В нашем пионерском детстве немногие могли прихвастнуть чем-нибудь героическим. А я мог.
Мой папа был военным и, при любом удобном и не очень удобном случае, я позволял себе, как бы между прочим, ввернуть:
- А вот, мой батя как-то в лесу лису убил… – («в лесу лису» мне нравилось особенно) – и тут же, после паузы: - Из «Калаша»!
- «Калаша»?! – тут же вспыхивали глаза моих слушателей. - У вас чё, «Калаш» есть?!
- И «Калаш», и пистолеты - они у бати в оружейном шкафу опечатаны.
«Опечатаны» тоже казалось мне очень козырным словечком.
- А позырить можно?
- Не, только гильзы. Их у меня полно... Вот, например... - тянул я с ленцой, извлекая из кармана парочку, припасённых для такого случая, латунных цилиндриков. – Это пистолетная… Это автоматная...
И пока «ребзя», передавая друг дружке гильзы, придирчиво их рассматривала, я как бы нехотя продолжал свой рассказ:
- Батя лису прям на ходу подстрелил… Возвращался из караула, видит – лиса между деревьев… Ну, он автомат схватил, и тах-тах! – точно ей в глаз... На ходу, из грузовика… Как снайпер… Шкурка теперь дома лежит… Мама думает – шапку из неё или воротник?.. Мне кажется - воротник нарядней...
Шкурка лисы и правда хранилась у нас в шкафу, переложенная нафталином и тщательно завернутая в древнюю наволочку. И хоть был трофей старше меня, мама всё равно не разрешала мне к нему прикасаться.
- Это же натуральный мех! – делая большие глаза, каждый раз повторяла она. – Кучу денег стоит! Не дай бог испортишь!
Но я всё равно иногда тайком доставал эту «кучу», и рассматривал.
Пахла шкурка отвратительно. Выглядела и того хуже – сухая, шелушащаяся изнанка; слежавшийся, местами выкатанный рыжий с подпалинами мех; прихваченные грубой нитью прорези глаз…
Только хвост был более-менее. Хвост, да ещё носик со щёточкой жёстких волосков – сухой и мёртвый.
Это-то и было самое ужасное - понимать, что некогда юркое, прыгучее, живое существо теперь совершенно мёртво и выпотрошено.
Если бы лису действительно убил мой папа, мне было бы совсем тошно. А так, я только рассказывал, что он её убил, на самом же деле лису подстрелили солдаты, за что и получили «губу». А трофей папа забрал себе, и кто-то из его подчинённых сотворил вот это чудо - одну из немногих наших семейных ценностей.
По моему твёрдому убеждению, лисья шкурка, стоившая, понятное дело, баснословных деньжищ, переводила нас из разряда «зажиточных» в разряд «богатеев». Потому что - ковёр и две хрустальные вазы – это, конечно, тоже состояние, но натуральный мех… Причём не какой-нибудь кроличий или колючий нутриевый, а благородный, лисий! — это уже всё равно что норка или пыжик. Короче, совсем другой, райкомовский, а то и обкомовский мир.
- А чего ты себе воротник не сделаешь? – приставал я к маме.
И она мечтательно вздыхала:
- Вот, когда буду шить пальто…
Мама всегда, говоря о пальто, мечтательно вздыхала.
- Ну так сшей уже! – раздражался я.
- А из чего? Нужен же материал.
- Так купи!
- А где ж я его куплю?
- В магазине!
- Ну какой «в магазине»? Нужен же хороший. А хороший - только по блату.
- Так купи по блату!
- А где ж его взять?
- В магазине!
- Так нет у нас в магазине блата. Да и денег таких нет.
Вот и получалось, - что больше десяти лет как, благодаря лисьей шкурке, мы являлись, в сущности, богачами, а купить всё равно ни черта себе не могли.
Меня такое положение дел удручало и мучило.
«Ну как это так? – недоумевал я. - Вот же богатство, и никакого от него проку!»
- Так продайте! – советовал я маме. – Продайте, раз она кучу денег стоит, и купите себе золота, например.
- Где ж его купишь?
- В магазине!
- Ну какой «в магазине»? В магазине золото не покупают - только у спекулянтов.
- Так купите у спекулянтов?!
- За это в тюрьму можно сесть. И за шкурку, кстати, тоже. Ты же, надеюсь, никому не рассказывал? Это ведь браконьерство.
И я мотал головой:
- Не-е, никому…
А про себя думал: «Ну «ребзя»-то не выдаст, «ребзе»-то можно…»
Вот какое богатство хранилось в нашем доме - стоившее кучу денег, тюремного срока, и на который даже велик нельзя было купить.
- Так, может, хотя бы шапку! – в отчаянии подступал я к отцу. - За шапку-то в тюрьму не посадят?!
- В тюрьму за что угодно посадят, - хмурился папа, - даже за анекдот.
- Так что ж делать?!
- Не рассказывать.
- Про лису?
- Про какую ещё лису?
- Про ту, что - в шкафу!
- Не, не знаю такого анекдота… - бормотал отец, и, как всегда, отправлялся по делам.
А я крался в родительскую спальню, доставал из шифоньера лису и, стараясь не дышать носом, гладил рыжую шкурку.
«Золото, - думал я, - если не принюхиваться, чистое золото».
***
Без малого двадцать лет пролежало это «золото» на полочке нашего шифоньера. С годами оно ферментировалось, словно дорогой, изысканный напиток, насытилось благородными ароматами нафталина, купороса, плесени…
Шкурку била моль, в ней селились клопы, рождались и умирали колонии микроорганизмов, рушились и вновь возрождались бактериальные империи.
В шкафу лиса пережила себя, как минимум, дважды.
Она увидела застой и перестройку. Она поменяла две страны. И вот, наконец, нашёлся отчаянный скорняк-таксидермист, а, вдобавок, видимо ещё и эксгуматор-вивисектор, сотворивший чудо.
Он-таки выжал из этой дохлятины настоящую лисью шапку.
Что это стоило моим родителям, сколько литров самогона пришлось им отлить тому мастеру, я, честно признаться, не знаю. Но на моё семнадцатилетие мне преподнесли вот этот вот шедевр.
- Носи! – сказал отец, торжественно водружая мне на маковку долгожданный треух, - который нельзя было не отвернуть, не развернуть, не распороть, не порвать зубами, поскольку вся изнанка, всё его потайное нутро, отделанное дешёвым, жутко-поносного цвета дерматином, было сшито намертво, и лишь лобная, затылочная и височные части имели тот самый золотой с огненными подпалинами, недоеденный клопами и недобитый молью, мех.
И нахлобучив этот ужас, я наконец-то, впервые почувствовал себя настоящим богачом. Ибо натуральный лисий мех, если к нему, конечно, не принюхиваться, во сто крат ценнее серой, казённой цигейки, которую я вынужден был носить долгие годы своего «зажиточничества».