В академию Рене пришла как всегда задолго до начала занятий.
Она надела боди, юбку, пуанты и, несколько минут неуверенно помявшись у преподавательской, постучала в дверь и зашла.
Кристофер сидел за столом и пил кофе. И все-таки Кристофер-преподаватель разительно отличался от обычного Кристофера, стены академии преобразовывали его в сосредоточенного, делового мужчину, который, если надо, мог продемонстрировать все качества строгого надзирателя. С другой стороны, вот же он — тот самый Кристофер Каннигем, с которым Рене вчера гуляла, не замечая времени, и сейчас он смотрел на нее так же, как и вчера. Должно быть, просто профессия накладывала определенный отпечаток на умение держать себя соответствующим образом.
— Ты рано, — сказал Кристофер, улыбнувшись. — Это твое рвение к совершенству заставляет тебя приходить за… — он сверился с наручными часами, — двадцать минут до занятий?
— Я всегда так прихожу, — заалела Рене и осторожно подошла ближе, положив на стол небольшую книгу. — Я обещала принести, поэтому… вот.
— По размерам выглядит не так пугающе, — Кристофер взял сборник шекспировских сонетов и с интересом повертел в руках. — Спасибо, Рене.
— Только, пожалуйста, — сказала она, — будьте с ней аккуратны. Она очень дорога мне.
— Слово скаута, — заверил ее Кристофер, пряча книгу к себе в стол. — Иди в зал, я пока немного занят, разбираюсь с личными делами. За сегодня я еще успею тебе надоесть.
— С личными делами? — зацепилась Рене за фразу. — Кого-то отчисляют?
— Нет, с чего бы. Просто нужно направить их в городскую больницу для ближайшего медосмотра учеников.
Рене побледнела.
— Я думала, — заторможенно пробормотала она, — в этому году медосмотр осуществляется в индивидуальном порядке.
— Ты же знаешь, как быстро все меняется у нас в «верхах». На самом деле это правильное решение — лучше пройти осмотр за один день, всей группой и в присутствии преподавателя, чем потом ждать от всех вас справки несколько месяцев. Прости, — произнес Кристофер, — говорю, как последний брюзга, но индивидуальные медосмотры правда малоэффективны. Я бы даже сказал, губительны. Для нервов несчастных преподавателей.
С каждой фразой он становился все улыбчивей, а Рене — все бледней и бледней, по мере осознания донесенной до нее информации.
— Понятно, — бесцветно ответила она. — Тогда… я пойду?
— Конечно. Увидимся в зале.
Дело в том, что в предыдущие годы Рене удавалось избегать всех этих нудных требований; к тому же, за ее плечами стояли определенные связи… Но теперь эти «связи» и себе помочь не могут, что тут уж говорить о ком-то другом.
На занятиях Рене, к счастью, удалось отвлечься от размусоливаний на тем «а что, если…», и она полностью отдала себя нескольким часам привычной нагрузки. Иногда она вспоминала о вчерашней прогулке, и от этого становилось как-то спокойнее, только когда начались индивидуальные, Кристофер нашел, к чему придраться.
— Так не пойдет, — покачал он головой, когда Рене застыла в несложном апломбе. — Если все будет продолжаться в том же духе, то тебя даже на отборочные не возьмут.
Рене встала на обе ноги, непонятливо глядя на него.
— Я сделала что-то не так?
— Все так, — Кристофер махнул рукой. — Почти. Посмотри в зеркало и скажи мне, что ты видишь.
Все как обычно: положенные на станок руки, сосредоточенное выражение некрасивого лица, которое можно спутать с отсутствующим, волосы прибраны с легкой небрежностью. Одежда разве что сегодня немного другая.
Рене нахмурилась.
— Ничего.
Кристофер вымученно вздохнул и встал позади нее, положив руки на ее плечи. Еще чуть-чуть — и его подбородок опустится на правое, так сильно он склонился.
— Уверена?
— Уверена.
— Неправильный ответ. Знаешь, что вижу я? Я вижу, как твое тело упрямится, оно не дает тебе танцевать с легкостью и непринужденностью. Твое тело снова сковано, и это очень хорошо видно. Особенно, — сделал он паузу и жестко коснулся ее спины, — если смотреть сзади.
Может быть, он был прав, и чрезмерное напряжение плохо сказывалось на результате и общей картине всего того, над чем они каждодневно трудились. Большое умение требовалось, чтобы сохранять напряжение в ногах, которые должны быть вытянуты в струнку, и полнейшую расслабленность в корпусе.
