5.Траурные дни.
Ну, кто сказал, что обман надежд – это самое плохое? Бывают события и похуже.
Это плохое, хуже чего не бывает ничего – произошло через два с половиной года.
Оля тогда едва получила квартиру – 5 лет ее ждала – и поменяла работу. Работа не нравилась – в отделе кадров областного управления бытового обслуживания. Как говорила ее новая начальница:
- Вы отлично работаете, Ольга Витальевна, но вы все это бытовое обслуживание глубоко презираете.
Ну, это было сильно сказано, просто, получив квартиру, она немедленно ушла с прежней работы, куда глаза глядят, в первое подвернувшееся место.
Работка была та еще. 76 предприятий быта по области. С отчетами приезжали иногда забитые тетки из сел, не способные сложить 2+2. А из этих множественных убогих отчетов она должна была свести отчеты по области. Возня с приказами на номенклатуру, разборка жалоб, в том числе и анонимных, типа:
- Зав ателье такая-то в 11 часов пьяная и сползшем парике целовалась у памятника с армяшкой-сапожником.
Но зато узнала область, ведь могли отправить неожиданно в такое местечко, которое не на всякой карте есть. Побывала в техникумах и вузах региона на распределении студентов, которых затем встречала и отправляла по предприятиям.
Летом с детьми поехала в отпуск в Москву, а далее на дачу возле Жуковского вместе с сестренкой, которая только что закончила школу. Дача принадлежала соседке родителей по лестничной площадке.
Мама одна оставалась в Москве, поскольку отец опять лежал в госпитале. К этому семья, да и он сам уже поневоле привыкла. Летом обещал приехать в Д-ск, глянуть на их квартирку.
Как обычно, в госпитале - отдельная большая палата с красивой белой мягкой мебелью, на которой при желании могли заночевать родственники. Все возможные удобства в этом почти гостиничном блоке. Все в соответствии со статусом больного.
Только белые халаты и военные доктора напоминали, что это больница, да еще и радиологическое отделение. Где-то раз в неделю Оля выбиралась к нему. Эти посещения запомнились ей на всю жизнь. Наш просвещенный больной и раньше изучил всю возможную литературу о своей болезни, знал ее убийственный ход и жестокие примеры об уходе знаменитостей, в том числе и Майи Кристалинской, например. Иногда сетовал:
- Я-то хоть пожил, а за что страдают мальчики-солдатики?
- Да что ты все об одном, у всех все по-разному в течении любых болезней.
Все, как могли, держали марку и не позволяли себе вопить и заламывать руки, потому что это «пожил» было на этот день всего 50 небольшим лет.
На этот раз все было гораздо хуже во много-много раз, но человек никогда не верит в свою конечность, всегда надеется, что вот именно он преодолеет все сложности и выкарабкается. Не будь этого, неизлечимые болезни убивали бы людей сразу при их появлении. Вернее, мы сами себя уничтожали бы мыслями, бесплодными попытками понять, что значат два этих слова – «больше никогда» и «навсегда».
Было похоже, что на этот раз уже приступили к другим процедурам . Сон был тяжел и неровен, а когда папа мог очнуться от этого сна – внимательно всех оглядывал. Если замечал хоть какие-то следы слез и уныния – немедленно требовал это прекратить и начинал рассказывать, что ему там чудилось, под этими уколами:
- Представляешь, несусь в какой-то трубе, как на санках, как в бобслее. А потом вдруг бритва рассекает мне кожу на руках, на груди, оттуда каплет кровь.
- А больно?
- Нет, хорошо так и занимательно. Ярко и красиво. Это наркотики, я знаю.
- Ну вот. Ты у нас еще наркоманом станешь.
На это он очень четко и удивительно сильно заявлял, глядя в глаза:
- Никем я уже не стану!
Однажды утром на дачу приехала ее хозяйка:
- Оля! Тебе надо ехать в Москву.
- А дети? Светка не справится.
- Не думай ни о чем. Я тоже останусь здесь. Ты должна быть с мамой – отцу очень плохо.
Она поехала, и успела побывать в госпитале. И даже залить соседей. Когда она собиралась – отключили воду, видимо, кран так и остался открытым. Но об этом узнала потом.
Снова испытала эту муку мученскую, когда хочется плакать навзрыд, а нельзя. Папа начеку, хотя из-за него эти слезы и льются, и не останавливаются, а надо, чтоб и голос не дрожал. Каждую минуту – к окну, чтобы ветерок высушил те слезы, что выкатились, а остальные - стоять и глотать у этого спасительного окошка, куда он не может достать взглядом. При этом все понимали, что это прощание. И обещанной поездки в ее новую квартирку не будет. Не будет ничего.
