Сейф у неё был встроен в шиньон, в копну жёстких волос с искристой проседью. Так что и на пляже в Голобржеге она не опасалась за кошелек — все было при ней.
По балтийскому песочку ступала с вызывающей подкруточкой-подсвисточкой. Четыре ногтя на каждой из ног сверкали свежим перламутром, а на кривых мозолистых мизинцах ногти будто бы вовсе не росли.
Бёдра её ещё тучно подрагивали, клубились и пучились, когда она шла по пляжу, призывали к щипку. Но брыльки на подбородке останавливали многих щипачей.
В Польшу ездила она уже больше года. Сначала растрёпанной идиоткой Наткой таскала через Брест гроздья электрочайников на собственном горбу — чайниками ей тогда выдавали зарплату на заводе. Потом под кличкой Кармен (за чернявость и необузданность) стала ездить погонщицей двух вьючных человеков с узлами бижутерии и одежды.
За одного верблюда ходил у неё сын перекупщика (Менгрел Артурович попросил натаскать парня). А для защиты от похотливого ары пришлось ей припрячь ещё и заступницу – бывшую вахтёршу с завода тётю Катю.
Табором кочевала Кармен со своими челноками.
Всякий вагон уныло замирал, когда на перроне появлялась она в неизменных черных очках, в широкой юбке или в красном спортивном костюме, со своими подданными, с тележками и сумками: до десятка человек увязывалось в рейс за «старухой», ибо считалась удачливой.
— Ну что, проводнички! Дадим каждому пассажиру по мягкому месту!— слышался в тамбуре её зычный электромонтажный голос. Затем — после вручения вагонным начальникам сувениров:
— Чтобы колесики, значит, не скрипели.
Тут и открывалось смиренным старомодным пассажирам, как много пьяных среди непьющих: торговцы в вагоне тоже, будто алкаши, кричали, метались, хохотали, врубали собственные магнитофоны. В отличие от поддавох они разве что успокаивались скорее — уже часа через два по команде Натки дисциплинированно засыпали.
На нижней полке храпела тётя Катя. Сверху свешивалась волосатая рука Самвела. И атаманша, сидя за столиком, в просверках станционных огней что-то черкала в своей записной книжке, которую прятала куда-то под грудь так же тщательно как деньги.
В такой час в дорожном халате, в очках, в искаженной подсветке была похожа Натка на нервную мамку, едущую на зону навестить сына-хулигана. Хотя дома, в Узловой, имелась у неё шестнадцатилетняя дочка, кроткая дурнушка, пишущая такие стихи в своей тетрадке: "Как ни прекрасно красоту любить, пред красотой души придётся, юноша,
вам уступить…"
Поезд приходил в Варшаву рано утром.
— И чтобы не вякать у меня!— предупреждала Натка.
И, насколько развинченной и громыхающей ехала её команда по России, настолько слепой и глухонемой семенила сейчас следом за поводырём.
На первом автобусе везла она своих молчаливых диверсантов до заброшенного советского аэродрома. В ангаре, где раньше стояли МиГи, теперь бурлила грандиозная толкучка. Огромный крольчатник! В каждой клетке - пан с товаром. Пахло жареным луком и яичницей с салом — здесь оптовики и завтракали, и спали.
Возле клепаной стальной колонны, будто у фонтана в центре зала, Натка приказывала группе стоять.
Отсчитывала и брала с собой троих, кивком головы увлекала в гущу событий. На ходу поправляла прическу, заодно проверяла наличность на темени. Любезничала с давними знакомыми в отсеках, переключаясь голосом, улыбкой от Натки до Кармен, от Натальи Федоровны до пани Васильевой.
Распределяла своих по надежным продавцам, и за эту работу с каждого брала два процента.
Отстегивали ей охотно.
И к вечеру полсотни туго набитых сумок были свалены в фанерном домике лагеря харцеров. Там начиналось крикливое обмывание. Первым тостом славили начальницу, суеверно плевали через плечо, молились о том, чтобы завтра "таможню проскочить".
Пластмассовый стакан кругом был захватан напомаженными губами Натки. Пила она много, но не дурела.
