Невестка Хвостовых – Екатерина Сушкова
В 1838 г. в церкви Св. Симеона в С.-Петербурге состоялось венчание гдовского помещика Александра Васильевича Хвостова и девицы Екатерины Александровны Сушковой. Примечательно, что посаженной матерью жениха была бабка Лермонтова – Елизавета Алексеевна. Тут же на свадьбе находился и сам поэт, кузен Хвостова. – Его в прошлом связывали с невестой сложные отношения, которые впоследствии отразятся в ее Записках.
Вот несколько слов о бабушке поэта, которые пишет один из ее родственников:
«Она так любила внука, что к ней можно применить выражение: «не могла им надышаться», и имела горесть пережить его. Она была женщина чрезвычайно замечательная по уму и любезности. Я знал ее лично и часто видал у матушки, которой она по мужу была родня. Не знаю почти никого, кто бы пользовался таким общим уважением и любовью, как Елизавета Алексеевна. Что это была за веселость, что за снисходительность! Даже молодежь с ней не скучала, несмотря на ее преклонные лета. Как теперь, смотрю на ее высокую, прямую фигуру, опирающуюся слегка на трость, и слышу ее неторопливую, внятную речь, в которой заклю-чалось всегда что-нибудь занимательное. У нас в семействе ее все называли бабушкой, и так же называли ее во всем многочисленном ее род-стве…»
Свет всегда был охочь до сказок, особенно если в них замешаны знаменитости. Поскольку легенды вокруг имени Лермонтова возникали везде и всюду, то и тут по поводу свадьбы Сушковой они не преминули явиться. Рассказывали, будто поэт порывался стать шафером Екатерины Александровны и даже лил слезы во время венчания . Другие сказывали, что он перед приходом сыпал соль в доме молодых, только лишь для того, чтобы пара по народному поверью не испытывала никогда счастья и ругалась между собой.
«Мать Верещагиной Елизавета Аркадьевна в письме к дочери описала [эту] свадьбу (на которой тоже присутствовала) якобы по просьбе Лермонтова: «Вчера была свадьба у нас в приходе. Елиз<авета> Алек<сеевна> Арсеньева у жениха – посаженой матерью, и Миша Лерм<онтов> на свадьбе. Женихова мать – Арсеньева, племянница Елиз<аветы> Алек<сеевны> . Жених назначен charg; d'affaires в Америку, в Соединенные Штаты, 40 или 50 тысяч жалованья, что-то в дорогу, и, говорят, что умней и ученей его нет человека, камер-юнкер, но очень дурен собой, и скоро едут в Америку. И Миша велел тебе все сие описать, и что у невесты был посаженый отец Сенковский, и много было смешнова, и странностей было много. Нельзя все пис<ать>».
В данном отрывке примечательно не только упоминание Лермонтова и его бабки, но важно так же упоминание в качестве посаженного отца Сушковой именитого литератора Сенковского Осипа Ивановича. – Он был редактором энциклопедического по сути журнала «Библиотека для чтения», который славился своим уникальным на тот момент содержанием, и являлся журналом, где авторы регулярно получали положенный гонорар.
В других журналах этого не было. «Масти-тые» получали «согласно уговора», а «начинаю-щие» печатались из самолюбия. Многие редакторы не соблюдали уговор вовсе. Таковы были нравы в России, в связи с чем следует помянуть отдельно, – Сенковский был поляк. Кстати, одно участие его в журнальном проекте «Библиотека для чтения» в то время подымало тиражи на недосягаемую высоту.
Он, будучи энциклопедистом, переводчиком и полиглотом, устраивал в роскошном доме своем в Почтамском переулке литературные вечера, где, видимо, бывала Сушкова, и где она, явно имела какой-то вес. –Что-то ж их связывало, – знаменитейшего во всей России человека и известную даму света…
Сенковский воистину был «свадебным гене-ралом». Возможность заполучить его на торже-ство, подымала имидж невесты в свете особого круга лиц, к которому принадлежал некогда отец жениха, покойный сенатор, масон и гдовский зем-левладелец Василий Хвостов. Очевидно, нигде не неназванные лица из его окружения обеспечили блестящую карьеру ему и сыну, который венчался с одной из самых броских дам С.-Петербурга.
Василий Семенович Хвостов
Отец жениха не был чужд литературы. Будучи рачительным губернатором, он подготовил и напечатал большую книгу «О Томской губернии и о населении большой Сибирской дороги до Иркутской границы». Он так же по примеру многих составил свои «Записки», которые на первом листе несли неизбывную боль за судьбы потомков: «Описание жизни тайного советника, сенатора и кавалера Василия Хвостова; писано в 1832 году, самим им для детей своих». Из этой записи следует, что Записки были написаны непосредственно в год смерти автора.
Примечательно так же, что он принимался в свое время за писание «чистой» литературы, в свете чего им был опубликован опус под названием «Сарафан, или Происшествие к чести купца русского, случившееся в начале XVIII столетия» . На этом «Сарафане» правда, занятия «художественной литературой» у Василия Хвостова закончились. Ему ближе были этнография и статистика, которые были представлены в его книге о Томской губернии.
Записки Хвостова были сохранены и напечатаны невесткой его Екатериной Хвостовой в журнале «Русский Архив». Об этом было особо отмечено в публикации. – Они вышли после смерти ее уже в 1870 г.
Продолжением биографических Записок стала так же и т.н. «Записка Хвостова о Сибири». – Она по сути своей была политико-экономическим сочинением и своеобразным проектом бывшего губернатора.
Записки на 28 страницах рассказывали фак-тически биографию Хвостова, начиная с его дет-ских лет, проведенных в небогатом имении Кежово (оно же Нежово). Из них мы узнаем, что у Василия Семеновича было 2 брата и что все они учились сначала в Кежово, а потом у знакомого отца. Далее обучение продолжалось в столичной гимназии. Примечательно, что Василий Хвостов при посредстве ряда лиц, имевших при дворе высокий статус, неожиданно получает хорошее место, которое позволяет ему посещать царскую резиденцию и наблюдать в реальной жизни Императрицу.
Далее Записки повествуют о многих перипетиях жизни мемуариста, которые не имеют отношения к Гдовщине, в одном месте, правда, он сообщает, что дядя, управляя имением, вошел в долги, а потому Василию Хвостову пришлось его впоследствии выкупать из опеки.
Мемуарист ок. 10 лет пробыл в Сибири, где женился на дочери своего начальника – Марии Борисовне Меллер. От этого брака в Сибири непосредственно родилось трое сыновей, которые умерли все в то время, когда Хвостов-отец был в отъезде.
О широте интересов его говорит хотя бы то, что им была собрана в Сибири большая коллекция минералов, фактически – «Естественно-исторический кабинет», который был передан им впоследствии в Академию наук.
За это приношение в ведомство княгини Дашковой он получил 4 тыс. рублей, что дало возможность переехать ему с женой в Петербург и обустроиться на месте в родовом имени своем в Гдовском уезде, которое под управлением дяди, а затем и младшего брата Якова пришло в полное запустение. Дошло до того, что даже усадебный дом семьи был продан соседям и вывезен неподалеку в ближайшее имение.
В 1793 г. Хвостов, оставив жену свою Марию Борисовну на 7-м месяце беременности в Кежово, подает прошение о включении его в состав посольства в Константинополь. Он едет туда с целью уладить имущественные дела с братом Александром, который служил в то время поверенным в делах России в Турции.
По окончании службы в посольстве он неожиданно в дороге получает известие о смерти младшего брата. Жена же его, родила в отсутствии Хвостова мальчика (Николая). Впоследствии она скончалась при следующих уже родах и была похоронена слугами на храмовом погосте в с. Крапивно. Хвостов в это время опять был в отлучке в С.-Петербурге.
Получив это тягостное известие, он решает поселиться окончательно в родном имении и за-няться его полным благоустройством.
В Записках подробно описываются меры, предпринятые им для улучшения состояния име-ния и быта крестьян. Он приводит цифры конкретного оброка, рассказывает – как его крестьяне промышляют рыбу на Чудском озере, перечисляет строительные нововведения и свои хозяйственные опыты.
Записки Екатерины Сушковой
«Суженного конем не объедешь». Сушкова написала воистину женский роман, который с большим удовольствием читается. Семевский по этому поводу писал:
«Казалось, что записки эти должны бы были ни чем не отличатся от целой массы таких дневников, и всевозможных сердечных излияний, к изложению которых в доброе старое время так расположены были наши барышни в известный возраст и которые либо весьма охотно уничтожались ими же самими по приходе в более зрелый возраст или же валяются и до сих пор в куче семейных бумаг ближайших родственников. Записки Екатерины Александровны Хвостовой никак не могут быть отнесены именно к этой массе бесцветных излияний. При всем интимном характере, они полны того именно общего интереса, который и дает им право на появление в свет. Они имеют, по нашему мнению, довольно большое значение в крайне бедной, по объему, литературе наших отечественных мемуаров текущего столетия» .
