6. Месье Гишен
От судьбы не уйдешь, как ни рыпайся. Сидели тихо, даже мысли не было дать деру. Устали, да и не спавши совсем. Это же в лесу нам пару часов хватало, чтобы очухаться и дальше топать-думать. Той прыти у нас не стало. Для начала нас хохол отоварит, потом в хитрый домик сведет, везде одно и то же устройство. Чудес не бывает, мы об этом знали.
Тепло, и двери кабинетов с окнами везде были распахнуты. Будничная суета, звонки, команды, топот сапог, туфелек по привокзальной площади. Всё сливалось в привычный гул, даже свистки паровозов не могли разбудить меня. Я отключился.
Резко хлобыснула входная дверь, мастер выскочил из кабинета и что-то орал вслед хохлу, но тот даже не обернулся, отмахнулся своей дубинкой от немца. Мы вышли на крыльцо, озираясь по сторонам. Старик всё еще ругался, потом потыкал пальцем в плакат с перечеркнутой сигаретой, мол, нельзя курить, где попало… и махнул рукой, приглашая назад в кабинет. Он долго раскладывал листы на столе, тасовал, снова звонил диспетчеру, сверяя задание, она отвечала через рупор на всю сортировку. До чего-то они договорились, и мы заступили на очередную смену.
Ноги не слушались, но мы плелись на седьмой тупик вдоль глухого забора в отстойник, скатывать с горки вагоны. Солнце с утра жарило так, что птицы с раскрытыми клювами сидели на крыше товарняка. Не иначе грозы ждали. Можно было спокойно перемолвиться, но ни у кого не было сил начать разговор о Васыле и как такое приключилось.
Весь день на солнцепеке… на сортировочных горках. Здесь формировались грузы для отправки. Управляться с башмаками мы умели, исхитрялись закинуть под движущийся вагон эти шестикилограммовые устройства. Иногда вес башмака достигал и шестнадцати килограмм, поэтому стрелочники на железной дороге травмировались часто, а мы как расходный материал. Это башмаки учитывались, не дай бог потерять. А всего-то премудрости: ручка, полоз, колодка, куда упирается колесо. Вот и всё. Причем, мы не всегда накатывали на полоз, опасаться воровства не приходилось, они ж и так все пронумерованы, зато не надо ломиком выковыривать башмак, чтобы выдернуть из-под колеса, не двигая вагон тепловозом. Ну и тормозные башмаки, разумеется, должны быть целыми, укладываться под разные оси состава так, чтобы носок полоза башмака касался колеса. Рядом с местом укладки инструментов стояли ящики с песком, нельзя было использовать для закрепления вагонов тормозные башмаки с инеем или наледью, или замасленным полозом. С зимы давно бы всё травкой поросло, да Васыль же придумал чистоту поддерживать, прикапывал там сворованную добычу. Это ничего, что песок в повидло попадал или в масло, процедится в желудке. От голода в лагере и гвозди могли грызть… Вот он бы не забыл воды захватить с собой… Эх…
– Бернард! Алес-алес-алес! – окликнул меня Михась.
– Гут, матка боска, – откликнулся я, сковырнув свой башмак.
Мы уже прилично шпрехали на дойче в бытовом плане, в рабочих командах, только читать не получалось. И если меня назвали Бернард, значит, чужой на горизонте. Мне с этой стороны не было видно, кто к нам пожаловал.
Это был бригадир, помощник мастера, он заглядывал в листы, окидывал взглядом вагоны, проверял маркировку. Если надо, то дописывал «Ka-West» (Казатин–Запад), «Sm.H» (Смоленск–Главный), «DR-Ost», значит на Восток, и название основного депо.
– Fertiggestellt ist?
– Я-я, алес гут, гер мастер, – ответил я, сосредоточенно подкручивая башмакосбрасыватель, чтобы легче было оттащить на место.
Интересно, мыши не сожрали наше повидло, как бы с чехом-то передать в лагерь.
Насколько мы поняли, что мастер настоял на нашем постоянном проживании в мастерских, мол, такой опытной бригады у него больше нет, а в выходные по графику будет отпускать в барак, что за нашу работу лагерное начальство немало загребает… Значит, списали всё на несчастный случай, такие на станции далеко не редкость.
Завтра у нас был выходной, и как ни страшно, а в лагерь явиться нужно.
Ну, хохла мы не зря боялись, прямо с порога я получил по ребрам от левой лопатки по почкам к брюху, кто куда из ребят улетел, я уже не увидел. Орал он дико, что, мол, за тот тютюн нам жизни не жалко, так получите с гаком. Если бы не люксембургские старички да парижане, мог бы напрочь изуродовать.
