Он выберет время завтра и всё доделает. Флоранс не должна заметить его утреннюю усталость, это будет выглядеть непривычно и подозрительно.
    Он отошел от камня на несколько шагов и оглянулся. Теперь камень показался ему совсем небольшим, его почти не было видно из-за травы. Бернар в сомнении перевел глаза на скалу, представил падение камня с вершины:
«Прочь сомнения! Камень размозжит ей голову вдребезги! Всё будет удачно!»

    Всю пятницу оживленный Бернар чувствовал себя на подъёме. Флоранс решила, что это от предстоящего в воскресенье семейного праздника. Она расслабилась, легко подстроившись под хорошее настроение мужа. День прошел великолепно.
 


Глава 4. Убийство

1. Бернар. 4 октября 2007, четверг, день убийства

      Бернар вышел на развилку и остановился. В нескольких метрах слева от него простиралась залитая солнцем поляна с густой травой. Направо и налево, огибая поляну, уходили вдаль узкие тропинки. Он уверенно зашагал влево и оглядел поляну. Свою поляну. Трава стояла как на картинке, ровным строем, никаких следов ни валуна, ни человеческих ног не осталось.
«Природа помогает!»- он всё рассчитал правильно. Удовольствие Бернара росло с каждой минутой. Он издали оглядел скалу. Валун стоял на самой вершине, словно врос в неё навеки. Он стоил Бернару больших трудов несколько дней назад. Обвал должен быть легко управляемым для Бернара и смертельным для Елены. Её голова будет размозжена до липкого кровавого месива. До каши, такой странной еды, которую любят в России. Эта женщина исчезнет навсегда, превратится в грязную слякоть. Она будет мерзка всем, кто её обнаружит под камнем. А если ему повезет еще больше, то её найдут только через несколько дней по дикому зловонию... по мухам.
     Бернар чувствовал, как обострено его восприятие. Запахи леса, звуки, краски - всё ярко и отчетливо, всё доставляло ему необыкновенное наслаждение.





2. Елена. 4 октября 2007, четверг, день убийства.

 «Какое тёплое утро! Яркие звёзды на тёмном-тёмном небе. Половина шестого, а темно...Хотя всё-таки октябрь уже»,- Елена брела с собакой по набережной. Река сонно бормотала, шелестела, растекаясь по каменистому дну, вокруг крупных, обточенных её усилиями камней. Эти речные звуки и свежесть, как магнит, манили Елену, и каждое утро она гуляла с собакой с величайшим наслаждением.- Вчера температура поднялась до +23, по-нашему, бабье лето...А здесь как? Надо узнать! Ох, сколько же еще придется запомнить, выучить.»
     Елене всё время казалось, что она продвигалась во французском слишком медленно. Ей не хватало полноценного общения с мужем, когда можно легко говорить обо всем, не выбирая слов, не задумываясь. Пока всякое общение требовало усилий.
     Иногда Елена уставала и отмалчивалась по вечерам. Хорошо, что это не тяготило Жан-Поля. Их совместное молчание погружало его в себя, в свои мысли. Елена замечала, что порой включенный телевизор был лишь ширмой, прикрывающей его глубокую задумчивость.
     Ей хотелось бы знать во всех оттенках его мысли и чувства. Но даже если бы он принялся объяснять, она не смогла бы его понять - вот он, языковый барьер. Елена навсегда потеряла то глубочайшее взаимопонимание, какое возникает при общении на родном языке с родным человеком. Она пыталась компенсировать свой языковой изъян нежными взглядами, ласковыми прикосновениями. Жан-Поль благодарно отзывался, его взгляд теплел, он чмокал Елену куда ни попадя, и тогда ей казалось, что его нисколько не смущало их молчаливое согласие.
      Елена шла, держа в правой руке поводок Марселя, а левой поглаживая живот через карман легкой куртки. Это сделалось её привычкой за последнее время. Так она разговаривала с сыном. Вот он проснулся, Елена почувствовала его движения.
   - Давай, малыш, займись зарядкой, побегай, побегай, мой милый! - Елена разговаривала с сыном в полный голос, не боясь, что её кто-нибудь услышит на пустынной тёмной набережной. Малыш её слышал и понимал.
     Елена вдыхала полной грудью свежесть утра у реки. Она уже давно оценила, какое счастье - дарить ребенку свежий воздух. Теперь она с ужасом представляла чад миллионного города, которым пришлось бы дышать её малышу, родись он года на два раньше, в России.

     Небо над темными горами стало светлеть. Елена и Марсель не спеша дошли до моста. Пришлось останавливаться у каждой тумбы и фонаря, пока Марсель тщательно обнюхивал их. Елена никогда не торопила свою собаку, не дергала за поводок. Она терпеливо стояла, погруженная в свои мысли, предоставляя Марселю полную свободу в выборе маршрута и темпе прогулки.
     Они перешли мост, Марсель сделал  последнюю на мосту отметку и деловито свернул на набережную, в свою любимую платановую аллею. Старые  платаны с их толстыми выступами, шишками и наростами были предметом особой любви собак. Здесь они находили такую палитру запахов, такой простор для самовыражения!
     Сколько заочных встреч у подножия старых деревьев пережил Марсель за годы прогулок с хозяином! Какой знакомый запах... Марсель надолго припал к выступающему толстому корню.
«Как вздувшиеся вены на ноге старика,- подумала Елена, оглядывая корни платана. Она погладила ровное место на стволе, ощущая его бархатистую свежесть, и оперлась плечом о дерево. - Какая гармония - река, дерево, собака, беременная женщина...» - Елена вздохнула. Сейчас она чувствовала себя органичной частью мира. Всё вокруг было её, неотъемлемое от её жизни. Её тело расслабилось, она отдыхала, что называется, и душой, и телом. Малыш затих.
   - Ах ты, сонюшка моя, опять заснул, - прошептала Елена. Марсель повернул голову, смешно поднял свои надломленные уши и поглядел ей прямо в глаза таким нежным человечьим взглядом, что Елена улыбнулась и дотянулась до его бархатного ушка. Марсель терпеливо выдержал ласку хозяйки и двинулся дальше по набережной.
     Елена постепенно осознавала характер своего ребёнка. Скорей всего, он будет спокойным, уравновешенным и разумным, копией своего отца. У него уже есть свой режим. Он спит ночью, не беспокоя мать. Елена к пяти-шести утра всегда хорошо высыпалась. Она легко вставала, не ощущая тошноты. Не было и чувства голода. Она выпивала стакан теплого сока и шла гулять с Марселем. Малыш просыпался на прогулке.
     Елена была так благодарна старому псу за необходимость и нежность их утренних прогулок по спящему городку. И Жан-Поль с удовольствием предоставил ей эту обязанность, вполне уверенный в их полной безопасности, - и городок спокойный, и Марсель - надежный защитник. Их громадный пёс-аристократ отличался поразительной молчаливостью, но стоило хоть раз услышать его рык! Противник замирал, парализованный. Впрочем, это случилось всего два раза на памяти Елены. Марсель без повода даже не гавкнет, не то что зарычит. Свое общение с хозяевами он сводил к вздохам, отчетливо проговаривая «ох!», когда был недоволен, и «ах! - в зевке и блаженстве. Всю остальную гамму чувств выражали его красивые карие глаза. Елена изучила за два года все его повадки и маленькие хитрости. Они понимали друг друга без слов, по взгляду.



3. Флоранс. 4 октября 2007, четверг, день убийства

     Камешки на узкой лесной дороге вылетали из-под колёс и застревали в высокой траве обочины. Ветки хлестали по мчащейся машине. Развилка. Дальше не проехать, отсюда расходятся слишком узкие тропинки.
     Флоранс выскочила из машины и ринулась бегом по дорожке, уходящей влево. Она пробежала несколько десятков метров и задохнулась, дыхание прервалось. Сбавляя шаг, она широко открыла рот, пытаясь протолкнуть воздух в окаменевшую вдруг грудь.
 «Поздно! Поздно! - билось в голове. Наконец ей удалось глубоко вздохнуть и она закричала изо всех оставшихся сил: Берна-а-ар!»
     Крик разбился о деревья и показался ей совсем негромким. Она остановилась, вздохнула глубже и, надавливая обеими руками на грудь, вытолкнула из себя отчаянный вопль :
  - Берна-а-а-р!
     Долгое а-а-а раскатилось вокруг. Дыхание оборвалось. Сердце бешено колотилось уже где-то в горле. Больше не было сил не только кричать, но и вздохнуть.
 
     После вопля Флоранс мёртвая тишина воцарилась вокруг. Лес замер. Усилием воли Флоранс сделала несколько шагов вперед, тяжело дыша. Дорожка полого поднималась в гору, но сил уже не было. Флоранс не отрывала глаз от поворота тропинки, которая огибала скалу в наплывах почвы и травы. Там, за поворотом, та поляна... Ноги Флоранс тяжелели с каждой минутой, но наконец-то вынесли её за поворот. Никого. На солнечной поляне не было ни души. Флоранс остановилась в тени, пытаясь отдышаться и прислушаться.

     В солнечном столбе вились мошки, стоял летний мирный гул живого уголка. Здесь шла обычная лесная жизнь. Никаких следов и посторонних звуков чужого, человечьего, присутствия не было. Флоранс стояла не шевелясь. Дыхание постепенно выравнивалось, но сердце колотилось и булькало, липкая испарина неприятно холодила спину. Ноги подкашивались и дрожали. Флоранс хотелось упасть в траву и не шевелиться.
     Напряжение не проходило. Раздувая ноздри, принюхиваясь и прислушиваясь, Флоранс всё-таки сделала несколько шагов и вышла из тени на солнце.
    Она вздрогнула от ударившего в неё света и жара, все ощущения были обострены до предела. Медленно продвигаясь к центру поляны, Флоранс вглядывалась в большие камни и скалу на противоположной стороне. Замшелые камни уступами поднимались в глубь леса. Над ними нависла в тени серая голая скала. Глаза уже привыкли к яркому освещению. Флоранс медленным взглядом оглядывала валуны.
  «Вот он, след!- мелькнуло в сознании, когда она увидела у большого валуна примятую траву. Она замерла, не отводя взгляда от скалы. - Бернар здесь!»
Смертельная тоска навалилась на её душу. Дыхание опять прервалось и комком застряло в горле, спина напряглась. Флоранс втянула голову и, сделав неимоверное усилие, в несколько шагов обогнула камень.
      За валуном никого не было. Примятая, поваленная высокая трава меж камней ясно указывала путь. Следы шли к высокой, нависшей, с выёмкой у основания скале. Флоранс проследила их взглядом и издали увидела крупный белый гриб, примостившийся у выемки скалы.  «Как игра в завлекалочку,- горькая усмешка тронула засохшие губы. - Берна-а-р,- непроизвольно укоризненно выдохнула она и подняла глаза к скале. На серой голой вершине темнел замшелый камень.- Так вот как это будет! Он на скале! - Флоранс уже громче позвала: Берна-а-р!»
   Она пошла к скале, огибая её, заходя сбоку. И вдруг увидела распластанное тело мужа, лежащее на спине. Бернар начал медленно приподниматься, опираясь на локти и неловко вытягивая голову в её сторону. Скребя ногами и отталкиваясь локтями, он как-то нелепо сползал со скалы, не сводя изумленного взгляда с Флоранс. Его ноги коснулись земли, он, покачнувшись, встал и только теперь смог выдохнуть:
-Ты?!  Ты?!- еще раз проговорил он сдавленным голосом.

   Флоранс стояла, не шевелясь, шагах в пяти от Бернара. Она не могла отвести взгляда от его расширившихся глаз с тяжелыми веками, в сухом горле билось сердце, руки и ноги дрожали. Ей хотелось лишь одного - упасть в траву, но она не смогла пошевелиться.
«Всё кончено... ничего не будет... никогда... ничего... она всё испортила... она помешала... она мешает...»- ворочалось в голове Бернара, прогоняя изумление. Горячая волна прошла по телу и толкнула его в спину. Ссутулившись, почти падая вперед, он добрёл до Флоранс и тяжело повис на ней.
     Флоранс показалось, что он обнял её. Она подняла руки и поддержала мужа за спину. Его локти тяжело придавили ей плечи, она уткнулась лбом в его грудь со знакомым запахом парфюма. Бернар охватил её голову руками, всё крепче сжимая. Флоранс напряглась от сильной боли в ушах и попыталась отстраниться, но его хватка только усилилась, пальцы больно впились в затылок. Она выгнулась, отводя плечи, и её колени непроизвольно подогнулись. Она внезапно осела, Бернар потерял равновесие и рухнул на Флоранс. В секунду они оказались на земле.
      Боль от удара спиной о землю под тяжестью обмякшего тела мужа перекрыла боль в ушах. Флоранс застонала, задыхаясь.
      Извиваясь, сталкивая с себя Бернара, Флоранс вывернулась из-под него. Судорожно скребя по траве пальцами, хватаясь всей горстью за стебли, она наконец-то собрала остатки сил и повернулась на правый бок. Ей удалось оттолкнуться локтем от земли, и она неуклюже поднялась спиной вверх. Она с трудом выпрямилась, и всё поплыло перед глазами. Трава, лежащий ничком Бернар скособочились и уплывали вправо. Флоранс стояла, покачиваясь, не находя равновесия. Уши горели, дыхания не хватало.

      В голове было пусто, Флоранс ничего не понимала. Она машинально сделала несколько шагов вперед. Бернар исчез из виду, и только теперь, когда она оставила его за спиной, Флоранс охватил страх. Ужас. Естественный ужас от смертельной схватки.

      Флоранс продолжала брести по солнечной поляне в сторону тени. Она вся превратилась в слух не в силах обернуться. Ей показалось, что она спиной, затылком видит и слышит Бернара. Он лежал не шевелясь, ничком. Флоранс добрела до прохладной тени, глубоко вздохнула влажный лесной воздух и, словно почувствовав себя под защитой леса, смогла обернуться.
      Вдалеке в траве лежал Бернар. Вот он слегка пошевелил плечами, приподнял голову, оперся о ладони и медленно перевернулся на спину. Было видно, что он лежал, расслабившись всем телом. Флоранс, как под гипнозом, не могла отвести от него глаз. Какое-то тупое бессилие владело ею. Больше она не сделала ни шагу. Она смотрела, как неловко вставал Бернар, как он тяжело и громко вздохнул, нашел её издали глазами и, не отрывая от неё взгляда, пошел к ней, подрагивая побелевшими толстыми щеками. Рот его полуоткрыт, отвисшая нижняя губа краснела в седой бородке. Глаза спрятались в припухших веках.     Флоранс чувствовала всей кожей тяжелый взгляд мужа. Дыхание у неё опять перехватило, и боль тонкой горячей иглой пронзила грудь. Она с трудом вложила правую руку в глубокий тяжелый карман куртки.


Глава 5. Расследование Терезы Траплер

1. Тереза. 6 декабря 2007, четверг.

     Следствие закончено. Убийство на бытовой почве в состоянии аффекта. Дело прекращено за смертью обвиняемой.
      Наконец Тереза получила доступ к материалам следствия. Тетради отца с семейной хроникой, изъятые в ходе следствия, ей вернули.
     Тереза профессинально внимательно ознакомилась с делом. Сделала ксерокопии страниц, где эксперт описывал сгоревшие бумаги, найденные в камине, вернее, их сохранившиеся фрагменты. Именно оставшиеся фразы на полусгоревших страничках послужили посылкой считать убийство комиссара убийством из ревности.

     Вечером Тереза в своей страсбургской тихой квартирке разложила бумаги на столе и принялась за дело. Да, решила она, это будет её дело - найти причину. Уже два месяца она думала только об этом: ПОЧЕМУ? Почему так всё произошло? Ответа пока не было.
    Итак, остались три фрагмента, три фразы:
1. закинув голову, она засмеялась...
2. детей никогда...
3. и пёс к тому же...
   « Ну, что же, какая-то женщина всё-таки тут замешана»,- согласилась Тереза с выводами следователя. Тереза вздохнула и принялась вынимать из коробки тяжелые коричневые тетради отца. Ей было неприятно сознавать, что чужие люди ознакомлены так пристально  с жизнью их семьи, с повседневными заботами, печалями и радостями. Мысленно она уже не раз упрекнула отца: «Зачем писать? Что за подростковая страсть к дневникам? Но теперь уже поздно сожалеть об этом».
    Тереза разложила тетради в стопки. Их было шестнадцать, все тщательно пронумерованы. Тереза открыла последнюю запись отца, сделанную утром 4 октября - в день убийства. Отец описывал прошедший день, 3 октября - обычные домашние дела. Но самая последняя фраза насторожила Терезу: «нужно позвонить в турагентство в маленькой клетке подвешен пленный сверчок». Последние слова отца, записанные его рукой. Тереза не могла отвести от них взгляд. Она уже раз двадцать повторила их про себя.
 «Нужно посмотреть распечатку последних звонков отца,- наконец опомнилась она. - Какая странная фраза... И звонил ли отец в турагенство?»

    Вдруг Тереза вспомнила, как августовским вечером в её день рождения, когда уже все сидели на веранде, отец обнял за плечи мать и сказал:
    - А не поехать ли нам, дорогая, в Японию? Ну, хотя бы в декабре?
Тереза видела, как мать счастливо посмотрела на него и протяжно пропела:
   - А с удовольствием!
Тут вмешалась Адель с чем-то своим, и продолжения разговора о поездке вроде бы больше не было. По крайней мере, в присутствии Терезы.
«Да, странная фраза... Сверчок какой-то...»- Терезе пришло в голову написать эти слова про сверчка в Google. Ответы её поразили - множество ссылок на стихи Басё, японского поэта семнадцатого века! Полностью стихи звучали так:

Какая грусть!
В маленькой клетке подвешен
Пленный сверчок.

«Нужно уточнить этот момент у Адель. Возможно, она что-то знает о предполагавшемся путешествии родителей в Японию»,- подумала Тереза.

    Зарёваное и опухшее лицо сестры, красные бессмысленные глазки. Уже два месяца Тереза не могла заставить себя поговорить с Адель по телефону. Собственно, они не сказали друг другу ни слова с того момента, когда узнали о случившемся. До похорон они всё время были в окружении родственников, и это избавляло Терезу от прямого общения с Адель.
    Мать хоронили на третий день после отца и на другом, городском, кладбище, по требованию Терезы и с согласия Одиль. После вторых похорон Адель увезли в полусознательном состоянии в аэропорт мрачный Николя и на удивление спокойная Одиль. Они сразу решили забрать Адель к себе в Бордо, и это решение хоть немного успокоило Терезу. Позже из Бордо позвонил Николя и сухо сообщил, что они благополучно добрались до дома. Потом два или три раза звонила Одиль, спрашивала о самочувствии Терезы и сообщала, что Адель согласилась продолжить занятия в университете у них в Бордо и не хочет возвращаться в Страсбург. Тереза в ответ на это с облегчением проговорила: «Ну, вот и отлично!»- и  ни разу не позвонила в Бордо. Адель также не звонила ей.

«Позвоню все-таки завтра в Бордо», - Тереза просматривала сайт за сайтом, и раздражение её росло с каждой минутой. Басё и его глупые стишки вызывали у неё тяжёлое недоумение, они никак не вязались с её отцом. Она была уверена, что такая поэзия не могла ему нравиться, так же, как и ей.  «Да и стихи ли это? Возможно, дело в переводе? Бред какой-то, - в который уже раз повторила Тереза, скользя глазами по трехстишиям. - Стоп! Возможно, эти стишки нравились какой-то женщине? Той женщине? Кто она? Японка? Ох, ну какая еще японка в их краях! Да еще в окружении отца. Случайная знакомая? Надо составить список всех его знакомых женщин. Особенно новых знакомых, если таковые были. Это трудно, но возможно.»

Тереза взяла чистый блокнот и записала:
 1. Может, кто-то из знакомых побывал в Японии и рассказал об этом отцу? Проверить!
  2.Что поразило отца в этой женщине? «...она засмеялась закинув голову», - написал он.-Манера смеяться? Необычный смех? Форма головы?
 3.Нужно самой проверить все туристические агентства в окрестностях, поговорить со служащими о желающих посетить Японию.
«Как хорошо, что у меня есть несколько дней отпуска»,- Тереза заранее запланировала взять оставшуюся от отпуска неделю, как только у неё в руках окажутся материалы дела, и ещё вчера согласовала всё на службе.
 «Пёс - слабая зацепка, но всё же... Женщина и пёс. В деревнях и городках их так много. Но не маленькая собачка, а именно пёс... Уже меньше. Можно проверить у ветеринаров»,- Тереза один за другим записывала пункты предстоящего ей расследования в новый блокнот. Она просидела до трёх ночи, изучая материалы дела, и не осталось ни запятой, ни слова, которое бы она не запомнила. В четвёртом часу чёрного зимнего утра она удовлетворенно потянулась: что-то стало на своё место, она чувствовала, что сумеет во всём разобраться.



2. Адель, 7 декабря 2007, пятница

     Звонок прозвенел в 5.24. Тереза смотрела на электронный крупный циферблат часов на комоде в своей спальне и слушала взволнованный голос Одиль. Она рассказывала сбивчиво, но картина представлялась перед Терезой во всех подробностях.
    Из предыдущих разговоров с Одиль по телефону Тереза знала, что Адель плакала часто и подолгу, с трудом останавливаясь под уговорами Одиль и Николя. Её практически не оставляли без присмотра. Родные по очереди находились рядом, старались отвлечь Адель от мрачных мыслей. 
     Где-то через месяц после переезда в Бордо Адель впервые вместе с Николя съездила в университет, чтобы решить все организационные вопросы для продолжения учебы на новом месте. После этого она заметно успокоилась и, хотя говорила мало, но ровным тоном, без слёз. Всё вроде бы стало налаживаться, Одиль вместе с Адель обновили ей гардероб, купили всё необходимое для занятий, возобновление которых планировалось после рождественских каникул.

- И вдруг сегодня ночью из комнаты Адель раздался грохот, какое-то рычание...- голос Одили прервался, она судорожно вздохнула и продолжила: - Нечеловеческое рычание. Мы бросились в комнату Адель. Андрэ включил свет. Она металась по комнате, круша с невероятной силой всё, что попадалось ей под руку и издавая дикое рычание. В разбитое окно проникал  холод. Андрэ подбежал к Адель и попытался её обнять. Она увернулась и ударила его тяжелой мраморной подставкой от разбитой лампы прямо в лицо! -Голос Одиль зазвенел, она всхлипнула.

    Из дальнейших фраз вперемешку с рыданьями Тереза поняла следующее: в ответ на крик тёти бешеная Адель швырнула в неё толстый том энциклопедии. Адель ловко вертелась вокруг Одиль, которой никак не удавалось поймать её руки. Прибежал Николя, заглянул с порога и сразу убежал. Это он позвонил в службу спасения. Николя вернулся и пытался уговорить Адель, но она ни на секунду не останавливалась, продолжая метаться между ними и визжать, сбрасывая всё на пол. Андрэ ушел весь в крови, рана на его лице оказалась значительной. Наконец приехала машина со спасателями. Они велели Одили и Николя выйти из комнаты и закрыли дверь. Через несколько минут спелёнутую в белое Адель унесли на носилках. Николя уехал с ними в госпиталь. Пока не звонил.
     Одиль замолчала. Тереза не произнесла еще ни слова. Одиль, помолчав с минуту, как-то по-детски всхлипнула и почти простонала:
 - Что же этакое с нами, Тереза? Что нам делать?
 - Это истерика, Одиль,- заговорила наконец-то Тереза,- это стресс, это бывает.
   Голос Терезы звучал глухо и неубедительно. Одиль опять повторила:
   - Что нам теперь делать, Тереза?
   - Я думаю, врачи оставят Адель в ...клинике,- запинаясь, проговорила Тереза это слово. Уже увереннее она продолжила:
   - Адель вылечат. Ты успокойся, Одиль. Займись пока Андрэ. Как он?
   - Спасатели увезли его тоже! Он весь в крови. Я одна...- голос Одиль опять задрожал.
   - Одиль, я всё понимаю и сочувствую, но приехать не смогу. Работа...дела...Я не могу, извини, заниматься сейчас Аделью. Возможно, позже...- несколько смягчила Тереза свой ответ.
   - Хорошо, хорошо...- торопливо согласилась Одиль,- я понимаю...я буду тебе звонить.
   - Держите меня в курсе! Держись! Я перезвоню позже...- Тереза отключила телефон и минут пять сидела в кровати не шевелясь.
 

    3. Тереза, 7 декабря 2007, пятница


    Тереза не смогла больше уснуть, хотя этот день и был у неё свободным от службы. И не поехала, как намечала, в туристические агентства. Всё утро и весь день она читала тетради отца с семейной хроникой. Читала, бродила по квартире с чашкой кофе, смотрела в окно на бесшумные машины, изредка скользящие по их тихой улице, и опять читала. Она старалась читать объективно, как читал бы эксперт, но ей это не всегда удавалось. За исписанными страницами она ясно слышала голос отца, его манеру строить фразу, его немногочисленные, но точные определения. Иногда какое-то описываемое им событие погружало её в воспоминания, она вытаскивала пачки фотографий, искала нужные и внимательно их рассматривала.
      Записи отца всё-таки не были дневником. Он мало писал о себе и старался рассказать о событиях в семье, важных, на его взгляд. В первых тетрадях записи делались нерегулярно, с промежутками иногда в несколько месяцев. Строительство дома, отпуска, поездки, дни рождения.
     Оценочные, но довольно лаконичные рассуждения появились позже, когда отцу было за сорок. Попытки самоанализа показались Терезе крайне робкими, неумелыми. Тереза перелистывала страницы в их поиске и убеждалась, как закрыт был отец, как скуп на слова в описании собственных чувств.
     И все-таки его напряженность проявлялась – в попытке уйти от полицейской службы в домашний мир, в четкой градации: дом – это мой мир, а служба …

    Тереза не могла определиться с выводами относительно службы отца, ибо до сего момента  она считала, что отец успешно и достойно служил. Она всегда считала, что он был доволен своей работой. Но сейчас, перечитывая его записи, она вдруг поняла, что это не так, хотя он ничего не написал отрицательного ни о работе, ни о коллегах. Он не писал НИЧЕГО о службе – вот в чем дело. Никаких следов, хотя бы упоминаний не было. Значит, это – принципиально для него. Дом – это дом, а работа – это работа. Но в жизни, к сожалению, так не бывает. Тереза знала по себе, как часто она обсуждала с отцом свои служебные проблемы, коллег, начальников и как она доверяла оценкам отца. Они помогали ей не раз что-то преодолеть в себе, чтобы разрулить сложную ситуацию, иногда складывающуюся на работе.
«А с кем советовался отец? С мамой?  - Тереза задумалась. - Нет, не думаю, что он посвящал её в свои служебные проблемы. Друг? А кто его друг? Сосед - приятель, но не более.  Братьев у отца не было, а его сестра жила далеко в Нормандии, и они редко виделись.»
       Тереза старалась припомнить, кто и когда из сослуживцев отца бывал в их доме, и не могла никого вспомнить. Только звонки по службе, случалось, ночные, тревожные. Служебная машина иногда подъезжала к дому, но почти всегда отец выезжал на своей.
       Только сейчас Тереза увидела одиночество отца.

 «А я? Ведь  так много времени отец всегда проводил со мной. Мои вопросы, мои проблемы. Мои … А его? Что он говорил мне о себе? Скупо рассказывал о детстве, семье, учебе... Ничего практически не помню: как-то проскользнули мимо меня его воспоминания. Семья мамы – Одиль, Николя, Андрэ, Дамьен - вот, кого я считаю членами семьи. А со стороны отца никто не близок нам. И, кажется, отец тоже так считал.
ВСЁ В СЕБЕ  - вот отец.  Отсюда эта семейная хроника с завитушками заглавных букв».
      Тереза медленно провела рукой по странице. Бумага отозвалась теплом. Сжало горло, и слёзы выступили на глаза. Первые слёзы после смерти родителей. Тереза испугалась, что закапает страницу, и встала, отошла к окну. Вечерние фонари превратили тихую улочку в таинственный мир, ограда блестела в мокром декабрьском снежке. Захотелось выйти на улицу и ощутить свежесть ночного Страсбурга. Тереза приоткрыла окно и жадно вдохнула холодный воздух. Желание прогулки исчезло.
 «... в маленькой клетке подвешен пленный сверчок»,-  фраза прозвучала голосом отца.

      
    4. Тереза, 14 декабря 2007, пятница.

      За истекшую неделю Тереза проверила туристические агентства соседних городков в округе их деревенского дома. Заказа отца на туристическую поездку в Японию нигде не оказалось.
     Посетила три ветеринарные клиники в поисках женщины- владелицы пса большой породы и натолкнулась на отказ в предоставлении сведений. Случайные разговоры с посетителями ветеринаров ничего не дали.
      Звонки двум коллегам отца оказались еще менее утешительны: один уже давно уехал к сыну на юг, а его одинокая жена принялась жаловаться на него и сына. Тереза с трудом прервала её безрезультатный задыхающийся рассказ. Второй звонок закончился  ответом автомата, что номер не идентифицирован. «Скорее всего, номер закрыт»,- решила Тереза.
Пролистав записную телефонную книжку в родительском доме, она обнаружила только записи, сделанные рукой матери,- телефоны родственников, садовых магазинчиков, врача, парикмахерши и прочее. Уже на последней страничке сбоку – номер и слово «конюшня» рукой отца. Тереза ухватилась за последнюю ниточку и, позвонив, просто уточнила адрес конюшни. Это оказался закрытый клуб лошадников, но адрес ей любезно продиктовал нежный женский голосок.

      Продумав свой туалет, Тереза тщательно, неброско оделась, выбирая вещи подороже. Итальянский дорожный костюм темно-коричневого цвета она сочла подходящим случаю, дополнив его дорогими бежевыми перчатками и такого же оттенка тонким шерстяным шарфом. Задумалась о сумке, но решила все-таки оставить свой привычный портфельчик в машине.
     Клуб находился в сорока минутах езды от Страсбурга, в городке с трудным эльзасским названием. От их родной деревни до него рукой подать – километров пятнадцать, не больше, но раньше Тереза ничего не слышала об этом клубе. Тереза прекрасно знала, что отец лошадником не был, не увлекался никогда скачками, да и вообще недолюбливал животных, сторонился собак, кошек, их ослика Бидюля. И поэтому еще больший интерес представлял для неё этот номер телефона с пометкой рукой отца - «конюшня».

     Ворота на парковку были открыты. Тереза пристроила свой светлый опель рядом с  новым зеленым фордом и красной тойотой. Никаких особенно дорогих машин на парковке Тереза не заметила. Она прошла к бревенчатому длинному шале с прекрасной дубовой дверью. Шале из светлого дуба перекрывало вид на несколько конюшен, которые Тереза заметила, подъезжая, и она поняла, что войти на конюшни, минуя шале, не удастся, и именно в нем и располагается лошадиный клуб. Прекрасно отделанный деревом холл был безлюдным, но справа из-за двери можно было расслышать уверенный мужской голос. Тереза, постучав, вошла. 
     Кабинет был большим, светлым и приятно пах деревом и кожей.  У стола с телефоном в руке стоял крепкий, небольшого роста мужчина в джинсах и обычной серой куртке.  Он почти мгновенно попрощался по телефону, не называя имени собеседника, и Терезе не удалось догадаться, с мужчиной или женщиной он разговаривал.
     Он приветливо улыбнулся и вежливо подошел поздороваться с Терезой за руку, представившись месьё Дюпоном. Тереза произнесла заготовленные фразы о намерении заняться в ближайшем будущем лошадьми и необходимости консультаций со стороны опытных людей.  Месьё Дюпон, улыбаясь одними губами, внимательно слушал и старался незаметно оглядеть молодую женщину со всех сторон, усаживая её перед столом в широкое твердое деревянное кресло, а потом медленно обходя стол. Он задал несколько вопросов, которые Тереза предвидела заранее и подготовила на них убедительные, как ей казалось, ответы. И все-таки глаза месьё Дюпона не смягчались, а улыбка постепенно гасла. Обнаружились глубокие морщины по бокам маленького твердого рта. Он помолчал, а потом низким, хорошо поставленным голосом спросил:
- Мадам, скажите откровенно, что вы хотите узнать? А, может быть, о ком? Вряд ли я помогу вам, если не буду знать правду.- Он гипнотизировал её светлым твердым взглядом. Тереза молчала. Она отвернулась, обвела взглядом стены кабинета, увешанные фотографиями лошадей и всадников.
- Да, врать бессмысленно в этой ситуации, и это последняя ниточка,- подумала она и вздохнула. - Месьё Дюпон, это длинная история. Я не знаю, насколько вы располагаете временем. 
- Мадам, вы можете говорить столько, сколько потребуется,- голос его смягчился.
   Тереза медленно, с трудом подбирая слова, осторожно рассказала минимум из своей печальной истории об убийстве отца её матерью. Ей пришлось сказать и о том, что она предпринимает собственное расследование, чтобы узнать, почему всё так произошло, а конкретно она ищет женщину с большой собакой и натолкнулась на номер телефона лошадиного клуба, записанного рукой отца.
- Теперь стало понятно, благодарю вас, мадам, за откровенность. Думаю, что смогу вам помочь. Об этой истории я слышал краем уха осенью от одного из наших членов, бывшего полицейского, который знал вашего отца. Вам нужно поговорить с ним. - Месьё Дюпон порылся в ящике своего массивного дубового стола и протянул  ей карточку.- Вот его визитная карточка. Вы можете сослаться на меня. Я тоже позвоню ему, попрошу помочь.  И попробую еще чем-нибудь помочь вам. Возможно, узнаю что-нибудь в ближайшее время насчет неизвестной дамы с собакой. А вот лошади вас все-таки не интересуют,- улыбнулся он.
 - Лошади меня не интересуют, вы правы,– улыбнулась Тереза в ответ.
             
    Терезе хотелось немедленно позвонить бывшему полицейскому, но, подумав, она решила сначала узнать что-нибудь об этом человеке. Теперь она опасалась, что он также может быть закрыт, как хозяин лошадиного клуба, тем более он – полицейский, хотя и на пенсии.
     Отпускные дни кончились. В понедельник ей нужно на службу, где она постарается найти необходимую ей информацию о знакомом отца. А сейчас ей лучше побыть в их деревенском доме, посидеть у камина, подумать. Машина за несколько минут домчала её по вогезским знакомым поворотам в родную деревню.







    5. Тереза, 20 декабря 2007 года, четверг

      Встреча была назначена на 15 часов в ресторанчике в Маленькой Франции - любимом районе Страсбурга. Терезе необходима привычная обстановка, потому что она боялась  предстоящего разговора. Тереза понимала, что или она узнает нечто важное, или её расследование зайдет в тупик окончательно. За прошедшую неделю её размышления ни к чему не привели, месьё Дюпон не позвонил, и только месьё Раппебах вежливо согласился на рандеву в ресторанчике.
 
      15.30. Месьё Раппебах не появился и не позвонил. Тереза сидела за столиком лицом ко входу и несколько раз обманывалась, принимая входивших мужчин за Раппебаха. Как назло, повсюду довольно много посетителей-рождественских туристов, традиционно съезжавшихся на Рождество в Страсбург со всей Европы. Они заполонили все кафе и ресторанчики, найти более спокойную обстановку все равно не удалось бы.
     Тереза выяснила, что месьё Раппебах служил в другом регионе и не являлся, вообще-то говоря, сослуживцем отца. Но учились они в молодости одновременно в одном и том же учебном заведении, в один год вышли на пенсию. Сразу же месьё Раппебах  вернулся с женой в свой старый родительский дом в эльзасской деревне неподалеку от Страсбурга, занялся лошадьми  и, вероятно, случайно встретился с отцом. Вот и вся информация, которую ей удалось узнать о знакомом отца.

