«Барышевка ничем не хуже шукшинских Сросток, - пришло мне как-то в голову. – Просто описателя не нашлось».
Чем заметно любое село, любая деревня? Поначалу домами и улицами,
а со временем – жителями, - давно понял я. А если точнее, то – жительницами.
Почему так? Потому что мужики большую часть дня – на работе, в поле. А если и в селе работают, то в своих замурзанных фуфайках, комбинезонах - все на одно лицо, ничего интересного. Конечно, тут можно было пополнить запас взрослых слов, услышать что-нибудь необычное. Кто-то вспоминал прошлый выходной, кто-то – соседские крестины или свадьбу, а порой и что-нибудь интереснее, например, поездку на неведомый и оттого особенно загадочный «курорт». Но на самом интересном нас чаще всего прогоняли без объяснений… Да и всегда среди них был кто-то знакомый, а то и из родни – сами понимали неловкость, убегали еще куда-нибудь.
Но не так-то часто доводилось побывать нашим мужикам «на курортах», да еще летом, когда то пар, то зябь, то сенокос, то уборка… А там, не до разговоров.
Другое дело – бабы. Мы, как стайка воробьев, постоянно шмыгали на велосипедах по селу: от дома – к магазину, от магазина – на ток, с тока – на какую-нибудь ферму, потом – на «колхозный огород», дальше - на озеро или на Колутон… И везде были женщины. Они шумные, веселые, все примечающие, обсуждающие. Даже в стареньких, рабочих платьицах, с испачканными землей или глиной, а то и еще чем, смотря где работали, ногами и руками, они оживляли звенящий жарой день, привлекали нас возможностью увидеть, узнать что-нибудь новое.
Кстати, о «курортах»…
Сестра как-то выхлопотала мне путевку в санаторий, так как тогда на ее плечах было и мое почти постоянное лечение, и учеба. Путевка подростковая, но в санаторий обычный, взрослый. Первый раз предстояло ехать в неведомые края, хотя это был тот же Казахстан, только южный, - ехать одному. Но в родной Барышевке точно такую путевку получил тракторист Пашка Старостенко, страдающий радикулитом. Он даже ходил, выгибая поясницу вместе с животом вперед и откидывая плечи назад. В общем, на станции меня вручили ему, он пообещал присмотреть. И выполнил обещание. Но для этого, перво-наперво, не отдал меня в подростковую палату, а поселил вместе с собой и еще двумя или тремя курортниками. Санаторий ценился грязями, но не комфортом. Основной профиль – органы движения.
Всякий раз, просматривая в очередной раз «Любовь и голуби», просыпаюсь, когда слышу Надюхино «орган движения они лечили, орган движения! Поотрубать бы …», вспоминаю Яны-Курган, Пашку. А заодно и барышевское детство.
Другие мальчишки, среди которых были и почти взрослые хлопцы, жили рядом, в двух смежных палатах, у них всегда было шумно и весело. Я иногда завидовал, иногда – нет. У меня тоже было интересно. Мужчины были вполне порядочные, в меру больные. Быстро перезнакомились. Меня приняли, относились почти по-отечески. Не пили, но пару раз посылали в поселковый магазинчик, где продавщица-казашка ловко заворачивала в большой бумажный кулек бутылку, сверху – конфеты россыпью, больше для маскировки, так как это были старые затвердевшие и побелевшие конфеты типа «Ласточка» или «Буревестник». А я и сейчас их покупаю.
Сохранилась фотокарточка, где я с одним из соседей по палате – механизатором из целинного совхоза. Помню, он рассказывал об односельчанине – первоцелиннике Василии Рагузове, погибшем во время степного бурана. Они были друзьями. Я почему-то имя погибшего запомнил, а рассказчика – нет. Позднее нашел даже в интернете упоминание о том трагическом случае. Более того, о Рагузове достаточно подробно говорилось в знаменитой книжке «Целина» самого известного советского писателя - Леонида Ильича Брежнева!
