Отец курит опал и смотрит в сторону. Дым тонкой струйкой, железная пепельница, сбоку книжный стеллаж. Рядом мама. Тоже курит, только в другую, демонстративно и поспешно. Я появляюсь в дверях, но они не замечают и упрямо молчат. Занавес.
В пятьдесят девятом отец пошел наперекор. У мальчика должна быть нормальная еврейская жена, упрямо повторяла баба Поля. Мальчик сделал ровно наоборот - женился на русской. И носил в себе муку сорок из сорока семи лет общей жизни. Как раз в семь занавес начал опускаться. Сперва были легкие разногласия, потом артиллерия стала потяжелее. Громко, гневно, с хлопаньем дверьми.
Однажды втроем отдыхали на Тургояке, проснулся среди ночи от страха. Мать с отцом дико ругались. Зло, непримиримо, с угрозами. На следующее утро, еще все спали, ушел в лес. Ближе к обеду увидел их сидящими на лавочке - разговаривали спокойно. Тогда отлегло, а когда стукнуло десять накрыло вчистую. Внятно и грозно прозвучало слово развод, родители меж собой замолчали, перестали приходить гости, а временами отец переезжал к бабе Поле.
Страшная, довлеющая неопределенность - темное небо без шансов на просветление. Острые периоды сменялись затишьем, но между родителями встала глухая бетонная непреодолимость. И самое плохое, я чувствовал, надежды не было. Совсем.
Отец больше никогда не назовет мать "лапусей", не посмотрит на нее восхищенно, желанно, любовно или просто тепло, и никогда больше мать не получит от него эмоциональной поддержки, снисхождения или искренней благодарности. Холодная вежливость и полное отчуждение.
Вернулись с лыж, оба уставшие - два часа по лесу. Мама приготовила обед, отец достал бутылку сухого и три рюмки. Четырнадцать, и уже не первый раз мне наливают. Почти ритуал. Почему три, спрашивает мама нервозно. Он уже большой, спокойно отвечает отец. Я не понимаю, и она громко ставит на стол тарелки. Отец делает большой глоток, отодвигает блюдо и уходит. Занавес.
Папа на больничной койке. Меня еще узнает, но говорит капризным детским голосом. Мама взахлеб разговаривает с врачом, а я держусь за спинку и смотрю на него. В последний раз.
***
Еврей без языка и синагоги, либеральный интеллигент, став судьей обрел себя в полной мере. Право, как баланс между справедливостью и свободой. Мерой свободы является справедливость, а мерой справедливости - свобода. Судебная власть, говорил он, в полной мере проявляется не столько в общеобязательной природе судебного акта, сколько в оценке доказательств. Во взгляде судьи, смотрящего на факты. Взвешивающего, измеряющего и непосредственного. Еще в той внутренней достоверности, порядочности, этичности и многоопытности, которые позволяет только этому взгляду быть судейским. Никакой другой не подходит. Этот глаз видит истину там, где всем представляется ложь, обман или пустота.
Помню, как впервые появился Кофман, который Владимир Иосифович. Вдруг, откуда ни возьмись. Ладно появился, стал приезжать часто и надолго. Бесконечные споры, разговоры и шахматы. Это он убедил Юрия Дмитриевича писать диссертацию. Раз плюнуть. Так и сказал.
Наконец возымело и папа согласился. Худо-бедно сдал аглицкий, засел за реферат по философии. Кант, Гегель, Фихте, Секст Эмпирик, Платон. Это собрания сочинений, которые встали на полки. Семиотика, социология, лингвистика. Позитивизм, махизм, экзистенциализм.
Весь ненужный факультет, а папа читал и думал, думал и читал. Иногда делился. Со мной, иногда с теми, кто поумней. С Кириллом Алексеевичем, к примеру. Дядей Робой, тем же Кофманом. Вдумчивым оказался соискатель.
Учитель, всякий раз говорит Галина Александровна Федина, помни, у нас с тобой один учитель, наставляет Кирилл Алексеевич Шишов, я-мы ученики Юрия Дмитриевича, неустанно повторяют судьи, юристы и арбитражные управляющие, твой отец как-то помог с контрольной, улыбаясь вспоминает заместитель госохраны, а одна дама, не зная, что я его сын, под коньяком поведала страшную историю.
Ты хоть знаешь, кто это такой, сделав страшные глаза и перейдя на секретный шепот низко спросила она, это местный дон, понимаешь. Реально крутой. Все его боятся. Денег море. Щелкнет пальцами, тебя нет, но когда узнала, что Ю.Д. ушел навсегда, бурно разрыдалась.
Его знали все. Вплоть до местного хулиганья. Вечерами, когда затемно приходил из Городского сада, где играл шахматы, мать возмущенно выговаривала - чего так поздно, хулиганов полно.