      Тереза грустно смотрела на входную дверь. Вот еще один старичок неловко протиснулся в дверь, неуверенно сделал несколько мелких шажков и остановился, подслеповато оглядываясь. Его седые волосы, спутанные декабрьским ветром, падали на глаза, он медленно дрожащей рукой убрал их с глаз и потоптался, смешно вытягивая шею из теплого клетчатого шарфа. Его худое загорелое лицо избородили глубокие морщины.
     «Итальянец»,- подумала Тереза и вздохнула. Она твердо  решила дожидаться звонка здесь, уже почти не надеясь на встречу. Старик стоял рядом с её столиком и обводил взглядом небольшой зал. Его темные глаза на мгновение остановились на Терезе, она отвела взгляд.  Через несколько мгновений над ухом раздался слабый голос:
- Простите, мадам, за опоздание. Трудности с парковкой. - Старик неловко потянул стул к себе слабой рукой и как-то боком с трудом уселся на него. Тереза в изумлении произнесла:
- Месьё Раппебах?
  Старик попытался улыбнуться замерзшими тонкими синими губами:
- Он самый.
     Тереза ошарашенно смотрела на него: «Но он же ровесник отца, а выглядит старше лет на двадцать, слабый, вероятно, больной...»
    Словно угадав её мысли, месьё Раппебах полез дрожащей рукой во внутренний карман куртки, медленно достал кожаное портмоне и тонкими пальцами с трудом вытянул индивидуальную карточку. Зеленая карточка социального страхования Vital выскользнула тоже, упала ему на колени и соскользнула на пол. Он, кряхтя, протянул синюю карточку Терезе, а потом  наклонился, пытаясь дотянуться до упавшей зеленой. Тереза  вскочила, подняла упавшую карточку с пола и машинально взглянула на имя – Раппебах.  Старик  поблагодарил и более удобно устроился на стуле. Тереза взяла в руки его индивидуальную карточку и посмотрела на фотографию. Лицо похоже, но моложе на несколько лет. Она молчала. Старик почти неслышным голосом пробормотал:
- В ноябре я перенес тяжелую операцию.
  Тереза спохватилась и торопливо заговорила:
- Простите, месьё Раппебах, я не знала.
      Они внимательно смотрели друг на друга, и каждый делал свои выводы. Месьё Раппебах первым прервал молчание:
- Пожалуй, я выпью чашку горячего шоколада. - К ним уже спешил молоденький официант. Он вернулся через минуту с горячей кружкой. Старик и Тереза молчали. После нескольких глотков Раппебах заговорил:
- Мадам, вы поразительно похожи на своего отца. Меня навестил месьё Дюпон и рассказал о вашем визите... о вашем расследовании. Я обдумал  сложившуюся ситуацию и, считаю, что смогу вам помочь. 
    Тереза  насторожилась. Вспыхнувшая надежда заставила её выпрямить спину. Тереза перевела взгляд со старческих худых рук, обхвативших чашку, на мутные темные глаза  старика. Он продолжал после паузы:
- Мы не виделись с Бернаром, позвольте так называть вашего отца, более четверти века. Мы вместе учились, были однокурсниками, но не друзьями, просто приятелями. Жизнь прошла, а мы никогда не виделись. Встретились  здесь, в Страсбурге, случайно, года три назад. Меня еще можно было узнать...- старик криво улыбнулся,- а Бернар выглядел чуть постаревшим, потяжелевшим, но... - старик запнулся, подыскивая слово, - но ...прежним. Он пригласил меня в кафе поговорить, вспомнить молодость. Поговорили, обменялись визитками. Но, простите, ни он, ни я не позвонили позже. Прошло больше двух лет. И вот этим летом  Бернар позвонил мне. Он сказал, что вспомнил о моем увлечении лошадьми и надеется на мою помощь: ему нужны советы в покупке лошади для младшей дочери-студентки, любящей животных. Договорились встретиться в нашем клубе. Бернар приехал, смотрел, почти ничего не спрашивал. Я видел, что лошади его совсем не интересовали. Признаться, меня это несколько смутило. Но подумал, что не сделаешь для любимой дочери. Бернар приезжал три-четыре раза. Без дочери. Больше он о ней не говорил. Ходил по конюшне, по манежу, сидел в клубе, почти ни с кем не общался, кроме меня... Да и со мной говорил как-то неопределенно, ничего не значащие фразы. Но, простите, мадам, я заметил однажды, наверное, это профессиональное, полицейское наблюдение, что он украдкой смотрит на  молодую женщину, жену нашего члена клуба. Она не лошадница, приезжала в клуб с мужем, тоже бродила, молчала. Она - иностранка. Красивая. Беременная. Они не общались, мадам. Это точно. Я видел, что Бернар скрывал свой интерес к ней. Он прятал глаза, когда смотрел на неё. И, разумеется, Бернар ничего не спрашивал о ней или о её муже. Думаю, он смог найти информацию о них раньше, для профессионала это не очень сложно. Вскоре я лег в госпиталь на обследование. Больше я не видел Бернара. О печальном случае с вашими родителями мне рассказал приятель, тоже бывший полицейский. Еще до операции я обмолвился об этом с месьё Дюпоном. И вот теперь мы с ним решили сообщить вам имя этой русской дамы.

     Тереза молчала, сердце её учащенно билось. Она уже знала, что близка к цели. Старик опять достал портмоне, порылся в нем дрожащими пальцами и протянул Терезе черную гладкую визитку с белым зубом – визитку дантиста.
- Это они, - он протянул карточку Терезе.
Тереза машинально пробормотала «мерси» и впилась взглядом в белые буквы. Имя было  знакомо по материалам следствия. Адрес соседнего с их деревней городка. Она облегченно вздохнула. Потом признательно взяла в свои ладони холодную старческую руку совсем неожиданно для себя.               
- Месьё Раппебах, вы сделали для меня очень много, я искренно вас благодарю.- Старик перебил её неожиданным вопросом:
- А где ваша младшая сестра? Тереза отдернула руки, сжала их и всё-таки сказала правду:
- В психиатрической клинике в Бордо.
      Старик молчал. Потом он заговорил тихо, неуверенно:
- Я теперь стал думать, что нам приходится платить. Наша профессия не всегда... благородна. Возможно, делая добро, мы причиняем зло... Я хочу сказать, одним мы делаем добро, а другим этим причиняем зло. Вы понимаете, о чем я? - Тереза кивнула. Старик продолжал:
- Мы платим... Кто чем... Возможно, поздно. Мадам, вы идете по стопам отца. Возможны и другие пути в жизни. Вы – красивая молодая женщина... сильная женщина... Подумайте о моих словах. Я ничего не могу больше добавить.

     Тереза бормотала «мерси, мерси, мерси», поглаживая его холодную руку. Старик стал тяжело подыматься со стула, опираясь на край стола худой дрожащей рукой. Тереза вызвалась проводить его к машине. Он благодарно закивал и мелкими шажками двинулся к выходу. 
     На улице их встретила праздничная толчея в сгущавшихся сумерках, огоньки и веселый гомон туристов. Стоянка и вправду оказалась довольно далеко. Молча они шли к ней. Тереза держала старика под локоть и семенила рядом с ним. Ей хотелось плакать и она боялась, что заплачет прямо тут, посреди ветреной улочки, перед чужим стариком.


        6. Елена, 23 декабря 2007 года, воскресенье

     Почти все было готово к завтрашнему празднику. Дом сиял чистотой и рождественскими мелкими яркими детальками – золотые ангелочки на занавеске в детской, зелено-красный зимний цветок под названием «рождественская звезда» на столике у окна в гостиной, на входной двери – традиционная корона из зеленой хвои, красных ягод остролиста и золотых звездочек.
     Но самое главное – радостное ожидание праздника по-детски распирало его обитателей.  Атмосфера счастья пронизала весь дом и даже кабинет доктора на первом этаже. Почему-то перед праздником и посетителей с больными зубами не стало. Строго по времени рандеву приходили терпеливые веселые старушки с небольшими проблемами и вместе с дантистом Жан-Полем Дидье решали их к взаимному удовольствию.
      Уже месяц после рождения сына Жан-Поль не переставал улыбаться. Он просыпался с ощущением счастья, здоровья и глубокой радости каждое утро. Хмурая декабрьская погода нисколько не огорчала его. Работа была в удовольствие. Общение даже с самыми капризными старичками не раздражало, а умиляло. Он стал замечать за собой приливы такой доброты и спокойной доброжелательности, которая ему раньше казалась недостижимой ни при каких обстоятельствах.
      Жан-Поль вместе с женой, как сообщающиеся сосуды, переживал обыкновенную послеродовую эйфорию. Гормоны играли и веселились после родового стресса в их молодых телах. Здоровый ребенок вместе с молоком матери впитывал гормоны счастья.

      Звонок в дверь был коротким. Пауза. Елена и Жан-Поль переглянулись. Они никого не ждали воскресным утром, но мало ли что, Жан-Поль – доктор и обязан открыть дверь. Короткий звонок повторился, когда Жан-Поль уже спускался в холл. За дверью оказалась  стройная молодая дама в сером. Она без улыбки смотрела прямо в глаза доктора и была даже чуточку выше его. Жан-Поль улыбнулся и поздоровался. Дама улыбнулась одними губами,  не отводя внимательного взгляда от Жан-Поля. Она сказала ровным спокойным голосом:
- Я – Тереза  Траплер, дочь комиссара Траплера. Вы с женой были свидетелями при расследовании его убийства. Мне необходимо с вами обоими поговорить. Простите, что перед праздником.
       Жан-Поль машинально ответил «входите, прошу вас» и посторонился, пропуская даму. Он пошел вверх по узкой лестнице, дама следовала за ним молча, лишь обернувшись на корзинку с поводком для собаки. В гостиной у стола стояла Елена. Она была в домашнем широком полотняном платье почти до пола и казалась крупной, тяжелой. Её светлые волосы,  стянутые в хвост, открывали широкие скулы и лоб. Крупные пухлые губы слабо улыбались, не обнажая зубы. Марсель поскребся в дверь и затих за плотно прикрытой дверью, куда его только что выпроводила Елена.

      Тереза шла к ней, протягивая еще издали руку. Елена ответила крепким рукопожатием теплой жесткой ладони и произнесла тихо «бонжур, мадам», мягко выговаривая «р». Тереза ожидала услышать раскатистое русское «р» и увидеть нечто подобное. Елена оказалась типично славянской внешности. Тереза не сочла её красивой, и это почему-то обрадовало её. Жан-Поль представил Терезу жене, повторив почти дословно то, что сказала Тереза при входе. Тереза грациозно уселась на предложенный ей Жан-Полем стул и опять взглянула на Елену.  Елена мягко опустилась за столом напротив и с той же слабой улыбкой спокойно смотрела на Терезу.  Имя Траплер её нисколько не смутило. Терезе пришлось начать разговор по существу:
- Я ознакомилась с вашими показаниями по делу моего отца – Бернара Траплера. У меня возникли вопросы. Скажите, пожалуйста, почему вы так близко оказались к месту происшествия и в то же самое время?
Жан-Поль ответил удивленным голосом:
- Мы говорили об этом в полиции.  Мы собирали грибы в лесу. Это должно быть записано в протоколе.
- Но почему именно в этом месте? - уточнила Тереза.
- Случайно, - удивленно ответил Жан-Поль. Он заметил, как шевельнулась Елена и слегка приподняла руку, словно хотела остановить его, но передумала. Заметила этот жест и Тереза.
- Вы были знакомы с моим отцом?- быстро и напрямую спросила она у Елены.
- Да, можно так сказать. Я видела его пару раз в конюшне и возле аптеки,- также быстро ответила, не задумываясь, Елена. Жан-Поль недоумевающе взглянул на жену.
 - Почему вы скрыли это от полиции? - в голосе Терезы появилась жесткость.
 - Я ничего не скрывала. Меня не спрашивали о знакомстве,- спокойно ответила Елена. - Наше знакомство было … - она подыскивала слово, явно затрудняясь найти его во французском.
-  Поверхностным, случайным, - подсказал Жан-Поль.
-  Да, да, поверхностным, - повторила Елена.
-  Когда и о чем именно вы говорили с моим отцом?  - Тереза профессионально не сбавляла темпа учиненного ею допроса, пока супруги не опомнились. Елена отвечала также спокойно: - В конюшне мы с ним не разговаривали ни разу. Иногда он стоял рядом, когда мы разговаривали с друзьми, но сам ничего не говорил, ни о чем нас не спрашивал. А  вот  однажды осенью перед аптекой, когда я вышла из неё с грибами, он спросил, люблю ли я собирать грибы. Я ответила, что собираю их в лесу неподалеку... Потом он посоветовал мне хорошее грибное место. Но он ошибся, я уже искала на этом месте и грибов там нет. Я подумала, что он сказал это из любезности...
- О каком именно месте он говорил вам? - перебила её Тереза. Елена молчала. Жан-Поль почувствовал неладное и вмешался:
- Елене еще трудно описывать, она еще слабо владеет французским. Может, хотите что-нибудь выпить? Чай, кофе?
- Я хочу услышать ответ на мой вопрос от вашей жены, месьё Дидье. Пусть на плохом французском,- проговорила Тереза твердым голосом. Елена спокойно смотрела на неё и также твердо сказала:
- Он говорил о том месте, где был убит и где мы нашли его и вашу мать.
      Повисло молчание. Елена спокойно смотрела прямо в глаза Терезе, и той первой пришлось отвести взгляд. Тереза тяжело вздохнула.
- Простите за беспокойство. Я узнала все, что хотела,- голос Терезы смягчился.
     Все одновременно поднялись из-за стола. Тереза подошла к Елене, близко взглянула в её светлые глаза и неожиданно для всех поцеловала Елену в щеку.
- Спасибо вам за откровенность, мадам Дидье. Это много значит для меня сейчас.
      Елена, не смущаясь, прямо смотрела на Терезу. От Елены исходило удивительное светлое спокойствие, которое Тереза ощущала почти физически. При поцелуе Тереза почувствовала мягкий сливочный аромат.
- У вас есть дети? - неожиданно спросила Тереза. Елена промолчала, но Жан-Поль счастливым голосом гордо изрек:
- Сын! Уже месяц и два дня!
-  Поздравляю,- Тереза попыталась улыбнуться и стала торопливо прощаться, многократно прося прощение за вторжение и вопросы.

     Когда Жан-Поль, проводив неожиданную гостью, вернулся в гостиную, то увидел задумчивую Елену и тихого грустного Марселя, положившего свою шелковую рыжую голову к ней на колени. Елена перебирала уши собаки и говорила Жан-Полю, что давно её мучило какое-то беспокойство по поводу убитого и его несчастной жены. Елене трудно давались точные фразы, но смысл Жан-Поль понял: Елена тоже считала, что место трагедии как-то связано с разговором у аптеки. Но каким образом связано, ей не удалось понять. А вот сегодняшняя гостья, по всей видимости, поняла.
- Ты знаешь, мне от этого стало как-то легче. Хорошо, что я сказала всю правду, - улыбнулась Елена. Раздался далекий детский плач. Елена вспорхнула:
- Время кормления! - У двери она обернулась и встретилась с такими любящими глазами мужа и пса, что только покачала головой и что-то пробормотала по-русски, счастливо улыбаясь.


   7. Тереза, 23 декабря 2007 года, воскресенье   

       Тереза вела  машину на автомате, руки у неё нервно подрагивали, хотелось пить. В голове непрестанно звучал голос отца «в маленькой клетке подвешен пленный сверчок». Голос звучал фоном, а мысли выстраивались мозаикой. Тереза поняла, что именно эту женщину хотел убить отец.
«Почему? Из-за беременности. Вероятно, у него было психическое расстройство... Вероятно, на почве боязни, что его дочери не могут иметь детей...Отсюда эта оставшаяся фраза на обгоревшем клочке - «детей никогда». Предположим, эта русская – просто случайно подвернувшаяся беременная. У неё будет ребенок, а у его дочерей нет.
Обида. Идея-фикс. Навязчивые болезненные сомнения. Вероятно, он написал о желании убить. Потом сжег написанное. Вероятно, мама случайно узнала об этом. Мама следила за отцом и нашла его в лесу на месте предполагаемого убийства. Ей удалось забрать у отца оружие.  Вероятно, он стал угрожать ей. И она, защищаясь, выстрелила. Нет. На маму это не похоже. Она не станет стрелять, защищая себя. Она жертвенная. Вернее, жертва. Пожалуй, мама сделала это, защищая нас, имя отца, его репутацию. Страшно представить, что было бы с нами со всеми, если бы отец убил эту женщину. Но ведь и сейчас не лучше. Или все-таки лучше, если честно?  Значит, мама знала, что отец болен... психически нездоров...опасен. Почему она не сказала мне? А я? Где была я, специалист по психологии преступника?   Годами занимаюсь юридической психологией, а ничего не увидела у себя под носом, в собственной семье. Стыд какой! Как стыдно, как стыдно… до боли.»

        Тереза оставила машину на стоянке у городского кладбища и под мелким дождичком без зонта побрела по главной аллее. Она постояла в сомнении в центре, потом все-таки свернула на узкую боковую аллею и пошла по направлению к западной стене кладбища. Среди ухоженных гранитных могил с горшками зимних цветов третья с краю от стены могила матери. Тереза остановилась перед низким гранитным бордюром, который обрамлял глиняный холмик, размытый дождями. Увидев засохшие букеты, она покраснела до такой степени, что стало душно. Она подняла лицо к небу. Ей показалась, что холодный моросящий дождик ласково провел руками по горячим щекам. Слёзы потекли, мешаясь с каплями дождя. Ей хотелось выть, но она позволила себе только постанывать, рыдая.
«Мама, прости, прости»,- повторяла она про себя. После рыданий стало легче. Жар прошел, легкая дрожь еще содрогала Терезу, но она уже почувствовала холод сквозь туфли от сырой щебенки. Тереза не была на кладбище у матери со дня похорон, которыми занимались Одиль и Николя. Именно они купили участок на кладбище в соседнем городке у железной дороги. Только теперь до Терезы дошло, что они не случайно выбрали этот городок, а чтобы Одиль смогла приезжать поездом из далекого Бордо.
    На могиле, кроме засохших цветов, утопала в глине мраморная табличка с птичкой и солнышком. Памятную ленточку было не разглядеть, она увязла в глине, и Тереза наклонилась, чтобы поправить табличку. «Моей дорогой тёте». Значит, Дамьен приезжал из Парижа. Скорей всего, на День всех святых. И не зашел к ней, не позвонил. А она была на пышной могиле отца и, злясь на мать, сюда не приезжала. Вероятно, Дамьен всё понял. 
- Господи, прости,- неожиданно для себя прошептала Тереза. - Сразу после Рождества займусь памятником.
    И уже деловым быстрым шагом, не оглядываясь, пошла по аллее на выход.
         
               
               
                Часть вторая. Такса и Щенок


      Глава 1.  Тереза Траплер краснеет и анализирует
       
      Убийство произошло 11 июня 2019 года в Люневиле. Жертва - учащаяся лицея восемнадцати лет. Её сразу опознала соседка, нашедшая труп неподалеку от дома.
Полиция и жандармерия Люневиля и Нанси сделали всё возможное и в результате общего мозгового штурма пришли к выводу о серийном убийстве. Новейшие технологии и компьютерные базы преступлений помогли выявить следственной группе определенную цепь из четырех аналогичных преступлений. Дело осложнялось отсутствием биологического материала. Все четыре жертвы – молодые девушки – не были изнасилованы, следов в виде материально-биологических улик не обнаружено.
      Следственный судья из Нанси Жоэль Ламарк пришел к выводу, что необходимы психологические маркеры преступлений, и подготовил специальное поручение в отдел психологического анализа жандармерии Страсбурга.

      Копии дел вместе с распоряжением начальницы отдела психологического анализа попали к Терезе Траплер 20 июня 2019 года, в четверг – четвертый день жары. В девять утра в Страсбурге было двадцать пять градусов, днем ждали жару до тридцати пяти.
     Специализация Терезы Траплер – юношеская преступность, и в прошлом году она занималась убийством лицеистки в Кольмаре, которое сейчас оказалось в преступной цепочке из четырех убийств, поэтому дело попало к ней.
     С первого июля у Терезы намечался двухнедельный летний отпуск. Она не планировала никаких дальних путешествий, а решила заняться кое-какой покраской в деревенском доме. Родительское наследство требовало постоянного хозяйского пригляда, но Тереза жила в своей квартирке в Страсбурге и выбиралась домой в деревню в Вогезах не так часто, как ей  хотелось бы. Дом ветшал. После трагической смерти родителей прошло почти двенадцать лет, надо бы заняться капитальным ремонтом, но Тереза каждый год откладывала, ей не хотелось ничего менять кардинально. Она боялась разрушить ту атмосферу дома, которая всё еще оставалась от родителей. И вот срочное сложное дело. Тереза предчувствовала, что отпуск сдвинется на неопределенное время.

     Следственного судью Тереза не знала, незнакомое имя, что и неудивительно, ведь материал пришел из Нанси. После недавнего объединения регионов в один Гранд Эст новые имена попадались постоянно, количество бумаг утроилось. Бумаги бумагами, но после реорганизации их службы Терезу неприятно поразила необходимость поездок в эти новые, неосвоенные ею, места происшествий: и далеко, и непривычно добираться по плохим, по мнению эльзасцев, дорогам. Вот как это новое убийство – в Люневиле, в тридцати километрах от Нанси. Значит, придется из Страсбурга мотаться и в Нанси, и в Люневиль, и в Бламон и, скорей всего, не по одному разу. По жуткой жаре. Тереза почувствовала, как нарастает раздражение, и погрузилась в чтение копий четырех дел.

     Отсутствие сексуального насилия, газовый баллончик и одна линия разреза на горле – такое сочетание сразу бросилось Терезе в глаза. В прошлое лето в Кольмаре она занималась подобным делом, поэтому её ядовитая начальница имела полное право дать ей распоряжение. Тереза уже не раз убеждалась, что эта змея всегда права.
     После чтения протоколов и актов экспертиз нового дела из Люневиля Тереза быстро пролистала фотоснимки, остановившись более внимательно на положении трупа. Тело девушки лежало лицом вниз, руки вдоль тела, ноги выпрямлены и ровно покоились ступнями в одну сторону, словно девушка прилегла сама и заснула мирным сном. Тереза напряглась: она уже видела такую позу прежде.
    Тереза  нашла свой файл прошлогоднего дела в Кольмаре и пролистала его фотоснимки. Поза жертвы была один в один. Вот и первый психологический маркер - поза не случайна.
    Она вернулась к своему прошлогоднему отчету и краснела, читая его. Выводы Терезы сводились к тому, что убийство произошло на почве личной ненависти и убийца – из среды девушек-лицеисток или из близкого круга ровесниц жертвы.
«Черт, какой позор, как я ошиблась. Какая, к черту, девица-убийца, если он переместился из города в город, всё так же спокойно уложил труп, всё так же перевернул лицом вниз.
Зачем? Что за поза? Ритуал?» - Мысли неслись вихрем, стыд сменился лихорадкой вопросов.

Тереза вернулась к снимкам нового люневильского дела и методично их проанализировала.
   «Первый вывод – придется срочно ехать на место, в Люневиль. И фотоснимков мало, всего двадцать шесть и, в основном, они касались трупа, а не места преступления. Мне нужны подробности именно с места убийства, мотивы его выбора, атмосфера места», - рассуждала Тереза.
   Эксперты уже определили время убийства с точностью до получаса – с 13.30 до 14 часов. Убитая девушка к этому времени еще не обедала, желудок пустой, и, скорее всего, шла к дому. Тереза посмотрела на адрес жертвы, который ничего ей не сказал, – Люневиль она не знала.
    Тереза создала новый файл и записывала свои выводы:
   «Второе – выбор позы не случаен. Поза жертвы придана ей преступником.
    Третье - значит, и место преступления – не случайность. Вообще, какая случайность может быть у серийного убийцы? Разумеется, всё продумал и предусмотрел.
     Четвертое  - взрослый мужик. А почему бы не женщина? Убийство разных, не связанных между собой, судя по географии, девушек вряд ли пришло бы в голову маньячке. Хотя сейчас всё возможно… Ладно, хотя бы мысленно буду считать его мужчиной. Осторожный – не оставил отпечатков. Но это не значит, что не оставил следов. Следы можно вычислить. Но то, что не юнец – уже сказать можно. Убивал белым днем. Наглый. Хитрый. Уверен в безнаказанности. Оправдывает себя, поэтому ничего не боится».


     Тереза опять стала перелистывать материалы дел.
«Бедные девчонки не смогли защититься от наглеца. Такие молодые, такие красивые...Сволочь, - распалялась Тереза, рассматривая фотографии юных жертв. - Подлец, мразь, тёмная тварь» - бранные слова лились с тонких, искривленных в презрении губ Терезы. Как пантера точит когти перед охотой, так Тереза использовала ругательства, чтобы настроиться на поиск преступника. Разозленная, с вздернутыми нервами, не жалея собственную психику, она готовилась к своей охоте. Весь её организм – зрение, слух и нюх – уже был готов к смертельной схватке с врагом.
Это был личный метод Терезы – разозлиться так, что только дело становилось жизненно важным для неё, и всё её тело помогало ей победить.

     География убийств действовала Терезе на нервы: Авиньон – университетский город на юге Франции. Кольмар – туристский город в Эльзасе. Бламон – деревня в Лотарингии. Люневиль – городок, близкий к студенческому городу Нанси. Жертвы – учащиеся.
«Возможно, убийца – преподаватель, убивающий знакомых студенток? Запросить списки преподавателей и сотрудников ближайших коллежей.- Тереза по привычке заполняла крайнюю колонку своими пометками.- Не было сексуального насилия. Возможно, убийца –  бывший старый преподаватель? Проверить списки бывших. Отсюда и возраст преступника – возможно, старчески немощен, вот поэтому и не было сексуального насилия. Или он с проблемами медицинского характера – вот это без сомнения.
      Преступник перемещается  - возможно, приезжает на научные конференции. Проверить наличие конференций и состав их участников».

     В схему научных конференций не укладывалась деревня Бламон. Но деревня её обрадовала, потому что Тереза по опыту знала, что в деревне чужаку не спрятаться, не избежать пристального внимания, и даже краткое пребывание случайного человека остается в памяти хотя бы одной старушки, еще не успевшей потерять голову.
      Тереза расположила четыре убийства по датам, и получилась следующая картина:
первое убийство - 2 сентября 2015, среда, в Бламоне (Лотарингия);
второе  - в Авиньоне (Прованс) 17 сентября 2016 года, суббота;
в Кольмаре (Эльзас) - 17 июня 2018 года, воскресенье – третье убийство,
а последнее, четвертое – 11 июня 2019 года, понедельник, в Люневиле (бывшая Лотарингия, теперь Гранд Эст).
      Время – июнь, сентябрь. Тереза про себя отметила, что это её любимые месяцы года. А для убийцы они что-нибудь значили? Связаны ли дни убийства с полнолунием?  Тереза  проверила по лунному календарю все даты. Только второе, авиньонское, убийство 17 сентября 2016 года пришлось на полнолуние. Кольмарское и люневильское находились в первой четверти лунной фазы, бламонское – в третьей четверти. Таким образом, сказать о прямой зависимости настроения и действий преступника от полнолуния нельзя. Значит, другие обстоятельства были спусковыми.

      Итак, четыре убийства за четыре года. И теперь убийца совсем близко – в их регионе, который стал называться с 2016 года Большим Востоком, Гранд Эст, включившим Эльзас, Лотарингию и Шампань-Арденны.
«Вот и первая ошибка преступника: три убийства в одном регионе. Смотался преступник на юг, в Авиньон, путая следы после первого убийства в Бламоне, а всё-таки попался. От эльзасцев ему не уйти», - не сомневалась Тереза.
      Тереза понимала, что от неё как от профайлера потребуют в ближайшее время пресловутый психологический портрет преступника и теперь очередь мозгового штурма за ней. Тереза принялась стучать по клавишам, почти не следя за логикой текста, а стараясь следовать скачкам своих мыслей - интуитивный черновик. Пока только на материале изученных за день дел. Она вздрогнула, когда прямо за спиной раздался холодный голос:
–  Что скажете, мадам Траплер?
-  Серия, вы правы, - буркнула Тереза. Она слегка поморщилась, когда её начальница подкатила к ней соседнее кресло и, усевшись, обдала её запахом изысканных духов.
Тереза вынужденно отодвинулась, а душистая мадам по-хозяйски впилась в компьютер Терезы. Обе мгновенно поняли, что теперь не до распрей между ними. Мадам Борн зорко и быстро просмотрела терезин файл и обернулась к ней. Вблизи её бледно-голубые глаза показались Терезе кусочками льда.
- Жоэль Ламарк, каков он как следственный судья? - спросила Тереза.
- Пока не знаю, но через пару часов буду знать о нем всё. Поделюсь информацией, зайдите ко мне в восемь, мадам Траплер. Работайте! - она стремительно поднялась и вышла. Тереза облегченно вздохнула. Она знала, что их начальница обладала настолько вескими связями, превосходящими административные возможности, положенные ей по должности, что могла добыть полезную информацию о сотрудниках даже под грифом «секретно».

     Июньский светлый вечер бледнел и гас, вливая в открытое окно желанную прохладу. Тереза вдыхала над тонкой чашкой аромат только что сваренного кофе, глядя на привычную картинку Страсбурга, и устало ждала восьми часов. Дверь внезапно отворилась, мадам Борн придержала её боком, держа в руках упаковку пиццы и листы бумаги.
- Читайте,- она подала онемевшей Терезе три листа убористого текста, скрепленных степлером, а сама подошла к шкафчику, достала круглый ножичек для пиццы, ловко отрезала небольшой кусочек и принялась его есть стоя и со вкусом. Тереза следила за ней боковым зрением и читала. Первый лист – обычные официальные данные: возраст, образование, послужной список, семья. Два листа – характеристика.
- Что скажете, мадам Траплер?
- Молод...- Тереза замолчала, боясь, что прорвется слово «щенок», которое первое пришло ей в голову. - Молод для такого матёрого, как этот… - она кивнула на компьютер. Следственному судье Жоэлю Ламарку было всего двадцать девять лет.
- Борзый пикардиец, как отзываются о нем коллеги. Посмотрим в деле. Да, убийца - волк матёрый, тут я с вами полностью согласна. Ну, всё равно попадется, -  холодные глаза мадам Борн сузились до стальной щелочки лезвия. - Вы поработаете вечером здесь? Правильно, лучше по горячему,- не дожидаясь ответа Терезы, подытожила начальница. - А я на сегодня сделала всё, что смогла, поеду домой.- Она выгнула молодую красивую спину, потянулась, провела руками по крутым бедрам, словно похвалив себя.
 - Работайте! Хорошего вечера! До завтра, - она так же стремительно вышла, как и появилась.

    Тереза ела пиццу и думала не о деле, а о начальнице. Уже пять лет она возглавляла их отдел. За эти годы он расширился – теперь их семь человек, появились две молодки, под стать начальнице. Из отдела психологической экспертизы судебной полиции Страсбурга превратился в отдел психологического анализа, расширил рамки деятельности за счет анализа в банковской сфере и даже шире – административно-экономической. Их научные аналитические отчеты, вероятно, приносили немалую пользу, раз им даже увеличили финансирование.
     Но работа самой Терезы с каждым годом катилась под уклон. Её деятельность сводилась к анализу конфликтов в коллежах, а научные рекомендации не имели успеха, судя по тому, как ухудшалась с каждым годом психологическая обстановка в учебных заведениях, росли и ужесточались конфликты на личностной почве, всё более юными и необъяснимо жестокими становились фигуранты конфликтов. Тереза уже давно чувствовала себя в отделе на обочине, хотя была самым опытным по стажу сотрудником.

      А всё началось с той проклятой осени 2007 года, когда случилась неожиданная трагедия в их семье, когда погиб отец. Его, бывшего комиссара полиции, застрелила её мать. И не случайно, а намеренно. Застрелила любимого мужа и через два дня скончалась в больнице от инфаркта.   
     Позже всем казалось, что Тереза справилась с этим несчастьем. Она была молодая и сильная, ей только тридцать четыре года и она со дня на день ждала назначения на пост начальника отдела. Но эта семейная трагедия повлияла на решение вышестоящих органов, Тереза Траплер не только не получила ожидаемое назначение, но и в дальнейшем осталась без малейшего продвижения в карьере в течение двенадцати лет.
     Тереза так и не закончила свою книгу о подростковой преступности, её отчеты становились всё суше и короче, а обтекаемые рекомендации всё более беспредметными.
Внешне она была уравновешенной, пожалуй, более молчаливая, чем другие сотрудники, но абсолютно беспроблемной и удобной для начальства: одинока, без детей, всегда на месте, не болела, не спорила, идеально дисциплинирована. Семь лет спокойно работала с прежней начальницей отдела, но эту – молодую, яркую, дерзкую, лощеную –  Тереза возненавидела с первого дня.

      Тереза тогда только что вернулась из средиземноморского круиза, который она позволила себе. Не такое уж это незабываемое путешествие, ведь его пришлось провести Терезе со случайной соседкой – почти семидесятилетней бойкой старушкой, других подруг или приятелей для путешествия у Терезы не нашлось. Совместные отпускные фотографии Тереза не решилась показать сотрудникам, а отобрала несколько своих снимков на фоне известных достопримечательностей. Отдохнувшая, загорелая, в бежевом элегантном новом платье, в предчувствии вежливых, пусть и дежурных, комплиментов коллег, она шла на службу не заранее, как обычно, а впритык, без опоздания, но для большего эффекта появления – чисто женская уловка.
     В их отсеке стояла необычная тишина, а дверь кабинета начальницы – нараспашку. Тереза прошла мимо своего кабинета и заглянула в открытую дверь шефа. За длинным столом молча сидели трое невзрачных мужчин - её коллеги, во главе стола согнулся худой генерал – начальник их управления, а рядом с ним сидела яркая брюнетка с модной стрижкой и умелым макияжем. Тереза поздоровалась и села, генерал, взглянув на часы, улыбнулся:
- Всё отлично, все в сборе, приступим. Господа, позвольте вам представить…

   И весь день все только и обсуждали внезапное появление новой начальницы, её сногсшибательную внешность, её молодость и энергичность, её недавно вышедшую монографию и т.д. и т.п. Тереза молча слушала сотрудников, изредка поддакивая, но к концу дня у неё появилось такое отторжение, что сама она напряглась и постаралась справиться с лицом, чтобы не выдать себя. А в дальнейшем стойкая ненависть Терезы заставляла её избегать даже прямых взглядов на своего шефа, чтобы не дать ей прорваться. Но все, включая саму мадам Борн, знали, что Терезу терзает злая неприязнь к начальнице. Это мягко говоря. Почему мадам Борн не избавилась от Терезы за эти долгие годы, оставалось загадкой для всех, знавших характер и возможности новой шефини.

   Тереза молчаливо и терпеливо работала - дослуживала свой стаж до выхода на пенсию. В последние годы из стройной и элегантной дамы Тереза превратилась в сухую, невзрачную, начавшую горбиться пожилую женщину с абсолютно седой головкой. Однажды она, отказавшись от окраски волос, велела своему парикмахеру побрить её и уехала в отпуск в свою деревню в Вогезах. Когда она появилась в Страсбурге, то сотрудники пришли в изумление от её абсолютно белой и маленькой головки. Голова Терезы словно усохла, выставив на обозрение торчащие уши.
- Крокодилиха-альбинос,- смеялись над ней крашеные молодки, но Тереза презрительно не обращала на них внимания, и вскоре все затихли. Седая щетинка стала постоянной прической Терезы в дополнение к её серым строгим костюмам и коротко остриженным ногтям без лака. Удобные дорогие туфли да супермодные сумки – вот и всё, что осталось от прежней Терезы.
 
   20 июня 2019 года, в вечер четверга Тереза Траплер набивала в свой комп всё, что накопила за весь первый день изучения дел. Разумеется, это были первые заметки, наметки дальнейших действий, но они были крайне необходимы Терезе, чтобы не заблудиться в большом объеме полученной информации.

Жертвы.
     Все четыре  - девушки 16-18 лет.  Тереза выложила четыре снимка жертв на мониторе и внимательно сопоставляла их. Сексуально привлекательные - модные обтягивающие джинсы выпукло обозначали их задницы. У каждой – красивые бедра и крутой изгиб мягкой спины. Девушки неспортивные, с вялыми плечиками, вот почему для своей защиты выбирали газовый баллончик. К сожалению, он сразу оказывался в руках преступника, который им и воспользовался: на лицах и в дыхательных путях жертв нашли следы веществ из газовых баллончиков. Тереза представила, как девушка закрывала лицо руками, наклоняла голову, подставляя открытую тонкую шейку под нож преступника.

Преступник.
     «Преступник выбирал в качестве жертвы девушку, сексуально привлекательную, с развитыми формами, без следов спортивной подготовки, со слабыми руками и мягкими плечами. Преступник не уверен в своей физической силе. Скорее всего, сам слабого телосложения. У него хватало сил только на первую агрессию – он выхватывал газовый баллончик и направлял струю в лицо девушки. Он должен отойти в сторону не менее чем на минуту, чтобы избежать газового облачка. Хладнокровный. Далее он вонзал нож в правую часть шеи уже беззащитной жертвы и с силой тянул в сторону и вверх, удлинняя и углубляя рану. Отходил в сторону и смотрел, как тело девушки сползает на землю. Поза ему не нравилась, чем-то не устраивала преступника, поэтому он переворачивал тело лицом вниз, выравнивал ноги, укладывал руки вдоль тела. Использовал медицинские перчатки. На все эти манипуляции у преступника должно уйти не менее двух минут, возможно, более. Значит, он чувствовал себя достаточно уверенно по времени, не спешил. Знал точно, что у него есть время, чтобы совершить содеянное и скрыться незаметно. Следовательно, следил за жертвой заранее и намечал место и время преступления.
    Поза. Почему переворачивал жертву? Возможно, ему не нравилось искаженное болью лицо девушки и вид вытекающей крови. А так перевернул, как будто бы спит рядом, спокойно, недвижно, как красивая статуэтка. Эстет».



