Дачные традиции

               


    СНТ «Научные сотрудники» в советском прошлом был обычным дачным кооперативом. Тогда, в далекие семидесятые, жители поселка знали друг друга не только по фамилии, но и по имени-отчеству, вечерами выходили на променад на Ленина или бетонку, по которой проезжала одна машина раз в два часа, а то и много реже. Зато гуляли коровы с колокольчиками.

    На пересечении Ленина и бетонки стояла деревянная палатка. Ей заправляла продавщица Татьяна. Молоко в эмалированных бидонах, пряники вразвес… Чуть дальше – керосиновая лавка, весьма полезная в здешних краях.

     Летом иногда по Ленина куда-то зачем-то маршировали пионеры со знаменем. Стучали барабаны. На пионеров глазела из-за заборов малышня.

     У заборов не было ворот, только калитки. И одни колодец на улицу.

     Была такая примета. Если идет мужчина в хорошем костюме, гладко побритый, то это аспирант или младший научный. Если плетется человек с амбре, босиком и в пиджаке на голое тело, то не иначе профессор. Если видишь пританцовывающего пьяного в телогрейке, из-под которой выглядывает дырявая тельняшка – перед вами как минимум членкор.

Тогда были традиции обеденных чаепитий с самоваром на шишках, да с яблочными пирогами, игры в крикет и лото. По выходным съезжались гости. Места хватало всем, но кое-кто и на грядках засыпал.

         Горячительное предлагалось в неограниченных количествах. Наливки из любой ягоды, яблочный сидр, медовуха… Академик Блюменфельд гнал такой самогон, что даже непьющие пили. Отменный напиток, жаль только, что рецепт утрачен безвозвратно после переселения светила на историческую родину. И зачем его туда понесло? Кому он там нужен? Блюменфельд накануне эмиграции находился в таком возрасте, когда больше забыл, чем знает. 

       Культурным центром считалось правление. В воскресенье там крутили патефон. Раз в две недели к правлению приезжал белый каблук. Он привозил заказы в картонных коробках, где были колбаса, шоколад, мясо, кофе, чай и другие дефицитные в те времена продукты. И это тоже была традиция, сидеть и ждать его приезда. А потом наступало самое интересное, что в этот раз привезли? Как Новый год, но два раза в месяц.

      Из правления можно было даже позвонить в Москву. И дозвониться.

      По субботам старый конь Мальчик на скрипучей телеге развозил газ. Мальчиком управлял вечно пьяненький мужичонка в милицейских брюках с лампасами. Он был добрый и разрешал детям прокатиться на телеге.

      В воскресенье приходил точильщик, и по округе разносилось: "Точииииить ножи-ножницы-рубанки-топоры!!!"

      Вечерами долгие разговоры взрослых на веранде. Дети засыпали под немецкую волну и другие голоса.

      Как же давно это было. Совсем в другой жизни. Совсем в другой. Жизни.

      Сергей Владимирович Тимофеев смотрел на стакан. Тот был наполнен до краев. Как же иначе в такую годовщину? В такую годовщину никак иначе нельзя. Не по-людски. Двадцать пять лет минуло. Все сроки давности истекли.

       Вспомнилась классика: и каждый вечер друг единственный в моем стакане отражен.

       Ну, не чокаясь…

       Подумать только, заборы без ворот. Только калитки. Правда некоторые держали собак. У профессора философии с Лесной улицы было аж две – Платон и Сократ. Дрались псины друг с другом беспощадно, только клочья шерсти летели. Профессор их не разнимал, а с фарисейской ухмылкой что-то записывал в блокнот.

  А теперь кругом ворота. И заборы – это тебе не штакетник по пояс. Иные подороже старых профессорских дач, которые под корень изничтожены новыми владельцами. Канули в небытие милые деревенские домишки с резными наличниками. Снесены со всеми хозяйственными постройками без глупых сантиментов. А ведь многие были построены еще до гегемона.

       Теперь слева торчит дворец прокурора, справа – теремок владельца букмекерской конторы. Через дорогу отгрохал трехэтажное невесть что известный в узких кругах вор с лицом трупа, которого никак не донесут до кладбища. Рядом замок таможенника из красного кирпича с балконами и кариатидами.

       Особняком стоит коттедж из мореного дуба. Там живет ребе-хасид по имени Изяслав. Очень удобное имя. Где надо – там Изя, где не надо – там Слава.

      Живописный малый. Ходит неизменно в черном сюртуке, из-под штраймлаха пейсы свисают. Но под набожного косит излишне ретиво. Такому переобуться – раз плюнуть. Легко кипу на рясу заменит, крест нацепит и на погромы.

     Судя по дому, малый не одну церковную кружку умыкнул.

     Непременно на каждом участке имеется флигель для прислуги площадью не меньше снесенного дома.

     Где вы, научные сотрудники? Ау!

