Памяти матери и отца
1 Июль: рождение
В начале были только слабый свет и вода. Они соединялись и рождали предчувствие, ощущение жизни. Частичка жизни, как предощущение, родилась и жила в размытом свете вод. Сквозь них в маленький мир проникают звуки, голоса, сливающиеся в песню. В ней слышен зов земли, неба, ветра и мира...
Мир дозревающего "плода" колыхался в такт шагам мамы, мерно покачивался под взмахи ее литовки, срезающей под корень душистую высокую луговую траву. Шаги ее все замедляются, вот она останавливается, оперевшись на косу, придерживая живот, успокаивая первые, волнами подкатывающие схватки, глубоко вдыхая запахи разнежившейся в тепле земли, свежескошенных трав, длинными валками-волнами лежащих на лугу. Приставляет руку лодочкой к глазам: солнышко еще высоко, можно бы еще поработать, пока тучки не набежали, да свет небесный еще не окрасился над лесом в цвета побежалости. Плод сильнее толкнулся пяточкой в упругую стенку, отделяющую его от этого света, давая понять, что пора бы приступить ей уже и к другой работе…
И непраздная мама окончательно поняла, что «время приспело».
Подружка Маруся, закончив свой прокос, оглядывается:
-Руфа, что, приотстала? Устала, поди, или…что? Уже?
-Ага, однако, пора пришла, Марусь.
-Ну так бросай, иди до дому, да в больничку.
-Ой, не знаю. Как дом-то бросать, как они без меня-то!
-Я помогу, еслив че, езжай давай с Богом. Хоть пару денечков отдохнешь, а тут ведь не дадут! - И Маруся пошла догонять ушедших далеко вперед товарок своих, широко размахивая косой.
Мама еще постояла, глядя, как по-мужицки широко захватывает Маруся прокос, срезая траву под самый корень, обводя литовкой чуть ли не полный круг вокруг себя. Вздохнула еще раз: непривычно ей отставать от других, хочется, как всегда, быть впереди, рядом с подругой, соревнуясь с остальными работниками в работоспособности да выносливости. Но сейчас это не под силу пока.
Положила косу наперевес на плечо, положив на древко руку, другой рукой подхватила подол, заспешила к деревне. Как раз гнали коров с пастьбы.
Встретила свою корову Дочку, загнала в стайку, присела на низкий стульчик, нагнувшись к нависшему чуть не до земли вымени. Послышались ударяющиеся о стенки подойника звонкие струи молока... утробное коровье му-уу, хрюканье поросят, гоготание и куд-кудахтанье птиц... А уже доносится с околицы пока еще тихое перепелкино «спать пора», несмолкаемые кузнечиковые трещотки начинают заполонять собою всю ночную темень до звонкого "кукареку" на рассвете, приветствующего явление "в свет" нового дня.
Тяжело ступая, старается мама побыстрее доделать дела, чтобы завершить еще одно: родить дитя.
А надо: процедить молоко, накормить скотину, птицу, сготовить ужин, накормить двоих старшеньких сынов, Коленьки и Ленечки, прибежавших с речки, голоднешеньких после длинного дня с играми, купаниями и рыбалкой, да мужа, вернувшегося пораньше, и довольного: копешки совхозного сена почти уже уложены в еще один добрый зарод:
-Слава Богу, успели до дожжика! – Говорит мама, а отец думает:
-Ну вот, пристал дОсмерти, а тут еще бабе приспичило рожать! Отдохнуть бы малость, ведь завтра чуть свет снова в поле. Но, как говорится, «с..ть да родить не дает погодить»!
Пришлось идти в сельсовет, просить лошаденку, чтобы отвезти роженицу в больничку в соседнее село, за пять километров. Лошадь была на конном дворе свободная только одна, самая старая, считай - пенсионерка. Разгар страды, что и говорить. Конюхи все на лугу, да в полях работают. Запрягать пришлось самому. Вот что бы дома-то взять да родить! Но так захотела мать: вези, мол, меня в больницу, и все тут! В те-то разы дома рожала, с бабками, и нормально. Но то было ранней весной и поздней осенью, и работы всякой было поменьше, а теперь вот и огород, и покос, и работы в поле, не говоря уже о скотине да о детях. А в больничке хоть - не как дома - два-три денька, но дадут отдохнуть, полежать. А тут свекровка да золовки, да Маруся, авось, помогут по хозяйству управиться.
И вот едем, трясемся по колдобистой проселочной дороге. Отец, покуривая самокрутку, правит лошадью (думая о том, что вот ещё один лишний рот появится, когда и те- то парнишки ещё не помощники, и дом не достроен толком, и сено скошенное, - свое, не совхозное, - в валках завтра надо бы ворошить да сгребать, да копнить, а кому? Даже дитенка толком не обмоешь – некогда!). Лошаденка плетется еле-еле душа в теле, сгорбатившись и опустив устало голову в дорожную пыль.
Мама просит отца погонять, и думает:
-Вот ведь не торопится. Конечно, ему-то что! Везет же мужикам – не дано им рожать дитя на свет, муки такие страшные принимать! А тут…
Мама полулежит на телеге, на охапке сена, кусая стебелек овса, зажатый в зубах, перемогая волнами накатывающие одна за одной схватки. Охватывала руками трясущийся на ухабах живот, сжимая его, удерживая рвущуюся всё-таки не совсем ко времени жизнь - в разгар страды! А мой крошечный, такой спокойный доселе мирок, сотрясается, раскачивается, бултыхаются вокруг буйные волны, норовя захлестнуть и задушить мою хрупкую, едва проклевывающуюся жизнь.
-Господи, только бы не сейчас, только бы дотерпеть! Не в телеге же рожать! Меня-то прямо на покосе мама родила, в кустах, да принесла уже готовенькую домой в подоле, в аккурат к Петрову дню, тоже в разгар страды. Ой, мамочки мои, как больно-то! Кто ты – парень ли, девка ли, потерпи и ты маленько, счас приедем, тогда и… Лучше бы уж парень еще был один, все хоть полегше жить-то наверное будет тебе, мУки меньше принимать, чем нам, бабенкам. Ой, ой, отец! Погоняй давай, погоняй живей! МОченьки нет уже, скорей бы уж приехать! А то прямо тут опростаюсь!
Хлестанет отец вожжой лошаденку, а она, бедная, хоть и прибавит шагу, да не на долго, и опять плетется нога за ногу.