Екатерина Сушкова смолоду была интерес-ной во всех отношениях женщиной. – Об этом говорил круг ее литературных пристрастий, которые с особой яркостью высветились после 1861 г., когда в Генуе умер муж ее. Она, видимо, к тому времени жила уже в России, о чем свидетельствуют строки из Записок ее сестры:
Она в петербургском своем доме держала салон, в котором являлись некоторые литераторы и музыканты. Об этом особо заметил редактор Записок Сушковой Михаил Семевский, который за время подготовки текста хорошо узнал мемуаристку:
«Она хорошо была известна как женщина с большим природным умом, не лишенным хотя и светского, но довольно солидного образования, и искренно оказывавшая сочувствие к деятельности наших лучших писателей и музыкантов. В её гос-тиной в течение последних лет всегда можно было встретить некоторых из наиболее заметных деятелей в области как отечественной словесности, так в особенности музыки. Приветливость Екатерины Александровны, уменье говорить, заметная острота ума делали её беседу довольно интересной».
Сушкова, будучи совсем молодой дамой, еще в 1830 г., пожалуй, одной их первых разглядела в неказистом поклоннике своем будущую звезду русской литературы, о чем без обиняков сообщила бабке Лермонтова. Та в свою очередь после смерти поэта слышать о литераторах не желала, и книг их никогда не читала, довольствуясь сплетнями. По ее мнению Пушкин должен был плохо кончить. Так и произошло.
«Прожив несколько месяцев в Петербурге, часто бывая у своих многочисленных родственников, мать моя ближе всего сошлась с двоюродной сестрою, Кат[ериной] Ал[ександровной] Сушковой.
Во многих ее письмах есть похвалы ей, со-жаления о печальной судьбе этой умной, красивой, по-тогдашнему уже не молодой девушки, жизнь которой была разбита неудачною привязанностью к Лермонтову, - человеку, который ею потешался и не затруднился, поиграв, ради особых целей, ее чувствами, равнодушно от нее отвернуться .
«Сначала Катя Сушкова показалась матери моей суетной и слишком светски-пустой девушкой; быть может, мнение это составилось вследствие того, что тетушки ее, из которых одна еще очень молодилась, сами чрезвычайно любили свет и жили открыто. У них была вечная сутолока beau mond'a… В этом хаосе родственных объятий она сначала не могла разобраться, но потом обошлась и повинилась в том, что ошиблась, считая кузину пустой и ветреной девушкой. Та прежде всего уверила ее, что очень несчастна, что отнюдь не по влечению ведет такую суетную жизнь, а из угождения теткам, да отчасти для того, чтоб никто не мог даже подозревать об ее несчастии… Узнав правду, в ней увидали бы жертву. Это было бы слишком оскорбительно для ее самолюбия!..»
Третью версию мезальянса Сушковой и Лермонтова неожиданно дает Елена Андреевна Ган , кузина и новая подруга Сушковой. Она ее доверяет свои сердечные тайны и передает уже в 1836 г. для ознакомления тетрадь своих дневниковых записей, в которой были изложены события ее романа с поэтом
Впоследствии Ганн станет известной писательницей, будет печататься в журналах, и даже добудет сомнительную славу первой на Руси феминистки. О ее творчестве с уважением отзовутся Тургенев и Белинский , а сама она в то время познакомит с альбомом Сушковой известного литератора и корреспондента – Осипа Сенковского:
«В коллекции автографов С.Ю. Витте сохранилось письмо О.И. Сенковского от 1836 г. «к неизвестной даме» [мы полагаем к Е.А. Ган], позволяющее предположить, что речь идет в нем о Е.А. Сушковой, альбом которой, таким образом, был известен редактору «Библ. для Чтения» задолго до публикации его отдельных частей: «Спешу возвратить вам альбом девицы Екатерины С. Скажите ей, пожалуйста, что я желаю ей всего хорошего и прекрасного и жалею, что так давно не видел ее» (Старина и Новизна», кн. 9, СПБ, 1905, стр. 324 – 325)» :
«С Катей я довольно сошлась, она меня полюбила и дала тайную историю своей жизни. Большая тетрадь, а то бы я переписала… Вот участь необыкновенная!.. Редкий в романах случай. Нечего писать о себе, скажу о ней. Четыре года тому она жила в Москве. Там прельстился ею молодой князь, Michel (фамилии не знаю), очень богатый. Но его отец противился их браку как по ее малому состоянию, так и по его молодости: ей было 18 лет, ему – 20 лет. Она не чувствовала к нему ни любви, ни отвращения; но желала выйти за него для его пяти тысяч душ. Но так как он был хорош, умен, то кончилось тем, что и он ей понравился. Она чрезвычайно подружилась с его кузиной Александрой , которая в ней, казалось, души не слышала. Вот, с весной она покидает Москву… Князь Michel клянется ей, что будет столетия ждать, если она обещает ему ту же верность, и они расстаются.
Не проходит полугода, Александрина пишет ей, что старый князь, отец Мишеля, умер, а сам он просит ее позволения явиться к ней, в Петербург. Катя отвечает согласием, и он приезжает… Первое свидание очень нежно!.. Марья Васильевна (тетка ее) была больна, а потому он сразу не объявляет своих требований…
Вместе с князем приехал его родственник, молодой офицер, лейб-гусар… Его я знаю лично, его зовут – Лермонтов. Умная голова! Поэт, красноречив. Нехорош собою, какое-то азиатское лицо; но южные, пламенные глаза, и ловок как бес!.. Он увивается около Кати, она обходится с ним как с будущим родственником, он бывает часто, ежедневно. Князь бывает реже, и она замечает, что какое-то облако мрачит его душу. Она допрашивает, но он молчит, отговаривается недавней потерей отца…
Так проходит два месяца.
После тяжелой болезни М.В. Беклешова медленно оправляется, князь молчит и с Катей заметно холодней… а Лермонтов окружает ее всеми сетями: грустит, изливает жалобы и в прозе, и в стихах и, наконец, открывает ей, что день ее свадьбы с князем будет его последним днем!..
Она и прежде его предпочитала, но тут ее голова пошла кругом! Она перестала искать при-чины охлаждения князя, всей душой предалась Лермонтову, и – бедняжка! – как он умел опутать эту невинную душу! Чего не употреблял, чтобы доказать ей, как мало князь достоин ее!.. Как сыпал элегиями и поэмами, – он здесь известный поэт, но по странной прихоти ничего не печатает, – смешил и трогал – успел!.. Она полюбила его со всею страстью первой взаимности.
Князь уехал, не простясь, – она о нем и не тужила.
После его отъезда всю остальную часть зимы Лермонтов был так же страстен. Весна призвала его в лагерь, ее - в деревню. К осени они сошлись: она все та же, он с холодным поклоном вежливости. Она глядела со слезами ему в глаза. Он спрашивал ее о здоровье, бывал у них довольно часто, но о прежнем – ни слова!.. Она терялась в догадках. Мучилась, плакала и решилась спросить о причине его поведения.
Это было на бале. Он отвечал с порывом прежней страсти, что есть причина, по которой он должен молчать, но… может ли измениться?!
Она вновь счастлива, но с первым балом он не глядит на нее, берет слово танцовать с ним мазурку, и в начале танца приглашает незнакомую, сидящую подле нее. Не могу описать, как играл он ею, то говоря о любви, то притворяясь холодно ничему не верующим. Наконец, когда она потребовала от него решительного разрешения загадки, вот что Лермонтов отвечал ей:
«Бог мой, mademoiselle, может быть - я люблю вас, может быть, нет, право, не знаю! И можно ли помнить о всех увлечениях прошедшей зимы? Я влюбляюсь, чтобы убить время, но не рассудок! Поступайте, как я, и будете чувствовать себя хорошо».
Она вздрогнула и посреди тысячи особ слезы ручьем полились из глаз ее, он захохотал…
Месяц не выезжала она, все дяди и тетки вооружились против нее, она выходила только в церковь, которая против их дома, но и там столько плакала, что священник несколько раз подходил спрашивать ее о причине.
В это время тетка ее получает анонимное письмо, образец искусства, будто бы от неизвестного, где Лермонтов описан самыми черными красками, где говорят, что он обольстил одну несчастную, что Катю ожидает та же участь, «по-тому что он обладает дьявольским искусством очарования, потому что он демон, и его стихия – зло! Зло без всякой личной заинтересованности, зло ради самого зла!..»