Но, как и должно быть, большинство разговоров вращалось вокруг женщин. Не скажу, что мне это было совсем не интересно. Прислушивался. Говорили и о здешних курортницах. Иногда шутя спрашивали мое мнение о той или другой. Несколько наиболее метких моих оценок было ими отмечено. Они не были такими уж гуленами, больше балагурили, не забывая семью, детей, жен. Может, при мне сдерживались.
Мой земляк был единственным в палате, рискнувшим завести здесь курортный роман по-настоящему. Получилось не очень. Потом делился с мужиками, что его здешняя пассия не шла ни в какое сравнение с его женой. Вот тогда он и обратился ко мне за подтверждением очевидных достоинств своей Грани.
Конечно, я ее знал мало, но видел много раз. Граня была спокойной, увешанной детьми и домашним хозяйством, деревенской бабой. Немалая телесная масса была распределена как-то неправильно, в пользу нижней части, концентрируясь на уровне чуть ниже пояса. Здесь она была не только большой, но и очень широкой. Бабы шутили, что когда Граня доит корову, а летом это происходило на пастбище, при всеобщем обозрении, то табуреточка под нею, на которую присаживается у коровы каждая доярка, давая отдохнуть натруженным ногам, полностью скрывается под ее…, тут называлась определенная часть необъятного Граниного тела, от одного упоминания о котором в присутствии взрослых мы краснели. Не буду лукавить, сам я этого не видел или не запомнил.
А на обращение Пашки ответил утвердительно: «Ни в какое сравнение не идет этот «сухостой». Курортница и правда была суховата, даже на мой подростковый взгляд. Над «сухостоем» мужики смеялись.
Так потихоньку открывался мир. Кстати, еще раньше, в начальных классах у меня была любимая книжка «Открытие мира». Автора запомнил – Василий Смирнов. Я любил и умел их запоминать – не только Толстого да Гоголя, но и Бианки, Чарушина, Гаршина. Это сейчас с трудом вспоминаю прочитанную книгу и ее автора, если это не Быков, не Улицкая. Так вот, «Открытие мира» - это, естественно, о том, как герой открывает мир. Герой – это Шурка Соколов. Я всю книжку был с ним, как сверстник. Узнал много, чем-то наиболее интересным делился с друзьями, если те слушали. Но много позже узнал, что это была только первая книжка романа из четырех. Смирнов писал его много лет, писал, очевидно, тоже о себе. И об окружающем. Попробовал почитать вторую, не пошло… Следующие и не пытался найти. Да они сейчас в интернете есть. Но не хочется.
Так вот, об открытии мира…
Ни один начальник, даже если руководил ткацкой или швейной фабрикой, ни один режиссер в кино или в театре не пользовались таким почтением находящихся в подчинении или зависимости женщин, как Иван – шофер на бензовозе, несколько раз в день курсирующий между Барышевкой и районным центром, где и магазины, и больница, и много еще чего нужного. Автобусы-то не ходили. А пешком не набегаешься, дня не хватит на все. Иван не отказывал никому, если было место. Иногда сажал в кабину по две, но чаще – по одной. Кабина старенького «газика» - не салон.
Начальства над Иваном не было, распоряжался собой и машиной сам. Мог, если надо, домчать за пятнадцать-двадцать минут, а мог – и подольше. Если не торопились. Можно было выжимать из «газика» невозможное, спеша в больницу или на поезд. А можно – не спеша, выбирая дорогу, через лесок, с остановкой…
Бывало, правда, гнал Иван без видимой причины и надобности, несмотря на рытвины и колдобины. Об этой хитрости - чуть ниже.
Иногда, правда, занимал машину управляющий нашим отделением совхоза Иван Евстратьевич, объехать поля, втиснувшись в кабину с молодой агрономшей. Иногда, доехав до опушки ближайшего лесочка, за которым начиналось интересующее их поле, они выходили и отпускали Ивана. Вернуться надо было часа через два-три. Он многое успевал за это время!
