Место для встречи, на которой настояла миссис Мерритт, они выбрали неблизкое по отношению к центру города. Это была небольшая кафешка на окраине, где подавали хорошие завтраки и вкусные напитки.
Разумеется, Рене волновалась. Она чувствовала, что ее позвали не просто так, а отказать во встрече прежнему преподавателю было невежливо. В этом вся Рене — ее могли подбивать (чисто гипотетически) на какую-нибудь авантюру, а она только и думала о том, как быть вежливой.
Мерритт уже сидела за столиком возле окна-витрины и смаковала кофе, когда Рене вошла.
Она присела напротив с самым меланхоличным выражением лица, не в силах совладать с ностальгической тоской и внезапным осознанием, что это, возможно, их последняя встреча.
— Здравствуй, Рене, — Мерритт улыбнулась привычной старческой улыбкой.
— Миссис Мерритт, — наверное, Рене обязательно обняла бы ее, будь они в более располагающей для сантиментов обстановке. Обняла бы даже несмотря на то, что иногда она выказывала Рене несправедливое отношение вроде намерения не давать ей главные партии из-за ее внешности.
Бывшая преподавательница почти не изменилась. Только морщины стали немного глубже из-за сказавшейся на здоровье беготни по судам. Очки все так же низко сидели на орлином носу, воротник белой блузы выглядывал из выцветшего свитера в черно-белую клетку.
— Расскажи, как у тебя дела, — попросила Мерритт. — Ты выглядишь иначе, чем когда я видела тебя на последнем занятии.
— У меня все хорошо, — Рене ответила на автомате, не особо задумываясь над вопросом, потому что все это — лишнее и не такое важное.
На столе стояла вторая чашка, щедро наполненная кем-то из официантов до краев. Мерритт подвинула ее.
— Без сахара, — сделала она уточнение, прежде чем Рене благодарно обхватила ладонями горячее стекло. — Ты все любишь без сахара.
История, к которой они рано или поздно должны были прийти, оставив формальности позади, начиналась незамысловато.
— Я слишком сердобольная, — так Мерритт объяснила свою главную проблему. Ее искреннее желание помочь детям, которые не могли заниматься балетом, но отчаянно хотели, все же увлекло ее на скамью подсудимых. — Одна из моих учениц, с которой я занималась индивидуально, слегла в больницу с кардиологическими осложнениями. Родители не знали, что у их дочери проблемы с сердцем. Она никогда не жаловалась. Никто из тех, кому я помогала, не жаловался своим близким.
О, Рене понимал почему. Балет был жизнью не только для нее.
— Ее родители не могли понять, почему так случилось, если периодически обновляемые медицинские данные были в полном порядке. Они сразу увидели во мне виноватую. И не ошиблись, надо сказать. Девочка умерла после второго приступа.
Знание подробностей было необязательным, чтобы прийти в состояние полушока и начать избегать встречи взглядами в момент, когда взгляд — лучший проводник оставшихся за сухой историей невысказанных чувств.
— Я бесконечно сожалею, но ее заплаканные глаза, когда она в первый раз прибежала ко мне, больше не зная, к кому обратиться… — она покачала головой, раздираемая противоречиями. — Она просто хотела отдать себя мечте. Как и все вы.
— Что вы будете делать дальше? — тихий, утонувший в сожалениях вопрос прозвучал через долгие мгновения мятежных обдумываний.
— Полагаю, после суда приму заслуженное наказание. Узнав обо всем этом, многие родители насторожились, стали водить своих детей по больницам чуть ли не за руку. Таким образом на меня подали еще несколько жалоб, а количество учеников в классах несколько сократилось.
— Вы желали им только добра, — слабым голосом сказала Рене, не зная, оправдывает она Мерритт или свою неспособность смотреть на нее как на плохого человека.
— Желала, — с горечью согласилась та. Она забарабанила пальцами по столу, словно решая, сказать что-то или нет, и в один миг прервала нервные постукивания. — Я понимаю, что мое положение уже не спасти, и что пытаться спасти его, учитывая доказательства, будет низко, но я все же спрошу тебя. Ты придешь в суд? Со стороны защиты.
Смутно представляя процесс суда, но представляя свои обязанности, будь она на стороне защиты, Рене посчитала это гиблым делом. Надеяться, что хорошие отзывы помогут избежать или смягчить наказание — как держаться за соломинку.
— Я приму любой твой ответ. Мало кто хочет нести на себе отпечаток подобных, кхм, мероприятий.
Рене виновато потупилась.
— Тогда вы уже знаете ответ.
Кивнув, Мерритт полезла в черный портфель, лежащий рядом с ней на софе. Донесся шелест перебираемых бумаг, и, наконец, большой запечатанный конверт опустился на стол.