Приляжет мама на бочок – все полегче, между схватками можно отдышаться. И все смотрит на проползающие поля да лесочки, на ползущие вдоль них сенокосилки, трактора, комбайны, на луга с копнами, где колхозники, поглядывая на тучки, заходящие уже с разных сторон неба, торопятся уложить сено в стога. Надо и свое сено как-то успеть докосить да в зарод уложить, пока вЕдро стоит... а там время подойдет картошку копать, да огород убирать, отец будет на полях работать дотемна, а тут дите малое еще одно нарождается... придется парнишек девяти да пяти лет отроду впрягать в работу. Маловаты еще, ну да пусть привыкают... ох, скорее бы приехать, скорее!
Уже и воды отошли, и потуги подступили, когда за очередным поворотом пошла дорога вниз под горку, открылась плотина, затон, а за ними улицы пошли, и вот, наконец, старый бревенчатый в один этаж сруб больнички о двух палатах! Еле сползла мама с телеги, шатаясь, добрела до крылечка, взошла через порог в прохладную приемную. Вышла медсестра из процедурной, помогла дойти до кушетки:
- Ой, а врача нету, поезжайте к ней домой, - и рассказывает отцу, куда ехать. Поехал, куда деваться.
А там у врачихи тоже свое хозяйство, мужик на покосе, свиньи, куры да корова не доенная еще: «Ждите!» - мол. И отец, присев на лавочку у калитки, раскурил толстую самосадину.
А нас растрясло, ждать уже мы не можем. Все, некуда тянуть-то уже... Как шагнула мама через порог больнички, так и повалилась на кушетку...
Вот и родилась я на кушеточке, сама, безо всякой врачебной помощи, не дожидаясь ее.
- Ну вот. Девка, однако?! Ох, ну да ладно, уж кого Бог послал. Кладите нас, наконец, в кроватку, шибко уж мы пристали обои, отдохнуть хоть уже!
Привез отец врачиху, оглядела она дитя: руки-ноги-голова на месте, все вроде в порядке, ну и ладно! Расти на здоровье!
- Отец! - Наказывает мама. - Ты шибко-то не загуляй смотри, там у меня в подполье за мешком картошки баночка медовушки припрятана, дак ты обмой маленько дитенка- то с мужиками. Но не напейся гляди, а то с сеном не управишься вовремя, чё тогда делать будем!
-Ладно! Поехал я, отдыхай покамесь.
Но отдыхать сильно-то некогда. И через три денечка приехал за нами папка, привез узелок с пеленками из старых простынок, оставшихся после рождения старших детей, да рубаху свою исподнюю (бабки положили, потому как непременно дитятю надо - как делали это бабушки спокон веку - завернуть сначала в рубаху отца, чтобы сразу почуял запах родного пота и впитал его навсегда), и снова в дорогу. Из тихих снежно побеленных стен – обратно в работу да заботу - в жизнь…
Вот с тех самых июльско-августовских денечков - напоенных уже слегка подуставшим солнцем, запахами земли, сена, навоза, сушеных ягод и грибов, поспевающих картошки и пшеницы, рыбным духом воды из колодца, и запахами настоявшихся для чая целебных трав, да парного молочка - окутывающих подвешенную к потолку зыбку мою, под тюлевым пологом от мух, началась моя жизнь. И идет, слава Богу, уж седьмой десяток лет пошел.
Началась жизнь под дробный перестук копыт по горячей дороге: вот то она проселочная, тряская и узкая, то - широкая да гладкая - протянется меж городом и деревней; то магистралью распрямится до самых горизонтов. Но, куда ни глянь, - простирается кругом благодать земная, из конца в конец, под еще бОльшей и высшей благодатью круга небесного.
И с давних пор люблю я дороги. Так и тянут они, такие разные, зовут идти за собой во все распрекрасные просторы вселенские, земные и разные иные…Любоваться, работать и жить.
Вот, закончу только все дела свои, и пойду, поеду куда-нибудь из этих мест, куда занесла судьба. Да вот хотя бы на родину съездить надо, на кладбище уже год не была - могилку отца поправить, помянуть, да проехаться по своей улице, посмотреть на домик, построенный руками его, где давным-давно живут чужие люди, и почти не слышно на нашей улице ни мычания коров, возвращающихся с луга с полным выменем, ни тарахтения тракторов да комбайнов на полях, - поубавилось, видать, у людей заботушки…
Но все равно хватает их всем, нет им, - делам да заботам, - ни конца, ни края. Так уж создан человек, таким он рожден, чтобы «плодиться и множиться», да обихаживать сад – свой маленький земной Эдем, пока есть силы и возможности. Да ещё бы, и это главное - душу свою заставлять трудиться, вынашивать ее, чтобы донести по возможности зрелой по взращенным добродетелям до небесного Царствия, которое намного выше земного и – совершеннее.
Июль 2019
***
2 Август: розовая глина
В августе, отложив все дела, посвящаю один из воскресных дней поездке в свою деревню.
Из лабиринтов городских улиц выбираемся на автомагистраль, потом надо свернуть на старую трассу, проехать по ней сорок километров, затем проезжаем еще девять верст по гравийке. И вот, наконец-то, из-под старой-престарой березовой рощи дорога сбегает под горку к деревне. Сверху она видна вся, вернее – то, что от нее еще пока что остается.
Но в деревеньку мы не въезжаем, а поворачиваем сразу за мостиком внизу через речку налево, по узенькой в колдобинах дорожке приближаемся к кладбищу. И снова поднимаемся на горку к могилкам, где они расположились с незапамятных уже времен.
Погост небольшой – в самый раз для такой небольшой деревни, как Новобарачаты. Проходим с сыном мимо новых, прибавившихся за этот год могил, и старых, читая надписи на памятниках и крестах. Фамилии будто знакомые, но сын не знает никого из них, а мне люди помнятся смутно: из рассказов родителей, воспоминаний юношества и даже детства, хотя меня увезли отсюда всего-то трех лет отроду, и из этих лет остались лишь несколько картинок, легкими набросками в памяти.
Но вот одного человека помню хорошо. Вот он – Вова Г. На поблекшем фото – такой же, почти, разве что немного старше - каким он и был в те времена, когда мы с ним «дружили»…
...Самый разгар лета, нам по пятнадцать лет, каникулы! Мы – две двоюродные сестрички – приехали к третьей, проживающей здесь, погостить. В первый же вечер, нарядившись, идем в клуб. Вова – наш ровесник, но уже киномеханик, первый человек на деревне(!) – стоит на лесенке, ведущей к нему в кинобудку, и, облокотившись на перильца, курит и пристально смотрит на нас. Я сразу почувствовала, что он «положил глаз» именно на меня! Ведь это у меня такие модные брюки-клеш, и приталенная яркая кофточка (а еще я взяла с собой короткую юбочку, которую сшила сама на уроке труда, в этих одежках, сменивших надоевшую за учебный год форму, чувствуешь себя совсем другим человеком!), и длинные волосы не заплетены в косу, а высоко подобраны в хвосты, подвязанные большими белыми бантами в крупный голубой горох, и челка на лоб. Такая же темная челка и длинные патлы и у него. И даже брюки-клеши такие же! Модник, почти как городской!