В пять часов вечера следующего дня из госпиталя позвонила мама:
- Олечка! Пять минут назад папа скончался.
- А-а-а! – Она просто заорала. Слезы куда-то делись.
- Держись! Папа велел держаться и жить весело!
- О чем ты? Как ты можешь?
- Так надо! Я скоро приеду.
--------------------
Эти траурные дни вспоминаются как во сне – семья не живет в прямом смысле, когда случается горе.
Во-первых, жуткая сила горестных переживаний:
- Как же так? Неужели это с нами? Почему именно он, наш батько Квадратько, как любя они его называли. Как мы все будем без него? Ведь он основа всех основ, главный добытчик, надежда и опора в семье.
Во-вторых, огромное количество звонков и посетителей:
- Екатерина Александровна, дети, внуки, мы вам искренне соболезнуем.
- Мы все любили и уважали Виталия Николаевича.
- Он был очень редким человеком, его талантов и ума хватило бы на десятерых.
- Ваша и наша потеря невосполнима, но держитесь, просим вас.
Каждый звонок, приезд родственников или близких друзей заканчивался рыданиями и плачем.
Приходили теперешние сослуживцы и сослуживцы по Забайкалью. Потом полетели телеграммы из частей всей страны – его многие знали по службе в главке, а также везде служили его ученики и соратники.
Все это притом, что о похоронах им вовсе не пришлось беспокоиться, просто отдали парадный мундир в госпиталь для последнего одевания служаки и ждали дня, когда его привезут перед похоронами для прощания в Дом офицеров его части. Туда же привезут и семью. При этом было добавлено:
- Просьба выглядеть траурно, скромно и прилично, и избегать по возможности громких рыданий и воплей.
Вот так, все должно быть солидно.
И семья - тоже часть ритуала, прописанного по нотам. А куда спрятать чувства – горя и отчаяния - это кто-нибудь спросил?
Поздно вечером, часов в 11 этого же дня, 21 июля, прилетел Володя. Оля и мама дожидались его, сидя в лоджии. Они к вечеру были одни и могли, наконец, поговорить. Кстати, за все дни похорон – это было желанной мечтой – чтобы их все оставили в покое, дали погоревать и осмыслить.
Но нет, следующим утром все началось сначала. И так все пять дней до похорон.
Когда утром 25 числа они показались из подъезда их респектабельного дома, целая процессия женщин в черном вместе с мамиными сестрами, неожиданно заголосил Васька, водитель отца, терпеливый и добрый мужичок, который все эти дни держался очень хорошо и мотался по разным поручениям. Его просто сразил вид этих обычно веселых нарядных и молодых, даже юных, женщин в черном. Светке всего-то месяц назад исполнилось 17:
- Все. Безотцовщина.
Их долго везли. Было очень жарко – ведь самая середина лета. Перед входом в зал их завели к медсестре и накололи успокоительными.
В зале одуряющее пахло цветами, и было очень много народу. Вот и состоялась их последняя встреча с мужем и отцом.
Цветы охапками лежали вокруг виновника этого большого собрания. Среди букетов были огромные ветки экзотических цветущих южных растений – крымский санаторий прислал свои дары вместе с прилетевшими на похороны соратниками и их женами, прямо из отпуска, чтобы затем вернуться назад.
- Смотри, какой наш папка лежит спокойный. Отмучился.
- Ну да, и за слезы не отругает, - с навернувшимися слезами, усаженные в центре зала, пытались тихонько переговариваться они.
- А плакать опять нельзя.
- Как я хочу домой, упасть и реветь, реветь всласть, и чтобы никого не было, только свои.
К ним подходили, говорили какие-то слова. Многих они не знали. Среди них мелькали и знакомые лица. Оля была очень рада своей бывшей учительнице, Вале Осиповой, с которой после школы летела учиться в Москву. Они расцеловались, одновременно плача. Валя только и успела сказать, что она теперь в Москве, а вот со Львом разошлась.
На кладбище, где было подготовлено захоронение, был прощальный митинг. С трибуны говорили друзья, солдаты замерли в почетном карауле. Оля помнит только комдива из Забайкалья – Ракитина Ивана Григорьевича.