— Там все о тебе, — пояснила она. — Все мои наблюдения за твоим профессиональным ростом в течение нескольких лет. Твои проблемы, — последнее слово она интонационно подчеркнула, — и возникшие на их фоне трудности. Настоящие справки тоже тут. Обыск моего дома, конечно же, не проводили и проводить не собираются, поэтому я сохранила их. Решила, что ты сама сможешь распорядиться ими.
С виду конверт был пухлый и содержал в себе листов тридцать, не меньше. Рене смотрела на него с такой неприязнью, словно там лежала двухтомная история болезни.
— Я не могу забрать это, — практически не раздумывая, произнесла она. — И хочу попросить вас уничтожить это при первой возможности.
— Конечно, я понимаю, — кивнула миссис Мерритт. — Ты уверена, что тебе не нужны даже заметки об успехах?
— Некоторые ваши заметки остались в академии, — вспомнила Рене. — И не только обо мне.
— Да, — ностальгически протянула та. — Хотелось оставить что-то после своего ухода. Лучше расскажи, как там класс. У кого какие успехи?
Рене стала усердно припоминать особенности каждого — и, хоть и обладая талантом подмечать ненужные детали, поняла, что не знает про своих соучеников ничего конкретного. Только общие факты.
— Ну, мальчик из группы мистера Хоука и я должны будем представлять нашу академию летом в Нью-Йорке.
— Ах, конкурс сольного танца, — подхватила Мерритт. — Да-да, помню. Что насчет сестер Уоррен? Помнится, весьма прыткие девушки. Они прижились?
— О да, — Рене чуть не выдала клокочущее внутри презрение, переполняющее ее всякий раз при упоминании сестер Уоррен.
— Что ж, я рада. А ваш новый преподаватель? Кристофер Каннигем.
Стоило ожидать, что эту тему не получится обойти стороной. Мерритт прежде всего ожидала услышать мнение о нем, как о педагоге, поэтому Рене заранее включила в себе эксперта, после третьей смены преподавателя окрепшего в ней.
— Сначала он показался немного угрюмым и жестким, — начала вспоминать она их первую встречу в зале, когда замена Мерритт на Кристофера помимо контраста вызвала мощный диссонанс. — С угрюмостью мы ошиблись, но жесткость всегда при нем. Когда надо, разумеется.
— Строгость. Вот оно, — Мерритт щелкнула пальцами. — Всегда знала, что мне не ее хватало. Но я утешаю себя тем, что воспитывала в вас мечту и стремление, и кто-то другой теперь наконец приступил к основательному оттачиванию навыков.
— Вы были прекрасным тренером. Как минимум потому, что вы не увеличивали экзерсисы на полчаса, — шутливо добавила Рене.
— Жалуешься на него?
— Нет, конечно нет.
— Он молод для преподавания, но у молодых экстраординарные и не менее эффективные подходы, — справедливо рассудила миссис Мерритт. — Как ты знаешь, наша академия обычно не берет в преподавательский состав тех, кому меньше тридцати, но директор лично приглашал Кристофера поработать еще около года тому назад.
— Я догадывалась, что они приятели.
— С незапамятных времен, — подтвердила та. — Я вообще не думала, что он вновь когда-нибудь вернется к балету. Могу только догадываться, каким тяжелым решением это было.
— Вновь? — повторила Рене, замерев в оцепенении. — Он бросал балет?
— Конечно. Более того, он поклялся больше никогда к нему не возвращаться. Только через месяц после случившейся трагедии станцевал свои партии в «Дафнисе и Хлое», и все. Если не придираться, то он исполнил клятву — к самому театру так и не вернулся. Очень жаль, потому что когда я бывала в Нью-Йорке, то никогда не пропускала спектакли с его участием.
Рене силилась связать в единую картину полученную информацию, но ничего не выходило. Только бред, звучавший в его голове голосом какой-нибудь сплетницы. Обрывки неизвестных ранее фактов вызывали сомнение наравне с несоответствием образа Кристофера, которого она знала, и Кристофера, который играл в театре, который бросил и вернулся… У Рене разболелась голова.
— Трагедия? — выдавила она, когда до нее наконец дошло.
— Самая настоящая. О таком не распространяются, но нью-йоркские газеты и интернет-сводки сделали это за него, — Мерритт вещал с уверенностью, которая совсем Рене не нравилась — она даже перестала дышать и сделала глоток воздуха только тогда, когда Мерритт с долей сожаления продолжила: — Его невесту сбили на переходе. За пару недель до помолвки, кажется. Не представляю, как тяжело ему было танцевать Дафниса с другой балериной. Они с Андреа всегда выступали в дуэте. У этих двоих было идеальное взаимопонимание на сцене.
Рене больше ее не слушала: не могла, не пыталась, не хотела. Уши заложило фоновым шумом. Она с трудом вспомнила, что диалог подразумевает ответы, и произнесла совершенно безучастно:
— Должно быть, ему было сложно идти дальше.
