Меня часто спрашивают : «Когда Вы начали писать?». Не знаю, как Вам, а мне этот вопрос кажется странным в разговоре интеллигентных людей. Он больше подходит для диалога между врачом-психиатором и его пациентом. «Когда Вы начали писать? Когда Вы перестали писаться по ночам?» Тут всё понятно – ничего обидного. Тем не менее, раз этот вопрос задают – значит у людей есть сомнения. Поэтому я отвечаю – «Писать я начал как все, в первом классе общеобразовательной школы. Это случилось в 1963 году».
У меня был учебник «Родная речь» как у всех, в учебнике была фотография человека, похожего на задницу. Он улыбался и, казалось, говорил : «Ну, что? Неплохо живём? А будет ещё лучше!»
И, действительно, жили неплохо. Наша семья занимала две смежные комнаты в коммунальной квартире. Квартира была заполнена народом плотно и разнообразно. Жили тут рабочие, представители трудовой интеллигенции, да, пожалуй, и крестьяне. Послевоенное дружное житьё уже сильно поистёрлось временем, но ещё не перешло в открытую войну семидесятых.
Это была самая типичная коммуналка – с длинным коридором, в кухне было засранное окно, выходящее в тёмный двор. Был кот. Мне до сих пор кажется, что этих котов выдавали централизованно – по одному на квартиру. Они были жирные, ленивые. Их звали Марсиками. Наш любил гадить в ванну. Ванна была огромна – размером с олимпийский бассейн. Кроме Марсика ей никто не пользовался – горячую воду провели в дом гораздо позже.
Не было у нас и центрального отопления. В углу стояла пузатая печка из гофрированной жести. Небольшой запас дров хранился тут же, под столом. На растопку шли учебники по «Гражданской обороне» в картонных фиолетовых переплётах. Я любил пугать себя, сидя под столом и перелистывая эти книжки. В них было много картинок, которые здорово напоминали сцены из ада. Обычно два человека с мордами чудовищ и с хоботами как у слонов делали что-то плохое с третьим, у которого было нормальное, но скорбное лицо. Этот третий явно был удивлён происходящим, поэтому даже по тексту он проходил как «поражённый».
Как я уже сказал, наша семья занимала две смежные комнаты, и состояла при этом из меня, папы, мамы, дедушки, бабушки и маминой сестры (тёти Беллы). Другими словами, у нас имелось как бы 3 подсемьи. Мы всё время передвигали мебель, пытаясь компенсировать недостаток третьей комнаты удачной расстановкой. С моей точки зрения иногда получалось неплохо. Особенно я любил вариант с огромным буфетом посреди гостинной. Этот вариант возникал, когда тётя спохватывалась, что она ещё не замужем и ей, на её крохотную подсемью, выделялась небольшая подкомната за буфетом.
Я любил этот вариант за возможность легко уходить от погони в случае военных действий. Сами военные действия непосредственно возникали из-за того, что мне становилось плохо при виде конфет. От одной только мысли, что я их ещё не сьел, и, значит, их может сьесть кто-нибудь другой.
Сладкое обычно покупали к праздникам загодя, боясь, что в нужный момент в магазинах будет пусто, и прятали в самых неожиданных местах. В мою задачу входило найти и сьесть так, чтобы никто не догадался, что оно уже сьедено. Для этого существовали разные способы. От конфет в обёртках оставались только аккуратно свёрнутые обёртки, из коробок я обычно вынимал половину и перекладывал оставшиеся конфеты попросторнее – чтобы они заняли весь обьём, шоколадно-вафельные торты я сьедал снизу вверх, оставляя к празднику только самую верхнюю пластинку, кокетливо украшенную шоколадной розой.
Обычно всё выяснялось в праздничное утро. Возникал недолгий диспут на тему «Как следует сервировать стол к чаю». После этого мы сразу переходили к военным действиям. Мы разбивались на две команды – в одной был я, в другой – папа, мама, дедушка, бабушка и мамина сестра (тётя Белла) и брались за дело. Обычно мне удавалось, прорвав плотную линию врага, уйти в коридор и спрятаться там среди вонючих пальто, где я и дожидался наступления оттепели, зажимая нос двумя пальцами.
Вообще, если быть обьективным, коридор был самым вонючим местом во всей квартире, легко оставляя позади сортир и ванную комнату. Единственным конкурентом коридора по вонючести была кухня, являющаяся как бы его расширяющимся продолжением.
По вечерам, когда хозяйки собирались возле плит, зачастую можно было слышать сквозь грохот кастрюль доброжелательную болтовню женщин.
- Сонечка, Вы напрасно кипятите этот суп. Судя по запаху, он скис уже неделю назад. Не знаю, как ваш муж может его есть ?
- Ну, что вы, Анна Арсентьевна. Суп свежий. Это пахнут Голуновские сапоги. Вон, он опять их в комнату не занёс.
Однажды в момент такого разговора из коридора вырулил на велосипеде Сашка – младшенький из славной династии Голуновых. Несмотря на плохую успеваемость в школе, связанную со слабым умственным развитием, он чётко среагировал на свою фамилию. Разогнав велосипед, он наехал на Сонечкину левую ногу, при этом попытался прокусить на ходу её китайский халат в самой широкой, филейной части. Поднялся страшный гвалт, какой бывает обычно в симфоническом оркестре перед началом концерта. Самые высокие ноты брала соседка, которую звали одним длинным словом Аннарсентьевна.
Надо сказать, что такие вещи случались не часто. Обычно всё проходило мирно. И я иногда даже дружил с Сашкой Голуновым, помогая ему в различных Тимуровских начинаниях – мы завязывали шнурки на ботинках дяди Жоры, ещё одного нашего соседа или подсыпали в супы оконной замазки.
Вообще, Голуновы были не плохие ребята, а в чем-то даже радушные. Например, когда у них померла бабка, они разрешили детям забегать в комнату и глядеть на неё сколько угодно. При жизни бабка была некудышная – ходила с палочкой и непроизвольно пукала. Тревожно как заводская труба. А тут её одели в красную шерстяную кофту, которую, видимо, хранили для этого случая и накрасили ей губы.
Старуха лежала на высокой никелерованной кровати с шишечками. Было очень торжественно, если не обращать внимания на бабкин жёлтый ноготь, вылезающий сквозь дырку в носке. Это событие внесло оживление в размеренную жизнь квартиры, какое бывает обычно только перед 7 Ноября и 1 Мая. Соседи заходили утешить Голунова, который сидел пьяный за столом, с отчаянием уперев взгляд в пустую бутылку из-под водки. И было не ясно, что приводило его в большее расстройство смерть матери или пустая бутылка.
Зашёл даже Миша Гуревич, сосед из дальней комнаты, который редко показывался на людях. Он был странной личностью даже для нашей квартиры. Однажды я застал его сидящим посреди кухни на стуле. Перед ним стоял таз с водой, в тазу плавали носки и носовые платки. Гуревич медленно перемешивал содержимое таза босыми ногами, изучая при этом паутину трещин над газовым счётчиком. Я не мог понять, что он делает – толи моет ноги, толи стирает носки. Выяснилось всё просто. Из коридора раздался крик : «Гуревич, ты что оглох? Тебя к телефону». Тот с видимым сожалением оторвал взгляд от стенки : «Сонечка, попросите их позвонить попозже. Скажите, что я принимаю ванну».
Марсик на секунду оторвался от помойного ведра, откуда он пытался вытащить рыбью голову, и понимающе посмотрел в задумчивые глаза Гуревича.
К сожалению, мои родители вскоре купили кооператвную квартиру, а потом мы и вовсе уехали из тех мест.