Из Цикла «Проект Безнадежных»
Мы просто часть пейзажа. Возможно, мы даже не часть замысла.
* * *
Солдат будто поежился. Трудно выглядеть беззащитным:
- Я боюсь детей.
- Почему?! – Больше остальных возбудился Хатико. Продолжая корчить из себя великодушного мудреца, он жаждал насытиться чужими изъянами, лишь бы не помнить о своих.
«Когда я их вижу, что-то нарушается в моей голове. Мир пугающе жесток. В любую идиллию готовы ворваться хаос и боль. А детишки… Они хрупкие и чистые. И я боюсь себя рядом с ними. Я тоже часть жестокого и пугающего. Я видел, что война делает с детьми. Я даже видел то, что от них осталось. Возможно, я тоже делал это с ними. Не напрямую, но это не имеет значения – я был частью хаоса. Одной из вероятных причин сопутствующих потерь. Меня душит чувство вины, а я мечтал бы стать отцом. У моей подруги есть дочурка. Возможно, из-за нее я до сих пор с подругой. И хочу всю силу, которая есть во мне, а ее очень много, применить для защиты этой девчушки от любых напастей. Но я сам напасть. Я не хочу причинять боль и убивать, но я могу и умею это делать. Я оружие. Я опасность. Я не мир, я – война. И она никогда не кончалась. И когда такой вот я нахожусь рядом с ребенком, меня корежит, я испытываю несвойственную эмоцию – страх», – он не произнес ни буквы из слов, вспыхнувших в голове. Как зачастую, сперва проговорил внутри себя и понял, что пока не готов. Остальным ответил в своем духе:
- Мне лучше держаться от них подальше… Мне проще за них умереть, чем находится рядом и хватит об этом. Я и так много сказал.
- Два процента делают всю грязную работу. Остальные пассивны. Остальные пушечное мясо. Не только на войне, - Хатико попытался дать напутствие. Солдат едва вспыхнул, но уже нес угрозу, что так притягивала и ужасала Хатико:
- Ты собираешься мне что-то объяснить, что я не успел узнать? Не надо, а то я заплачу. Или ты заплачешь, что гораздо вероятнее.
- Мы здесь, чтобы говорить, камрад, - похоже, Поэт, наоборот не боялся ничего, разве что старости.
- А… Как вы полагаете, когда человек плачет, он жалеет себя или других? – Паша, как мужик, заслонил собою всех.
- Кое-кто точно себя, - усмехнулся Солдат, смягчившись. И приобнял Хатико. У того слегка хрустнуло в плече. Солдат примирительно потрепал его по загривку. Все же, именно этот вздыхающий увалень с тысячью лиц втянул его в авантюру с «Безнадежными» и помог начать разбираться в себе. Но притворства и мягкотелости Солдат вынести не мог. Он не привык церемониться. Как с новобранцами в армии. Он им не мамка! Спасибо потом говорили. Иначе никак. К благодарности и симпатии густо примешивалась досада и раздражение. Хатико - хороший парень. Умный, тонкий. Но подведет. Увы. В лучшем случае, бездарно ляжет в первой атаке. Бородач другой – не боится быть собой. Какой есть, так и живет. Павел – мужик, хотя и пьянь, Поэт – тот не прост, но тоже спину прямо держит. Декорации давно сменились, а Солдат продолжал оценивать людей по военному лекалу. Корил себя – кто он такой, чтобы срываться на людей, но ничего не мог поделать. Хатико – слабое звено. И он обязан помочь. Спуску не даст. Научит не ссать. Никогда.
- Я не плачу, не грущу. Это неоправданная и бесполезная функция психики, отвлекающая от предметных действий. Когда понимаю, что душа мается, как нам утверждают стихи, - бородатая улыбка в сторону Поэта, - Иду к полке с книгами и мне сразу становится хорошо. Нет времени на тоску.
Поэт вскинул брови:
- А на Гэллу есть, кот-бегемот? Женщины – это ж напасть! Ни разу не грустил, что обделался с ней?
- Ну… я переживаю из-за конкретной ситуации. Как ученый, я в поисках ответа и выхода, - застенчивый шум из ноздрей вместо усмешки.
Солдат быстро начинал скучать, когда действие стопорилось и сейчас был совсем не против даже загрустить. Но он не впервые чувствовал свою схожесть с Бородачом. Ему так же по нраву четкие и лаконичные реакции на ситуации. Или копай, или брось лопату. Он так же крался сквозь каждый новый день, изо всех сил старясь не выдать себя. И давно пора прекратить бессмысленные шашни с подругой. Далеко зашло. Он был на грани любви. Сравнять с землей, чтобы не помнить, перепахать с солью, чтобы ничего не росло. Карфаген должен быть разрушен. Семья, тем более, любовь - не про него. А дочурку можно оберегать на безопасном расстоянии.
