Реанимобиль. Яркий, звучный, оснащенный.
Пантелеев лежал на тележке-каталке. На пальце - колпачок, на экране - сердцебиение, пульс, температура и прочее. Раньше Пантелеев думал, что сердцебиение и пульс одно и тоже. Но раньше Пантелеев был здоров, а теперь у него мерцательная аритмия, когда сердце бухает, а кровь не выталкивает, потому что не успевает этой кровью наполнится, отсюда и разница.
Пантелеев поморщился. Какая разница отчего ты помер? Умрешь – похоронят, не ты первый. Долгов Пантелеев не имел. Жена давно ушла, дети далеко. И если Пантелеев умрет, то никого этим не подведет. Пантелеев рассуждал коротко и четко. Если и есть, что в жизни ценного, так это надежность при любых обстоятельствах места и времени. Например, когда сегодня его забирала «скорая», он точно помнил, что выключил свет и телевизор. Пожара в его отсутствие не будет. И наводнения не будет, потому что в его квартире не было протекающих кранов и ржавых труб. Не было перегоревших лампочек, неработающих включателей, старой проводки. А если вспомнить чуть дальше, то его турбовинтовой АН-12 был самой надежной машиной своего класса в полковой авиации, выполнявшей интернациональный долг. Уж Пантелеев за этим следил. За минусом времени на ранения и госпиталь. А потом снова Кабул, и снова переброска войск, и эвакуация раненых.
К западу от Кабула была крохотная площадка, туда летали единицы, слишком тесно. Посадочная полоса начиналась и заканчивалась обрывами. Если решишь сесть «с перелетом», то выкатишься с полосы и упадешь в пропасть. На второй круг не уйти, мешают скалы, поэтому и подход к площадке был лишь с одной стороны, по ущелью. К тому же, высота над морем 2400 метров, воздух заметно разрежен, а это решающий нюанс. Потому что пуля в таком воздухе улетает в три раза дальше, а что уж говорить о транспортном самолете, садящемся на полосу всего-то в 1500 метров. А за тобой, в грузовой кабине, больше полста десантников или две БРДМ, да что там говорить, все и так понятно. Горячее было время, что в прямом, что в переносном. Переключатели в кабине – не дотронуться, работа с раскаленным штурвалом - в перчатках, «лопухи» (наушники) - плавятся. А на груди орден «Красной Звезды».
Это традиция, еще с ВОВ, когда разрешили в бой с наградами летать. Был у Пантелеева друг детства, с ним вместе и служили. Так вот этот друг – по званию майор, а по фамилии Залевский - утверждал, что были случаи в ВОВ, когда ордена в бою и от пули, и от осколка жизнь спасали. Доскональные случаи. Он и фамилии воинов перечислял, но Пантелеев ему и без фамилий верил, потому что Залевский был надежным, каким и положено быть другу Пантелеева.
Под разгрузкой в Фарахе самолет Залевского обстреляли, и майор увел машину в Кабул на трех двигателя. Увел геройски, только зачем это уточнять, если каждый день до подвига рукой подать. У Залевского тоже был орден Красной Звезды и один его лучик оплавился от крохотного осколка в Фарахе. Залевский смеялся, мол, прав был, спас его орден. А погиб он позже, от разрыва ракеты взорвались пары топлива в полупустых баках. Пантелеев вздохнул. И чего это он про войну вспомнил?
Напоследок в жизни про чего-то веселое вспоминать надо. Смеху было, когда он огреб три года по статье за причинение вреда средней тяжести. Адвокат советовал раскаяться и дали бы условно, учитывая боевое прошлое и награды, а он не раскаялся. И не в сроке дело, он и десятку бы отсидел, если бы снова пересекся.
Орден Красной Звезды лежал среди матрешек и ушанок на лотке в переходе. Тогда, в начале девяностых, торговали всем, что душа пожелает. Ордена и медали тоже были лотошным товаром. Пантелеев думал, что все эти ордена и медали у лотошников обычная липа, муляжи, копии. Но этот запыленный орден был с оплавленным лучом и Пантелеев притормозил у развала.
