Внутривквеливание 8 Тea for two and two for…
Уилсон, действительно, узнал о выписке Хауса от Нолана. И сразу почувствовал укол беспокойства: почему сам Хаус не позвонил и ничего не сказал о том, что приезжает? Это беспокойство подняло его с места и потащило навстречу Хаусу — благо, маршрут, которым должен воспользоваться его друг, вычислить оказалось несложно. Уилсон вёл машину, стараясь оставаться сосредоточенным на дороге — и не мог. Как они встретятся? Хаус звонил из больницы один раз, чтобы вовлечь Уилсона в какую-то свою манипуляцию, и он отказался. Сам Уилсон звонил несколько раз во время детокса — беспокоился, как Хаус перенесёт ломку и не отколет ли какой-нибудь номер в хаусовском стиле. Позже хотел приехать навестить, но Нолан, которому он предварительно позвонил для согласования своего визита, настоятельно не рекомендовал. «На какое-то время все нити к прошлой жизни должны быть оборваны. Психиатрические клиники не просто так стремятся к изоляции пациентов. Не приезжайте — вы понадобитесь позже, и, поверьте: ваша миссия не будет лёгкой». Он послушался — и не поехал, просто спросил, как идёт реабилитация. «Выше ожидаемого. - ответил Нолан. - Но он крепкий орешек, у нас ещё будут проблемы». И вдруг, всего через несколько дней: «Я его выписываю». Это застало Уилсона врасплох, и первый порыв потребовал крикнуть: «нет, не надо, не сейчас!», - но тут же он почувствовал нелепость этого порыва и устыдился его. Хауса следовало встретить, встретить радушно, как полагается другу, и он вывел машину из гаража и поехал, замирая внутри, как будто ехал не на встречу друга, а к стоматологу вырывать пару зубов за раз.
Хаус казался другим, чужим. Изменившимся — слишком худым, слишком длинным, слишком поседевшим. Он вроде бы помнил, что волосы у его друга русые, но сейчас короткий ёжик на его голове отливал явной примесью серебра.
- Как ты? - спросил он.
- Нормально, - буркнул Хаус, и ни вопрос, ни ответ на самом деле ничего не значили.
- Где твои волосы?
Хаус повернулся и пристально посмотрел на него:
- Меня вытягивали за волосы из викодинового омута. Видишь: повыдирали.
Уилсон почувствовал завуалированный упрёк и отвёл глаза, хотя, если по честному. Хаусу не в чем было его упрекать. А может быть, во всём сразу? В тех многочисленных коробочках викодина, которые были между ними все эти годы: «Твоё тупое ослиное упрямство! Готов умирать от боли, но гордость превыше, конечно — тебе нужна реабилитация, начни уже принимать таблетки!», «Этого слишком много — я выписывал только месяц назад. Да на, на, чёрт с тобой, отвяжись только!», «Узнал о себе что-то новое? А может, он прав, и это — не проблема?», «Возьми, я хочу, чтобы ты бегал», «Я просто не хотел, чтобы ты опалил крылья», «Я пришёл получить свои тридцать серебренников», «Статистически лучше я, чем он».
- Хаус, я, наверное... - и осёкся — Хаус, оказывается, успел заснуть на своём пассажирском сидении, откинув голову на подголовник, выпустив рукоять трости из расслабленных пальцев. Его лицо, как всегда во сне, казалось одновременно и беззащитным, и умиротворённым. Там, где заканчивалась щетина, кожа скул, тонкая и нежная, почти просвечивала — её хотелось коснуться пальцем, длинные ресницы пушисто тенили нижние веки закрытых глаз, губы смягчённо разомкнулись, грустно и расслабленно опустив уголки, и только поперечная складка между бровей заламывалась так же глубоко и резко.
Уилсон сбросил скорость и дальше потащился неторопливо, наслаждаясь минутами, когда ничего не надо говорить — ни оправдываться, ни обвинять, ни доказывать, когда можно просто смотреть на дорогу и иногда коситься на спящего Хауса и снова привыкать к нему, чувствуя безопасность оттого, что его лицо так безмятежно и беззащитно, а кисти рук без сил свисают между слегка раздвинутых бёдер, и грудная клетка размеренно вздымается и опадает в такт легчайшему похрапыванию, слегка натягивая при вдохе ремень безопасности.
