По широкой сельской улице, взвихривая просторной, синей, в жёлтый цветочек юбкой, катилась маленькая круглая старушка. Она очень торопилась, но ходу ей не давали старые стоптанные красные тапки. Они то и дело слетали с босых ног, и бабульке приходилось притормаживать, чтоб не потерять обувку. На полном ходу свернув к высокому дому с белыми наличниками, она выпалила высунувшейся из окна женщине:
- Настя, слыхала? Учителя новые едут! В дом Купряшкиных.
- Вон оно чё! А я думаю, чё это Санёк ремонтом занялся? Ведь в Саранск уезжает!- сказала Настя. Но баба Лискина, как звали её по-уличному, уже катила дальше, не дослушав свою товарку.
- Манюшка! Слыхала? Учителя к нам едут! Молодые. С дитём.
- Вот хорошая новость с утра, - белозубо улыбаясь, ответила ей симпатичная, немного полноватая невысокая женщина, которую ласково назвали Манюшкой.
Из ворот соседнего дома вышел мужичок, похожий на сказочного лесовика: маленький, худенький, с остреньким, вздёрнутым вверх носиком, с маленькими, голубыми, хитро глядящими на белый свет глазками. До полного сходства с лесовичком не хватало только бороды да остроконечной шапки. Дед Михей, отец Манюшки, вообще-то иногда носил бородёнку, довольно жидкую. Это случалось, когда он «сшибался с пути истинного» и уходил в загул. Дед недолюбливал бабу Лискину за её болтливость, но весть, которую она, словно сорока, несла по селу, его заинтересовала. Сколько уж годов из села всё уезжают да уезжают, а тут, гляди-ка, новосёлы! И жить собираются не где-нибудь, а у него в соседях, в доме Саньки Купряшкина. Будет кому рассказать о своей жизни, о войне, о том, как был танкистом и видел маршала Рыбалко. Да и на бабу свою, Лидуху, будет кому пожалиться, ведь она, окаянная, опять налопалась. Хотя можно рассудить и так: её очередь, ведь он-то отгулял.
Вскоре и строгая Онька Петрова, и худющая бабка Гаврилычева, и чета Ординарцевых знали, что у них на улице праздник: приезжают новые люди, да не отдыхать, как большинство в село приезжает, а работать. Да ещё с ребёнком едут. Вот радость так радость! Нету в селе малышей. Рожать некому: одни старухи сидят на крылечках и ждут весточек от своих упорхнувших из родного гнезда деток. Но письма приходят редко, сами дети приезжают ещё реже. И надоело бабулькам охать про свои многочисленные болячки. Все разговоры переговорены. А тут вдруг как струя свежего воздуха: новенькие! Кто такие? Откуда? Надолго ли? Ох, сколько сразу вопросов!
- Когда приедут-то? – прокричала бабка Гаврилычева Лискиной, но та только рукой махнула: некогда, не всё ещё село обхлыстнула сельская сорока.
Село, где происходили эти события, всколыхнувшее всё население от мала до велика, затерялось в лесах, на самом краю района. Как и тысячи подобных населённых пунктов оно испытало на себе все реформы и нововведения, исходившие сверху. Когда-то оно было весьма оживлённым, многолюдным, детей было много, и местная школа работала в две смены. Старая деревянная школа оказалось тесной, и здесь разместили библиотеку, а для ребятишек построили типовое двухэтажное здание с широкими лестницами, запасными выходами, прекрасным спортзалом, игровой, пионерской, оружейной комнатами, с прекрасными, хорошо по тем временам оборудованными кабинетами, среди которых был и такой, где можно было изучать трактор. А желающих было хоть пруд пруди. Глядя на старших, мальчишки тоже мечтали обрабатывать землю, выращивать хлеб, трелевать лес… Просторные рекреации школы позволяли детворе порезвиться на переменах.
Директор школы, молодая ещё женщина, взвалила на свои хрупкие плечи нелёгкий даже для мужчины груз: и школу строила, и учительский городок рядом возводила, и сад перед школой разбивала, и цветники планировала. Да не одна она такая была. Учителя не только уроки давали, но и концерты ставили, спектакли населению показывали, танцы разучивали. И у всех были дети, домашние заботы-хлопоты. Но смело можно сказать: большинство учителей жило школой, она была их домом, работой – всем. Они не мыслили себя без неё, здесь была их жизнь.
Когда-то в селе был колхоз. Потом колхозы стали укрупнять, и село стало отделением колхоза, центральная усадьба которого находилась в десяти километрах от этого села. И как это часто бывает, центральная усадьба сначала процветала, потом жила, а отделение сначала жило, потом существовало, потом бесследно исчезло. Не стало ни коровников, ни телятников, ни овчарен. Молодёжь стала уезжать из села, искать лучшей доли. А село стало умирать вместе с теми старушками и редкими стариками, которым не хотелось уезжать от родных могил, которые решили доживать свой век вместе с селом.