Потом стали прощаться. Все как в тумане. Оля помнит только, что кроме поцелуя ей удалось тихонько погладить такого безучастного ко всему отца по ставшей вдруг такой маленькой и беззащитной голове. Как в детстве, но только как будто они поменялись местами:
- Спи, папка. А мы как-нибудь проживем. Нет, не как-нибудь, а весело и счастливо, как ты велел. Только без тебя, - все это промелькнуло в голове, а ее уже отводили в сторону – как бы не нарушила протокол.
Потом залпы в небо – и готова новая могила в ворохе цветов, пугающая своей свежестью и неотболевшей болью.
Во время поминок в ресторане опять говорили много и хорошо. В зале стоял большой и очень удачный портрет. Квадратько смотрел на всю эту панихиду и как будто бы несколько иронично улыбался всем и каждому в отдельности. Еще вместе с живыми, но уже совершенно не здесь – и исправить это никому не дано.
На поминках наревелась наша Ольга Витальевна, 30 лет от роду, всласть. Еще и водочка плакала – и это было правильно - наконец дать волю слезам. Они сидели с Володей напротив друг друга среди теперь уже знакомых людей, которые выступили все до единого.
А в конце их поразила генеральша, вдова, Олина мама. У нее хватило сил после всего этого встать и сказать ответную речь хорошо поставленным голосом диктора центрального телевидения:
- Благодарю всех собравшихся за то, что почтили память Виталия Николаевича. – в свои 50, с черным кружевным крепом на высокой прическе, без единой слезинки в голосе, - она была завораживающе красива.
- Поверьте его самому близкому человеку – это был редкий ум, удивительно красивая личность и добрый человек. Пройдя страшную войну еще в ранней юности, он как никто другой любил жизнь во всех ее проявлениях и нам завещал жить весело и счастливо, как ни кощунственно это сейчас звучит, - здесь она выдержала паузу - И мы намерены это выполнить. Верьте в нас, как всегда верил он. – В зале стояла мертвая тишина. Но она продолжила:
- Заверяю вас и еще раз благодарю своим вдовьим словом! – здесь она поклонилась.
Плакал весь зал, плакал даже зять Володя, повторяя:
- Да где она силы-то берет? Я бы сейчас и двух слов не смог бы выдавить из себя. Ты теперь понимаешь, что они оба генеральской породы?
------------------
Домой вернулись врозь. Оля с детьми оставалась все положенные сроки с мамой и Светкой. О работе как бы не вспоминали. Много было всяких дел, приезжали финансисты из части, шло оформление пенсии вдове и несовершеннолетней дочери. Однажды она услышала разговор об оформлении наследства. Как оказалось, отец не оставил завещания, за что его мама не раз винила в разговорах:
- Ну, что же ты, батько? Как же ты не предусмотрел такого важного шага?
- Да некогда ему было.
- Ты, Оля, ошибаешься. Он так много и долго гулял по городу пешком. Устраивал многочасовые прогулки на свежем воздухе, все пытался свою болячку преодолеть. Он мог посетить нотариуса много раз, да и в госпитале есть такая функция у администрации.
- Мама, значит, он не мог. Ты понимаешь, не мог! Поверить, что конец близко. Не мог довериться чужим людям. Не мог переступить порог нотариуса и начать говорить о таком трудном и тайном, не залившись слезами. Ведь он был так сентиментален в последнее время, любая ерунда увлажняла ему глаза.
Так вот, в разговоре матери с военным юристом Оля услыхала:
- Но у вас же есть и старшая дочь.
- А моя дочь очень порядочный человек.
- Но у нее же есть муж и дети.
- Дети еще ничего не решают по малолетству. А мой зять – еще более порядочный человек, чем моя дочь.
В этот же день состоялся разговор с мамой о том, что Оля должна отказаться от всего в пользу своей несовершеннолетней сестры, поскольку так выгодней все оформлять. И еще было обещающе так добавлено:
- Ну, ты же понимаешь, что все это только формальность. А на самом деле, Ольк, я тебя не обижу.
А она и не перечила. Ведь клеймо «порядочного человека» она же недаром заслужила, причем вместе с Володей. Короче, не время и не место торговаться.
Гораздо больше волнения мама испытывала по поводу матери Виталия Николаевича, что вместе с его братом приезжала из Жданова на похороны сына:
- Баба Мотя и Петро уж точно будут претендовать на часть наследства.
- Да ну, с какой стати!
- А с той, что мать всегда была на иждивении сына. У нее сохранились все квитанции о денежных переводах за многие годы.
- Но у нее же пенсия за мужа.
- Но эта была бы больше. Но одновременно наша со Светкой сразу бы уменьшилась.
