Ниже приведена глава из романа "Аккорд"
Кое-как дотянув до отпуска, я через две недели уехал в Алушту, рассчитывая найти там утешение среди величавого одиночества дальних скал. Пить я начал уже в поезде и продолжил, приехав на место и сняв комнату на самых дальних задворках цивилизации. Какая чудная рокировка: мое место рядом с Линой занял ее любовник, а меня они сослали на окраину приморского городка, где соленой, тухлой ложью пропахло море, сладковато-приторным жульничеством - цветы и кипарисы, душным траурным обманом пропитался воздух; где потоки голубого вздора стекали с дымчатого неба, хитро щурилось безнравственное солнце, улыбчивым притворством несло от загорелых женщин, где лгали вино и хлеб, люди и птицы, рыбы и облака. Всё вдруг прояснилось, всё встало на свои скорбные места и всё стало ложью. В чудовищную ложь обратились наши клятвы, наша любовь и наш ребенок. Я словно окунулся в выгребную яму лжи. Казалось, еще немного, и задохнусь.
Я погрузился в грубый мир пьяниц и подозрительных типов, в мир неопрятного застолья и тяжкого похмелья, в мир примитивного языка и животных желаний, в мир, лишенный любви и добра - словом, в мир, который как нельзя лучше подходил моему злобному отчаянию. Я напивался в сомнительных компаниях, и поскольку сама мысль об ухаживаниях была мне противна, моими утешительницами стали синеватые шлюхи. Со спасательными кругами складок на животе, с провисшей грудью, слюнявым ртом и винным дыханием, с раздолбанными отверстиями, жадные и ненасытные в постели они были необъяснимо добры ко мне. Без возраста, с сочным, придыхательным гыканьем, бесстыдными глазами и руками, они почему-то звали меня Жора и уводили (пойдем, Жорочка, пойдем, сердешный!) в низенькие деревянные домишки с видом на серебристо-ребристое море, и там, подпахивая несвежей рыбой, пользовались мной на цветных засаленных простынях. Ведомый жеребячьей славой, я словно в сонном фантасмагорическом танце переходил из одних женских рук в другие, пока, описАв большой круг, не возвращался к моей первой партнерше, имя и лицо которой уже не помнил. Нарушая главную заповедь секса (удовольствие должно быть взаимным) и предпочитая чужому лицу чужую спину, я злыми толчками сотрясал мощные крупы моих утешительниц и наблюдал, как содрогается чуткий холодец их жировых излишеств. Именно с ними мне открылось то тупое, равнодушное опустошение, которое следует за животным совокуплением. Я просыпался в чужих постелях, и на меня взирали с круглым, щекастым любопытством, от которого я спешил поскорее сбежать. Четырежды я там дрался, и с тех пор запах магнолий прочно связался у меня со вкусом крови. Признанный местной шпаной, измученный дешевым крымским вином, беспорядочными связями и бессонными ночами, я возвращался в Москву, добившись главного: моя жалкая воющая обида обратилась в холодную звенящую злобу и была готова видеть Лину, чтобы поставить крест на нашей семейной жизни.
Договорились встретиться возле ее дома. Я явился раньше и устроился на детской площадке. Был спокоен и даже насвистывал "Марш тореадора". Немного погодя пришла бледная немая тень прежней Лины и привела радостного сына. Завидев меня, сын бросился ко мне, а она встала метрах в пяти, и пока я с новым, болезненным пристрастием изучал лицо сына, стояла, притаптывая землю носком туфли, как провинившаяся школьница. В очередной раз не обнаружив у сына своих черт, я поманил его мать - поманил, как какую-нибудь околоточную проститутку. Сцепив перед собой руки и опустив глаза, она неуверенно двинулась ко мне, я же с малодушным любопытством изучал ее осиную талию - нет ли там признаков пополнения.
Она подошла и взглянула на меня. Видно, моя расписанная радужными синяками физиономия произвела эффект, потому что глаза и губы ее округлились, лицо исказила жалостливая мука, а на глазах выступили слезы. "Да, да, полюбуйся, что ты натворила!" - злобно щурился я в ответ, готовый гордо и презрительно отвергнуть ее жалкое сочувствие, пожелай она его явить. Она, однако, промолчала и опустила глаза. Вглядываясь в ее безжизненное, подурневшее лицо, я холодно поинтересовался:
"Ну, и как тебя угораздило?"
Она стерла пальцем слезу и спрятала глаза.
"Ну, и что будем делать?" - спросил я ее, как спросил бы чужого, безразличного мне человека, ответ которого мне неинтересен.
Она смахнула вторую порцию слез.
"А скажи, он был аккуратен или наградил тебя брюхом?" - заехал я ей под дых.
Она норовисто обратила на меня вспыхнувшее лицо, но столкнувшись с моим злобным взглядом, отвернулась. Боже мой! И это моя жена, которую я любил больше жизни, и которая в свою очередь уверяла меня: "Я люблю тебя, Юрочка, люблю!" Я сделал из нее женщину, я стал для нее надежным поставщиком плотских утех, а она променяла мою вечную любовь на жалкую судорогу мимолетного наслаждения! Да как такое возможно?!
"Я так понимаю, между нами все кончено" - обессиленный собственным воображением сказал я.
Лина утонула в молчаливых слезах. Я смотрел на нее, как смотрят на приговоренных, отверженных и пропащих, а наглядевшись, спросил:
"Скажи, чем я тебе был плох?"
И тут она не выдержала. Бросившись вперед, она вцепилась в мою руку и заголосила:
"Юрочка, родненький, выслушай меня, я все объясню! Ну, прошу тебя, ну, пожалуйста!.."
Вместо того чтобы ответить ей пощечиной, вместо того чтобы отомстить за мое убийство несильным, неловким, кощунственным шлепком по щеке, о котором мечтал, утопая в винном дурмане и страдая муками похмелья, я отдернул руку, обжег ее умоляющий, слезный взгляд ненавистью, на которую только был способен и прошипел, процедил, прохрипел, простонал:
"Что ты мне объяснишь, а, что?! Как дурила все эти годы? Как прикрываясь подругой, спала с чужими мужиками? Как притворялась, что любишь? Как подсунула чужого ребенка? Да знаешь кто ты после этого?! Ты просто блудливая, лживая, двуличная тварь, вот ты кто! Знать тебя больше не желаю! Катись к своим кобелям и ребенка их забери!"
Она отпрянула, побелела, надломилась в поясе, как тонкое, надрубленное дерево и забилась в истерике.
"Это... твой... ребе... нок... твой... ребе... нок..." - давясь икотой, выкашливала она.
Обрушив на раздавленную фигуру изменницы гневную глыбу молчаливой ненависти и не взглянув на плачущего сына, я повернулся и бросился бежать: не от нее, от себя - жалкого, обманутого, ничтожного...