— Попробуй отпустить себя, закрыть глаза, отбросить ненужные мысли. Встряхнуться, — Кристофер действительно легонько встряхнул ее. — Нет причин для твоего напряжения. Мы здесь совсем одни.
В этом-то как раз, скорее всего, и было дело. Находясь рядом с Кристофером, она каждый раз испытывала волнение, и во время занятий оно было куда сильнее, чем, например, вчера, потому что, работая бок о бок, невозможно избежать прямого контакта. Кристофер каждый раз превращал этот контакт в пытку, становясь так близко и касаясь Рене так часто. Рене честно попыталась последовать совету, даже вдохнула три раза глубоко-глубоко, но все еще не ощущала себя властной обрести контроль над собой.
— Не получается.
Кристофер немного подумал.
— Вот что мы сделаем. Иди сюда, кое-что покажу.
Под заинтересованным взглядом Рене он скрылся за второй дверью, которая всегда интересовала ее настолько, чтобы задаваться вопросом, что там, но не настолько, чтобы без спроса лазить туда самой. Кристофер вышел с пачкой в руках. Она была самой обыкновенной, репетиционной, из семи слоев сетки, не меньше. Черный полужесткий тюль был украшен серебряной нитью, расходящейся в разные стороны ветвистым узором. Кристофер заговорил раньше, чем Рене начала бы издавать одни только восторженные междометия.
— Давно хотел дать тебе в ней позаниматься. Держи.
С предельной и, наверное, ненужной аккуратностью Рене взяла пачку за эластичный пояс, оглядывая объект своего восхищения.
— Давно уже не надевала пачку, — пробормотала она.
— Вообще пачка нужна для того, чтобы ощутить сопротивление воздуха при вращении. Это полезный опыт, потому что иногда мало просто двигаться — нужно прослеживать движения и чувствовать их мощь.
В зале, уже надев пачку, Рене с тихим восторгом рассматривала свое тело в зеркале от шеи до ног. На лицо она не смотрела специально, чтобы не разочаровываться так сильно.
— Сейчас ты должна ощущать себя как минимум прима-балериной. Нет, — он задумчиво прикинул. — Ты должна всегда ощущать себя так. Честное слово, мне кажется, все мало-мальски убедительные метафоры мира закончатся раньше, чем ты взглянешь на себя с другой, не такой самокритичной стороны.
Это был первый раз, когда Кристофер практически в открытую упоминал о ее недостатке.
— Знаешь, ты можешь не замечать этого в себе, но… Рене, скажи мне, — твердо попросил Кристофер, — ты уверена, что тебе нравится заниматься балетом?
Впервые Рене готова была осклабиться: ее ноздри раздулись в возмущении, брови свелись к переносице.
— Балет — все для меня. Мне жаль, если вы этого вдруг не поняли.
— Я не хотел обидеть тебя. Все, чего я хочу, — устранить первоисточник проблемы, которая мешает тебе отпустить себя до конца.
Конечно, Рене любила балет. Любила той любовью, что сочетала в себе радость пополам с тоской, счастье — с горем, удовольствие — с мукой. Балет для нее — успокоение, несущее символические жертвы. Пускай ее назовут мазохисткой, боготворящей то, что по многим для нее причинам таит в себе терзания. Рене любила балет. Рене не любила себя.
— Прозвучит банально, но тебе не хватает обыкновенной гармонии, — Кристофер словно видел ее насквозь. — Знаешь, я планировал дать тебе пару пируэтов на середине, но, видимо, придется заняться более насущным. Подожди минуту.
Из преподавательской Кристофер вынес широкую атласную ленту темно-синего оттенка.
— Нужно чтобы никакие внешние факторы не отвлекали тебя и не смущали. Я завяжу тебе глаза, а ты постарайся сосредоточиться только на себе, на своих возможностях. Просто представить, что границы зала размыты, их нет. Нет ничего, что помешает твоему свободному полету, включая внутренние барьеры.
— Я попытаюсь, — неуверенно произнесла Рене. — Что именно я должна делать?
— Суть в том, чтобы на данном этапе ты не ограничивала себя даже четким заданием, — когда Кристофер говорил таким наставническим тоном, что-то внутри Рене щекотливо трепетало, как будто не взмахи крыльев бабочек волновали его живот, а взмахи крыльев колибри. — Сделай эдакую импровизированную вариацию, какую ты делала на поединке, дай себе разойтись и… не думай.
Перспектива не видеть перед глазами ровно ничего немного пугала.
