7. «Так трудно любить ежеминутно».
И в этом же таком насыщенном году состоялось одно знаковое знакомство. Вот какая тавтология. А все началось так просто, как очередная ангина.
Ангины мучали ее с детства, отнимали много сил, были затяжными и изматывающими. В поликлинике по месту жительства оказалась очень приятная докторица с интересным для отоларинголога именем - Лора Акимовна. Она настойчиво стала рекомендовать удалить миндалины, иначе она ни за что не ручается. И порекомендовала обратиться к ее хорошему знакомому, зав. соответствующим отделением в одной из больниц в центре города.
Она явилась на консультацию совершенно спокойная – вопрос о ее горле уже много раз консультировался еще с детской поры, особенно в Ленинграде, где она просто пропадала в сыром климате. Но родители так и прозевали самое благоприятное время, им всегда было некогда. Сама она тоже обращалась к врачам, но не отваживалась на резкие движения. А тут, во время ожидания в коридоре среди других болящих, появилась конкретная мысль – а что же дальше? Судя по всему - пора было призадуматься.
Вот тут и вышел из кабинета Он. Красивый дядька в высоком колпаке и с седыми висками. В халате на голое тело – была жара конца апреля, тяжелая и гнетущая в силу своей непривычности. Дядька был великолепен. Довольно большой, он двигался очень легко. Быстро обвел всех взглядом, который как бы никого не видит, но все замечает. Такой взгляд был у ее отца. Как сказал бы Козьма Прутков, он зрил в корень. Развернувшись к ней спиной , он легко двинулся прочь от кабинета, в прорехе белоснежного халата на спине сияя наклейкой крест-накрест на повязку из бинта.
- Надо же, доктор, а болеет, как и все.
Когда он возвращался уже совсем с другой стороны, Ольга вдруг поняла, что этому доктору она доверится. А почему вдруг? Да потому, что она просто в него влюбилась, да, опять с первого взгляда. Уже второй раз в жизни.
А посему уже войти в его кабинет было счастьем, а потом еще и разговаривать, строить планы на операцию, задавать вопросы, в том числе и на выходе:
- Дмитрий Евгеньевич, а как вы думаете, мне не слишком поздно делать операцию, ведь всем известно, что с возрастом бывает больше осложнений и противопоказаний. Она стояла при этом уже почти у дверей, во весь рост, в летнем финском платье, а он что-то писал, окруженный двумя помощницами.
Здесь он вдруг оторвал свой взгляд от писанины, глянул на нее смешливо-иронично и одновременно как-то оценивающе и очень по-мужски, а вслед за этим пророкотал:
- Посмотрите на нее. Ей всего 32 года, а она думает, что уже. А еще начальник отдела кадров. – И, довольный своей шуткой, сочно расхохотался, добро ее подкалывая.
Оставалось только попрощаться до назначенной даты на 14 мая. Попрощаться на веселой ноте, ведь она тоже любила эту приятную иронию, это было ее привычной волной в семье родителей, а теперь в своей семейке. И вдруг еще один совершенно незнакомый человек вот так легко поднастроился на эту волну.
И она стала ждать новой встречи. А ради этого можно и претерпеть все, что с ней будет связано.
Время летело быстро, а до болезни надо было переделать еще кучу дел и дома, и на работе. Домашние дела более или менее понятны, а на работе надо подготовиться к работе в больнице, не могла же она отдыхать в безделии, там она будет шифровать карточки для вычислительного центра министерства, всех тех недостающих, каких она выявила в сверке. Теперь она никому не может доверить эту работенку, чтобы опять не распутывать новые ошибки. Объем работы на вынос был немаленьким, а с другой стороны – где же еще ее делать, как не в больнице, эту рутинную и дурную работу?
Иногда, правда, замирала душа в преддверии чего-то необыкновенного и неизведанного, но она относила это к волнению перед операцией.
В больнице в течение суток ее изучали, а на следующий день пригласили в операционную, которая была прямо напротив палаты. С доктором уже несколько раз виделись и общались, в том числе и о том, что нового в «Иностранке», которую она читала.