Несколько раз Иван помогал и мне добраться после каникул до школы, вернее, до другого села, где я учился. Однажды это было весной, после весенних каникул. Наш незаметный Колутон в это время разливался, выходил из довольно высоких берегов. В эти дни даже чтобы увезти молоко на молокозавод в район, для переправы через бушующую речку использовалась лодка. Вот в этой же лодке, оставив свой бензовоз на берегу, Иван перевозил и меня к сестре, у которой я жил, так как пообещал родителям доставить меня в целости и сохранности. Тогда он был для меня взрослым дядей, которого я достаточно хорошо знал, знал, что его уважают и ему доверяют все, в том числе и мои родители. Еще он был депутатом, наверное – сельсовета. По какому-то вопросу мы к нему обращались.
И вот, лет через пять-шесть, как я уже упоминал, нам с Иваном совершенно неожиданно довелось жить в одной квартире, вернее даже, в одной комнате. А если еще вернее, то и спать на одном диване. Несколько месяцев. Я был на первом курсе мединститута, Ивана направили в город учиться на бухгалтера. Нужна была работа полегче, так как случилась у него почечная колика, выявили моче-каменную болезнь, лечился даже в неведомом нам Трускавце, и с хорошим результатом, но бензовоз пришлось оставить, так как от тряски по нашим дорогам нет-нет да и разыгрывалась почечная колика.
Описывать наш «кух», так почему-то назывались эти остатки старого барака, где в одной комнате проживали Толик - младший брат Ивана, с тетей Нюрой - их мамой, мой недавно вернувшийся из армии брат Коля, и я. Для тети Нюры сделали выгородку из старой ситцевой шторки. Нагулявшись, хлопцы приходили поздно. Тетя Нюра каждый раз укоризненно встречала их: «Тильки лягла». Ее беспокоила неприветливая городская окраина. Вскоре Коля от нас съехал, женился.
Зато приехал Иван, занял освободившееся место на старом диване. Больше всех приезду своего Ванюшки, которого и сейчас называла так, как в детстве, радовалась тетя Нюра.
Фонтанирующий жизнью Толик, спортивно сложенный, с несмываемым загаром, привезенным из туркменской пустыни, где почти три года жарился на солнце, домой приходил нечасто. Так что особо на тесноту мы не жаловались.
Иван был лет на двенадцать старше меня, памятуя это, а также его ранее известный мне взрослый статус, я полушутя-полусерьезно часто величал его Иваном Гавриловичем. Но без работы, без семейных забот он как-бы сравнялся возрастом со мной, мы неожиданно превратились в сверстников. И сейчас так бы назвал, если бы встретились. Едва ли это будет, я – в Нижнем, Иван – в Новосибирске, по-моему. Возраст. Можно повстречаться с Анатолием, но тоже не получается. Сколько раз я летал на Балтийскую стройку, через Калининград, нет, не встретились.
То были незабываемые месяцы, но почему-то пока не описанные мною. Вот сейчас застолблю тему, хотя этот текст совсем о другом.
В школе Иван учился давно, и, по-моему, не очень долго. Курсы шоферов, и за руль. А тут с будущими бухгалтерами вспоминали и алгебру с геометрией, и географию с историей зачем-то, русский язык с литературой, само собой. В общем, я Ивану был кстати, разъяснял что мог в рамках школьной программы. Мы сдружились. Тем более, что Иван искренне интересовался анатомией в моем толстом учебнике; как не чуждый сельскому хозяйству человек, задавал вопросы по биологии, особенно по генетике, самые основы которой нам только что начали преподавать: о генах, о морщинистом и гладком горохе, рогатых и комолых коровах и так далее.