— Тебе же проще начинать с угла, так? — спросил Кристофер, и Рене показалось, что вопрос риторический, потому что Кристофер прекрасно знал о ее привычках. Практически это была привычка загонять себя в рамки. Если была возможность начинать движения не с центра зала, Рене ею пользовалась, слабохарактерно зацикливаясь на зоне собственного комфорта. С таким же успехом можно сравнить это чувство с инстинктивным стремлением занять место у окна в общественном транспорте — не потому, что интересно наблюдать, что происходит за окном, а потому, что так рядом с тобой стенка.
Рене кивнула, и они отошли к углу. Она немного волновалась. Кристофер обошел ее и аккуратно поднял ленту на уровне глаз. Концы ленты затянулись на ее затылке.
— Не туго?
Рене мотнула головой.
— Я все равно вижу зал, — она решила быть честной, хотя сейчас вовсе не хотелось.
Перед глазами возникла вспышка, а потом медленно угасла — Кристофер выключил свет.
— А так?
Липкий страх удушливой волной объял все тело, и Рене всеми силами прогоняла его. Единственным светом были танцующие пятна под закрытыми веками.
— Это не опасно?
Теперь, когда вокруг сгущалась только темнота, другие ощущения обострились, особенно кинестетические рецепторы тела: спокойное дыхание Кристофера шевелило растрепавшиеся волосы и теплыми точками оседало на позвонках.
— Не беспокойся. Если что, я всегда поймаю тебя. Кстати говоря, — добавил он, — это отличный шанс проверить, насколько ты доверяешь себе.
— А если не доверяю? — Рене готова была сделать что угодно, лишь бы отсрочить эксперимент.
— Тогда учись. Давай же, — Кристофер отстранился и легко подтолкнул ее. — И не забывай — никаких границ.
Рене больше никто не держал, и она осталась совсем одна, слепая и дезориентированная, и самое неутешительное — лишенная опоры и теперь вынужденная трогать воздух. Внутрь закрался страх — вдруг Кристофер на самом деле уже не здесь, вдруг тихо выскользнул за дверь? Никакие разумные доводы о том, что это, прежде всего, непрофессионально, а потом уже просто подло, не смогли заглушить в Рене этот страх. Она знала, что Кристофер здесь, но, с другой стороны, она не имела возможности посмотреть и убедиться. Рене так боялась остаться в темноте одна, что забывала о благородстве Кристофера, его честности и добрых побуждениях; и темнота была для нее не просто незрячестью, а чем-то большим, — темнота, в которой опасно оставаться без луча света. Рене боялась остаться без Кристофера, боялась вновь ощутить одиночество, в котором томилась всю жизнь.
Так, словно собираясь сделать прыжок с трамплина, а не всего лишь развести руки из подготовительной позиции во вторую с изящным алянже, она набрала в грудь побольше воздуха. Будучи не особо изобретательной, когда дело касалось вольных связок, Рене сделала знакомый ей с детства аттитюд*, только теперь разница была в совершенстве исполнения: она с легкостью встала на мысок пуантов, заведя другую ногу назад. Сейчас отчаянно не хватало любимой классической музыки, поэтому, отсчитав пару ритмов в голове, Рене двинулась вперед с простеньким па де ша*, передумав делать нечто сложное сразу. Она пользовалась им как раз в подобные моменты, когда теряешься и не знаешь, к чему приступить в первую очередь. Кристофер просил ее не думать, просто довериться себе, позволить телу решать, что и как делать. В понимании Рене это звучало дико, учитывая неразрывность тела и разума, хотя, продвигаясь дальше легкой походкой, она поняла, что в этом и заключается суть. Когда не задумываешься и действительно доверяешься себе, тело способно с легкостью воспроизвести многое. Нахождение внутреннего баланса — дело далеко не одной минуты и даже не одной недели, но Рене готова была попытаться. Ей предстояло еще многому научиться, как и всем остальным, и это сложный, поэтапный путь, входящий в общую схему обучения: сначала, в детстве, больше уделялось внимания постановке мышечного аппарата и основам балетной азбуки, потом они осваивали основные технические элементы и через какое-то время уже могли танцевать традиционную мазурку из «Пахиты», и, наконец, сейчас их учили осмысленной и выразительной хореографической речи. Это было лишь началом пути.
В завязанные лентой глаза пробивался тусклый свет фонарей с улицы. Только он. Больше ничего не было видно. Ранее Рене никогда не посвящала себя такого рода практикам, и сейчас с каждой секундой становилось все интереснее испытывать свои умения, при этом не задаваясь целью усовершенствовать определенные па, а просто делая это ради удовольствия и гармонии.
