Сутулые фонари обступали детскую игровую площадку с резиновым дёрном и полимерным песком. Между горками, клетьми и качелями одиноко росла скамья, на которой тогда точно галки сидели нетрезвые девицы. Парни рядом – на кортах. Тут же на разбухшем от воды тесте салфеток валялись яблоки, бекон и салат. Айфоны мерцали в руках. Под лавкою полнился мусором белый пакет. Нутро сумки с лежавшей на дне бутылкой обдавало искусственным светом – когда её вынимали. Пели матерные песни; смеялись, перекрикивая друг друга; расплёскивали содержимое пластиковых стакашек: компания – человек семь-восемь, гайз/гёрлз.
Девицы уже доходили. Одна поминутно задирала юбку, демонстрируя всем места комариных укусов. Другая скандировала с экрана чужие стихи. Третья неустанно рассказывала о каких-то своих друзьях, которые «очень крутые». С краю, на спинке скамьи с неизменной сигаретой меж пальцев сидела и ты. Ты была в лёгком, зауженном в талии, светло-коричневом платье (в электрическом свете оно виделось мне голубым). Ты была пьяной, и это было заметно. Я отхлёбывал пойла, возводя тайный взгляд к твоим тёмным локонам, к обнажённым плечам и коленям. Кто-то вновь захотел поорать, и ещё раз перетрясли мы знакомые песни. И даже это пустяшное, как казалось, занятие, служило моим интересам. Я всё обращал себе на пользу в тот вечер.
Разговор увлекает тогда, когда он наполнен смыслом, а проще - имеет какую-то ощутимую цель. Значит любую беседу ведёт тот, у кого есть цель. Ах, чудесный тот вечер! Лишь я один преследовал цель, и целью моей была ты. Открыто идущий к цели невольно навязывает её остальным. А поэтому всякая цель порождает конфликт. Зная это, я выдумал полый конфликт.
Ты почуяла привкус солёности, когда они, подпитываемые моей лестью, вдруг разом заспорили о чём-то совсем несущественном. И вот, словно мы выпорхнули из тел и, уйдя на мгновенье во тьму, сообщили друг другу свои сокровенные мысли, ты мимолётно мне улыбнулась. Я понял: ты хочешь мне вверить себя, если не душу, то тело уже наверное.
А вискарь всё искрился в потоках света, часики тикали, мат не стихал. Сияли алмазы на своде небесном и окна в многоэтажке напротив. Ночь была до бесстыдства знойной. Жизнь нам лгала о себе, как о чистой и светлой. Никому не нужное счастье, казалось, лежало в кустах. Мы ждали момента, чтобы уйти и вот мир зазвучал: визг раздавленного стекла; кричалки фанатов вдали; суетный говор подруг и твой близкий шёпот: «Пойдём…»
Было душно. Шагали по тёмному саду мы. Ветви деревьев клонились над тротуаром; сплетались узлами, стараясь нас стиснуть в объятиях. Опередив их, я обнял тебя, и ты рассмеялась, и смех твой чудесным образом вынес нас на проезжую часть - она, хотя вокруг никого уже не было, всё ещё дышала теплом. За тротуаром блевал, лежа в траве, юный романтик. Две невзрослые барышни держали его голову над землёй, а небо сыпало угольки звёзд на их спины. Проходя, мы услышали: «Не очень приятный вид, правда?..»
На светофоре я поймал-таки твои губы, сухие, горячие, со вкусом вина и дыма. Нам мечталось найти магазин – чтобы взять ещё сигарет. Но была уже полночь. Затем тебе позвонили и ты, поскольку у тебя девять жизней, замедлила шаг, дабы избежать случайного вторжения моего в ту другую реальность, где ты, возможно, играла роль давней подружки или заботливой дочери. Однако, разговор был не долог и вскоре мы уже вновь пошли рядом. Я опустил руку на талию и провёл ниже, вдоль пышных бедёр. Ты, улыбнувшись, заметила:
- Тебе повезло, мой хороший. Я сегодня рассорилась со своим парнем, но-о… я ведь могу передумать.
Я, испугавшись, коснулся волос с дивным запахом и смирил поцелуем улыбку. Тихо шли вдоль немого проспекта. Жаркий воздух тревожил листву в зыбких кронах, отчего мне хотелось увлечь тебя под деревья. Чуть притронулся к милой ладони - словно крылья взметнулись ресницы. И так нежен был взгляд. В нём желание без тревоги, без принуждения! Ты, смеясь, побежала, едва мы свернули с дорожки.
- Постой! – задыхаясь от страсти, от встречного ветра, позвал я во тьму.