Катя узнала в этом письме почерк самого Лермонтова!.. Она смолчала. Но какова была сила любви ее к человеку! так жестоко ею потешавшемуся, можно судить потому, что когда родные ее отказали ему от дома, а ее принудили выезжать, при первой же встрече с ним в свете она не сумела от него отвернуться. Он подошел к ней.
– Dieu, que vous ;tes chang;e! Quel peut ;tre le mal, qui a effac; vos belles couleurs!
Он глядел на нее с участием. Искра жизни закралась в ее душу.
– Voulez-vous, – продолжал Лермонтов, – m’accorder la mazurque, j'ai ; vous parler!
И она все забыла! Она предалась надежде, что, быть может, то было испытание, тяжелый сон, а отныне все пройдет…
Но настала мазурка, с каким волнением села она возле него, а он, после долгих приготовлений, сказал:
– Dites n';tes vous pas amoureuse, par hasard, de qui donc? est ce de?.. – и он начал считать не-которых ее знакомых, с колкими насмешками на ее счет.
Она сидела, молчала, но уже не выезжала более и весной поехала в Москву на свадьбу Ростопчиной. С Александриной, родственницей бывшего жениха своего, князя Мишеля, они там встретились очень дружески. Они всегда были в переписке, так что той был известен весь печальный роман ее; тут же, при личном свидании «с другом», Катя вновь все ей рассказала, наивно изливая ей все свое сердце… Раз, приехав рано к Александрине, Катя прошла прямо к ней в комнату, пока хозяйки дома были очень заняты в гости-ной приемом важной родственницы. На столе была опрокинута открытая шкатулка, с грудой вывалившихся из нее писем… В глаза ей метнулось ее имя в письме, написанном рукой слишком знакомой… Она взяла и прочла:
«Будьте спокойны, милая кузина. Мишель никогда не женится на m-lle Сушковой. Я играл двойную роль, которая удалась мне превосходно.
Кокетство m-lle Сушковой хорошо наказано. Она так очернена в глазах Мишеля, что он к ней чувствует одно презрение; мне же удалось лестью вскружить ей голову и даже внушить ей страсть, которая мне неприятна… Не так-то легко будет мне от нее отделаться! Зато цель наша достигнута, а что касается до m-lle Сушковой, – будь с ней что будет!..».
Тогда только Катя поняла, что бедные род-ственницы князя, Александрина и мать ее, живя с ним вместе и на его счет, отнюдь не желали, чтоб он женился, да еще на девушке без состояния .
Катя имела власть над собою, и когда Алек-сандрина возвратилась, она сказала ей, показывая письмо:
– Ты видишь, я могу обнаружить ваши под-лости, я могу завтра же сойтись с князем, объяснить ему ваше поведение, могу восторжествовать над вами! Но я лучше хочу презреть вас и доказать, что есть в мире благородные чувства, о которых вы забыли!
Князь снова ухаживал за ней, но она была с ним холодна.
Этим все кончилось, но не кончилась ее любовь. Она, сознавая вполне все неблагородство поступков Лермонтова, еще любит его. Два года прошло после этой истории, но она не может принудить себя встречаться с ним равнодушно. Он, в редких встречах с нею, говорит с ней, танцует, как ни в чем ни бывало!.. Я видела его несколько раз, и дивилась ей!.. О вкусах, конечно, не спорят, но он по крайней мере правду сказал, что похож на сатану… Точь-в-точь маленький чертенок, с двумя углями вместо глаз, черный, курчавый и вдобавок в красной куртке» .
Ган описывала свое восторженное восприятие Пушкина. Очевидно, что именно так же она и Сушкова воспринимали Лермонтова и его гени-альные по сути стихи. Подругам в самый кульминационный момент знакомства с поэтом было не-многим за 20-ть:
«Елена Ган увидела на выставке Пушкина, о чём написала родным: «Я узнала – Пушкина! Я во-ображала его чёрным брюнетом, а его волосы не темнее моих, длинные, взъерошенные… Маленький ростом, с заросшим лицом, он был не красив, если бы не глаза. Глаза блестят, как угли, и в беспрерывном движении. Я, разумеется, забыла картины, чтобы смотреть на него. И он, кажется, это заметил: несколько раз, взглядывая на меня, улыбался… Видно, на лице моем изображались мои восторженные чувства» .
Кстати, знаменитый редактор «Библиотеки для чтения» присутствовал на свадьбе Сушковой отчасти для того, чтобы воззреть на восходящее светило русской словесности – Лермонтова. Возможно, он планировал с подачи ее осуществить с ним издательский проект.
Имя Лермонтова и известность в то время простирались не только в узком кругу любителей поэзии. Впервые о нем широко стало известно в 1837 г. в связи с его стихотворением «На смерть поэта». Оно доставило ему скандальную славу, арест, ссылку и надзор III-го отделения.
«Бенкендорф. Докладная записка о стихо-творении Лермонтова «Смерть поэта»
Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермантова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать.
А. Бенкендорф.
Резолюция Николая I
Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лер-монтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону» .
***
Лермонтов всю жизнь свою ставил в угоду поэзии своей и прозе. Он создавал драматические сюжеты из ничего, о чем свидетельствует «драма» его отношений с Сушковой в ее изложении.
Лермонтов не был бы Лермонтовым, если бы не использовал обстоятельства мезальянса с Сушковой в литературных своих произведениях. Действительно, в 1882 г., когда в свет вышли наброски драмы его «Княгиня Лиговская», удивленное общество увидело вдруг в образе героини портрет Екатерины Александровны, которой к тому времени уже 20 лет как не было на свете:
«Сцены, которые Сушковой приходилось переносить дома, Лермонтов изобразил в романе «Княгиня Лиговская», – в эпизодах с Негуровым, его женой и дочерью Лизаветой Николаевной (прототипом ее была Сушкова). В «Княгине Ли-говской» светские успехи Сушковой-Негуровой охарактеризованы довольно зло. В повесть «Кня-гиня Лиговская» войдут не только биографические и конкретные бытовые детали, но также и наблюдения художника над созданной им самим ситуацией и над психологией действующих лиц» .
Между тем, и она не делала тайны из своих отношений с поэтом, которые после известного объяснения на балу в доме адмирала Шишкова в 1835 г. фактически прекратились
«Сердце у Лермонтова было доброе, первые порывы всегда благородны, но непонятная страсть казаться хуже, чем он был, старание изо всякого слова, изо всякого движения извлечь сюжет для описания, а главное, необузданное стремление прослыть "героем, которого было бы трудно забыть", почти всегда заставляли его пожертвовать эффекту лучшими сторонами своего сердца» .
Разумея, что Лермонтов непременно будет использовать сам факт их отношений в любовной своей прозе, она тут же принялась за свой литературный проект, в котором главным героем был он, поэт с большой буквы, и человек, которому не были чужды грехи и все человеческие страсти.
К этому ее подвигнули советы «знающих» людей. Первоначально она начала свои Записки в виде писем к Багговут, которые, впрочем, были прерваны в связи со смертью адресатки:
«В основе записок Е. А. Сушковой лежит исправленный и дополненный текст той интимной девической исповеди, которую адресовала она в 1836 – 1837 гг. своей приятельнице, М.С. Багговут. Неожиданная смерть подруги оборвала этот ранний опыт автобиографии и оставила документ в распоряжении его составительницы. Вероятно, она не очень таила его от близких.
Письма к родным из Петербурга молодой романистки
Е.А. Ган полны уже следующей зимою впечатлений от «большой тетради», в которой изложена «тайная история жизни» ее кузины и новой приятельницы. Между этой «тайной историей жизни» и «исповедью», о которой впоследствии упоминала Е.А. Сушкова сама, можно смело поставить знак равенства. Многочисленные выписки, сделанные Е.А. Ган из заветной тетради, позволяют установить, что даже в таком интимном документе, как «исповедь», были уже тщательно эашифрованы имена некоторых живых лиц. Следы этого шифра остались и в тексте позднейших «записок»: так, Алексей Лопухин, фигурировавший в тетради, известной Е.А. Ган, как «князь Мишель», в материалах, предназначенных для печати, определялся как «Леонид Л – хин» .
После того, как Сушкова вышла замуж, ра-бота над материалами о Лермонтове фактически была заброшена, и впоследствии на серьезной ос-нове не возобновлялась. В конце концов жизнь была прожита, муж умер и выросли дети. Екатерина Александровна в последний раз приехала в Россию, да так и осталась в столице.