Мерритт выглядела явно оживленнее ее. Рене же настигло такое равнодушие ко всему происходящему, что значение имели лишь собственные громкие мысли. Она секундными вспышками выкарабкивалась из омута вселенского отчуждения. Она чувствовала, что еще может выбраться, может соображать хоть что-то, если кто-нибудь, конечно, не решит ее окончательно…
— Бедняжка до сих пор в коме.
… добить.
Жестокое крушение надежд наступало медленными, поэтапными шажками, по мере осознания. Рене еще не поняла, каких именно надежд и в чем истина ее краха, но каждое детальное воспоминание, нежно лелеемое ею, как голубка, которая может выпорхнуть, разбилось на уродливые пиксели, делаясь вдруг таким незначимым.
Рене отвела взгляд на серый пейзаж в окне, ошибочно думая, что так будет легче, что мысли прояснятся.
В груди разверзлась бездна. И Рене благополучно в нее провалилась.
— Извините, миссис Мерритт. Я должна идти.
Рене встала из-за стола, позабыв о том, что, скорее всего, это их последняя встреча, и остановилась в шаге от двери, услышав свое имя, произнесенное как будто бы напоследок. Она обернулась.
— Знаешь, — сказала Мерритт. — Я всегда старалась уменьшить твою роль в постановках, сама понимаешь почему. Поэтому я советую тебе как человек с огромным опытом — забудь про балет. Ты сломаешь себе жизнь, моя девочка, и тогда тебе уже никто не поможет.
Рене задели эти слова, потому что это был неоднократный случай, когда кто-то говорил ей заняться чем-нибудь другим. Но в ту же секунду она обрела контроль над собой и сказала:
— Спасибо за все, миссис Мерритт… И удачи.
В голове возник назойливый змеиный шепот и он не умолкал, а нарастал с новой силой, желчью стуча в висках: «Ну что? После того, как ты узнала, попытайся ответить — есть ли у тебя шанс? Ответ несложный.».
Дура. Какая же она дура, раз возомнила дружбу началом зарождающейся любви. Кто в здравом уме вообще посмотрит на нее в этом смысле? Кто опозорит себя ее присутствием рядом? Никто. Да, она понимала, что Кристофер относился к ней как к другу или как к младшей сестре, но после выведанной у Мерритт информации почему-то стало настолько больно, что в груди спирало дыхание. Она, наивная, поторопилась обрадоваться своей значимости в жизни Кристофера, и это привело ее к неминуемому падению с высоты ее воздушных замков, которых она понастраивала с розовыми очками на глазах.
Идя по улице, Рене остановилась. Дыхание ее сбилось, стало загнанным и частым, и она не замечала, что смотрит перед собой широко распахнутыми глазами и захлебывается воздухом, как водой. В груди ныло, и сердце отзывалось болезненной судорогой.
Бессильная горькая злоба заставляла ее цепляться за ближайший столб, как за единственную точку опоры, чтобы банально не осесть на землю.
С ней просто поиграли, угостили ее чрезмерной дозой внимания и заботы, не подумав о последствиях. Заманили обманчивой лаской, приручили, сделали зависимой от того, что никогда не могло быть ее. Ни тогда, ни сейчас, ни когда-либо. Она была слепа. Как же она была…
Скоро Рене перестала всхлипывать и перебиваться через каждую секунду полувздохами-полувыдохами. Разбитая чашка навсегда останется разбитой чашкой. Рене жалела, что раньше не поняла аллегорию своей жизни. Как и другой факт — она никогда не знала Кристофера по-настоящему.
***
Самым тяжелым было молчать. Всякий раз на групповых и индивидуальных занятиях Рене стискивала зубы, чтобы не сказать: «вы назвались моим другом, мистер Каннигем, а друзья не скрывают друг от друга лежащих в коме невест». Конечно, Рене не злорадствовала — Боже упаси. Немного приведя мысли в порядок, она осознала, что глубоко ему сочувствует. И ей. Хоть она ее и в лицо даже не знала. Рене не могла и не хотела даже представлять, что чувствовал Кристофер, когда случилась эта трагедия, потому что нездоровая доля присутствующей в ней эмпатии была способна накрыть ее волной такого отчаяния, что потом будет трудно безболезненно извлечь себя из этого виктимного сочувствия.
Жизнь продолжалась.
Все шло своим чередом: занятия, поздние возвращения домой, извечные выплески яда со стороны Сэм и ее подруг…
Когда Сэм узнала, что Рене и парень из мужской группы едут на ознакомительную экскурсию в Нью-Йорк как потенциальные и фактические участники конкурса сольного танца, она стала смотреть на Рене так яростно, даром что не пускала в ход кулаки, как какая-нибудь хулиганка.