    Глава 2. Четвертое убийство. Люневиль, 21 июня 2019 года, пятница

    В Люневиль Тереза решила выехать из дома пораньше, часов в семь, пока не так жарко. Прогноз погоды был ужасен: утром жара до двадцати пяти градусов, а после полудня опять тридцать пять. Терезе хотелось вернуться домой живой, а не поджаренной вялой рыбой. К удивлению Терезы полтора часа пути от Страсбурга до Люневиля пролетели вместе с порывами теплого ветерка в открытые окна её автомобиля довольно приятно.
     Солнце вставало за спиной, Терезе даже не пришлось надевать солнцезащитные очки, поэтому все краски июньского утра, натуральные, сочные, радовали глаз. Дорога на запад прекрасная, а когда вдали показался один из любимых городков Терезы – Саверн, эльзасцы произносят Цаверн, а в старой литературе городок называли «прелестная Саверна», Тереза даже повеселела. Она тоже воспринимала этот городок в женском роде, любила бродить по его гористому центру и посидеть часок в кафе. Приятные воспоминания улетучились на подъезде к Люневилю.

     Сам Люневиль в этом не виноват, он – тоже милый городок с великолепным замком восемнадцатого века. Но не столько замок, сколько огромный, ухоженный по-королевски сад герцога всегда привлекал Терезу, когда она изредка попадала в Люневиль. К сожалению, нынешний повод радости не доставлял.
     Тереза припарковалась на стоянке перед замком. Старые булыжины были теплыми, решетчатые ворота за спиной Терезы отбрасывали на них полосатые тени. Тереза огляделась.
С десяток автомобилей. Три из них с немецкими номерами. Напротив через дорогу два ресторанчика с открытыми террасами уже приютили первых посетителей. Местные старики, как всегда, сидят над чашечками кофе, а толстые туристки обхватили прохладные зеленые бутылочки перье.
      Тереза прошла мимо ресторанчиков и поднялась чуть вгору еще один квартал. Она изучила путь по карте заранее, чтобы не отвлекаться вопросами по дороге.
     Вот сейчас будет поворот на нужную улицу. Улица уходила вправо от главной улицы Республики и чуть вниз. Узкая улица с односторонним движением называлась Арго.
Тереза поразилась, что, судя по номерам домов, место убийства – в первом квартале, совсем рядом с историческим центром города. Дома двухэтажные и трехэтажные, старые, частью не обитаемые, что неудивительно для медленно умирающего Люневиля. Тереза шла, внимательно оглядывая каждый дом. 
     Узкая зеленая дверь дома номер два -  новодел, вставленный в старую рамку из местного розового песчаника, - попытка сохранить старый стиль: вот и кольцо на середине двери вместо звонка. Дом обитаем. Впритык - дом номер четыре – облупленная белая краска стен и входной двери, окна плотно закрыты ставнями, нет почтового ящика – дом без жильцов.
Перед следующим домом на половине тротуара примостился старый темный рено. Терезе автомобиль показался тоже давно заброшенным. Дом номер шесть – место убийства.

     «И выбрано место не случайно, потому что скрыто от дороги старым автомобилем, припаркованным неизвестным хозяином много месяцев назад, – это раз. Второе – это место оказалось узким промежутком между домами, когда-то закрытым дверью в глубине тамбура.  Площадка тамбура примерно три квадратных метра. Тело девушки лежало по диагонали, его не было видно ни от дороги, ни издали вдоль улицы. И только соседка, протискиваясь привычным путем между домом и машиной, увидела убитую девушку. По данным экспертизы тело пролежало около трех часов. Значит, преступник не ошибся, рассчитал правильно, что тело обнаружат не сразу. Вот тебе и исторический центр города. Тихая безлюдная улица,»- внимательно оглядывалась Тереза.

    «У жертвы не обнаружена её сумочка. Забрал преступник. Но не с целью затруднить идентификацию убитой, ведь убил рядом с её домом, а захватил, как сувенир на память.
Фетишист. Сумочка простая, с девичьими дешевыми штучками, ценности не имеет.
Нет, ему потребовалось забрать сумочку как сувенир, как трофей. Вот и еще одна ошибка преступника. Если он хранит вещи убитых, то улики станут вескими доказательствами. Нечто мазохистское в этом есть»,- определила Тереза.

    Перед поездкой в Люневиль Тереза наизусть изучила все снимки места убийства: и эту обшарпанную широкую деревянную дверь, с лохмотьями висячей паутины над высоким световым окошком над дверью. Старый заброшенный дом номер шесть не подвергался ремонту лет сорок. Сырость съела краску на нижней части двери, верхние углы её сохранили цвет слоновой кости. Так когда-то дамы с претензиями называли этот полубелый-полубежевый цвет. Бронзовые ручки обвивала толстая железная цепь с висячим замком – свидетельство, что вход надежно заперт и у дома есть хозяин, пусть и не живущий здесь.
    Вот грязый серый пол тамбура, на котором лежала девичья фигурка. В правом углу цементного пола Тереза увидела металлический квадрат. Это крышка канализационного люка, на ней всё еще виднелись темные пятна – голова девушки как раз приходилась на это место. Девичья щечка остывала на грязном железе. Тело было повернуто преступником, руки девушки вдоль тела, ноги слегка подогнуты.
Тереза помнила, как чистые девичьи волосы смешались с пылью, с мусором. Сор в углу остался до сего дня. Судя по всему, хозяин дома настолько далеко, что и не появился даже после происшествия. Или, возможно, посчитал пространство между домами после подобного случая не своей собственностью.

    Тереза отступила на дорогу и обвела взглядом весь двухэтажный дом с его побуревшей черепицей, бежевыми облупленными стенами, старыми деревянными ставнями в щелях, но плотно прибитых к рамам. Узкая, когда-то выкрашенная темно-красной краской входная дверь перехвачена четырьмя толстыми железными прутьями. «Теперь заброшенный дом будет жить с дурной славой и, возможно, с привидением юной особы», - поймала себя на ехидной мысли Тереза.
     Она перевела внимание на соседний дом – широкий, состоящий из двух половин, по разному выкрашенных когда-то. Две низкие каменные ступеньки выпирают на тротуар. Деревянные, бывшие белыми ставни плотно закрыты. Эта половина дома явно не обитаема.
Дверь с левой части дома сверкала белым пластиком,  стены свеже покрашены в песочный цвет.  Крупная цифра 8 сияла новым никелем. Ставен не было даже на нижнем этаже. Чисто вымытые пластиковые окна с тонкими занавесками. На одном из окон живет белая орхидея.
      Жилым был и заурядный узкий дом номер 10. В нем как раз обитала дама, обнаружившая труп. А вот дом номер 18, где жила жертва, отсюда почти не виден. Он стоит на повороте.
Тереза направилась к дому номер 18. Дом двухэтажный, длинный, большая часть выходит на перекресток, который можно назвать полукруглой площадью. Дорога в три конца. На доме табличка с надписью - площадь Старой Мельницы.
    Дом, где жила семья убитой девушки, заканчивал квартал. Тереза оглянулась и окинула его взглядом.  На левой стороне квартала находилось всего четыре дома – номера 1, 3, 5 и 7, дальше - пустое место. Здесь когда-то стоял старый дом - снесли, поворот дороги расширился, стал безопаснее. Образовавшаяся площадь превратилась в довольно большую городскую стоянку. Вот с неё из припаркованной машины можно легко и незаметно наблюдать за домом жертвы.

       Из дела Тереза знала, что жертва жила с пожилыми родителями. Два старших сына обитали на севере –  в Дьеппе. Младшая дочь училась в лицее, изучала английский, испанский и немецкий языки. Хотела работать в туристическом бизнесе. Преступник оборвал мечты и жизнь.
       Семья девушки имела португальские корни. Родители приехали в Люневиль более сорока лет назад, давно стали гражданами Франции, все трое детей родились французами здесь, в Люневиле. Отец семьи уже сорок пятый год работает в ремонтно-строительном бизнесе, что явно видно по его дому: прекрасно отремонтирован от крыши и до ворот внутреннего гаража.  Дом старинный, возможно, семнадцатого века, а уж восемнадцатого – наверняка. Ремонтировался лет двадцать назад под присмотром и по разрешению местного архитектора, так как дом находится в исторической части города.
      Фасад сохранил нелогичное размещение больших окон. Рамы заменили на двойные, но деревянные, темно-коричневые. Остались на тупом торце и совсем крошечные окна, тоже с новыми, крепкими, но деревянными рамами. Вот отчего Тереза поняла, что реставрация дома прошла под надзором архитектора. Во Франции отремонтировать старинный дом в историческом центре стоит дороже и хлопотнее, чем построить новый. Регламентируется каждая мелочь, чтобы сохранить идентичность старины. Дом имеет несколько необычную конфигурацию – тупой угол мягким поворотом выходит на площадь, но вход и номер дома относится к узкой улочке Арго.

    Тереза постояла перед домом, посмотрела на двух крупных пластмассовых бабочек, подвешенных на ажурную решетку большого окна над гаражом, и поняла, что это – комната убитой девушки. Одна голубая, другая розовая, бабочки заглядывали в окно, за которым уже никогда не появится их подружка – восемнадцатилетняя красавица. Деревянные ставни, выкрашенные в зеленый, так любимый португальцами цвет, распахнуты, у гаража припаркован черный мерседес последней модели, значит, родители дома. Терезе не хотелось, чтобы они заметили её стояние перед домом, поэтому она поспешно перешла на другую сторону площади.
    Собственно, площадь представляла собой парковку, о чем и было сообщено на знаке -  82 места. Сейчас, в жаркое утро пятницы стоянка жила полной жизнью – приезжали, уезжали разнокалиберные автомобили. Вот здесь преступник спокойно мог наблюдать за домом и своей жертвой, никто и внимания не обратит, стой хоть с утра до вечера.
«Да, девушка была в его вкусе, наблюдение проводить удобно и несложно.- Но Терезе не хватало мотива.- Нет, не только внешность жертвы притянула внимание преступника,
что-то есть еще, что заводит его. Что?» Понять мотив – вот задача, которую Тереза должна решить обязательно. А пока до решения еще далеко, пока только набор фактов и ненаучные предчувствия, в которых и самой Терезе стыдно признаваться. Предчувствия - непрофессиональный лексикон.
     «Надо бы подняться к центральной улице Республики, там преступник, скорее всего, и приметил красивую девушку. Еще надо бы добраться до её лицея. А солнце уже нагрело воздух градусов до тридцати, а еще обратный путь в Страсбург под его жаровней. Нет, хватит на сегодня,- малодушно решила Тереза, - я - не Жанна, чтобы сгорать заживо». 
     И, выбирая тень погуще, побрела к своей машине. Завтра с утра она наметила побывать на первом месте преступления  - в Бламоне.
      

     Глава 3. Тереза Траплер в Бламоне,  22 июня 2019 года, суббота

     Бламон оказался не деревней, а городком в Лотарингии, ставшим в ходе истории в положении деревни, ибо ныне его население, неуклонно уменьшавшееся, насчитывало всего тысячу жителей. Точнее - тысячу и восемнадцать человек, как указано в википедии. Статью о Бламоне Тереза прочитала с интересом, но и слегка огорчившись тем, что поиск в городке сложнее, чем в деревне. Городок не так компактен, как деревня, наверняка есть не просматриваемые соседями места.

     Из материалов бламонского дела 2015 года Тереза уже знала, что погибшая девушка – начинающая художница, дописывала с натуры картину, на которой изображала развалины средневекового замка. Добровольцы, работавшие вместе с ней над восстановлением замка, говорили, что иногда по утрам она писала пейзаж. В то утро она решила перед отъездом, по её словам, кое-что уточнить в освещении дальней башни.
    Её близкий друг оценивал работу своей подруги как хорошее, законченное произведение, - так записано в протоколе допроса её молодого приятеля-художника. Они оба были студентами художественного коллежа академии искусств в Нанси. Более месяца добровольцами работали на восстановлении старого замка, жили в вагончиках кампинкаров вместе с другими добровольцами. Но юноша уехал из Бламона еще 28 августа, а девушка задержалась до второго сентября, намереваясь вернуться в Нанси к началу занятий седьмого сентября. Алиби всех девяти добровольцев были тщательно проверены и подтверждена их непричастность к убийству. Дело не закрыто. Преступник не найден.

     На месте преступления обнаружены подрамник с вырезанной картиной, палитра, кисти.
В ране эксперты нашли следы масляной краски. Характер раны позволил сделать им вывод, что жертва убита мастихином – ножом художницы, которым она соскребала ненужные мазки с холста.
     Значит, орудия преступления – газовый баллончик и мастихин – находились у жертвы, а не были подготовлены преступником, вот почему эксперты и следственный судья посчитали это убийство первым –  возможно, спонтанным, внезапным, спровоцированным жертвой или обстоятельствами. От него они вели отсчет. Тереза так сосредоточенно изучала материалы этого дела, что почти наизусть запомнила многие его страницы. Она была уверена, что первую ошибку, а, возможно, и не одну, неподготовленный преступник обязательно совершил здесь, в Бламоне. Осталось найти эти ошибки.

      Она ехала ранним субботним утром в Бламон на своем сером новом фольксвагене, открыв окна и наслаждаясь порывами свежего воздуха. После вчерашнего душного вечера и четырех часов тяжелого сна Тереза, наконец, почувствовала себя бодрее под прохладным ветерком. Поездка в Бламон в субботу - инициатива самой Терезы.
    «Делайте всё, что сочтете нужным, мадам Траплер, в удобное для вас время. Главное – результат», - ответила тусклым, заспанным, но ровным голосом мадам Борн на ранний звонок Терезы. Тереза с удовольствием разбудила начальницу в шесть утра субботнего выходного и медленно изложила свои соображения насчет поездки в Бламон именно в субботу.

      Быстро промелькнули ровные поля пригородов Страсбурга, дорога запетляла среди холмов, словно притихших перед июньской внезапной жарой, но пока зеленых. Ухоженные деревни порадовали цветами и газонами, полным безлюдьем, как будто всю красоту навели невидимые существа. Тереза любила медленно проезжать через деревни, всегда с удовольствием вглядываясь в старые дома, возле которых намечались строительные работы по реконструкции. Хозяева домов в Лотарингии предпочитали красить свои дома в пастельные тона, избегая ярких красок туристических эльзасских городков.  То ли французское, то ли фламандское влияние испытали эти края, но серенькая Лотарингия заметно отличалась не только скромностью и бедностью, по сравнению с богатым Эльзасом, но и пристрастием к совсем иным краскам. Родная Терезе серенькая Лотарингия была ей ближе по духу и вкусу, чем Страсбург, в котором она купила жильё, прожила многие годы и который тоже любила по-своему, но не считала родным.
 
       Дорога, повиляв по холмам, привела на вершину одного из них, с которого открывался вид на городок Бламон. Тереза остановила машину на удобной обочине и вышла на вершину склона, утопавшую в спутанной ветром и довольно высокой траве. Городок уютно лежал  в почти круглой небольшой долине. Мягкие наплывы лиственного леса обрамляли его со всех сторон. Темные прорези дорог с желтыми боковыми полосами стриженых травяных откосов уходили к ближним деревням. Несколько цветных безмолвных жучков-машин ползли по ним.
Простор и покой. Терезе не хотелось уходить от этого вида и свежего ветерка, который мягко обнимал её тощую фигурку.

     На южной окраине городка на самом высоком холме рыжим пятном виднелись среди зелени руины старого замка. Там место преступления, ради которого приехала Тереза.
Но сейчас у неё наметился несколько иной план действий. Она смотрела на высокие серые шпили собора в центре городка и знала, что узкое шоссе неизбежно приведет к нему.
Именно отсюда Тереза начнет изучать… нет, точнее, постигать -  атмосферу городка, его своеобразие, даже не заходя в розовый собор, наверняка закрытый в столь ранний час. Католическая месса начинается в десять утра, да и то, будет ли она в субботу, пока неясно.

      Тереза доехала до небольшой стоянки около собора. Она в очередной раз поразилась тому, как порой в крохотной деревушке или городке, далеких от нахоженных туристами мест, вдруг возникает перед случайным путешественником величественный старый храм, так не соответствующий своим масштабом скромному поселению. Такое же впечатление и тут, в Бламоне. Вблизи розовый храм оказался величественным сооружением из гладкого розового местного песчаника. Хотя, если огладеться по сторонам, можно заметить старые дома, когда-то богатые и щедрые, жители которых и воздвигли на значительные средства свою красивую церковь. Здесь отмаливали грехи, думали о вечном, боялись Бога, платили дань церковникам, соперничая в щедрости и хвастаясь этим друг перед другом. Храмы строились, обзаводились богатыми витражами, первоклассным органом. А городки утрачивали свое торговое или промышленное значение, хирели, превращаясь в забытые Богом и людьми окраины безумного мира современности.

       Тереза дошла до красного нового моста над узенькой речкой Везузой, полюбовалась её заросшими берегами, неглубокой чистой водой, неспешно струящейся над каменистым дном.
Семейство уток уже проснулось и хлопотливо искало корм. Забавные утята крутились в воде вокруг матери-утки, как заведенные. Смотреть на них можно бесконечно. Городок просыпался в июньской неге. На другом берегу Везузы от неширокой площади перед почтой вверх круто уходили узкие улицы со старыми домами. Тереза сориентировалась, по какой улочке можно подняться к замку на машине. Она вернулась на соборную площадь и уже через несколько минут парковалась у громадной стены, окружавшей развалины замка с западной стороны. На парковке стояли пять автомобилей, свободные места были еще на десяток.
      Между стеной замка справа и комплексом новых белых зданий слева шла широкая дорога, но она перегорожена временными решетками. Дорогу обрамляли с обеих сторон старые высокие ели. Тереза медленно шла по темной еловой аллее, разглядывая белые сооружения и вспоминая из материалов бламонского дела, что здания принадлежали частной клинике под эгидой Красного Креста Франции.

    Вдруг над головой раздался дикий вой, какой может издать от внезапной боли обезумевшее животное. Тереза даже присела и замерла от ужаса. Вой был такой силы, что, казалось, окружал её со всех сторон. Он перешел в звериный рык и внезапно смолк. Тереза с опаской взглянула в открытые окна второго этажа и заметила в них решетки. «Психушка», - поняла она и, тяжело вздохнув, двинулась дальше на полусогнутых ногах и с пересохшим от шока горлом.
     Под мрачными елями примостился целый ряд автомобилей, но поблизости не виднелось ни одного человека. Тереза медленно брела по темной аллее и в конце её увидела слева чуть дальше от дороги двухэтажный, ослепительно белый дом с распахнутой стеклянной дверью, в которой стоял крепкий мужчина в расстегнутом белом медицинском халате и спокойно пил из кофейной синей чашки, аккуратно держа под ней синее блюдце. Тереза перевела дух: хоть одна живая нормальная душа.
      На ухоженном газончике перед этим домом виднелись детские качели и половина деревянного желтого автомобильчика. Справа за огороженным газоном возвышался квадратный бок еще одного белого здания, переходящего на спуске в трехэтажное длинное сооружение, тоже свежепокрашенное в ослепительно белый цвет. Этот медицинский комплекс и был частной психиатрической клиникой под вывеской « Санитарный и медико-социальный центр « У  замка ».

    На повороте дороги, шедшей вниз, Тереза увидела и мгновенно узнала то место, ради которого она приехала. На аккуратно забетонированной квадратной площадке, накрытой тонкой крышей на зеленых металлических столбах, стояли в ряд черные мусорные баки, плотно закрытые. Ни единой случайно оброненной бумажки вокруг не было. Светлый бетон идеально чист, как и баки. Справа от площадки на пригорке темнели разросшиеся кусты. За ними поросшая травой дорожка уводила в лесные заросли лиственных деревьев. Сквозь ветви пробивались солнечные лучи.
    Тереза поднялась на пригорок и подошла к кустам. В глубине между ними на прогалинке лежал перевернутый на бок старый зеленый мусорный бак. Тереза достала планшет, куда она заранее перенесла некоторые фотографии из бламонского дела, и удостоверилась, что именно на этом месте было обнаружено тело девушки. Прошло почти четыре года, но ничего не изменилось вокруг, разве только разрослись кусты да новые мусорные баки сверкали не зелеными, а черными боками.

       Когда-то здесь на тропинке стоял этюдник юной художницы, и она увлеченно дописывала свою последнюю в жизни картину. Возможно, первую и последнюю.
Чем именно привлекло её это место? Тереза осмотрелась, стараясь составить предполагаемую композицию пейзажа. Слева громадная круглая башня без окон и бойниц, с темным, неровно разбитым провалом ближе к земле вписана в каменную толстую крепостную стену. Стена доходила до следующей башни – квадратной, с пустыми глазницами окон и одной узкой бойницей. Сейчас у этой башни стояли леса реставраторов, и одна сторона уже выделялась более светлым пятном вокруг бойницы.
        Крепостная стена была двойной: задняя часть повыше. Между частями стены находился проход для часовых. У нижней части стены разрослись два клёна, заслонявшие вид на башни. Видимо, у реставраторов пока не дошли до них руки. Еще три автомобиля примостились между клёнами, а дальше шла тёмная еловая аллея.

         Солнце за спиной Терезы пробивалось сквозь ветви и обливало мягким светом дальнюю башню, а ближняя находилась в серой тени и темнела каменной кладкой. Тереза подумала, что, вероятно, это контрастное освещение утреннего пейзажа и пыталась передать юная художница в своё последнее утро жизни.
«Откуда появился убийца? Мог незаметно выйти из зарослей за спиной девушки. Мог открыто подняться по пригорку, очутиться с ней лицом к лицу и даже поговорить. Что произошло между ними? Какой была эта встреча? Короткой и агрессивной? Или спокойной вначале, но чем-то спровоцированной до яростной вспышки?
Слышали ли они в то утро такой же ужасающий рёв, который до полусмерти напугал и всё еще стоял в ушах. Вполне возможно. Не он ли послужил спусковым крючком убийства?»

     Тереза уже с полчаса топталась на этом месте, но не увидела вокруг никого. Вот так и убийца без помех уложил тело девушки между кустами, спокойно и не спеша, не оставив отпечатков. Вырезал окровавленным мастихином картину, свернул её и уложил… куда? И какого размера был холст? Преступник опрокинул подрамник, но поднимать его не стал. Боялся оставить отпечатки пальцев. Именно ножки этюдника увидел уборщик в пять вечера среди травы и поднялся за ними, намереваясь прибрать разбросанные палки в мусорный бак.
Тут-то он и увидел тело спящей девушки, подошел ближе, наклонился и только тогда заметил темное пятно у плеча и понял, что девушка мертва. Экспертиза подтвердила, что она была убита около десяти часов утра. За весь день никто её не хватился, никто не проходил по заросшей тропинке, никто из служащих не относил мусор к бакам, ведь это работа вечернего уборщика. В кампинкаре, где жили девушки-добровольцы, был обнаружен её собранный рюкзак. Все знали, что она должна была закончить картину и в этот же день уехать в Нанси. К обеду она не пришла, все подумали, что уехала, не попрощавшись, но что взять с художницы?

       Тереза, хотя и помнила многие показания опрошенных, решила немедленно вернуться в Страсбург и еще раз внимательно проанализировать каждую фразу показаний. У неё возникли вопросы. Она поняла, что на изучение этого дела уйдет не один день и не один раз  она вернется в Бламон.
       А пока Тереза ехала навстречу жаркому солнцу в Страсбург, пытаясь вытряхнуть из головы ужасный вой и животный рык.       

      « А не начать ли с психопатов, уже когда-либо стоявших на учете? Просто потому, что в Бламоне находится психиатрическая клиника, в которой преступник мог лечиться в детстве-отрочестве-юности. И посетил сие печальное место в день бламонского убийства. И Бламон от Люневиля, места последнего убийства, всего в двадцати километрах. Да, злодей крутится тут незря. Что-то его влечет помимо болезненной тяги к убийству. Возможно, исторические места? Замки?
Впрочем, вариант поиска психопата – самый затяжной по времени и самый сомнительный по результатам. Связываться с врачебной тайной у медиков – дело непростое. Хотя, если свести лечившихся в Бламонской клинике, отсеять по возрасту, полу, постоянному проживанию в Нанси и окрестностях, умеющих водить машину и в дополнение проживавших некоторое время в Авиньоне, то можно выйти на довольно узкий круг людей. Почему нет ? Что-то скажет Щенок, согласится ли ? Могут помочь связи мадам Борн...»-
Тереза вдруг опомнилась, что вошла в опасную полосу размышлений.

      Вторую половину дня и весь субботний вечер Тереза провела за компьютером. Изучала дела, делала пометки и думала. Потом Тереза перечитала свои заметки и отметила, что ушла далеко от задачи профайлера и увлеклась поиском преступника, что относится к сфере деятельности следствия. Но не думать о поиске преступника она не могла, махнула рукой и продолжила печатать свои соображения. Как и когда она умудрилась задремать? Тереза машинально выключила компьютер и отключилась сама.





Глава 4. Знакомство в Страсбурге, 23 июня 2019 года, воскресенье

     Свежий воздух наполнял комнату, вливался ощутимой струей в открытое окно, когда Тереза проснулась и, сладко поёживаясь, тянулась в мягкой постели. Наконец-то ей удалось отоспаться до десяти, к тому же воскресенье ожидалось по прогнозам пасмурным после недельной изнуряющей жары.
« Сегодня отдыхаю, ни о чем не думаю, ем да сплю,– решила она и тут же победно улыбнулась про себя,- а вот Борн пусть поработает, пораскинет мозгами в законный выходной». Она не сомневалась, что мадам Борн проверит свою почту даже в воскресенье, и ей придется прочитать длинные терезины рассуждения, которые она настучала вчера и мстительно отправила их в три часа ночи, чтобы подпортить выходной своей начальнице.

     Телефонный звонок прервал сладкие мысли Терезы о маленькой сладенькой мести.
- Доброе утро, мадам Траплер. Я – Жоэль Ламарк. Только что прочитал ваш материал, который мне любезно выслали вместе с приложением. Должен сказать, ваш текст меня поразил, поэтому прошу вас о немедленной встрече. Я в Страсбурге, приглашаю вас в полдень в ресторанчик «У Ивонн», это недалеко от собора, я заказал столик, нам необходимо срочно всё обсудить, - мягкий по тембру баритон был контрастом к повелительным, беспрекословным фразам.
И Тереза почти машинально пробормотала: «Хорошо». Баритон, не меняя обволакивающе приятной окраски, мгновенно поблагодарил, попрощался «до скорого » и отключился.

      Ошеломленная Тереза сидела в кровати без движения минут пять, восстанавливая по пунктам полученную информацию. На личное знакомство она не рассчитывала, тем более столь быстрое. «Черт, действительно, борзой щенок, а не следователь. Название ресторанчика вроде бы знакомое - « У Ивонн ». Надо уточнить адрес,- и Тереза подтянула ноутбук прямо в постель.- Да, вот и снимок ресторанчика – конечно, известный ресторан», -Тереза вспомнила, что бывала там.
     Тереза зашла в почту, свежих сообщений не было, и тут её как будто ожгло: он сказал, что получил сообщение с приложением, но она ничего не отправляла следственному судье Ламарку. Приложение она отправила своей начальнице Борн вместе с сообщением, что в понедельник с раннего утра она опять отправится в Бламон. А приложение представляло из себя тот черновик записей, которые Тереза набивала в файл произвольно, без связи и логики, с сокращениями, понятными только психологам, со своими интуитивными догадками, размышлениями, словом, этот рабочий, служебный текст предназначался не для посторонних глаз, а только для Терезы и для её шефа. К тому же с идиотскими пометками типа «озадачить Щенка»,  «пусть Щенок уточнит» и тому подобное. Тереза отправила приложение потому, что не хотела с глазу на глаз с мадам Борн обсуждать добытую информацию. Им было проще и спокойней общаться через почту, они так решили уже давно, и это устраивало обеих дам.

« Черт, если Борн переслала ему это приложение, то...черт, черт, черт,» - задохнулась от возмущения Тереза. Она просмотрела отправленное ею в три часа ночи послание своей шефине и убедилась, что слово « Щенок » на месте, и сомнений, кого она так называла, ни у кого не останется. И как отреагирует этот щенок на Щенка, можно представить.

« Да, мадам Борн умеет кусаться, сучка, - ругалась Тереза, принимая душ. - А пусть будет, как будет, - сказала себе в конце концов Тереза, смотрясь в зеркало и решив обойтись без косметики и без нарядного платья для ресторана. Она надела скромное льняное платье бледно-голубого цвета, не украсив его даже бусами и не отгладив его слегка примятые бока. Теперь, когда следователь прочитал это чертово приложение, рассчитывать на его благосклонность нечего, поэтому Тереза одевалась по принципу чем хуже, тем лучше и для Щенка и так сойдет. «Жаль, что нет поношенной пары лодочек, придется обуть дорогущие итальянские туфли от Чезаре Казадеи, авось не заметит Щенок, сколько они стоят».

      С парковкой в центре Страсбурга в июньское воскресенье легко не бывает. Тереза быстро шла через Кафедральную площадь на улицу Кабана, попадая в полосы прорвавшегося горячего солнца, дугой обходя толпы китайских туристов, и понимала, что на четверть часа она уже опоздала. Хорошо, что льняное платье не позволяло вспотеть, но сердце Терезы учащенно билось в ожидании неприятной встречи.

      Он стоял у стойки администратора, вглядываясь поверх головы Терезы в открытую ею дверь ресторана. Худой, высокий, с вытянутой и довольно тонкой шеей с выпирающим кадыком, с длинными руками, но в идеально пошитом сером легком костюме индивидуального пошива, когда и длинные руки, и неширокие плечи спрятаны так искусно, что выглядят достойно. Коротко стриженная светлая голова с прижатыми ушами напоминала голову волка, которую он медленно повернул в сторону администратора, не меняя позы тела, обращенного в ожидании к двери. Тереза отошла чуть в сторону от двери и внимательно всматривалась в него, сразу безошибочно угадав следственного судью Жоэля Ламарка, Щенка. Он же не обратил никакого внимания на худощавую сутулую старушку.
     У неё была в запасе всего одна-две минуты для наблюдения, так как опытный администратор уже обратил на неё профессиональное вежливое внимание. Тереза медленно подошла к стойке, уже отметив про себя ухоженность кожаных недорогих, но почти новых туфель Жоэля Ламарка и весь его вид, напоминавший чисто вымытого сержанта.
- Месьё Ламарк? - тихим голоском спросила Тереза, наблюдая за быстрой сменой выражений на его лице, - от легкого недоумения до изумленного.
- Добрый день, прошу вас, мадам Траплер,- довольно быстро совладал следственный судья Ламарк с изумленным лицом, вытянув длинную руку в направлении небольшого зальчика слева. Они успешно и быстро справились с усаживаньем и заказом блюд. Тереза почувствовала себя увереннее, сидя за столиком и почти выровняв рост, теперь ей не нужно задирать голову, чтобы увидеть его лицо.
Тереза первой приступила к беседе, задав привычный для неё ироничный тон:
- Ну, что, ждали красотку, а получили мисс Марпл, не правда ли?
- Признаться, я столько наслышан о сотрудницах вашего отдела, необыкновенно умных и  блестящих красавицах, что …
- Всё правильно, господин судья, у нас все умницы и красавицы, кроме меня,- смягчила его неловкую паузу Тереза.- Вам просто не повезло со мной.
- Что вы, мадам Траплер,- тут же активно запротестовал бедный следователь.- Да я всё еще под огромным впечатлением от вашей логики, всё утро буквально изучал, ведь только теперь хоть что-то стало проясняться, я ведь в таком смятении нахожусь уже две недели, с 11 июня, вы не представляете… - быстро заговорил он. Его искренность была очевидна для Терезы.
Её волнение исчезло. Разговор мог состояться и быть взаимно полезным,- решила она.

- Итак, давайте пройдемся по тому, что уже вырисовывается, на мой взгляд. Я буду излагать в разговорном стиле, так, как я обычно говорю, а не пишу в отчете профайлера, а вы, в свою очередь, сразу уточняйте, спрашивайте, спорьте без всякого пиетета, договорились?- спокойно заговорила Тереза своим низким голосом.
Жоэль Ламарк, тоже заметно расслабившийся, согласно закивал и улыбнулся:
- Начнем с преступника, если не возражаете.
- Согласна. Начнем, как по учебнику, господин судья, - пол, возраст, раса, рост, телосложение, образовательный уровень, уровень сексуальной потенции, семейный статус, состояние здоровья преступника. Пол – мужской. Почему, точно не знаю. Наночастиц, по которым эксперты могут определить пол, не обнаружено, ведь не нашли ни одного отпечатка, не так ли? Сужу по выбору жертв и по спонтанности первого убийства. Серийный убийца - женщина подготовила бы всё заранее, даже в первом случае. Дамы более расчетливы. Думаю, в нашем случае преступник – мужчина. Мужчина белой расы, опять же исходя из жертв. Как правило, серийные преступники выбирают жертв одной с собой расы. Девушки белые. Рост определили эксперты – преступник не выше 175 см, судя по ранам жертв. Отсутствие сексуального насилия, значит, уровень сексуальной потенции нулевой. Возможно из-за возраста. Самый неприятный возраст мужчин – от 45 до 60 лет. Но, если мы сошлись на том, что преступник физически довольно слабый, то можно сократить вилку – где-то до 50-53, не более, потому что дальше у него неизбежно начнутся болячки, от которых эгоисту трудно отвлечься на что-то другое, кроме себя, родного. Он, как многие мужчины, эгоист махровый. Скорее всего, мой ровесник ,– Тереза постаралсь смягчить свои слова, увидев недовольно нахмуренное мужское лицо собеседника перед собой.
«Ну, конечно, мужская солидарность, – мелькнуло у неё, - даже с преступником… Слышать такие обобщающие слова о мужском стареющем эгоизме мужчине неприятно.»

    Тереза спохватилась, что перед ней не коллега-психолог, с которыми она не церемонилась и которые были способны воспринять любые её негативные суждения о мужчинах спокойно, а молодой мужчина, довольно чувствительный и к словам и к тону.
Щенок недовольно пробормотал «логично, логично» и умолк.
Тереза помолчала с минуту, но потом опять вернулась к возрасту:
- Обострённый интерес к молоденьким девушкам типичен для мужчин, особенно около пятидесяти, поэтому остановимся на этом возрасте, - твердо закончила она.

- Преступник – из Лотарингии, а не из Эльзаса, - перевела она разговор.
- Почему? - округлил глаза Ламарк.
- Эстет. Вырезал картину из подрамника и забрал себе, не безразличен к живописи. Выбор белокожых и темноволосых девушек с красивыми формами. Выбрал Люневиль, потому что обнаглел, ведь уже три убийства сошли ему с рук. Теперь можно и поближе к дому, наверняка ленив ездить далеко. Возможно, он и живет либо в Люневиле, либо в Нанси, в Туле или в красивой деревне поблизости.
- А что, в Эльзасе, например, в Страсбурге, нет эстетов? - засомневался Ламарк.
- Есть, но...- Тереза осторожно не стала развивать свои ненаучные предчувствия, а быстро повернула в другую сторону.
- Вы же хотели уточнить границы поиска, давайте сузим до Лотарингии, а там посмотрим.
- Ну, хорошо, ограничимся пока Лотарингией, - неохотно согласился Ламарк с Терезой. -
Для меня сейчас главное – определиться с поиском, хотя бы по автомобилю,- вот о чем я думаю день и ночь. Ничего не надумал, а главное – автомобиль,- довольно неуклюже настаивал Ламарк. - Вот определение направления, конкретных дорог – уже лучше, чем ничего.
   