- Да брось, ты. Не поверю, что они так поступят с тобой. Причем понятно, что это не сама бабушка, а Петька только может на это повлиять.
- То-то и оно. Представляешь, он на похоронах просил уступить ему нашу «Волгу». Отец ее так любил и холил, а братец просто хочет ее унаследовать.
- Ну, это, конечно, резкое заявление. Кстати, а что ты с ней собираешься делать? Ведь по сути машина и гараж – это и есть основное из наследства.
- Пока не знаю. А ты помнишь, как мы ее покупали?
Эту историю Оля прекрасно помнила. Очередь на 21-ю «Волгу» в военном городке Чита-46 подошла как раз тогда, когда отец был в длительной командировке, переходящей в отпуск. Так мама собирала нужную сумму сама, не имея доступа даже к сберегательным книжкам мужа.
О машине, естественно, мечтали давно, тем более, что по военной специальности Квадратько был автомобилистом и как раз проходил производственную практику на Горьковском автозаводе как слушатель Ленинградской военной академии тыла и транспорта, когда с конвейера сходили первые ГАЗ-21. Есть даже историческая фотография офицеров возле новенькой машины, сверкающей лаком и оленем в броске на капоте.
В общем, машину формально купила Екатерина Александровна и очень этим обстоятельством гордилась. И этой гордости хватило на то, чтобы из новенькой по сути, машины сделать мемориал своей прежней жизни. Но это еще все впереди.
А тогда было много слез и растерянности, а также поминки на девять и на сорок дней, которые не дают расслабиться – и в этом их великий смысл, ведь семья все время при деле, а время тем временем идет, это всепоглощающее и со всем примиряющее время, которое лечит душевные раны и постепенно заволакивает сознание дымкой забвения. А иначе люди бы не выжили от груза того горя, что сваливается на них в течение жизни.
Так постепенно выживали и они. Звонки, поездки на кладбище. калейдоскоп лиц, какие-то поездки по присутственным местам, закупка продуктов на поминальные обеды. За сорок дней папин ряд на кладбище заметно заселился. Были там и публичные люди - брат могучего маршала-конника, академик, автор травополья, которому без всякого памятника в настоящем каждый год кто-то сеял новую культуру, в отместку, что ли, за застой советской науки, в общем, «за кибернетика» и за генетику. Были там и знаменитый актер, любивший в жизни «Анну на шее», и такие же служивые люди, как их отец и муж. В основном, люди пожилые и заслуженные. И только совершенно дико выпадали из их числа один молодой и знаменитый актер и через несколько лет погибший знаменитый хоккеист.
У Бориса Акунина есть сборник рассказов «Кладбищенские истории». Совершенно уникальные и полумистические маленькие шедевры, в огромной степени познавательные, не говоря о совершенной художественности и даже изысканности.
Так вот, огромный портрет актера, признанного самым лучшим в мире жюль-верновским капитаном Немо с его огромным лбом, переходящим в не менее великолепную лысину, с подсветкой и спереди и сзади на черном фоне, где на лбу был виден даже светлый пушок, над больными огромными глазами, как у белого генерала, к которому приходит призрак убитого им красного бойца, производил огромное впечатление, просто завораживал и долго тревожно напоминал о себе. Почти как названные замечательные рассказы. Эти глаза приковывали к себе и смотрели прямо в душу. И это не актерство и приобретенный профессионализм. За этим взглядом чувствовался огромный и глубокий внутренний мир со всеми противоречиями и личной трагедией.
Причем, понятно, что один картонный портрет, как бы он ни был ламинирован, не выдержал бы погоды в наших широтах. Его наверняка каждый год меняли на точно такой же, который неизменно стоял на отведенной лужайке из незабудок, долго без всякого памятника, совершенно завораживая сознание.
А знаменитый хоккеист нашел свой приют через несколько лет, тот, что погиб в автокатастрофе вместе с женой. И такая гибель вызывала ощутимый протест, даже у неболельщиков. Как же так? Что за судьба такая, когда погибают двое молодых и успешных, а дети остаются сиротами.
----------------------
В Д-ск Оля с детьми вернулась уже в сентябре, в основном закончив все дела у мамы.
Сама себе наметила и дела по отказу от наследства, для чего посетила местного нотариуса. Время шло, и она даже смогла собственной рукой вывести эти слова «в связи со смертью моего отца». На всякий случай оформила такое же заявление от имени бабушки по отцу и отправила его в Жданов для дооформления. К чести отцовых родственников, несмотря на плохие мамины прогнозы, оформленное, как положено, заявление очень быстро вернулось на Олин адрес с тем, чтобы она переправила в Москву оба отказа.