Сама Рене, узнав о новости, сперва не знала, как к ней относиться. Она никогда не была в Нью-Йорке, поэтому предвкушение стало первой реакцией, с другой же стороны, она до сих пор считала себя сомнительной конкурсанткой, недостойной, не способной принести академии золото, по крайней мере хотя бы из-за своей внешности. Но при Кристофере она старалась прятать в себе подобные уничижающие мысли и настроения, потому что тот, подобно радар, отслеживал «красный сигнал» ее сомнений и увещевательным и сентенциозном тоном пытался направить ее на «путь истинный».
Несмотря на индивидуальные занятия, их общение немного сошло на нет, так как Рене старалась избегать его и диалогов с ним, чтобы не чувствовать тупой боли при мысли о его вечной невесте, как бы болезненно-саркастична не была эта метафора. Кристофер явно не понимал, что происходит, но уважительно относился к такой позиции Рене, наверняка думая, что это типичные проявления юношеского максимализма.
Ближе к поездке в Нью-Йорк выяснилось, что мальчик Дилан из группы мистера Хоука в силу обстоятельств оказался от предконкурсной экскурсии, поэтому академиией были куплены билеты на двоих — на Рене и на Кристофера. Это немного смущало ее, потому что совместная поездка подразумевала общение, которое на данный момент давалось ей с трудом.
Им двоим предстояло провести вместе несколько дней. В тайне от акакдемии Кристофер отказался от уже забронированных номеров в отеле и предпочел поселиться с Рене в своей старой квартире.
Будучи очень гостеприимным, он сказал Рене чувствовать себя как дома, но не совершать одного — ходить в комнату, ту, что правее гостиной.
— Потому что это комната Андреа?
Рене спросила совершенно спокойно, так, словно она действительно интересуется безо всякой задней мысли.
Повисло молчание. Кристофер замер. Наверное, он гадал, из каких источников Рене узнала об Андреа, но повёл себя аналогично спокойным образом.
— Да.
Больше они об Андреа не разговаривали, даже не упоминали вскользь.
Признаться честно, Рене всегда хотела понять, каково это — жить с Кристофером. Видеть его сонного по утрам, наблюдать за мелочами, проявляющимися только в домашней обстановке, желать ему спокойной ночи перед сном. Просто жить, как живет семья друг с другом. Тут произошло настоящее открытие: в чем бы он ни был одет, чем бы он не занимался, он всегда ходил по дому, как по офису. Вечно занятой и погруженный в мысли о том, что он сделал или что забыл сделать.
А когда каким-то образом его друзья и коллеги прознали, что он вернулся в Нью-Йорк, телефон стал разрываться звонками. Таким образом Рене узнала, что у него есть лучший друг еще со школьной скамьи, которого звали Пит, пару приятелей и приятельниц с театра, где он раньше работал, и какая-то женщина, которой, судя по глубокому уважению Кристофера к ней, было не меньше пятидесяти.
Столько друзей, квартира на Манхэттене, работа в театре — от всего этого Кристофер просто отказался, в то время как многие только и мечтают о такой жизни. Ясное дело, у него на то была своя причина, которой не пожелаешь даже самому заклятому врагу, но жизнь ведь не заканчивается, так? Рене — слава Богу — не понять того горя и потому не понять такого выбора, но сама она никогда в жизни не променяла бы Нью-Йорк на тот город, из которого она родом. Или все дело в том, что Кристофер уже не так молод, как Рене. То, что подростки считают верхом блаженства, взрослые относят к приевшейся рутине. Первым бы только музыку погромче, огни поярче, скорость 120 миль в час и бесконечную дорогу открытий; вторые уже повидали столько, что к тридцати годам юношеский авантюризм ослабевает под давлением «можно» и «нельзя» и теряет свою привлекательность, потому что именно юношеский авантюризм в свое время приводил к последствиям, повторения которых вряд ли кто захочет испытать. Проще говоря, жизненный драйв уже не так интересен, ровно как и большой город.
Рене же только начинала открывать для себя мир. Ей была интересна каждая деталь, каждый штрих и факт, которые могли бы удовлетворить ее любознательность буквально до каждой новой попавшейся на глаза вещице. На второй день она уже изнывала от нетерпения посмотреть город. Перед тем, как они с Кристофером вышли на улицу, чтобы добраться до некоего приятного сюрприза, Рене извертелась, как юла, была жутко неусидчивой и даже не доела завтрак. И вот они оказались на улице. Двор, который Рене успела изучить вдоль и поперек долгими засиживаниями у окна, оказался еще интереснее, когда она очутилась непосредственно в нем. В машинах она не разбиралась, но могла с уверенностью сказать, что не увидела там ни одной заезженной рухляди. Только невероятно дорогие, до блеска вымытые красотки самых разных цветов и марок. Машина Кристофера выглядела на их фоне не менее шикарной и даже несколько пафосной. Немного подумав, Рене попросила идти до пункта назначения пешком, чтобы вволю насладиться живописными видами, а так пунктом назначения оказался местный театр, расположившийся в паре кварталов, Кристофер не стал настаивать на транспорте.