- Душа – это единица любви. – между тем простонал Хатико. Уловив иронию в совпадении мыслей и хода общей беседы, Солдат оборвал:
- У меня вместо души граната. - Ему была к лицу ковбойская шляпа, что подарили американские ветераны в другой жизни, на показательном международном состязании спецназа. «Многим хотелось бы иметь вот такое, вырубленное топором брутальное лицо», - подумал Хатико, - «Лицо человека, отдающего приказы. Шляпа странника, задумчивый прищур с налетом печали – уверенность в неизбежности столкновения добра и зла, воображаемая сигарилла меж тонких жестких губ - лицо «блондинчика» из эпической трилогии сеньора Леоне»…
- Нам грешникам, сегодня точно не хватает Неофита, - обаятельный смех Павла вновь размыл колею разговора, вольного повернуть в любые пространства. «Мы здесь, чтобы говорить».
- Раньше мир был иным, более жестким, но простым и правильным. Мужчины были воинами. Они сражались, а не копались в себе. И я бы хотел быть воином, - грезил Хатико.
- Уверяю тебя, воевать совсем не романтично, заявляю, как... воин.
- Но это и создало нашу цивилизацию! Наша история – история войн. История храбрых людей, что вели других за собой.
Солдат по-прежнему был не готов обсуждать эту сторону мироздания. И укреплялся в мысли, что никогда не будет готов. Для него подобные разговоры – когда войну обсуждали те, кто на ней не был – были переполнены отталкивающим пафосом и напоминали дешевый спектакль. Так строилось его личное восприятие, он не презирал тех, кто не прошел его путь и говорит нелепые для его разума фразы. Поэтому, он ответил. Не так, как хотел. Но как мог:
- В таком случае, нашу цивилизацию не надо было создавать, если других вариантов не было. Война никогда не отпустит таких, как я. Я ее ненавижу, но меня безумно тянет назад. Я бегу от жизни. Я ищу смерти. И так будет всегда. Вам же повезло, занимайтесь дальше самокопанием, регулируйте калории или эмоции, страдайте херней или страдайте от любви, ставьте задачи или забейте на дела, не важно, потому что так правильно и здорово! Все это и делает вас людьми. И я мечтаю обратно стать одним из вас. А о воинах давайте помолчим…
Он вспоминал, как начал воспринимать себя через музыку. И пока его вновь обретенные камрады продолжали изучать грани бытия, он достал смартфон и начал писать. Сначала украдкой, потом увлекшись, позабыл, где находится:
«Мы слушали рок и пусть он не сделал нас сильнее - ничто так не вгоняло в дрожь, как комбинации нот и слов, пробирающая до мошонки глубина текстов. Перегруженные гитарные фузы бросали вызов скрипучему и заскорузлому шарканью будней. Музыка грела душу солнечным бликом свободы. Солнце всходило не выше двух пальцев от горизонта… Прибитое к земле небо не давало разогнуться. Узкие коридоры – расправить плечи. Тотальная привычка глядеть в пол – встретить чей-то взгляд… Обшарпанные стены подъездов, потертые мысли, сырые от бесконечных дождей воспоминания. Обветшалый мост из вчера – сразу в завтра… где, с обновленной наскоро листвы, уже капала зеленая гуашь… Ирреальная реальность, абсурд оптимальных систем, зевотная скука циркуляров, смертельная тишь гулких пространств, где гибла любая звонкая мечта. Потом я пошел в армию, а попал на войну…
Я вернулся прямо в эйфорию первых легализаций, когда из газет и с телеэкранов, оглушающим шепотом тех, кто уцелел, на нас опустилось цунами большой, изнуряющей правды. Буднично текли вехи непрерывного праздника. Диктатура свободы. Прошлое было проклято. Очень скоро откровение сменилось монетизацией и забылось. Условные «мы» засучили рукава на стройке новой державы. Вчерашние полубоги оскалились с реклам попсовых брендов. Самые стойкие отгородились от новой волны стеной Джомолунгмы. Не того мы ждали, не так хотели повзрослеть, не для того готовили себя. Скучал о настоящем в мире подделок. Я искал опасность, я снова хотел пробиваться к своим… Иногда, хотелось перевернуть рабочий стол в офисе. Иногда, так и поступал… Вошло в привычку движение, имитирующее, ослабление галстука. Невыносимо. Крепкие напитки ненадолго утоляли жажду эпической битвы локальными боями. Бил чьи-то невиновные рожи. Случалось, получал в ответ. Первое, что я сделал, явившись после угарной ночи на презентацию к генеральному – сел мимо стула. Глядя на мою свирепую рожу, никто не посмел возмутиться. И с подзабытой легкостью в устремлениях, я пошел увольняться. Стиснув зубы, глядя поверх, не останавливаясь ни на миг, я просто бежал вперед. От себя, от досады, от безысходности. От любви – этой безделицы, придуманной поэтами, этой боли, не оставляющей войскам свободы для маневра, не избежавшей участи стать частью мейнстрима. Любовь предлагала спасение, но я оставался опасным для любви. Мечта заблудиться в турпоходе или сгинуть на надувном матрасе в открытом море, брезжила истинным смыслом»…
Беседа размякла, растеклась, обернувшись безобидной, комфортной болтовней. «Вот и хорошо, подумал Солдат, - мы сближаемся, не выбираем слова, почти не боимся непонимания или агрессии».
