Время проходит, Но остается историей. Где-то.
Человеку, привычному к тишине архивов и окружению экспонатов, исследователю порой сложно понять наши взаимоотношения с окружающим. Но мы жили. Пишу в прошедшем времени, ибо этой части воспоминаний уже за полвека. Это уже прошедшее, как-то незаметно перетекшее в настоящее и уже сформировавшее часть будущего.
В Новороссийск в первый раз наша семья попала проездом в конце августа 1964 года. В Сочи, где отдыхали, билетов на Москву уже не было, но к 1 Сентября надо было быть дома – мне предстоял сложный день – в первый раз в первый класс. Оставался вариант: теплоходом на Новороссийск, а там уже по железной дороге. Так и сделали.
«Ай-Тодор» отчалил от Сочи-центральный уже затемно, хотелось спать, и тут же уснула на чистых простынках светлой каюты. Утром выяснилось, что качку я переношу хорошо, сообщили о заходе в Геленджик. Через час – Новороссийск.
Утреннее море было еще сероватым, но в Цемесской бухте уже играли краски. Собирали вещи. Город тогда так и не увидела. Потом-потом уже изучу и улицы, и дома, а главное, познакомлюсь со многими замечательными людьми, поделившимися и добротой, и любовью к этому клочку земли у моря.
Но на первых шагах мы протопаем мимо капитана «Ай-Тодора» Андрея Харитоника, с сестрой которого, Людмилой Будинской, потом свяжет теплая дружба.
Дали как-то в редакции задание к 9 Мая найти ветерана и подготовить материал. Так судьба и вывела на бывшего капитана. Мы рассматривали небольшие любительские фотографии, сделанные именно в этот день в 1945-м. С утра грузовиком из пригорода ездили в Вену, вот ребята с цветами на улице. А после обеда нашли где-то брошенный мотоцикл BMV и стали осваивать езду по очереди. Играли, радовались миру, как дети. Смотрела на фото – только что не дети, именно ребята по 20 лет. Первый день мира! А за спинами их, таких уже уставших, цветущая черешня!
Но это потом. А пока город не произвел никакого впечатления. После уже виденных и Москвы, и Питера (бабушка упорно называла город именно так, именование Ленинград не выносила, добавляла следом по-русски) и не мог произвести. Добрались до вокзала и уехали. Кто б мне тогда сказал, что на Мефодиевке, которую рассекал поезд, мне придется прожить столько лет!
И странное дело. Мне никогда не хотелось на юг. Никогда не испытывала каких-то особых чувств к морю, описываемых курортниками. Но судьба привела именно сюда. Этот город словно вцепился в меня, лишь отпуская от себя ненадолго.
В 1967-м родители окончательно перебрались к новому месту работы. Мы с бабушкой приехали к сентябрю. В выделенной на жительство комнате мебель уже стояла по местам, надо было осваиваться и в школе, и на новом месте.
Место было у клуба Маркова, улица звалась 4-я Траншея. Сейчас названа в честь танкиста Владимира Михайлова, и я не против того, чтобы улицы назывались именами наших героев. Но иногда стоит считаться и с историческими именами, чтобы эта самая история не переставала дышать где-то рядом. Или хотя бы задать простой вопрос: а где 1-я, 2-я и 3-я траншеи? Что они значили в застройке? Что за счет такой?
Сама из небольшого города с устоявшимся бытием, со своими понятиями и привычками севера Русской равнины. Многое в новороссийской повседневности виделось в своем ключе.
Сам дом из темного кирпича с высокими окнами. Во время землетрясения того же 1967 года отвалился и упал на крыльцо небольшой парапет с надписью «1903», разрушив перила и сделав щербатыми ступени. Обломки убрали, остальное так и осталось. Только пружина входной двери звенела загадочно, видимо как и десятки лет до этого, потом дверь хлопала резко. Сначала в одиннадцать вечера и входная «парадная», и дверь во двор «черный ход» закрывались на ночь ключами, но умерла старушка, одиноко коротавшая век в небольшой каморке, дом стал «проходным».
Мусорить никто не мусорил, но пыль и паутина копились. На второй этаж поднималась лестница с чугунными перилами. Интересной показалась и планировка дома. Все комнаты в каждой четвертушке здания были некогда соединены между собой, угадывались три квартиры на 1-м этаже и четыре на втором. Но межкомнатные переходы были заложены вполкирпича, в образовавшихся нишах толстых стен жители сделали хозяйственные полочки и прикрывали сие занавесками. Не до проходов. В каждой комнате побольше проживала семья с детьми, поменьше – семейная пара или одинокие старики. Нам досталась комната на первом этаже побольше, все же четверо.