Излечившихся наркоманов не бывает — это Уилсон знал совершенно точно, но Хаус был настолько необычным, настолько фантастическим типом, что с ним общее правило могло и не сработать. То есть, Уилсон был бы рад, если бы не сработало, но он не собирался и на микрон отклоняться от линии , рекомендованной Ноланом. Поэтому сегодня, когда он отпрашивался с работы, чтобы встретить Хауса, и Кадди со всей доступной учтивостью начала выпытывать, скоро ли она снова сможет лицезреть своего диагноста, Уилсон неопределённо пожал плечами, а потом осторожно намекнул, что Хаус, может быть, и не вернётся в ближайшее время к работе в «Принстон Плейнсборо». Кадди это, кажется, шокировало, зато Формана воодушевило — он исполнял обязанности главы отделения и, кажется, всерьёз надеялся, что отделение при этом сможет оставаться на плаву. Кадди не была настроена столь оптимистично — как администратор, она отлично умела считать деньги и знала, что добрая половина капиталовложений в её госпиталь — это по сути капиталовложения в Хауса лично.
Он припарковал автомобиль у дверей своей квартиры — то есть, квартиры Эмбер, где он продолжал жить после её смерти, но ещё несколько минут просто сидел, заглушив мотор. Наконец, Хаус сам шевельнулся, разбуженный, очевидно, прекращением движения, и открыл глаза.
- Какого чёрта? - хрипло спросил он. - Почему ты не отвёз меня ко мне?
- Поживёшь первое время со мной, - сказал Уилсон, не глядя на него. - Твой психиатр не советовал оставлять тебя одного — завязавшие наркоманы склонны к рецедиву и суициду. За тобой нужен присмотр... Что? - с вызовом повернулся он к Хаусу. - Тебе не терпится вернуться в квартиру, где твои вещи всё ещё разбросаны по дивану с того дня, когда ты в спешке собирался в Мэйфилд? Где валяется на столике флакон викодина, где отключены термостаты, где в холодильнике остался пакет прокисшего молока и баночка с заветренным орахисовым маслом, а в хлебнице засохший кусок хлеба? Хочешь посмотреть на остановившиеся часы и порисовать пальцем в пыли унылые рожицы? Хочешь поговорить сам с собой, потому что больше не с кем?
Хаус пожал плечами, кивнул и уставился в лобовое стекло, как будто они всё ещё ехали, и как будто там было на что смотреть. Уилсон провёл ладонью по лицу — у него было такое чувство, как будто он кинулся грудью на упругую стену и вдруг, не встретив сопротивления, пролетел насквозь и рухнул ошеломлённо с той стороны, а в стене осталась сквозное отверстие по форме его тела.
- Твоя мать звонила, - сказал он, не зная, чем ещё расшевелить застывшего Хауса. - Я не знал, что сказать, чтобы не напортить — наврал, что ты в командировке в ЦРУ, лечишь какого-то агента, и тебе нельзя звонить. Не совсем ложь — такое ведь как-то было...
- Почему же ты не сказал, что я доторчался до психушки? - не поворачивая головы, хмыкнул Хаус. - Мог бы прибавить: «а я предупреждал». Не совсем ложь — такое ведь тоже как-то было.
Особенной доброты и приязни в его голосе не ощущалось, не было это и привычным хаусовским сарказмом, замешанным на остром чувстве юмора и лишь приправленным жгучим перцем боли и раздражения. Уилсон не мог разобрать, что это. Упрёк? Недовольство? Усталость? Растерянность? Всё вместе
- Злишься, что я туда к тебе не приехал? - прямо спросил он, стараясь всё-таки нащупать твёрдую почву, чтобы знать, от чего отталкиваться.
- Да нет... - пожал плечами Хаус. - Пожалуй, больше злился бы, если бы ты приехал, - он снова замолчал, продолжая упорно смотреть прямо перед собой.
Уилсон отстегнул ремень безопасности, вышел, обошёл машину и нагнулся к окошку Хауса. Стоять было неудобно, но он держал паузу, ничего не говоря, пока Хаус не повернулся и не посмотрел ему в глаза внимательно и выжидающе.
- Послушай, - спросил Уилсон, стараясь не придать своим словам излишней эмоциональной окраски. - У нас всё в порядке? Мы же не в ссоре с тобой? Или...
- Уилсон, - теперь так же пристально, как перед этим в лобовое стекло, Хаус продолжал напряжённо глядеть ему в глаза. - Я лечился в психушке. Чего ты от меня ждёшь? Я не злюсь, я... - он замолчал, подбирая слова.