- …если сравнить человека с частью света, то я – Азия. Также противоречив и непознан, - Поэт зевнул, изображая скуку. Щепетильно оберегая себя от риска быть уличенным в слабости, он был небрежен и снисходителен при оглашении личной парадигмы. И добавил:
- А, Солдат у нас точно Африка. Необузданный, первобытный, бесстрашный.
- Нееееет, Африка это я, - развеселился Паша.
- И ты тоже, - Поэт не колебался.
Солдат пожал плечами, улыбаясь:
- Павел, ты мог ею быть, не твоя вина, что не стал. Думаю, ты больше скандинав. Но в набегах не участвуешь, созерцаешь.
- Я?! Скандинав?! – Паша задиристо приосанился, подобрав пивное пузо, готовый к битве и последующему исходу в Вальхаллу или на вершину Килиманджаро. Калибрами эти двое точно совпадали. Они слали друг другу веселые колкости, а на деле - завуалированные комплименты, грубые знаки уважения. Мол, только мы с тобой тут два мужика на этом девичнике. Один потрепанный и почти пожилой, второй – зрелый и крепкий. Но оба грозные и опасные. Поэт потирал ладони, предвкушая раунд боев без правил, а Бородач, завороженный лингвистическими откровениями, застыл в углу, когда Хатико жалобно пискнул:
- А я кто?
- Ты меланхолик. Поэтому, ты - Европа.
Хатико всегда норовил спрятать лик за одной из своих масок. Когда испытывал сильный дискомфорт – просто затихал. Не его день. Он явно предпочел бы назваться просто Европой, без меланхолии:
- Возможно, я не так скор на язык, но умею быть «над», мне дано видеть больше, чем многим. И ещё я полагал, что мы будем бережны друг с другом. Мы же и так безнадежные, помните?
Павел пробасил:
- Старина… Мы здесь собрались не для того, чтобы друг друга жалеть.
- В точку. Не жалеть ни себя, ни других, - Солдат хлопнул себя по коленям.
- Иначе, как мы найдем Шамбалу… Да, Елена Петровна? – Поэт подмигнул Бородачу.
- Как много у меня имен, а между тем, я – всего лишь Иосиф. Гиперборею, не Шамбалу, - улыбнулся сквозь нос Бородач.
- Ничего себе, - присвистнул Поэт, - Хорошо, хоть не Авраам.
Хатико не желал сбиваться со своей волны, все же слегка вынырнул, вспомнив, что ирония тоже его стихия:
- С чего вы взяли, что мы части света? Был бы здесь неофит, он бы сказал, что мы – части тьмы. Учитывая демонов, что гложат нас.
- Секунду, Европа, я здесь из праздного любопытства и ещё для того, чтобы подтвердить абсурдность жизни как таковой. - инерция владела и Поэтом. Лишь отважный Иосиф в первый же день с порога выдал все свои тайны.
- Господа, - Павел с трудом возвысил глыбу своей туши над стулом, - пока каждый из нас партизанит в своем лесу, смысла в этих посиделках нет. Я готов объяснить, почему я – Африка. Как и многое иное, весьма мне неприятное. К тебе, Солдат, это тоже относится – партизанишь.
- Валяйте, Павел, надеюсь, это будет эпично, как-никак, древних цитировать умеете на их родном языке.
- Синявский, ты меня знаешь с начала времен, но даже ты этого не слышал.
- Прежде чем ты начнешь, хотел бы вернуться к правильной на мой взгляд мысли, высказанной нашим уважаемым подельником, - Поэт кивнул Хатико, - душа является единицей любви. Что ж, я согласен. Почти без оговорок. Иначе тогда зачем все? Любовь – это красота. А красота и есть смысл. Мне ли не знать.
- А ты не думал, что красота самодостаточна? – удивился Павел, - Это мы пытаемся вложить в нее смысл, а она просто есть, независимо от нас. Мы просто часть пейзажа.
- Возможно, мы даже не часть замысла, - добавил Солдат.
- А как же та красота, которую мы создаем? Или внутренняя красота – духовная? – для Хатико и Поэта это было основой. Началом. С той разницей, что Хатико на этом стоял, а Поэт стеснялся так обнажаться.
Никто не ответил. Видимо, все мечтали об Африке от Павла. Он так и остался стоять, прокашлялся, с минуту пристально изучал неуют московской осени за окном, потом, словно пробудившись, отстраненно произнес:
- Ээээ… Моя жизнь пошла под откос после того, как однажды ночью я отправился охотиться на льва. Это случилось в Сенегале...
продолжение следует...