В конце коридора, делившего здание ровно пополам, посетители не могли угадать за небольшим поворотом «черный ход» в достаточно просторный двор. От «черной» двери спускались крутые ступени из вытесанного известняка, но идущему помогали прочные каменные перила.
Насчет кухонь была напряженка, потому готовили пищу зимой на голландских печках в комнатах, летом на первый план выходили керогазы, керосинки, примусы, которым располагаться было положено на столиках во дворе, у каждого свой сарайчик, свой стол перед ним для готовки, у многих даже небольшой клочок земли за низким штакетником, где красовались лук-сороказубка, укроп, хрен, чеснок, что-то еще необходимое к столу. В сарайчиках предполагалось хранить уголь, но умелые руки устраивали их таким образом, что на самом ящике для угля можно было летом спать (что и делали частенько в душные ночи или когда наезжали гости), а оставшееся пространство занималось широкими полками, на которых хранились припасы. Порой втискивалась и старая мебель.
Единственное исключение (во всем исключение) составляла Роза Юрьевна. Большой керогаз перед дверью ее комнатки на втором этаже полыхал и зимой, и летом, коридорчик весь пропитался керосинной копотью и странными запахами, стены обрели серый цвет. Соседи рядом кротко терпели эти жару, чад и вонь, это «имею право», потому как сын ее был юрист. Готовила она в этом темном проходном закутке на письменном столе красного дерева с вместительными ящиками (где хранила картофель и крупы) и красивейшими, уже темными бронзовыми ручками. Каждый ящик закрывался на отдельный замок фигурными ключиками «от всяких тут». Некогда лаковая крышка использовалась как доска, по красному дереву гуляли и нож, и тесак при разделке мяса или курицы.
Первое, что я услышала от этой внушительной дамы, это слова, словно девиз произносимые к месту и не к месту, что форшмак ее приготовления лучший на всю сторону. Проверять никто не собирался. Но вещала она об этом с третьей ступени лестницы, возвышаясь в своих необъятных габаритах над дворовой мелюзгой, не забывая добавить, что «пионэры» обязаны уважать старших, уступать путь и не шмыгать под ее ногами. Взрослым могла добавить, что у нее все на заказ, и белье, и обувь, и одежда. И была права, такие размеры в магазинах отсутствовали. Даже панталоны были шитые из полотна с полоской кружавчиков у резинок.
У нас женщины никогда не вывешивали нижнее белье на веревки не то что подальше за простынями, но и вообще в таком месте, где это могут увидеть, были отдельные уголки. Заказные Розы Юрьевны, в которые завернуться можно было, красовались вдоль всей дорожки к общему туалету, обойти было трудно. Однажды кто-то из гостей остановился перед этим зрелищем:
– О! Шикарная Одесса!
Возможно, Роза Юрьевна и была когда-то просто шикарной женщиной, но при той ее комплекции уже не выходила из дому, не потому, что по словам Симы-путейщицы, «не могла пролезть в парадную дверь», а потому что быстро задыхалась. Видно было, что ей внутри собственной шикарности весьма нелегко.
Всех обитательниц двора можно было застать в шесть вечера у водопроводного крана во дворе, единственного на весь дом. Кран откручивали и становились в очередь с ведрами. Около шести кран начинал по-звериному шипеть, потом выплевывал рыжие слюни ржавой воды, приковывая всеобщее внимание, и через пару минут, когда эксперты в очереди решали, что «уже чистая», под струей менялись посудина за посудиной в порядке вращающейся очереди – хозяйки уносили воду к своим сарайчикам, брали другую емкость и вновь ждали свою очередь. Вначале наполнялись выварки и ведра, за ними просто кастрюли, часть воды выливалась в корыта для купания, в общем, запасались на всю семью на сутки.
Но кран не закрывался, просто напяливался подготовленный шланг и вода бежала в летний общий душ. Это была просторная дощатая кабинка под укрепленной прекрепко черной железной бочкой. Имелись и кран (наверху), и полочки для мыла и мочалки, и крючки для одежды. Шампуней и прочих ванных прибамбасов еще не было, витал здоровый запах хозяйственного мыла. На проволоку рядом после мытья вывешивались на просушку сетки сродни авосечным, они служили мочалками.