Что ты, отвечал Юрий Дмитриевич, ничего подобного, очень вежливые молодые люди, улыбаются и всегда здороваются.
***
В мае 2021 года раздался звонок. Вас беспокоит корреспондент русской службы Би-би-си, мы готовим большой материал про школьные антисталинские группы, действовавшие в Челябинске в 1944-1948 гг., в том числе, группу из сорок восьмой школы. Фамилии Гершович, Поляков, Ульман вам что-нибудь говорят?
Дед Митя, на самом деле, Мордух, если на идише, Мордхэ, имя заставила сменить дочь, когда ненадолго вышла поучительствовать, в двадцать седьмом защитил инженерный диплом в Киевском теплотехническом. Спроектировал теплостанцию, которую уехал строить в Мариуполь и на которой до войны прослужил главным энергетиком, разумеется, с перерывом на тридцать седьмой, когда руководство стратегического объекта зачистили в одночасье. Уже в пятьдесят третьем, возвращаясь с каникул в Пермский университет, отец столкнется в поезде с майором госбезопасности, который за пол-литрой поведает историю освобождения Мордхэ Наумовича. По новой московской разнарядке полагалось кого-то отпустить - мол не гребенка, а вдумчивое расследование, и начальник красным карандашом отчеркнет самый низ смертельного списка, куда по счастливой случайности попадет дед. Так, придуманная в революцию фамилия спасет ему жизнь, и с тех пор он замолчит, посмурнеет, станет сверх осторожным и не проронит ни одного лишнего слова. Выдержка, педантизм, предельная скромность, железный профессионализм, скрупулезная, изматывающая, запредельная забота о близких и дикий, немой страх за детей, а потом и за меня-внучека. Мужественный, добрый и очень ответственный. Страшно переживал, если у кого-то потекло носом, впрягался молча и не предъявлял счетов. Никогда и никому. Трепетно ухаживал за бабой Полей, терпеливо стоял сразу в двух очередях за творогом, натирал паркет по воскресеньям, внимательно читал журнал Здоровье и мемуары Пабло Казальса. Следил за политикой, вечерами по-тихому слушал секретные голоса, играл с папой в шахматы и наматывал километры пешком.
В сорок первом эвакуация - что вы, немцы культурные люди, это все пропаганда, уговаривали еврейские соседи из Мариуполя, хуже не будет. Хвала господу, не послушались и собрав скромные пожитки отбыли. Сами понимаете, от любимых соседей осталась только память, царствие им небесное. Заселились в барак на Симстрое. Угловая комната, считай, свезло, поскольку два окна, соответственно, пара малюсеньких участков под картошку. Баба Поля пошла учительницей русского языка, Лиля поступила в мед, а сам на танковый завод, где всю войну проживет на раскладушке. В сорок шестом завод выделит двушку в Комиссионке, в доме рядом с фонтаном-аистом, построенном на месте взорванного в тридцатом католического собора, где они до пятьдесят первого будут жить вшестером. Мордхэ, баба Поля, мой папа и Ева, которая закончив пединститут упорхнет в Ленинград. Еще прабабушка, еврейская аристократка, у которой до революции был собственный выезд, десять тысяч на булавки и две китайские вазы, полученные в подарок от императрицы, и младшая сестра бабы Поли Лиля - та самая медичка-отличница, диагност от бога. В конце сороковых встретит своего человека, и тогда же, накануне свадьбы, человек покончит собой - ему настоятельно предложат выступить с осуждением врачей-убийц и он не найдет другого выхода, после чего Лиля уедет в Сороковку - страшно закрытую лабораторию крови, а потом Миша - дядь Миша, молодой морской офицер, влюбившись с первой секунды на всю оставшуюся жизнь, дойдет до Берии Лаврентия Палыча, который выслушав, покрутя пальцем у виска и хмыкнув, отпустит любимую из запретки. Они поженятся и, в конце концов, забрав прабабушку, осядут в Феодосии - в махонькой двухкомнатной хрущевке, куда мы с дедом будем ездить каждое лето на два месяца
Их схватили, но вашего отпустили, поделился знанием бибисист, организаторам, тем, кому стукнуло пятнадцать - по три года детской колонии.
Боже мой, отец отмерял по капле, по миллиграмму, да так, что история не связывалась воедино. Тринадцать лет, секретное общество, плакаты правды. Повязали, и дед вернулся из конторы белее мела. Все, дальше тишина. В том же сорок шестом отец перешел в десятую школу, где вступил в комсомол и после получил направление на юридический факультет Пермского государственного университета, куда поступил в сорок девятом и окончил в пятьдесят четвертом. Никаких вредных последствий повстанчества - анкета, учеба и прокуратура по распределению. Пальцем не тронули.