— Зачем мы туда идем? — запоздало поинтересовалась Рене, отвлеченная множеством раскинувшихся перед ними дорог и суетной энергией города.
— Увидишь, — ответил тот. — В любом случае это полезная экскурсия. Театр относительно новый, но уже успел воспитать несколько настоящих талантов и стать площадкой для съемок многих именитых постановок. Надеюсь, тебе понравится.
Рене в этом даже не сомневалась.
Когда они с Кристофером проходили мимо затесавшейся между высотками небольшой площади с узорчатой каменной кладкой и модернистскими скульптурами, Рене подумала, что летом тут еще красивее: когда воздух наполнится жаром, солнце будет кидать лучи на здания и бликовать в окнах, а, садясь, оставлять на них косые тени. Зима не позволяла в полной мере оценить органичное сочетание башен и усеянных деревьями небольших участков — деревья были голыми и подмерзшими и потому не создавали впечатление миниатюрных парковых зон, хотя почти под каждым были скамейки. Но это не разочаровывало, а, наоборот, подогревало желание вернуться сюда еще в более щадящее время года. Когда-нибудь.
Театр находился в одной из самых активных точек Манхэттена. Расположился прямо рядом с большим шоссе, забитого припарковавшимися у обочин такси, и соответствовал окружающему буйству пестрых плакатов, анимированных вывесок и современных фасадов.
Настоящий театр. Огромный. Прямо перед глазами. Нормальный. Не их академия, которая и для занятий и для представлений в ничтожно маленьком зале. Именно нормальный. Они еще не зашли, а Рене уже ощущала разящие от этого места всплески вдохновляющей атмосферы. Кристофер улыбнулся тому нетерпению, с которым Рене потянула тяжелую дверь входа на себя, стремясь быстрее попасть в обитель высокого искусства. Было в этой улыбке что-то еще, светло-грустное, давно забытое и заново пришедшее. Это был театр, где он раньше работал. Стоило догадаться. Рене была впечатлена; более того, едва дверь за ними бесшумно закрылась, она встала, как вкопанная, пораженная одухотворенной богемностью внутреннего убранства. Внутри все было не так, как снаружи. Внутри — красота, тонкая изысканность в чистом виде, выраженная в расписном высоченном округлом потолке холла и множестве плакатов: на некоторых из них отпринтованы фотографии выдающихся артистов, другие же оповещали о грядущих постановках. Чуть подальше расположились в ряд кассы, посередине — столик с информацией, за которым сидела молодая девушка.
— Давай же, я знаю, ты хочешь, — Кристофер заговорщически поиграл бровями. А Рене словно и ждала этого. Она со счастливой улыбкой умалишенной сорвалась с места, намереваясь осмотреть здесь все, что только можно. Воодушевленная и охваченная впечатлениями, она оставила Кристофера позади и, пройдя парадное, свернула к лестнице из белого мрамора, чтобы подняться по ней, проигнорировав наличие лифта. И так, оббежав все пять этажей, Рене узнала много интересного: каждая лестница приводила к просторным затемненным холлам, через двери ведущим непосредственно к самим залам. Рене не заглядывала внутрь, опасаясь, что сейчас, может быть, проходят какие-нибудь представления, судя по безлюдному пространству в общих частях здания. Четвертый этаж больше походил на зону отдыха. Там расположился пустующий кафетерий, сувенирная лавка и зал для детей, отгороженный стеклянными стенами.
Все это пронеслось перед глазами в одно мгновение, потому что на первых порах хотелось охватить все на свете, а уже потом обойти по второму кругу с большей вдумчивостью и наслаждением. Когда она наконец закончила хаотичную экскурсию и спустилась вниз, Кристофер ждал ее у диванчиков.
— Здесь просто потрясающе, — поделилась запыхавшаяся Рене с горящими от восторга глазами.
— О да, — согласился Кристофер улыбчиво. — Пошли, — он потянул ее за рукав, — хочу познакомить тебя кое с кем.
Рене пугливо встрепенулась на этих словах. Она не знала, было ли у в планах Кристофера познакомить ее с кем-то или же решение возникло спонтанно, но новость пугала, потому что подразумевала то, чего Рене не умела. Производить впечатление.
Мужчина лет тридцати пяти, ранее разговаривавший с какой-то женщиной, обратил на них внимание, и не успели они подойти, как Кристофер расплылся в широкой улыбке, разведя руки в разные стороны.
— Кристофер! — на грани удивления и радости пробасил тот. — Чертяка, я думал, ты совсем забыл про нас.
Сцепившись в коротких объятиях, они похлопали друг друга по спине.
— Вас забудешь, — усмехнулся Кристофер. — Как вы тут без меня?
— Могло бы быть и лучше. Сам знаешь, хорошие артисты сейчас на вес золота. Ну, а ты? Неужели вернуться надумал?