По негласному порядку первой мылась Сима-путейщица. Что сказать о военных вдовушках, оставшимися без мужской поддержки молодыми и с детьми на руках? Где она могла заработать хоть что-то? Сима пошла в путевые рабочие –летом в плотных штанах и льняной рубахе под палящим солнцем, зимой в ватных штанах (которые весьма ценились) и таком же черном ватнике, кирзе под свистящими зимними ветрами – работа и для мужика не из легких, но среди своих пользовалась непререкаемым авторитетом, могла посмотреть на Розу Юрьевну – и та замолкала. А каково ей на путях приходилось – это стоило хоть раз увидеть. Сыновья Симы уже выросли, зажили своей жизнью, но работу она отчего-то не меняла. Может, о пенсии уже думала.
Следующими шли мужики, вода в бочке была уж не столь теплой, да еще доливалась постоянно из шланга. Детвору купали в корытах у сарайчиков и во двор больше не пускали – стирка постельного в таких условиях была делом непростым, но постель должна быть чистой. Женщины мылись уже каждая на своем хозяйстве.
После того, как летний душ освобождался и народ убеждался, что воду в бочку набрали и для дома на завтра есть, последнюю воду тем же шлангом можно было направить на крошечные огородики и цветы. Последние остатки выливали просто на поверхность двора для свежести после полуденного зноя, чтобы прибить вечную новороссийскую пыль, прибить жар прогретой земли. Если успевали. Убедившись, что из крана уже ничего не дождешься, закрывали его ровно до завтра, до шести вечера.
От земли поднимались запахи, начинала благоухать вечерница – ночная фиалка. Смеркалось. Над столом, вкопанным в середине двора, загоралась лампа под металлической тарелкой. В свете виделись оттенки резьбы листьев клена, не дававшего обгорать двору от нещадного солнца. Вдоль штекетничков распускалась ночная красавица – ялаппо, в темноте ее цветочки виделись беленькими, золотистыми или розовыми звездочками. А к осени начинали цвести голубые сентябринки, дубки-хризантемки.
Собирались под лампой, выкладывали на доски стола карты лото, на блюдечко в центре выкладывали копейки банка. Барабанные палочки! Гуси-лебеди! Дамские туфельки! Кренделя! – Объявлял тянущий из цветного ситцевого мешка бочонки. Числа на картах покрывали сухими абрикосовыми косточками. О лампочку бились комашки и падали перед картами.
На это действо женщины приодевались, даже просто меняли свои ситцевые и сатиновые платья и сарафаны на чистые. Роза Юрьевна восседала на торце в яркой хламиде модного ацетатного шелка с огромной брошью в мысе длиннющего выреза. Дряблой кожи она не стеснялась, но заботливо прикрывала свои раздутые ноги.
Детвора к столу не лезла, незачем. Это у нас, на севере, игра считалась приемлемым способом подкинуть ребятам копеек на мороженое, а здесь играли просто честно.
Телевизоров в округе еще не было, люди еще общались друг с другом. Слышались порой и смех, и соленый анекдотик. Можно было сходить в кино. Стоимость 20 копеек взрослому, детворе – 10 копеек. В клубе Маркова сеансы проводились каждый день в 16 часов детский, в 18 и 20 – взрослые. Слышалось, как в клубе распевался хор: ля-ля-ля… в его недрах работали и какие-то кружки, но уважительно наши женщины отозвались только о курсах кройки и шитья, а также вязания.
Я понимаю, что здание для учреждения культуры было построено Владикавказской железной дорогой еще в 1913 году, но причем здесь революционер С.Д. Марков? Был замнаркома путей сообщения, руководил Владикавказской железной дорогой, занимался после Гражданской войны восстановлением разрушенного… Работа у него такая, советам не хватало инженеров. А до этого занимался разрушением Российской Империи в РСДРП. До сих пор не можем избавиться от большевистского пропагандного психоза переименований. А может, учреждение культуры, выстроенное ДЛЯ НАРОДА еще при царе-батюшке, имеет нынешний вид от того, что всей душой сопротивляется неподходящему революционному разрушающему имени? Неужели никто из новороссийцев не вложил свою жизнь именно в культуру города? Так стоит заглянуть в анналы и подыскать подходящее созидающее имя.