Между делом просвещал и меня в некоторых вопросах. Очевидно, учитывая мою безусую юность, много внимания уделял «женскому вопросу». И никогда не говорил о них плохо! Когда вспоминал какие-то особо приятные моменты, глаза его теплели, улыбались.
Кстати, ни разу не оговорился, о ком это речь. Я пробовал догадаться, но, несмотря на не такой уж большой круг объектов Ваниного внимания, все же не город и даже не район, даже в самых ярких случаях это не удавалось.
Часто делился, как любит свою Катерину, и это - правда, с которой подружились тесно еще в школе. Знаю, многие у нас любовались их счастливой семьей.
Я не зря упомянул о его интересе к генетике. «Вот скажи, ну чем женщины так уж отличаются?» - обращался он как-бы с вопросом, имея в виду, понятно, что-то из близких отношений. Ответа не ждал. «Но вот одна – так, а другая – ну совсем по-другому…», - глядя куда-то внутрь себя, продолжал он. Уточняющих вопросов я старался не задавать. Он как-то сам догадывался, что меня может интересовать, уточнял, дополнял.
Он много мог объяснить, потому что не молчал в своем бензовозе рядом с очередной попутчицей, интересовался, интересовался искренне, так, что собеседница не могла не разоткровенничаться и о безрадостной жизни, о пьянице-муже и много еще о чем... Счастливые встречались реже.
Он рассказывал так образно, что я как будто сам находился в этой раскаленной на солнце и пропахшей бензином тесной кабине, ощущал тряску пытающегося вырваться из глубокой накатанной колеи газика, неумолимо сближающую молодые тела, видел, как Иванова рука всякий раз соскальзывает с рукоятки переключения передач на слегка прикрытое легким платьицем женское колено… Иногда от такой тряски двигатель газика не выдерживал, глох. Иван был хорошим рассказчиком, рассказывал в деталях. Особенно если встречал заинтересованного слушателя.
И я верил каждому его слову, потому что и со мной Иван был полностью открытым, откровенным. Да и нечего ему было скрывать! Очевидно, такая открытость, расположенность к собеседнику была свойственна ему и в те вспоминаемые сейчас годы, что усиливало доверие к нему, к его воспоминаниям.
Было тут и из психологии, и из физиологии, порой вызывающее сомнения, но заставляющее что-то обдумать, что-то прочитать…
Позже я видел его взрослых сыновей, даже внешне они походили на Ивана. Это, помню, просматривалось еще в детстве. Но и сейчас в разговоре сыновья, явно, повторяли отца. Говорили обо всем второстепенном, как это бывает при неожиданной встрече с надолго расставшимися людьми. Воспитателем Иван Гаврилович тоже был хорошим. Кстати, на пенсию он уходил с должности главного бухгалтера крупного целинного совхоза.
Ближе к окончанию института появилась завоевавшая многолетнюю популярность книга ленинградского психиатра-сексопатолога Абрама Свядоща «Женская сексопатология». Ее знают и сейчас. А тогда она привлекала внимание еще и потому, что многие в нашем ВУЗе знали профессора Свядоща, т.к. до недавнего времени он заведовал кафедрой психиатрии в Караганде, поделившейся с нашим новорожденным институтом и профессурой и студентами старших курсов.
Так вот, как я заключил позже, познакомившись с творчеством Свядоща, Ивану основы сексологии были знакомы, что-то – из опыта, что-то – по наитию. Хотел бы я ему это успеть сказать!
Он брал их из жизни, книжек таких в его отрочестве, скорее, не было. В жизни много чего можно найти, если хотеть, замечать.
Вот и я замечал, если что не понимал, то домысливал. Получалось красивее, полнее.
Ее звали Фелей, Фелинкой, а возможно – и Фелицией, как подсказывает интернет. Все же Офелия – это было бы уж слишком. Да и Гамлет рядом в моей истории не просматривается.