Но тебя уже не было, лишь у ярких гирлянд в конце улицы одинокий мелькнул силуэт. Я бросился следом. Да, ты стояла у входа, а на стуле, вдвинутом в ночь, у двери там курил гардеробщик. В полуметре над ним зажигались и гасли два слова, два таинственных слова: «МУЗЕЙ ОСЯЗАНИЯ»
- Добрый вечер!
Кивнул мне в ответ:
- Не желаете?
- А что это? То есть там?..
- Да, вы платите и, сдав мне одежду и вещи, проходите внутрь. Чтоб остаться вдвоём иль втроём, вчетвером, впятером… в тёмном царстве прикосновений.
- Значит там кто-то?..
- Да, может быть, там кто-нибудь есть. Вы боитесь?
- Нисколько.
Ты приникла ко мне, умоляюще посмотрела… И старик проводил нас вглубь зала, где мы сделались наги как Ева с Адамом, прельщённые дьяволом. Взяв одежду, нанёс он чернильные метки на наши запястья – как номерки. Ты вошла в первый зал и я было ринулся следом, но старик меня придержал.
- Подождите минуту. Есть правила.
- К чёрту правила!
1 зал
О, прими меня, лабиринт! Вот он – смех твой, эхом пролившийся и утихший. И казалось, достаточно выбросить руку, и я дотянусь до тебя, как младенец - до материнской груди, оказавшись в чужом, ещё неизученном мире. Шаг. Второй. Но я заскользил в чём-то мягком и тёплом. Померещилось, что иду по муке. Поднял горсть этого сыпкого вещества и разметал вкруг себя, окунаясь в пространство. Ни звука. Где стены? Где выход?
- Милая, где ты?
Шаг ещё – вот свалился и покатился. Может вниз, или вбок. Как язык к десне, я вскочил и прижался к стене – бугристой, кривой и влажной. Под ногой зазмеилось липкое, зашипело. В ужасе – влево. Нащупал неплотную щель, как прорезь в брезенте палатки и нырнул в новый зал, там, где грубые - невдалеке - голоса, а средь них твой звонкий смех. Почему же внизу?
2 зал
- Эй! Я здесь!
В один миг всё сменилось, дышать стало тяжко. Влажная взвесь колыхалась кругом словно где-нибудь в тропиках или в жарко натопленной бане. Как рыбёшка, выброшенная приливом на берег, я ртом хватал воздух, но, преодолевая себя, всё шагал вперёд - на твой тихий голос. И чудилось - с каждым шагом всё глубже я вязну в песке ли, в болоте, в угарном чаду. Разум чем-то блазнился, мутнел, и казалось вот-вот опущусь я на самое дно, чтоб навеки заснуть крепким сном. Я шепчу:
- Отзовись, Ариадночка! Где ты?
Еле слышимый шорох вдали мне ответом. И качение нежных волн - колыбель.
5 зал
Нимфы гладят моё разморённое тело. Чередою прикосновений на усталые сбитые ноги кладётся волшебный бальзам, освежающий и целебный. Ах, если б не упоительный смех твой - чистый, звонкий и ласковый, никогда б не уйти мне отсюда!
- Милый мой… поспеши…
Я откашлялся, отдышался. Вмиг рассеян дурман, мой мятущийся разум отпущен.
Мне верится, ты где-то рядом, может в шаге или за поворотом. Собрав силы, бреду за тобой… через страхи и дрёму, ибо морок стеною ложится и давит на грудь. И ещё эти гадкие пошепты. Кто тут? Дьявол? Соперник? Насмешник? Шарю слабой рукою в попытке добраться, сдавить ненавистное горло. Мнится мне, что ты взята в полон - как Европа в быка обратившимся Зевсом. Убыстряя свой бег, я хочу помешать его планам. Догоню, задушу эту хтонь, раскрошу ему череп.
- Я сейчас!.. Я иду!
Вот я в роли слепого танцора. Но уже далеки голоса и так равнодушны…
16 зал
Новый круг в этом чудном аду. Полон странною музыкой зал. Она до костей пробирает, перетряхивает как рассерженный костоправ. Но сколь сладко такое мучение! Только голосом твоим движим я, как молитвой, когда ультразвук сотней игл пронзает вибрацией плоть. Я ищу и зову тебя в пустоте…
***
Скоротечны минуты любви в эти знойные летние ночи. Уже близок рассвет, остывает твой след, молкнет голос. В совершеннейшем одиночестве я возвращаюсь туда, где сливаются запахи женских духов с ароматом крепчайшей арабики и душистой табачною вязью, что струится над полом - в фойе. Показав гардеробщику номерок на запястье, я сейчас же его сотру, и старик мне предложит на выбор шмотьё или белые крылья. О, конечно я выберу крылья! Их расправив, взовьюсь над сетями грохочущих улиц. Полон утренней суетой, предо мною широкий раскинется мир. Пылкий и необъезженный. И теперь мне по силам накрыть его своей тенью!