И через 50 лет после начала советской власти бытие жильцов дома на 4-й Траншее благополучием не радовало. Простецкая фанерная мебель, часто подновленная светлой масляной краской, металлические кровати с горкой подушек… Для одежды у входа крюки, занавешенные старой простыней от грязи.
Невольно вспоминался родной город, где быт сложностью также не отличался, но были и красивейшие вязаные скатерти на столе, и вышитые дорожки над детскими кроватками, и самодельные абажуры из светлого атласа с бахромой стекляруса. Те же занавеси красовались вышивкой. А тут все временно, все наспех, настроение табора, а не прибежища.
Но красный кирпичный дом плыл кораблем сквозь время, словно сохраняя крыльями укрывшихся в нем. Он что-то скрывал в своем подвале. На его стенах оставались наспех заделанные выбоины боев, свершавшихся перед его некогда нарядным фасадом. Он понимал, что людям, доверившихся ему, совсем непросто.
Мой глаз уже был приучен различать среди безликой советчины здания старой постройки, именно их я высматривала с особым азартом. Казалось, я перестану слышать дыхание родины, если соглашусь на забирающие мед индивидуальности пятиэтажки. Мы люди, а не приставки к производственному процессу. Но здесь была новая Россия, Новороссийск, который по сию пору не желает знать собственное прошлое. Я понимаю, что действовавшая власть не желала вспоминать Новороссийскую трагедию 1920 года, но и для ханжества, и для невежества должны существовать границы.
Тому же дому заштукатурили первый этаж, дабы не столь бросались в глаза раны войны, впереди новые жители (чтобы не сказать жителя) пристроили еще сараюшку, исказив замысел самого дома, обезобразив и без того пострадавший за более чем вековую жизнь фасад. Можно заступиться за человека и нужно, но кто ж заступится за дом, за улицу, за историю?
Среди соседской детворы тех самых друзей обрести не удалось, только приятелей. Но лучшие подружки жили даже не на ближних улицах, одна в Панчухаровском переулке, другая на Стандарте. И на длинных летних каникулах хотелось встретиться. Придумали так. Одна садится на трамвай на конечной, я жду и сажусь в тот же вагон у Мефодиевского рынка, третья высматривает нас на Тихоступа, и вместе едем до другой конечной у цемзавода «Октябрь». А там еще немного пешком до дачи Голицына – и море, пляж.
Это сейчас там все переиначила военно-морская база. Стеклянное кафе «Полет» переделано под безликий магазинчик. А в свое время мы там ели чебуреки за 27 копеек и были сыты до вечера даже после долгих купаний. От задворок кафе к морю спускалась зеленая полянка. По самой середине которой пролегала дорожка, обсаженная разросшейся сиренью. За этими кустами мы и спасались от солнца, читая, разговаривая. Если пройти немного вперед, то был небольшой участок берега с песком, там камешки, порой острые, не так терзали голые подошвы. А если еще подняться по тропке в зарослях ежевики, то можно выйти к родничку с холодной вкусной водой.
Дорога от кафе вела прямо на водную станцию. Это был небольшой, не лишенный изящества павильон, где хранились ялы, спусковое устройство выходило прямо к небольшой пристани с дощатым настилом. Чаще здесь и купались, прыгая в воду то «бомбочкой», то «солдатиком», то «ласточкой». Плавать я и до этого умела, но соленая вода держит сама. Можно уплыть далековато, а потом отдыхать на спине, раскинув руки и ноги, можно нырять, рассматривая дно (маску мне подарили) и ракушек на сваях причала. Важно не смотреть в глубину под собой. Уже не барахталась, свободно делала все, что хотела и на воде, и под водой. Это уже была истинная черноморка. Курортники, вы все равно не поймете, что есть море.
Девчонки молоточком с острым краем отламывали пучки мидий и складывали в сетки-авоськи, чтобы отнести домой. Для них это было нормально. Я тоже как-то принесла добытые мидии, но наши просто растерялись: это едят?
Выручила Ара, Аревик Погосовна, одна из старушек нашего дома. Увидев мое заплаканное лицо, попросила: Отдайте мне. А мне потом по секрету показала, как правильно варить постный плов из мидий. А то еще можно затушить в сметане с луком – не оторвешься. И ракушки я уже приносила для Ары.
Красивая дача академика Бориса Голицына была живым домом. Там тоже все комнаты были заняты жильцами, из подвала неслись запахи кухни.
Сейчас этот уголок моей жизни перерыт, перепахан военной строительной техникой, и следов тех чудес, что были, не найти. В здании «Океангеотехники», которое мы, работники организации, строили для себя, ныне штаб. И только остатки стен романтической дачи говорят: это было здесь.