Внешность ее я совсем не помню. Женщина как женщина. В те годы это меня вовсе не интересовало. Могло быть интересным, как говорил человек, что говорил, что о нем или о ней говорили… Впитывалось это. Но Фелинка и этим не выделялась.
И узнал то о ней только тогда, когда на другом конце села случилась свадьба. Появился откуда-то очередной целинник, с Украины, по-моему, кудрявый, светловолосый. Незаметно для нас, детворы, поженились они с Фелинкой, пошли детишки, такие же светловолосые крепыши, в родителей. Иван и дома поспевал, и на работе, да еще и дом новый строить затеял, в своем же дворе. Жили-то они в старенькой Фелинкиной хатенке, а семья разрасталась.
И что-то случилось. Как-то приехал я на выходные или на каникулы, а Ивана арестовали, в тюрьму посадили. Для Барышевки – событие! За что посадили, не помню. Скорее, за кражу. Дом строил. Да не успел достроить.
Вот и осталась Фелинка с белобрысыми малышами в старой землянке, караулила недострой, ждала Ивана. По утрам – на дойку. Зимой хоть недалеко, фермы молочные были прямо в поселке, а вот летом надо ехать на пастбище или в летний лагерь в лесу. И без выходных. Все же как-то обходились, отдыхали. Не сами же дети вырастали, да еще нормальными людьми. Правда, нормы тогда были невысокими. Не знаю, как долго сидел Иван. Мне кажется, года два-три.
В селе тоже шло строительство. Начали строить сразу двадцать одноквартирных домов. Для Барышевки – грандиозная стройка. Строили армяне. Помню, тогда в казахстанских колхозах и совхозах строили исключительно кавказские строители. Они приезжали весной, работали до осени. Строили быстро, качественно, я это помню по великолепному дому культуры в колхозе, где я учился с пятого класса, по той же школе.
«Грачи прилетели», - всякий раз по весне шутили у нас в адрес приехавших строителей.
С некоторыми из них встречался в больничных палатах, где с пятого класса я был завсегдатаем. Там узнавал их поближе – не такие, как наши, добродушные, с юмором. И сейчас помню, что труднопроизносимое «инчпес ес» им приятнее слышать, чем дежурное «как дела». Но на большее моих лингвистических способностей не хватило. Впервые попробовал армянский лаваш, зелень, посылкой присланные одному из них. Тот любил поесть, был крупным, не худым, и очень веселым. Он бригадирствовал. Приезжал к нам несколько лет подряд, поэтому и в больнице чувствовал себя, как дома. В нашем селе была у него даже, затрудняюсь сказать, подруга, жена. Юля – роскошная, даже пышная, русская красавица, лет тридцати пяти, работала на почте телефонисткой.
Долгими больничными вечерами, о чем только не болтали мужики. Палаты были общими – и взрослые мужчины, и мальчишки. Мы, дети, чаще помалкивали. Слушали.
«Вот почему дома, где я больше зимой, у меня жена худой (со склонениями у него были тоже проблемы), а здесь, когда жарко - толстый, горячий», - сетовал он с неизменным юморком, показывая руками какие-то невероятные объемности.
«Это он о Юле», - догадывался я.
Эмму – молоденькую санитарочку, ставшую впоследствии даже старшей медсестрой, он метко охарактеризовал: «Худой, как макарон!». Кстати, через много лет Эмма после смерти мужа вышла замуж за другого армянина, который так и остался в Новокубанке.
Но, оказывается, не всегда эти дикие строительные бригады были из Армении! Это открытие я сделал совсем недавно, уже приступив к этому повествованию. Позвонил Коле – другу детства, с которым мы жили в Барышевке по соседству, чтобы спросить, как звали бригадира наших барышевских строителей. Зачем мне это было нужно, не мог ли обойтись без имени, фамилии его, не знаю. Но было обидно, что забыл. Долго помнил, но забыл.