     Оба сошлись на том, насколько важно выявить марку автомобиля преступника. Ламарк достал из кожаного, плоского и довольно изящного портфеля блокнот и показал Терезе страницу со схемой для поиска по материалам камер слежения. Он выбирал запись, ставил цифру и кратко комментировал.
- Итак, оставляем Лотарингию и что получаем? Первое: от Бламона до Нанси – за 2 сентября 2015 года, далее с того же дня до конца сентября 2015  - записи национальной трассы из Нанси до Авиньона; тут он выразил большое сомнение, что можно найти такие сведения и нарисовал три вопросительных знака;
второе – из Кольмара до Нанси за 17 июня 2018 года; один вопросительный знак;
третье – Нанси-Люневиль-Нанси за 11 июня 2019 года, восклицательный знак.
Жоэль Ламарк обрадованно заговорил о связях с дорожной полицией, о технических возможностях, о новых камерах слежения, перешел на разбитые «желтыми жилетами», потом опомнился и заключил:
- Предстоит самое сложное: выявить при просмотре повторяющиеся марки машин. Без указания конкретной марки автомобиля или хотя бы цвета машины многочасовой просмотр записей представляет собой сущий ад. И в этот ад должны вступить как можно большее количество смотрящих на начальной стадии.- Возможно, и он подключится. Он не отказывается ни от какой работы.- Согласен и ночи провести, отсматривая материал, - увлеченно говорил Ламарк, аппетитно уплетая поданные блюда.
- Понимаю,- протянула Тереза, - давайте рассуждать вместе в направлении личности преступника. Какая марка машины может быть у него? Рассуждаем, исходя из того, что он не беден и эстет. Значит, отбрасываем все устаревшие модели.
Преступник осторожен и трусоват, значит, не лихач, вряд ли у него спортивная модель автомобиля. Отбрасываем?
- Пожалуй, - согласился Ламарк.
- Даты убийств – июни и сентябри - значит, возможен кабриолет, - спокойным тоном проговорила Тереза. И Ламарк тут же выгнул спину и напрягся, как перед прыжком, не сводя с неё глаз.- Но вряд ли красная альфа-ромео… пошловато, нет, что-то светлое,- медленно закончила Тереза. Она оторвала свои маленькие глазки в опухших веках без косметики от кофейной чашечки, которую осторожно крутила на крошечном блюдце, и увидела, как вспыхнули охотничьим азартом глаза собеседника.
- Что, след почуял? - вырвалось у неё.
- Точно! - широкая мальчишеская улыбка засияла в ответ.- Как щенок! И оба рассмеялись.
- Серый Renault Megan CC – то, что надо! - Ламарк вскочил в нетерпеньи, готовый тут же отдать распоряжения. Опомнившись, сел на стул и виновато, как нашкодивший щенок, взглянул на Терезу:
- Надеюсь, мы не ошибаемся. И это так конкретно, так близко, что хочется действовать немедленно.
- Давайте обсудим авиньонское дело, второе по времени убийство, согласно вашим предположениям,- спокойным тоном предложила Тереза, заказав вторую чашечку кофе.
В авиньонском деле, по которому убийца уже осужден, не нашли орудия убийства. Характер раны не соответствовал ране бламонской жертвы, он был значительно тоньше и глубже, но способ убийства был тот же. Возможно, преступник просто отточил мастихин, сделав из него острейшее орудие убийства наподобие ножа. Был газовый баллончик. Не было признания в этом убийстве пойманного в Авиньоне преступника, за которым тянулся длинный воз других, солидно доказанных преступлений. Но поза убитой девушки слишком похожа. Отбрасывать из анализа авиньонское дело нельзя.

     Разумеется, поездка в летнюю ужасную жару в южный Авиньон Терезу категорически не устраивала. Тереза инстинктивно старалась не думать об этой кошмарной возможности, пусть пока только предполагаемой, и мысленно искала выход.
- Давайте зайдем к авиньонскому делу с нашей стороны, из Нанси,- продолжила Тереза.-Преступнику удалось уехать после первого убийства из Лотарингии в Авиньон. На сколько и когда? Только на сентябрь 2015, бархатное время летнего отпуска? Или он задержался там на год-полтора, до весны 2018, до третьей, кольмарской, жертвы? Когда он уехал в Авиньон? Сразу после 2 сентября 2015 – в спешке, в страхе, заметая след? На чем уехал? Вряд ли в кабриолете, машине открытой, прогулочной, в такую даль. У него должна быть вторая машина – более практичная и менее приметная, не находите, мсье Ламарк?
     Если он уехал в Авиньон в сентябре 2015, а убил там через год – 17 сентября 2016-го,
то это время он мог прожить в Авиньоне и его окрестностях. На какие средства? Нашел работу? Какую? Временную, сезонную. Официант, бармен вряд ли: слишком стар. Уборщик – слишком эгоистичен и, следовательно, заносчив. Автосервис  - вряд ли, не местный, там место хлебное, мафиозное. Преподаватель – проверить, но мало вероятно устроиться осенью, после сентябрьского убийства, в учебное заведение. Разве что на случайную вакансию. Поручите проверить, господин судья. По профилю преступник подходит на должность преподавателя. Продавец в туристической лавчонке – вот возможный вариант,- Тереза вздохнула, пожалев бедного Ламарка. Она представила, какую бурю негодования вызовут его распоряжения в полиции туристического Авиньона, запруженного магазинчиками и сезонными сотрудниками. Почти нереально. Как раз для Щенка. Но списки продавцов, если будут составлены, пригодятся позже для отсева, для процеживания сведений, для доказательной базы. Лишней информации в их деле не бывает.

      Жоэль Ламарк слушал Терезу, делал заметки прямо в смартфоне и не забывал потягивать кофе.
 - Авиньон мог бы помочь, - согласился Жоэль Ламарк. - Каким образом это сделать?
Первое. Надо дать задание полиции Авиньона обойти туристические лавчонки и выявить всех сезонных продавцов, приехавших из нашего региона – Эльзаса и Лотарингии, начиная с сентября 2015 года по октябрь 2016, всего тринадцать месяцев. Обратить внимание на транспорт, каким прибыли. Искать среди них владельца серого кабриолета, это я так, на всякий случай, - добавил смущенно Ламарк.
-  Стоп. Обойти туристические лавчонки – слишком широко для полиции, давайте сужать круг. Рассуждаем: преступник совершил второе убийство через год после первого. За год он успокоился, обдумал происшедшее с ним, огляделся по сторонам. Возможно, и не хотел больше убивать. Он просто понял, что в безопасности, что удачно спрятался, что ему удалось. Он поднял голову и увидел… красивую девушку. Он довольно робок, чтобы мгновенно знакомиться. Ему нужно присмотреться, понаблюдать. Значит, красивые туристки ему не подходят. Он не готов к наскоку и быстрой победе. Ему необходимо длительное знакомство. Следовательно, он выбрал и стал наблюдать за девушкой, которую он мог видеть часто. Это мог быть дом, где он поселился. Это могло быть место их совместной работы. Это могло быть место, где он видел её постоянно – её место работы: магазин, кафе, бар...
- Но в деле указано, что жертва – студентка лицея, - перебил терезины рассуждения Жоэль Ламарк.
- Убийство произошло 17 сентября 2016 года, а летом девушка могла подрабатывать. Вот место её летней работы в деле не указано, поэтому его надо выяснить срочно. И обязательно, - возразила Тереза холодным тоном. - И от места работы жертвы исходить: выявить окружные лавчонки, так можно сузить круг поиска. Нужны списки сотрудников именно в лавчонках, расположенных недалеко от места убийства. И если преступник нашел работу в Авиньоне, он окажется в этом списке.

     Тон Терезы был приказной, и она ничуть не смущалась от этого, а следственный судья Жоэль Ламарк поёжился.
     Ламарк прекрасно понимал, что его скромных полномочий недостаточно, чтобы озадачить полицию и жандармерию Авиньона по уже закрытому делу. Ясно, что понадобится пробивная мощь из Парижа. Убедить Париж можно, если правильный рапорт, им составленный, попадет в правильные руки.
-Ну, надо пробовать, чем черт не шутит, - заключил он.

    Обеденное время заканчивалось, ресторан заметно опустел, они вышли. И Тереза опять почувствовала себя неуютно рядом с высоким молодым мужчиной. Она утратила равенство по росту, которое давало сиденье за столиком. Тереза немедленно начала прощаться, ссылаясь, что их парковки в разных концах. А Жоэль Ламарк никак не хотел расстаться с ней так скоро, ведь столько еще не договорено, так удобно рассуждать с ней вдвоем, так результативно.
    Тереза улыбнулась на его слова и обещала выслушать все его вопросы и рассуждения по телефону в любое время, даже ночью. Она неуклонно двигалась до солнечного поворота из узкой улочки Кабана, где окончательно и твердо простилась с Ламарком. Она засеменила торопливо, а Ламарк стоял и смотрел ей вслед, только теперь разглядев её сутулость, кривенькие худые ножки в очень дорогих туфлях. Уж он-то прекрасно знал, сколько они могут стоить, недаром его любимая жена умела убедительно рассуждать про модные вещи. Смятый подол льняного платья Терезы слегка задрался и напоминал собачий хвост над коротенькими кривыми ножками.
«Такса –  умная порода ищеек,– ухмыльнулся Ламарк.- Кажется, мне повезло с этой Таксой.»



 Глава 5. Жоэль Ламарк и авиньонский поворот. 23 июня 2019 года, воскресенье

    Жоэль Ламарк любил думать в автомобиле по ходу движения, ведя машину почти автоматически. Дорога от Страсбурга до дома в Нанси уже была настолько знакомой, что почти не отвлекала его от размышлений. Он находился в отличном настроении. Его решение немедленно встретиться с автором необычного текста оказалось удачным. Мадам Траплер произвела на Жоэля Ламарка сильное впечатление. И всего за два часа их встречи, поразительно! Пожалуй, такое случилось впервые в его жизни.
    Жоэль почувствовал единство мышления, вернее, процесс рождения совместных мысленных усилий, когда каждая фраза, пусть не до конца выговоренная, тут же укладывалась в сознании, как необходимый пазл в совместно собираемой картинке; когда эмоции сталкивались, но не мешали ходу рассуждений. И дело не в логике речи мадам Траплер, возможно, как раз логики и не было, а было спонтанное, но ясное мышление, которое приводило к каким-то конкретным выводам. Вот, как, например, об авиньонском деле, которое пока находилось на заднем плане расследования. Да и само авиньонское убийство пока вписывалось условно в цепь серии, только по почерку убийства, выявленному компьютером. Но именно Ламарк вписал его в серию, но отложил на потом, ведь дело было закрыто. К тому же в тот момент необходимо было срочно организовать следственные действия по последнему преступлению, и авиньонское дело всё еще оставалось без внимания.

     И вот мадам Траплер словно повернула его в нужном направлении всего несколькими фразами. Она полностью доверилась его чутью и предлагаемой им цепи серийных преступлений. Она думала о серии в целом, как о картине с разбросанными пазлами, но все пазлы под рукой, надо только их собрать. Жоэль чувствовал, что это правильный подход, что надо не разделять преступления и отрабатывать каждое, а рассматривать их как пазлы будущей картины – в манере мадам Траплер. И не как звенья одной цепи, то есть последовательно, нет, именно одновременно думать над всеми четырьмя убийствами. Как хорошо, что дама оказалась столь любезной, что разрешила звонить в любое время. Вот он и воспользуется этим. Сегодня же вечером продолжит разговор с ней по телефону.

      И в первую очередь займется авиньонским делом сегодня, немедленно. Жоэль начал сочинять мысленно на ходу официальное письмо с запросом о возобновлении авиньонского уголовного дела с подробными аргументами, оттачивая в уме каждую фразу. Тут же подумал, как неприятно будет авиньонскому следственному судье – коллеге, пока незнакомому. А ведь придется познакомиться…И в Авиньоне у него не было ни одного знакомого. Вот разве старый дядюшка – адвокат из Марселя сможет помочь, наверняка у него есть связи в Авиньоне, ведь юг есть юг, там все свои, а Марсель недалеко от Авиньона.

      Жоэль видел марсельского дядюшку Анри изредка, только когда попадал на отдых на Средиземное море, а последний раз это было еще до рождения младшей дочки, то есть как раз четыре года назад. Жоэль прикинул, что, пожалуй, дядя Анри уже перевалил за восемьдесят и отошел от дел, а вот его дочь Анн-Мари, которой слегка за сорок, тоже служит юриспруденции – работает нотариусом то ли в Марселе, то ли в Эксе и может пригодиться для поиска нужных связей. Одним словом, надо подключить южных родственников. У Жоэля и сомнения не было, что использовать личные или родственные связи в своей профессиональной деятельности некорректно, уж таков был Жоэль Ламарк. Если надо, шел в обход. Если надо, ломился в открытую дверь напролом.

      Обо всем этом Жоэль рассказывал жене, когда вернулся домой, а его любимые дочки после воскресной прогулки играли на ковре у ног родителей и ворковали о своих девичьих делах. Старшей, Жизель, недавно исполнилось шесть лет и она трогательно заботилась о младшей сестре – трехлетней Дениз. Обе были майские по рождению и походили на весенних бабочек – лёгонькие, светленькие, любимые до дрожи. И, когда Ламарк вышел на серийное убийство четырех юных девушек, он не смог отстраненно заниматься своим делом, а мгновенно мысленно встал на защиту своих бабочек, возненавидя убийцу до глубины души. Да, поступает непрофессионально, посвящая жену в некоторые подробности расследования, но сдерживаться не только на службе, но и дома у Жоэля не было сил.

       Ему повезло в жизни: жена со студенческих лет, которые они провели в Париже, где вместе закончили профессиональную магистратуру в Пантеон - Ассас, была верной соратницей. Она пока не работала, но юриспруденцию не забывала. Жоэль увлеченно рассказывал о встрече в Страсбурге с мадам, которую он сразу обозвал мадам Такса, и красочно описал её портрет, вовлекая жену в незлобные смешки.
      Потом вместе порассуждали о марсельской родне Ламарков. Дядя Анри Ламарк, тоже пикардиец по рождению, закончив обучение в Париже, вел чуть ли не первое свое дело адвоката, а клиент оказался богатым марсельцем, у которого случилась приятная дочка на выданье, потом быстрая женитьба, так и осел в Марселе на всю свою долгую жизнь. Родственные связи с пикардийской родней поддерживал, широко принимал в своем богатом особняке всех северных отпускников. Жоэль в детстве с родителями, а потом подростком не раз гостил у марсельского дядюшки. Уже женатым однажды с молодой женой Ноэль и маленькой дочкой заезжал к дядюшке в Марсель проездом, когда собрались отдохнуть семьей на Средиземноморье. Жоэль впервые представил южным родственникам свою молодую счастливую семью и хвастал так явно, что не раз получал от жены незаметные тычки в бок. Ноэль и сейчас смеялась над этим, вспоминая те дни. Ноэль посмотрела на часы:
- А ведь сейчас, в воскресенье, в шесть вечера, как раз удобное время поговорить с дядей Анри. Звони, расскажи всё, что можешь,  дай ему время переварить информацию, не требуй немедленных действий, а только проси совета. Разумеется, не скрывай твои намерения подобраться к авиньонским коллегам. Но с Таксой повремени, не звони сегодня, пусть она отдохнет от тебя. И мы с девочками переберемся в детскую, не будем тебе мешать, - Ноэль улыбнулась и легонько подтолкнула мужа в бок.


Глава 6. Тереза Траплер опять едет в Бламон, 24 июня 2019 года, понедельник

    Вчерашний воскресный вечер Тереза провела за ноутбуком, в очередной раз перечитывая протоколы и акты всех четырех убийств и делая новые пометки.
Тереза знала, что для успешного расследования нужно ответить на три вопроса.
Если ответить на Почему? Как? Где?, то получим ответ на вопрос Кто?
     На вопрос «как?» мы уже имеем исчерпывающие ответы от полицейских экспертов, тут всё на высшем уровне, доказательно, убедительно. Тереза выучила отчеты криминалистов почти наизусть.
     Вопрос «где?» касался её как профайлера: необходимо проанализировать выбор места преступления. Чтобы ответить на вопросы «почему?» и «кто?», ей необходимо побывать в «где». Тереза давно вычитала и всегда помнила фразу, что место преступления говорит так же много о преступнике, как дом о характере человека. Она была уверена, что это суждение тем более верно для серийного убийцы, который всё выбирает, обдумывает и готовит заранее. А для профайлера выбор места преступником – это еще один психологический маркер.

   Люневиль - место последнего преступления, еще теплое, еще хранящее следы преступника. В пятницу Тереза уже поняла его выбор преступником – если одним словом: удобно. Преступнику было удобно наблюдать за жертвой, заранее определяя время её появления в нужном ему месте. Стоянка позволяла следить за домом жертвы беспрепятственно.
   Тереза изучила показания свидетелей и убедилась, что информации о личности жертвы ей недостаточно. Необходима поездка в Люневиль, чтобы побывать в лицее, где училась девушка. Но понедельник – не самый удачный день для посещения учебного заведения, как знала Тереза по многолетнему опыту общения с сотрудниками лицеев и коллежей. Повременим.
    Кольмар – место позора Терезы. Она до точности вспомнила все подробности этого дела. Ехать в Кольмар, как соль на рану сыпать. Нет, пока нет смысла, - решила Тереза.
    Бламон – место первого преступления, которое она посетила в субботу, оставило смутное впечатление. Что-то тягостное витало у старого разрушенного замка.  Несмотря на благостный вид городка и усилия по сохранению замка, неопределенная тоска просочилась в сознание Терезы после пребывания в Бламоне. Уж не крик ли так подействовал на неё? Больные люди, решетки, белые медицинские халаты, разрушенные стены замка – всё смешалось в нерадостную картину.
По возвращении она еще раз внимательно изучила показания свиделей почти четырехлетней давности и убедилась, что ясного психологического портрета жертвы не сложилось. Особенно её поразили записи допроса дружка девушки – Мишеля Вертвиля. Он, единственный, кто был близок с ней и как однокурсник и как влюбленный, а показал только перечень действий, фактов, дат, но ни словом не обмолвился о характере девушки. Это и насторожило Терезу. Допросить свидетеля после четырех лет? Ободренная после знакомства с Жоэлем Ламарком, Тереза решила позвонить ему и попросить организовать ей встречу с Мишелем Вертвилем, неформальную, личную встречу.

    Даже по голосу Жоэля Ламарка Тереза поняла, как он рад её звонку. Он не заставил себя ждать и с комплиментами, которые Тереза терпеливо выслушала, но в ответ довольно сухо изложила свою просьбу о встрече с Мишелем Вертвилем. Ламарк мгновенно согласился найти и пригласить юношу как можно быстрее. Тереза почувствовала, что он ей полностью доверился и даже не требует хоть каких-то пояснений в необходимости такой встречи.
     Ламарк добавил, что только что отправил рапорт по авиньонскому делу, предпринял еще кое-какие шаги по нему и думает совершить в ближайшие дни поездку в Авиньон. После его слов голос Терезы потеплел, и она довольно подробно рассказала о планах дальнейших посещений мест преступления, включая цели и задачи, но исключая Авиньон. Они тепло попрощались, обещав обязательно держать друг друга в курсе не только перемещений, но и любых мыслей по поводу преступлений.

    После приятного сообщения Ламарка поездка Терезы в Авиньон уже не нужна, тут же малодушно оправдала она своё решение. «Значит, Авиньон оставим Ламарку, а мне – три остальные»,- обрадованно подумала Тереза. Тут её радостный энтузиазм возрос до такой степени, что она решила съездить в Бламон немедленно, несмотря на то, что температура к десяти утра достигла тридцати градусов. На ярко синем небе Эльзаса ни облачка, после полудня ждали жару в тридцать пять.
    Тереза зашла в прохладный кабинет мадам Борн и сообщила, что снова едет в Бламон. Мадам Борн согласно покивала и, как показалось Терезе, сочувственно посмотрела на неё, но сразу же напомнила, что ждет промежуточный отчет в среду.

    Солнце давило в зад автомобиля, словно подгоняя его. Кондиционер в машине работал, не уставая, но чувства свежести не появлялось во всю дорогу из Страсбурга до Бламона. Тереза не стала парковаться на прежнем месте, а объехала руины замка и нашла узкую дорогу, которой пользовались, чтобы добраться до реставрационных работ. Во дворе замка она увидела только один старый рено и трех человек. Двое мужчин и женщина сразу обернулись на её приезд и пошли навстречу выходящей из машины Терезе. После вежливых приветствий Тереза выяснила, что, собственно, реставрации замка в Бламоне нет и никогда не было, а есть только работы по консервации. Они носят эпизодический характер, осуществляются силами добровольцев в пару-тройку летних месяцев, не более. В их задачу входит предотвратить дальнейшее разрушение стен и башен. Кровли нет ни на одном из объектов, поэтому разрушение всё равно происходит. К сожалению, замок не входит в число приоритетных объектов ни федерального, ни местного уровня. Всё спущено на энтузиазм и патриотизм местных жителей, а также любителей старины, которые организовали немногочисленное общество друзей замка. Организует деятельность общества и восстановительные работы силами добровольцев всего один человек – Бенжамен Доран.
- Он перед вами, - слегка поклонился даме и широко улыбнулся мужчина лет сорока в синих джинсах и выгоревшей хлопковой рубашке навыпуск.
Двое других собеседников, сославшись на дела, уехали на стареньком рено, а Бенжамен Доран согласился ответить на все вопросы Терезы. Он пригласил её в тень к самодельному деревянному и длинному столу человек на шестнадцать, с удобными лавками и деревянным навесом.
     Месьё Доран продолжил рассказ о проблемах с восстановлением замка, из которого Тереза узнала, что они длятся в течение тридцати лет и конца им не видно. Успехами восстановления и не пахнет, так как удается закрепить немногие места, а обвал идет повсеместно. Погода и время делают своё дело, замок гибнет на глазах. В голосе Бенжамена Дорана звучала неподдельная горечь. Тереза сочувственно смотрела на него и решилась наконец перевести разговор на интересующую её тему. Она представилась, показав удостоверение, и попросила разрешения задать несколько вопросов по поводу убийства девушки-добровольца.

     Бедный Бенжамен Доран еще более помрачнел и тяжело завздыхал. Он махнул рукой:
- Ну, всё одно к одному, несчастливое было лето в 2015 году. И в очередной раз официальные органы отказали в помощи, и группа добровольцев того года была тяжелая – всего десять человек, но каждый из них со своими заморочками.
   Дружеские взаимоотношения не складывались, как ни старался Бенжамен. Убитую девушку, Сесиль Лоран, он запомнил на всю жизнь. Конечно, жаль, что погибла такой молодой, жаль, что до сих пор тяжесть висит над душой, как дамоклов меч, ведь ни преступника не нашли, ни внятных объяснений происшедшему не удалось получить.
Он до сих пор подозревает всех подряд, всех девятерых добровольцев, без исключения, хотя это, возможно, и покажется неубедительно следователям. Подозревает и соседей-медиков, и местных жителей, словом, чем больше думает об этом деле, тем хуже. Ясность очень нужна.

   Тереза вопросами подталкивала его к более подробному рассказу. Бенжамен Доран поведал, что сначала ему понравилась эта пара студентов-художников из Нанси.
Оба симпатичные, видно, что связаны любовными отношениями. От других держались немного в стороне, но ведь это объяснялось и признавалось всеми – парочка и есть парочка, так парой и работали рядом. Бенжамен никогда не разделял их. Ему и других забот хватало в распределении работ, то у одного кружится голова на высоте, то у другой аллергия на цементную пыль и так далее. Добровольцы – люди не подготовленные зачастую.
    Парочка не конфликтовала с другими, но между собой их отношения ухудшались на глазах. Они спорили сначала тихо, но с каждым днем всё чаще и громче. По любому поводу. Бенжамен понял, что спорили не из-за нынешнего момента, а дело гораздо глубже – они предъявляли друг другу личные претензии, и никто не хотел уступать.
Мягкая с виду, девушка обладала железной хваткой. Она добивалась своего любыми средствами, то долгой настойчивой долбежкой доказывая свою правоту, то игриво подкалывая своего дружка при всех, и тот, чтобы избежать дальнейших уколов, сразу соглашался с ней. В конце концов все поняли, что девица пытается держать его под каблуком, но паренек тоже не сдавался, просто был поумнее и повежливее её, поэтому уступал. Словом, особой приязни эта симпатичная девушка не вызвала ни у кого, а Мишеля жалели. Когда произошла их окончательная размолвка, никто не слышал, но Мишель уехал на несколько дней раньше оговоренного срока, дружески со всеми простившись. Сесиль осталась, объяснив, что не закончила свою картину, а совсем не из-за восстановительных работ и тем более не из-за несносного коллектива. К тому времени она уже не стеснялась в выражениях и при случае крыла всех подряд довольно грубо.
    Ничего такого никто не рассказал следователю, ведь несчастную глупую девчонку все пожалели. К тому же вопросы задавали конкретные, вот все и отвечали по сути.
И только по прошествии времени Бенжамен иногда возвращался мысленно в те дни, пытался анализировать, но ни к какому выводу не пришел. Он вздохнул и сказал :
- А знаете, я рад, что вы будете продолжать расследование. Желаю вам удачи. Мне всё-таки хотелось бы определенности, а то теперь я каждое лето, приглашая добровольцев, побаиваюсь. И дело бросать не хочу, ведь я тут живу, это моя родина, мои заботы.

     Жара усилилась, и даже под навесом стоял зной полдня. Наступало время обеда, Тереза поблагодарила месьё Дорана и, простившись с ним, следуя его дорожным советам, подъехала к единственному в Бламоне ресторанчику.

     Она вошла в прохладный крошечный холл со старинной деревянной стойкой и огляделась. По обе стороны от холла находились два небольших зала. За стойкой никого не было, поэтому Тереза сама пригласила себя в левый зал с круглыми столиками, покрытыми белыми скатертями. Она прошла зал насквозь, уселась у дальней стены с большим окном и открытой на тенистую веранду широкой дверью.
Нет, терраса её не интересовала, как и вид из окна на внутренний круглый дворик.
Служебный вход на кухню прямо против её двуместного столика как раз то, что ей надо.
    Тереза терпеливо ждала официанта в почти пустом зале. Две пары стариков сидели в тенистых уголках, тихонько разговаривая друг с другом. Наверняка местные постоянные посетители, отметила Тереза. Пришли пораньше, чтобы заказать первыми, вот и официант скорее всего единственный. Из служебной двери показалась немолодая, но проворная официантка с тяжелым подносом и ловко понесла его к дальнему столику первой пожилой паре. Проходя назад, приветливо поздоровалась с Терезой на ходу, быстро исчезнув за дверью. Вскоре вынесла второй поднос и заспешила ко второй паре стариков в другом углу, заворковав над ними.
Потом она подошла к Терезе, уже успевшей изучить меню. Тереза заказала дежурное блюдо из говядины с овощами, которое появилось перед ней молниеносно и ровно в тот момент, когда пробило двенадцать на часах в углу. Буквально через минуту зал стал наполняться посетителями.

     Первыми заняли соседний большой стол четыре дамы – служащие соседней почты, шумно и без остановки общаясь между собой. Потом не менее шумно расселись на террасе запыленные рабочие, чинившие дорогу возле моста через речку Везузу.  Пришли какие-то тихие чиновники и расселись по одному за разными столиками, изучая меню с глубокомысленными лицами. И тут из служебной двери вылетела темноволосая молодка с блокнотом и, нежно улыбаясь, принялась обхаживать молодых чиновников. Рабочие-ремонтники и старые пары достались немолодой официантке. Ресторан зажил своей обычной обеденной жизнью.

    Тереза пока ела, даром времени не теряла. Она выбрала момент, когда почтальонки сделали заказ и сидели в ожидании, и наклонилась к ним, даже слегка подвинув свой стул поближе к их столу. Извинилась и попросила ответить, знают ли они владельца ресторана и как давно. Самая полная и авторитетная дама заявила, что хозяин молодой, работает недавно, года три-четыре, вот и ремонт в зале, как видите, еще свежий. А старый хозяин-немец уехал в Германию. Нет, возразила её соседка, он уехал на юг, в Прованс. Тут они заспорили между собой, промелькнуло слово «Авиньон», и Тереза напряглась, но появилась немолодая официантка с двумя тяжелыми подносами. 
     Тереза отъехала со стулом на свое место, доела говядину и стала ждать десерт, уже решив, что следует непременно поговорить с хозяином, если он сегодня здесь.
В наличии, подтвердила официантка, принеся Терезе комок мороженого, облитого соком из свежей клубники.

     На половине съеденного Терезой прохладного десерта служебная дверь отворилась, из неё вышел крупный молодой человек в очках, с внешностью школьного учителя, а не шеф-повара и владельца ресторана. Он сразу подошел к Терезе и в полупоклоне спросил приятным баритоном:
- Есть проблемы?
- Нет, благодарю, всё превосходно,- заулыбалась как можно шире Тереза,- и вкусно, и быстро, и атмосфера приятная, я довольна.
- Очень рад,- сразу расслабился молодой хозяин. И Тереза, не дав ему уйти, вдохновенно начала врать, что была в этом ресторане много лет назад, помнит его совсем другим. «А вы тут успели произвести ремонт, очень изящно, современно и так мило по фиолетовой гамме,- она обвела рукой вокруг для убедительности и продолжила лить елей крупной струей,- как удачно вписана эта серебристая пальма, как продуманы зоны, как функционально, но изящно, изящно.» Терезу заклинило на этом слове, она боялась, что покраснеет от вранья вместе с ужасной бумажной пальмой, нелепо торчащей посреди зала. Ей даже показалось, что пальма укоризненно покачала серебристыми листьями-перьями из фольги. У Терезы появилась цель – слово «Авиньон». Ради него стоило врать.
Молодой хозяин клюнул на лесть, что и следовало ожидать.
- Интересуетесь ресторанным делом? - с надеждой в голосе спросил неопытный молодец.
- Почему нет, - бесстыже ответила Тереза и тут же перешла в нападение под видом сочувствия, - вложились вы капитально, а как давно? И считаете, что удачно?
Разомлевший от лести и заинтересованности клиентки, молодой владелец поделился:
- Сделка состоялась осенью 2015 года, прошла быстро, как и ремонт, так что уже к Рождеству и открылись, что само по себе удачно, а дальше, как у всех – полосами.
- А где прежний владелец, кажется, немец?- невинно спросила Тереза.
- Нет, он – француз, просто фамилия у него Дойч, он уехал в Авиньон, оформил пенсию и, кажется, получил там наследство.
- Ну, вы – молодой, подающий большие надежды владелец, вам и карты в руки, - закончила разговор Тереза и рассеянно попрощалась. Она узнала, что хотела, и спешила. Ей не терпелось сесть в машину и обдумать полученную информацию.
Предчувствие удачи встрепенулось где-то внутри и не затихло даже на невыносимой жаре.

   Двое подозреваемых – вот удачный результат её поездки в Бламон, ликовала Тереза. У первого, Мишеля Вертвиля, есть мотив, но молод и не совсем вписывается в серию.
Второй, старый владелец ресторанчика Дойч, пока без мотива, но подходит по двум местам преступления – Бламон и Авиньон - и вполне мог вернуться в знакомый край для нового убийства.

    Дома после душа удобно устроившись в кресле, Тереза позвонила следственному судье Ламарку, чтобы не только поделиться полученной информацией, но и получить удовольствие. Она даже не стала скрывать, что гордится удачной поездкой в Бламон. С первых слов прорвались радостные ноты в её голосе. Щенок в ответ был полон энтузиазма и ринулся по следу.
     Теперь Терезе предстояло так составить промежуточный отчет профайлера, чтобы блеснуть перед сволочной Борн и утереть ей нос. Весь душный вечер Тереза оттачивала фразы отчета. Она решила не спешить и завершить его в завтрашний вторник, чтобы потрудиться на глазах у всех и заодно потомить шефиню.
 
 

Глава 7. Жоэль Ламарк назначает встречи, 25 июня 2019 года, вторник

    Конкретные имена – вот  желанный  след для следственного судьи Жоэля Ламарка.
Дальше по его распоряжениям по ним завертелась государственная машина информирования. Ламарк был уверен, что быстро получит все формальные, официальные сведения об этих лицах, но доказывать их причастность или непричастность к убийствам придется ему.
Первой была информация о Мишеле Вертвиле: благополучно закончил обучение в Нанси, получил диплом и уехал в Париж, есть адрес и телефон. Не работает. Женат.
     Ламарк набрал номер мобильника Мишеля Вертвиля. В трубке раздался приглушенный голос, который в ответ на приветствие зашипел:
- Ребёнок спит. Ждите, я перейду …
Уже нормальным молодым баском Вертвиль спросил, что случилось.
Ламарк представился, сказал, что следствие по делу Сесиль Лоран продолжается, поэтому следствию необходима встреча с месье Вертвилем. Басок ответил, почти не задумываясь, что встретиться можно, но только где? В Нанси он приехать не может, у него трехмесячный сын на руках, жена нашла работу, поэтому, ну, в общем... - тут пошла заминка и паузы.  Ламарк ответил, что понял его ситуацию и встреча будет в Париже, в удобном для Вертвиля месте, а о времени он сообщит Вертвилю дополнительно.

    Ламарк почувствовал, что след холодный. Он позвонил Терезе Траплер и передал ей разговор с Мишелем Вертвилем. Ему показалось, что мадам Траплер нисколько не удивилась и тем более не расстроилась, голос её звучал ровно, а фразы по сути были приказами.
- Тем лучше, - сказала она, - значит, круг сужается, переходите на Дойча. А вот Вертвиля стоит отработать до конца, он мне нужен, я им займусь.- Тут она спохватилась и добавила: с вашего разрешения, разумеется.
    Тереза после короткой паузы более мягким тоном сказала, что ничто не мешает пожилой даме в воскресенье поболтать часок с молодым художником в парижской дешевенькой кафешке где-нибудь поблизости от его жилища. Наверняка он проживает на окраине столицы. Тут Ламарк рассмеялся:
- Вы правы, девятнадцатый округ.
- Ну, дыра так дыра, ничего, я потерплю. Значит, буду в воскресенье, в одиннадцать часов, в ближайшем кафе. Вам осталось согласовать встречу с Вертвилем и сообщить мне название и адресок кафе. Решено?
Ламарк, разумеется, согласился. Его так и подмывало спросить Терезу, зачем ей нужна эта встреча, тем более, что след холодный. Но он в последний момент благоразумно сдержался, подумав, что она знает, что делает. Такса она и есть такса, пусть идет по своему следу и копает.
- А от вас, господин судья, мне еще нужно разрешение на осмотр вещественных доказательств, собранных следствием по бламонскому делу, - сказала Тереза.
- Сделаю, - согласился Ламарк. - Они имеются в бюро улик в Нанси. Если хотите, можете приехать завтра, в среду. Или в четверг, но не позже. В пятницу я планирую уехать в Авиньон, а мне бы хотелось встретиться с вами в Нанси.
- Тогда завтра в девять я буду у вас в бюро. До скорого, - она отключилась, даже не спросив для вежливости, а удобно ли ему принять её завтра в девять.
Ламарк улыбнулся: «Ну, Такса!»
У него было отличное настроение в этот жаркий день.


   

Глава 8. Тереза Траплер в Нанси, 26 июня 2019 года, среда

    Дорога из Страсбурга до Нанси в 160 километров проходит по национальной трассе, местами на приличной скорости в 110, но, в основном, на 80, поэтому Тереза выехала в свежие семь часов утра. Нанси она любила и, когда попадала в неё, любовалась ею. Стареющая красавица всегда остается красавицей. Нанси, как ни обрастала новыми пригородами, в сознании Терезы всегда оставалась такой стареющей дамой из восемнадцатого века.
    Когда-то Тереза мечтала жить в Нанси, но судьба в виде работы привела её в Страсбург. Страсбург Тереза воспринимала в виде требовательного мужчины – шефа.
«Страсбург – для ума, Нанси – для души»,- сформулировала уже давно Тереза и всю жизнь преданно любила Нанси. Медленно въезжая в старый город, Тереза невольно отметила, что кое-что изменилось в его облике, ведь со времени её последнего посещения Нанси прошло больше года.

    Ламарк был не только преувеличенно любезен, но и весел. Улыбка и сияющие глаза еще более молодили его. Тереза опять почувствовала себя рядом с ним некрасивой старухой и сразу перешла на сухой деловой тон. Жоэль Ламарк словно не заметил этого и не приглушил теплый блеск улыбчивых глаз. Они вместе добрались до депо улик и после всех формальностей, надев перчатки, стали вынимать из большого пластикового пакета предметы. Тереза впилась в подрамник и ахнула: с правой стороны полосой сантиметров в шесть осталась часть живописного полотна. Неровный, чуть скошенный вправо срез окрашен потемневшим пятном. Срез был сделан взмахом того самого мастихина, которым преступник нанес удар жертве. Об этом Тереза знала из отчета криминалиста. Сейчас её поразило совсем другое – то, что изображено на оставшейся полоске. Это были те самые белые здания клиники, что видела Тереза на месте преступления в Бламоне. Тщательно выписанные художественными белилами, с резкими углами, прямоугольники кричаще белой полосой выделялись на фоне темных елей, прописанных тёмными красками.
Контраст бил в глаза, заставлял вглядываться. Тереза различила крупные, тяжелые мазки кисти по холсту. Наполненная белилами кисть била по четко очерченному прямоугольнику здания, словно злясь на него, но границы были не размазаны, а ровно и резко выделены. Ощущение было такое, что внутри билась сила, но её сковывала граница света и тени. Холод белизны демонстрировал неумолимость стен. В целом, даже от узкой полосы холста исходил тревожный настрой.