Я один из последних пассажиров новороссийского трамвая. Начинался 1970-й, в новую школу, куда предстояло топать в связи с переездом, надо было принести справку о пройденной флюорографии, причем из городской поликлиники «у танка». Январь, февраль, уже не помню. Помню, что в пустом вагоне помимо меня никого не было – последние дни работы. Известие и том, что трамвая больше не будет, Мефодиевка восприняла как очередное притеснение «городом» «той стороны». Говорили, что «дадут» восемь автобусов. Восемь автобусов давно в металлоломе, а вот трамвая, целого предприятия, нет…
Кажется, порой даже слышу резкий звонок у поворотов, трамвай идет! У самого входа на Мефодиевский рынок стояла стеклянная коробка, ценники внимательнейше изучались каждый раз. «Ванильное» – 13 коп, «Пломбир» – 19 коп, «Эскимо (Ленинградское)» – 22 коп, «Шоколадное с орехами» – 28 коп. И вот как было рассчитать свои тощие копейки, чтобы хватило и на кино, и на эскимо, и на чебурек, и на трамвай? В лото много не выиграешь, не тот случай, а вот прибрать в матерчатую сумку пляжные бутылки, а потом сдать их на Стандарте – другой вопрос, все же 12 копеек за штуку. Так и ходили веселые девчонки с пестрыми сумками.
К рынку трамвай бежал по Степана Шаумяна. Кольцо располагалось у ручья, в том месте, где сейчас «Стекляшка». С тех времен оставалась долгое время только будочка по ремонту обуви дяди Толи. С ним порой занимательно было поговорить, пока он приводил в порядок очередное «каши просит». Как-то рассказал что сам он крымчак (это национальность такая), долго расписывал, каким же красивым было городское кладбище возле Успенской церкви, как они детьми не боялись играть среди могил. Принесла ему в ремонт уже ботинки своего внука… И он меня вспомнил!
«Сидячих» мест в трамвае к рынку уже не хватало, хотя иногда везло. Со Степана Шаумяна трамвай делал поворот на Красную влево, через квартальчик сворачивал вправо и сквозь дворы выбегал на Тихоступа, далее вверх по Робеспьера добирался до Первомайской, и с самого поворота начинал дребезжать звонок, предупреждая водителей на Сакко и Ванцетти о том, что по рельсам катится его величество. Здесь пересекал улицу и по правой стороне продолжал путь вверх, сворачивал на Судостальскую, пересекал ее на Рабочую и за цехами «Красного двигателя» перемещался на Куйбышева. За цехами легко можно было рассмотреть и трамвайный парк. Там сейчас новое управление завода и еще достаточно просторная площадка для машин, а трамвайного парка уже нет…
С Куйбышева рельсы спускались к Сухумскому шоссе (местные грамотеи звали его Сухумийским)… правильно, по улочке Трамвайной. «Пролетарий», НоворЭС (еще работала), мимо разбитого дворца цементников, мимо памятника «Вагон» под жд-путепровод к «Октябрю». Второе конечное кольцо. И можно изучать историю хоть городскую, хоть российскую на любой остановке.
Пример. В сентябре 1942 года немецкие танки вошли в город по дороге… через перевал от Неберджаевской, спустились мимо Мефодиевского кладбища по Шоссейной (Васенко), далее водители ориентировались по трамвайным рельсам… Увидев их у Мефодивского рынка водитель в ужасе бросила вагон, пассажиры тоже убежали. И вагон стоял на том же месте больше года. А в сентябре 1943 года здесь вновь прошли танки, но уже Т-34 со стороны Пролетарской. Почти напротив 7-й школы был сожжен танк молодого командира Владимира Михайлова. Там и погребли с почестями доблестный экипаж . А улица 4-я Траншея впоследствии стала улицей Владимира Михайлова.
В конце 60-х на этом углу еще возвышались развалины большого торгового павильона Мефодиевского рынка, потом на них выстроили мебельный магазин, но все предпочитали в темное время обойти это место стороной.