В операционной он был в своей стихии, а она изо всех сил старалась не показать страх перед тем, что ей предстоит, а также и волнение совсем другого характера. И да здравствует это волнение, потому что в нем можно все перенести гораздо легче, потому что оно само по себе превышает любую боль и страх, и неизвестность. Она вела себя идеально, в конце концов, наркоз был всего лишь местный. За такое послушание доктор ее похваливал, ну, примерно такими междометиями, как хвалят собаку или лошадь, когда просят ее потерпеть. Разве что по голове не гладил и по крупу не похлопывал. И только один раз воскликнул:
- Это ж надо, какая неслыханная аккуратность. Она боится выпачкать салфетку в такой ситуации, где все забывают обо всем на свете. Первый раз такое вижу.
И действительно, боясь показаться отвратительной в залитой кровью салфетке, коробом стоявшей у нее на груди – ну, так повязали – она пальцами пристегнутой правой руки пыталась расправить ее снизу, чтобы все пролетало мимо, в подставленный на уровне груди тазик, или как там оно называется.
Но вот, наконец, все и закончилось, и ее отвели в палату. Пребывая в состоянии эйфории, что так легко отделалась, а ведь столько лет не отваживалась, она лежала, и снова, и снова переживала такое яркое впечатление от настоящего профессионализма, такого уверенного и даже красивого. Снова видела эти глаза над стерильной маской, слышала этот замечательной красоты мужской голос во всех его модуляциях и понимала, что пропадает прямо здесь и прямо сейчас.
В этот же день он несколько раз к ней заходил, но объясняться она могла только жестами, разговаривать пока ей не разрешалось. После этих визитов она долго удивлялась, насколько ярким может быть такое бледное породистое лицо и насколько выразительными - большие и тоже светлые глаза. Как будто человек в отличие от других сделан из благородного металла, ну, скажем, из серебра, а, может, даже из платины. Но верхом совершенства в этом лице был, конечно, большой чувственный бледный, но так красиво очерченный рот, постоянно тронутый загадочной усмешкой, эдакой одновременно самоиронией и иронией к окружающему миру.
После операции она чувствовала себя паршиво, поэтому не читалось и не плясалось. Зато пелось, в душе. В результате она допелась до того, что поднялось давление и горлом хлынула кровь. А обнаружили это только на рассвете, и сразу потащили ее в другую операционную, где она и испытала все прелести от грубой дежурной тетки, изрядно помучившей ее, чтоб операция перестала казаться медом. При этом она резко вопила и слова:
- Понабрали тут гипертоников, - были еще не самыми резкими и обидными. А возражать она по-прежнему не могла, только жестами, на которые всем было глубоко наплевать.
Поэтому она схватила листок и ручку, валявшиеся на столе и написала:
- Делайте свое дело и не орите! Пожалуйста.
Уже потом она поняла, что получилось что-то вроде «Кушать подано, идите жрать, пожалуйста». Это могло бы быть смешно, но смеяться было некому. Зато и цель была достигнута – врачиха моментально заткнулась.
- Ну, как вы, моя дорогая Ольга Витальевна? – это было первое, что она услышала утром после пробуждения. Перед ней стоял склоненный Гуревич собственной персоной. Во всем облике настоящая обеспокоенность и забота. Куда подевалась ирония в квадрате? А глаза! Или ей показалось? Спокойней, спокойней, сердечко, не стучи так, а то услышит – и снова изогнутся губы в усмешке. И она выдавила из себя улыбку и взмахнула рукой, мол, все хорошо.
- Ну, отдыхайте, у вас было достаточно волнений. У, какая вы непростая, оказывается, пациентка.