Фильм уже начался, мы пробираемся в темноте полупустого зала, пахнущего сырой известкой, в мельтешащих лучах света от проектора, к свободным местам. Вскоре экран снова заслоняется ненадолго тремя полусогнутыми фигурами, которые тихонько прокрадываются и усаживаются позади нас. И пацаны сразу начинают заигрывать с нами – дергать за хвостики и косички, развязывая банты и мешая смотреть самое любимое индийское кино. "Цветок и камень" - фильм, который не надоест смотреть никогда!
Хотя… нам в этот раз почему-то не до искусственных полусказочных любовных перипетий и страстей. Мы и сами, кажется, уже вполне доросли до них, и с трепетом ожидаем: что же будет дальше? Вот здесь и сейчас?!
А дальше, конечно же, были гуляния после кино ночами под Луной, от клуба по не очень-то и длинной улице Центральной до самого ее конца и обратно. Девчонки идут одной оравой, под ручку, и все время орут во весь голос: «Ой цветет калина…», «Расцвела под окошком…», «Сини-синий иней…», и все остальные песни, которые только знают, стараясь перекричать друг друга.
Чуть позади них всей гурьбой топают пацаны, песни не поют, а только слышатся их тихие переговоры да светятся огоньки сигарет. Да то и дело то одна девчонка, то другая вдруг исчезает, подхваченная под ручку своим ухажером, и, посопротивлявшись для вида, уходит куда-то в густую темноту, утопающую в зарослях ветлы за огородами, или ивы, вдоль речки, березовых рощ, - в этих, таких знакомых с детства, запахах густых трав, распускающихся цветов на рассвете, когда солнышко как бы медленно и неохотно, но все быстрее начинает приподнимать завесу тайны смены времен, тьмы и света в мире сем – таком загадочном и непостижимом пока еще для нас во всей своей взрослой полноте и многообразии.
Все самое главное – еще впереди, оно неумолимо быстро приближается, и как бы ни было страшно, надо только насмелиться, и переступить некую черту: свернуть с узкой тропки на дорогу, например, и – оно откроется. А что в этом «главном» самое-самое главное? Конечно же – Любовь. Первое прикосновение к ней, проба на вкус и цвет… Прикосновение руки к руке, стыдливый поцелуй в щечку, но дальше этого – уже запрет. Всего один поцелуй, на рассвете последнего дня...
Дальше были осень, школа. Письмецо из деревни, где чуть ли не в каждом слове – ошибка, исправленная мной (отличницей) красным карандашом. И – воспоминания о лете том, где все было просто мираж. И где «по правде» были только независимо и надменно сияющая надо всем округлая Луна; сиренево-туманные рассветы; окно дядиного дома, раскрытое в палисад, в котором всю ночь щебечет не умолкая какая-то птичка, похожая на соловья; крыша соседнего дома за ветлой, построенного когда-то моим отцом, да пыльная дорога, покрытая сеточкой трещин.
3 Трещины в глине
...Эти трещинки я, кажется, помню с самого первого шага своего за те покосившиеся теперь, а тогда еще совсем новые воротца с нашего двора. Или даже с первого взгляда и вздоха. Конечно, я не помню те дни начала августа, когда меня привезли на телеге в этот дом из больнички соседнего села, где родила меня мама, но вот эти самые трещинки на близкой-близкой земле стоят в глазах, они были здесь и есть, и всегда будут, кто и когда по ним бы ни топал ногами своими, хоть стар, хоть млад, хоть еще живущий, хоть уже давно уехавший или отошедший на покой вечный… Самое первое воспоминание, картинка, с которой начала писаться моя память...
Прибравшись на могилке отца, дяди, помянув всех ушедших, мы с сыном решаем спуститься в деревню, чтобы проехаться по улице моего детства. Но сначала походить еще немного вокруг по лысому осыпающемуся пригорку, за которым стоят по кругу очень старые березы, ведь здесь такая интересная глина! Всех цветов и оттенков охры. И светлая, почти белая, и темная - с желтыми, розовыми, красными и лиловыми оттенками. Но основной цвет – красный. Такой глины я за свою жизнь не встречала больше нигде. И вся она изрезана глубокими трещинами–морщинами. Видимо весной здесь стекают ручейки талого снега из-под берез – слезы уходящего времени зим и весн.
Иду осторожно, глядя под ноги – помня о том, что здесь должны водиться змеи. Отец рассказывал, что лет шести-семи пас здесь совхозных телят, и из озорства наловил как-то гадюк, прибил их да и развесил по перильцам мостика над ручьем, вытекающим из родника под горой. А бабы, идущие с покоса, перепужались дОсмерти, и не хотели идти через мост, пока Мишка, фулиган такой, не убрал змеек. И ругались на чем свет стоит, и матеренке нажаловались. Мать, Марея Маркеловна, хоть и укоряла тоже, но по заднице лупить не стала, - жалела ребятишек своих: и так они, сироты, голодные, раздетые-разутые растут, ведь осталась она вдовой в тридцать пять лет с пятерыми, мал-мала меньше. Мужик, Иван, умер от тифа. И хлебнули они горюшка тогда.
При отце были они - радетели отца - зажиточные, скотины много держали, а как осталась мать одна, куда что и девалось. Пришлось всех овечек раздать, чтобы рассчитаться с людьми за сено да дрова, осталась одна коровенка, за счет ее и выживали. Да огород. Да трава всякая в лесу, пУчки-саранки, да грибы-ягоды. Вот в этом самом лесу, что на пригорке выше кладбища, росли тогда такие подберезовики, баобабы, рыжики да грузди - что моя шляпа. А сейчас ни одной поганки не видать. Да и змей не видно совсем (может прячутся в этих трещинах и дырках в глине?).
И родника не стало вместе с ручьем и мостиком через него. Только глина, которую можно брать сколько хочешь, растирать с водой, лепить что-нибудь, готовить колер, и, как делали это раньше богомазы, смешивать с яйцом, писать иконы да портреты.
Этой же глиной, я помню, бабушка и мама мазали стены дома, и был он внутри белый, а снаружи светло-розовый, и как же вкусно пахло в нем после побелки – чистотой и свежестью. А отец, помню, говаривал:
- Из глины мы пришли, в глину и вернемся.