      Не доаукаться. От былой компании сохранился только он, внук профессора, сын профессора и сам профессор. Профессор кислых щей. Пережиток и рудимент. Про него не скажут – внес выдающийся вклад в какую-то отрасль науки и техники, оказал неоценимую помощь в деле чьего-либо становления. За его гробом не пойдут солдаты с подушечками. Не нажмут клаксоны водители. Его забудут на другой день. Ну и пусть. Его это нисколько не волнует. Ни капелюшечки.

        Новые соседи - люди с неопознанным образованием. Взять хотя бы таможенника. По ряхе видно, что ни одной книжки не дочитал до конца, не говоря уже о книгах. Зато весьма умственно уверенный в себе экземпляр. Сергей Владимирович случайно подсмотрел, как таможенник на капоте своего мерина пролистывает пачку документов, читая их по диагонали. Чуть сзади вытянулись двое подчиненных в темно-зеленых мундирах и ухмылялись. Умеет читать по диагонали! Тут даже слепому видно, что долбоеб не умеет читать ни по диагонали, ни по периметру, ни по кругу, ни даже разглядывая каждую букву в морской бинокль.

       Не здороваются с ним соседи. Разве что вор кивнет издалека непонятно ему или кому еще. Да ребе что-то пробормочет при встрече типа - бисмилля иль рахман иль рахим. И пейсами прикроется.

        С такими чаёв не погоняешь. Даже с яблочным пирогом.

        Оно и понятно, такое отношение. Его покосившийся домишко не внушает. Зато земля дорогая. Еще бы ей не быть дорогой. Где в наше время сыщется в 40 км от Москвы такой заповедный уголок? Кругом лес. В нем иногда зайцы попадаются. Грибы-ягоды само-собой. Родник. Пруд с карасями. Воздух.

       Сколько на его землю покушалось всяких разных. Некоторые грубо подкатывали. В 90-е один такой подпалить грозил. Но он устоял. Совсем не напрасно табличку на калитку повесил с предостережением особо рьяным – Осторожно, собака злая. Цепь китайская.
     Он кремень. Никому не позволено в его земле ковыряться.

      Даже Егору. Егорке-помидорке. Особенно Егору.

     Когда помидорке было лет шесть, тот сказал ему простодушно: когда ты умрешь, папочка, мне достанется твои квартира и дача, а когда умрет мамочка – ее машинка.

     С тех пор он больше не любил сына. Ни на одну секунду не любил.

    Правда, вида не показывал. Это он умеет – вида не показывать. Многие подтвердят…

    Могли бы подтвердить.  Так правильнее сказать. Кому этого не знать, как ему, доктору филологических наук.

    Вспомнился давний разговор с учителем, академиком Пал Палычем Мирским. Он жил в том доме, на месте которого ныне обустроился прокурор с челядью. Они пили чай с вишневым вареньем на веранде, увитой плющом. В трещинках розетки.

     Задумывался ли ты, Сережа, что означают слова «человек повидал жизнь»? Когда говорят о ком-то - "он повидал жизнь", то почему-то имеют в виду армию, зону, великие стройки коммунизма и прочие подобные вещи. То есть голод, холод, боль, тяжелый труд. На самом деле все совершенно наоборот. Едали ли вы лангустов и жаркое с трюфелями на приеме в Елисейском дворце? Пивали ли коллекционные вина на палубе собственной яхты? Имели ли вы супермоделей в президентском люксе? Вот тогда вы действительно повидали жизнь. А если вы только нюхали портянки в казарме и валили в Сибири лес - вы не жизнь видели, вы просто говна хлебнули. Запомни это, как отче наш, Сережа, пока молодой. Мне поздно. Я социализмом порченый.

     Приходится констатировать, что он, в отличие от соседей, так и не повидал жизнь. Даже не знает, какие они с виду – трюфели. Вот жена его наверняка знает. Недаром похрюкивает во сне.  А он заблудился в социалистическом прошлом. Остался все тем же сопливым мальчиком в шортиках на помочах, который из-за забора завидует марширующим пионерам. А ведь ему под шестьдесят.

     Будто не его наставлял покойный академик, а вора, прокурора и таможенника.
Эти господа храм легко разрушат, а бассейн не построят. И жены у них под стать. Он видел этих особ. Дамочки из тех, кто вытащит кусок изо рта чужого ребенка и положит своему.
     Он и они – навсегда вертикальные параллельности.

     А вот его Егор такой же, как соседи. Только он рвется в сладкую жизнь, а те давно в ней купаются.

     Егор прет по жизни и не оглядывается. Локти выставляет. Следует принципу - жизнь дается человеку один раз, а прожить ее припеваючи удается гораздо реже.

     А ведь даже без высшего образования.  Отчислили отпрыска со второго курса по неуспеваемости. В кого уродился? Зато фанаберии на десятерых. Все ему обязаны и должны соответствовать. В копеечной шлюхе, до которой он снисходит своим вниманием, должна быть сумасшедшинка, изюминка, огонёк, грустинка, смешинка и искринка. Постоянная обязана быть пылка и самозабвенна, чиста и бескорыстна душой, светла разумом, легка походкой и с бюстом третьей степени умопомрачительности. Она должна уметь принять гостей, поговорить, помолчать, смешать коктейль, воспитать детей, быстро приготовить вкусный обед, сварить кофе и заштопать дырку на семейных трусах.