В этот день он забегал еще несколько раз, сам смотрел ее температуру, задержался после работы, это значит, после двух часов. Заставлял ее говорить, полоскать горло, в общем, начинать выздоравливать в активном режиме. Правда, днем пару раз удалось и поспать. В общем, жизнь налаживалась. А при активном участии зав. отделением налаживалась даже приятно. Чего там вспоминать ночную экзекуцию. Откуда-то стали приходить рифмованные строчки:
Уже читаю, пью (кисель) Быть может,
;Смеюсь Вы во мне
И даже говорить я не ленюсь открыли божий дар.
Пишу стихи, Возможно,
Плохие, но свои,
что ему
Хоть раньше этим, право, миндалины мешали
не грешила
Первый день прошел.
На второй день она уже расположилась после ужина в столовой, где в вечерние часы занимались студенты, ведь скоро начиналась сессия.
Она самозабвенно трудилась, разложив на двух столах огромные шифраторы кафедр и специальностей, шифруя недостающие карточки. И какой только идиот придумал шифраторы, каждый из которых накрывает квадратный кухонный стол. Таких было два (не идиотов, а шифраторов), а потом еще несколько в формате обычных книжиц. Вот уж действительно гигантомания во всем, ведь это всего лишь подручные справочники, ведь книжицами гораздо удобней пользоваться. Вот засадить бы этих умников за шифровку самих, посмотрела бы она на них.
Так бурчала Оля себе под нос, одновременно умудряясь лопатить саму работу, да и в столовой, среди студентов, это было нормально. И столы опять же кстати пришлись.
Тут ее и застукал милейший зав:
- А что это вы тут делаете такое интересное, как все непонятное, курсируя меж двумя столами с простынями?
- Шифрую информацию, - проблеяла она, застигнутая врасплох.
- А! Так вы еще и пианистка-шифровальщица? А где же ваш Штирлиц с чемоданом? – и он захохотал, довольный своей шуткой.
Сбитая с толку, она одного не могла понять, он со всеми такой веселый провокатор, или выбрал для насмешек лично ее?
А он продолжал:
- Это вам приволокли? Жаль я не видел.
- Нет, я это сама принесла, когда поступила к вам. – А поскольку он удивленно поднял брови, тут же добавила, чтобы не было сомнений – в отделение, разумеется.
- Да я догадываюсь, что не ко мне лично. Хотя жаль.
И он опять расхохотался:
- А я дежурю сегодня, дай, думаю, загляну, не шалят ли тут промокашки-студентики. А тут не зашалишь, если такие пациентки тон задают.
- И добавил уже серьезно:
- Хотите совет? Никогда не делайте работу, которую могут сделать подчиненные.
- Совет хорош, я и сама этому правилу следую. Но вот эту работу уже однажды сделали незнамо кто и незнамо как, я просто за это и отдуваюсь сама, чтобы не было кого винить, тем более я здесь свободна. И столы у вас хорошие.
- Никогда бы не подумал, что у вас все так сложно. Ну, желаю здравствовать.
После этой легкой болтовни ни о какой работе не могло быть и речи. В душе чирикал хор птичек, а руки предательски дрожали, да и слаба мать, слаба после такой кровопотери. Это так она себе объясняла, а на самом деле стремилась уединиться, если это возможно в большой палате и помечтать. Ведь все очевидно – она влюбилась в этого бурбона и насмешника.
Вот так, кто-то болел и охал, а ей было некогда даже там – она мечтала, читала, да еще и работала. Все предписания и процедуры выполняла, естественно, тоже.
Однажды она вышла на лестницу – ее навестила в этот раз свекровь – и перекладывала передачу к себе в пакет и вдруг замерла с большой литровой бутылкой молока в руках – по лестнице спускался Он – ее сердца чемпион.
Оля впервые увидела его без высокой накрахмаленной шапочки и в цивильных джинсах. Он был так хорош, даже несмотря на лысину в обрамлении седых завитков – и прекрасно сознавал это, и прекрасно прочувствовал моментик, чтобы опять захохотать над ней, скукоженной, с негнущейся пока шеей:
- Кормите, мама, свою Оленьку, а то она у нас тут похудеет…
И пошел себе, довольный, по пролету уже вниз.