...А в Бресте, в терминале у перрона они попадали словно бы на грандиозную бойню: тысячи сумок вспарывались застежками-молниями, требуха выпирала, вываливалась на пол. Бойцы-таможенники запускали лапы во внутренности, добирались до сердца контрабанды, вырывали с корнем— то лифчик отшвырнут, то пакет тампаксов, то вытянут прямую кишку какой—нибудь штанины.
Подобрав до колен юбку, Натка с пачкой фальшивых накладных в руке, перешагивала через сумки, шла как по глубокой воде, высоко задирая ноги, попирая народное добро, двигалась прямиком к стойке, за которой оценщиком всегда стоял её человек, но сегодня она увидела там другого, совершенно незнакомого. Шагов пять оставалось ей, чтобы исхитриться. Она, конечно, готова была "дать", но этот возьмет ли? У неё припасено было немало приёмчиков для убеждения в подлинности накладных. Затем можно будет ещё поморочить голову каталогами, где цены на одни и те же вещи скачут порой вдвое. Задача состояла в том, чтобы багаж каждого ездока оценить не более чем в две тясячи, тогда пошлина – ноль процентов.
А с налогами челночить — самой дороже.
В этих криках, в этой пыли, среди растерзанных тюков и ошалелых таскунов, у которых в глазах такой ужас, будто не сумки, а их чрева потрошат, Натка вдохновенно исполняла своё соло:
— Пан инспектор! Пржепрошу, эти накладные не с какого-то там толчка вьетнамского. На бирки звроч увагу, миленький! Не дай загинуть бедным людям. У вас роджина, и у нас семья. Все эти вещи из супермаркета с Воеводины. Солиднейшая фирма! Здесь подпись самого господина Томашевского. Требую экспертизы! Я как к мужчине к вам! Сынок! Не бери грех на душу — бери в белы рученьки...
Но молодому служаке видимо хватало пока что для счастья новеньких погон, и память об уволенном товарище ещё свежа была в его солдатской голове. Он решительно отодвинул Натку и занялся следующим в очереди.
Этого как бы только и ждал вёрткий парень с бейджиком фирмы шоп-туров на груди. Вроде бы жалким приживальщиком топтался он возле стойки таможенников, а за килограмм текстиля «при полной растаможке» получал от Натки полтора доллара...
Таможня позади. Одинаковые сумки, похожие на каменные глыбы для гигантской кладки, двигались по перрону, подпрыгивали на тележках, покачивались на загорбках, висли в руках.
Во главе своей команды Натка тоже тянула на согнутом локте увесистую сумку. На острие тарана именно она первой вломывалась в тамбур вагона и в своё купе. Ни музыки. Ни смеха. Только спать!
Белорусский вокзал встречал победителей. Из открытой двери вагона Натка над ухом проводницы орала: "Менгрел Артурович!"
И на ходу выскакивила из поезда.
В Москве сыпал парной дождь — редкая дамская причёска удерживалась в такой влажности, всякая букля и завитушка превращались в косицу и косму. А на голове у Натки буйная растительность наливалась смоляной чернью и благоухала.
Получив в машине перекупщика деньги за товар, она пускалась по самому опасному участку своего караванного пути — до платного туалета. В развевающемся широченном плаще бежала, будто приспичило бабе. Вдвоём с тетей Катей они запирались в кабинке. Помощница получали свою долю и уезжала в Узловую присматривать за дочкой благодетельницы. А Натка шла в "Полис-банк" делать добавку на личном счете…
Вечером в гостинице “Москва" в номере с видом на Тверскую она устраивала праздник себе любиой. Плакала, истерила. Наконец-то рассыпались её волосы, увядали, облепливали маленький жалкий череп, занавешивали пол—лица с белесыми полосками на щеках от высохших слез.
Она курила и бросала окурки в окно.
Звонила одной подруге и хвасталась.
Другой — прибеднялась, упрекала в черствости, просила взаймы сотенку.
Затем набирала домашний номер и твердила дочери:
“Всё будет твоё! И квартира, и деньги. Всё останется тебе. Слышишь? Я всю жизнь на тебя положила..."
А утром на журнальном столике перед ней уже стояла только бутылка минералки и лежала записная книжка. Она опять звонила, собирала новую команду.
Завтра поезд “Москва-Варшава" снова содрогнётся от напористых торговцев, и послышится голос славной предводительницы:
-Проводник! Дадим каждому пассажиру по мягкому месту! И чтобы колесики, значит, не скрипели!