Сплетения, судьбы… Я и сейчас прописана на улице Вл. Михайлова. И все же 4-ю Траншею жаль…
Но вернемся к Мефодиевскому рынку. Такие места часто называются блошиными. В субботу, воскресение сюда съезжались толпы – кому купить, кому продать. От стенки к пожарке до рядов фрукты-овощи (значительная площадь) земля рядками застилалась газетами, занавесками, покрывалами, на которые выкладывался товар. Были подержанные вещи «вполне себе еще и ничего», были новые от местных умельцев, были новые от моряков. Можно было купить все по хозяйству: инструмент, утварь, тару, приспособления. Можно было купить изделия местных мастериц ( швейные «Зингеры», «Поповские», «Чайки» без дела не простаивали): халаты, панамы с цветочками, купальники, – но особенно нижнее белье. Легкая промышленность не баловала милых женщин, но умение быть одетой ко времени и к месту – достойная черта, наши женщины не сдавались. И на импровизированных прилавках находили и комбинации из шелка с кружевами, и верхние, и совсем нижние причиндалы не из тяжелой в южной носке синтетики, а из натуральных тканей. Шовчик к шовчику, размерчик к размерчику. Если надо, тут же снимут мерку и изготовят к следующим выходным. Здесь же можно было встретить не только портних, но и наладчика швейных машин, настройщика пианино, рабочих строителей, сантехников, столяров… Важно спрашивать.
Попадало сюда и содержимое бабушкиных сундуков, и новые вещи из подсобок магазинов. Даже если видите на продажу одну чашечку, то не факт, что вам не продадут новый импортный сервиз. Спрашивайте! Была б наличность…
Было даже интересно прогуливаться по этим рядам и рассматривать вещи: шапки, часы с птичкой, хрусталь, старые игрушки. Сандалии из отслуживших ремней, суконные тапки, войлочные и плюшевые чувяки. Украшения. Вышитые и крашеные. Подновленные и не очень – держи ухо востро! Кто подрабатывал, кто откровенно спекулировал, кто приносил дорогое сердцу от горя.
Осенью выяснилось, что наша печь в комнате и к топке едва годна. Бабушка привела мастера, целый день он возился с кирпичами, перекладывая печь согласно ее указаниям. Встроил духовку. На следующий день у нас были и ватрушки, и жаркое.
– Южаки в печах не понимают! – Подвела итог моя дорогая. – Говорит мне одна намедни, мол, сентяп, октяп, нояп, тяп, тяп – май!
Когда на лестнице Роза Юрьевна начала вновь вещать о несравненном форшмаке ее приготовления, то получила в ответ:
– Зачем селедку в мясорубку пихать? По-питерски в сто раз вкуснее! А ты бы печь, что ли, научилась…
В чужой монастырь со своим уставом не въедешь. Но новороссийский устав был как бы размыт. Если у нас никто не тронет девчонку, даже если она совсем неправа, то здесь могли ударить. У нас могли замахнуться на кого-то палкой, а потом остаться с позорным прозвищем «палочник», то здесь били!
В школе под угрозой у меня потребовали тетрадь для списания задачек, но получили отказ, у нас было принято учиться самому. В результате я получила тумака, а потом ту тетрадку все же украли. Еще думала, что же скажу учительнице и родителям, а на помощь уже пришла Ара. Кто украл? Алик, живет в том доме, я боюсь туда идти… В тот дом пошла Ара, принесла тетрадь.
– Не сердись на армян, детка, никогда. Наши в Турции много жестокого увидели.
Как-то показала мне две тетрадки или самодельные книжечки, одетые в кожу, старые. В одной, поменьше, был армянский молитвослов. В другой, побольше, стихи. Она прочла вслух несколько строк, подумала.
– Запомни имя: Григор Нарекаци. Это наш поэт. Так и проверяй, если кто-то не знает этого имени, то он не армянин.
До сих пор помню ценный совет.
Так как, милые собеседники, поговорим о поэзии? Готовы?
Как-то весной сидели с ней в самом углу двора, ее сарайчик был последним в ряду. От основного пространства ее скамеечку отделяли кусты жасмина-чубушника, а забор покрывали спадающие ветви бургундской розы, все в душистых цветах. Недалеко слышалось «барабанные палочки», «дамские туфельки» – сезон лото и поливок уже начался, но слышалось уже приглушенно, но ясно на эту скамеечку, на эти розы падали потоки музыки, кто-то совсем недалеко играл на фортепиано.
– Это Коля играет, – отчего-то шепотом промолвила она, – он хороший парень, живая душа! Вот с таким и дружи…
Когда-то этот двор встретил меня неприветливо, мол, не наша.
Кто сегодня скажет, что я не новороссиянка, выходи!