А я смеялась украдкой, и почему-то не смела спросить:
- Как это из глины, нас что, вылепил кто-то? Она же не живая!
Но вот смотрю сейчас на нее, и чувствую – живая она. Только сухая очень сейчас, старая и морщинистая. И такая же вечная, как вся земля, как и человек, что из нее сотворен. Разноцветная: от белого оттенка до темно-красного, как кровь, идут разводы по глинистому холму. И также много чего намешано в человеке, соделанном из глины с водой: и светлого, и темного, и разноцветного, и, смешанное с водичкой, как кровь и плоть, как земля и небо, материя и Дух, - все это определяет его путь. Идти по земле, по осыпающейся глине под ногами, пить воду из живых но пересыхающих родников, да любоваться небом, которое одно только непреходяще, и, как бы ни бороздили мы его вдоль и поперек на самолетах да спутниках - по-прежнему недоступное.
Мы уже собираемся ехать дальше, как вдруг из-за кустов вышло стадо коров, быков и телят, а за ними – высокий колоритный пожилой мужик. Разговорились, назвался он Трошиным. Оказалось – не из местных, приезжий, решил вот под старость лет в деревне пожить на свежем воздухе, да и стал фермером. Показывает свой дом там, внизу, возле речки, указал на коровники совхозные вдалеке, давно заброшенные. В одном из них, более-менее сохранившемся, он держит зерно, сено.
- Тяжело, наверное, вам. Аппаратами доите?
- Нет, вообще не дою.
- Как так?!
- Я ж их на мясо только рощу, молоко далеко возить в город на продажу - бензин теперь дороже молока. А телята сами сосут маток, питаются естественным образом, как дано им природой. Лучше поправляются, быстрее вес набирают.
- А, не заморачиваетесь, значит, особо-то с ними. Пасти бы хоть наняли кого из местных.
- Да кого нанимать-то?! Все спились, перемерли либо поразъехались. А осевшие пришлые тоже в основном – еще хуже местных, сброд всякий, наркоманы. Нанял одного, так он не укараулил, пьяный, стадо на кладбище зашло.
- Да видели мы – могилки все потоптаны. Но хоть траву коровы объели, а так заросло бы все, наверное.
- Да уж...Ну ладно, если мясца свежего надо будет, обращайтесь.
Мужик потопал догонять свое стадо, которое быстро миновало голый глинистый косогор и ушло повыше,в лес, а мы поехали в деревню.
Улица Бардаковская (по фамилии первого поселенца, но теперь на ней и правда бардак, хотя и не такое запущение, как на улице Центральной, где почти все двухквартирные, совхозом строенные, бараки уже заброшены даже дачниками) - год от года, кажется, становится все уже и уже, и даже небо как будто все ниже и теснее смыкается здесь над нею.
А какой необъятно просторной казалась мне улица, когда я делала тут по ней свои первые шажочки, училась ходить и даже бегать, и пытаться считывать письмена вот этих трещинок в пыли на дороге!
За забором и высокой старой ветлой за ним виден только кусочек крыши моего дома, да кухонное окно. Старое окошечко, с синевато-зеленоватыми кривоватыми стеклышками в нем, мелодично позванивавшими, помнится, на ветерке, заменили не так давно на пластиковое. И теперь белый свет отражается в нем ровно и прямо, без искажений, и ветер не проникает в дом.
В прошлом году я постучалась в ворота, хотела войти, поностальгировать немножко во дворе дома детства моего, глянуть хоть глазком, но хозяин и на порог не пустил, мол:
- А зачем это вам? У меня тут дети, и я не хочу, чтобы ходили люди чужие.
Я успела в приоткрывшуюся калитку увидеть только играющего на по-прежнему ярко-изумрудной траве ребенка да крылечко в сенцы – те самые три невысокие ступеньки (конечно, с не раз замененными в них досочками за шесть десятков лет-то!), казавшиеся мне, маленькой, очень большими, помню, как я с трудом вскарабкивалась на них, и любила там сидеть, играя с тряпичной, сшитой мамой, куколкой…
А рядом – дом дяди Гриши, отца моей двоюродной сестрички Галки. Но Боже мой, каким он стал! Совсем усохший, с провалившейся крышей, кажется, - держится уже из последних силенок, чтобы совсем не рассыпаться в прах. Пробираюсь через бурьян поближе к крыльцу. Здесь когда-то, на лавочке, любили мы, пятнадцатилетние, с сестрами посидеть, пережидая короткий теплый дождик, шепчась об ухажерах и гадая – пойдут ли они сегодня после кино нас провожать? И сердчишко сладостно замирает в предчувствии… (мы сами понимали тогда, пятнадцатилетние, и убеждали друг друга, что это еще не настоящая любовь, а – так, наверное, просто «дума о любви», - это выражение очень нравилось нам) чего-то такого, что может изменить все, весь мир перевернуть и показать его с совсем другой стороны – стороны света. А может тьмы. Либо смешения и того, и другого. Лучше бы, конечно, побольше – света!..
А потом бежали по сверкающей, облитой дождем, траве к речке, и, накупавшись в парном молоке ласковой водички, набираем полные ведра ее и тащим на коромыслах – главное, не пролить ни капли – поливать огородные грядки.
А сами все посматриваем в сторону клуба: интересно, какое кино привезли сегодня? Хорошо бы снова индийское Вова крутил, - «Цветок и камень» или «Цветок в пыли»…
Одноэтажное кирпичное здание клуба было тогда самое внушительное в деревне. Окруженное штакетником, клумбами цветов, с крашеными наличниками окон. А теперь – кругом бурьян выше моего роста, лесенка в кинобудку – ответственный пост Вовы Г. – покосилась. Никому не нужны тут теперь ни клуб, ни написанные от руки афишки с многообещающими названиями, ни волшебные лучи проектора, ни танцы под радиолу с пластинками. Да и по улицам не ходит толпами молодежь, не орет песни, не видно вообще ни одной живой души, и тишина стоит такая, что закладывает уши. Где она – та полнота жизни, ожидание и ощущение приближения счастья, которое обязательно должно быть! Как-то все скукожилось, обезлюдело, рассыпалось в прах…
Остановив машину на горе, напоследок слушаю эту тишину, вдыхаю и не могу надышаться - какие незабываемые, обостряющиеся на закате запахи, поднимающиеся с низины от речки Уньги, нигде в мире больше нет таких!
Солнце, приобняв напоследок небольшую чашу земли, там внизу, кажется, удерживает ее навесу, не дает совсем утонуть в сгущающихся сумерках и тумане, из которых проступают всего лишь несколько крошечных крыш среди разросшихся дерев.