- Ты заснул через пять минут после того, как мы с места тронулись, - уличил Уилсон. - Вряд ли тебе в больнице не давали спать. Это охранное торможение? Ты нервничаешь?
- Это транквилизаторы и седативные. Я их получаю, согласно схеме амбулаторной терапии... - помолчал и, видя, как недоверчиво смотрит Уилсон, со вздохом признался:
- Ну да, нервничаю... Я не знаю, как у меня получится жить дальше.
хххххххх
Наступившая ночь снова принесла с собой дождь и ветер — кажется, ещё никогда на берегу Мексиканского залива не было так холодно и бесприютно, как в этот сезон «внесезонья». Хаус закрыл створки окна, но пригоршни воды швыряло ветром в стекло, и они разбивались большими прозрачными кляксами. В номере уже обосновался стойкий запах лежачего пациента, который раньше ассоциировался у Хауса только с коматозной палатой, с хосписом, с каким-нибудь геронтологическим отделением, но никогда — с Уилсоном. И эта чудовищная несообразность сейчас буквально убивала его, а на память лезли упрямые воспоминания, где почти каждый день был густо, как пончик маком, приправлен Уилсоном, и он стоял у Хауса перед глазами такой, каким был прежде — с густым и волнистым каштановым чубом, в отглаженной голубой или белой рубашке с завёрнутыми до середины предплечий рукавами — растопыренные пальцы прочно и даже вызывающе утверждены на крыльях тазовых костей, голова укоризненно склоняется к плечу, а взгляд щенячьих, добрых и умных, влажных глаз оставляет восхитительную неопределённость — что победит, обида или смех. Больше никто и никогда не смотрел на него так за все его пятьдесят с лишним лет. Уилсон был само собой разумеющейся частью его жизни, привычной настолько, что на неё перестаёшь обращать внимание. как не обращаешь внимания на сокращения сердца или дыхательные движения. Не обращаешь до тех пор, пока они не начнут прерываться.
К полуночи он ещё раз прокапал кровь и ещё раз предложил Уилсону медикаментозно загрузить его.
- Я и так больше там, чем здесь, - задыхаясь, буквально слогами с паузами проговорил Уилсон. - Боль — последняя нить, которая меня ещё удерживает рядом с тобой. Не рви её — я хочу с тобой оставаться.
- Это — глупо, - сказал Хаус и почувствовал, как слёзы защипали глаза.
- Это не глупо, - тихо, на грани слышимости, возразил Уилсон.
- Как хочешь, - обречённо выдохнул Хаус и смешал очередной внутривенный коктейль, опять без морфия.
Уилсон, действительно, был уже больше «там». Он подолгу выпадал из реальности, теряя если не сознание, то, во всяком случае, его ясность. В такие минуты и часы он стонал — монотонно, с каждым выдохом, и Хаус даже приспособился ориентироваться на этот непрерывный стон вернее, чем на показания мониторов. Стонет — значит, ещё не умер. После переливания крови на какое-то время провалы «туда» стали короче, а периоды сознания длиннее. Хаус понимал, что это всего лишь временное уменьшение гипоксии, но всё равно зароненная надежда так и поползла пускать корни в его подсознании, не считаясь ни с наблюдениями, ни с практическим опытом. Он сидел на стуле и держал руку Уилсона в своих, потому что чувствовал, что отпускать её не надо, как ещё одну нить, которая удерживает Уилсона от окончательного ухода. Мысли бездумно кувыркались в киселе усталости, как ленивые медузы в аквариуме, и по большей части это были хорошие мысли. Он вспоминал. Вспоминал вперемешку, как будто крутил перед глазом детский калейдоскоп. Бои грузовиков и бейсбол по телеку, когда они путались руками в кульке попкорна и тянули пиво из одинаковых банок.
Картошку фри, которую таскал из тарелки Уилсона пальцами, а Уилсон не обращал внимания, потому что, во-первых, привык, а во-вторых, как раз закатывался смехом от очередного хаусовского анекдота, преподнесённого, как реальный случай из практики.
Гремящий рояль, когда его пальцы бегут по клавишам, а робкие пальцы Уилсона нерешительно ритмично надавливают, как он показал, давая ритм тремя повторяющимися аккордами: «Ты можешь не сбиваться? Даже бабуин уже бы освоил!» - «Не ори, я стараюсь».
Полное звёзд ночное небо над больницей и запах кофе из пластикового стаканчика. «Всех не спасёшь» - «Знаю... - и вдруг. - Спасибо, что не ушёл». - «Я не из-за тебя не ушёл — я жду результата — мои делают тест». В ответ короткий недоверчивый взгляд и — улыбка: «Всё равно спасибо».