Я запомнил его потому, что однажды отец принес после работы мне красивый вырезанный из дерева самолет, до блеска отполированный, с таким же аккуратным вращающимся пропеллером, с хвостовым оперением из блестящей жести. Но главное, снизу в корпус самолета был встроен подшипник, в который можно было вставить палку покрепче, превратив эту конструкцию во флюгер. Его принес отец от строителей.
Папка так и сделал, подобрав шест поровней и прикрепив его прочно к стене. Если было достаточно ветра, самолет ровно гудел, передавая вибрацию по шесту вниз. Он поворачивался в ту или другую сторону, в зависимости от ветра. В общем, флюгер!...
Конечно, направление ветра мы определяли, если было нужно, по тому, в какую сторону катились огромные колючки – курай, по движению пыльных туч, особенно, если ветер был сильным, по изгибающимся под ветром вербам и тополям, по камышам на озере или нашем любимом Колутоне, а то и другими, мальчишечьими способов.
Так вот, имя мастера я забыл. Забыл его и Коля, но помнил фамилию: «Шарипов». Точно!
- Это не армяне были, - предвосхитил мой вопрос друг. – То ли чеченцы, то ли ингуши…, - пояснил он.
Коля лучше знал, так как Шарипов квартировал у них. Помню, как у их же хаты, совсем рядом с нашей, Шарипов обрабатывал расплавленным битумом только что сделанную лодку. Позднее дядя Митя, Колин отец, использовал ее на озере, ставил сети. Но судоходные качества этого плавсредства были не очень…
А вскоре сняли и самолет, так как он распугивал кур, а еще часто слетал с шеста, грозя детишкам серьезными травмами.
Благодаря бригадиру, нам было разрешено собирать у строящихся домов обрезки досок, щепу, которыми мама топила печку на летней кухне для приготовления пищи. Для этой же цели собирали кизяки – сухие коровьи лепешки, которых больше всего было на месте дневной дойки, далеко за селом, у Каменной сопки на берегу Колутона. Кизяки мы перевозили на велосипедах, упакованными в большие мешки. Впрочем, так же везли и строительный мусор. С велосипедов не слезали целыми днями, только чтобы искупаться в Колутоне.
Строящиеся дома не могли не привлекать и Фелинку, собственная стройка у которой все еще простаивала. Мы видели, как прогуливаясь с малышом в детской коляске вдоль новой улицы, она заходила ненадолго в эти саманные коробки, вытаскивала из стен гвозди, которые строители использовали для натягивания шпагата, помогающего соблюдать уровень при укладке саманов. Гвозди из пористого самана вынимались легко. Шпагат она тоже сматывала и совала в коляску. Пригодится. Придут утром «армяне», поворчат, натянут новый. А у Фелинки накапливаются материалы для будущего дома.
Иван вернулся, вернулся незаметно. Не из армии пришел! Но событие это все же запомнилось надолго.
Несколько дней спустя после его возвращения кто-то очень сильно избил деда Краснова – сторожа на ферме. Его нашли утром чуть живого, ничего не помнившего, ничего не рассказавшего. По просторной ферме разгуливал как-то освободившийся из своего индивидуального стойла бык-бугай, решили, что сторож с ним не справился, да и сам не уберегся, пострадал. Слава богу, ничего серьезного повреждено у сторожа не было, вскоре оклемался. Но молчал.
А люди перешептывались. Откуда бы я иначе это взял. Поговаривали, что избил деда Краснова Иван, за свою Фелю.
Дедом Краснова считали мы, дети. Так-то ему было что-нибудь лет пятьдесят – пятьдесят пять, не больше шестидесяти. А дед – потому что всегда мрачный, невзрачно одетый, пропахший фермой. Конечно, так выглядели тогда все, особенно, в деревне. Ко всему - вытянутое лицо, большой нос, взгляд исподлобья. Может, дома он и улыбался, но этого мы не видели. Небольшой рост, сутулость, длинные руки довершали образ. Почему-то на ум приходит Квазимодо, одинокий на мрачном чердаке собора, оживляемом только воркованием голубей. А дед Краснов был ночным сторожем, его владениями была тоже мрачноватая приземистая ферма, с прорезями небольших окон под крышей. Ночью даже воробьев не было слышно. Тишина заполнялась жеванием коров.