Запомнить этот миг! Теперь, коли жива-здорова буду, приеду сюда снова через год. Правильно, все-таки, я сделала, что похоронила отца здесь – всегда есть повод повидать те места, что хоть и не стали местом жительства, но остаются все же самым для меня главным местом на земле. Так и тянет повидаться деревня моя, и дом на краю улицы, и глина на красном яру, и вот эта дорога, ее еле заметное уже ответвление за березовой рощей, уходящее к селу Барачаты. Так и видится: вот едет трясучая телега, запряженная усталая лошадка тянет ее из последних сил, но, почуяв близкую уже конюшню, прибавляет шагу. Молодая мать, прикрывая пеленкой сморщенное красное личико от пыли, кормит дитя грудью, умиляясь: чудо ты мое, новорожденное! Сладко пахнет молоком, сеном, дымком самосада: отец с философским спокойствием раскурил самокрутку.
- Вся в тебя, однако, уродилась, отец! Может, счастливая будет, - примета такая. Дай Бог…
- Наша порода! На красной глине замешанная…
Дорога в трещинках, затем снова гравийка, бегущая среди полей, только в обратную сторону, автомагистральная долгая асфальтовая лента – все окрашивается на закате там, впереди, в красноватый цвет с малиновыми и охристо-желтыми разводами по западной стороне неба - отраженные в нем цвета земли.
Август 2020
***
Осень на носу. Завет
1 Чаша
Вот прошел-пролистнулся опавшим листиком еще один годок, и снова я, заблудная странница (или странная блудница?), явилась на свою "малую" родину проведать ее, да родню свою, лежащую на погосте, попроведать. Глянуть еще раз как бы вместе с нею, давно упокоившейся, с высоты красно-глинистого яра на деревеньку мою, застывшую внизу под горкой, во временах-пространствах жизненных, что продолжают течь до, во время, и после нас, и как бы вокруг...
Выйдя из машины, первым делом с наслаждением вдыхаю поднимающиеся с низины-чаши винно-густые пары застоявшегося воздуха. Ох уж этот дух родной земли, такого нет больше нигде, его ни с чем не спутаешь, никогда не забудешь! С первым вздохом входит он в память, в душу, впечатывается и живет в них до самого выдоха последнего.
С высоты яра и более чем полувекового времени жизни пытаюсь отыскать взглядом место рождения своего - крышу дома, под которой было зачато начало отсчета дней моих, как начало малого мира моего в мире сем бренном, и посмотреть на то, что осталось от этого мира. А осталось совсем немного здесь, на дне небольшой округлой низины: виднеются всего лишь несколько едва заметных крыш, утопающих в зеленой массе дерев и бурьянов - тут и там рассыпанная горстка семечек на ладони, изрядно поклеванная птицами времени и бытия.
Отсюда плохо видно, но там, на дальней околице, над домом еще держится раскидистая, но как будто приосунувшаяся ветла, укрывающая тенью мой старенький дом. Первый дом на земле - выстраданный, построенный с громадным трудом отцом, от первого до последнего гвоздика, буквально за одно лето. Обихоженный мамой, всегда чистенький и уютный благодаря ей же. Он был небольшим, но надежным, с крепкой крышей над прочными бревнами, обмазанными соломой с навозом, выкрашенными густой красной глиной, взятой на яру.
Ветла, тогда еще юная, ловила и останавливала ветвями ветра и они, успокоенные, обходили дом стороной. Солнце, заглядывая то с востока, то с запада, кружило над ним, освещая, освящая, согревая светом и теплом всех живущих там через небольшие, но светленькие окошки.
Лиственницы, из которых сложен дом, умеют хранить живую влагу небес. Они пьют ее по каплям и надолго остаются живыми благодаря ей. Со временем все же стареют, усыхают, приоседая к земле, на завалинку, да и ветла состарилась, уже не в силах становится ей укрывать от бурь гнездо, свитое людьми у ее корней, давая приют птицам небесным. Редеет листва, слабеют руки-ветви, корням все труднее питать древо, вытягивая соки из недр земных. Да и сама земля, кажется, скудеет, силами истощаясь. Хотя, конечно, рассчитаны силы те на долго, на века вечные человечные, от праотцев - к правнукам идут, передаваясь, силы, должные поддерживать и питать тех, кто нарождается на земле. Нарождающийся на-род.
Родина моя, малАя моя, земля. Это нечто гораздо большее, чем просто земля...
Я повторяю: "Ро-ди-на..роди-народ...и народи-народ..." Это звучит, как древняя молитва, как призыв земли и неба к тем, для кого все создано и существует, кто призван сажать и обихаживать сады земные во славу садов небесных, - молитва к нам, к на-роду.
Какой он теперь, здешний этот народ? Я еще помню его большим, сильным, красивым. Меня - тогда еще совсем кроху - окружали здесь исполины, прочно стоящие на ногах, от них веяло силой жизни, вкладываемой в работу над продолжением и поддержанием рода своего, народа всего, веяло защитой от того, что может вселять страх, и верилось, что все в мире благодаря им прочно стоит на круги своя, незыблемо во веки. Не покладая рук своих работали они над этим.
Где теперь эти люди?
Да вот здесь, в основном, на холме - в красную глину вмурованные - спят их упокоившиеся тела, и наверное где-то рядом и выше обитают их упокоенные души. Рядом с домами, но на горе - потому что здесь к небу ближе, чем где-то на земле.
Ближе всего к человеку склоняется небо там, где соединяется с ним душа.
Момент рождения. Момент смерти. Это - небо. Между – только земля под небом. Небо всегда остается н а д землей, как душа - над телом. Жизнь – межа, миг меж небом и землей. Не успеешь набрать высоту, как уже камнем падаешь вниз, но: может быть это не падение, а воспарение? Возвращение обратно туда, откуда пришел. Главное успеть предпринять хоть что-нибудь в этот коротенький миг, что-то такое...главное, основное вложить в него. Например: родить на-род, присоединить свое семя к роду человеческому.
Год от года все меньше становится горстка семечек-домишек в деревне. Эх, родина моя, ты и вправду становишься совсем «малая». Вырождаешься? Неужели лет так через несколько останется тут только погост над чашей, когда-то наполненной живым деятельным людом? Тишина стоит глубокая, вопрошающая, словно ждет Чаша, чтобы ее наполнили хоть чем-то, хоть каким-то движением жизни…Пошел дождик: небо все также исправно исполняет свои обязанности, орошая живой водой землю, что должна родить все новую и новую жизнь. Небольшой такой слепой дождичек, взялся из ниоткуда, вроде бы и туч нет особых, а вот поди ж ты – засеменил по траве, по макушкам деревьев, по крыше машины. Мы с сыном сели в нее попить пока чаю и помянуть всех ушедших раб Божиих.