Поскольку Сушкова не была профессиональным литератором «вдохновение» ее в отношении Лермонтова иссякло по горячим следам. Об этом вкратце заметил еще Михаил Семевский. Кстати, в отношении его работы среди леермонтоведов нового уже времени всегда существовали обоснованные претензии:
«Проредактированные после смерти мемуаристки, М.И. Семевским и сокращенные при этом почти на треть, записки Е.А. Сушковой увидели свет в книжках «Вестника Европы» за 1869 г.»
Как дополнение к письменным свидетельствам Е.А. Сушковой о Лермонтове, M.И. Семевский напечатал некоторые записи ее устных, чисто случайных высказываний о поэте. Этот материал, в котором ценные фактические сообщения перемежались заметками, сделанными, быть может, просто для красного словца, или, указаниями, смысл которых в позднейшей передаче был искажен, ни в какой мере не являлся авторизованным и требовал к себе, конечно, совсем другого подхода, чем подлинные записки. Однако, ни в журнальном тексте воспоминаний, ни в отдельном издании, выправленном по рукописи и выпущенном в конце 1870 г. уже
без всяких купюр мы не находим никаких оговорок о разной степени достоверности тех или иных составных их частей» .
Записки Сушковой сегодня можно сравнить с Записками другой родственницы поэта в Гдовском уезде, дальней кузины Лермонтова – Д.Ф. Харламовой, которые были посвящены Грибоедову. – Она диктовала их дочери на исходе жизни и как бы нехотя, выполняя так же вполне «исторический долг» перед потомками. И Сушкова, и Харламова благодаря Запискам своим вошли в золотой фонд русской мемуаристики.
Сушкова восторженно описывает глаза поэта и сравнивает его… с Печориным. – Фактически она одной з первых вступила на скользкую тропу лермонтоведения:
«Нельзя было не смутиться, когда он устремлял их с какой-то неподвижностью»,
«Печорин и он так схожи, так слиты, что иногда не различишь одного от другого».
Примечательными представляются исследования о литературных приоритетах Сушковой, а так же подруги ее – А.М. Верещагиной, которые относятся к 1830 г. – Верещагина, собственно – любимая кузина Лермонтова, принимала до поры участие в его романе с Сушковой, пока поэт не разрушил все. – Со временем она так же будет хранить семейные реликвии, которые достанутся ей от поэта и прочих лиц:
«Литература входила в повседневный быт, накладывая свой отпечаток на строй чувств и внешние их проявления. Это важно отметить, по-тому что с ранним «романом» Лермонтова и Сушковой связано появление известного стихотворного цикла, причем любовные посвящения не оставались лишь интимным самовыражением Лермонтова: стихи дарились и принимались. Равнодушная к автору, Сушкова не была безучастной к плодам творчества Лермонтова; его стихи представляли для нее ценность, причем не только ценность реликвии. Пока дело шло о них, мы могли бы даже говорить об известном взаимопонимании юного поэта и его читательницы, при всей несоизмеримости интеллектов и дарований. Более того, как мы увидим несколько позже, Лермонтов, Сушкова и Верещагина увлечены одними и теми же литера-турными образцами; декламируя девушкам Ламартина и Байрона, он рассчитывает на интерес с их стороны и действительно встречает его. Интерес этот, конечно, не только интеллектуальный: поколение 1830-х годов научилось уже чувствовать «по Ламартину» и «по Байрону.
…
Общность интересов и вкусов у Лермонтова и его приятельниц, таким образом, безусловно, была, – но излишне доказывать, что ее было недостаточно для взаимного чувства. Помимо совершенно индивидуальных, интимных и не поддающихся никакому рациональному исследованию причин, здесь действовали и иные причины, уже общественно-психологического свойства. Мы можем отчасти уловить их, если обратимся к тем страницам «Записок» Сушковой, где она рассказывает о своем детстве и ранней юности» .
«Со времени отъезда Сушковой из Москвы в 1830 г. Лермонтов не встречался с ней до конца 1834 г. Вначале они поддерживали связи через Верещагину, но затем эти связи, по-видимому, прекратились. К началу 1830-х годов относится увлечение Лермонтова Н.Ф. Ивановой, а затем В.А. Лопухиной. Приехав в Петербург в 1832тг., Лермонтов встречи с Сушковой не искал; она же была слишком занята светом и поисками выгодной партии, чтобы вспомнить о своем московском знакомом» .
Жизнь писателя нередко включает в себя охоту за сюжетом. Сначала Лермонтов искал сю-жет в Сушковой, потом она искала сюжет в нем.
По прошествии нескольких лет она решила отличиться на литературном поприще. Бывшая пассия решила создать очерк по мотивам любовной интриги. При этом, когда никто из них особой любви друг к другу не испытывал, он по горячим следам описывал страсти так, будто они происходили на самом деле.
Примечательно, что и Сушкова уже в 1844 г. в 2-х номерах одного журнала привела 12 стихотворений Лермонтова. В то время горечь утраты в обществе была неизбывна.
В 1857 г. она дала дополнительно анонимный материал о начале знакомства своего с поэтом. – Все говорит о том, что она сознавала важность воспоминаний об авторе «Княгини Лиговской». Подготовка публикаций о нем, видимо, доставляла ей эмоциональную разрядку:
«Некоторое время будущая мемуаристка старалась ограничить свои выступления в печати только сообщениями сырого материала, и двена-дцать неизвестных стихотворении Лермонтова, сохранившихся в старых тетрадях Е.А. Сушковой, опубликованы были ею в двух книжках «Библиотеки для Чтения» за 1844 год без всяких разъяснений . Между тем, интерес к фактам жизни и творчества молодого Лермонтова после этой публикации необычайно обострился, и молчание Е.А. Сушковой о поэте становилось тем более неуместным, что одни из вновь пущенных в читательский оборот произведений были ею вдохновлены, другие ей непосредственно вручены, наконец, третьи требовали для своей расшифровки ключа, которым, конечно, никто, кроме нее не располагал. В порядке ответа на запросы широких литературных кругов и возникает, думается нам, как развернутый комментарий к Лермонтовским текстам в «Библиотеке для Чтения», будущая четвертая глава записок Е.А. Сушковой, целиком посвященная первым встречам ее с поэтом в 1830 году. Именно эта часть воспоминаний, данные которой несомненно отсутствовали в первоначальной «исповеди», и появляется в «Русском
Вестнике» 1857 года, т.е. задолго до публикации Записок полностью, еще при жизни самой Е.А. Сушковой .
Если бережно сохраненные стихотворные альбомы послужила опорными пунктами для ре-ставрации ранних воспоминаний о Лермонтове, а страницы «исповеди» для истории последних свиданий с ним, то традиционный материал семейных преданий и тетради систематически веденных в юности дневников должны были облегчить превращение пестрых и разновременных мемуарных фрагментов в стройные главы широко развернутого жизнеописания.
«Dans mes moments perdus – пишет E.A. Сушкова-Хвостова 20 мая 1852 г. из Венеции сестре, прося возвратить какую-то часть старого своего дневника – … – ради бога, душа моя Лиза, сделай мне это одолжение, достань мне мою тетрадь – во что бы ни стало».
К сожалению, многие тетради дневника, хранившиеся во время пребывания мемуаристки за границей, у ее родных и знакомых, возвращены ей не были, в деталях семейных преданий осведомлена она была не достаточно твердо, а расширению хронологических рамок повествования за пределы 1836 года препятствовали, вероятно, какие-нибудь интимно-личные или фамильные соображения. «Как ни принималась она за продолжение Записок – рассказывает первый издатель их – от всех этих попыток остались две-три страницы, да небольшое предисловие к прежним запискам, подписанное 1860-м годом». Таким образом Е.;. Сушкова, с одной стороны, как бы сознавала известную незавершенность своих воспоминаний, с другой – сама санкционировала появление в печати их ранее написанных частей» .
Лермонтов был двуличен. Двуличен хотя бы и потому, что это свойство каждого талантливого поэта. Оставаясь один на один с листком бумаги, он мог говорить на особом языке божественной лиры, а в толпе он говорил языком презренного плебса: «Лица, изображенные мною, все взяты с природы; и я желал бы, чтоб они были узнаны; тогда раскаяние, верно, посетит души тех людей».
Как начинающий декламатор он не любил читать стихи в обществе. Он так же в отличие от других авторов мучительно не хотел печатать их. Все ждал чего-то, выгадывал. Известно, как не да-вался ему первый, единственный прижизненный сборник. В то же время Сушкова пишет, что он читал ей с Верещагиной:
«Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонтовым как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму, – писала она. – Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном... Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сантиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов».