А Людмила Даниловна:
- Оля! Это кто?
- Мой доктор.
- Тот самый знаменитый Гуревич?
- Ага.
- А совсем как мальчишка!
- Угу! Видели бы вы его в работе!
- Ну, и слава богу! Такие люди и должны быть талантливы. Но он же еще и интересный какой! - подлила она масла в огонь, сама того не сознавая.
Таки в отделении она похудела из-за слабой проходимости горла, скажем так. Побледнела и очень себе к выписке понравилась. Выписывать ее пришли трое – Володя с бабушкой Анастасией Даниловной, в руках у которой был букет из своего сада, да еще Сережка, ему тогда было всего-то четыре с половиной года.
Перед выходом на улицу попрощалась с доктором. Он был суховат, от гонорара категорически отказался, добавив лишь:
- Польщен знакомством.
И, ставя цветы в воду и убирая бутылку коньяка:
- Ну, вы сильно-то не прощайтесь навсегда. Приходите, Будем вам рады. Еще вас понаблюдать нужно какое-то время, хотя сейчас к Лоре, к Лоре… Акимовне.
- Да-да, конечно. Большое спасибо.
А сама замирала от этой такой милой церемонности –«Польщен знакомством». Это хорошо, это хорошая литературная речь, подмечала она про себя, а сама все глядела на него, боясь расстаться.
- Ну, вы там еще погуляйте чуть-чуть, там выписка, больничный, все такое.
- Хорошо, хорошо, мы подождем. Я пошла! - это уж было совсем отчаянное, - и он перешел на привычное:
- Пошла она. Я вас никуда не посылал.
- До свидания. Спасибо за все.
- Желаю удачи. Не стоит благодарности.
На том и расстались.
Но жизнь перевернулась.
В нее отныне вселилась еще одна любовь, эта, вторая - тайна ее жизни. Потому что первая была тоже при ней. И потому, что любовь – всегда тайна.
Эта новая тайна окрыляла и несла ее по жизни с удивительной легкостью. Играючи, она брала барьеры и препятствия, любила и холила свою семью и себя, любимую, тоже.
Да и как же себя не холить и не наряжать, если ты – вместилище такого яркого красивого чувства, что само по себе есть целый мир. При этом не распадался и весь ее целостный личный мир. Ей ли не справиться с некоторым раздвоением чувств, хотя все их проявления все равно принадлежат ему, любимому мужу:
- А не вводи мил-друг жену в заблуждение… Кто когда-то обещал быть врачом? А? Вот то-то! Сам виноват!
Впрочем, она всегда умела себя подать как женщина. Еще в школе, в военном городке, командные дамы, тоскуя о чем-то своем, упущенном, видя ее блистательную популярность у парней, говорили ее маме:
- Екатерина Александровна! Олька у вас выросла очень привлекательной, но если бы только это, она же просто пикантная штучка.
Командные мужчины реагировали по-своему. Но об этом напомните позже, если все-таки доберетесь с нашим новоиспеченным автором до ее юности, т.к. идем мы туда, хоть и в обратном порядке.
Начав худеть в больнице, она продолжила это уже сознательно, отсекая от себя все ненужное, как умелый скульптор. Ведь она, настоящая, где-то там, внутри напластований от двух детей и всего связанного с их рождением. У нее это получилось, и это тоже все заметили со знаком плюс.
Но самое интересное, что с ней произошло, так это ощущение постоянного поиска любимого лица, на улице, в толпе, в магазине, в общественном транспорте, в конце концов. И даже на работе – а вдруг войдет?
Нет, до конца года они пару раз виделись, то сама на консультацию приходила, то Сережку приводила. Она могла дословно пересказать эти встречи, но этого было слишком мало. Потом договаривалась о консультациях для сослуживцев и знакомых, иногда с ними приходила и сама, чтобы просто повидаться.