2 Зарод
Хоть и небольшое у нас кладбище, но в самом центре его лежат те, от кого произошел весь местный люд, разбежавшийся теперь по всему свету белому, и наверное их не так уж мало теперь.
Прадеды-прабабушки умели рожать по многу душ детей, они делали это также, как делали всю работу: во всю силушку, со всей душой. Также, как, например, ставили зарод сена. Вот – сколько травинок в зароде сена, сложенном из небольших копешек, что в свою очередь собраны из валков травы-муравы, срезанной под корень острой литовкой? Травинки эти, выросшие мощно, норовисто, поспевшие на макушке лета где-нибудь на косогоре, надо умело скосить, потом ворошить несколько дней на солнце, переворачивая валки с боку на бок вилами, просушить хорошенько, чтобы не сгнил весь зарод из-за одного худого навильника сена. Затем уложить его слой за слоем так, чтобы лежало прочно, неколебимо, не скособочилось, не свалилось набок, чтобы не раздуло, не унесло сено ветрами, грозы оставили нетронутыми стога, скатываясь дождями по их круглым гладким бокам. Примерно также растится и людской за-род, на-род...
Любо-дорого глядеть на такой, добротно сложенный, золотом сверкающий сенной зарод! В нем – гарантия жизни. Детки, отнятые от груди матери, долго еще питаются молоком другой кормилицы – коровки, растут, крепнут, как та же трава. Учатся ходить за кормилицей, трудиться на земле, не быть нерадивым хозяином, у которого все сгнивает заживо на корню. А чему учатся они в городах, оторванные от груди матери-земли, погребенной под мертвыми пластами асфальта? Меня ребенком тоже оторвали, увезли отсюда, и теперь я чувствую себя в чем-то обокраденной, в чем-то виноватой перед матушкой-землей…
Через лобовое стекло, покрытое каплями дождя, плоховато видно, но коров кажется совсем нет в деревне. И фермера Трошина тоже не видать, как и рулонов сена в его дворе. Неужели тоже все забросил, ведь тяжело, невыгодно стало держать одному свое хозяйство в деревне. Помощников не найти. Не видать ни тракторов, ни комбайнов на полях.
Странно, наверное, взирать предкам на все это запустение. Как же так? И земля способна, рада родить все нужное людям на потребу, и люди, поди, не все еще повымерли. Но вот…потребы эти, видать, теперь совсем уж не те, что раньше. Изменились они, и не в лучшую сторону.
Или ослабела земля, оскудел народ ее? Истощились, истончились силы людские, чтобы вкладываться в землю? Но ведь не те времена: не литовкой махать, не сохой пахать, железо давно уж пришло в помощь им. Кажется – горы можно своротить! Так почему же пустеют села, замирают под бурьяном поля и луга? Уходят силушки земные впустую. Силы, дающие здоровье духу и телу – такие, что, чем больше их тратишь, тем больше дается. А если нет – врастают в землю дома, усыхают корни дерев, тонут в бурьяне, как в болоте, поля и луга. Закрывается земля, уходит в спячку, выращивая одни плевелы. Кажется, само небо отдаляется, отстраняется, уж почти совсем закрыто оно – для всего, что не питается силами его и земли. Разве не изливает оно по-прежнему драгоценную влагу для всего, что живет? Для всего, даже самого зачахлого, для самой иссохшей травинки среди лопухов – в надежде, что вот оживет, потянется к свету, зазеленеет и станет продолжением жизни.
Все возможности есть, но – чахнет трава, чахнут и былинки истончившиеся человеческие, не желая найти в себе силы, чтобы работать, жить достойно, обихаживая сады, как заповедано с самого начала во имя сил, создавших все!
- Вот остались бы мы тут, жили на свежем воздухе, работали на земле, может и здоровее были все, не поуходили так рано на тот свет мои старшие братья. Отец что тут работал на тракторе, что там - в городе, тоже, всюжизнь. Только до пенсии и дотянул. Мама - что здесь работала на молоканке, таскала ведра, фляги с молоком, что в городе – те же ведра, но уже с водой, отработала техничкой тридцать лет. Чем так притягивает к себе город, что все бегут туда? – Спрашиваю у сына.
-Удобства, развлечения, наверное, цивилизация.
-Дурь одна от этих развлечений. Пустая трата времени и сил. Вот ты, например: вместо того, чтобы землю пахать, железки взялся тягать для ради красоты тела, пауэрлифтингом увлекся.
-Больше для здоровья все же. И что, лучше пиво пить да по ночным клубам ходить?
- Нет, конечно. Но неужели третьего не дано? На вас пахать надо, а вы силы впустую тратите. В железки, а не в землю они вкладываются. Вон сколько ее зря пропадает! Горы можно своротить при желании!
- А зачем их сворачивать, природу портить, - смеется сын, - пусть стоят! Красиво же. И что плохого в красоте тела? Оно ведь - сосуд, храм души.
- Вот именно: важнее то, что в этом сосуде, все же, а не его форма и размеры…
- Эх-х, молодежь! – Все шуршат листьями многовековые деревья, возвышающиеся над низкими могильными холмиками, озвучивая что-то, так и витающее в воздУхах. – Нам бы такие возможности, как у вас сейчас! Уж мы бы точно горы своротили, сад эдемский заново посадили, возрастили до небес. Мельчает все, мельчает на земле. А главное – люди. И все из-за чего? Да все лень, да гордынюшка, самолюбование, да желание без утруждения взять все и сразу, а если не дается – плюнуть, плыть куда несет нелегкая, зеленому змию отдавшись во власть. Все ищут где-то за горами-долами доли своей лучшей. Блудит народ, от воли Божией отпадая: раз дано тебе народиться тут, тут и живи, не мыкайся по свету, не множь грехи, душу свою сберегай, рости детей, хлеб, дома строй, сено коси, складывай в добротные зароды. Люди – та же трава. У нерачительного хозяина то с одного, то с другого боку подгнивает зарод, вот, глядишь, он весь становится уже ни к чему не годный, пропащий. Сколько сил потрачено впустую! Зря…Эхх. Нет хозяина доброго на земле. И наверное уже не будет.
***
3 Ангелолюди
Снова накрапывает крупный, но редкий слепой дождик, расцвечивая блескучими слезками лобовое стекло. Ильин день, как без дождя.