Нервы мои стали ни к чёрту, спал я или бредил, но горящий факел еще ярче разгорался перед глазами. Видимо, я кричал, седой француз с кучерявой бородой встал на нижние нары ногами, прикрыв мне рот, и бормотал, как мать дитяте:
– Цавт танем, балес, цавт танем…
Впечатление было, что он молился, только на непонятном языке, французский-то мы четко отличали, а вроде не сектант.
В первый раз мы в будний день остались в бараке, люксембуржец, австриец и немец наводили чистоту, француз с улыбкой приманил нас в привилегированный угол, небрежно махнул хохлу, чтобы отвалил от нас, и неожиданно вполголоса заговорил на русском, нас ни чём не спрашивал, а рассказал историю своей жизни.
Геноцид армян длился сорок лет! Можно ли такое пережить?.. И этому старику всего лишь сорок пять лет. Всего лишь четверть века прошло с тех пор… И как он спасся, как стал французом?
– Э-э не-ет, ахперс, сначала я христианин, как вы, – покачал он головой на наши шокированные восклицания и продолжил рассказ: – Когда заключили турецко-германский договор, армянских мужчин начали призывать в армию. Турция вела войну на несколько фронтов. Хотя армяне жили на этих землях за две тыщи до нашей эры, но мусульмане считали, что это мы к ним затесались со своей верой. В своих поражениях обвинили христиан как предателей. С весны 1915 года начался пик второй волны резни. Христианский народ потерял жизненное пространство. Жители наших шести деревень укрылись на горе Муса-Даг, не подчинившись приказу о депортации, пятьдесят три дня мы отбивались от турок. А что у нас было? Винтовки, дробовики, старики, дети, женщины и козы… А против нас военные, пушки. Пощады мы не ждали… Растянули на высоких соснах два больших флага: «Христиане в беде! Спасите!». Надежды никакой, в прибрежье стоял сезон туманов и дождей. Утром 12 сентября, в воскресенье, наши дозорные увидели крейсер «Гишен» третьей французской эскадры и кинулись вплавь. Корабль шел к нам и спустил шлюпки. Капитан, выслушав историю пловцов, спешно подошел вместе с другими судами… почти пять тысяч человек спаслись!
– Единственный случай, месье Гишен, – перебил его Пьер, – что такое пять тысяч и полтора миллиона зарезанных! Зверье!
У меня чуть не вырвалось, что дед-то мой Орехта как раз с турками и воевал, что рассказывал о зверствах, но я закашлялся с кровью и никак не мог раздышаться. Гишен зацокал языком, стал аккуратно скатывать мою рубаху, размачивая присохшую кровь чем-то шипучим.
Михась-то успел рукой загородиться, перелома, Слава Богу не было, Грицок успел увернуться ему попало по спине, но по касательной. Плавно разговор перетек о том, что нельзя курить в неположенных местах, да еще в замасленной спецовке… Это был намек, что гибель Васыля списали на нарушение правил техники безопасности.
После обеда староста штубы вышел, долго его не было, а мы всё еще тихарились в закутке у стариков. Кровавый рубец после вонючей мази немного успокоился, где-то они нашли простыню, даже белую, и плотно обмотали меня. Несомненно, трещины в ребрах были, но фиксация таким образом не позволяла лишнего болезненного вздоха. Щадящее дыхание так обеспечивалось. Мочился я с кровью и криком. Как мне выходить на смену я даже не представлял… сил пошевелиться не было. Боль физическая как клином вышибала душевные переживания, как бы добраться до нужника и вновь не нарваться на хохловскую гуму, было гораздо важнее всех других потребностей…
Я с благодарностью смотрел на Гишена и повторил его странную молитву. Тот усмехнулся в бороду и покачал головой.
– Нет, балес, это я забираю твою боль означает с армянского. Я – не ты. Мне эта боль силы дает… А так, видишь, чем можем – тем поможем.
Наши ребята удивленно переглянулись, старики попрятали сдержанные улыбки. Значит, мы приняты в их что – банду? Пардон, компанию. Похоже на то… Михась встрепенулся, потом прижал больную руку к себе.
– Сходите, умойтесь, да на боковую вам, ребята, пора, – сказал бельгиец на немецком. Ну надо же, заговорил…
Я с трудом забрался на второй ярус, лег с краю. Никого к нам больше не подложили.
– Я завтра не дойду на станцию, – тихо шепнул я Грицко.
– До завтра еще дожить надо, – буркнул он и сделал вид, что уже спит.
05.07.2022