Судя по классическому немного отвисшему брюшку и довольной чеширской улыбке, жил этот мужчина привольно. Еще бы, нельзя плохо жить, когда на бейджике рядом с воротником рубашки написано «Директор». В целом, глаза у него были добрые, и Рене он понравился.
— Нет, — мотнул Кристофер головой. — Вообще я тут ради просветительской деятельности. Преподаватель и экскурсовод в одном лице.
Неосознанно жмущаяся поближе к боку Кристофера Рене с опозданием заметила, как две пары глаз посмотрели на нее. Она была натянута, как напряженная струна, и едва разлепила пересохшие губы, чтобы поздороваться, а потом протянуть руку.
— Это Рене, — тем временем представил их друг другу Кристофер. — Рене, это Билли — бывший коллега, которого я буду помнить до скончания времен.
— Это все потому, что я вечно сваливал на него главные партии, — шутливо объяснил Билли. — У тебя крепкая рука, Рене.
— От станка не отходит, — сказал Кристофер, и Рене вдруг захотелось пнуть его, чтобы он прекратил смущать еще сильнее.
— Похвально. Значит, просвещаешь молодежь.
— Кому-то же нужно. Рене будет участвовать здесь в летнем конкурсе. Привез ее ознакомиться с атмосферой.
— Благое дело, — Билли согласно кивнул. — Кстати, второй зал освободился. Сцена пуста, там никого. Рене может там позаниматься, если хочет.
Позаниматься. На сцене. В пустом зале. От восторга в глазах заплясали звездочки, а потом так же быстро исчезли, потому что Рене вспомнила и досадливо поджала губы:
— Я бы с удовольствием, но я не взяла с собой вещи.
— Тогда ты можешь прийти в любой другой день. Скажешь, что от меня, и охрана пропустит тебя в свободный зал. Надолго вы здесь вообще?
— На несколько дней. Я еще успею тебе надоесть, дружище. Рене, — обратился он к притихшей Рене, — иди пока погуляй, хорошо? Сомневаюсь, что ты хочешь стать свидетелем нудных рабочих разговоров.
— Да, конечно, — не стала спорить она, догадавшись, что ее отсылают совсем не потому, что давние приятели намеревались разговаривать о чем-то скучном.
— Не теряйся только, — кинул ей вдогонку Кристофер.
Конечно, никто не гнал ее взашей, но от этого стало все равно как-то не по себе. Еще чуть-чуть — и у Рене выработается аллергия на тайны.
«Ну, конечно, они будут наверстывать упущенное в общении, — подсказывал голос в голове. — Обязательно поговорят об Андреа».
Они имеют полное право разговаривать обо всем на свете. Но все равно… неприятно. Поэтому Рене старалась об этом не думать. Воспользовавшись возможностью, она заглянула во второй зал, что на втором этаже, однако побоялась заходить туда. Отовсюду потекли люди, уборщицы ходили между рядов, работники убирали декорации со сцены. Много рассмотреть из-за двери Рене не смогла, но приглушенный свет громоздких люстр, бордовая обивка сидений и размер сцены уже произвели неизгладимое впечатление. Рене пообещала себе сюда вернуться, когда будет возможность. А еще обязательно сходить на какую-нибудь постановку.
Пока она гуляла по этажам, прошло приличное количество времени. Кристофер позвонил ей и сказал спускаться вниз, на улицу. У Рене сердце сжималось при мысли, чего ему стоило жить в этой квартире, потом переехать в другой город и затем снова вернуться сюда, взбередив старые раны. Она ни разу не видела, как Кристофер страдал, и эгоистично не хотела никогда видеть. Это было бы невыносимо.
Кристофер по-прежнему был открыт для нее. Для общения, для уютного молчания, для серьезных и шутливых разговоров. И вот за все это — за то, что ничего все-таки не изменилось в их отношениях — Рене готова была забыть обо всех обидах и ощущала себя неблагодарным щенком, когда тревожила неприятный осадок ненужными мыслями. Ей было интересно, почему Кристофер до сих пор не навестил Андреа в больнице и собирался ли; интересно, есть ли у нее шанс оклематься; интересно, связана ли с ней та записка на столе, напоминающая позвонить в Нью-Йорк… Но Рене давила эти вопросы в зародыше, стараясь наслаждаться компанией единственного человека, к которому с каждым днем прикипала своим никчемным сердцем все больше. Хотя, казалось бы, куда еще больше?
И правда, что-то всегда остается неизменным. Привычка Кристофера удивлять, например. Во время завтрака на кухне он удивил Рене так, что та какое-то время даже не могла радоваться услышанной новости.
— Я купил два билета на «Дон Кихота». Самые лучшие места.
И в этом весь Кристофер.