Самые высокие березы стоят в центре погоста. Тут схоронены самые старые люди. Отсюда, от их семени брошено семечко для произрастания потомства, от тех, кто несколько поколений назад – уже триста лет прошло с тех пор! – основали здесь свое место жительства. Пришел человек - странник, увидал Чашу долинки в окружении реки, под красной глинистой горой, увидел, что все хорошо весьма, да и поставил дом. Поселился тут, полный сил, способных дать здоровое крепкое племя для продолжения рода на многие лета. Потом пришел еще кто-то, еще и еще, и встала деревня. Появились улицы, заголосили петухи, замукали коровы на пастбищах. Распаханы целики, заколосились обихоженные заботливыми руками злаки, жирная земля с радостью принялась соработничать с человеком, давая ему все необходимое для житья-бытья. Все шло как надо, своим ходом, подрастали ребятишки, строя новые, уже свои дома, создавая семьи. Плодились, множились, старели и уходили – уже на вечное жительство поселяясь на основанном ими же самими погосте на яру. Откуда так хорошо поглядеть еще вниз, на те места, где прошла земная жизнь: как там другие живут-множатся, все ли ладно у них да хорошо.
Шло время, всего-то века два-три прошло, и не осталось от могилок тех, первых людей, уже ни крестов, ни оградок, ни даже холмиков. Только несколько еще довольно мощных белых стволов вздымается, крепко держась корнями за каменисто-глинистую боковую вершинку горы. Тихо шуршит листва, перебираемая пролетающими ветерками.
А может – это трепещут перышки на крыльях Ангелов, присевших на ветвях и прикорнувших без дела отдохнуть? Их подопечные давно завершили все дела свои, земные и небесные, не осталось для них больше забот никаких. Наступили времена отдохновения, покоя. Покойтесь с миром - и вы, кого я еще помню по именам, и те, кого поименно помнят уже только их Ангелы, во Царствии Небесном, в кущах его, где произрастают теперь души ваши. И, может быть, цветут они там пышным цветом неувядаемым, светлым, благоуханным, под покровом Духа.
Если правда то, что Ангелы наши молятся о нас перед престолом Божиим, то они наверное отмолили уже все ваши грехи и прегрешения, вольные-невольные, которых было поди не так уж и много. Ведь вы еще помнили, знали Бога, были ближе к Нему еще здесь, на земле - в отличие от нас теперешних. А вот куда прорастут наши души, не знает никто. К свету или тьме? Кроме, возможно, наших покровителей, хранителей небесных. Они – всего лишь «духи служебные», не имеющие власти над свободной волей человека, и куда он в следующий миг направит стопы свои – зависит только от него самого. Они соработничают с нами, помогают, если и мы соработничаем с Тем, Кто является нашим небесным Отцом, но только до тех пор, пока мы не соизволяем сделать шаг в сторону, противоположную этой синергии воли и Духа. И тогда уже другие – аггелы – подступают ближе, отблескивая из темноты и маня своими обманчиво-яркими призрачно светящимися перьями. Главное тут – не напутать, и идти за светом настоящим, а не призрачным.
А вот интересно: что ангелы говорят Богу о нас? Обо мне, о детях моих? Самое время подумать. А теми ли путями мы идем и в нужную ли сторону: ко Царствию или в сторону иную… Светятся в листве берез белые ветви-крылья: не мой ли это Ангел присел ненадолго на дереве, собеседуя с остальными?..
Хорошо думается в таких вот местах, спокойно, умиротворенно. Помолясь о всех усопших, а они тоже пусть, вместе со всеми другими, помолятся о нас. Ангеле Божии, хранители, молите Бога о нас - странниках, пилигримах и каликах перехожих. Где-то я слышала, что если молишься о ком-то, даже о том, о ком хочется злословить, то его Ангел слышит и начинает "работать" над этим. Сам тот человек может и не знать, не подозревать ни о чем, может вообще быть не верующим ни во что, совершенно падшим. Или он вообще умер душою, телом. Но его небесный покровитель уже собеседует с Богом - о нем самом и еще о том, кто молится за этого человека. О тебе.
Значит, если мы все станем молиться друг о друге, то и все Ангелы наши будут славословить о нас!
Вот помолюсь в утренней молитве: "Спаси и сохрани, Господи, отцов моих духовных (по именам), и родителей, и чада мои, и ближняя рода моего, и други, и всех православных христиан, и всех людей на Земле: от всякия скорби, болезни, вредоносных поветрий, от всякого зла и тяжких обстояний... А для этого даруй нам всем прощение и оставление всех прегрешений, во всем житии согрешенная нами..."
И мой Ангел, стоящий где- то рядом и выше, вместе со всеми своими собратьями - хранителями всех душ живых на Земле и на Небе - воспрянет духом, взмахнет окрепшими крылышками, полетит прямо к Нему - Создателю, все слышащему, все видящему, только ждущему от нас вот этого - самой малости, первого шажочка, первой молитвочки во благо себе и ближнему, всеобщее для созданий Своих - заблудших, погибающих, но упрямо, глухо-слепо бредущих куда-то в воображаемые еще более "райские кущи'', чем Он создал для них, не видя, не понимая, что на самом деле все пути их давно уже поросли бурьяном и плевелами. И услышит, примет в объятия всех заблудших. Но даже если Ангелы молятся о нас - этого мало. Они не в силах возвратить упрямо упирающегося подопечного к выходу из бурьянов и дремучих лесов - слепой не видит света, потому что не желает видеть Его. Поэтому нужно молиться через Ангела о главном: Господи, помоги нам увидеть Свет.
- Представляешь, - говорю я сыну, - если все-все люди на Земле вдруг станут молиться о себе и друг о друге, и их Ангелы – тоже объединятся, вознося молитвы к небу, станут молиться о нас, - даже тогда, когда мы и сами не молимся о себе! Мир станет полниться любовью! Мы сами станем ангелоподобными. Ведь невозможно причинить зло, вред тому, о ком ты молишься, а значит – любишь, желаешь добра.
- Это бред, - отвечает он, - как ты заставишь всех молиться. Еще и вера - если даже есть, то она у всех разная. Это у православных есть Ангелы-хранители. А у буддистов там да индуистов…не знаю. Да если кто-то и молится, то в основном только о себе, о благах земных, которые, как он думает, Бог просто обязан давать по первой же просьбе.