- Забирай, цену хорошо скину, - оживился продавец, - он последний. Да и вообще.
- Что вообще? – спросил Пантелеев.
- Народ довоенные ордена предпочитает, - сказал продавец, - а этот афганский. Да и бракованный.
- В чем? – спросил Пантелеев.
- Вот, тут, - продавец ткнул пальцем, - один луч оплавился. Зато настоящий, с номером.
Пантелеев взял орден, отвернул нарезной штифт с гайкой, освободил номер. Сердце резануло. Номер Залевского. И лучик оплавлен.
- Откуда у тебя этот орден?
- Я справок не даю, – отодвинулся продавец, - берешь – бери, нет – иди, куда шел.
- Еще раз спрашиваю, – сказал Пантелеев, - откуда орден?
- Еще раз говорю иди, куда шел!
- На первый раз прощаю, – Пантелеев опустил орден в нагрудный карман, - но больше не попадайся.
- Сто баксов за товар и пятьдесят за моральный ущерб! – сказал продавец.
- Перебьешься, - сказал Пантелеев, - и радуйся, что рыло спас.
- О своем подумай! – продавец потянул из-под лотка увесистую биту.
- Не советую, - сказал Пантелеев, - я всяких видел.
Продавец усмехнулся, тяжело поднялся и вдруг неожиданно резво подскочил к Пантелееву. Но поторопился и подскочил чуть ближе, чем хватало для удара битой. И эта промашка обеспечила классическую дистанцию для ответного удара. Против тех, кто нападает предпочтительнее бить с оттяжкой. Пантелеев несильно ударил левой в корпус противника, резко оттянулся назад и тут же бросил вперед правую руку. Рука полетела амплитудно и расслабленно, набирая кинетику удара. Бьющей стороной служили сустав и фаланга сжатого в кулак указательного пальца. Ноги Пантелеева рывком выпрямились, досылая силовой импульс в место контакта. Голова лотошника дернулась, он упал и притих. Так и косил под контуженного до приезда «скорой». Потом был суд. В общем три года на шконке и перловке, ну и черт с ними! Пантелеев улыбнулся, хотя губы его оставались неподвижными.
- Вы меня слышите? Отзовитесь!
Пантелеев открыл глаза. Над ним склонилась врач реанимобиля.
- Мы сейчас вам укол сделаем, капельно, через дозатор. У вас есть какая-либо аллергия?
- Аллергии нет, - сказал Пантелеев и снова закрыл глаза.
Нет лучше в жизни человека поры, чем детство. Детство - это ведь не часть жизни. Это жизнь до жизни. Ты и помнишь-то её отдельно, не смешивая с остальной памятью. В том давнем пионерском лагере было синее-пресинее небо. В городе такое не встретишь. И в этом синем небе кружили белые голуби. Пионеры Пантелеев и Залевский лежали на горячей крыше голубятни и смотрели на небо с голубями. Сперва-то Пантелеев хотел пойти в авиамодельный кружок, но Залевский потащил его в юннатский:
- Ты чего, там же голубятня, меня уже взяли, и тебя возьмут!
- Не хочу, – упирался Пантелеев, - в авиакружке кордовую модель истребителя собирают, с настоящим бензиновым мотором, с шасси, с топливной системой. Там соревнования, воздушные бои, там пропеллерами ленты срезают, а тут что?
- А тут голуби, - сказал Залевский и дружески шмыгнул носом, - и я.
Они лежали на крыше и смотрели в небо. В небе кружили голуби. А из клуба доносились слаженные голоса хорового кружка. Пантелеев ходил на репетиции этого певческого кружка и смотрел как поёт девочка в панаме. Она стояла в центре хора и слаженно открывала рот. Пантелееву она казалась лучшей. И панама ей очень шла. Ей шло все на свете. И как она ходит и как спрыгивает со сцены после репетиции и как смеется и как…и как…как…, и что толку-то перечислять?