А какая жалость! Такая красота кругом! Благодать! Село растянулось вдоль небольшой речушки, более похожей на ручеёк, такой, что в бани, выросшие, словно грибы, вдоль берега, воду черпали ковшиком из выкопанной в речке ямки, которую быстро затягивало песком.
А кругом на многие вёрсты – лес! И не просто лес, а настоящая кладовая природы. Это и стройматериал, и дрова, и грибы, и ягоды, и орехи, и лекарственные травы. Сельчане таскали малину, черёмуху вёдрами, орехи запасали мешками. Воздух в июле был напоён запахом земляники.
В последний день августа у мазанки Купряшкиных, в тени ветлы собрались Мария Ординарцева, Дуся Гаврилычева, Настя Минькова. Все в новых цветастых платках, новых, из сундука, фартуках. Онька Петрова смотрела на их сборище от своего дома. Ей тоже интересно было быть с ними, но она как всегда держала дистанцию, делала вид, что её не интересует происходящее. Дом её стоял наискосок от дома Купряшкиных, так что наблюдательная позиция у неё всё равно была хорошая. Дом был лучше остальных в улице: больше, просторней, покрашен в сочно-зелёный цвет, на окнах голубые наличники. И в доме было побогаче, чем у соседей. Скотину она не держала, только кур, всем её обеспечивал сын, живший после развода с первой женой в Саранске. Его сын, а для неё внук, жил с матерью здесь, в селе, к бабушке заходил редко. Но то, что он был здесь, рядом, учился в местной школе, грело душу старухе: всё родная кровинка поблизости.
Собравшиеся у мазанки бабульки гадали, когда приедут новые учителя, сразу ли ребёнка привезут, мальчика или девочку, на чём приедут, сразу ли с вещами, сколько их, вещей-то. Вот уж и обед подошёл, но никого не было. Бабки трусцой сбегали домой: кто курам зерна бросить, кто поросёнка накормить. Да и самим надо хоть окрошку похлебать. Ведь неизвестно, сколько ещё ждать придётся.
Часа через полтора все опять были в сборе. К ним подошёл Василий Ординарцев, муж Марии. Высокий, худощавый, сохранивший на лице былую красоту, он много лет назад повредил позвоночник. И теперь он двигался с палочкой, как робот. Ноги Василий передвигал с трудом, раскачиваясь всем туловищем. А если ему нужно было повернуть голову в сторону, то он поворачивался всем корпусом. Есть ему тоже было трудно: рот широко не открывался. А посещение стоматолога было вовсе проблематичным.
Дед Вася недолго послушал разговор баб и серьёзно сказал им:
- Бабы, дуйте домой! Всё отменяется. В сельсовет звонили из города, говорят, раз торжественную встречу с пирогом и солью не устроили, не приедут учителя! Вы хоть бы песню какую затянули, всё на встречу больше бы походило! Дуйте домой, говорю! Ужин собирайте!
Старухи, понурясь, побрели домой.
- Маша, завтра в девять подходи, - сказала Гаврилычева своей соседке. – И ты, Настя, приходи.
Наутро обе Маши, Гаврилычева и Ординарцева, сидели под ветлой. Настя не пришла. Из своего дома выглянула Лидуха Попкова, на почерневшем лице которой красовался здоровенный фингал – угощенье муженька. Невидящими глазами окинула она соседок и, держась за стену дома, побрела назад.
- Вон какая писная!- воскликнула Гаврилычева, широко улыбаясь ртом, в котором сиротливо торчали лишь два зуба. - Михей вчера ей преподавал. Ишь, как преподал! Фонарь так и светит! Похворает дня три, потом Михей запьёт, а Лидуха ему всё припомнит!
- Да уж! У ней сковородник всегда наготове стоит, - поддакнула ей Ординарцева.
Дед Василий два раза кричал товаркам, указывая палкой на дорогу, мол, едут! Бабки, как заводные, вскакивали, оправляли фартуки, улыбались во весь рот, но, догадавшись, что старый их разыгрывает, сердито грозили ему кулаком и усаживались на старое место. А он весь трясся от смеха.
В этот день тоже никто не приехал. А ведь было уже первое сентября, и учителям положено быть в школе, на уроках.
- Поди, наврала Лискина!- говорила Маша Ординарцева.
- Нет, я Николаича спрашивала. Он говорит, правда. Уж директор-то знает!- отвечала Гаврилычева.
А потом женщина сердито добавила:
- Поди-ка непутёвые какие заявятся!
И старухи помели юбками домой.
На следующий день под ветлой не было никого… И именно тогда к дому Купряшкиных подъехала большущая машина, из которой выпрыгнул молодой мужчина, худенькая женщина с толстенной русой косой. С ними был маленький мальчик. Тут же был отец молоденькой учительницы, для которого она по-прежнему была девочкой несмышленой, который не мог не сопровождать её, когда она уходила из родительского дома в самостоятельную жизнь.
Лишь через день сельчане встретили новых жителей и с радостью приняли их, как родных.