Полутёмный зал караоке бара. «Интересно, как ты собираешься петь без голоса и слуха?» - «Неправда. У меня есть слух» - «Всё, что у тебя сейчас есть, это вторая стадия средней степени опьянения».
«У меня рак, Хаус»
Он поднял голову и посмотрел на Уилсона — Уилсон опять был без сознания.
На Берегу всё разительно переменилось с его последнего визита. Ветер стих, но и белесого свечения больше не было — туман наливался зловещим, красным, и низко над водой сквозь него угадывался косматый клубок солнца. Противоположную сторону неба уже подъедал сиреневый сумрак, и туман там клубился сизо и затейливо. Пожалуй, это было красиво, но Уилсон ощутил резкую, как удар под коленки, тревогу. Впрочем, мальчик сидел на привычном месте у камня — низко согнувшись, складывал что-то из обломков раковин и гладких морских камней — слово «вечность»? Но и мальчик изменился. Это был уже не тот полувзрослый парень, что разговаривал с ним в прошлый раз, но и не тринадцатилетний подросток — на этот раз мальчику было лет пятнадцать. Изменилась и одежда — пёстрой гавайки и плетёных сандалий больше не было, но не было и брендовой футболки и обрезанных джинсов — мальчик был одет во что-то похожее на древнегреческий хитон небесно-голубого цвета и босой. Длинные до плеч, мелким бесом вьющиеся волосы прихватывал витой шнурок. На тонком загорелом запястье — браслет из хитро насаженных на нити маленьких ракушек. Уилсон сначала даже испугался — что, если он ошибся, и этот берег — не его берег, и мальчишка тоже не тот?
Но тут паренёк поднял голову и посмотрел пристально. Нет, это были глаза Хауса — он не мог их спутать ни с какими другими.
- Что произошло? - не выдержал он. - Почему всё так переменилось?
- День уходит, - ответил мальчик. - Твоё время ещё не остановилось. Ты ещё можешь покинуть это место.
- Но я не хочу, - возразил Уилсон. - Здесь ничего не болит. И дышать легко. И здесь — ты.
- Здесь я — твоя иллюзия, не больше. А дышать тебе легко просто потому, что ты совсем не дышишь. И не чувствуешь боли не потому, что она ушла, а потому что это ты уходишь.
- Ну-у, я ухожу красиво... - пробормотал Уилсон, не в силах оторвать взгляд от игры красок неба. - По крайней мере, на красивом фоне.
Мальчик рассмеялся, как будто его слова были весёлой шуткой.
- Ладно, - махнул он рукой с поистине мальчишеской беззаботностью. - У нас ещё есть время. Посмотри сюда. Посмотри, что я сложил — оно такое же, как те солнечные часы — помнишь?
Уилсон вспомнил солнечные часы на берегу, на которые случайно наткнулся, опустил взгляд, но никаких солнечных часов не увидел - только странное круглое углубление в обрамлении ракушек и камней, наполненное чем-то, похожим на ртуть, но светлее.
- Что это? - не понял он.
- Амальгама. Ну, зеркало, - нетерпеливо пояснил мальчик.
- Серебряная амальгама?
- Не серебряная. Неважно. Подойди сюда, посмотри. Я понятия не имею, что ты увидишь — здесь можно всё, что угодно, увидеть. Давай-давай, взгляни — может, ты получишь ответы на все вопросы, а может только весь мир и новые коньки. Смелей!
С опаской Уилсон приблизился к «зеркалу» и сначала зажмурил глаза, а потом резко и решительно распахнул.
Видимо, из-за слишком тёмной поверхности, цвета сильно блекли, почти исчезали. Словно он смотрел в допотопный чёрно-белый телевизор. Или, вернее, наблюдал видеоэффект, который используют в кино, когда нужно одновременно и изобразить ночь, и не лишать зрителя возможности следить за действием. Сходство с телевизором, а не зеркалом, усиливало то, что отражался в сизоватой ртутной поверхности не лысый, бледный и истощённый мужчина среднего возраста, а нескладный мальчик-подросток, чикагский школьник, мемзер двенадцати лет с большими тёмными глазами — правый сильно косит — и копной каштановых растрёпанных волос.