Еще она взяла себе за правило – поздравлять по телефону его со всеми праздниками. Он охотно поддерживал разговор, ответно ее поздравлял, никогда не раздражался и не прикрывался занятостью, но и только. Все было строго в пределах общения хорошо воспитанных людей. А она впитывала в себя звуки его богатого голоса, его словечки из прошлых времен: «жировка», «барышня», «управдом». И была рада хотя бы этим малым крохам общения.
А орбиты жизненного вращения были так далеки и совсем не пересекались, и поэтому она инстинктивно всегда продолжала искать его взглядом везде. О! Это было увлекательно! Но и затруднительно, требовало большого напряжения, как внутреннего, так и внешнего. И создавало некую отрешенность от всего окружающего. Иногда она продолжала грезить наяву, с трудом переключалась на какое-то деловое обсуждение, складывала никому не нужные слова в никому не нужные фразы. Но потом, конечно, встряхивалась и плыла со всеми. В общем, все симптомы влюбленности налицо.
И начала творить глупости. Будучи влюбленной в одного человека иногда стала обращать внимание на других. А кавалеров было предостаточно, только выбирай. И выбирала, но никогда - из среды университетских донжуанов. Помня первое правило - никогда там, где живешь и где работаешь. Да боже избавь, она бы лучше вообще на себя наложила епитимью, чем позволила бы кому-нибудь из своих сказать что-то вроде того, что они более чем тесно дружат. Нет, она этого не боялась, это было просто для нее исключено.
Ее жизненного огня хватало на маленькие симпатичные влюбленности-флирт, где никто никому ничего не должен, зато приятно. Она чувствовала, что это пора ее наибольшего цветения и самой большой отваги на женском поприще. Но главнее ее родных мальчишек не было никого в ее жизни. Никогда!
Заканчивались эти приключения тоже прелестно. Часто еще долго приятельствовали, с некоторыми до сих пор практически.
У, это вообще высший пилотаж отношений между мужчиной и женщиной. Обмен мнениями, комплименты, кокетство, стихи и пародии на них. Искрометное обожание и желание прийти на помощь – это тоже было замечательно. Особенно, если у обоих есть главное в жизни – семья и работа, то почему для еще более полного счастья вдобавок не пококетничать и не поухаживать, скажите на милость? Если глаз горит, а сердце просит?
Вот так и прожила она пять лет, ярко и с успехом, а сама все искала в толпе одного его.
---------------------
Однажды в начале осени он позвонил ей сам:
- Ольга Витальевна, а я очень нуждаюсь в вашем профессионализме, - заявил он после приветствия.
- Да как же это может быть? Но я рада, - не без удивления и радости ответствовала она.
- Представьте себе.
- Я вас очень внимательно слушаю, - а сама одновременно вслушивалась в эти модуляции и ликовала от счастья, но все же успевала и размышлять, что бы это могло быть. Ну, наверное, какая-нибудь консультация по трудовому праву для себя или близких.
- Я тут волею судеб оставлен за главврача.
- Поздравляю. А он где?
- Да не с чем. Просто в отпуске. А тут нужно запросы в вузы разослать о первокурсниках. Вы же знаете, мы по договору обслуживаем вузы, - начал он.
- Я для вас все сделаю, что касается нашего университета.
- Да нет. Тут несколько иное. А вы не получали мою бумагу?
- Пока нет.
- Так вот, из двух вузов уже ответили, что для выполнения нашей просьбы надо закрыть отдел кадров на месяц и непрерывно считать.
- О, нет, такого и мы для вас не сможем сделать. Правда, лично я могу в свободное от работы время лично для вас, так сказать.
- Я вас прошу, никаких жертв. Хотя вы можете. Я же помню, как вы в больнице работали как пианистка Кэт, - и они оба засмеялись.
- Я о другом. Не могли бы вы прийти в порядке оказания помощи старому больному поклоннику, чтобы мы вместе составили этот запрос на основе того, что в вузах уже имеется на наш счет о первокурсниках.
- Конечно-конечно. Это разумный ход. Я подойду. Когда лучше?
- А давайте завтра, в конце рабочего дня, часов в пять.