Вот так мы бываем иногда приятно удивлены благородством не очень близких людей и жесткостью и безразличием очень близких.
Проходили дни, каждый заявлял о себе своими проблемами, радостями и горестями, и Оля ловила себя на том, что ей уже гораздо реже хочется уединиться, чтобы всласть выплакаться от своей потери. Одновременно она всерьез занялась поисками нормальной работы.
А это было совсем непросто в их областном центре. Много где побывала, предлагая свои услуги, но не в действующих традициях было брать работников без протекции.
Намыкавшись, она обратилась к Леснякову, с которым они когда-то встретились в отделе кадров университета. Анатолий Ефремович уже года полтора в университете не работал. Ушел не без обиды, проработав 6 лет. Они продолжали общаться. И до сих пор эту обиду не изжил, ни одну работу после вуза так и не полюбил. Уже много позже Оля поняла, почему это произошло.
Просто люди, хоть однажды работавшие в вузе, никогда не могут забыть это особое состояние постоянного времяпребывания среди молодежи, надеюсь, лучшей, в атмосфере университетской вольницы, среди талантливых и умных людей, на передовом рубеже знаний и науки.
Все полтора года вуз существовал без начальника отдела кадров, достойной замены офицеру в отставке так и не нашли. Анатолий Ефремович навел справки среди бывших знакомых вуза, Олину биографию поизучали и доложили ректору. Изучали даже ее студенческое личное дело, достав с этой целью его из архива. Вплоть до оценок. А потом и ее саму стали приглашать в разные университетские инстанции для всестороннего «одобрямс». Уже на этой стадии все ее поражало. Ну, зачем, например, согласование с парторгом группы двух или трех управленческих отделов, где-то в закутке одного из 10-ти корпусов, найдешь-то с трудом. Сидел там эдакий замшелый дедок из бывших руководителей где-то чего-то, сейчас он ничего не решал, естественно. Не он ее нашел, но зато вопросов задавал, как на парткомиссии в райкоме перед выездом за границу. Потом партком, профком, проректор, курирующий управление, заодно еще два проректора просто так. В парткоме секретарь удовлетворенно порадовался, что у нее в ее 30 с небольшим уже двое детей. А это значит,- он так решил, - что в ближайшее время начальник отдела не пойдет в декрет.
Ольга всему этому дивилась: то полтора года никого найти не могут, то придираются и попросту нарушают законодательство. Так, в один прекрасный день ее пригласил зам. начальника той областной организации, где она работала и прямо спросил:
- Так что, Ольга Витальевна, в университет от нас сбегаете?
Это был запрещенный прием – кто-то на уровне согласователей типа замшелого дедка удосужился позвонить и расспрашивать об Ольге, предлагая, так сказать, ее начальству ее охарактеризовать. Ситуация же на теперешней работе, где руководили бытовым обслуживанием области, была совсем непроста.
Начальник отдела Юлия Ильинична Дольникова, парторг организации, с приходом Ольги Витальевны всю работу переложила на нее, занимаясь, якобы, общественной работой. А на самом деле ни той и ни другой. Она просто отвыкла работать, прикрываясь важностью персоны парторга. Дама была высокой, сухопарой, без признаков женственности и вкуса, жила недалеко в новой квартире, полученной от работы. Имела мужа – начальника отдела кадров строительного треста, что неподалеку, и сына – подростка лет 13. Ко всему прочему, дама не имела высшего образования.
Нет, работать за Юлию Ильиничну Ольге позволялось, организовывать работу других – тоже, при равных с ними условиях оплаты. Одновременно, не дай бог кому-то похвалить Ольгу Витальевну ее начальнице за грамотное и интересное выступление на производственном собрании здесь или на предприятиях области, за авторитет у руководства – начиналась травля на почве ревности и всяческого умаления ее работы. Поистине, кто не занят работой, тот занят интригами.
Ольга Витальевна всерьез считала, что честная работа – это все, что от нее требуется. Ан нет, надо было еще хвалить сыночка, всячески подсюсюкивая, как было заведено до нее, Тот, кстати, излишне часто толкался у них в отделе. А чего его расхваливать, если у нее своих двое, а Димка - мальчишка как мальчишка. Еще надо было после 6 часов вечера не уходить домой – была такая манера, если отсутствует в комнате начальник отдела – все сидят и ждут.