Ну, Квазимодо - это сейчас. А тогда, обсуждая случившееся с друзьями, придя к выводу, что без деда Краснова тут не обошлось, представлял его и Кротом из "Дюймовочки", и Пауком, покушавшимся на Цокотуху.
Фелинка тоже работала на этой ферме, были у нее, как и у всех доярок, свои, закрепленные за ней коровы. Все лето они были на пастбище, на отгоне. Доить коров возили на машине. Зимой коровы были в стойле, здесь ели-пили, здесь их и доили. Сено, силос коровам давали специальные скотники, но участвовали в кормлении и доярки. Каждая припасала для своих подопечных прикорм, знала, кому дать больше, кому меньше. Следили и за подготовкой к отелу, хотя был и зоотехник. В общем, доярка – это не только доить.
Не без того, думаю, чтобы доярка не отсыпала украдкой немного прикорма своей, домашней скотине. Возможно, заметил в этом Фелинку сторож, притянул к себе, пригрозил: «Иван сидит, и ты хочешь?!».
У женщины дети дома, Ивана нет. Не устояла. Сбросила с плеча полупустой мешок, упала на копешку сена, прикрытую вонючим дедовым тулупчиком, сжала зубы…
В который раз представляю этого мужика и верю, что так оно и было. Конечно, тогда я Квазимодо представить не мог, ассоциации были попроще: злодей Паук из «Мухи-Цокотухи», Крот из «Дюймовочки».
Иван узнал. Тюремный опыт подсказал линию поведения. Не выносить все на люди, рассчитаться с обидчиком самому. Так и сделал. А как уж они решали все в семье, мне неведомо. Ничего не слышал. А кто скажет?… Дети, а было их трое или четверо, мал мала меньше, что понимают? Фелинка – тоже молчит. Так и жили. Дом Иван достроил, красивый получился. В Барышевке таких, с рельефными углами, с высокой крышей и просторным чердаком было два-три, не больше. Я к тому времени ужу навсегда покинул село, приезжал только на каникулы, в отпуск… . Кое-что о новостях и страстях узнавал из писем.
Деда Краснова судьба не обошла, наказала. Холостяковавший старший сын женился на Нинке – одной из ранее описанных мною барышевских «граций». На побывку приезжал Сашка – младший сын Красновых, красавец. О нем я тоже упоминал в том рассказе. К концу солдатской побывки разодрались они по какой-то причине с братом. Может, выпили лишнего? Следующий раз доставили Сашку в село уже в гробу, самострел. Не заладилась жизнь и у Пашки с Нинкой, побивал он молодуху. Говорили, что из-за Сашки. Вскоре уехали в город. Последний раз видел ее в нейрохирургии, где проходил соответствующий цикл учебы, с черепно-мозговой бытовой травмой. Можно вычислить год. Но зачем…
– Ну, и беда мне с этой Нинкою…, - вспомнилось из Высоцкого. Но это сейчас. А тогда, хоть песня и старая, едва ли она вспоминалась в связи с моей героиней. Хотя у нас страсти, как видим, не уступали переживаемым поэтом вблизи Ордынки. Ордынки – и Большую, и Малую я позднее изучил хорошо. Так получилось, что два многолетних места работы связаны с ними. Третьяковская, Полянка, Добрынинская, до Таганки пешком проходил и дальше. Привычно что-то мурлыкал, в том числе и «Нинку-наводчицу»…
А сейчас все чаще вспоминаю Барышевку, детство, «мои университеты». Вот и Фелинку зачем-то вспомнил. Зачем?...