- Хорошо, Дмитрий Евгеньевич, я буду. До свидания.
Положила трубку и сначала расхохоталась, чтобы выпустить пар:
- Так у вас, Ольга Витальевна, есть старый больной поклонник. Занятно. Ой! Мамочки! А ведь она, заслушавшись этого гипнотически-красивого голоса, даже и не возразила насчет старого и больного, вроде согласилась с таким определением.
Уже потом задумалась, как она к нему пойдет, что наденет и как причешется, что они будут делать. Она совершенно не могла себе представить, как вдвоем они смогут работать над запросом. Ха-ха. Да у нее будет полный ступор, как тогда, во время операции, когда он сидел напротив, вжав свои колени в ее. Это уже потом ей сказали, что это профессиональная посадка, чтобы чувствовать безголосого пациента с пристегнутыми руками, его, так сказать, реакцию на происходящее. А тогда она все вжималась и вжималась в кресло, подальше от его колен.
Но час пробил. И вот она уже летит по слегка желтеющему сентябрю в наряде таких же цветов, на высоченных каблуках на деловую встречу. А со стороны посмотреть – так девушка летит на свидание. Стремительна и неудержима. А внутри – сжатая пружина долгого ожидания. Ой! Что же будет? А, может, и ничего.
Прилетела. Взбежала на второй этаж. Здесь себя притормозила, в приемной. И очень спокойно вошла:
- Здравствуйте, дорогой Дмитрий Евгеньевич!
- Здравствуйте! Здравствуйте, моя красавица! Как жаль, что у нас просто рабочая надобность, а не свидание в праздности и неге.
Ого?! Приветствуя ее, он вышел из-за стола, приобнял за локоток и подвел к стулу напротив стола и его рабочего кресла, вернее, не совсем его, а главврача-отпускника.
Неловкость все же ощущалась, несмотря на светские легкие разговоры, поэтому сразу перешли к делу. Оно не заняло много времени. Было найдено компромиссное решение, которое устраивало всех.
Наверное, пора было уходить. А так не хотелось. Да что там говорить, она бы и не смогла подняться без дрожи в коленках, а потом еще и развернуться, и прошагать до двери под его пристальным взглядом. Ишь ты, в неге и праздности. Слова-то какие знает, почти чеховские, ну вообще из начала века.
Как хозяин, он нашелся сам, предвидя ее скорый уход и стараясь его оттянуть:
- А не выпить ли нам по некоторой толике коньячку, раз мы встретились и так быстро все разрешили. Приятно работать с таким деловым человеком.
Она неожиданно резко запротестовала и отказалась. Он поднял в изумлении брови. Но его ждали еще более удивительные вещи:
- Я просто не могу с вами, вот так, один на один, еще и выпивать, как ни в чем не бывало.
И, окончательно решившись, добавила:
- Я и так влюблена в вас с того самого дня, как пришла к вам на первую консультацию. Я и операцию решилась сделать, чтобы видеть вас. Вот уже пять лет я постоянно ищу вас глазами, где бы я ни находилась, но наши орбиты не пересекаются, к сожалению. Выпить! А вы представляете, что я вам наговорю, если сейчас выпью?
Все это она выпалила на одном дыхании, не отрываясь, глядя в его глаза. Это было так восхитительно – ему же жаловаться на него, хотя он ни в чем не виноват, по сути.
Бог мой, как красиво он все это выдержал, не перебил светской шуткой, не поддакнул, только спросил:
- Выговорилась? А можно теперь мне?- и перегнувшись через стол, тоже глаза в глаза, от чего она почти теряла сознание, положил свою руку на ее, добавив:
- Ну вот, а я думал – у меня никаких шансов, когда смотрел не отрываясь на тебя с твоим необыкновенным мужем, скрываясь у окна за занавеской.
От соприкосновения рук обоим было жарко, его обычно бледное лицо разрумянилось. Ольга же вообще полыхала, - ну и что нам теперь делать?
О! Ей очень понравилось это «нам».