     И Тереза, и Жоэль Ламарк стояли рядом и молча вглядывались в этот фрагмент.
Потом заговорила Тереза и объяснила своё впечатление. Ламарк молчал и уже не улыбался. Тереза вздохнула и подвела итог:
- А девочка была талантливая, очень жаль её. И совсем плохо, что в отчете криминалиста указаны только размер подрамника, зафиксированы пятна крови, приведен их анализ с указанием, что кровь на объекте исследования принадлежит жертве, и всё в том же духе, и ни слова о содержании фрагмента. А если бы я не приехала в Нанси в депо улик и не вышла на кусок пейзажа...Да, только сейчас я, кажется, поняла мотив преступления.
     Тереза заторопилась. Ламарк пытался её удержать, стал задавать вопросы, но Тереза неумолимо двигалась к выходу, говоря, что всё потом ему объяснит, а сейчас ей срочно нужно кое-что откорректировать в отчете, который ждут от неё сегодня, у неё остается мало времени и она должна ехать немедленно в Страсбург.
Ламарк в недоумении простился с ней.
    
     Тереза вбивала в почти готовый текст промежуточного отчета новые абзацы, которые она обдумала, возвращаясь из Нанси. В отчете раздел «Частные задачи» стал определяющим и приобрел четкие формулировки и в определении мотива преступлений, и в конкретизации поисковых признаков преступника.
Еще вчера она гордилась, что, используя новейшую концепцию географического профилирования, она вписала в неё исторические места, историческую среду, влияющую на характер преступника. У человека с неустойчивой психикой разрушение исторической среды может вылиться в болезненное восприятие этих разрушений. И сегодня, увидев край обрезаного полотна, Тереза поняла, что преступник обрезал белые здания клиники не случайно, а намеренно. Его раздражил контраст между старым замком и новыми постройками, так ярко переданный юной художницей. Возможно, это и явилось мотивом убийства.
    Преступник болен историей. Он может быть не профессионалом, а любителем старины. Он может входить в какую-нибудь общественную организацию по охране исторических мест. Он чувствует себя миссионером, защищающим исторические места. Его имя может находиться в списке членов общественных организаций, благотворителей или добровольцев, работавших на исторических объектах.

    Тереза сделала вывод: преступления относятся к серийным убийствам несексуального характера, мотивированным болезненным отношением к истории. Таким образом, круг подозреваемых лиц сужается. Поисковые признаки преступника конкретизируются: мужчина 40-55 лет, интересующийся историей, может быть членом общественных организаций по охране исторических мест, членом клуба любителей старины и подобных объединений, может иметь гуманитарное образование: историческое или художественное образование; уровень сексуальной потенции слабый, может проживать без семьи, не имея детей.

     Тереза закончила промежуточный отчет, распечатала его и отнесла своему шефу в три часа. Мадам Борн вежливо поблагодарила и сразу начала его чтение. Тереза молча вышла из её кабинета, подумала и отправила электронный текст отчета следственному судье Ламарку.


Глава 9. Жоэль Ламарк получает информацию, 27 июня 2019 года, четверг

    Следственный судья Жоэль Ламарк в нетерпении ждал информацию сразу с нескольких сторон: из префектуры о Дойче, личную - от дяди Анри и официальную – из Парижа, а также списки членов исторических обществ от своих подчиненных. Но на 9.30 утра четверга не было ни одного сообщения из этих источников.
    Еще вчера после встречи с Таксой он тщательно проштудировал все протоколы с мест происшествий, пытаясь выловить хоть один пропущенный факт. Нет, ничего нового ему не удалось найти. В списках сотрудников лицеев и коллежей, где учились четыре девушки, тоже не оказалось повторяющихся имен. Никаких конференций, куда бы мог приехать преступник, во время совершения преступлений не происходило. Эти первые пометки мадам Траплер, которые он не упустил, а проверил, ни к какому результату не привели. Значит, преступник не являлся участником жизни девушек, а только сторонним наблюдателем.

    Вчера в четвертом часу пришло сообщение от Терезы Траплер с приложением промежуточного отчета профайлера. Изучив его, следственный судья Ламарк дал указания немедленно найти списки членов всех общественных и профессиональных объединений, связанных с историей Лотарингии и Эльзаса. Он позвонил мадам Траплер, щедро рассыпался в благодарностях и рассказал, что еще добавил в поиск членов клубов – любителей старых марок автомобилей. Тереза Траплер довольным голосом сказала, что он прав. Ламарк понял, что его похвалили.

    Сегодня Ламарк решил форсировать события и еще раз позвонил дяде Анри. Тот недовольным голосом объяснил, что меры приняты, информация будет с часу на час и велел быть более выдержанным и не гнать лошадей без надобности. Дядя Анри сел на своего конька отеческих наставлений, которыми он щедро снабжал юных родственников. Жоэль помнил, сколько их ему пришлось выслушать в своё время. Подростком он считал дядю Анри старым занудой и сочувствовал его старшей дочери Анн-Мари, которой доставалась большая часть отцовых замечаний. Иногда они вместе прыскали за обедом, когда дядя Анри переходил после пары бокалов к воспитанию подрастающего поколения. Он не был деспотом и даже строгим отцом, напротив, безумно любил своих детей и позволял им практически всё. Возможно, поэтому, чувствуя свою слабинку в педагогике, наверстывал отеческими нотациями. Его красивый, бархатный голос подолгу царил над щедрым столом. И даже сейчас, в старости, хорошо поставленный, адвокатский голос дяди звучал по телефону очень убедительно.
   
     У следственного судьи Ламарка на подозреваемого Дойча в настоящий момент не было ничего. Позыв к немедленным действиям был так силен, что Ламарк стал просматривать расписание скоростных поездов, чтобы выбрать удобный рейс на Авиньон. Лучший вариант – утренний рейс из Меца в Прованс, в Нанси он останавливается в 6.47 и прибывает в Авиньон в 12.08. Если удача не оставит Ламарка, то сегодня он получит информацию на Дойча и завтра рванет в Авиньон.
Но ему придется там туго, если он не найдет подхода к авиньонским коллегам, а этот подход как раз и должен обеспечить дядя Анри. И всё-таки Жоэлю Ламарку не терпелось попасть в Авиньон, его вело волчье чутье, или интуиция, но оба слова он  старался не употреблять в речи и не ссылаться на предчувствия ни при каких обстоятельствах.

      Наконец пришла официальная информация: Августин Проспер Дойч родился  3 августа 1948 года в семье мелкого торговца, проживавшего в Обернэ. С 1982 по 2015 год владел небольшим рестораном в Бламоне. Вдовец. Жена умерла в 2011 году. Имеет единственного сына Жюля, инвалида детства, 1987 года рождения.  Незаконных действий не совершал. Налоги платил полностью и регулярно. Долгов не имел. Банковская история благополучная. В декабре 2015 года после продажи ресторана и собственного дома в Бламоне, переехал в Авиньон, где он получил наследство по завещанию брата жены как единственный наследник. В наследство входит владение домом в 398 квадратных метров, земельным участком в восемь соток и суммой сто сорок две тысячи евро в банке Лионский кредит. Налоги уплачены, как с продажи собственности, так и с полученного наследства. В данное время проживает с сыном по адресу…

      Жоэль не успел дочитать до конца, как зазвонил телефон, и дядя Анри, хорошо поставленным голосом внятно проговаривая каждую фразу, принялся за подробный рассказ об авиньонском следователе, ведшем дело, которое интересует его любимого племянника. Жоэль Ламарк сразу понял по его тону и лексике, что дядя передает информацию, только что услышанную от женщины.
      Так, из его рассказа последовало, что следственный судья Венсенсини родом из Эстака, пятнадцатого района Марселя (а это значит из бедного округа, отлично понял Жоэль, прекрасно знавший город), к тому же из итальянской семьи, возможно, родители – эмигранты. Ему сорок с небольшим. Учился в Марселе на факультете права, но был студентом так себе, ниже среднего. В карьере продвигается туго, успехами не блещет. Но за службу держится зубами, исполнителен, звезд с неба не хватает, всё воспринимает медленно и тяжело, но исполняет должное тщательно и беспрекословно. Нареканий не имел. Женат, имеет троих детей – две девочки и маленький сын. К женщинам относится с презрением, сотрудниц не ценит. В конфликты не вступает, начальству не перечит.
Больше всего на свете ценит хорошую еду, выпивает умеренно, в основном хорошее красное вино. Пастис и виски не любит. Каждый день, кроме понедельника, ходит обедать в полдень в один и тот же ресторан «Отсюда и повсюду», любит прованскую кухню, не любит азиатскую, особенно все эти японские блюда. Внешне выглядит ухоженным, немного рыхлым, с круглым животом, хотя носит хорошие костюмы, пытаясь его скрыть. Обувь носит среднюю, предпочитая недорогую. Парфюмы тоже так себе, недорогие и почти постоянные. Главное для него – вкусно поесть. Довольно скуп в отношении семьи, путешествуют мало, не более одного раза в год, только по Европе, недорого. В целом, тип тяжелый, несговорчивый, неприятный в общении, высокомерный, немногословный. Коллеги его не любят, особенно сотрудницы, хотя он не пристает, любовниц не имеет.
Вот и всё, что удалось узнать на сей момент, - заключил дядя Анри.
- А сведения как раз от нелюбимой сотрудницы, - засмеялся Жоэль.
- Ты правильно понял, мой мальчик, а вышла на неё моя Анн-Мари, вот и кузина пригодилась тебе, не правда ли?
- Очень вам всем признателен, мои дорогие. Теперь мне есть с чем ехать в Авиньон, и завтра в полдень я буду уже там. Вот подумал, а не встретиться ли с Венсенсини  прямо за обедом в этом ресторанчике? Продиктуй, пожалуйста, его забавное название.
-  Ты такой скорый, как тэжэвэ, с тебя станется. Смотри, Венсенсини – парень бывалый, с ходу на него не налетай, будь осторожен с ним, мало ли что...- начал дядя Анри в своей осторожной адвокатской манере. - Если что, лучше торгуйся, а не дави.
Предлагай компромисс сам, если увидишь бычью морду. И не бойся его, ты, мой мальчик, сильнее, потому что умнее.
- Понял, дядя Анри,- опять заулыбался Жоэль и попрощался, пообещав наведаться к обеду в Марсель.
- Заранее облизываюсь,- смеялся Жоэль, а про себя подумал, что врагам лучше не попадаться на зубок дяде Анри, вежливо проглотит даже теперь, в свои восемьдесят.


      

Глава 10. Тереза Траплер на совещании, 27 июня 2019 года, четверг

      В утро четверга Тереза не могла позвонить следственному судье Ламарку, потому что сидела на совещании у своего шефа. Свежая, благоухающая мадам Борн, не замечая своей блестящей красоты, говорила четким голосом о задачах отдела и определила, что приоритетным в данный момент является психолого-аналитическое сопровождение следствия по серийным убийствам. Она сказала, что не ошиблась в специалисте, выбрав мадам Траплер, для осуществления этой задачи. Проделанная ею работа продемонстрировала не только поразительную работоспособность мадам Траплер, но и отличный профессионализм, включая безукоризненную пунктуальность. Промежуточный отчет, составленный мадам Траплер, - это образец отчета такого типа, поэтому с ним немедленно должны ознакомиться и даже тщательно изучить все сотрудники отдела.

       Тереза сидела, как всегда уткнувшись глазами в стол, но чувствовала на себе взгляды сотрудников, и ей было неприятно. Впервые за последние пять лет шеф хвалил её работу, да еще столь выразительно. Было неожиданно для всех услышать подобную оценку из уст требовательной начальницы, скупой на похвалу. Обычно она приглашала поодиночке в свой кабинет, когда бывала довольна или недовольна чьей-то работой. А позже слова шефини расходились кругами по кулуарам отдела и рано или поздно достигали ушей всех любопытствующих.

      В глубине души Тереза невысоко оценивала профессионализм своих коллег. Она находила мелкими их статьи, которые изредка появлялись в научных журналах и вызывали ажиотаж в их отделе. Каждая публикация смаковалась, многодневно  обсуждалась всеми. Обычно в глаза хвалили, а за глаза критиковали, причем так же мелко. По этому поводу конфликтов никогда не возникало, да и какие в принципе конфликты в среде психологов, специалистов по улаживанию конфликтных ситуаций? Привычное любезное общение доминировало, а наиболее жесткие и яркие фразочки исходили из уст только отдельского говоруна Давида Клейнера, которого Тереза мысленно называла «месьё дамбер».
     Терезе нравилось распределять людей по сырным качествам. Мягкий французский сыр с голубой легкой горчинкой фрум дамбер как раз подходил для хитрого Давида.
Ненавистную шефиню Тереза уже давно окрестила горгонзоллой. По мнению Терезы, этот итальянский сыр похож на неудачную попытку деревенского сыродела, получившего вместо ожидаемого рокфора густую сметану с вкраплениями голубоватой плесени. Красивая внешне, горгонзолла раздражает Терезу обманчивой мягкостью, из-за которой сыр не режется, а намазывается. Горгонзолла липнет, пачкает сырный нож и некрасиво мажет сырное блюдо. Но даже на такую итальянскую размазню находятся многочисленные любители, ехидничала Тереза.
Двух новых сотрудниц, околотридцатилетних дамочек, Тереза тоже отнесла к итальянским сырам и назвала моцареллами. Они ловко скользили в своей среде, как шарики моцареллы в сыворотке, но на вкус ничего из себя не представляли, словно детские пустышки.
    Совещание закончилось. Сырное блюдо вывалилось из кабинета шефа, потопталось  и пошепталось в коридоре и расползлось по своим углам изучать опус этой старой язвы Траплер.

- Прошу вас, мадам Траплер, останьтесь, - мягко сказала горгонзолла, жестом приглашая Терезу пересесть в кресло напротив. Она ослепительно улыбнулась Терезе выпукло очерченными, чувственными губами, и даже её голубые льдинки подтаяли в пристальном взгляде.
- Хочу добавить, что вы великолепно справляетесь с работой, а в нынешнем деле оказываете следствию бесценную помощь. И это не только мое мнение, но и следственного судьи Ламарка, с которым мы на постоянной связи. Я отправила ему  ваш промежуточный отчет, и мы оба высоко оценили его. Мы оба надеемся на скорое и успешное завершение следствия и задержание серийного убийцы.
Я также вижу, что в перспективе у вас получится прекрасная статья для нашего профессионального журнала. Надеюсь на это, - поправилась она, отлично зная, что Тереза упорно избегает написания статей.
     Во время этой лестной тирады Тереза сидела молча, с невозмутимым выражением лица. Мадам Борн, ничуть не смутившись молчанием Терезы, продолжила мягким голосом:
- Ваш исторический аспект крайне интересен. Хочу внести и свою лепту. Я считаю, что надо расширить круг поиска и обратить внимание на тех любителей истории, которые не входят ни в какие формальные объединения. Я имею в виду, что часть дворянства никогда и не входила в какие-то организации, но по неписанным правилам воспитания, принятым в нашем кругу, всегда изучала историю, очень часто – генеалогию, интересуется краеведением, музеями, архивами и тому подобными вещами. Я могу помочь в поиске таких людей, это может быть полезно. Я не исключаю, что и в нашей среде может находиться преступник. Что скажете на это, мадам Траплер?
- Да, разумеется, - сказала Тереза и замолчала. И было непонятно, то ли она согласилась на помощь Борн, то ли с тем, что и среди знати могут быть серийные убийцы.
- Что предпримете дальше? - нарушила паузу мадам Борн.
- Надо съездить еще раз в Люневиль, а потом в Кольмар, - ответила Тереза.
- На завтра более благоприятный прогноз, всего до двадцати семи, а сегодня все тридцать восемь,- участливым тоном заметила горгонзолла.
- Ничего, мы, крестьяне, привыкшие,- Тереза постаралась справиться с голосом, чтобы издёвка прозвучала не так явно.
- Всего доброго, - ответила Борн, улыбаясь открыто и дружелюбно. Она смотрела, как Тереза семенила к двери, осторожно переставляя тоненькие кривенькие ножки на высоченных каблуках модных туфель. Закрывая дверь, Тереза уже не видела её тёплого, доброго взгляда, а радовалась, что подкусила сучку Борн.

    То, что мадам Борн происходила из знатного рода, было известно всем. Ходили слухи о её связях в самых высоких кругах. А уж вглубь её родословная уходила на много веков, причем не только в Эльзасе, но и в Италии. В её сложной генеалогии
переплелись итальянские аристократы, австрийская знать и крепкие эльзасские дворянские семьи. И всё это в конце концов вылилось в прекрасную женщину, отмеченную редким сочетанием итальянской красоты и французского ума.
     Тереза и тут проиграла мадам Борн. Скромное происхождение Терезы Траплер и с отцовской, и с материнской стороны упиралось в небогатые фермерские семьи.
Ну, разве со стороны матери простая семья разбогатела в начале двадцатого века больше отцовской. В семье о генеалогии и речи не было, знали лишь прадедушек, не более. На высшем образовании для дочерей настоял отец, комиссар полиции в провинции, и Тереза закончила факультет психологии ближайшего университета в Страсбурге, специализируясь на юридической психологии. Вот и все её корни.

    Выпив в кафе две порции свежевыжатого апельсинового сока со льдом, Тереза набралась мужества спуститься на подземную стоянку. Зеленые крупные цифры электронного табло, нависшего над тротуаром, показали + 32. Тереза, вздыхая, охая и проклиная жару, двинулась в мареве плавящегося шоссе в сторону Люневиля.
    Разговоры в люневильском лицее, где училась последняя жертва, дали мало. Обычная девушка, ничем особо не выделялась, способности к языкам были, испанский – на «хорошо», английский, немецкий – вполне удовлетворительно. Замечаний не имела. Отношения с учителями и учащимися нормальные. Администрация лицея была сдержана в оценке своей бывшей учащейся. Чувствовалось, что все сотрудники лицея недавно прошли через вопросы следователей.
   Тереза попыталась разговорить двух подружек-одноклассниц, но наткнулась на непробиваемую стену уклончивости, ужимок, недовольных гримасок, молчаливой недоброжелательности. Разговор не получился. Девицы довели Терезу окончательно, и она, злясь на себя, повернула в Страсбург ни с чем.

   Тяжелый день четверга побил температурный рекорд июня, - твердили телевизионные ведущие, обводя красивыми жестами карту Франции. Прогноз на следующие дни просто ужасен: даже ночью + 23, днем до +38.
Завтрашняя поездка рисовалась Терезе в картинах ада. Плавящиеся грешники вздымали в мольбе руки, языки огня лизали их скрюченные тела. Адские муки тянулись вечно.


Глава 11. Жоэль Ламарк едет в Авиньон, 28 июня 2019 года, пятница

    Скоростной поезд мчался на юг Франции. Натянутой стрелой, готовой вот-вот сорваться и поразить цель, чувствовал себя молодой Ламарк. Он был почти уверен, что преступник - Дойч. Встреча с коллегой, на которую он спешил, казалась лишь толчком для полёта стрелы. Вместе они подготовят захват злодея в ближайшее время.
    Итак, первое из доказательств – передвижение Дойча. Камеры слежения в Авиньоне подтвердят, что Дойч уезжал в начале июня и мог быть в Люневиле в день убийства 11 июня 2019 года. К сожалению, выявить появление светлого пежо Дойча в Люневиле не удалось. Несколько часов почти до полуночи Ламарк лично отсматривал записи камер слежения из Люневиля, но, увы. Он пришел к выводу, что Дойч сменил машину или мог добраться поездом.
Второе – при обыске обнаружатся сумочки убитых девушек, которые преступник забирал и, по утверждению профайлера, хранил как фетишист. Наверняка хранит и орудие убийства – нож-мастихин, чтобы продолжать убивать. Неопровержимые улики свяжут злодея со всеми четырьмя убийствами.

   Дойчу семьдесят лет. С возрастом преступника профайлер ошиблась. Он вспомнил Таксу и улыбнулся. И мотив у неё получился какой-то неубедительный – исторический. Зачем из-за истории старику убивать юных девушек? Он – психопат, больной человек, опасный для общества. И всё равно Такса – молодец, это она напала на след Дойча, когда копала в Бламоне. Мотается по местам преступлений несмотря на жару. Даже в Париж в воскресенье собралась – уточнять мотив и психологический портрет жертвы. Может, и не придется ей ехать.

    Сладкое предчувствие скорой победы распирало молодого Ламарка. Оно росло по ходу скоростного поезда, и вчерашний неприятный осадок от долгого телефонного разговора со следователем Венсенсини растворился окончательно.

    Вчера Жоэлю Ламарку стало тревожно от сомнений, которые росли с каждым вопросом Венсенсини и даже от его долгих пауз. После разговора с дядей Анри молодой Ламарк, наметив, что кратенько договорится о встрече в ресторане с авиньонским коллегой, позвонил Венсенсини. Представившись, он кратко рассказал о причине звонка и желательной встрече.
     Венсенсини начал задавать вопросы, которые показались Ламарку естественными, уточняющими, и беседа затянулась. Цепочка вопросов всё росла и росла, Ламарк всё подробнее и подробнее отвечал на спокойный, слегка замедленный голос невидимого коллеги. Наконец они договорились о личной встрече за обедом. Венсенсини любезно предложил служебную машину Ламарку, чтобы доставить его от вокзала скоростных поездов прямо в ресторан, ведь новый вокзал находится довольно далеко – больше трех километров от центра Авиньона.
     И только позже, еще раз мысленно повторив про себя весь разговор с авиньонским коллегой, Жоэль понял, что не так прост и медлителен этот Венсенсини. И начались тревожные сомнения. Что ж, утро вечера мудренее, увидим завтра, - решил Ламарк
    Скоростной поезд во вкусе Ламарка вселил в него прежнюю уверенность.

    Он вошел в затененный зал ресторана «Отсюда и повсюду» в половине первого  и сразу увидел призывно поднятую руку в правом дальнем углу. Венсенсини сидел лицом ко входу и слегка привстал, пожимая руку Ламарка, тут же неловко плюхнувшись на широкий стул. На столе таял десерт из розового мороженого. Венсенсини откинулся на спинку стула и, внимательно вглядываясь в Ламарка темными глазами, медленно проговорил:
- Заканчиваю, привык обедать один. А вы можете заказать, здесь быстро и хорошо кормят. Вижу, прибыл голодный волк, а сегодня - превосходная утка. Рекомендую. 
- Отлично, - согласился Ламарк, широко улыбнувшись. Он отлично понял, что Венсенсини под видом «хозяин - гость» навязывает ему роль молодого подчиненного в паре «шеф – исполнитель». На данный момент это устраивало Ламарка, и он охотно вступил в игру. Его молодой голод разыгрался не на шутку, он уплетал утку под апельсиновым соусом с явным наслаждением. Венсенсини смотрел на него с удовольствием обжоры, его тяжелый взгляд смягчился, а лицо раскраснелось еще больше после чашки кофе. Ламарк непринужденно рассуждал о прекрасной прованской кухне, и Венсенсини в ответ кивал и поддакивал, не замечая, что вынужден был соглашаться с Ламарком. Ламарк считал, что вел в счете, и внутренне ликовал.

     Ответный удар от Венсенсини последовал за последней ложечкой мороженого десерта.
- Ну, что же, теперь к делу, - медленно проговорил он своим тягучим голосом и подался к Ламарку, тяжело упершись локтями о столик.
- У Дойча на момент убийства 11 июня в вашем Люневиле есть стопроцентное алиби: три камеры слежения – на парковке супермаркета, в самом магазине и на заправке у дома.
     Венсенсини с плотоядной полуулыбкой смотрел, как меняется лицо Ламарка. Удар был такой силы, что холодная тяжесть в желудке стала ощутимой. Ламарк молчал. Его выдали светлые глаза: сначала они расширились, а потом дрогнули и сощурились до щелочки, обозначив две тонкие морщинки. Потом сжались губы. Ламарк молчал.
Венсенсини ждал. Через долгую паузу Ламарк понял, что перемолчать Венсенсини невозможно.
- Есть флешка? - голос Ламарку подчинился. Венсенсини полез правой рукой в карман и сунул флешку прямо в протянутую ладонь Жоэля Ламарка.
- Мерси, - пальцы Ламарка крепко сжались. Он резко встал и с высоты своего длинного тела, не склоняясь, продолжил уже окрепшим голосом:
- Утка была превосходной. Благодарю вас за гостеприимство и отличный обед, а также за полезную информацию. Я заплачу за себя у кассы. Всего доброго,- он протянул руку, и Венсенсини, не вставая, слегка пожал её. Ламарк небрежно засунул флешку в карман и лёгкой походкой пружинисто двинулся к кассе.
Венсенсини, пробормотав «всего доброго», не сдвинулся с места и следил за Ламарком тяжелым взглядом, пока тот расплачивался банковской карточкой, благодарил официанта и, обернувшись, помахал ему издали с широкой улыбкой.     Поверженный молодой волк рванул к двери и исчез в ослепительном проблеске солнечной полосы.

    Солнце хлестнуло по глазам, жар сухим кипятком плеснул в лицо. Дыхания хватило на пять быстрых слепых шагов. Ламарк замер. Серым пятном справа померещилась тень. Неглубоко вдохнув обжигающий воздух, Ламарк повернул к ней. Он увидел вдали навес над входом то ли в булочную, то ли в кафе. От стен домов, тянувшихся впритык, несло жаром. Тротуар обжигал через тонкую кожаную подошву.
    Ламарк влетел в душную пасть кафе, радуясь, что нашел спасение. В глубине узкого зальчика сидела пара стариков. За стойкой никого не было.
    Ламарк сел на хлипкий теплый стул и раскрыл ноутбук. Сухими пальцами он почувствовал, что флешка в кармане успела нагреться. Он впился в тусклую запись с камеры наблюдения с четкими цифрами внизу справа. Пару минут смотрел, как на стоянку подъезжали и уезжали автомобили. Ни крупного плана, ни номеров не было. Потом сразу запись у кассы. Кассир разговаривает с высоким стариком в светлом, который стоит боком. Видны его длинные худые руки, ловкие и быстрые для старика с седой головой. Через минуту – крупным планом лицо.
Заметно, что картинку специально увеличили. И все-таки лицо старика видно хорошо: крупное, длинное, с узким, выдающимся подбородком.
Он выходит с тележкой из магазина, идет к своей машине – светлый пежо 308, крупный план номеров – тускло, но цифры различимы. Как и точное время в углу записи – 14.37. Далее следует добавленная запись с камер наблюдения у заправки. Тот же старик заправляет свой пежо, расплачивается банковской картой. Указано время – 11.06.2019.-14.46. В то самое время убитая девушка в Люневиле истекала кровью из глубокой раны на тоненькой шейке.
Гражданин Августин Проспер Дойч не виновен в её убийстве.

    У следственного судьи Жоэля Ламарка не осталось ни одной зацепки. Он почувствовал себя беспомощным и разозлился. Ну, нет, так просто авиньонский след он не сдаст. Пусть не сразу, не сегодня, но он выйдет на зверя.
   Духота дешевой кафешки превратилась в липкое марево, от которого одно спасение – вода. А в часе от Авиньона – Средиземное море, прохладные глубины. Тенистый дом дяди Анри на узкой марсельской улице, свежесть душа, родные лица ждут его.
  Жоэль выскочил на улицу в поисках такси. Стерпит любой жар, лишь бы добраться побыстрее в Марсель, к морю.
    

Глава 12. Жоэль Ламарк и семейство Дойч, 29 июня 2019 года, суббота


   На рассвете на холодную голову пришло простое решение. Ничто не мешает ему лично встретиться с Дойчем. Просто поговорить, не скрывая того, что расследование  убийства Сесиль Лоран продолжается. Ограничить разговор только временем сентября 2015 года, когда Дойч еще находился в Бламоне.

   Ламарк демократично воспользовался поездом из Марселя и в десятом часу прибыл в Авиньон. Такси подвезло его к самому дому Дойча.
    Толстые прутья чугунной решетки, выложенные цветочным узором, характерным для начала двадцатого столетия, выкрашены в тёмно-синий цвет относительно недавно. Ажурная высокая решетка окружала тенистый сад, в глубине которого виднелся дом из бурого кирпича в английском стиле. Обманчиво доступная, садовая калитка плотно заперта на новый замок и снабжена переговорным устройством. Ламарк сначала коротко позвонил. Дом молчал. Постояв пару минут, Ламарк позвонил длинным звонком и сразу услышал ответ : входите. Почти беззвучно калитка легко поддалась.
     Ламарк шел по широкой гравийной дорожке и видел, что на террасу вышел высокий белоголовый старик. Сомнения не было – это сам Августин Проспер Дойч. Старик спокойно поздоровался -  с легкой улыбкой и крепким рукопожатием. Ламарк быстро представился и одной фразой объяснил своё появление. Дойч повел рукой, указывая на широкие ротанговые кресла в тенистой террасе, и пригласил присесть. Ни голос, ни лицо не выдавали его чувств. Он уселся, выставив углом худые колени в тонких светлых полотняных брюках, ухватившись загорелыми руками за подлокотники, и внимательно вгляделся в Ламарка. Светлые глазки по-стариковски глубоко утопали в морщинистом лице. Крупный подбородок выпирал, а тонкие губы крепко сжаты.
     Ламарк не смог понять его реакцию на своё появление, и ему ничего не оставалось, как начать разговор с более подробного объяснения. Сославшись на то, что дело попало к нему недавно, он как новый следователь приступил к его изучению и пришел к выводу о необходимости расширить круг свидетелей за счет жителей Бламона.
Дойч спокойно сказал, что его понимает, но тогда, в 2015 году, он не мог быть свидетелем, так как в те дни он как раз занимался похоронами родственника здесь, в Авиньоне. Ламарк понял, что пришел напрасно.

     И в этот момент отворилась широкая новая дверь на террасу. Ловко выруливая на кресле, выехал и развернулся к ним худым, почти белым лицом лысый человек - бледная копия старика Дойча. Такой же выпирающий узкий подбородок на длинном лице, впалая грудь, узкие колени углом, жилистые бледные руки крепко держали подлокотники инвалидного кресла.
- Это мой сын Жюль, - указал на него Дойч, легко вставая. Ламарк замешкался, вскочил и протянул руку бледной копии Дойча. Тот улыбнулся тонкими синими губами и ответил на удивление крепкой ладонью. Он с жадным любопытством всматривался светлыми глазками в лицо Ламарка. И заговорил тонким голосом, что так рад встретить человека из родного края, из милой прохладной Лотарингии.
Старик Дойч тут же предложил потеплевшим голосом:
- Сок со льдом? Холодный травяной чай? В такую жару …
Он выжидательно смотрел на Ламарка, а тот не мог отвести взгляд от умоляющих глаз Жюля.
- Сок, пожалуйста,- ответил Ламарк, возвращаясь на плетеное сиденье. Ясно, что инвалиду не хватало общения.
- Да, жара стоит ужасная. Как приживаетесь здесь, в жарких краях? - Ламарк завел светскую беседу с Жюлем, пока старый Дойч скрылся в глубине дома.
- Тяжело переношу жару, дождей не хватает, скучаю по дождику в Бламоне, там так хорошо, прохладно...- торопливо заговорил Жюль.
- И лето у нас комфортное, и осень золотая. Особенно сентябрь люблю,- перебил Ламарк, пытаясь вывести разговор на нужное ему направление. - Даже печальные обстоятельства осенью легче переносятся, ведь вы помните, как обстояли дела в 2015 году?
- Да, да, когда умер наш дядя Фредерик, папа уехал, а я остался дома с месьё Бушотт, приятелем отца, он очень нам помог тогда и даже переехал вместе с нами из своей прекрасной Нанси, чтобы помочь нам, и жил с нами первое время здесь, ведь так трудно привыкать на новом месте, у папы было столько хлопот с переездом, с устройством, даже двери пришлось переделывать под моё кресло, потом эти бесконечные бумаги и встречи с нотариусом, папа замучился с ними, месьё Бушотт помогал и советом, и делом, я так рад, что у папы есть хороший друг, жаль, что месьё Бушотт уехал, я скучаю по нему, такой любезный человек, золотое сердце, вернулся, к сожалению, в Нанси, он ведь еще относительно молодой, надо работать, вернулся на службу в свою почту, а мне частенько шлет сообщения и даже подарки на день рождения, но приехать никак не может, а тут мало своих, да почти никто к нам и не ходит, только рабочие для переделки, папа то одно затевает, то другое, чтобы старый дом стал комфортнее, вот как вы находите, стоит переделывать английский стиль на французский, а то ведь только одна штукатурка и окраска наружных стен встанет нам в копеечку, хотя дядя Фредерик и оставил приличные деньги, но все-таки и английского стиля мне жалко, вот эти буро-коричневые стены старой кладки того стоят, чистый бирмингем, не находите? - без пауз выговаривался Жюль.
     Ламарк не перебивал его и даже затаил дыхание, внимательно вслушиваясь после слова «Нанси». Появился старый Дойч, неся на подносе запотевшие бокалы с холодным апельсиновым соком. Он привычным ресторанным жестом вытер салфеткой столик и приветливо улыбнулся. Ламарк поблагодарил, быстро глотнул сок и, словно разговор с Жюлем шел только об архитектуре, начал рассказывать о своей поездке в Англию, в Кембридж, о замечательном цвете старых стен университетских колледжей, о полумраке дубовых гостиных.
    Потом в разговор вклинился Жюль, тоже склонный оставить дом без переделки снаружи; уступчиво отвечал ему старый Дойч, которому хотелось, чтобы дом не так ярко демонстрировал английские вкусы дядюшки Фредерика, и разговор не выходил из этой темы еще несколько минут. Наконец Ламарк счел, что вполне можно расстаться на этом, не нарушая этикета, и вежливо откланялся. Оба Дойча с видимым сожалением расстались с любезным собеседником.

   Ламарк вышел из тени старых деревьев английского сада Дойча довольный, что ловко увел разговор в сторону от тонкого следа месьё Бушотта. Молодое сердце Ламарка сильно билось то ли от сухого жара, то ли от вновь натянувшейся струны лука в руках охотника за близкой дичью.
Ламарк поймал такси, доехал до вокзала и ближайшим рейсом скоростного поезда рванул в Нанси.



Глава 13. Тереза Траплер в Париже, 30 июня 2019 года, воскресенье

 
     Тереза не раз прокручивала в голове субботний короткий разговор с Жоэлем Ламарком. Он позвонил прямо из поезда, когда возвращался из Авиньона в Нанси. Сразу сказал, что у Дойча есть алиби и на Люневиль, и на Бламон. Алиби с прямыми доказательствами, так что никаких сомнений. Его молодой баритон звучал ровно, без единой нотки сожаления или раздражения. Слишком спокойно. Тереза не удержалась и недоверчиво переспросила:
- Что, совсем ничего, ни единой ниточки?
    Помолчав, Ламарк ясно вздохнул в трубку и сказал:
- Ну, перед вами не могу устоять, скажу всё-таки, хоть и не хотел. Есть кое-что, но так… ненадежно, скользко… надо проверять. Тонкий следочек. В понедельник займусь проверкой и, если что, сообщу. Он быстро простился, не дав Терезе шанс на продолжение разговора. Тереза даже надулась от возмущения.
     Успокоилась только в конце удушающего субботнего вечера. Интонации голоса Ламарка, ставшего таким знакомым за последнюю неделю, показались ей бодрее, чем следовало при поражении.
- Унюхал Щенок тонкий следок, унюхал, - сделала она вывод.
  Свою поездку в Париж Тереза и не думала отменять. Она выбрала гардероб для встречи с молодым художником, а потом легла пораньше, чтобы выспаться к самому раннему рейсу скоростного поезда в столицу.
      
     Париж Тереза недолюбливала, не стремилась к взаимности и бывала там редко.
Дурную славу девятнадцатого арондисмана знала понаслышке, а теперь увидела своими глазами унылые улицы с попытками современной архитектуры, когда смотрела в окно такси. Вышла на полчаса раньше назначенной встречи прямо у входа в кафе и скользнула в него, надеясь на прохладу. Её тут же опахнуло душным стоялым воздухом. Слабые попытки старого вентилятора над головой не улучшали ни воздух, ни мрачную насупленность Терезы. Вернуться на улицу еще хуже, потому что парижское солнце беспощадно нагревало задымленный город.

     Тереза раздраженно заказала перье, которого не оказалось, а потрёпанная, пожилая официантка под стать кафешке принесла литровую бутылку дешевой минералки без газа, к тому же тёплую. Тереза еле сдержалась. Вокруг сидели люди с детьми, пришедшие в воскресенье отдохнуть, зачем им её раздражение.
Она не сводила взгляда с входной двери. Наконец появился молодой человек среднего роста в черных джинсах. Он, щурясь от быстрой смены яркого уличного света и полумрака кафе, оглядывал зал. Тереза не только помахала ему рукой, но и зычно позвала:
- Месьё Вертвиль, сюда!
     Вертвиль двинулся к ней и, бегло бросив «бонжур, мадам», уселся напротив, даже  не дождавшись, когда дама подаст ему руку. Он суетливо огляделся, поворачивая тонкую шею в широком вырезе свежей трикотажной рубашки с короткими рукавами. Незагорелой рукой с мальчишеским темным локтем помахал официантке и глянул на нетронутую бутылку терезиной минералки. Он явно хотел пить. Облизал сухие губы, опять нетерпеливо помахал, но не позвал официантку, занятую в дальнем углу другими посетителями.
     Тереза сжалилась, уловив в его суетливости неловкость подростка, и подвинула ему пластиковый нетронутый стаканчик и минералку. Она улыбнулась бедному юноше и самым ласковым тоном, на который была способна, предложила пить, не стесняться. И сразу тем же материнским тоном принялась объяснять причину их встречи. Утолив жажду, Мишель Вертвиль успокоенно слушал пожилую даму.