Естественно, Ольга поломала и это.
После работы начинается, по ее мнению, личное время, которое принадлежит семье, да еще домой всем добираться около часа. Она отправляла трясущихся девчонок домой, закрывала кабинет и шла искать Дольникову, где бы она ни была. Чаще всего она оказывалась в одном из 2-х кабинетов. Ольга спокойно входила туда и отдавала ключи. Без нерва и вызова, но с бурей протеста тех, кто сидел в кабинете и чаще всего, просто трепался без зазрения совести.
А вот теперь она попала к ним на растерзание. Еще не известно, возьмут ее или нет на работу в университет, а на второй день после разговора с замом она утром на своем рабочем месте обнаружила нового человека, складненькую такую бабенку постарше нее и в очках. Новенькая заявила, что ее приняли на ее место, и она теперь будет здесь работать.
- Ну что ж очень приятно. Давайте знакомиться. Но пока я здесь работаю и, возможно, вообще никуда не уйду. – На самом деле это было очень неприятно, девчонки сидели открыв рот с перекошенными физиономиями. Они, оказывается, знали эту даму, и счастье их не переполняло вовсе.
Пересадив Раечку на приставной стульчик сбоку, Оля приступила к работе, которой всегда было выше головы.
Пришедшая часа через полтора Дольникова никак не комментировала ситуацию. Она надеялась на скандал, в которых Раиса мастак, но оного не произошло. Все мирно работали, и даже новенькая, которую Ольга тут же с места в карьер взялась хоть чему-то научить, раз такой дополнительный трудовой экземпляр появился в отделе.
И только где-то через месяц состоялась аудиенция у ректора университета, который дал «добро», почти как таможня. Ректор произвел на нее неизгладимое впечатление и ростом, и стройной элегантностью, и седовласой головой с орлиным профилем. А также пустым рукавом безукоризненного костюма, что красноречивее всех слов говорило, что перед ней инвалид войны, ныне ставший доктором исторических наук. А также предупредительными простыми манерами, которые контрастировали с сановными манерами его ближайшего окружения.
А тем временем вместе с месяцем подходил к концу и год. А у ректора она узнала, что ее должность является номенклатурной – и предстоит еще утверждение в управлении кадров министерства. Тогда еще все образование находилось в основном в ведении двух министерств. Так вот, университет относился к Минвузу – министерству высшего и среднего специального образования Украины.
Утверждаться поехала 4-го января, сразу после Нового года. Управление кадров Министерства располагалось в самом центре столицы, на Крещатике. Это уже много позже его перевели во второе здание, где в те времена располагались вспомогательные службы.
Потом уже, дома, Ольга вспоминала, что прогнали ее как сквозь шпицрутены через всех работников управления – и каждый говорил о том, что его направление работы – самое важное. Их было - 4 комнаты народу, а ей все эти направления надо было сконцентрировать на себе. Работа с преподавателями, со студентами, трудоустройство аспирантов, статистика, подготовка наградных документов и еще много чего по перечню. Потом ей дали время прочувствовать, что на нее свалилось, оставив просто в ожидании под дверью начальника, который несколько раз выбегал, громко на кого-то орал, хлопал дверью, но ее не приглашал, несмотря на то, что она всячески пыталась на себя обратить его внимание. Уже хотелось на улицу, на свободу, да и дело было к вечеру, и поезд уже скоро, а еще и ребятам ничего не купила. Как же с пустыми руками возвращаться, нарушать заведенную традицию?
Наконец ее провели к этому «медведю, бурбону, монстру», как она его уже мысленно окрестила. Разглядывал-разглядывал, изучал бумаги-изучал, бурчал-бурчал, что, мол, молода слишком. Взывал, что это очень серьезное назначение – и не дай бог ей через пару месяцев не справиться. Наконец, отпустил, почему-то зло согласившись.
Она ничего не могла понять, чем же, в конце концов она провинилась, а вкупе со всеми неласковыми напутствиями даже возмущалась таким ходом утверждения. Это уже много позже она узнала, что ее литературное прозвище – это еще очень ласково – называли его и похуже. И что хамская манера начальника называть всех на «ты», даже если перед ним вдвое старший ветеран войны и хоть трижды профессор, была его повседневной манерой общения со всеми и вся.
Когда вернулась домой и все рассказала, Володя задал замечательный вопрос:
- А сколько же ты у нас теперь будешь получать, дорогая мамочка?
- 120 рэ, папочка.
- Да ты что? А суеты-то, суеты. А еще больше важности за такие-то крохи.