Сушкова вдали от родины внимательно следила за публикациями стихов и прозы покойного поэта. Как она отнеслась к известию о его смерти, не известно. Между тем, известно, что она непосредственно использовала в своей работе «тирады» из «Юношеских произведений Лермонтова» в «Русском Вестнике» за 1857 г., т. IX, стр. 330 – 342», которые смутили Михаила Яковлева .
«…тексты «Юношеских произведений Лер-монтова» (особенно тирады драмы «Два Брата»), опубликованные в девятом томе «Русского Вест-ника» за 1857 г., несомненно использованы были Е.А. Сушковой для оживления прежнего рассказа о конфликте двух претендентов на ее любовь. Однако, произошло это уже очень поздно, а вопрос об известной исторической ценности бумаг, писанных в разъяснение недавних жизненных неудач и светских поражений, должен был встать перед Е.А. Сушковой еще в самом начале соро-ковых годов, когда скромное имя одного из персонажей ее «исповеди» стало историческим именем гениального поэта и властителя дум целого поколения» .
***
Известно, что литературный дар Сушковой произрАстал не на пустом месте. – В ее семье писательским делом занимались многие.
М.Ю. Оксман, лермонтовед старшего поколения, сожалеет о том, что героиня «Лермонтов-ского романа» не написала других книг, кроме Записок:
«Художественная яркость всего построения и словесной отделки записок Е.А. Сушковой не случайна. Семья, к которой принадлежала она, выдвинула несколько крупных поэтических дарований и целую плеяду имен незаурядных литераторов и мемуаристов. Одной из кузин Е.А. Сушковой была графиня Е.П. Ростопчина, знаменитая поэтесса 30 – 40-х годов, другой – известная романистка Е.А. Ган («Зенеида Р-ва»); по матери приходился ей родственником князь И.М. Долгорукий, автор «Камина» и «Капища моего сердца», а дядей – с отцовской стороны был И.В. Сушков, исследователь, московской духовной культуры нач. XIX века, поэт, драматург и переводчик, автор «Обоза к потомству»; ее кузены – стихотворец Д.П. Сушков и военный публицист Р.А. Фадеев; отец последнего – А. М. Фадеев, автор любопытнейших «воспоминаний»; ее двоюродный племянник – граф С.Ю. Витте, а племянницы – писатель-ница для детей В.П. Желиховская и теософка Е.П. Блаватская («Радда-Бай»). Приходится недоумевать, почему в этих условиях действенных художественных интересов и фамильных беллетристических традиций только в работе над 3аписками успела проявить свое несомненное литературное дарование героиня Лермонтовского романа» .
«А.В. Хвостов родился в 1809 г. Он служил постоянно на дипломатическом поприще, был секретарем при посольстве в Соединенных Штатах и в Персии, директором дипломатической канцелярии в Тифлисе, секретарем посольства в Турине, поверенным в делах в Неаполе и наконец состоял, в звании генерального консула в Венеции, Марсели и Генуе, где и скончался в 1861 г. Это был человек образованный, и, судя по оставшимся после него бумагам, довольно деятельно работавший в пределах своих служебных обязанностей. Мы видели его довольно объемистые и интересные рукописные труды на русском, французском и английском языках. Так напр. г. Хвостов оставил следующие записки: «О духе и образе австрийского правления в ломбардо-венецианском королевстве», «De l;;tat actuel de la ville de V;nise», «О выдаче американцам патентов и о союзе России с Соединенными Штатами», «О союзе между Соединенными Штатами и Россиею», «Avenir de la question d;Orient», «О верности экспедиции в Индию», «О святых ме-стах» и т.д. и т.д.»
«10 февраля с.г. по случаю Дня дипломатического работника Генеральное консульство Рос-сии в Генуе провело на городском монументаль-ном кладбище Стальено торжественную церемонию возложения венков к могилам российских дипломатов К.Е. Гейдекена (Генеральный консул в Генуе в 1824-1835 гг.), И.Я. Смирнова (Генеральный консул в Генуе в 1836-1842 гг.) и А.В. Хвостова (Генеральный консул в Генуе в 1857-1861 гг.). Были возложены цветы также к могиле Героя Советского Союза, национального Героя Италии Ф.А. Полетаева» .
«Когда Лопухин вернулся в Москву, Лер-монтов в письме Верещагиной (весной 1835 г.) рассказал о ходе своей интриги с Сушковой, заключив повествование так: «Теперь я не пишу ро-манов — я их делаю. - Итак, вы видите, что я хо-рошо отомстил за слезы, которые кокетство mlle S. Заставило меня пролить 5 лет назад; о! но мы все-таки еще не рассчитались: она заставила страдать сердце ребенка, а я только помучил самолюбие старой кокетки». В искренности любви Екатерины в глубине сердца он, видимо, не верил и, может быть, был прав, так как Е.А. Ладыженская, сестра Сушковой свидетельствовала, что после их разрыва «в чувствах Екатерины Александровны преобладали гнев на вероломство приятельницы, сожаление об утрате хорошего жениха, и отнюдь не было воздвигнуто кумирни Михаилу Юрьевичу. Он обожествлен гораздо, гораздо позднее».
Милая кузина!
…Алексис мог рассказать вам кое-что о моем образе жизни, но ничего интересного, разве что о начале моих приключений с m-lle Сушковой, конец которых несравненно интереснее и забавнее. Если я начал ухаживать за нею, то это не было отблеском прошлого – вначале это было для меня просто развлечение, а затем, когда мы поняли друг друга, стало расчетом: и вот каким образом. Вступая в свет, я увидел, что у каждого был какой-нибудь пьедестал: богатство, имя, титул, покровитель-ство... я увидел, что если мне удастся занять собою одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества.
Я понял, что m-lle С., желая изловить меня (техническое выражение), легко скомпрометирует себя ради меня; потому я ее и скомпрометировал, насколько было возможно, не скомпрометировав самого себя: я обращался с нею в обществе так, как если бы она была мне близка, давая ей чувствовать, что только таким образом она может покорить меня... Когда я заметил, что мне это удалось, но что еще один шаг меня погубит, я прибегнул к маневру. Прежде всего в свете я стал более холоден с ней, а наедине более нежным, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (в сущности, это неправда); когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я в обществе первый покинул ее, я стал жесток и дерзок, насмешлив и холоден с ней, я ухаживал за другими и рассказывал им (по секрету) выгодную для меня сторону этой истории. Она так была поражена неожиданностью моего поведения, что сначала не знала, что делать, и смирилась, а это подало повод к разговорам и придало мне вид человека, одержавшего полную победу; затем она очнулась и стала везде бранить меня, но я ее предупредил, и ненависть ее показалась ее друзьям (или врагам) уязвленною любовью. Затем она попыталась вновь вернуть меня напускною печалью, рассказывала всем близким моим знакомым, что любит меня, – я не вернулся к ней, а искусно всем этим воспользовался. Не могу сказать вам, как всё это пригодилось мне, – это было бы слишком долго и касается людей, которых вы не знаете. Но вот смешная сторона истории: когда я увидал, что в глазах света надо порвать с нею, а с глазу на глаз все-таки еще казаться ей верным, я живо нашел чудесный способ – я написал анонимное письмо: «M-lle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный и т. д... предупреждаю вас, берегитесь этого молодого человека: М. Л. Он вас соблазнит и т.д... вот доказательства (разный вздор) и т.д...» Письмо на четырех страницах! Я искусно направил это письмо так, что оно попало в руки тетки; в доме гром и молния. На другой день еду туда рано утром, чтобы, во всяком случае, не быть принятым. Вечером на балу я с удивлением рассказываю ей это; она сообщает мне ужасную и непонятную новость, и мы делаем разные предположения – я всё отношу насчет тайных врагов, которых нет; наконец, она говорит мне, что ее родные запрещают ей разговаривать и танцевать со мною, – я в отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетки. Так шло это трогательное приключение, которое, конечно, даст вам обо мне весьма лестное мнение. Впрочем, женщина всегда прощает зло, которое мы причиняем другой жен-щине (афоризмы Ларошфуко). Теперь я не пишу романов – я их делаю.
Итак, вы видите, я хорошо отомстил за слезы, которые меня заставило пролить 5 лет тому назад кокетство m-lle С. О! мы еще не расквитались: она заставляла страдать сердце ребенка, а я всего только подверг пытке самолюбие старой кокетки, которая, может быть, еще более... но, во всяком случае, я в выигрыше, она мне сослужила службу! О, я ведь очень изменился; я не знаю, как это происходит, но только каждый день дает новый оттенок моему характеру и взглядам! – это и должно было случиться, я это всегда знал... но не ожидал, что произойдет так скоро.
