- Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь...
- Что ты сказала?!
- Ничего. Тебе показалось.
- То-то же.
Кто кого слушает? Кто кого способен уважить так, чтобы поступиться собственным мнением, опытом, пониманием о предмете? Вся жизнь на самотёк, куда вывезет, а куда именно, - знают все, да не признаются себе в том. Всё происходящее, как бы не всерьёз, понарошку, и никогда ни за что не случиться именно с тобой. И вот это небрежное - C'est la vie. Отчего оно? По глупости или вследствие чрезмерной отваги? И то, и другое - вздор, да из-за первого - вернее.
Всё реже возникает желание пересмотреть альбомы с фотографиями. Какой от того толк?! Ну, увидишь, каков ты был энное количество лет тому назад. Ну, удивишься некстати, что был-таки довольно симпатичным, не таким, каким казался себ иогдае. Зато теперь... без слёз не взглянешь. Или, апрочем, раньше-то думалось всё тоже самое, а потому - не пора ли привыкнуть к себе, не пугаться собственного отражения. Другим-то, вроде, ничего, не противно, не падают без чувств-с.
И вот уже осматриваешь себя без осуждения. В поисках души, рассматриваешь зрачки, а вмести с тем отыскивается там, в глубине, и страдание, и сострадание, и потерявший берега океан нерастраченных чувств. Эта нервность поверхности воды, её живой цвет, и вросшее в воду отражение берега... Не они ли заставляют увидеть себя иначе, не как прежде. И привычное, циничное: «C'est la vie», готовое сорваться с уст, застревает где-то по дороге.
Пряча внутри себя слёзы, подходишь к окну, а там - небо, загородивши ото всех бледные щёки серым, нечистым платочком из кружев облака, исходит рыданиями, больше похожими на мокрый снег, нежели на слёзы. Временами оно прищуривается в твою сторону затуманившимся, заплаканным, плохо различающим что-либо глазом солнца, и слышится оттуда, сверху, внятное:
- Ну, кто так делает?! Да не трогай же ты! Я сама! Бестолочь...
- Я люблю тебя...
- Что ты сказал?!
- Ничего. Тебе показалось.
- То-то же.
C'est la vie. А она ведь, действительно, такова. И не будет другой.