      И у обеих избранниц всенепременно должны быть жгучие глаза цвета глинтвейна с коньяком и горького, ****ь, шоколада.

     Отец? А что отец? Он давно должен отписать отпрыску дачу. Или умереть.

    И умереть.
 
     Он купил сыну двушку в Москве, но разве та соответствует его амбициям? Да и район не престижный – Свиблово. Как-то он заглянул на огонек за семейным альбомом. Лучше бы не заходил. Бардак был такой, будто бы здесь квартировал с месяц батальон гвардейцев и беспрерывно кутил.

     Несколько раз Егор приезжал на дачу с разными девицами. Все на одно лицо. Стиль одежды – изнасилуй меня немедленно. Без лифчиков. А ведь каждый образованный человек знает, что нижнее белье для женщины, что хорошая оправа у драгоценного камня. 

     Стонали девки на мансарде без всякого стеснения и деликатности. Вскрикивали так, что просыпался старый петух Гоша и вспоминал свои лучшие годы.

     Иногда приходят нехорошие мутные мысли. Не изменяла ли ему Ольга? Уж больны несовместимы они с Егором. Сергей Владимирович всячески отгонял от себя эту мысль беспокойную. В это невозможно поверить. Оленька до сих пор выглядит девушкой, которая, заснув, роняет на пол томик Тургенева. Но ведь верблюд, груженый золотом, возьмет любую крепость. Откуда у Ольги вдруг взялось бриллиантовое колье? От бабушки? Сергей Владимирович не очень верил в бабкино наследство, церковная мышь была богаче Клавдии Васильевны.

     Сергей Владимирович вышел на участок. Август, подбрюшье осени. Кругом цветы и зелень. Но почему-то ощущалось, что совсем скоро осень подразнит его желтым языком. И будет грохотать гром, как пустое ведро по ступенькам. И надуются облака. Так бывало много лет.

     А потом выпадет снег. На снегу появятся отпечатки лапок брошенных котов и кошек. Он будет их подкармливать до апреля.

     Сергей Владимирович подошел к клумбе с белыми розами. Правда Лиза предпочитала красные, но он счел их неуместными на этом месте. Белые – в самый раз. Цвет смерти.

      Сергей Владимирович влюбился в новую аспирантку, как нецелованный юноша. Научный руководитель и аспирантка, что может быть пошлее подобной связи? Лиза нашла себе мягкий хлебушек. Сергей Владимирович, вы такой нежный! Сереженька, я обожаю тебя. Сережа, как же я соскучилась.

     Он оказался на грани развода. Чуть было не повинился Оленьке. Бог спас.

     Параллельно Лиза встречалась с другим. Значительно моложе его мальчик. Мускулистее его. Скорее всего и в постели лучше.

     Сергея Владимировича просветили доброжелатели. По секрету сообщили, с сочувствием, с подобострастием. С тайным злорадством. Как заведующему кафедрой донесли.

     Какой бы ты не был капитан, хотя бы и дальнего плавания, а крыса знает про твой корабль все же намного больше.

     Он вида не показал. Встречался с изменщицей как ни в чем не бывало. Дарил букеты. А та все шептала: Сереженька, я обожаю тебя. Люблю, люблю, люблю…

     И за ушком целовала сочными губами. Без трещинок губы, не то, что розетки академика, в которых лежало вишневое варенье.

     Он застукал парочку с поличным на съемной квартире. Резвились за его счет. Пришла пора и ему порезвиться.

     Парень оказался совсем не таким, каким его представлял Сергей Владимирович. Не спортсмен, не красавчик писанный. Обыкновенный жирняка, вскормленный Макдональдсом. Его щеки не просто выпирали, их можно было притянуть к затылку и завязать узлом с бантиком. Что Лиза в нем нашла? Пришла пора, она влюбилась? А как же он, ее Сереженька? Пшел вон, милый? Только после защиты, разумеется.

     Парень с ужасом смотрел на ствол. Лиза с ужасом смотрела на ствол.

     Хорошо, что дед не сдал трофейный Вальтер. Сховал на чердаке. Как знал, что внучку сгодится.

     Умом Сергей Владимирович понимал, насколько в сложившейся ситуации бессмысленны и неуместны слова. Зачем что-то объяснять без минуты покойникам? Но не сдержался. Слаб человек.

     Ты, Лиза, уж не взыщи. Не быть тебе кандидатом. 

     Лиза бросилась ему в ноги и обхватила колени. Ее голые плечи тряслись. Щекастый машинально натянул одеяло на подбородок. Сергей Владимирович навсегда запомнил его вспученное лицо. Как тут было не утешить обреченных словами апостола Павла: «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать».

      Он не помиловал. Не его уровень…

      Сергей Владимирович обильно полил розы из десятилитровой лейки. Лиза должна быть довольна. Не за каждой могилой такой уход.

      Розы Сергей Владимирович накануне первого сентября срежет и преподнесет кафедральным дамам.

      Этой традиции уже четверть века.