18. А. М. Верещагиной (с. 389)
Впервые частично опубликовано в «Русском вестнике», 1882, № 3, с. 337, 339 — 342. Полностью — в издании: Сочинения М. Ю. Лермонтова под ред. П. А. Висковатова, в шести томах, т. 5. 1891, с. 405 — 408.
Письмо написано весной 1835 г., вскоре по-сле получения Лермонтовым известия о предстоящей свадьбе В. А. Лопухиной («m-lle Barbe») с Н. Ф. Бахметевым. По свидетельству А. П. Шан-Гирея, «чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно... в начале своем оно возбудило взаимность», но «впоследствии, в Петербуге, в гвардейской школе временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины». А. П. Шан-Гирей присутствовал весной 1835 г. при получении Лермонтовым известия о том, что Лопухина выходит замуж за Н.Ф. Бахметева: «Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: „вот новость — прочти“, и вышел из комнаты» (Воспоминания, с. 36, 41 — 42).
Свадьба Варвары Александровны (состояв-шаяся в мае 1835 г. в Москве) не прервала ее дружбы с Лермонтовым. В конце 1835 г. он, про-ездом из Петербурга в Тарханы, останавливался в Москве и, по всей вероятности, виделся с В.А. Бахметевой.
Лермонтов сделал для нее акварельный автопортрет в бурке на фоне кавказских гор. В 1838 г., проездом за границу, В.А. Бахметева остановилась с мужем в Петербурге. «Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней, — пишет А. П. Шан-Гирей, приводя свой разговор с Бахметевой. — „Ну, как вы здесь живете?“ — „Почему же это вы?“ — „Потому, что я спрашиваю про двоих“. — „Живем как бог послал, а думаем и чувствуем как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа“. — Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть» (Воспоминания, с. 44). 8 сентября 1838 г. Лермонтов послал Варваре Александровне авторизованный список «Демона» (редакция, писанная им на Кавказе и оконченная в Петербурге).
В.А. Бахметева была несчастлива в браке. Умерла она 9 августа 1851 г. Родственники Варвары Александровны, и в особенности Н.Ф. Бахметев (ум. в 1884 г.), уничтожили ее переписку с Лермонтовым и сделали все возможное для того, чтобы не оставить каких бы то ни было следов этой многолетней привязанности. До 1890 г. имя Лопухиной даже не появлялось в печати. Опубликование воспоминаний А.П. Шан-Гирея задержалось потому, что в этих воспоминаниях сообщалось об исключительной роли В.А. Лопухиной в жизни и творчестве Лермонтова. (Подробно об этом см.: Н.П. Пахомов. Подруга юных дней. Варенька Лопухина. М. 1975).
Содержащийся в настоящем, как и в предыдущем, письме рассказ Лермонтова о его отношениях с Е.А. Сушковой подтверждает рассказ в ее воспоминаниях (см. Е.А. Сушкова-Хвостова. Записки. 1928. Л., с. 201 — 218; ср. в «Княгине Ли-говской»).
Недавно на эту тему появилась новая работа: А. Глассе. Лермонтов и Е. А. Сушкова (в кн.: М.Ю. Лермонтов. Исследования и материалы, с. 80).
«M-lle Ладыженская» была, вероятно, одной из родственниц Евграфа Семеновича Ладыженского, вскоре женившегося на сестре Е.А. Сушковой, Елизавете.
Мария Александровна Углицкая — племянница Е.А. Арсеньевой, сестра Павла Евреинова; его жена – Софья Александровна.
О поездке Натальи Алексеевны Столыпиной, сестры Е.А. Арсеньевой, за границу см. наст. том, с. 397, 499.
Источник: http://lermontov.niv.ru/lermontov/pisma/pismo-13.htm
«Историю жизненного пути Е.А. Сушковой, с такой откровенностью, четкостью и остротою обнаженную ею самой в печатаемых нами Записках, остается здесь только досказать, тем более, что после событий, давших материал для рассказов мемуаристки, «бурный поэтический период» жизни Екатерины Александровны окончился; «начался, – говоря словами первого ее издателя, – отдел прозы, тихой, быть может, счастливой, но уже не просящейся под перо» .
Глассе А. Лермонтов и Е.А. Сушкова. // М.Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л.1979. С. 120.
«По воспоминаниям самой Сушковой и по приводимым исследователями генеалогическим справкам нам достаточно хорошо известна лич-ность мемуаристки к моменту ее знакомства с Лермонтовым, — к весне 1830 г., когда завязываются тесные дружеские отношения Сушковой с «кузиной» Лермонтова — Сашенькой Верещагиной. Сушкова принадлежит к коренной московской семье, — и семье чрезвычайно «литературной». По материнской линии она в родстве с известным поэтом кн. И. М. Долгоруковым; по отцовской — с Н. В. Сушковым, также поэтом, драматургом и мемуаристом, хранителем преданий Московского благородного пансиона, где в это время учится Лермонтов. Ее кузины и кузены также прямо причастны к литературе, — достаточно назвать Е. А. Ган, Д. П. Сушкова и в особенности, конечно, Е. П. Сушкову-Ростопчину, «Додо», с которой Лер-монтов также познакомился в эти годы, хотя приятельские их отношения начинаются много позднее.
Значительно меньше мы знаем о литератур-ном воспитании ближайшей подруги Сушковой — и Лермонтова — Александры Михайловны Верещагиной. Между тем выяснение этого вопроса немаловажно, — и не только потому, что Верещагина стала, как хорошо известно, своего рода хранительницей лермонтовского литературного наследия, но и потому, что общность литературных интересов в значительной мере предопределила самый характер взаимоотношений юного Лермонтова как со своей «кузиной», так и с ее новой приятельницей.
Именно с точки зрения характеристики той литературной среды, в которой выросла Сашенька и в которую позже вошел Лермонтов, для нас оказываются особенно интересны три альбома, принадлежавшие матери Александры Михайловны, Елизавете Аркадьевне Анненковой-Верещагиной. Наиболее ранний из них, датированный 1808 г., находится ныне в Библиотеке Колумбийского университета (США). Это маленький альбом (размером 12.5 ; 20.1, 189 с.), в переплете из темно-красной кожи. На нем надпись (рукой Александры Берольдинген): «Livre de Po;sies appartenant ; Elisabeth d'Annencoff, fille d'Arcadie Annencoff et de la Princesse Galitzin. Moscou, 1808».2 Следующий по времени альбом, с датой «21 апреля 1819 г.», также в темно-красной кожаном переплете, с золотым обрезом (13.5 ; 9.5, 127 с.), хранится ныне в семейном архиве фон Кениг в замке Вартхаузен (ФРГ). Там же находится третий альбом, с водяным знаком 1805 г., но заполнявшийся позднее, в конце 1810 — 1820-х годов и содержащий 108 страниц (в таком же переплете, что и два предыдущих). На этих материалах следует вкратце остановиться.
Альбомы Анненковой-Верещагиной довольно типичны для литературных вкусов первой чет-верти XIX в. В самых ранних записях большая часть стихов посвящена дружбе. Как это нередко бывало в подобных альбомах, владелица составляла своего рода антологию по тематическому признаку, выписывая русские и французские стихи («L'Amiti;», «A l'Amiti;») и подбирая соответствующие сентенции и афоризмы. Анненкова-Верещагина любит моралистическую басню, главным образом Дмитриева и Жуковского; она переписывает идиллические и сентиментальные стихи русских поэтов: «Счастливое семейство» и «Похвалу сельской жизни» Державина, «Уныние» Капниста, «Блаженство любви» Салтыкова. Несколько особняком стоят стихотворения Долгорукова — с обычными для него шутливыми и сатирическими нотами: «В последнем вкусе человек», «К бедняку». Многие стихотворения выписываются, по-видимому, как слова популярных песен и романсов — «Мой друг, хранитель-ангел мой» Жуковского, «Среди долины ровныя» Мерзлякова, «Когда веселий на крылах» и «Гимн» Нелединского-Мелецкого; есть здесь и другие романсы — русские и французские. Чаще всего встречаются имена московских поэтов Дмитриева, Мерзлякова, В. Л. Пушкина».
В доме Верещагиных весной 1830 г. Екатерина Александровна познакомилась с Лермонтовым. В своих «Записках» Сушкова вспоминала:
«У Сашеньки встречала я в это время… неуклюжего, косолапого мальчика лет шестнадцати или семнадцати с красными, но умными, выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой. Он учился в университетском пансионе, но ученые его занятия не мешали ему быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье и на вечерах».