- А давай мы даже целоваться сейчас не будем, мы же все тут разнесем. Девочка моя! Красавица! Неужели бывает такое счастье? Мне это не снится?
Оля отрицательно замахала головой из стороны в сторону. Говорить она уже не могла, только зачарованно глядела на его реакцию, которую потом будет еще и еще раз переживать в памяти.
- Ну, беги, подарок судьбы! Скажи, а куда мы дели пять лет?
Она уже на пороге набралась сил и говорила «до свидания», когда он добавил:
- Я позвоню.
Назад она не летела, а бежала, до первой скамейки в сквере на соседней улице. Бежала, чтоб только движением сбросить с себя пережитое наваждение. И собраться с мыслями под каким-нибудь желтеющим деревом.
Великолепие природы было созвучно ее мыслям. Наверное, именно это, первое признание было самым трудным в их отношениях. Потом все будет хорошо и даже замечательно, повторяла она про себя, отдыхала, перебирала впечатления и радовалась тому, как прекрасна жизнь, когда есть любовь и мечты о ней. И как легко стало ей после взаимного признания.
- А ведь он мог преподать ей что-то вроде урока после ее признания, что-нибудь вроде онегинской отповеди Татьяне. И дальше об умолкнувших чувствах.
- Тьфу! Что лезет в голову! Зачитанная вы девушка, Ольга Виталльна! Онегина-то с Татьяной оставьте в покое. Интересно, а о чем Он думает сейчас? Наверное:
- Вот задала задачку, чертова кукла! – так всегда папка говорил.
- А может, именно его мне и не хватает вот уже семь лет. Все может быть, но облеклось в чувства вовсе не дочерние, и слава богу.
- Ну, вот, а теперь можно и в толпу, в народ. В общественный транспорт, где улетучиваются любые грезы или, наоборот, обостряется у кого-нибудь одиночество.
Марина Цветаева: Неподражаемо лжет жизнь, сверх ожидания, сверх лжи, но по дрожанию всех жил, можешь понять – жил.
---------------------------
Она не возвращалась к этой странице полтора года. Делала все, чтобы рассказывать о чем-то другом, переключалась с пятого на десятое, и это тоже было важно. Но в голове застряла и мозжила мысль – а что я буду делать с этой своей историей, такой прекрасной и запретной одновременно? И все оттягивала и оттягивала, нет, это нельзя назвать работой над текстом, она оттягивала самые творческие страницы, если не считать своей ранней любви в Подмосковье, которая прошла с ней через всю жизнь.
А теперь снова любовь, и уже не только умозрительная с ее стороны, а жгучая ответная, на совсем другом возрастном витке и в совсем других внешних обстоятельствах, как всякая запретная любовь.
Вот интересно, а не уместен ли здесь такой провокационный вопрос – а сколько на белом свете расцвело именно любви тайной, по сравнению с любовью реальной, всем видимой. Особенно этот вопрос злободневен в свете всех последних поступательных освобождений и провозглашений всяческих свобод в личной жизни. Вроде, как и не преступление это вовсе – супружеская неверность, вроде чувства человека – это самое главное в его жизни. А любовь – это чувство, которое не ко всем приходит даже один раз. Поэтому она всегда права.
Если честно признаться, то тогда у нее совсем не было никаких моральных терзаний. Это было, как тогда, когда к ним с Володей нагрянул неожиданно ее отец – она на волне любви могла творить чудеса, и коня, и избу впридачу – и остановить и войти – и все бы ей было нипочем. Мало того, она становилась сильнее и отважней во всем, даже в работе. Ей были по плечу невероятные трудоемкие проекты, которые она преодолевала на одном дыхании, впрягшись в очередную лямку. Она несла свой дом тоже как-то особенно уверенно, чувствуя вдохновение любви, окрыляющей ее.