- Вот раньше люди все вместе живали, общиной, всем миром помогали друг другу. Дом построить, или там что еще. И работали, и молились все вместе, не забывая о спасении души. В каждой деревне стояла своя церковь: вот тут был храм в честь Апостолов, на Петров день съезжались сюда из соседних сел на праздник. В соседней Сыромолотной, откуда мама моя родом, был престол Пантелеимона, девятого сентября все шли туда, там праздновали и молились святому целителю. По всей земле стояли церкви, храм – кусочек неба на земле для всех. Теперь – запустение. Каждый сам по себе. И святые наверное покинули эти места. Вот отсюда и «мерзость запустения» на земле и в душах. А хочется верить, что когда-нибудь станет так: все люди объединятся, встанут на молитву, непрестанная молитва будет звучать. И не станет зла, ведь невозможно причинить вред тому, о ком молишься. Не станет смерти – смерти духовной. От всяких там «вредоносных поветрий», от войн не останется следа, если всем миром помолиться о том. И Дух Божий снова станет радостно «носиться над землею», как птица, творя все новое, как в начале творения, когда Бог сказал: «Да будет свет!» И будет все – сплошное сияние и свет.
- Как ты себе это представляешь?
- Приблизительно так, как это было, когда я сама впервые увидела его – свет. Этот Свет.
Что он вообще такое, свет? Мы видим лишь отражаемый от предметов свет, а сам он остается для нас невидимым, эфемерным и как бы несуществующим. Получастицей-полуволной, как говорят физики.
Перевернутым видим мы мир, а мозг «ставит его на место», с головы на ноги. Или наоборот? Как видят новорожденные! В утробе матери плод располагается головой к земле, «видя» при этом небо. По рождении он продолжает видеть небо, а земля как бы еще не видима. И лишь со временем все встает на свои места, человек становится при-земленным существом, иллюзорно видя перед собой землю, небо удаляется ввысь. И чем дальше, тем больше заслоняется оно земным бытием.
Люди – существа полунебесные-полуземные, должные передвигаться по земле, но всегда должные помнить о небе. Даже о Небе небес, понимая, пытаясь понять: в чем смысл всего этого?
По сути, жизнь человека - это попытка вернуться обратно туда – к Небу. И в конце пути ему это удается.
Главное, наверное – с чем вернешься во царствие неба, какие плоды принесешь, возделывая земной эдемский сад и, заодно – поле своей души? Плоды добрые или сплошные плевелы? Идя по земле, но видя небо.
4 Погружение
Да, хорошо думается у могил предков здесь, над Чашей, может – потому так и тянет сюда: остановиться, вспомнить, подумать, причаститься Святых даров детства. Здесь Хлеб – земля родная, а Кровь – вода небесная. Здесь же заключился мой первый завет с Богом. Первое из Таинств.
На седьмой день по рождению на свет баушки Мария и Гутьяна погружали мое крошечное тело в водичку, освященную молитвой, со словами:
- Крещается раба Божия Наталия… Отрекаюся тебе, сатана!..
Церкви тогда уже не было, баушки взяли на себя ответственность: оградить чадо от темных сил, с самого рождения пытающихся приступить к созданию Божьему, чистому, но уже уязвимому для действия этих сил.
Погружаемая в воду, я пищала, оплакивая заранее то, что еще предстоит пройти. Радости и горести, приобретения и потери – все впереди, ждут часа своего. Ангел мой встал рядом со мной. Я видела свет его оберегающих крыл. Хотя, конечно, ничего еще не понимала.
А может быть, новорожденные младенцы все понимают в такие моменты даже лучше взрослых? Ведь они еще только что пришли сюда, оторвавшись от Отцовских любящих рук, еще помнится их тепло и видится Свет – не перевернутый, как в этом мире, а настоящий, немеркнущий, никуда не исчезающий, а только вдруг становящийся солнечным лучом, бликом на предметах, полуматерией-полусветом, разделяя мир на небо и землю, на добро и зло, где наряду со светом появляется тень. От этой-то тени, кишащей напастями, и пытается оградить меня Ангел мой, простирая светоносные крылья над крещеной, но не миропомазанной еще душой. Многое предстояло нам с ним пройти: испытания в миру, падения, плутания, приходы и уходы, отпадения и обращения, и грехи, грехи, - ошибки. А как же без них? Мы же далеко не Ангелы. И существа мы подневольные. Только Ангел служит Богу - по воле Его - согласно своей природе, а я - согласно своей воле – могу быть не только рабой Божией, но и рабой иного божества. И тогда Ангел мой отходит от меня, подступают ближе служители иные – аггелы, легионьей стаей окружая и застя белый свет.
Через многое пришлось пройти, но Ангел, слава Богу, все еще где-то рядом. Наверное, летает где-то над Чашей и радуется возвращению сюда, где состоялось первое погружение кусочка «глины» в родниковую воду и заложило первый кирпичик в мою будущую духовно-бездуховную жизнь. То рассыхается, рассыпается в прах кирпичик жизни, то снова возрождается. Закаляясь огнем испытаний.
5 Благословение
Легкокрылые тучки утащили дождик подальше – в сторону деревни Сыромолотная. Я хотела проехать и туда, но после дождя преодолеть трехкилометровый путь по почти заброшенной лесной дороге вряд ли удастся. Там, насколько я помню, довольно крутые косогоры, а примерно в середине пути – Крутой яр, болотистое место между горками, которое заполняется труднопроходимой грязью, моя малолитражка запросто может засесть, и что тогда? Где теперь найдешь в этих местах трактор, чтобы взять машину на буксир? Лучше не рисковать. Но можно съехать вниз и попробовать отыскать в распадке у старого русла высохшего ручья родник.
Прибравшись на могилках, помянув еще раз родных и земляков своих, мы распрощались с ними и решили пройтись еще по подсыхающей увлажненной бугристой глине, переступая через глубокие трещины – ну точно морщины на лике древней старушки. Сейчас таких лиц уже не встретишь, не увидишь. Я помню лицо своей бабушки, Марии Маркеловны – доброе, все изборожденное следами тяжелой жизни, со слезами слез, но лучащееся жалостной любовью и всепрощением. Вот поистине ангельская, простая душа, верующая в свет и добро, и даже пронесшая все это через годы запрета на веру, до самого конца.
Поднялись выше по склону, к березам, стоящим на самом высоком месте. Отсюда еще лучше видна вся низина. Но вдруг тучное небо явило настоящее чудо. Оно расчистилось кругом, но только над чашей, прямо над деревенькой, осталось что-то наподобие эллипса, из середины которого словно выпало солнце, беременное облако родило его, и оно, новорожденное, как и я когда-то, на закате, протянуло ручонки лучей вниз, к земле. К земле-матери. А небо, как сильный заботливый отец, удерживало его на руках своих, не давая упасть и разбиться…
Зима 2021-22