    На простенькие невинные вопросы Терезы он отвечал с готовностью, довольно подробно. Так, они побеседовали о годах учебы в Нанси и сошлись на красотах этого милого города. Мишель Вертвиль заметно расслабился. И только тогда Тереза подошла к теме Бламона, к событиям лета 2015 года.

    Мишель Вертвиль нахмурился, паузы возникали, но искренность его ответов была очевидна для Терезы. Она медленно подводила его к рассказу о характере Сесиль Лоран.
Он нехотя признался, что ему не удавалось справляться с её непредсказуемыми вспышками. Сначала Мишель считал их обычными девчоночьими бзиками, но постепенно пришел к выводу, что тут есть что-то болезненное. Он, конечно, не психиатр и психологией никогда не интересовался, но вот Сесиль, по его мнению, нуждалась в помощи психиатра. Слишком медленно она отходила от бзиков, которые к тому же становились всё чаще и агрессивнее.
     Тереза деликатно не переходила на личные вопросы, но поняла, что Мишель уже тогда разочаровался в девушке. Слово « любовь » ни разу не прозвучало в его ответах.
Тереза перевела его внимание на пейзаж, который писала Сесиль. Мишель оживился и сразу сказал, что у Сесиль были замечательные способности и она могла стать хорошим художником. Завистливых ноток Тереза не услышала, а сожаление явно сквозило, когда Вертвиль говорил о Сесиль Лоран.
- А как ваша живопись? - невинно поинтересовалась Тереза.
- А никак, - легко сказал молодой художник.- Живопись – не моё, я – график. Моя цель – работа в рекламе. Вот и в Париж попал, клюнув на предложение. К сожалению, работа оказалась краткосрочной и не очень денежной. Но к тому времени познакомился с парижанкой, она - медсестра. Женитьба, ребенок, работы пока нет, но жена работает, так что проживем, - бодро звучал его молодой голос.
  «И опять ни слова о любви», - подумала Тереза и с сожалением посмотрела на молодого человека.
- Не осталось ли у вас каких-либо фотографий того лета? - с деловым видом спросила Тереза, словно только сейчас вспомнила о цели своей поездки.
- Ну, из смартфона я удалил еще в ту же осень, зачем они мне? На жестком диске, возможно, кое-что осталось, но не уверен.
- Надо проверить, - перешла Тереза на более твёрдый тон. От материнской ласки ничего не осталось не только в её голосе, но и во взгляде. Мишель Вертвиль чутко уловил перемену и растерялся:
- Как?  Это дома… но к нам домой… понимаете… жена дома с ребенком… воскресенье...беспорядок… так неожиданно… - забормотал он.
- Давайте сделаем так, - пришла к нему на помощь Тереза. - Я останусь здесь, а вы сходите домой, найдите снимки и сбросьте все вот на эту флешку.- Тереза вытащила флешку из модной бежевой сумки, сунула в руку оторопевшего Вертвиля и улыбнулась. - Я подожду вас, не спешите, пожалуйста.
- Хорошо, я быстро, живу рядом, в соседнем дворе, - опомнился Вертвиль.
- Я знаю ваш адрес, - продолжала улыбаться Тереза, но взгляд её был жестковатым для ласкового голоса. Молодой художник выскочил из кафешки опрометью.

   Подошла полузамученная официантка, и Тереза безжалостно заказала два свежевыжатых сока со льдом. Её запотевший стакан был наполовину пуст, когда после четверти часа ожидания вернулся Вертвиль. Он выглядел довольным, то ли от вида сока, который заботливо стоял на его стороне стола, то ли от найденных снимков.
Тереза ловко пристроила флешку в заранее подготовленный ею свой ноутбук и впилась в файл.
- Пейте ваш сок, но передвиньтесь ко мне, нужны ваши пояснения, - приказала она.- Кто, когда, где... - отвечал беспрекословно Вертвиль.  На вопрос, почему у Сесиль был газовый баллончик, кого она опасалась, Вертвиль ответил просто:
- Мы не раз слышали дикие крики из психушки, вот она и боялась, что кто-нибудь из психов может сбежать, купила баллончик, он был под рукой в ящике с красками. Она продолжала писать на том же месте, потому что это был не простой этюд на плэнэре, а настоящая картина, причем очень удачная по решению композиции, по свету.

   Тереза вгляделась в групповой снимок, на котором смеющиеся добровольцы сидели изрядно выпившие, сгрудившись вокруг Сесиль в знакомом зальчике ресторана.
- Это третье августа - день рождения Сесиль, в первый раз все вместе сходили, ну, выпили, конечно, ведь восемнадцатилетие не каждый день бывает…
- Кто это, - перебила Тереза, - указывая на задний план фотографии, где стоял, склонившись над лысым мужчиной в светлой одежде высокий старик.
- Ну, насколько я понял, это хозяин ресторана, не знаю его, ведь мы там бывали редко, для нас дорого, а ели мы почти всухомятку прямо на месте работ. Там есть длинный стол, навес, готовили кое-что сами...- терпеливо объяснял Мишель Вертвиль.
- Знаете ли вы человека, с которым он разговаривает? Вот видна его спина и лысина,-  перебила Тереза.
- Нет, не знаю, клиент какой-то...
Тереза ткнула в следующий снимок, где на переднем плане позировала веселая Сесиль на фоне красного кабриолета, а за рулем сидел вполоборота тот же лысый.
- Здесь лучше видно, посмотрите внимательно на него, вспомните, - требовала Тереза.
Вертвиль недоуменно уставился и покачал головой:
- Да не знаю я ничего о нем. Просто Сесиль понравилась красная альфа-ромео…она пристроилась только для фотки…
- Она разговаривала с ним? - голос Терезы стал напряженным.
- Нет, никто с ним не разговаривал, дело одной минуты, просто щелкнулись, отошли, а он тут же уехал, это просто клиент из ресторана, обедал, я его никогда больше не видел… - Вертвиль заволновался.
- Ладно, продолжим, а это вы где и с кем?- быстро перешла Тереза к другим фотографиям, смягчая голос.
   Помучив Вертвиля еще несколько минут, она опять ласковым голосом стала благодарить его за помощь и прощаться.
   Молодой художник облегченно выскочил из кафе, а Тереза, выйдя на яростное солнце, чуть не свалилась от солнечного удара, пока высматривала такси.

   Она опомнилась только в прохладе вагона первого класса, откинувшись в мягком кресле. Поезд летел в Страсбург. Тереза посмотрела несколько минут на пригороды Парижа, но быстро устала от мелькания. Бешеная скорость её утомляла. Еще три часа поездки. Тереза достала ноутбук и стала внимательно рассматривать каждый кадр из файла Вертвиля.
    Эта лысая крупная голова на тонкой шее, видимая сзади и только частично из-за чьего-то плеча, не давала ей покоя. И вот второй снимок – здесь виднеется рука - сгиб локтя на красном лаке кабриолета, чуть приподнятое левое плечо, ухо, часть щеки, висок и выпуклый затылок. Лица не видно, Сесиль заслонила его лицо своим крутым боком в атласном платье. Девица смеется прямо в смартфон, её красивое лицо выдает легкое опьянение, прекрасные зубы блестят, рот полуоткрыт, и тонкая шея словно вибрирует от девичьего смеха. А сзади этот пошлый красный кабриолет…
Как его найти? Хотя есть дата – третье августа 2015 года – день рождения Сесиль Лоран. За месяц до её смерти.

    И тут Терезе пришла идея, она схватила смартфон и быстро пролистала.
«Вот имя руководителя восстановительных работ в замке Бламона – Бенжамен Доран, вот его телефон. Боже, какая она молодец, что заносит в свой смартфон всё, что под руку попадается.» Звонки неслись в Бламон, сердце Терезы стучало им в такт.
- Месьё Доран, - почти заорала Тереза в трубку, - мне надо срочно у вас спросить, знаете ли вы человека, который владеет кабриолетом – красной альфа-ромео?
- Нет, - раздался в трубке растерянный голос Бенжамена Дорана. - А вы кто?
Тереза опомнилась, представилась и уже спокойнее продолжила:
- Прошу вас, вспоминайте, он небольшого роста, с лысой головой, лет пятидесяти, был у вас в Бламоне, в ресторане с ним разговаривал Дойч, владелец ресторана,
ну, вспоминайте, у него красная альфа-ромео, вы могли его видеть в этой машине...
- Да, да – спешно заговорил Бенжамен Доран, - вот теперь вспомнил, нас знакомил как раз Дойч, он тоже интересовался, как идут работы. Я даже помню, как предложил ему вступить в ряды нашего общества друзей замка и он обещал подумать. Подождите, у меня где-то записано его имя… я его не помню… но если вам срочно, то я не знаю даже, где эта запись, надо искать...
- Поищите, месье Доран, умоляю вас, - Тереза старалась умоляющим голосом воздействовать на Дорана, - это очень важно, это очень срочно.. прошу вас, ищите прямо сейчас. Вы дома?
- Да, да, я в доме, поищу записи обязательно и сразу вам перезвоню,- он отключился.

   Тереза в нетерпении вскочила со своего места и понеслась по проходу почти пустого вагона. Она заметалась на более широкой площадке у выхода, как тигрица в клетке. Ожидание её мучило всегда более всего.
«Просто пытка, - думала она,-  а если не найдет?»
Отдуваясь и вздыхая, Тереза вернулась на свое место и уткнулась опять в снимки. Полупустой воскресный вагон слегка покачивало от дикой скорости, а ей казалось, что это лысая голова ехидно покачивается, насмехаясь над ней.
- Сволочь лысая, всё равно попадешься, - ругалась Тереза. Она не верила в совпадения. Этот человек подходил под профиль – раз, а два – он был тем летом в Бламоне, видел девушку, знал Дойча.
   Пытка кончилась, когда раздался радостный голос месьё Дорана:
- Нашел! Его имя – Бушотт. Но это всё. Ни адреса, ни телефона, уж простите…
- Благодарю вас, месьё Доран, - опять почти закричала Тереза, не в силах утихомирить себя. Дрожащей рукой она отключилась от Дорана. Её распирало от удачи:
- Это он! Сволочь, убивавшая девочек… Попалась, грязная сволочь!
   Тереза в спешке набрала номер Жоэля Ламарка. Звонки шли и шли, а он не брал трубку. Тереза вскочила и опять понеслась к выходу. Поезд замедлял ход, подъезжая к Нанси. Тереза вглядывалась в здание вокзала, которое она ценила за чистоту любимого стиля ар-нуво, и словно ждала, что вот-вот из красивой двери покажется следственный судья. На жаркой платформе было всего несколько человек. Двое вошли в вагон. Ламарк не отвечал. Звонки шли.
    Тереза смотрела, как сначала медленно проплыл великолепный вокзал Нанси, в просвете мелькнула часть привокзальной площади с любимым кафе «Эксельсиор» - чистый ар-нуво, даже не подвергавшийся ни малейшей переделке с 1911 года, но вот уродливая синяя башня семидесятых заслонила его, и поезд резко набрал скорость. Заоконное мелькание раздражило Терезу еще больше, но и сил думать о чем-то другом у неё не было. Тереза стояла перед дверью вагона и упорно вызывала Ламарка. Наконец она почти рявкнула на голосовую почту:
- Да какого черта вы не берете трубку, у меня срочная новость, перезвоните немедленно!
     И только теперь раздался ответный звонок Ламарка. Тереза, не отвечая на приветствие, быстро заговорила:
- Кажется, это он. Подходит по профилю, есть красный кабриолет, был в Бламоне третьего августа 2015 года, имя – Бушотт. К сожалению, не знаю полное имя. Срочно ищите среди владельцев старой альфа-ромео. Его может знать Дойч.
- Его полное имя – Жан Габриэль Бушотт, почтальон, живет и работает в Нанси, есть адрес и телефон, - ровным голосом четко выговаривал каждое слово Ламарк.
- Бог мой, - облегченно вздохнула Тереза, - значит, вы вышли на него!
- Мы вышли, - поправил её следственный судья, - вышли вместе с вами, мадам Траплер, с двух сторон, а это значит - точно он, теперь я уверен. Будем брать, дальше дело техники.- В его голосе зазвучали победные ноты.
- Я не сомневаюсь... и не сомневалась в вас, месьё Ламарк…- зато голос Терезы почему-то сел и стал еще ниже, тусклее. Она отключилась на полслове.


          Часть третья.  Убийца читает Хёйзингу
   

 Глава 1. Бламон, 2015 год

    Жан Габриэль Бушотт читал Йохана Хёйзингу, его «Осень Средневековья», и думал о несправедливом времени, разлучившем его с автором. Книга Хёйзинги была закончена в 1919 году, а приближалась осень 2015 года. И, хотя сотня лет ничтожна для вечного Средневековья, жаль, что судьба разбрасывает единомышленников по столетиям.
    Для продления наслаждения от чтения он выписывал отдельные суждения в изящный английский блокнот из плотной бумаги. Каждый лист блокнота был удобно и широко разлинеен, поэтому цитаты получались красивыми не только по смыслу, но и по внешнему виду. Ему нравилось выводить ровные строчки своим круглым почерком, похожим на почерк юной принцессы. Он не раз перечитывал выписки, любуясь ими и чувствуя себя почти соавтором Хёйзинги.
    Его поражало, как голландский писатель родом из микроскопической и болотистой страны, прозябавшей на задворках современной Европы, сумел проникнуться жизнью не только родных нижних земель, но и духом славной солнечной Бургундии пятнадцатого века. Правда, на то время Бургундия стала настолько могущественной и обширной, что включала и герцогство Бургундию, и Пикардию, и Эльзас, и Лотарингию, и Голландию, и Люксембург, так что Нижние Земли автора были малой
частью сильного государства. Следовательно, Хёйзинге, нидерландскому автору двадцатого века, отчасти лестно сознавать, что и его болота связаны с процветающей  Бургундией.

     Он рассматривал немногочисленные фотографии Йохана Хёйзинги в интернете и ясно видел, что их лица похожи. Странное ощущение. Словно далёкий кровный родственник внезапно объявился.
     Небольшой рот, углы губ не опущены даже в пожилом возрасте, но никогда не улыбаются. Маленькие светлые невыразительные глаза. Узкий лоб обычной формы.
На лоб мыслителя совсем не похож. А вот его собственный лоб заметно отличается – крупный, выпуклый, и дело не в залысинах, а в форме. Он с детства рос  большеголовым, с крепким лбом. Зато нос, подбородок так похожи, словно его собственные, даже странно.

     Всё началось с традиционного визита в Бламон. Он приехал поздравить Августина Дойча с днем рождения, привёз в подарок открытку 1927 года – парад легионеров на Елисейских полях  - настолько отличной сохранности, что Дойч был на седьмом небе от счастья. Дойч много лет собирал военную тему. Их общее увлечение филокартией уже давно перешло в дружбу, как ему казалось.
    Впрочем, опыта дружбы у него не было совсем. Ни в детстве, ни в юности он ни с кем не сходился близко, не получалось. В школе ему порядком доставалось от сверстников, он не мог защищаться – ни сил, ни характера. Он честно пытался тренироваться, но быстро уставал и бросал. Никогда не было рядом тренера. Отец тоже не мог помочь, сам был слабаком во всех отношениях да и умер рано, оставив тринадцатилетнего единственного сына на руках властной матери. Спорт, вечеринки, танцы, девушки – всё прошло мимо, словно не для него предназначены.
     Оставались книги, одинокие прогулки по центру родного города Нанси, где он знал каждый уголок, связанный с историей. Современные окраины его не интересовали. Учеба в университете тоже ничего не изменила в его жизни. Занятия историей поглощали его целиком, на девиц сил не хватало. А через несколько месяцев и вовсе ослаб после длительной пневмонии. Лечение заняло так много времени и сил, что университет пришлось оставить. Мать сочла, что обучение истории дорого и бесполезно. Сначала ему казалось, что можно вернуться в университет после болезни, но потом и желание учиться пропало, и место на почте для него нашли родственники, так что всё одно к одному.
      Общение помимо работы он нашел в среде филокартистов.

      Молодая компания  шумно обедала в центре зала. Дюжина глоток ела и говорила разом.
       Жан Бушотт занял привычное место за двуместным столиком напротив входа в служебное помещение ресторана. Мгновенно появился хозяин – его приятель Дойч, улыбаясь ему всем худым лицом и протягивая длинные руки для приветствия. Они неловко обнялись. Бушотт почувствовал себя в центре внимания и смешался под взглядами соседних столиков. Дойч присел к нему, выставив вбок колени углом, прищурив в улыбке светлые глазки. Его профессионально приветливый баритон всегда умиротворяюще действовал на Бушотта. Потёк привычный разговор.
      Когда Бушотт достал подарок и бережно выложил открыку в специальном прозрачном конверте, радости Дойча не было конца. Они оба склонились над старым клочком бумаги, в упоении разглядывая и обсуждая каждую фигурку легионера.
      Молодежь в центре зала громко засмеялась какой-то шутке. Дойч кивнул на них:
- Тоже именинницу потчуют. Ровно на полвека меня моложе. Ребята хорошие, это они сегодня расшумелись, а так тихо копаются целыми днями в замке, сюда редко заходят.
Бушотт понял, что это добровольные реставраторы замка в Бламоне.

     После обеда, когда он осторожно вырулировал из узкого переулка справа от ресторана, молодежь как раз вывалила толпой. Ему пришлось притормозить, двигатель заглох. Они окружили его кабриолет, дружески подталкивая, отпускали шуточки и громко смеялись. Девица боком прижалась к машине и требовала, чтобы её немедленно щелкнули. Правда, всё продолжалось не более пары минут, они двинулись толпой дальше, и Бушотт смог выехать на дорогу.

    Через неделю позвонил Августин Дойч и попросил об услуге. У Дойча в Авиньоне умирал брат жены. Дойч должен поехать к нему непременно, так как он – единственный наследник, но проблема в том, что некому остаться с Жюлем, его сыном-инвалидом. Дойч предложил ему пожить у него в бламонском доме, присмотреть за сыном. Еду из ресторана им будут доставлять. Бушотт согласился. Его отпуск начинался в понедельник 17 августа, а он еще не придумал, как лучше его провести, так что предложение Дойча было кстати.

     Жизнь в Бламоне у Дойча получилась для Бушотта нелегкой, потому что его сын Жюль оказался не в меру болтливым и утомительным. Этот тридцатилетний инвалид в кресле, довольно начитанный, спорил с Бушоттом по тем историческим фактам, которые казались Бушотту безусловно верными. В частности Жюль умудрился подвергнуть сомнению историческую роль Жана-Батиста Ноэля Бушотта как политического деятеля Великой Французской революции, который приходился ему родственником. Да, по боковой линии двоюродного брата, да, возможно, что двести тридцать лет назад кузены не были даже знакомы, но в семье Бушотта из Нанси издавна гордились богатыми родственниками из Меца, вошедшими в историю Франции. Всезнайка Жюль не отрицал, что имя Бушотт связано с Великой революцией, но подробности были ему неведомы. И Жану Габриэлю Бушотту пришлось рассказать более подробно биографию дальнего родственника.

    Жан-Батист Ноэль Бушотт был военным министром, который так и назывался – министр Войны. Правда, занимал он этот пост всего семь месяцев – с 18 октября 1792 по 5 апреля 1793 года, потом был заменен Бернонвилем, но оставался при нем до июня 1794. Потом по неизвестным истории причинам в июне 1794 года был арестован, более года провел в тюрьме и в октябре 1795 года освобожден. К счастью, его освободили, а не казнили, значит, врагом Революции не сочли.
Бывший военный министр революционного правительства вернулся в родной Мец, где занимал пост муниципального офицера до самой смерти в 1805 году. Его считали великим стратегом, он смог организовать армию в решающий момент Революции…

    Вот тут несчастный инвалид прервал разошедшегося в патетике Бушотта и стал возражать, что такая оценка политика преувеличена, по его мнению.
- Грош цена такому мнению,- рассердился Жан Бушотт.- Какое мнение может быть у человека - инвалида с детства о делах военных, о воинственном духе, свойственном роду Бушоттов?!
     Жан Бушотт еле опомнился от гнева. На другой день уже спокойно он стал рассказывать семейную историю о том, как в богатой семье из Меца родился в 1754 году будущий военный министр Революции. А отец его так же связан с военным ведомством – он служил по финансовой части – по снабжению армии.
Юный Жан-Батист Бушотт отличался дерзким нравом и сам выбрал полк для военной службы – полк австро-венгерских гусар знаменитого Эстергази. На гусарской службе отличался буйными богатыми попойками, благо, денег батюшки хватало. Его неуёмный характер приводил к конфликтам, но его терпели за богатство и щедрость. Революционные идеи легко проникли в бесшабашную головку гусара-бунтаря.

      В последний день августа из Авиньона позвонил старик Дойч и сообщил, что дядя Фредерик умер. С Жюлем случилась истерика, и Бушотту пришлось его долго и нудно успокаивать. Мрачная атмосфера в доме Дойча длилась третий день. Во вторник, второго сентября, Жюль с утра нервничал и задирал Бушотта. Тот еле сдержался и решил уйти от греха подальше на прогулку к замку. Солнечное утро мягко манило. По узкой улочке он поднялся в гору, прошел тенистой еловой аллеей, чтобы обогнуть замок.
     На повороте он заметил фигурку девушки, стоящей над мольбертом, и сразу узнал красивую именинницу. Он вспомнил, как месяц назад она прижималась красным крутым боком к дверце его красной машины и весело требовала прямо над его ухом снять двух красоток в красном. Сейчас ему показалось, что можно начать разговор именно с этого эпизода, и он медленно поднялся к ней на пригорок.
     На его робкую улыбку девушка ответила таким хмурым взглядом, что он оторопел, остановился и  вежливо пробормотал «доброе утро». В ответ она только кивнула и наклонилась к палитре. Он молча обошел её по еле заметной тропинке и бросил случайный взгляд на этюд. И замер. Нет, это не слабый набросок, неуверенная мазня начинающей художницы. Перед ним настоящая законченная картина отличного мастерства, уж ему-то и минуты хватило, чтобы это понять.
     Он машинально проговорил «превосходная работа». Девушка обернулась к нему, её тонкая рука с кисточкой упиралась в крутой изгиб бедра, гибкая шейка высилась из широкого выреза хлопковой майки, упругие груди вздрагивали при движении. Красавица. И только нежное лицо напряжено и неприветливо. Ему захотелось  смягчить её плохое настроение. И он похвалил первое, что бросилось в глаза, – богатую гамму красок и резкий контраст правой белой полоски – он даже указал рукой. Если бы она просто улыбнулась… Ах, если бы она просто вежливо и молча улыбнулась в ответ… ничего бы не произошло. Но… из пухлых девичьих губ полилась такая грязная брань, что от неожиданности он попятился.
- Да что ты понимаешь, ты – старый козел…- и дальше по нарастающей агрессии неслись похабные слова в его адрес, задевающие его лично, совсем ей незнакомого человека.
     Он в изумлении смотрел на её разинутый рот, на краснеющие на глазах упругие щеки, на хаотичные взмахи рук. Она наклонилась, что-то выхватила из ящика с красками и с руганью «убирайся отсюда, ублюдок!» бросилась на него. Он не успел увернуться и струя едкого газа достигла лица. К счастью, он устоял и сделал пару шагов в сторону. Он резко наклонился, металлический отблеск солнца на узком лезвии резанул по глазам дополнительно. Слёзы застлали свет, он задыхался от кашля. Закашляла и девица. Он почувствовал, как она с силой толкнула его в бок, и покачнулся, сделал шаг и слепо наткнулся на мольберт. Это движение помогло ему устоять, но мольберт упал. Он смог приоткрыть слезящиеся глаза и наклонился, чтобы поднять мольберт. И в этот момент услышал: «Сука, я убью тебя!»
Он инстинктивно схватился за нож, попавший как раз под руку среди тюбиков в ящике, стоявшим у него под ногами на земле. Еще не осознав, что это обычный мастихин, он взмахнул им и резко всадил в открытую шею, возникшую прямо перед его лицом. 

      Когда он открыл слезящиеся глаза и отошел от удушающего кашля, то увидел под ногами сползшую девушку. Она нелепо полусидела, некрасиво расставив ноги. Тонкие руки держались за горло. Из открытого рта неслись квакающие звуки, неприятные его слуху. Так случалось с ним, когда скрипел твердый мелок по черной доске под рукой учителя. Он передернул плечами и отступил. Кваканье продолжалось.
Неприятные звуки заглушали мягкое шевеленье кустов под легким ветерком. Солнечный луч ласково касался его затылка. Он повернул голову. Вокруг никого.
Тогда он крупно шагнул к девушке и правой ногой брезгливо толкнул её в бок. Она повалилась, как куль с картошкой. Кваканье смолкло. Зато её поза нелепа и неестественна. К тому же раскрытый рот искажал лицо. Он вздохнул и огляделся.
Еще неизвестно, сколько тут стоять и ждать, когда хоть кто-нибудь появится и уберет эту девицу с глаз. И куда тут идти, если всё равно явится полиция, примчатся спасатели или скорая помощь, начнется суета, вопросы.

    Он тяжело вздохнул, опять закашлялся и отошел на несколько шагов в сторону. На поваленном подрамнике сиял свежими красками прекрасный пейзаж.
Он внимательно изучил его и отметил удачную композицию. Он посмотрел вокруг: да, и эти двойные стены, и ближняя темная башня, и дальняя башня в мягком солнечном свете выписаны с натуры точно, ракурс выбран превосходно, словно сам замок помог создать шедевр. Вот только свежие белые мазки справа бросались в глаза резким контрастом, отвлекая внимание. Они явно лишние, их надо бы убрать. Он огляделся и увидел в сухой траве возле тела этот нож. Кажется, он называется мастихин,- подумал он и спокойно поднял его. Он вернулся к мольберту, присел на корточки и взмахнул мастихином, чтобы отсечь ненужную яркую полосу. Получилось немного неровно. Тогда он более аккуратно и тщательно вырезал три оставшиеся стороны. Он осторожно вынул холст, провел по нему рукой, отметил, что краски сухие, и бережно свернул полотно в трубку.

      Он выпрямился и опять огляделся. Солнечный пригорок жил тихой жизнью. Со стороны лиственного леса доносился слабый шорох. Ветерок ласково потрепал верхушки деревьев, спустился к нему и провел по лицу тёплой ладонью. Он поднял глаза к бледно-голубому небу и увидел его глубину, словно недавние слёзы вернули ему ясное зрение. Он опять осторожно и глубоко вздохнул.
«Не закашлял, значит всё прошло, легкие чистые, - подумал он. - И эта, наверно, еще дышит.»
    Он вернулся к девушке, держа в правой руке трубку холста, а в левой мастихин. Наклоняться к ней ему не хотелось, а тем более дотрагиваться. Он брезгливо носком летней туфли из светлой кожи подтолкнул её голову вбок, чтобы не видеть безобразно открытый рот. Потом также носком столкнул с шеи руки. Они безвольно и мягко свалились. Он понял, что можно легко повернуть всё тело, нелепо скрюченное. Тогда он этим и занялся, осторожно пиная и поправляя ногами в нужном направлении. Наконец её поза его устроила: не видно ни отвратительного лица, ни шеи. Он удовлетворенно подумал, что у него ловко всё получилось, как у футболиста.
   Он отошел в сторону на несколько шагов, огляделся, прислушался… Опять никого.
- Так можно весь день тут проторчать,- он усмехнулся и не спеша спустился с пригорка.

Йохан Хёйзинга. Осень Средневековья:

 « ...нашей собственной жизни также отведена её доля – в прикровенном замысле мира. И чем более это чувство сгущается, тем легче оно будет переходить от уверенности немногих мгновений внезапной ясности – к постоянному и прочному жизнеощущению и даже к осознанным и сформулированным убеждениям ».

    Следующая неделя прошла на удивление быстро. Бушотт без особых усилий оградил Жюля от городских новостей: стал сам приносить из ресторана еду для них, а в дом к ним и так никто не приходил. Бламон кипел слухами об убийстве и расследовании. Бушотт заинтересованно выслушивал сплетни, которыми его потчевала старая официантка, собирая корзинку для них. Кое-что ему удавалось услышать в бюро-табак, когда он покупал привычный журнал с телепрограммой.
- Убийца не найден, убийца неизвестен, убийца сбежал… - повторяли жители городка.
Эти слова лечебным образом действовали на Бушотта.

    С Жюлем он стал настолько терпелив и ласков, что и сам себе удивлялся. Их разговоры приняли какой-то философский характер. Они много рассуждали о роли личности в истории человечества, внимательно выслушивали друг друга. И, что поразительно, во многом их взгляды совпадали. Бушотт доставал свои выписки из Хёйзинги и зачитывал их Жюлю, который тоже восхищался тонкими суждениями голландского мудреца.

      По ночам Бушотт почти не спал. Внезапно просыпался, но сна не помнил. Смотрел на часы сухими глазами – проспал всего два часа, но чувствовал себя выспавшимся, даже не зевал. Тело требовало движения. Он осторожно подходил к небольшому окну узкой спаленки.
    Сад темнел в глубине, а прямо под окном колыхались высокие ветви выродившихся кустов роз. Прошла пара-тройка лет после смерти хозяйки сада, а он уже заглох. Дойчу было некогда им заниматься, а Жюль не мог, да и желания у обоих не возникало. Бушотт осторожно выходил через заднюю дверь в ночной сад. Свежий воздух оглушал его. Он жадно глотал сложные запахи земли – запах почвы, запахи деревьев и кустов, различая их. Ему казалось, что он улавливает даже запахи птиц и насекомых. Его обоняние резко обострилось в последнее время. Впрочем, как и зрение. Он без труда ориентировался в ночном саду. Правда, ему не с чем сравнивать, ведь ему раньше не доводилось гулять по ночам, и в голову такое не приходило до... этого случая… Бушотт старался даже мысленно не возвращаться к тому … эпизоду…Он подбирал слова даже для себя. Ему казалось, что чем меньше он будет вспоминать и думать о том, что случилось, тем будет безопаснее для него. Что он и делал.
     Но не замечать изменений в себе он не смог. Даже голос его изменился, как он заметил в разговорах с Жюлем, стал более твёрдым и убедительным.

    Он шел по заросшей дорожке в конец сада к небольшой площадке на берегу Везузы. Когда-то несколько квадратных метров были выложены каменными тонкими квадратами  и предназначались для смотровой площадки для Жюля. Мать вывозила мальчика в кресле и оставляла его здесь на солнышке поглядеть на речку. Их узкий садик как раз доходил до речного берега. Тихая Везуза чуть слышно шлёпала.
Свежесть от реки охватила всё тело, проникая под легкую куртку и залезая даже в джинсы. Он сел на широкую крепкую скамью. Старые доски под ним скрипнули, словно поздоровались. Он удобно опёрся на спинку скамьи и расслабился, спокойно вглядываясь в неоднородный сумрак. Над водой темнота светлела, дальний берег тонул в черноте, вокруг него шевелились серо-черные клубы ночного воздуха, а над ними уходило ввысь неописуемо прекрасное, живое пространство.
    Послезавтра это блаженство ночной прогулки исчезнет навсегда. Сухая тишь начала сентября сменится трёхдневными дождями, которые доползут с запада, по прогнозам.
К тому же скоро вернется Августин Дойч, уже уладивший часть дел, по его словам.
Ему предстоят непростые разговоры с обоими Дойчами. Впрочем, в молодом Дойче он был почти уверен, хотя предсказать поступки инвалида...И всё-таки ему удалось заманить Жюля, он это почувствовал пару дней назад.

      Решение уехать в Авиньон, скрыться от всего подальше было инстинктивным, пришло ему в первую бессонную ночь, когда он лежал с сухими глазами до утра.
Он ясно понимал, что следственная группа переберет по человечку всё тысячное население крошечного Бламона, вычисляя преступника. У Дойчей безусловное алиби, а вот у него… Те, кто видел его в то утро, могут припомнить, как он спускался по улочке от замка, как переходил площадь перед почтой, как шел к дому Дойча по переулку возле ресторана. Его могли видеть. С другой стороны, он уже стал не чужим, а вроде бы привычным, хотя бы для служащих почты, если эти дамы заметили его из окна. А привычное вспоминать труднее. Теперь только время поможет ему. И надо уезжать с глаз долой, не маячить в городке. Но если уехать немедленно, то начнутся проблемы с Жюлем, которые достанутся старой официантке, и это сразу привлечет внимание и не забудется. Нет, надо выдержать и не бежать. Надо бы подготовить безопасный отход из Бламона, причем не на время, а навсегда. Порвать с Дойчами?
Они слишком умные, чтобы не связать концы с концами, начнут думать о причинах, искать их, анализировать, ведь головы-то у них работают отлично. Нет, надо сохранить дружбу, а не вызывать подозрений разрывом отношений. Неизвестно, сколько времени продлится следствие. Придется и после приезжать к ним в Бламон, попадаться кому-то здесь на глаза. Хорошо бы избежать этого навсегда.

      А выход он, кажется, нашел. Надо, чтобы Дойчи уехали из Бламона добровольно.
Но, боже милостивый, каких это потребует усилий от него! Представить трудно, чтобы удалось сорвать семью с насиженного места с постоянной работой и частной собственностью. Практически невозможно. И всё-таки… ведь наследство. Какое именно наследство, Бушотту неизвестно, он даже ни разу не поинтересовался у Жюля, почему-то предполагая, что тот ничего не знает. А если наследство значительное? Ну, вот хотя бы жильё их покойного Фредерика в Авиньоне, на юге.
А, может, тот жил в съёмном? Надо сегодня же всё уточнить у Жюля. Надо выстроить стратегию. Идея с Авиньоном безумна, но имеет основание, пусть очень хрупкое.

    Успокоенный ласковым вниманием Бушотта в последующие дни, Жюль поведал кое-что о дядином наследстве. Оказалось, его пару раз в детстве родители отвозили в Авиньон погостить, и он помнил дядюшкин дом, прохладный даже в жаркое южное лето. Дом был большим, родительским, поэтому мама Жюля, выросшая в нем, чувствовала себя там хорошо, а вот папе и дом, и дядя не очень нравились. Дядя Фредерик всю жизнь служил в банке, занимая невысокие должности. Женат никогда не был. Сестру и Жюля, можно сказать, любил, а вот старшего Дойча терпел с трудом. Жюль это понял уже взрослым. Его мать иногда одна ездила навестить брата, отец ссылался на дела, и Жюль вслед за ним почему-то не хотел уезжать из Бламона даже в гости. Дядя Фредерик никогда на памяти Жюля не приезжал в Бламон, даже когда мама болела последние несколько лет. Он приехал на похороны единственной сестры, остановился у них в маминой спальне, прожил четыре дня почти молча. Уже тогда он сам выглядел больным и настолько старым, что поразил их. Стала заметна большая разница в возрасте, ведь дядя Фредерик был старше сестры на шестнадцать лет.
     Отец предложил одинокому старику переехать к ним и жить всем вместе, но дядя Фредерик категорически отказался и уехал. Связь поддерживали Дойчи, звонили сами. Старик упорно отказывался приезжать, потом заболел, попал в госпиталь, отец ездил к нему год назад на несколько дней, и вот теперь ...
      
      Бушотт засел в интернете и проштудировал всю информацию об Авиньоне. Он попытался увлечь Жюля историей и архитектурой старого города, всё время в разговорах возвращаясь к прочитанной им информации и всячески высказывая своё восхищение Авиньоном. Жюль поневоле погрузился в те же сайты. Помог и дождь.
Уже на вторые сутки мелкого, непрерывного дождя всё вокруг стало серым и унылым. Казалось, низкие потолки старого дома нависли еще ниже. Влага легко проникала в уже отсыревшую постель. Бушотт перешел к вздохам и жалобам на слякоть, сравнивая южный климат не в пользу их сырой Лотарингии. Жюль поддакивал, рассматривая солнечные снимки Авиньона, выложенные на туристских сайтах в изобилии.

     На третий день ненастья Бушотт перешел от погоды к мягкой критике старого дома Дойчей. Дому было более ста лет, он находился в узкой улочке-тупике за рестораном Дойча. Одноэтажный и длинный, так как вторая половина была переделана из примыкавшего то ли каретного сарая, то ли хлева и где теперь располагались три спальни, дом был когда-то выкрашен в белый цвет. Спальня Жюля представляла из себя квадрат с двумя окнами в сад. За ней шла узкая спальня старого Дойча и третья была материнской, где и остановился Бушотт. В передней части дома довольно большой салон наполнен мебелью, не представлявшей ценности, за ним шла узкая столовая в деревенском стиле и хорошо оборудованная кухня, что и неудивительно для профессионального повара Дойча. Возможно, дом для провинциальной семьи был достаточно удобным, но уж очень скромным, по мнению Бушотта. Жюль несколько недоуменно отнесся к этому мнению, ему родной дом казался милым и уютным, пусть и не роскошным.
    Бушотт незаметно в сравнении выяснил, что авиньонский дом дяди Фредерика был как раз стильным – в английском стиле, потому что материнская линия имела английские корни, но такие давние, что матерью никогда и не упоминались, она считала себя француженкой, как и своих родителей. Жюль помнил из детства только тёмную дубовую мебель в дядином доме и старый тенистый сад.
Сам город Авиньон он тоже помнил плохо, ведь всего несколько раз его вывозили на прогулки, так что знает лишь, что дом дяди находится в старом центре.