Отец не говорил, били, допрашивали, пытали, вкрадчиво спросил корреспондент, и как это повлияло на дальнейшую судьбу, сильно осложнило...
Анти-сталинист, ярый, эмоциональный, полнейший, и когда видел портрет вождя, выворачивало, а если кто-нибудь поминал усы нейтрально, боже упаси, добрым словом, взвивался до небес, бегал по комнате и мог до утра перечислять преступления кремлевского горца. Жил под страхом разоблачения, ибо полагал себя истовым антисоветчиком, врагом режима, хотя на самом деле отдал себя судейской службе без остатка. Писал предложения, поправки, статьи, читал лекции, учил молодежь, руководил судом, обобщал практику и рассматривал сложнейшие дела. Но арбитраж был домом, родным и любимым детищем, убежищем, сценой и кафедрой, кабинетом и лабораторией, как своими были горсад имени Пушкина, где пятьдесят лет играл в шахматы, лыжня в городском бору и булочная на Цвиллинга, джазовый час Уиллиса Коновера, фильмы Федерико Феллини, русская и зарубежная литературы, шестидесятники и скульптурная мастерская на Омской.
Как думаете, что подвигло юношу на сопротивление, вполне дружелюбно поинтересовался репортер, и почему же так мало рассказывал, хотя они настоящие герои. Подполье, сопротивление, мужество и смелость, ведь понимали, чем могло обернуться.
Мальчик, переживший в детстве арест отца, войну, эвакуацию, барак и несытое, хмурое время. Несостоявшийся фронт. Говорил, прятал ручной пулемет с близлежащей свалки - собственно, тогда это было у всех пацанов, гранаты, пистолеты, лимонки. Двумя годами раньше первая антисталинская группа из десятой школы, Динабург, Генчик, Бондарев хлебнули лиха. Тоже подполье, коммунистический манифест, листовки. Юра Динабург схлопотал лагерей, откуда пришел со знаем французского и Гумилевским знакомством. Ленинский университет миллионов.
Кстати, кроме листовок группа совершила диверсию. Отключили подсветку на гигантском портрете Сталина, вывешенном на въезде ЧТЗ, аккурат на главных воротах.
Боже-божечки, полный состав, расширенный. Во первых, группа, а если копнуть, вооруженная, во-вторых, антисоветская, где присутствовало единство замысла и воплощения, все доказательства налицо - листовки и диверсионный выпад, показания и признания. Полный комплект пятьдесят восемь прим. Ведь не только их, судя по многочисленным литературным памятникам, вообще всех могли распустить на лоскуты, и если не расстрелять, то исковеркать судьбу в минус. Нет, оставили без последствий. Теперь понимаю, папа ощущал диссонанс. Ведь то, что случилось непосредственно с ним, да и с дедом в тридцать восьмом, выпадало из картины тотальных репрессий, где людей сажали на двадцать пять по абсурдным наветам и фантасмагорическим обвинениям. Например, туннель Бомбей-Лондон, руководство белогвардейским подпольем по радио или пребывание на территории, некогда оккупированный врагом. С ним обошлись вегетариански деликатно, даже под зад не напинали. Поймали, погрозили пальцем и отпустили по-хорошему, как-будто это не всесильная госбезопасность, а затхлая деревенская ментура.
Послушайте, не унимался москвич, но ведь что-то все равно было. Жуть, мрак, барак, две комнаты на шестерых, голодуха. Почему не повышали по службе, не брали в партию...
Не дури, говорил первый, подпиши в партию и сразу на главного пойдешь. Обком, облисполком, горком, арбитражи РСФСР и Союза. Не хотел в партию, ничегошеньки не взял - ни квартиры, ни путевки, ни машины. Антисоветчик, убежденный, истовый, нравственный.
Может, теряя надежду, спросил уставший журналист, хотя бы в загранку не пускали…
Ах, милейший, если бы вы знали какие парадоксы жизнь готовит очарованным странникам. Доча. Младшая. Любимая. Гордость еврейской семьи. Английская школа с медалью. Иняз. Статная. Спина прямая. Черноокая, черноволосая. Красавица. Челябинск не для таких. Чистоплотная до абсурда. Вышла за гобоиста из Ленинградского симфонического. Переехала. Коммуналка, комнатка, гастроли. Вскоре музыкант узнал, где раки зимуют. Дисциплина. Контроль. Проверки и осмотры. Скандалы и приказы. Гулкое молчание и показательные обиды. Бежал. Со всех ног. Просто не вернулся с гастролей. Позвонил, попрощался. Комнату, правда, оставил. Родители напряглись. Наскребли на кооператив, купили в Питере однушку, помогли обставить. Румынский гарнитур, польская кухня.