В тот день Рене впервые смотрела балет, сидя в удобной ложе и ловя каждый взмах, каждое движение, выполненное профессиональными артистами. Чем больше Рене смотрела за происходящим на сцене, тем сильнее она убеждалась в своей бездарности, но вместе с тем загоралась воодушевляющим желанием заниматься, заниматься и еще раз заниматься, чтобы когда-нибудь зрители с замиранием сердца так же следили за ее пируэтами и взрывались аплодисментами и бурными овациями.
В театре они задержались куда дольше, чем планировалось — в малом зале проводилось небольшое представление номеров, поставленных начинающими хореографами и балетмейстерами. Они с Кристофером остались только на первый номер. Рене никогда не видела столь чарующей первобытной дикости, столь пленительной мрачности. Танцовщики и танцовщицы тенями двигались по затемненной, полностью черной площадке. Они правда были похожи на тени — напуганные, потерянные и мечущиеся из стороны в сторону с ломанной и даже жуткой паучьей пластикой. Все полчаса зал был погружен в происходящее действо, заворожен и околдован хореографией, совместившей в себе классику и современную ее интерпретацию и идею. Создавалась впечатление, что не люди двигались по площадке, а монстры, существа, которые сами не знали, кто они, где они, зачем они… Как заново родившиеся и заново чувствующие, они ходили вокруг да около, сперва дичились друг друга, потом становились все смелее, смелее, необузданнее. На фоне музыки, не звучащей вовсе в привычном смысле, но вибрирующей словно из сердцевины поглощающей пустоты, все это было подобно первому дню сотворения мира. Гремящий таинственный эмбиент проникал в голову, в сердце, наполнял собой все существо и застревал там, разбавленный редкой мелодией траурной скрипки.
Там не было широких движений и больших жете, только эротическая хореографическая пластика вспотевших и оттого мерцающих в свете тусклого прожектора тел. При особенно резких движениях пот брызгами летел на пол. Это было похоже на волхвование запутавшихся душ. Красивое убожество.
Рене была под сильнейшим впечатлением и не могла понять, что только что видела перед собой. После представления они выпили в кофейне по горячему шоколаду с мятным сиропом и удовлетворенные и уставшие уже хотели было пойти домой.
Однако вдруг они увидели занятный магазин. С витрины, зазывно пестря палитрой ярких цветов, на них смотрела пачка, надетая на манекен, принявший хореографическую несложную позу. Говорить не пришлось — Кристофер все понял по лицу Рене и уже открывал стеклянную дверь. Это был магазин сценической одежды. Оказавшись внутри, Рене словно попала в мир грез, только вместо игрушек и сладостей, которые так интересны подросткам — бесконечные ряды кронштейнов и манекенов, по одному стоящего у каждого отдела, ранжрующихся по виду танца. Объединенную в один отдел для мальчиков атрибутику Рене прошла мимо, и при взгляде на другие отделы глаза начали разбегаться, стремясь ухватиться то за цвета, то за форму, то за эстетику пошивов в целом. Купальники для художественной гимнастики она видела только по телевизору во время трансляции соревнований. Теперь разнообразие костюмов находилось на расстоянии вытянутой руки. Рене сразу отметила, что детские купальники — ровно как и все детские «реквизиты» любого сценического искусства — вычурны и безвкусны за счет огромного количества блестящих мелочей и ненужных рюш. Исключением были две-три модели, пошитые одним гладким слоем и выделяющиеся только причудливостью рисунка, да и те были полностью из стопроцентной синтетики, неудобной, учитывая склонность любого тела к потоотделению. Купальники для взрослых отличались утонченностью и рациональному распределению по ним всяких дополнительных слоев ткани, сборок, стразов и разноцветных нитей. Рене очень приглянулся желто-оранжевый, плавным перетеканием — от светлого цвета вниз до более темного — создающий эффект огня. От шеи до двухслойной юбки по груди шел Х-образный переплет, наложенный на телесный упругий капрон. Рене даже притронулась к этой модели, ощутив поцелуй прохладной лайкры.
В отдел балетных принадлежностей она вошла, как в какую святыню. Здесь было все на любой вкус: и репетиционные пачки, и театральные пачки, и юбки-шопенки… Были даже костюмы Сильфиды и Жизели, «возглавляющие» два ряда кронштейнов. Рене прошлась между ними прежде, чем, кажется, нашла свой идеал. Между висящими вполоборота черно-красным костюмом на манер пасодоблевого и лиловой шопенкой притаилось нежнейшее великолепие. Рене встала перед ним, не в силах оторвать взгляд. В этой пачке не было хитросплетений, мешанины красок и даже традиционной аляповатости. В ней не было ничего и было одновременно все: корсет с треугольным вырезом и короткими узкими рукавчиками сообщался с нижней частью косоватым вшитым широким поясом. Сама нижняя часть была собрана из десяти слоев тюля и сверху завершающим слоем покрыта фатином, уложенным так, что создавалось впечатление струящегося течения. Простота и изящность светло-кремового цвета, посыпанная витиеватой дорожкой едва заметной позолоченной пыльцы от левого рукавчика до правой стороны пояса. Тонкая работа чуткой швеи. Рене провела пальцами по корсету, затаив дыхание.