     Бушотт посчитал,  что стильный дом, возможно, даже хорошего архитектора, и к тому же в историческом центре Авиньона – неплохая приманка. Разговоры все чаще крутились вокруг Авиньона в салоне, где они сидели с ноутбуками под рукой. Бушотт обычно занимал глубокое кресло, держа свой ноутбук на коленях и зачитывая Жюлю комменты туристов или сведения из википедии. Жюль сидел на своём привычном месте у окна рядом с низкими книжными полками.

   Знания Жюля были обширны, но не глубоки. Он, как ходячая энциклопедия, знал обо всем понемногу. Бушотт заметил, что на самых удобных полках под рукой как раз стояли толстые тома разных энциклопедических словарей, порядком истрёпанные.
Бушотт еле сдерживался, замечая поверхностные суждения Жюля, но спорить с ним остерегался – это не входило в его планы. Он мягко дополнял Жюля, а тот иногда с удивлением вглядывался в неказистого с виду отцова приятеля – мелкого служащего почты и молча поражался глубине и неординарности его суждений. Замечания Бушотта об архитектуре или живописи выдавали в нем истинного знатока. Бушотт сам не замечал, насколько глубоки его знания, и спокойно рассуждал с Жюлем.

     Однажды, когда речь зашла о Наполеоне, то Жюля поразили высказывания Бушотта об Авиньоне как центре Белого террора 1815 года. Оказалось, что потомок революционного деятеля оправдывал Белый террор и был на стороне роялистов. Жюль подшучивал по этому поводу, что Бушотт из Нанси действительно дальний, а не ближний родственник революционного министра из Меца. Бушотт в ответ говорил, что ничего не имеет против монархии, особенно современной.
- Монархи отлично справляются со своими обязанностями и в Великобритании, и Бельгии, и в Испании, и в Швеции. Не то что некоторые президенты, ну, не будем уточнять. Причем наследование трона менее затратно, чем современные демократичные выборы, не правда ли? -  ехидно закончил Бушотт эту тему.
- Что касается Меца, - продолжал месьё Бушотт из Нанси,- то один из моих любимых поэтов Поль Верлен был родом как раз из Меца. Правда, восьмилетним мальчиком с семьей переехал в Париж и умер там, рано умер, всего в пятьдесят два года, жаль.
Мой ровесник. Поль Верлен любил и знал Париж всяким – от дам полусвета до  грязных мостовых, писал и о парижских старушках, и о парижских собаках…
    Месье Бушотт задумался, замолчал, низко склонив голову. Молчал и Жюль, несколько удивленный неожиданным переходом от истории к поэзии. Бушотт поднял крупную голову на тонкой шее и, полузакрыв глаза, низким голосом медленно проговорил :

Устав страдать, я сник и смолк.
Как ослабевший старый волк,
Когда за ним несется стая,
Став жалким зайцем, я мечусь
И от погони скрыться тщусь,
Следы безумно заметая.

   Жюль сначала даже не понял, что Бушотт читал стихи, цитировал чужие слова, а не произносил их от себя, настолько естественно он говорил. Казалось, он просто размышлял в ритме.
- Это стихи Верлена?- переспросил Жюль, чтобы как-то отреагировать.
Месьё Бушотт кивнул, потом потянулся в кресле и перевел разговор на будни, предложив зажечь свет, а то что-то стало темно и мрачно в салоне. За окном моросило.

     Когда вернулся из Авиньона усталый Дойч, то первым делом метнулся в свой ресторан и пару дней улаживал там накопившиеся дела, а по вечерам уговаривал Бушотта побыть у них последние дни отпуска. Бушотт, по его признанью, согласился из-за дружбы с Жюлем, возникшей в последнее время. Жюль подтверждал свою неожиданную привязанность к Жану Бушотту не менее настойчивыми просьбами остаться. Так Бушотту пришлось прожить в доме Дойчей еще четыре дня, которые он употребил с пользой для своей идеи переезда в Авиньон. Прямо он об этом никогда не говорил, но при каждом удобном случае какой-нибудь фразой возвращал старого Дойча к мыслям о наследстве в таком замечательном городе. Иногда Бушотт участливо подчеркивал вечернюю усталость старого ресторатора, намекал на полноценный отдых пенсионера, тем более на юге, раз появилась такая возможность.
     Августин Дойч только вздыхал и отмахивался, он не представлял своей жизни без ресторанных хлопот. Заботы навалились на старика, казалось, еще с большей силой.
Дела шли под уклон. Ресторан еле балансировал на грани рентабельности уже четвертый год, а улучшения не предвиделось. Экономический кризис бил по мелкому бизнесу беспощадно. Тарифы на воду резко выросли, счета поставщиков непредсказуемы, а клиентов всё меньше с каждым годом. В городке закрылось еще три мелких предприятия, молодые жители Бламона уезжали в поисках заработка в крупные города, старики-клиенты умирали…
- Господи, что-то будет...- вздыхал старый ресторатор. - Пожалуй, я могу еще продержаться несколько лет за счет наследства, а что дальше? Что оставлю Жюлю, если все сбережения Фредерика уйдут на ремонт ресторана? Будет ли толк от этого ремонта, когда клиентура катастрофически упала, а развитие Бламона и не предвидится. А если свалюсь без сил, ведь мне уже почти семьдесят...Пожалуй, Бушотт прав, надо сворачивать бизнес, пока не поздно. Надо уйти достойно.



Глава 2. Авиньон, 2016 год

      Жан Бушотт иногда думал, что климат меняется не в лучшую сторону и особенно это заметно на юге. Ему казалось, что в пятнадцатом веке в этих местах не могло быть такой летней жары, как сейчас в начале двадцать первого века. Иначе как бы выжил здесь уроженец северной Пикардии в течение двадцати лет? Так он думал о художнике, жившем на площади святого Петра в самом центре Авиньона в середине пятнадцатого века. Его звали Ангерран Картон. Впрочем, Картон – не точно, так по-здешнему, по-провансальски, переделали его пикардийское имя Шарретье.
     Мадонна под рукой художника стала похожа на его соседку из родного Лана в Пикардии, подростковую тайную любовь. Та же лавина рыжих прямых волос до самого пояса. Те же тонкие белые руки. И туповатое выражение пухлого девичьего лица. И почти незаметные рыжие бровки над светлыми небольшими глазами. Типичная пикардийка.

      Бушотт простоял перед фрагментом алтаря с мадонной Картона, представленным в зале Малого Дворца, довольно долго. Мадонна отстраненно смотрела вбок, поэтому не мешала разглядывать её. Она без напряжения поддерживала тонкими руками белобрысого младенца в плотном красном платьице более пятисот лет. Писано не с натурщицы, ибо ни одна из них не смогла бы удержать дитя и полчаса, не исказив недовольной гримасой невыразительное лицо. Только влюбленная память юноши подсказала художнику эту грустную отстраненность. Младенец держал двумя ручками большое желтое яблоко. Ясно, что символ какой-то, утраченный в наше время. По крайней мере, Бушотту неизвестный. Возможно, ученые эксперты знают.
Даже неопытная молоденькая мать не даст ребёнку целое яблоко, да и беззубый малыш не удержит такой тяжелый фрукт. Символы, символы…
Бушотт прочитал надпись под картиной, которая ничего ему не объяснила, - «Мадонна с младенцем в окружении святых и донаторов». Бушотт тяжело вздохнул и  поразился неотчетливости и невыразительности названия. И как по такому наименованию отличить эту картину от десятков других мадонн? Он решил, что про себя будет называть эту мадонну Ангеррана Картона «Мадонной с младенцем и желтым яблоком». 

     Он внимательно рассмотрел фигуры неизвестных истории богатых донаторов – заказчиков алтарной росписи. Знатная пара в черных новых и дорогих одеждах стояла на коленях у ног Мадонны, молитвенно сложив руки. Их обязательное присутствие на росписи оплачено крупной суммой, но художники мудрого Средневековья нашли выход – изображали фигурки заказчиков  такими мелкими, что ничтожность чванливых смертных была очевидна. Так поступил и Ангерран Картон, тщательно выписав их личики и детали модной одежды из черного бархата, но представив донаторов маленькими человечками, мелкими в тщете остаться в веках. А ничего от них не осталось – ни имён, ни показного богатства. Время рассудило как должно: на века осталось имя художника, его краски, его виденье мира.
      
    Когда он возвращался из музея, то почувствовал такую сухость в горле, что не смог вздохнуть поглубже. Казалось, обжигающий воздух спалил гортань. Бушотт свернул в ближайшее кафе и заказал бутылку минеральной. Площадь святого Петра, раскаленная послеполуденным солнцем, была пуста. Даже терпеливые китайские туристы забились в тенистые места. Бушотт потягивал пузырчатую холодную воду и сожалел, что не уехал из Авиньона весной. Он поддался соблазну подарка Дойча - дорогих билетов на концерты знаменитого Авиньонского театрального фестиваля, предвкушая наслаждение от спектаклей под открытым ночным небом у стен Папского дворца. Престижно к тому же. Билеты для них купил Августин Дойч еще в апреле и подарил Бушотту в знак искренной благодарности за его бескорыстную помощь. Пришлось остаться.
      Тяжелые чувства, терзавшие Бушотта после Бламона, постепенно исчезали под ясным синим небом Прованса. Даже зимнее, яркое и легкое небо не давило на психику, а лечило. Он это чувствовал. Ему казалось, что он выздоровел после тяжелой, изнурительной болезни. Эйфория выздоровления делала его пребывание в семье Дойчей легким, необременительным ни для него, ни для Дойчей. Наоборот, и он, и Дойчи были настолько увлечены совместным приятным сожительством, что неоднократно обсуждали свои ощущения. Особенно Бушотт удивлялся, что так неожиданно приятно и легко он чувствовал себя в чужой семье. Да, старый Августин Дойч был профессионально доброжелателен, но и Жюль искренно радовался присутствию Жана Бушотта – это невозможно скрыть за столь долгое время зимы и весны.

      Размах фестиваля поразил их. Всю весну Авиньон кипел подготовкой – в этом, 2016 году, фестивалю исполнялось семьдесят лет. Празднование намечалось грандиозное. Главный режисер фестиваля Оливье Пи давал многочисленные интервью, из которых стало известно, что приглашены самые знаменитые театры мира и зрителей в юбилейный год ждут двадцать шесть драматических спектаклей, семь танцевальных и балетных на главной площадке – у стен Папского дворца. Кроме того, по Открытой программе практически круглосуточно по всему городу на десятках сцен предусмотрены представления артистов.
     Везде появились афиши с символом юбилейного фестиваля – на оранжевом квадрате черная взбрыкнувшая задними ногами «туринская лошадь» - та самая лошадь, над которой плакал в Турине сумасшедший Ницше.

     Августин Дойч купил самые дорогие билеты на открытие и закрытие фестиваля у Папского дворца и еще на спектакль в церкви целестинок. Подарок, действительно, щедрый. Дойчи решили использовать месторасположение своего нового дома на полную выгоду, ведь можно легко, пешком дойти до Папского дворца даже с инвалидной коляской Жюля. Проблемы с парковкой их не касались.
    Началась подготовка к долгожданному спектаклю открытия. Мужчины посетили парикмахеров. Обсудили и приняли решение взять напрокат белые фраки для Августина и Жана Бушотта, а также купили дорогую шелковую рубашку для Жюля. Обновили дорогой парфюм и самую лучшую обувь. Всё щедро оплатил Августин Дойч.

     В долгожданный день открытия сборы начались с самого утра. И более тщательный душ, и легкие блюда для обеда в полдень, и шутки, и подкалывания - всё приносило удовольствие. Когда наряжались, волнение охватило всех троих, и они признались, что никогда еще так шикарно не выглядели.
     Жаркий день шестого июля клонился к закату. На небе яркая голубизна мягко сменилась на серовато-фиолетовые полосы, западный край принарядился в античный розовый с тускло-красным подбоем. Воздух постепенно охлаждался, но за воротами сада, когда они вышли, всё-таки показался им неприятно сухим. Шли медленно. В соседнем квартале стало многолюднее, а на площади перед Папским дворцом оживленный гул толпы заставил примолкнуть даже разговорчивого Жюля. Бушотт и старый Дойч уцепились за коляску Жюля с обеих сторон и тщательно выруливали в густой толпе перед входом. Наконец они расположились на своих местах и успокоенно огляделись.

    Амфитеатр открытого зала был полон и нависал над ними, сжимал с боков неисчислимым присутствием праздничных людей. Правда, они знали, что зрителей было всего две тысячи – в основном, известные театральные деятели и продавцы зрелищных искусств. Международный рынок театра представлен в Авиньоне традиционно широко. Все свои, снобы и дельцы из мира театра. Купить билеты рядовому зрителю на открытие практически невозможно. Августину Дойчу помог с билетами нотариус, который улаживал дела с наследством и у которого оказались обширные и влиятельные связи в Авиньоне.

     Они сидели в дорогом партере на удобных местах, но шевелящаяся громада вокруг неприятно поразила Бушотта. Прямо перед ним расположились три старые дамы с голыми напудренными спинами. Толстые слои тональных кремов тщательно скрывали дефекты старческой кожи, но согнутые куриные шеи выдавали возраст. Осторожные повороты стриженых головок еще более увеличивали их сходство с домашними птицами. Одна из дам мелкими взмахами кружевного маленького веера пыталась загнать глоток свежего воздуха в клювик с вишневыми тонкими губками.
    Бушотт почувствовал удушье и стал смотреть в небо, которое тоже на глазах снижалось. Уже давно исчезла голубая легкая бездонность солнечного дня. Воздух серел, поминутно меняя краски, и сгущался. Казалось, он куполом покрыл пространство над амфитеатром, поэтому легче Бушотту не стало. Лучи прожекторов направляли взгляды на помост сцены, покрытие которого имитировало каменные плиты. Все технические средства были максимально спрятаны, поэтому даже визульно сцена казалось естественным подножием каменной стены Папского дворца.

    Юбилейный фестиваль открывала труппа «Комеди Франсэз». Спектакль носил странное для открытия праздника название - «Проклятые».
- Знаменитый бельгийский режиссер Иво ван Хове, поставивший его, вероятно, не предполагал, что попадет с мрачным названием впросак, - ехидно заметил Бушотт при знакомстве с программой фестиваля. - Хотя заменить название – мудрое решение в отличие от наглого итальянского аристократа Висконти, бесцеремонно использовавшего название оперы Рихарда Вагнера. Вот Висконти и проиграл Вагнеру, а мы посмотрим, победит ли современная версия ван Хове усопшего Висконти.

     Сценарий помпезного фильма Висконти «Гибель богов» превратился в новом спектакле «Проклятые» в довольно скромную постановку с костюмами Третьего рейха. Много коричневого. Красные вспышки прожекторов. Широко разинутые рты актеров с красной помадой на выбеленных лицах. Игра идей судьбами людей только внешне схожа с играми древних богов. Наркотическая буря человеческих страстей убила возвышенную гибель богов. И трактовка знаменитого итальянца, и менее известного бельгийца показались Бушотту личной местью Рихарду Вагнеру, а не вселенской скорбью о гибели европейской культуры. Семейные распри на фоне разыгравшегося нацизма, не более.

    Жан Бушотт был разочарован, но сдерживался, ничего не говорил. С середины спектакля он следил не столько за актерской и режиссерской игрой, сколько за световой игрой – технической и природной. Небо явно побеждало человеческие усилия осветителей, режиссеров и актеров.
   Дома, обсуждая увиденное в этот вечер, пришли к общему выводу – спектакль не стал лучше под открытым небом, такой же приземленный, как в запертом зале. Ощущения у всех троих были сходные. Они дружно решили, что раз театралами никогда не были, то и авиньонский опыт их вряд ли приобщит к искусству театра.

     Бушотт решил утешиться художественной выставкой, о которой много говорили по местному телевидению, ведь приехала какая-то знаменитая американская фотохудожница. Кстати, одной из тем юбилейного фестиваля заявлена тема женщин-художников. Правда, теле-интервью с маленькой толстенькой американской еврейкой его насторожило. Она не смогла сказать ничего существенного и показалась Бушотту мелкой. Но Жюль в ответ на его замечание бросил ироничную реплику, использовав цитату из Хёйзинги, которую ему когда-то прочитал сам Бушотт:

« Даже посредственные художники доставляют радость потомкам, тогда как удел посредственных поэтов – кануть в забвение. »

    Оба Дойча отказались посещать фотовыставку, поэтому Бушотт, обрадовавшись одиночеству, отправился с утра пораньше, до жары. То, что он увидел, его раздражило. Неприятно сознавать, что так расходится его собственное мнение с мнением арткритиков. Они называли фотографии Нэн Голдин шедеврами, а он счел их  бытовыми снимками шлюх и гомиков. Американщина пёрла самым грязным образом.
      Раздосадованный тем, что не узнал заранее об этой американской знаменитости, Жан Бушотт шел по улицам в поиске какого-нибудь тихого крошечного кафе, где он смог бы засесть за ноутбук. Уже с утра центр Авиньона наполнялся шумом и толпами,
в руки совали афишки, зазывалы назойливо тянули рекламные слоганы, мелькание и разноголосица толпы усиливалась с каждой минутой. Бушотт направился к востоку от Папского дворца, подальше, в тесноту узких улочек и в каком-то непритязательном  тупичке увидел сквозь распахнутую дверь почти пустой тёмный зальчик. Наконец-то он нашел скромный, тихий уголок. Он раскрыл ноутбук и погрузился в изучение биографии американской знаменитости.

      Сначала он не обратил никакого внимания на пожилую официантку, принесшую ему бутылку холодной минералки. И только спустя несколько минут, когда услышал, как она визгливо позвала кого-то: «Джес, где тебя носит, иди сюда быстрее», он поднял голову. Официантка проорала еще громче: «Джессика, я кому говорю?!»
В узенькой дверце служебного помещения появилась темноволосая девушка в джинсовой мини-юбке и желтой майке с недовольной пухлой мордашкой:
- Ну, чево тебе, мам, я убираюсь в подсобке.
- Смени меня в зале, видишь, клиенты пошли, - кивнула пожилая официантка на двух вошедших туристов и засеменила пухлыми ножками-бутылочками. Тут-то и обратил на них внимание Бушотт. На точно таких же ножках-бутылочках, только загорелых, пошла навстречу матери юная Джессика.
«Господи, и тут американское имя – Джессика, и сюда проникло – в простую семейку,  типично французское простонародье», - подумал Бушотт, листая пошлые фотографии американки в слайд-шоу. Все её герои – проститутки Джой, Джимми, Куки, трансвеститы Бриан, Кенни, Боб и другие, чьи имена крупно и заботливо знаменитая фотохудожница разместила под снимками, уже до тошноты примелькались Жану Бушотту. Да и сама американская фотохудожница была своей в этой непотребной среде наркоманов. Её знаменитый автопортрет с подбитым кровавым глазом и ярко-красными губами стал известен еще с восьмидесятых годов. Она моталась по американским и европейским кинофестивалям, где собиралась публика такого же рода. Еврейские арткритики по обе стороны океана не оставляли без внимания свою соплеменницу и активно искали в её фотографиях признаки нового искусства.
      Чем больше Бушотт узнавал о жизни и творчестве американской знаменитости на разных сайтах, тем отвратительнее она казалась ему. И тем возмущеннее бились и крепли мысли: «Зачем тащить в европейскую культуру это американское убожество?
Зачем предоставлять престижный центр Помпиду в Париже для сомнительной американской выставки? Зачем давать национальную награду Франции этой выскочке? Зачем ронять честь ордена Почетного легиона, которым теперь щеголяет эта бисексуалка и наркоманка? Куда смотрел и кого слушал министр культуры Франции при этом? Неужели французы забыли, что Наполеон, учредитель ордена Почетного легиона, запретил давать его женщинам? И только через двести лет орден стал доступен дамам, проявившим себя в благотворительных добрых делах. И вот теперь ордена Почетного легиона удостоилась эта эпатажная американка»,- остальные немые ругательства Бушотт запивал крупными глотками холодной воды, чтобы успокоиться.

     Мамаша Джессики направилась к выходу из кафе, и Бушотт неожиданно для себя последовал за ней. Он остановился на минутку в солнечной полосе улочки, дав отойти несколько шагов неторопливой толстушке-официантке. Она по-утиному переваливалась на коротких ножках, широко отставив пухлую руку с сумочкой.
Короткая темная стрижка, короткая толстая шея, жирные бугры лопаток, круглая задница в светлой юбке и, главное, отвратительные ноги-бутылочки  медленно двигались перед Бушоттом. На первом же перекрестке бутылочные ноги свернули направо, в узкую улочку. Бушотт увидел, когда вышел на угол, что улочка, а вернее, переулок был настолько коротким тупичком, что вмещал в себя только два дома справа и три дома слева. Вот на левую тенистую сторону перешли ноги-бутылочки и потопали к темной арке между старыми домами, в которой благополучно исчезли. Бушотт задержался на углу на пару минут, потом прошел к арке и заглянул. За глубокой каменной аркой открывался полукруглый дворик, вымощенный старинными плитами. Ни травинки, ни цветочка, только плотно закрытая входная дверь, обитая ржавыми металлическими пластинами. Поскольку других дверей в наличии не имелось, Бушотт понял, что именно за этой дверью скрылась официантка-утка. Здесь проживает её утиное семейство. Он развернулся и быстро вышел из дворика, не задержался в пустом тупичке и только на узкой улице мельком глянул на табличку с её названием.

      Он еще ничего не решил. Раздражение американской пошлостью не проходило.
Джессика, Джес, Джессика, Джес – пульсировал правый висок в такт шагам по солнечному пеклу. Он подумал, что очень скоро уточка Джессика превратится в пузатую неуклюжую утку, как её мамаша, наплодит утят с американскими кличками типа боб, стив и стэйси, и американская зараза расползется по Авиньону с новой силой.

    В июле жара в Авиньоне достигла пика и доводила Бушотта до белого каления. Он раздражался с каждым днем всё больше, сознавал это и, чтобы избежать неловкостей в доме Дойча, почти каждый день уходил в прохладные музеи.
    Вот и сегодня, рассматривая мелких донаторов из пятнадцатого века, он понял, что так же мелок и ничтожен. Его желание побывать на Авиньонском театральном фестивале – очевидное тщеславие, не более. Ни театралом, ни меломаном он не был, музыку воспринимал как-то по своему, никогда не обсуждал свои музыкальные впечатления ни от современной, ни от классической музыки. У него и не было в наличии таких собеседников, так зачем ему все эти спектакли и концерты? Зачем мучиться в дикой жаре? Бушотт даже не ожидал от себя, что его тело так болезненно будет реагировать на южную жару. Всё, пора уезжать из Авиньона. Он принял решение и стало легче.
«Действительно, почему не вернуться в родную Нанси?»

    После принятого решения дни полетели быстрее и легче. Вот и спектакль в довольно прохладной и маленькой церкви целестинок всего на сорок кресел прошел прекрасно. Пять актеров из Лозанны превосходно сыграли классическую французскую пьесу. Режиссура была умеренно современной, без декораций, но в нормальных театральных костюмах по моде восемнадцатого века. Даже с париками, - умилялись благодарные зрители. Уж авиньонские театралы нагляделись за последние годы на актеров, голышом бегающих по сцене по задумке сверхмодного режиссера, и на актрис, режущих себе лезвиями голые коленки прямо на сцене - тоже по воле жестокого режиссера. Слухи об этих театральных изысках быстро распространялись по городу и вызывали разноречивые толки. Эстеты спорили. Обыватели ужасались. Чего только не навидался Авиньон за семьдесят лет!

     На закрытие театрального фестиваля особо наряжаться не стали. Дойч уже давно вернул в прокат белые фраки, над которыми они дружно подшучивали не один день.
В прощальный вечер Бушотт и Жюль обошлись белыми рубашками с короткими рукавами, а элегантный Дойч все-таки добавил атласный галстук-бабочку. Его худая высокая фигура выглядела превосходно в любой одежде. Легкая профессиональная пластика добавляла элегантности, на него обращали внимание, что не скрылось от ревнивых взглядов Бушотта.
     Публика на закрытии фестиваля показалась им более демократичной, что, возможно, объяснялось тем, что сделки уже были заключены, многие важные персоны разъехались, ведь в Авиньоне изначально не предполагалось никаких конкурсов и призов. Демократичный президент фестиваля Оливье Пи три недели разъезжал на велосипеде по Авиньону от площадки к площадке, вызывая всеобщее одобрение. И на закрытии фестиваля он горячо поблагодарил всех участников, никого не выделяя, и пошел в зал смотреть заключительный спектакль вместе со всеми под сводами июльского ночного неба.

    Наутро после закрытия от международного форума остались горы мусора в пустом городе. Уже в пять утра уборщики профессионально взялись за дело. Юркие  технические машинки мэрии засновали по площадям и улицам. Солнечные лучи безжалостно высветили людскую тщету: клочья рекламы, афиши прошедших спектаклей, обрывки, окурки, чьи-то угаснувшие навсегда надежды на успех, чьи-то эфемерные удачи. Авиньон очищался.
   Бушотт уехал в Нанси. Он клятвенно пообщал Дойчам вернуться в Авиньон в середине сентября на день рождения Жюля.

   Джессика Панье, шестнадцати лет, была найдена мертвой, с перерезанным горлом, в субботу 17 сентября 2016 года в Авиньоне, во дворе дома, где она проживала с матерью Полетт Панье.



Глава 3. Кольмар, 2018 год

     Жан Бушотт не жаловал Эльзас частыми посещениями, чувствуя в нем немецкий дух, ведь недаром сами немцы считают эльзасцев двоюродными братьями. Столица Эльзаса, старый Страсбург, его интересовал с исторической точки зрения, но фахверковые дома Страсбурга ему почему-то давно не нравились. Уже после того, как он стал зачитываться Хёйзингой, Бушотт узнал, что Майстер Экхарт жил в Страсбурге почти восемь лет – с 1312 по 1320 год, то есть этому философу было как раз около пятидесяти лет, его ровесник. Бушотта заинтересовала личность немецкого философа после фразы Хёйзинги:

 «Как только душа постигает, говорит Экхарт, что в Царство Божие нет доступа никакому творению, она вступает на свой собственный путь и уже более не ищет Бога».

Бушотт выписал эту цитату и глубоко задумался.
Бога он никогда не искал. К религии относился безразлично, но по крещению был католиком, поэтому по-бытовому соблюдал католические традиции в виде пасхальных и рождественских обычаев. Он практически не посещал приход и не прибегал к исповеди после конфирмации в двенадцать лет. Никакой потребности церковного общения не ощущал во всю свою жизнь. Но в последнее время стал задумываться не о Боге, а о душе. О своей собственной душе, о её предназначении. Жан Бушотт сразу поверил Экхарту, немецкому мудрецу четырнадцатого века, которого цитировал Хёйзинга:

 «Душа обретает полное блаженство лишь тем, что бросается она в пустынное божество, где нет ни творения, ни образа, дабы себя там утратить и затеряться в пустыне».

     Значит, нет вечных мук ада ни для тела, ни для души, а его душа может «затеряться в пустыне», и никто не накажет её за неведомые грехи, а уж без «полного блаженства» его душе еще вольготней, решил по размышлении Жан Бушотт.
Он был полностью согласен с Хёйзингой, когда тот утверждал, что «церковь борется, проповедники и поэты сетуют и предостерегают напрасно.»

Действительно, каждый человек проживает свою жизнь так, словно он – только часть цивилизации, часть определенного государства, временного сообщества и не более, словно человек - отнюдь не результат духовного воздействия религии, истории, культуры, словно ничего духовного человек не использует в нынешнее время и не думает, что он ущербен. Никакого влияния духовного наследия Бушотт не видел ни в ком из своего окружения в течение всей своей жизни, а это уже более полувека. Анализируя себя и своих знакомых без всякой пощады, Жан Бушотт разуверился в духовности людей окончательно.« Какая уж тут религиозность в наше время», - печально думал Бушотт, любуясь однако церковной архитектурой.

     Жан Бушотт знал и любил все стили в архитектуре, обожал церковное барокко: и пышный Благовещенский собор в Нанси, и белизну барочной церкви Святого Себастьяна. За ней возвышался архитектурный ужас двадцатого века в виде прямоугольника, на который он старался не смотреть. Он трепетно относился к элегантному облику площади де ля Каррьер и площади Альянса, ценя их за цельность стиля барокко.
      А как он восхищался неоготикой своего прихода – величественным обликом базилики Святого Эпра, которым он гордился с детства и всю жизнь. Он редко бывал на католической службе, разве на похоронах родственников, а последний раз и вовсе на заупокойной мессе матери четыре года назад и с тех пор не бывал в соборе. Но каждый день проходил мимо храма по дороге в булочную и каждый раз с восхищением неофита оглядывал его с западной стороны, любуясь стрельчатыми арками и каменным ажуром.

       Жан Бушотт презирал людей, которые не уважали неоготику, не ценили этот стиль, противопоставляли его другим. «Ущербные недоучки, - думал он про таких людей,- как они могут что-то вообще смыслить в архитектуре, если не принимают неоготику. Это как оставить мир музыки без симфонического органа, жутко представить. И еще что-то смеют рассуждать про «пламенеющую готику» и противопоставлять её последнему всплеску гениальной архитектуры девятнадцатого века, просто слепые котята.»
К счастью, собор жил своей каменной жизнью, не замечая в своем величии ни толп туристов, ни верных прихожан, ни городских жителей и ничего не ведая об архитектурных стилях.

      О земном предназначении Жан Бушотт думал тщательнее и пришел к неутешительным для себя выводам.Он не был успешным с точки зрения обывателя человеком: ни денежной должности, ни богатства, ни жены с детьми он не имел. Просто жил как средний обыватель, без особой нужды, всегда сыт и чист телом, служба нетрудная и в теплом помещении, а не на улице, имел небольшую собственность в виде квартиры с гаражом, вот, собственно, и всё. Хотя что обычному человеку еще надо? Самое главное – он жил в гармонии с собой, чем и был счастлив. Да, в душе он считал себя счастливым человеком. А вот когда нарушали его равновесие, его гармонию, его душевный покой, тогда что-то включалось в нем механическим щелчком, и он пытался выбраться из этого состояния непокоя всем своим существом.

    Если перед вами идет девушка со скрипичными бёдрами и грифельной шеей, это не означает, что вы увидите музыку её лица. Короткие ножки и плохие волосы, кое-как заколотые на затылке, выдавали в ней француженку, а не эльзаску. Черное с фиолетовым, слегка подчеркнутое редкими серебристыми слёзками, – её одежда была в его вкусе. Он шел за девушкой от музея Анси до маленькой площади, где она вошла в скромный ресторан. Бушотту пришлось отступить от входа на несколько шагов, чтобы увидеть наклонные желтые буквы названия ресторана - «Бартольди».
«Понятно,- протянул он про себя,- что ненаходчивые кольмарцы не преминули воспользоваться именем Огюста Бартольди, создателя статуи Свободы, как же без этого, раз даже музей его есть в Кольмаре».

      Маленький ресторан в пошловатом розовом трехэтажном особняке занимал нижний этаж на два широких окна с белыми занавесками и неизменными ящиками с красной геранью. За распахнутой дверью, перед которой расположились пять крошечных круглых столиков с плетеными креслами, стоящими прямо на уличном асфальте, зияла приятная прохладная темнота. Бушотт вошел с солнечной улицы и не сразу разглядел, куда присела его попутчица. Он занял столик напротив, благо ресторан почти пустой. Молодой худой официант уже подавал меню девице и заслонял её.  Наконец Бушотт увидел её лицо, склоненное к коричневой картонке меню.
«Ну, разумеется, этого следовало ожидать: крупный нос тяжело свисает над тонкими губками, узкий лобик… И никакого чуда,»- удрученно подумал Жан Бушотт.
Девушка со скрипичными бедрами оказалась заурядной некрасивой еврейкой. Она подняла маленькие черные глазки и прямо посмотрела на Бушотта, хмуро сдвинув широкие брови. Бушотт отвел взгляд. К нему с картой вин спешил официант. Бушотт усмехнулся, заказал пиво и перешел на солнечное тепло террасы.

    Жан Бушотт считал себя поклонником Гармонии, для него важна гармония внешней и внутренней красоты. К  его сожалению, неблагозвучное слово из античной эстетики
«калокагатия» обозначает единство внешней и внутренней красоты. Он не употреблял этот термин и, когда встречал его в статьях, недовольно хмурился, как будто перед ним было не древнегреческое слово, а живой современный грек с неухоженным, грубым и пошлым лицом.

Йохан Хёйзинга. Осень Средневековья:

« Мельчайшие цветовые оттенки одежды, цветов, украшений были полны значения. Символика цвета… в отношениях между влюбленными занимала тогда важное место.
Гийом де Машо упрекал возлюбленную :«Eu lieu de bleu, dame, vous vertez vert».
« Вы зеленью сменили синь одежд »,
(то есть верность заменили жаждой новизны).»
 Синий  цвет – символ верности, зелёный обозначал надежду на новое.
     Йохан Хёйзинга цитировал  провансальского поэта тринадцатого века Гийома де Машо в подлиннике, и нежнейшее благозвучие ласкало слух:

«Eu lieu de bleu, dame, vous vertez vert».

     Язык  Жана Бушотта мягко упирался в зубы, выговаривая звук Л, словно пытался поцеловать слова: Eu lieu de bleu,
затем шло обращение к даме, как преграда. Рот становился шире, выпуская  звук А, потом резко смыкался на М: dame,
затем губы смыкались на В, словно не хотели выпускать резкий звук Р:vous vertez vert
И эта пара режущих РР замыкала фразу, придавая ей смысл приговора.

   - О, как великолепен средневековый поэт, пославший для меня свои стихи!- думал Жан Бушотт и получал почти физическое, чувственное наслаждение от их тихого произнесения.- Как замечательно, что Хёйзинга приводит цитаты на французском или латыни в подлинном звучании!
      Жан Бушотт потягивал холодное светлое пиво и пролистывал изящную записную книжку с выписками из Хёйзинги. Он изредка взглядывал на редких прохожих. Апрельское солнце, играющее с быстрыми белыми тучками на синем небе, ласкало, а не жгло. Бушотт был доволен воскресной прогулкой в Кольмар.

      Его внимание привлекла тоненькая фигурка девушки, мелькнувшая в проходе между столиками. Так бывает с мелкими птичками: вдруг появляется из ниоткуда, завораживает на мгновенье и внезапно исчезает навсегда. Вот и сейчас что-то розовое  возникло и сразу исчезло в дверном проёме. Бушотт помедлил, потом большим глотком допил пиво, уложил книжицу в небольшую плоскую сумку на ремне, всегда висевшую наискось на груди, и пошел к затененному входу.
     Девушка плотно прижималась к барной стойке, стоя на цыпочках, вся подавшись к лицу бармена, и что-то говорила ему прямо в ухо. Бармен отстранился с нахмуренным лицом и недовольным голосом прошепелявил в ответ. Бушотт уселся на высокий табурет у стойки немного поодаль. Девушка продолжала в чем-то тихо убеждать бармена, сведя молитвенно маленькие розовые ладошки. Бушотт, как ни вслушивался, не смог ничего понять из её полушепота. Зато бармен всё понял, отрицательно помотал головой и так же недовольно стал выговаривать ей. Только теперь до Бушотта дошло, что говорил бармен на незнакомом языке да еще шепелявил.
      Бушотт успел рассмотреть тонкий девичий профиль, бледное личико, крошечное розовое ушко и светлые прядки над ним, пока бармен, небрежно взмахнув на девушку рукой, отстранился от неё этим жестом и с привычной барменской легкой улыбкой обратился к нему. Бушотт не успел придумать лучшего и заказал свежевыжатый апельсиновый сок. Бармен ловкими жестами набрасывал апельсины и на отличном французском отчетливо спросил, добавить ли льда. Боковым зрением Бушотт видел, что девушка пережидает. Он сразу расплатился.
     Бармен вернулся к девушке и приглушенно стал выговаривать длинные фразы, заметно шепелявя. «Поляки»,- только теперь дошло до Бушотта. Он пригляделся к бармену. Среднего роста и возраста, с тонкими чертами подвижного лица, светлые волосы и глаза, ловкие руки. Бармен слегка наклонился к девушке и продолжал настойчиво её убеждать в чем-то, сдержанно жестикулируя. Девушка явно не соглашалась, но не спорила, а просила, судя по голосу и ладошкам, прижатым к худенькой грудке. Бармен остался неумолим. Она сдалась и, всплеснув ручками, с недоуменным и хмурым личиком пошла на выход, явно не попрощавшись. 
   