Восемнадцатилетняя столичная барышня, у которой были по словам В. П. Желиховской, «стройный стан, красивая, выразительная физио-номия, черные глаза, сводившие многих с ума, ве-ликолепные, как смоль волосы, в буквальном смысле доходившие до пят, бойкость, находчивость и природная острота ума», произвела силь-ное впечатление на юного поэта. Летом 1830 года в подмосковном имении Столыпиных Середникове, где гостили Лермонтов и Верещагина и куда часто приезжала из соседнего Большакова Сушкова, достигает своего апогея влюбленность Лермонтова в Miss Black-Eyes. Осенью 1830 г. они расстались до конца 1834 г., когда вновь встретились в Петербурге. К этому времени в жизни обоих произошли большие изменения. Лермонтов стал офицером лейб-гвардии Гусарского полка, за Сушковой прочно установилась репутация кокетки. Она собиралась выйти замуж за Алексея Лопухина, друга Лермонтова. Родные Алексея были против этого брака. О намерениях Лопухина Лермонтов знал из писем Верещагиной, которая, считаясь подругой Екатерины, однако разделяла мнение своей родни на её счет. Видимо, Верещагина и «благословила» Лермонтова на спасение «чрезвычайно молодого» Алексея от «слишком ранней женитьбы». От былой влюбленности Лермонтова к тому времени не осталось и следа. В письме к Марии Лопухиной, говоря о склонности её брата к Екатерине, он дает Сушковой резкую характеристику:
«Эта женщина — летучая мышь, крылья ко-торой цепляются за все, что они встречают! — было время, когда она мне нравилась, теперь она почти принуждает меня ухаживать за нею… но, я не знаю, есть что-то такое в её манерах, в её голосе, что-то жесткое, неровное, сломанное, что отталкивает…».
Изобразив влюбленность в Екатерину Алек-сандровну, Лермонтов повел с нею расчетливую игру. Не понимая этого, Сушкова, по её словам, действительно в него влюбилась. Позднее, объясняя свой отказ от «верного счастья» с Лопухиным, она писала:
«Но я безрассудная была в чаду, в угаре от его [Лермонтова] рукопожатий, нежных слов и страстных взглядов… как было не вскружиться моей бедной голове!»
Когда Лопухин вернулся в Москву, Лермонтов в письме к Верещагиной (весной 1835 г.) рассказал о ходе своей интрижки с Сушковой, заключив повествование так:
«Теперь я не пишу романов — я их делаю. — Итак вы видите, что я хорошо отомстил за слезы, которые кокетство mlle S. заставило меня пролить 5 лет назад; о! Но мы все-таки ещё не рассчитались: она заставила страдать сердце ребёнка, а я только помучил самолюбие старой кокетки».
Эта интрига нашла отражение в незакончен-ной повести «Княгиня Лиговская», где Сушкова стала прототипом Елизаветы Николаевны Негуровой.
…История с С. была прокомментирована са-мим Л. в письмах к М. А. Лопухиной и А. М. Верещагиной кон. 1834 — нач. 1835 (VI, 428—31, 717, 719—20) и затем изображена в романе «Кня-гиня Лиговская», где С. выведена под именем Елизаветы Николаевны Негуровой. История взаимоотношений Л. и С. нашла отражение в ее записках (первая публ. — «Воспоминания о Лермонтове. Отрывок из записок», «РВ», 1857), самых ранних воспоминаниях о Л. Достоверность и живость записок объясняются тем, что они написаны по свежим следам событий: в основу легла т. н. исповедь С., известная в автокопии, озаглавленной «Воспоминания Ольги, писанные в 1836—1837 гг. для Марии Сергеевны Б<агговут>, рожденной княжны Х<ованской>» (опубл. 1947). Сложный характер Л. — человека и поэта — раскрыт в записках, однако, недостаточно, на что указал М. Е. Салтыков-Щедрин в своей рецензии, опубл. в некрасовских «ОЗ» (1871, № 1).
В 1844 в «БдЧ» (затем в «РВ», 1857) С. опубл. стихи Л., рукописями к-рых располагала: «Зови надежду сновиденьем», «Весна», «В аль-бом» («Нет! — я не требую вниманья»), «Еврей-ская мелодия» («Я видал иногда»), «К Су<шковой>», «Благодарю!», «Нищий», «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор»), «Когда к тебе молвы рассказ», «Передо мной лежит листок», «Свершилось! полно ожидать», «Итак, прощай! Впервые этот звук», «Я не люблю тебя», «Звезда» («Вверху одна горит звезда»), «Романс» («Хоть бегут по струнам моим звуки веселья»). С именем С. связано, очевидно, и опубл. в 1963 «Послание» («Катерина, Катерина!...»), к-рое Л. вписал в один из альбомов А. М. Верещагиной.
Портрет С. (миниатюра) работы неизв. художника (30-е гг.) — в ИРЛИ. Вероятно, ее же изобразил сам Л. на полях автографа стих. «Стансы» («Взгляни, как мой спокоен взор...»); см. илл. к стих. «Стансы» в наст. издании.
Соч.: Воспоминания, «ВЕ», 1869, № 8, с. 684—740; № 9, с. 298—346; Записки. 1812—1841, СПБ, 1870; Записки. 1812—1841. [Ред., введение и примеч. Ю. Г. Оксмана], Л., 1928; ср. в кн.: Воспоминания.
Лит.: Висковатый, с. 95—100, 204—12; Михай-ловский Н. К., Лит. заметки 1880 г., Соч., т. 4, СПБ, 1897, стлб. 892—97; Ладыженская Е. А., Замечания на «Воспоминания» Е. А. Хвостовой-Сушковой, в кн.: Сушкова, с. 306—42: Рождественский В., Е. А. Сушкова. «Записки». [Рец.], «Звезда», 1928, № 5; Комарович В., с. 636—38; Бродский (5), с. 157, 220—23; Мануйлов (2), с. 43—44; Мануйлов (9), с. 98—110; Иванова Т. (2), с. 215—24; Иванова Т. (5), с. 29—36; Эйхенбаум (12), с. 304—09; Гладыш И. А., Динесман Т. Г., с. 57—59; Андроников (13), с. 124, 184—85, 220, 222; Салтыков-Щедрин М. Е., Записки Е. А. Хвостовой. [Рец.], Собр. соч., т. 9, М., 1970, с. 390—92; Шан-Гирей А. П., в кн.: Воспоминания; Ростопчина, там же; Андреев-Кривич (5), с. 67—81; Пагануцци П. Н., Лермонтов, Монреаль, 1967, с. 115, 117—27; Глассе, с. 80—121.
А. И. Черно.
Соч.: Воспоминания, «ВЕ», 1869, № 8, с. 684—740; № 9, с. 298—346; Записки. 1812—1841, СПБ, 1870; Записки. 1812—1841. [Ред., введение и примеч. Ю. Г. Оксмана], Л., 1928; ср. в кн.: Воспоминания.
Лит.: Висковатый, с. 95—100, 204—12; Михайловский Н. К., Лит. заметки 1880 г., Соч., т. 4, СПБ, 1897, стлб. 892—97; Ладыженская Е. А., Замечания на «Воспоминания» Е. А. Хвостовой-Сушковой, в кн.: Сушкова, с. 306—42: Рождественский В., Е. А. Сушкова. «Записки». [Рец.], «Звезда», 1928, № 5; Комарович В., с. 636—38; Бродский (5), с. 157, 220—23; Мануйлов (2), с. 43—44; Мануйлов (9), с. 98—110; Иванова Т. (2), с. 215—24; Иванова Т. (5), с. 29—36; Эйхенбаум (12), с. 304—09; Гладыш И. А., Динесман Т. Г., с. 57—59; Андроников (13), с. 124, 184—85, 220, 222; Салтыков-Щедрин М. Е., Записки Е. А. Хвостовой. [Рец.], Собр. соч., т. 9, М., 1970, с. 390—92; Шан-Гирей А. П., в кн.: Воспоминания; Ростопчина, там же; Андреев-Кривич (5), с. 67—81; Пагануцци П. Н., Лермонтов, Монреаль, 1967, с. 115, 117—27; Глассе, с. 80—121.
Хвостов Василий Семёнович (24 декабря 1754 года, Гдов — 27 августа 1832 года, Санкт-Петербург) — русский чиновник и писатель, пер-вый томский губернатор (1804 – 1808), впоследствии сенатор. Младший брат стихотворца Алек-сандра Хвостова.
Сын небогатого гдовского помещика Семена Васильевича Хвостова (ум. 1770) и Дарьи Ивановны Головцыной. Окончил Петербургскую гимназию. Вступив в службу в 1774 году в артиллерию сержантом, Хвостов вскоре покинул её и добровольцем отправился в Сибирь. В Барнауле с чином капитана был причислен в конную роту Колыванского горного батальона и служил адъютантом командира 2-го канонирского полка полковника Бориса Ивановича Меллера. В 1783 году оставил военную службу, заняв должность советника гражданской палаты бывшей Колыванской губернии.