Написав все это, она призадумалась – а может и не стоит писать о самих событиях любви, пусть они останутся при ней. Ведь было все – сумасшедшая ревность с его стороны, вдобавок полное неумение любить, как будто до их встречи самоуверенный красавец за 50 лет, питался каким-то суррогатом этого чувства, не приобретя никаких навыков и умений. Приходилось разбивать стереотипы, выдерживать его же возмущение, чтобы насладиться любовью без дурацких препон и ограничений, чтобы услышать:- Я люблю тебя больше жизни! Бог мой! Ведь я мог сдохнуть, никогда не узнав такого счастья!
А история была проста, как сибирский валенок. Просто в семье, где два врача, которых все всегда считают циниками в силу их профессии, а они таковыми зачастую и являются, в любви оба закомплексовались еще в молодости, и никогда не выныривали из этих комплексов, будучи гордецами и ревнивцами одновременно. С возрастом она узнала, что таковы многие счастливые советские семьи, где все привычно тянут лямку, забыв о главном – о чувствах, а секса вообще в стране, как известно, «не было».
А любовь к Ольге приходила откуда-то вместе с опытом и знаниями всех ее бабок и прабабок, как все смывающее половодье, где жажда любви и наслаждений была самой определяющей в ее отношениях и поведении. Ну, и потом, ее страсть копилась пять лет, так неужели она спасует перед какими-то вбитыми с юности в его голову условными «низзя». Смешно, честное слово. Тем более, что виделись они крайне редко. Значит, при встречах надо было тонуть в любви, потихоньку выплывая на берег до новых встреч из тех глубин, которые только что изведали. Самым же замечательным было то, что ее визави был чувствен и одновременно чувствителен почти как женщина, и долго пребывал в плену чувств и часто звонил, чтобы подпитать их вновь и вновь, даже просто услышав голос. И это была абсолютно ее манера и ее повадка, вернее, она была обоюдной, и в этом была исключительность их отношений.
Их взаимное притяжение было так велико, щедрость их любви была настолько взаимной и равноценной, что во всей этой истории она как-то совсем забыла, что бывают еще и щедроты несколько другие, ей было просто не до этого. Но когда два года подряд тебя забывают просто поздравить, хотя бы по телефону, с днем рождения, то поневоле начнешь задумываться, почему это так?
Что греха таить, Дмитрий не был бедным человеком, не был жадным, наверное, в своей семье, но совершенно забывал, что не ими придумано, и не им менять, что свою любовь неплохо бы иногда и побаловать. В общем, в этом любовном сюжете на нее свалились дополнительные заботы, хоть и косвенные, о его дочери и маме, какие-то консультации по ее профессии для его других родственников. Она умудрялась даже что-то ему иногда дарить, какие-то мелочи, естественно. И однажды не выдержала и в ответ на его замечание:
- Ты меня так балуешь! – отпустила не без горечи по отношению ко всей своей судьбе:
- А хотелось бы узнать, когда все-таки хоть кто-то побалует меня?
После этого «бунта на корабле» они, помнится, даже не звонили с месяц друг другу, что было само по себе невероятным, ведь до этого перезванивались каждый день. И это тоже было одним из самых замечательных завоеваний этой любовной истории – понимать и чувствовать, что о тебе постоянно думает другой человек, что его вопрос «Ну, как ты сегодня?» - это неподдельный интерес к ее особе, вдобавок, звук его такого богатого и тембром, и эмоциями мужского голоса, продолжал ее завораживать, как в первый раз, когда она его едва только услышала.
Потом началась перестройка. И пришел новый руководитель страны, удивительно внешне похожий на героя ее романа, о чем ему не раз говорили в самых неожиданных местах. В общем, здесь подходит знаменитая фраза няньки императора: - Пусть лысый, но Цезарь!
На работе в это время происходило много неожиданного – гласность и демократизация входили во все звенья общественной и частной жизни. Люди стали выезжать за границу – и в гости, и на постоянное место жительства. Добавилось поначалу много проблем, многие из них остались навечно, вплоть до обслуживания разнообразных туристических компаний и агентств по оформлению заграничных паспортов.
В университет стали приезжать иностранные преподаватели – и с ними можно было с удовольствием общаться.