Пантелеев ощутил, как сердечная боль ослабла, отпустила. Наверное, лекарство подействовало. Хороший реанимобиль, может и увезет его от смерти. Поживем-увидим.
- Ты ей нравишься, - неожиданно сказал Залевский, - она хочет с тобой познакомиться.
- Со мной? – искренне удивился Пантелеев. - Кто?
- Не прикидывайся, ты её знаешь, - сказал Залевский, - она из хора.
- Никого я не знаю, - буркнул Пантелеев, заливаясь краской.
- Я вчера с ней познакомился, на танцах, - сказал Залевский, - танцуем, а она про тебя все спрашивает. Кто он, да кто он? Мне надоело, я короче, говорю, ты со мной после танцев целоваться будешь? А она говорит нет. А с ним, спрашиваю, будешь? А она говорит, а он захочет? Я говорю ей приходи, и сама спроси. Она и пришла.
- Сюда? – выдохнул Пантелеев.
- Сюда, – сказал Залевский, - теперь иди и целуйся!
- Зачем целоваться?
- Не знаю, все целуются, - пожал плечами Залевский, - я уже тут раз десять целовался. А другие даже больше. Ты иди, она же ждет!
- А куда идти? – спросил Пантелеев.
- К беседке, - сказал Залевский.
Девочка из хора в панаме стояла возле куста со смородиной и улыбалась.
- Добрый вечер! – выдавил Пантелеев.
- Привет, - сказал девочка и сорвала с куста несколько ягод, - вкусная у вас смородина, у нас в хоре кроме нот ничего и нет.
- А хочешь я тебе яблок сладких нарву? - оживился Пантелеев.
- Нет, не надо, - сказал девочка, - я пойду.
- Уже? – упавшим голосом спросил Пантелеев.
- Ага, - кивнула девочка.
- Погоди, - как с неба свалился Залевский, - слушай, поцелуй её, она же хочет, чтобы ты её поцеловал. Она сама говорила.
Девочка звонко рассмеялась и даже закинула голову назад. Пантелеев не мог ничего сказать, не мог даже вдохнуть.
- Ты погоди, не уходи, - сказал Залевский девочке, - он просто еще ни разу не целовался. А знаешь что? Поцелуй его сама! А я отвернусь, хочешь? Или совсем уйду.
Девочка посмотрела на Пантелеева и снова рассмеялась:
- Он такой смешной! Ладно, пусть ляжет на землю.
- Ложись на землю, - Залевский схватил Пантелеева и потянул вниз, - ложись, это не страшно.
- Это не страшно, - повторила девочка.
И Пантелееву показалось, что они знают какую-то общую от него тайну, словно бы они побывали в каком-то неведомом взрослом мире и теперь смотрят на Пантелеева, как на маленького ребенка. И что они оба умеют делать то, чего он пока еще никогда не делал. И не сможет сделать.
Залевский налег на Пантелеева всем весом и придавил к земле. Обмякший Пантелеев лежал на спине и смотрел на закатное небо. Оно было розовым. Потом небо приблизилось и оказалось лицом девочки. Она сняла панамку. Пантелеев закрыл глаза. И ощутил на своих губах сладкое легкое прикосновение.
- Все! - сказала девочка.
Пантелеев немного выждал и открыл глаза.
- Вставай! - сказал Залевский.
Пантелеев лежал.
- Не бойся, вставай, - сказал Залевский, - она ушла.
- Была охота бояться, – сказал Пантелеев.
- Хорошая девочка, - сказал Залевский и грустно присвистнул, - только я ей не нравлюсь. И к тому же я твой друг.
Эти слова наполнили Пантелеева глубокой радостью, он захотел вскочить на ноги, но не смог даже пошевелиться.
- Ну, вот и больница, - сказала врач, - добрались.
Пантелеев не ответил. Залевский вздохнул, подошел ближе и опустился рядом. Они молча лежали и смотрели на небо, где в недосягаемой синей выси кружили их пацанские души, издали похожие на белых голубей.