В 1793 году решил попробовать себя на дипломатическом поприще. После трехлетнего пребывания в посольстве «кавалером» при чрезвычайном после в Константинополе, был семь лет в отставке. Жил в своем гдовском имении. В 1800 году приехал в Петербург и в 1804 году, по ходатайству графа А.С. Строганова, был назначен губернатором вновь учрежденной Томской губернии.
В короткий срок в Томске были созданы все необходимые государственные институты: губернское правительство, прокуратура, уголовный суд. Хвостов принимал участие в создание в 1806 году первой томской больницы. При нём в городе начали появляться общественные бани. Под его постоянной опекой находился Томский приказ общественного призрения — государственная благотворительная организация, ведавшая устройством школ, больниц и различных богоугодных заведений. В течение пятилетнего управления он успел на ничтожные средства поселить 3200 семейств. Ф.Ф. Вигель рассказывал о своих встречах с ним в Томске:
Он был человек тучный, тяжеловесный, степенный и рассудительный, всю живость ума предоставивший брату своему Александру Семеновичу; лицо он имел багровое, говорил тихо и размеренно, действовал осторожно, однако же не медленно. Если прибавить к тому, что он был самых честных правил и исполнен человеколюбия, то надобно признаться, что лучших качеств для занимаемого им места требовать не можно.
Уволенный в 1808 году по доносу за медленное исполнение приказов сибирского генерал-губернатора И.Б. Пестеля, он был судим и оправдан только благодаря заступничеству М.М. Сперанского, доказавшего его невиновность. Состоял в масонских обществах. В 1822 году, с производством в тайные советники, сделан сенатором. В 1826 г. был назначен в Верховный уголовный суд по делу декабристов. Скончался в августе 1832 года в возрасте 77 лет.
Был трижды женат:
жена с 1784 года Мария Борисовна Меллер (176. —1795), дочь полковника Бориса Ивановича Меллера, в браке родила шестерых детей, но четверо из них умерли в младенчестве. Умерла во время седьмых родов вместе с ребёнком.
Софья Васильевна (1784—1785)
Николай Васильевич (1793—1837), участник войны 1812 года, коллежский советник, с 1822 года женат на художнице-любительнице, Екатерине Никифоровне Пушкиной (1796—1864), внучке тайного советника А.П. Кашкина.
жена с 1796 года Екатерина Александровна Колюбакина (177. —1797), умерла при родах.
жена с 180. года Дарья Николаевна Арсеньева (1783—18..), дочь генерал-майора Николая Дмитриевича Арсеньева и Веры Ивановны Ушаковой (троюродная сестра М.М. Арсеньевой – матери Лермонтова).
Елизавета Васильевна
Александр Васильевич (1809—1861), камер-юнкера при Министерстве иностранных дел; дипломат, генеральный консул в Венеции, Марсели и Генуи; с 1840 года служил на Кавказе в Тифлисе. С 1838 года женат на мемуаристке Екатерине Александровне Сушковой (1812—1868).
Дмитрий Васильевич (1811—1860), прапорщик и масон, женат на Александре Васильевне Шеншиной (1819—1889).
В 1809 году Хвостов выпустил сборник «О Томской губернии и о населении большой Сибир-ской дороги до Иркутской границы», где собрал много данных этнографических и статистических. В 1870 году появились его «Записки» в «Русском Архиве» (№ 3), написанные в 1832 году, но обрывающиеся на 1803 г.; к ним приложены «Рапорт Сперанского Государю Императору 1 июня 1820 г.», «Копия с записки Сперанского при рапорте Государю Императору» и «Записка Хвостова о Сибири». Хвостов имел замечательный естественно-исторический кабинет, переданный в Академию Наук.
Вигель Ф.Ф. Записки: В 2 кн. М. 2003. Заха-ров.
Хвостовы родословие
Многочисленные родственники Хвостовых жили в Гдовском уезде еще в XVII в. Никита Степанович Хвостов, напр., был стрелецким головой в Пскове, во время осады его Стефаном Баторием (18.08.1581 – 4.02.1582), а затем осадным головой и полковым воеводой в Гдове (1613). От него, видимо, пошли все гдовские Хвостовы, проживавшие здесь вплоть до излома веков.
Когда в 1777 г. при Екатерине Великой образовалось Псковское наместничество, в Пскове был собран съезд, на котором от дворян Гдовского уезда участвовали двое Хвостовых – секунд-майор Степан Хвостов и поручик Мирон Хвостов .
От Александра Ивановича Хвостова (1756), секунд-майора (1789) и жены его Екатерины Алексеевны Хвостовой (урожд. Шелтинг) пошли дети:
Николай (1777).
Григорий (1784).
Сергей (1785).
Александр (1788 – 1855), полковник, жена его – Мария Ивановна Хвостова (Пашкова), дочь Софья Александровна Хвостова, сын – Александр Александрович Хвостов.
Софья, в замужестве – Шишкова (1779), жена Ардалиона Семеновича Шишкова, мать гдовского помещика Дмитрия Ардалионовича Шишкова (Б. Сижно) и бабка гдовской помещицы Софьи Александровны Семевской.
Дарья, в замужестве – Харламова (1782 – 1844).
Хвостовы выстроили в уезде несколько знаковых храмов в пог. Сижно, Вейно, Прибуж: «28 июня 1753 года Копорского полка пол-ковник Иван Стефанов сын Хвостов подал проше-ние Екатерине Петровне о разрешении построить на погосте Прибуже каменную церковь. Новая церковь была построена и освящена «при Елизавете Петровне, при Стефане, архиепископе Великаго Новгорода и Великих Лук, 1755 года, октября 7 дня, индикта 3-го, Череменецкаго монастыря игуменом Иоилем.» Помимо этого приходского храма, в Прибужском Погосте раньше стояла ещё церковь помещиков Хвостовых во имя святой Живоначальной Троицы, в 1821 году она сгорела» .
В гдовской епархиальной статистике давно хрестоматийными стали записи:
«Погост Сижно находится в 180 верстах от Петербурга и в 45-ти от Гдова, у речки Сиженки, близ проселочной дороги из Луги в Нарву. Церковь построили гг. Хвостовы и Коновницыны» .
«Около 1730 г., во время голода при Бироне, построена в Малой Сижне из плиты и булыжника церковь во имя св. Арх. Михаила, помещиком Хвостовым, с сестрами. Она существует доныне» .
Дед Александра Васильевича Хвостова, – Семен Васильевич Хвостов († 1770), служил в Тобольском полку и участвовал в Семилетней войне, по окончании которой вышел в отставку в чине секунд-майора. Жена его – Дарья Ивановна Xвостова (урожд. Головцына; †1770), происходила из дворян Галицкого уезда.
В семье деда было пять сыновей: Александр, Василий, Петр, Павел и Яков. Среди них наибольшей известности на государственной службе добились Александр (18.11.1753 – 14.06.1820) и Василий 24.12.1754 – 27.08.1832).
Василий Семенович Хвостов, отец Алек-сандра Васильевича, был в свое время первым Томским губернатором (6.08.1804 – 1808). Впо-следствии он состоял управляющим Государственным заемным банком и дослужился до чина тайною советника. В то время он был известен так же и как поэт-сатирик.
Александр Васильевич Хвостов (1809 – 1861) Брат Дмитрия Васильевича Хвостова (1811 – 1860), женатого на Александре Васильевне Хвостовой (урожд. Шеншиной; 1819 – 1889). Полукровный брат Sophia Khvostova и Николая Васильевича Хвостова
Муж Екатерины Александровны Хвостовой Отец Анастасии Александровны Хвостовой и Александры Александровны Хвостовой.
Дядька Александра Васильевича, Александр Семенович Хвостов (1753 – 1820) был личностью во многих отношениях примечательной.
Двоюродный брат графа Д.И. Хвостова, А.С. Хвостов – был «стихотворец и переводчик. По окончании Академической гимназии, служил в сенате. Участвуя во второй турецкой войне, отличился при взятии Измаила (1790). В 1793 и 1794 состоял поверенным в делах в Константинополе; вступивший на престол Павел I исключил его из службы "за неприбытие к полку", и только Александр I, произведя его в тайные советники, назначил начальником Государственного заемного банка. Стихотворные переводы начал печатать с 1770. В 1793 был избран в члены Российской академии, а в 1811 при учреждении "Беседы любителей российского слова", сделан председателем третьего ее разряда».