— Хочешь примерить?
Кристофер спросил осторожно, словно боясь спугнуть охватившее Рене чувство высшего благоговения. Рене словно резко оклемалась и убрала руку.
— Нет. Не думаю.
— Я же вижу твой влюбленный взгляд. Если хочешь, я куплю ее тебе.
— Ни за что, — ответила Рене и снова взглянул на модель. — Она прекрасна, я не видела ничего лучше, но нет. По многим причинам — нет. К тому же для завершения ей чего-то не хватает.
Она сказала это не потому, что н-ное количество долларов на ценнике приводили ее в состояние головокружения, а потому что критичный взгляд выцепил отсутствие какой-то важной детали. Рене не могла понять, какой.
Она покинула магазин с вдохновляющей тоской, но отнюдь не с пустыми руками — Кристофер настоял на новых пуантах, потому что «старые похожи на обтрепанные тряпичные калоши». Что было, конечно, преувеличением со стороны Кристофера. Старым пуантам Рене почти два месяца, и они не обтрепанные, а лишь чуть-чуть истаскались, но она не стала что-либо доказывать. На такой благодарной веселой ноте наконец состоялось их возвращение домой.
Ночью Рене не могла заснуть. Такое частенько с ней случалось. Впрочем, переживать бессонницу куда лучше здесь, чем, как бывало, в родном городе, когда приходилось просто пялиться в темный потолок, чтобы не дай Бог не разбудить других воспитанников. Пролежав с час для очистки совести, Рене принялась тихо бродяжничать. Она заварила себе крепкий чай на кухне, пощелкала каналы на телевизоре, сделав звук тихим-тихим, а потом выключила его, потому что никогда не была приверженцем подобного времяпровождения. В ноутбук лезть не хотелось. Не хотелось ничего, но при этом хотелось что-то. Почему-то покоя не давала та пачка из магазина. С оттенками у нее было все в порядке, с пошивом — тем более, и не было вульгарного обилия замысловатых «аксессуаров». Но что-то все равно было не так. Охваченная скукой, Рене захотела сделать разбор пачки подетально — то есть, нарисовав ее. Пускай примерно и не передавая всю точность модели, но какая-никакая визуализация облегчит дело. Карандаши и ручки она взяла с книжной полки в гостиной, за бумагой пришлось прокрадываться Кристоферу в спальню. Тот спал, как младенец, просунув руку под подушку, и даже ухом не повел, когда Рене прошла к его столу и взяла несколько листов «А4».
Она рисовала всю ночь. Той кремовой пачкой дело не ограничилось. Оказывается, ей просто нужно было сделать пояс чуть шире, а золотую дорожку, начиная с рукавчика, два раза обернуть вокруг талии змейкой и завершить где-нибудь сзади острым кончиком вниз. Потом пришла идея изменить форму юбки. Рене взялась за новый лист. Она рисовала-рисовала-рисовала, с каждым новым штришком ощущая в себе рождение все нового и нового видения, и снова бралась за чистый лист. Ее голову посещали достаточно смелые образы, и все их она запечатлевала с особым энтузиазмом. Она использовала разные цвета, изображала пачки разных форм. Самой, на ее взгляд, удачной была лилово-голубая пачка, покрытая мелким гипюром. По крайней мере, она старалась нарисовать так, чтобы это было похоже на гипюр. Обычно она не приветствовала никаких огромных бантиков, крылышек, громоздких брошей, однако здесь, на рукавах три четверти нашла свое место дорожка малюсеньких розочек, что довершало нежный образ. Глаза уже слипались, и самым последним Рене нарисовала тренировочное синее боди со стрейчевой сетчатой отделкой вместо выреза и горловины. А потом она просто-напросто вырубилась.
И вроде иногда она просыпалась с мыслью, что нужно встать и дойти до кровати, но изморенный ночными бдениями организм снова сделал веки тяжелыми, а тело — неподвижным. Рене выбиралась из вязкого сна на пару минут, а потом снова засыпала. В следующий раз она проснулась от того, что кто-то стоял рядом с ней и всем тем беспорядком, что она устроила. Бумага разбросана везде. Не самые удачные эскизы — скомканы и выброшены на пол.
Кристофер где-то рядом хмыкнул.
— Нет талантов, говоришь?
Рене промычала что-то неопределенное в ответ и снова прикрыла глаза.
Кристофер вернулся в комнату через пятнадцать минут, свежий и бодрый, и растормошил ее, сказав, что уже десять утра. Только к полудню Рене более-менее взбодрилась. Она убрала ночной бардак, с изумлением смотря на рисунки и удивляясь довольно-таки сносному результату.
День начинался просто замечательно.