Кристофер стоял неподалеку и внимательно наблюдал. Рене его не видела, но Кристофер видел все: как бесшумно ступни скользят по паркету, как изгибаются голеностопы, привыкшие к любой растяжке, как стебельные руки порхают крыльями бабочки, а стан гнется, словно не имея позвоночника. Красота этого завороживающе гибкого стройного тела оттачивалась годами, множилась и росла за счет боли, получаемой во время ожесточенных экзерсисов, — и муки оправдали себя. Теперь Рене танцевала, забыв обо всем на свете, и Кристофер молча улыбался, радовался чужому успеху, как когда-то радовался своему.
Рене невероятно шла пачка. Во время фуэтэ* она особенно сильно разрезала воздух, а на обыкновенном жете* плавно взмахивала вверх и опускалась вниз вместе с приземлившейся после прыжка Рене, словно легкий и порывистый морской бриз колыхал ее края. Эта девочка сама являлась тончайшим порывом ветреной легкости, порывом ко всему болезненно-прекрасному на этом свете. Она — больше, чем просто тело. Она — нежная возвышенная душа, плененная телесной, уязвимой, невзрачной оболочкой, перманентно подвергающейся незаслуженным оскорблениям со стороны других людей. Кристофер знал, что она некрасива, знал и оттого обнаружил в себе потребность быть рядом и поддерживать ее, и это не жалость. Это стремление защищать и наставлять. Пожалуй, единственное общее, что было у ее души и тела, — это ранимость и хрупкость, и в этом суть ее прелести. Рене не замечала в себе того, что видел в ней Кристофер.
Волосы хлестали Рене по лицу, и это было сравнимо с быстрым бегом в предгрозовую погоду: ветер дует в лицо, в ушах гул, а сердце наполняется жизнью вместе с естеством — еще чуть-чуть и взлетишь, растворишься сотней невидимых точек в природном круговороте, впишешься в картину мироздания, став его маленькой, но важной частью.
И Рене чувствовала, что летит. Мыски оторвались от пола для грациозно-воздушного гранд жете*, тело воспарило над полом. Это был почти шпагат в невесомости, бросок самой себя в пространство, бросок большого размаха и парадоксального органичного сочетания мощи и легкости. Перед приземлением Рене напряглась, готовясь встать на мыски и завершить танец чем-нибудь изящным и несложным. Но она так и не коснулась пола.
Из груди вырвался судорожный вздох; резкость, с которой ее поймали, захватывала дух и заставляла сердце со свистом улететь куда-то вниз. Рене испугалась до оцепенения, по наитию и в буквальном смысле слепо вцепившись в плечи Кристофера. Конечно, это был Кристофер — его руки и его дыхание. Он обещал поймать ее и поймал. Надо сказать, профессионально и точно зная, как ловить партнершу в танце.
Рене уже чувствовала, как колени начали слабеть; видит Бог, как сильно она мечтала хотя бы чуточку податься вперед, прижаться грудью к груди. Слабая и ведомая. Слепая и доверившаяся. Но как приятно было быть такой рядом с этим человеком.
Кристофер опустил Рене на пол и снял повязку с ее глаз.
— Охранники подумают, что тут никого нет, и закроют нас. Нужно включить свет.
В последний момент Рене удержалась от того, чтобы вцепиться в него намертво и не дать отстраниться. Внутри все кричало: «Пускай нас закроют, пускай оставят, а мы пробудем тут до утра, совсем одни, не включая свет. Мы ведь не включим его, правда?» Вместо этого пальцы на рубашке разжались, и Рене сделала шаг назад, обреченно — хоть и старалась этого не показывать — потупившись. Спустя пару секунд она осознала, что стоит на другом конце зала у самой стены, и неверяще обернулась назад, подивившись тому расстоянию, которое, забыв обо всем на свете, преодолела. Это был успех, но сердце стучало в ее груди беспокойно.
Она еще раз посмотрела на удаляющегося Кристофера и поняла — она влюбилась.
_______________
*Аттитюд - одна из основных поз классического танца, при выполнении которой работающая нога, согнутая в колене, поднята назад на какую-либо высоту, при этом опорная нога стоит на целой ступне, полупальцах или пальцах
*Па де ша - прыжок, исполняется с подгибанием ног в прыжке. Выбрасывание ног вперёд выше 90°, руки открываются из III позиции, корпус прогибается назад
*Фуэте - https://ru.wikipedia.org/wiki/Фуэте
*Жете - прыжок
"Гранд жете - высокий прыжок, ноги в шпагате