Он узнал время легко - твёрдо помнил, знал, как выглядел, чуть ли ни за каждый год, потому что мать страшно любила во время его коротких наездов домой рассматривать все эти детские фотографии. Так он выглядел сразу после их переезда в другой район, когда сменил школу и впервые пришёл знакомиться с будущими одноклассниками, дрожа, как осиновый лист, наученный горьким опытом прежней школы. Мудрость, диктовавшая ему в тот день, как себя вести, не свалилась к нему манной небесной, а была выстрадана в мелких стычках и крупных потасовках с прежними соучениками. Да-да, точно, он даже эту ветровку помнил - тонкие запястья торчали из слишком коротких рукавов — за последние несколько месяцев он здорово вырос, бежевые бриджи подхватывал скаутский ремень, а слишком тяжёлые и слишком большие ботинки казались деревянными башмаками Пиноккио. «Что делать, у мальчиков ступни растут быстрее членов» - с притворным сочувствием вздыхал старший брат.
«Кто ты? Ты — скаут? Как тебя зовут?» - «Джеймс Эван Уилсон». «Джеймс — Косой Кролик?» «Нет-нет, парни, он - Джеймс — Кошерный Кролик!» «Не косой и не кошерный — меня зовут Сумчатый Кролик вот из-за этой сумки, в которой при желании можно найти всё, что угодно». — «Даже призрак будущего рождества?», - ехидно сощурился долговязый с голубыми глазами умного хаски мальчишка, очень похожий на кого-то, кого он тогда ещё не мог знать.
Будущее рождество...
И Уилсон задохнулся от острой тоски. В Принстоне падал снег — с бархатно-чёрного, усыпанного колючими звёздами ночного неба. Он увидел знакомую фигуру за фортепьяно с неизменным бокалом бурбона на лаковой чёрной крышке. Хаус играл, закрыв глаза, один из ноктюрнов. Его худощавое лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени. Здесь же, на крышке, небрежно брошенное, валялось постановление об исполнении приговора суда, но оно сейчас не беспокоило Хауса — он знал, что до исполнения приговора дело всё равно не дойдёт. Уилсон ждал его на туманном берегу уже третий месяц, и в эту рождественскую ночь должен был, наконец, дождаться. Хаус вытряхнул на ладонь ещё несколько таблеток, закинул в рот, проглотил, запивая бурбоном, и продолжил играть — машинально, но почти не сбиваясь. «Позвони ей!» - вспомнил он. Он и позвонил, когда сообразил, что человеку вне закона вряд ли удастся депортировать на родину мёртвое тело без лишних вопросов. Она взяла на себя все хлопоты по организации похорон, а он вполне мог бы свободно сменить место жительства и раствориться среди миллиардов населения Земли совершенно бесследно. Но он вернулся в Принстон, потому что в Принстон хотел вернуться Уилсон. В Принстоне шёл снег, и было морозно, но люди всё равно веселились на улице: раздавались весёлые крики, хлопки пробок шампанского и взрывающихся фейерверков, кто-то распевал песни не вполне уже трезвыми голосами. Хаус чувствовал, что всё это уже не касается его, как будто мир отгородился от него не просто оконным стеклом, но тысячами и миллионами миль и лет. Наконец, руки перестали правильно попадать на клавиши, он закончил игру, устало потёр глаза, чуть отодвинулся вместе с табуретом, опустил лаковую крышку, скрестил на ней руки и уложил сверху тяжёлую от викодина и бурбона голову. «Пожелай мне спокойной ночи». Он вспомнил — это были последние слова Уилсона: «Пожелай мне спокойной ночи». Дверь он не запер, зная, что до утра за ним всё равно не придут, а утром всё уже будет кончено — его найдут в неудобной позе на полу, явно свалившегося с табурета у рояля, пропитавшегося виски и наркотой, и в графе "причины смерти", скорее всего, напишут «передозировка алкоголя и кодеин-содержащих препаратов», даже не проводя вскрытия...
- Что ты там увидел? Скажи мне, что ты там увидел? - мальчик стоял перед ним на коленях, обеими руками держа его за плечи. Почему вдруг он тоже оказался на коленях, Уилсон не помнил и не мог отчётливо видеть от слёз — всё расплывалось перед глазами.
- Я не знаю, что я увидел, - всхлипнул он. - Это не было ответом на вопросы. Скорее, это было... было... О, господи! Пожалуйста, отпусти меня, я должен сейчас же вернуться — я там нужен!
- Закрой глаза, - кивнул мальчик.
Он зажмурился изо всех сил — до кровавых протуберанцев под веками, а когда снова открыл глаза, в гостиничном номере плавали негустые сумерки.