     Заинтригованный ситуацией, Жан Бушотт через минутку вышел следом и заметил издали её бледно-розовые джинсики, быстро семенящие по небольшой площади. Она направлялась к теневой стороне улицы напротив площади. Бушотт перевел взгляд на вывеску – Школьная площадь. Он всего на несколько секунд выпустил её из виду, и она исчезла, улетела. Он уже думал о ней, как о птичке.
    Бушотт ускорил шаги, оглядываясь по сторонам. Нет, розовая джинсовая птичка растворилась в воздухе бесследно. Бушотт вышел на поворот узкой торговой улочки, почти пустой в воскресный день. Вдали опять мелькнули розовые джинсики. Одинокий старик неторопливо прошел мимо да пара туристов разглядывала витрину. И вдруг желто-розовая птичка опять исчезла.
     Бушотт заметил темный провал арки и направился к ней. Холодный сквозняк продувал мрачные широкие своды. На другой стороне проходной арки солнечный свет ослепительно манил. В арке никого не было. Бушотт быстро пересек её и вышел на солнце.  Где-то здесь скрылась весенняя птичка на розовых лапках. Широкий арочный проход выходил на Кафедральную площадь, девушки на ней не было. Справа тянулось длинное нежилое здание Старой кордегардии. Значит, птичка-невеличка исчезла в арке. Бушотт медленно вернулся под её мрачные своды.
   Ну, конечно, он пролетел мимо неприметных дверей в стене арки. Две ступеньки, коричневая старая дверь, сбоку возле кнопок звонков белели таблички с именами. Бушотт попытался произнести фамилию и не смог: какой-то набор непроизносимых вместе согласных. Он достал записную книжку и переписал их: Yastrembjitski.
Он сразу понял, что фамилия польская. Здесь живет девушка-птичка с прелестным нежным личиком и розовыми лапками.
    Бушотт внимательно оглядел старые дома на торговой улице рядом с аркой. Старенькие витрины небогатых лавочек. На верхних этажах двух- и трехэтажных домиков сдавались дешевые квартиры.

    Всю неделю Бушотт с нежностью вспоминал кольмарскую птичку. В людской природе редко встречается гармоничное сочетание. В польской птичке оно проявилось убедительно: утонченная пластика движений, безупречные черты личика и линии тела. От её облика исходила музыка, нежная мелодия флейты.

    В следующую субботу Бушотт с десяти часов прохаживался вдоль улицы Торговцев, разглядывая витрины. Немногочисленные туристы постепенно заполняли центр Кольмара, радуясь солнечному дню. Если бармен ресторанчика «Бартольди» не просто поляк, а судя по их жестам, близкий ей человек, возможно, отец или старший брат, то рано или поздно польская птичка опять появится в ресторане.
    Бушотт уже в третий раз доходил до угла улицы Торговцев, издали смотрел на ресторанчик и медленно шел обратно к арке. Птичка не пролетала. К часу дня он надолго застрял у полукруглого окна – витрины с белой надписью по стеклу Bisch de Bruche с раздвинутыми занавесками в традиционную для Эльзаса красно-белую клетку. На традиционной для Эльзаса клеёнке той же расцветки выложены красные эмалированные формы для выпечки эльзасского куклёфа и представлен каравай, празднично украшенный. Сбоку стояли на подставке старая черно-белая фотография семьи кольмарских булочников и развернутая старинная книга с рецептами пряников. Из открытых дверей вкусно пахло свежим пряным хлебом и душистой выпечкой.

   Тщательно изучив витрину и рецепты, надышавшись пряными запахами, Жан Бушотт почувствовал голод, изменил свой план и решил пообедать в другом ресторанчике, чтобы не примелькаться. Что ж, в эту субботу ему, видимо, не удастся увидеть нежную Пташку.
Жан Бушотт про себя уже дал имя прелестной девушке – Пташка.
    После плотного неспешного обеда Бушотт еще пару часов погулял по старому центру Кольмара, безрезультатно выглядывая Пташку, и уехал домой в Нанси.

     Праздничный день первого мая Жан Бушотт решил провести в Кольмаре. Он с удовольствием проехал по горным дорогам в Вогезах: в праздник не мешали медлительные фуры. Изредка Бушотт бросал взгляд на три былинки ландышей, лежащих перед ним, испуская последние ароматы. Ландышевая первомайская традиция всегда его умиляла.

      Длинный день клонился к вечеру, Пташка не появилась. Усталый Бушотт медленно прошел вдоль длинной стены Старой кордегардии и в очередной раз заглянул в арку. Они целовались. Его Пташка в крепких молодых руках, как в клетке.
Их синие джинсовые ноги переплелись. Они стояли у ступенек крыльца и целовались в упоении с закрытыми глазами. Прощались или встретились?
    Бушотт безотчетно шагнул в арку и пошел прямо на них. Услышав шаги в гулкой полутьме, парочка расцепила объятия и молча проскользнула мимо него к выходу на Кафедральную площадь. Бушотт развернулся и пошел за ними, уж теперь-то он не упустит Пташку из виду.
     Выше среднего роста, с широкими плечами молодой самец крепко держал Пташку за лапку. Его пружинистая походка, прямая мускулистая спина выдавали в нем тренированного человека. Пташка семенила рядом на высоких каблуках. Бушотт сразу заметил, что самец придерживает шаг и не тянет её за руку, а идут они слитно.
      Они были уже на середине Кафедральной площади, когда их заметили с террасы кафе и призывно замахали руками три молодца. Парочка свернула к ним и удобно устроилась на заботливо оставленных для них стульях. А вот Бушотту пришлось медленно пройти мимо переполненной террасы. Надежды найти свободное местечко в праздничный вечер не осталось.
     Пройдя квартал, Бушотт развернулся и прогулочным шагом постарался пройти как можно ближе к столику Пташки. Молодые люди оживленно разговаривали, пересмеивались, соприкасались крепкими плечами. Пташка сидела в полукольце юношеской руки и улыбалась. Бушотту хватило увидеть её расслабленность, тонкие руки и светлые распущенные волосы, которые она небрежно заправила на один бок, подставив свободную щечку для дыхания любимого, чтобы понять, что его Пташка счастлива. Бушотт успел заметить оберегающую позу её избранника, вполоборота заслоняющего её и всё так же держащего руку на спинке её стула, и понял, что его Пташка под надежной защитой. Бушотт вздохнул и направился к стоянке.

      По дороге в Нанси им владело какое-то светлое, немного грустное чувство под стать тускнеющему майскому вечеру. Он даже подумал, что словно заботливый дядя со стороны радуется юной счастливой племяннице, не испытывая ревности, а только с грустью отмечая, что его-то юность ушла безвозвратно.
Дома первым делом он нашел выписку из Хёйзинги и перечитал заново:

«Сад радостей бытия доступен лишь избранным и только через посредство любви. Кто хочет войти в него, должен быть свободен от ненависти, неверности, неотесанности, алчности, скупости, зависти, дряхлости и лицемерия».

    Она била Пташку крепкой ногой в бок и в бедро. Пташка лежала согнувшись, поджав колени к животу и спрятав в них лицо, а левым локотком пыталась защитить голову. Она била Пташку молча. Это всё, что успел заметить Бушотт в тот момент, когда вошел в полутемную арку с Кафедральной площади. Свист раздался из противоположного входа. Самка мгновенно оглянулась, оценивая обстановку, и рванула на улицу. Бушотт подскочил к лежащей Пташке и тоже молча попытался её приподнять за локоток. Пташка ойкнула, но сама активно зашевелилась, уперлась руками в грязную брусчатку арки и встала. Бушотт увидел её испуганное, но без кровоподтеков лицо. Запыленные и взлохмаченные волосы Пташка поправляла трясущимися  ручонками, как делают все девочки, рефлекторно считающие, что главное в любой ситуации – это поправить волосы.
      Бушотт почему-то пробормотал «подожди» и быстрым шагом пошел к выходу, в котором исчезла самка. Он успел увидеть издали, как быстро шли к повороту две девичьи фигурки в черных джинсах. Вот они разделились: одна пропала за углом налево, вторая перешла на другую сторону улицы Торговцев и, не сбавляя скорости, шла по направлению к музею Бартольди.
«Её надо догнать во чтобы то ни стало до перекрёстка, там она может незаметно свернуть, исчезнуть...»- лихорадочно думал Бушотт, убыстряя шаги. Он неловко побежал, когда самка исчезла из виду, но перешел на быстрый шаг, когда опять увидел эти крепкие ноги в черных джинсах, свернувшие за музеем на пустую улочку Шонгауер. Она не оглядывалась, быстро и уверенно двигаясь к улице Августинцев. Бушотт вышагивал за ней на расстоянии метров в пятьдесят, уже не боясь, что упустит самку из виду. Так они прошли улицу Августинцев до площади Старого Фруктового рынка, где Бушотту пришлось приблизиться к самке метров на тридцать. Она не оглянулась ни разу, уверенная в собственной безопасности. С площади она свернула на улицу Бочаров, прошла её до поворота на улицу Виноградников и, наконец, вошла в старый дом. Бушотт облегченно вздохнул, он не упустил обидчицу Пташки. Её печальная участь решена.
      Бушотт удовлетворенно огляделся. Место было ужасное для проживания, но очень удобное для наблюдения. Дом стоял напротив Крытого рынка рядом с общественным туалетом. Перед домом непрерывно сновали люди. Никому нет дела до незаметного пожилого мужчины, кого-то ожидающего.

      Через три недели Бушотт уже знал, где учится молодая самка, понаблюдал за её общением, сделал вывод, что она агрессивна не только по отношению к Пташке. Её выдавали угловатые жесты, угрюмые взгляды, нескрываемая зависть. Глупо высокомерная, уверовавшая в безнаказанность, она была лидером среди трех подружек, которые перед ней заискивали. Словом, к шестнадцати годам врагов у неё хватало. Это было на руку Бушотту, ведь так след не приведет к его Пташке, она останется вне подозрений в любом случае. Теперь надо рассчитать, чтобы и у Пташки, и у её Эрика было крепкое алиби на момент… Бушотт упорно избегал слово «убийство» даже в мыслях. Он заменил его словом «месть» и почувствовал себя защитником Пташки, покрепче её возлюбленного Эрика.
      Таким образом, всё свободное время мая и начало июня Бушотт мотался в Кольмар, тщательно готовясь. Он оценил крепкое красивое тело агрессивной самки, готовой к сопротивлению, поэтому купил газовый баллончик для её нейтрализации. Мастихин был давно отточен до тончайшего убийственного лезвия. План мести обдуман и расписан.

     В воскресенье 17 июня 2018 года в одиннадцать часов утра тело шестнадцатилетней девушки было найдено в подъезде дома, где она проживала с родителями на улице Виноградников в Кольмаре. Тонкий глубокий разрез шел через всю девичью шею и сделан был сильной и уверенной рукой.


      Глава 4. Люневиль, 2019 год

     Жан Бушотт окреп и душой, и телом. Он стал чаще улыбаться не только клиентам на почте, как положено на службе хорошему сотруднику, но даже своим коллегам. В прошлую субботу, когда было особенно многолюдно и усталая Сара перешла на ехидный тон с бестолковой старушкой-клиенткой, он шутливо шлёпнул коллегу по месту, где у нормальной женщины должны находиться мягкие округлости пониже спины. Правда, он натолкнулся не только на костлявый хребет, но и на недоуменный взгляд бедной Сары с кривой усмешкой. Она промолчала, хотя они были одни за служебной дверью, и могла бы по привычке выплеснуть на него свою ядовитую порцию. Бушотт промурлыкал: «Сара, красавица моя, скоро конец нашим мукам, осталось полчасика»,- и шмыгнул в туалет.
     На службе у Жана Бушотта всё складывалось превосходно. Еще осенью 2015 года, когда он активно подкашливал и жаловался на усталость, окружающие почтовые дамы заботливо осведомлялись о его здоровье и совсем не удивились, когда в декабре он объявил о своем увольнении и переезде в Авиньон для лечения слабых бронхов.

      После Авиньона Бушотт вернулся на почту через год. Накануне Рождества зашел к директрисе с поздравлениями и скромным сувениром и был снова охотно ею принят в ряды почтовых служащих, поскольку имел старую хорошую репутацию. Ему, с детства привыкшему к диктату матери, подчиняться почтовым дамам было легко и естественно, поэтому он слыл покладистым работником без претензий к продвижению, а наоборот, всегда готовый перейти в нужное подразделение беспрекословно.
     В памятную осень 2015 года он удачно продал свою потрепанную «альфу-ромео» и купил серенькое рено-клио, немного подержанное, но с небольшим пробегом. Проблем с оплатой за четырехкомнатную квартиру, доставшуюся ему по наследству от матери, у него не возникало никогда. Он всегда всё просчитывал рационально и спокойно мог жить в своей квартире, пока работал.

     В их старом трехэтажном доме номер один на площади Арсенала было всего три владельца. На первом этаже находились музыкальные классы старой учительницы пения мадам Фабьяни, на втором этаже жила она сама в двухкомнатной квартире слева от лестницы, а справа такую же площадь занимала семья её дочери Аньес, чей предприимчивый муж-португалец разделил собственность мадам Фабьяни на две жилые квартиры и стал совладельцем их особняка. Семья Бушотт занимала третий этаж уже лет двести и всегда гордилась тем, что имела собственное жильё в историческом центре Нанси. Их дом выходил на площадь Арсенала.
      А площадь имела тысячелетнюю историю: по архивным источникам доказано, что площадь образовалась в 1080 году, позже стала частью кладбища, а в 1550 году на этом месте сооружен арсенал, через пару веков превращенный в воинский склад. Место сохранило память об арсенале и с 1795 года официально называлось «площадь Арсенала». Церковь Нотр-Дам в центре площади была разрушена в 1792 году революционерами, но старые помещения воинских складов остались целыми, их переделали в частные дома. А здание арсенала превратилось в школу Святого Иоанна-Крестителя, в которой  в свое время выучились и дед, и отец, и сам Жан Бушотт. Бушотт гордился тем, что уже сто лет их школа традиционно сохраняла огромные железные двери красного цвета и великолепные воинские каменные барельефы над входом, оставшиеся от настоящего арсенала до сего времени.

     И вот, когда Жан Бушотт провел удачную операцию по спасению Пташки в июньское солнечное утро, он вернулся из Кольмара на таком душевном подъеме, что ему самому захотелось обновления жизни. Он чувствовал себя победителем, которому удается решать проблемы. Его активность возросла до такой степени, что Бушотт по приезде обошел все комнаты и наметил преобразования: он сделает ремонт в узкой прихожей, он откроет закрытую после смерти матери её спальню и превратит её в свой кабинет, он, наконец, займется потрескавшимся лет двадцать назад потолком в салоне и столовой.
      И лето восемнадцатого года завертелось в приятных на первых порах строительных хлопотах. Вскоре энтузиазм Бушотта ослабел, он устал от двух строительных рабочих, наконец-то закончивших натяжку потолка. Но главное было уже сделано: его радовал собственный кабинет с массивным столом, над которым висел прекрасный пейзаж замка в Бламоне, он с удовольствием разложил по ящикам стола свои записные книжки. Его радовал старый дубовый шкаф, который рабочие перенесли из прихожей, а он переоборудовал его под хранение памятных знаков. Бушотт иногда открывал тяжелую дверцу с резными деревянными цветами и несколько минут задумчиво смотрел на трофеи – на девичьи сумочки. Это укрепляло его в мысли о благородстве своей миссии. Жан Бушотт в свои пятьдесят три года почувствовал в себе растущее самоуважение, а по размышлении пришел к выводу, что и честолюбие ему не чуждо.

      Он с радостью входил после службы в белую, ставшую более просторной прихожую, в которой теперь стояла только современная белая пластиковая вешалка и новый стеклянный столик-геридон с металлической тарелкой для ключей. Он слушал их цоканье, как приветствие, и сразу шел в обновленную ванную с кабиной итальянского душа. В мягкой домашней модной одежде он проходил в свой кабинет, усаживался в жесткое деревянное старинное кресло с высокой прямой спинкой в английском стиле, которое купил по случаю на блошином рынке, открывал по вчерашней закладке книгу и падал в текст, забывая напрочь всё на свете.

      Уже в наступивших  сумерках он приходил в себя от проснувшегося чувства голода и не спеша шел в кухню. Бушотт не был гурманом, ему хватало салата и сандвича, он без особого аппетита поглощал их, приводил стол в порядок и без сожаления уходил из старой кухни, так напоминавшей ему мать. Кухню он оставил без изменений.
     Собственно и в салоне Бушотт оставил всё, как было раньше, только безжалостно выбросив женские вазочки, диванные подушечки и куколки, повсюду растолканные матерью. Без материнских аксессуаров и с новым потолком старый салон с ореховой мебелью в стиле Луи Пятнадцатого смотрелся респектабельно, что с удовольствием отмечал Бушотт, уже почти год любуясь своим салоном.
Он оставил у окна два низких комода с бронзовыми завитушками. С овального стола на львиной ноге с облезлой позолотой он убрал старую бархатную скатерть с букетиками искусственных цветочков – любимцев маменьки и увидел, что стол прекрасен своей подлинностью в стиле рококо. Одно из кресел бержер также было подлинным, тусклым и жалким из-за истлевшей шелковой обивки. Реставрация его обошлась Жану Бушотту в кругленькую сумму. Теперь кресло празднично сияло синим шелком в мелкий розовый цветочек на позолоченных кривых ножках. Второе кресло было сравнительно новым, не подлинным, а в стиле Луи Кенз, купленным матерью на распродаже. Поколебавшись, Жан Бушотт всё-таки оставил его в пару.
Над старыми деревянными панелями ремонтники аккуратно поклеили шелковистые обои серо-голубого оттенка. Теперь три копии картин Буше смотрелись выигрышно.
Современную тумбу из-под телевизора Бушотт выбросил, а телевизор примостил на разделочный столик в кухне, где смотрел по утрам вторую программу с «Телематэн», когда пил кофе.

      Словом, жизнь упорядочилась и обновилась. Теленовости приносили грустные вести, но они как-то не задевали Жана Бушотта, он был уверен в завтрашнем дне.
      В Кольмаре в Саду радостей бытия порхала его любимая Пташка. Мысли о ней, как о далёкой любимой племяннице, грели душу. Он жил уединенно, без помех, в тихом удовольствии. Редкие пешие прогулки в хорошую погоду по любимому городу приносили новые крупинки счастья.

     Так, как он любил Нанси, мало кто мог на этом свете в наше время. Он преклонялся перед прекрасной возлюбленной дамой его сердца – Нанси. Он любил её в любое время года. В зимние пасмурные дни она была особенно трогательна: серенькие высокие дома, мокрый асфальт, потемневшие тротуары в робких отсветах неярких огней. И в зимних сумерках ему светило собственное солнце – Нанси.
    Он медленно шел под широким черным зонтом, ему было уютно под изморосью. Даже смог в эти дни его не раздражал. Он вслушивался в шипенье автомобильных колес, в редкие реплики прохожих, в приглушенный шум заоконной жизни нижних этажей, и все звуки и запахи сливались в чувственную симфонию зимнего дня, приносили ему не только эмоциональное, но и физическое удовольствие.
Именно зимой в сумерки он обходил старый город Леопольда, подолгу простаивая перед Воротами Крафф, бывшей тюрьмой, а ныне музеем. Без туристов это место выглядело впечатляюще мрачным, вечным, как ворота ада. Жуткая красота средневековых стен привносила щемящую ноту, как будто звуки виолончели вливались в симфонию зимнего вечера.

     А весенние сумерки?! Вот где трепетная нежность флейты. Нанси, его изящная дама бальзаковского возраста, внезапно превращалась в юную особу, шаловливо заманчивую, пахнущую свежестью вымытых площадей под высоким небом. Мелькающие желтые пятна нарциссов то в руках цветочницы, то на газоне, то из ящика у старинного окна привлекали его взгляд, он улыбался цветам невольно, безотчетно.

       Но более всего он любил осеннюю Нанси, особенно сентябрьскую, скрипичную. Солнечное тепло, утратив летний жар, мягко обволакивало город. Бушотт легко просыпался в шесть утра и в спортивном костюме стремительно пересекал родную площадь Арсенала, поднимался квартал и вдыхал полной грудью запах старого сквера. Он всегда медлил на этом месте, радостно окидывая безмерное пространство, которое носило гордое имя – Двор Леопольда. Да, взгляда не хватало, чтобы охватить все части широкой полосы каштанового сквера посреди двух дорог. Он скользил взглядом по периметру эспланады, улыбаясь каждому великолепному особняку, как старому другу. Не ради здоровья бегал он по дорожкам сквера, а чтобы полюбоваться Двором Леопольда. Он словно хозяин, как будто потомок старого герцога, обходил свои владенья. Каждое здание знакомо с детства, каждое изменение учтено его пристальным взглядом. За десятки лет он провел во Дворе Леопольда множество часов, то на пробежке, то на медленной одинокой прогулке, но прелесть этого места не исчезала для него никогда. Сначала он сворачивал направо и добегал до триумфальной арки Ворот Дезиль, потом перемещался на центральную аллею и среди высоких лип и каштанов неспешно бежал  к памятнику генералу Друо, оглядывая парковку по бокам аллеи. Да, автомобили неуместны здесь, но что поделать, с их молчаливым присутствием приходится соглашаться любому современному горожанину. Как жаль, что он родился так поздно, а то бы конные упряжки его вполне устроили.

     Бушотт почти всегда останавливался на несколько минут у высокого гранитного постамента, на котором возвышался величественный памятник наполеоновскому генералу. Его благородная поза в темной бронзе на белом постаменте приковывала взгляд. Бушотт не уставал любоваться гордой посадкой генеральской головы с высоким лбом мудреца, его прямыми плечами в эполетах, его выдвинутой правой ногой, словно в ожидании поединка на шпагах, тем более опирался генерал Друо как раз на шпагу.  Благородство и честь. Антуан Друо был его кумиром. Бушотт гордился, что был уроженцем Нанси, как и знаменитый генерал, можно сказать, друг Наполеона. Именно он, генерал кавалерии в Императорской гвардии, верно последовал за своим императором в изгнание на остров Эльбу. Генерал Друо стал губернатором острова, но всё решал сам властный Наполеон. Как истинный друг, Друо убеждал Наполеона, что ссылка на таких условиях, когда весь большой остров Эльба, расположенный вблизи родной Корсики в Средиземном море, находился в полной власти бывшего императора, что можно считать почетной отставкой, а не ссылкой, и поэтому предпринимать что-то опасно для Наполеона. Ах, если бы он его послушал! Но нет, называя своего уважаемого и преданного генерала истинным другом и мудрецом, Наполеон не смирился с поражением и вернулся во Францию. На сто дней.
А ведь на острове Эльба под его властью фактически был весь гарнизон.

     Жан Бушотт ничего не имел против туристов, снимавшихся у подножья памятника генералу Друо, но молодежь, беззастенчиво располагавшаяся на ступеньках постамента, его неоднократно раздражала. Девчонки выставляли голые коленки, на которых торчали то конспекты, то планшеты, и делали вид, что постигают науку. Перед ними топтались худосочные юнцы, жадно глядящие на угловатые девичьи коленки, и тоже фальшивили, якобы обсуждая лекции. Их полудетское вранье и нелепые попытки казаться ушлыми студентами, хотя на ступеньках чаще всего собирались как раз первокурсники ближайшего факультета экономики и права, не казались Жану Бушотту безобидными. Он тихо ненавидел студентиков и презрительно называл их прыщами.
      Правда, прыщи у памятника толклись в основном днем и не мешали утренним пробежкам Бушотта. Но он-то отлично знал, что их не интересовали ни история, ни искусство славной Нанси. Что они могли знать, например, о витражах в знаменитых особняках Двора Леопольда?

      Жан Бушотт навсегда запомнил, как его ожгли подсолнухи в витраже лестничного окна, когда он подростком случайно с матерью вошел в подъезд дома номер сорок, где сидел в своем бюро нотариус родителей мэтр Мартэн. Они сияли, они изливали свет, они улыбались ему, эти солнечные цветы. И он впервые, спустя жуткие полгода после смерти отца, улыбнулся им. Так Жан Бушотт лично соприкоснулся с шедеврами стиля ар-деко. Не церковные витражи, а вот здесь, на лестничной площадке с витой черной чугунной лестницей, обыденно жили необыкновенные окна. Жан остался ждать мать перед дверью нотариуса, потом поднялся еще на пролет и опять остолбенел. Второй цветочный витраж с фиолетовыми колокольчиками, застенчиво отвернувшимися от его взгляда, перехватил его дыхание.

      Уже позже Жан Бушотт жадно изучил всё, что касалось знаменитой «Школы Нанси», её имена и шедевры декоративного искусства. Он часами пропадал в музее Школы Нанси на улице Сержанта Бландана, рассматривая особняк во всех подробностях с его чудной мебелью, люстрами, вазами. Мысленно он поселился в нем на многие годы юности. Стили ар-деко и ар-нуво были для него, как первая любовь. Так и осталась в нем навсегда. Нанси уже более века верно хранила её, как королева стиля, напоминая о себе то витыми решетками узких балкончиков, то резнымим дверьми в высоких домах, то тяжелым причудливым стеклом в антикварных лавках. 
       
     Одним словом, Жан Бушотт являлся фанатиком Нанси. «Лучшее, что может случиться с человеком, - это жизнь в Нанси»,- убеждал он каждого, кто хоть раз заикнулся о красотах этого города. Разумеется, он ценил безупречное изящество Нового города, построенного на бездонной казне короля Франции Людовика Пятнадцатого его тестем – неудачным королем Польши Станисласом Лещиньским.
Площадь его имени стала символом туристической Нанси. Грузная фигура королевского тестя по-польски надменно оглядывала свои владения с высокого пьедестала памятника. Туристы наслаждались белой площадью Станисласа, признанной самой красивой в Европе.
    Но для Жана Бушотта родным и самым дорогим местом на свете оставался Старый город Леопольда. Его идеалом правителя был герцог Лотарингии Леопольд Первый, живший здесь в начале восемнадцатого века. Бушотт словно не замечал, что прошло триста лет, и так часто думал о нем, что иногда даже пускался в рассуждения с герцогом. Вот хотя бы по поводу оперы.

    До женитьбы в 1698 году Леопольд жил в Вене при императорском дворе, наслаждаясь венской оперой. Его молодая жена Элизабет-Шарлотта всю юность провела при дворе короля Франции в Версальском дворце и сама музицировала. Когда они после свадьбы приехали в Нанси, столицу своего герцогства, то были поражены бедностью и запустением. Молодая владетельная пара немедленно приступила к возрождению Нанси. По заказу Леопольда знаменитый архитектор Жюль Ардуэн-Мансарт, прославленный работами в Версальском дворце, сделал проекты нового дворца герцога в Нанси и его большой загородной резиденции.
    А пока молодожены принялись благоустраивать старый герцогский дворец и сад за ним. Леопольд лично знал итальянского архитектора Франсуа Бибиена, который построил придворную оперу в Вене, и пригласил его в Нанси. В 1709 году новое здание оперы за садом Кордельеров было полностью готово. Овальный зал с особым потолком в виде раструба поражал замечательной акустикой и расписным плафоном. Художники щедро украсили здание эмблемами лотарингской династии. Оперные спектакли оживили бы город, не только двор герцога, но, к сожалению, Леопольд вместе со своим двором был вынужден переселиться в Люневиль. Непостоянный король Франции Людовик Четырнадцатый сменил благосклонность на немилость и ввел свои войска на территорию Лотарингии. Ему не было нужды иметь в тылу независимое герцогство, когда все помыслы короля устремлены на Испанию. Начиналась война за испанское наследство. Военная оккупация Нанси, пусть и без военных действий, никак не устраивала гордого Леопольда Первого, поэтому двор герцога покинул Нанси и переехал в Люневиль в знак протеста.

     Жан Бушотт восхищался решением Леопольда Первого и любил Люневиль, считая его естественным продолжением Нанси.
     Городок находился всего в двадцати километрах, поэтому прогулки туда всегда манили Жана Бушотта. Люневиль был новой резиденцией двора герцога Лотарингии Леопольда Первого  с 1702 по 1714 годы, но еще в 1698 году началось восстановление старого дворца, тоже возобновленного стараниями Генриха Второго в 1609 году и ставшего одним из лучших в провинции в свое время. И герцог Леопольд Первый через несколько лет наконец превратил свою люневильскую резиденцию в «лотарингский Версаль», как без преувеличения называли это место его современники.
      Претерпев в ходе истории множество несчастий, включая страшный пожар одного крыла дворца в 2003 году, восстановленное дворцовое поместье герцогов Лотарингии к 2019 году сияло великолепием.

      Особенно неравнодушен Жан Бушотт оставался к прелестному парку за пышным дворцом. По моде восемнадцого века, с причудливыми боскетами, с огромной перспективой, с большим фонтаном и беломраморными статуями, парк простирался над речкой Везузой. Старые липы и каштаны полностью заглушали шум городка.
Единство стиля – вот что радовало Жана Бушотта более всего. Он не считал себя снобом, но был им, не замечая этого.
     Дворцовый парк в мае уже полностью готов к летнему наплыву туристов. Обновленные продуманные клумбы набирали красоту и силу. Подлеченные после зимы газоны поражали бархатными  зелеными покрывалами без изъянов. Старые деревья, тщательно очищенные от сухих веток, гордились новыми прическами. Появились две-три статуи, ожившие под руками реставраторов. Они выделялись на фоне еще ждущих своей очереди слегка заплесневелых сородичей. Широкие, плотные песчаные дорожки приятно поскрипывали и казались бесконечными. Перспектива парка герцога Лотарингии сродни королевским паркам, а его размах превосходил некоторые из угодий короля Франции.
   В конце парка в оленьем питомнике радовалось жизни холеное семейство королевских оленей. Грациозные косули не нарушали их покой и стайкой топтались в сторонке, чаще оленей приближаясь к решетчатой изгороди. Молоденькие любопытные косули без испуга, с интересом поглядывали на редких посетителей. Ни один уголок не остался неухоженным в парковом хозяйстве герцогов Лотарингии.
    
     Жан Бушотт медленно обошел все аллеи, посидел на нескольких удобных скамьях, умильно поворковал с доверчивыми косулями, которым раздал заранее приготовленные сухие кусочки позавчерашнего багета. Прошло два часа в раю. К полудню его душа пришла не просто в равновесие, а к полному блаженству. Сияющий легкий воздух словно приподнял его над земными заботами.

      Но прогулка на свежем воздухе возбудила его грешное тело, и к часу дня пустой желудок вернул Жана Бушотта на землю, к ежедневным потребностям. Обедал он в маленьком ресторане «Le Luneville». Расторопная хозяйка со следами небезгрешной жизни на смуглом лице угодила ему вкусной бараниной и значительным перечнем хороших вин в винной карте. Десерт без сложных задумок порадовал свежайшей клубникой. Жан Бушотт удовлетворенно рассматривал через чисто вымытое окно узкую улочку Меца, отходящую от главной улицы. Он представлял, как по узкой средневековой улочке когда-то мела длинным подолом проворная люневильская горожанка, неся в корзинке продукты с рынка.

       Бушотт неспешно потягивал крошечными глоточками душистый кофе из тонкой фарфоровой чашечки с буквой L, выписанной золотистыми завитушками на белом фоне. Он был рад этой мелочи – настоящему фарфору в провинциальном ресторанчике. Вообще-то сам ресторан не отличался безукоризненным дизайном. Толстые коричневые балки на потолке, имитация каменной стены между окнами плохо сочетались с безвкусным фотопортретом полуголой современной красотки над подлинным камином. Обычные ресторанные столики, черные стулья из искусственной кожи свидетельствовали о скромных доходах заведения. Жан Бушотт благодушно старался не замечать нелепости и то и дело поглядывал в перспективу подлинной средневековой улочки.

      В самом благодушном настроении он вышел в солнечное майское блаженство в милом городке. Жан Бушотт не мог пройти, не остановившись на минуту перед замечательным домом шестнадцатого века на главной улице. Он зашел в булочную, решив купить к ужину выпечку и этим ограничиться на сегодня после сытного ресторанного обеда.
      В узком зальчике молоденькая продавщица разговаривала с девушкой в ярко-бирюзовых джинсах явно о чем-то девичьем, обе негромко смеялись. Бушотт разглядывал витрину с пирожными, когда его слух резанула фраза: «...как же я ненавижу этот сраный Люневиль, просто дни считаю, когда отсюда вырвусь».  Девушка с круглым бирюзовым задом буднично рылась в сумочке и ворчала:
- Ничего невозможно купить путнего ни здесь, ни в убогой Нанси, дыра дырой.
Бледная продавщица наклонилась к ней и утешила:
- Ничего, скоро будешь в Калифорнии и там оденешься, как звезда, а мне тут всё лето торчать и ничего не светит.
     Девицы распрощались поцелуйчиками. Изможденная, с синими большими пятнами под маленькими тусклыми глазками, продавщица вымученно улыбнулась Бушотту, ловко завязывая коробочку с двумя пирожными. «Как после аборта», - злобно подумал Бушотт, близко увидев болезненную бледность продавщицы. Брезгливо бросив «благодарю, до свиданья», он выскользнул из пустой булочной и почему-то не пошел к стоянке, а вгляделся вдоль улицы и сразу приметил в полуквартале бирюзовое пятно. Он ускорил шаги, и вскоре круглая бирюзовая задница мелькала перед ним поблизости. Девица семенила на высоченных каблуках розовых босоножек, умудряясь пошло вилять крутым задом. Нелепую цветовую безвкусицу дополняла желтая кофта и желтая сумочка на приподнятом плечике. В левой голой руке девушка держала багет в бумажном пакете и смешно балансировала им, помогая себе семенить на прямых тонких каблуках.
      Вот она свернула направо, Бушотт приостановился на этом месте. Улочка уходила от главной и была пустой. Бушотт осторожно перешел на другую сторону и замедлил шаг, увеличивая расстояние между ними. Девушка не оглядывалась и вскоре остановилась, роясь в сумочке, держа багет под мышкой. Найдя ключи, она вошла в коричневую дверь довольно большого дома. Угловой дом мягким поворотом выходил на площадь-стоянку. Бушотт огляделся, не останавливаясь, медленно обошел площадь и вышел на главную улицу Республики в другом квартале. Какое-то брезгливое чувство, оставшееся от изможденной продавщицы, всё разрастаясь, томило его. Он  безотчетно кривил губы, уже не замечая солнечного майского блаженства.

     Тяжелое чувство обиды, смешиваясь с брезгливостью, всю дорогу до Нанси душило его. « Как смеют эти безмозглые куры так отзываться о Люневиле и Нанси? Дыра дырой!? Сами вы  - дырки, готовые подставлять себя под любого, в Калифорнию она собралась, сучка, - всё более распалялся Бушотт. - Живут в самом прекрасном месте Европы, ничего не видят, ничего не ценят, не хотят знать ни историю, ни культуру, только деньги и тряпки в голове у этих безмозглых тварей... Ну, погоди у меня!»
      Жан Бушотт принял решение, и уже ничто не может остановить его. Он хорошо знает, как надо действовать.

                Эпилог

     Во вторник 2 июля 2019 года в восемь часов утра Жан Габриэль Бушотт был задержан. При обыске в его квартире были обнаружены следующие улики:
1) остро заточенный мастихин находился в ореховом бюро (впоследствии определен экспертами как орудие убийства четырех жертв);
2) в старинном дубовом шкафу, освобожденном от полок, на трех крючках висели три женские сумочки, еще четыре крючка были свободны, больше ничего в шкафу не было (позднее эксперты подтвердили, что сумочки принадлежали жертвам, а на каждом предмете в каждой сумочке обнаружены отпечатки Бушотта);
3) пейзаж с подписью С. Лоран в левом нижнем углу, заключенный в старинную раму, висел над письменным столом;
4) в бюро и в письменном столе были обнаружены девять записных книжек, в которых среди выписок из различных книг эксперты определили записи, прямо относящиеся к убийствам, как то: записи о передвижениях жертв с указанием точного времени и дат, описания одежды, внешности девушек, привычки жертв, примеры их речи, сведения о их родственниках и знакомых.
     Улики оказались настолько явными, настолько ярко представленными убийцей, что у следственного судьи Жоэля Ламарка в ушах стояло только одно слово -
«мазохист», сказанное низким голосом мадам Траплер. Этот Бушотт - действительно махровый мазохист. Он словно специально подготовил и открыто выложил все улики против себя. В памяти Ламарка всплыла фраза из психологического портрета убийцы, подготовленного профайлером - мадам Траплер, где она цитировала Фрейда: «медленная форма самоуничтожения».

2021 год