Устроилась в бюро "Спутник". Иностранцы, поездки, шмотки. В Сочах познакомились. Постарше, пониже ростом, зато Луиджи. Миланец. Профессор. Семь языков. Интеллектуал. Левый социалист. Влюбился как мальчишка. Сделал предложение. Согласилась, а чтобы ускорить формальности, поговорил с соратником. Тоже Луиджи. Только Лонго. Генеральным секретарем ихней компартии. Надо сказать, помог. Позвонил. Суслову Михаиле Андреичу. В два дня расписали, пожали руки, держа в зубах бумаги на выезд. Стала гражданкой Италии. И советское оставила.
Полетели открытки. Милан, Рим, Венеция, Флоренция, Пиза, Верона. Дальше больше. Париж, Вена, Лондон, Нью-Йорк. Ванна с окном, французская косметика, квартира близ Санта-Мария-делле-Грацие, отпуск на Комо. Семью засыпали вопросами, приходили смотреть открытки, щупать посылки. Восторгаться. Завидовать. Казалось, большего счастья не бывает, ибо просто не может быть. Сбыча мечт. Журнал Америка во плоти.
Звоночек прозвучал через год. Вежливо, но твердо Луиджи потребовал, работать. Шок. Только было решила, дело сделано. Быть женой - вот работа. Круглый день драила до истошного блеска две чашки и две кастрюли, а потом, будучи в полном изнеможении, листала модные журналы и нетерпеливо ждала мужа. Больше говорить не с кем. Ни поболтать, ни похвастаться. Мужнины знакомые были гораздо состоятельней, статусней, имели престижный уровень знакомств, и никто не понимал по-русски. Чужие, совсем-совсем, а тут работать. Преподавателем русского в университет. Четыре часа в неделю. Семинары, контрольные, экзамены. Ученики, тесты, заседания кафедры.
С ее-то самомнением, и под прицел. Дорогостоящие итальянцы надменно смотрели сквозь. Для них, что Питер, что Челябинск глухая провинция. Одета скромно, квартирка в аренде, манеры хуже губернаторских и язык через пень-колоду. Село Кулуево. Громыхнуло. Со всех орудий. Срыв. Полнейший. Один, другой, третий. Внезапно объявилась. Невменяемая. Ошиблась самолетом. Вместо Москвы Париж. Правдами-неправдами переправили. Здесь подхватили и прямиком в психушку. Под электрошок. Подлечили, и слава богу. По-советски, за спасибо. Отправили обратно.
Новая родина ужаснулась – как электричеством. Пятнадцатый век, карательная медицина, а уволить никак - гуманные итальянцы болезни признают, в том числе, душевные. Правда, в универе сказали, необходима диссертация. Иначе, прощай за профнепригодностью. Снова закрутилась машинка. Диссертацию. Срочно. По русской литературе. Собрали семейный совет. Решили, братик напишет. Он умный, справится как-нибудь. Братик, будучи юристом, пробовал сопротивляться. Куда ему против еврейской мамы. Все. Подписался. Под Лескова. Очарованный, блин, странник. Сон в руку. Три месяца. Отпуск, библиотека, кофе. Бессонница. Неистовый Виссарион. Таки написал. Нашел фишку. Перевели на итальянский. Защитилась на ура. Признанный авторитет. Зарплату в четыре раза.
В две тысячи пятом муж приказал. Брат примчался успокаивать. Три месяца просидели глаза в глаза. Ни по-русски, ни по-итальянски. Я никому ничем не обязана, сказала она на прощание, а работа «Парадоксы очарованного странника» издана на русском только сейчас и только в одном экземпляре – специально для музея Арбитражного суда
Мы каждый день говорили по телефону. Обязательно. Подолгу, обстоятельно. О важном. Право, философия, литература. Экономика и философия, наука и книги, а когда Женька (внучка) сказала, что хочет жить Ленинград, я засомневался. Малявка, девочка, куда ей у европского окошка. Что ты, сынок, мы же можем подарить ей другую жизнь, сказал Ю.Д., и я согласился. Это было накануне его последней поездки в Италию – умер Луиджи, и снова баба Яга была против. Отговаривал как мог – ну что ты, сынок, я не могу иначе, а вернувшись попал в пенсионный рай. Телевизор, пасьянс, шахматы и вечерний телефон в коридоре.
Женька, переехав в Питер, закончила магистратуру, нашла работу, вышла замуж и родила Берту Ильиничну, которой уже девять и которая заявила, что будет просить у Деда Мороза в подарок сто тысяч на айфон и компьютер. Правда, потом цифра подросла до девятисот, но по безналу она не принимает и уже много раз просила маму завести для нее настоящий аккаунт - ведь два своих смартфона, один вообще крутой, а второй "просто", она нечаянно разбила давно.