– Скверно, что в твоей деревне нету школы, Гриша, – хмурился Ветров.
Они шагали по раскатанной телегами дороге через сжатое поле. Колючая, щетинистая стерня смотрелась сиротливо, напоминая голову коротко стриженого из-за болезни человека. Бледно-голубое небо над ней стелилось выцветшим от множества стирок больничным одеялом.
– Моей? Так крепостное право давно отменили, – растерянно оправдывался Кодэ.
– Что с того? Ты помещик. Эти люди живут на твоей земле, они зависят от тебя. Значит, ты должен заботиться о них! А у тебя и фельдшера нету в деревне.
– И что же я должен сделать? – смиренно вопрошал Кодэ, кидая страдальческий взгляд сквозь очки на пророческий Ветровский профиль.
– Как что?! – Ветровские волосы патетично взметнулись от резкого движения головы. – Построить школу, построить больницу. Или хотя бы договориться с властями, чтобы пару раз в месяц сюда врач наезжал. Смотровую обустроить для него.
Григорий Алексеевич хмуро опустил глаза, упираясь невидящим взглядом в жирно выдавленную в земле колёсами колею. Он мог бы возразить, что деньги в первую очередь нужны на Ветровские прожекты. Именно эти вложения он, Кодэ, считает важными и нужными. Но вслух сказать он этого не мог. Знал, что Костя его не поймёт и начнёт возмущаться. Но что станется, когда придётся оплачивать поездку в Париж? Разумеется, все расходы возьмёт на себя Григорий Алексеевич. И сделает это с радостью, потому что хочет вкладываться именно в Ветрова, а не в крестьянских детей. В конце-то концов, у него крепкое хозяйство! Мужики не бедствуют и он всегда им помогает беспроцентными ссудами, если нужно купить лошадь или корову, починить крышу, поставить новый амбар. А читать и писать детвору учит сельский поп и неплохо с этим справляется.
Но всего этого Кодэ не сказал и попытался перевести разговор в шутку:
– Ты хочешь сделать из меня социалиста! – натянуто улыбаясь, воскликнул он.
– Я христианин, а не социалист! – совсем не шуточно возмутился Ветров. – Сколько уже можно повторять это, Гриша!
– А кто сказал, что социалисты не христиане? – упрямо возразил Кодэ.
Ему вдруг стало так тошно, безотрадно. Все его надежды стать соратником безнадёжны, ведь он не строит школ и не ходит в смазных сапогах по петербургским гостиным, дерзко проповедуя евангельские равенство и братство. Вместо этого он таскается бессловесным кошельком за человеком, который отдал своё сердце Богу, Любви и Истине. Григорий Алексеевич изо всех сил пытался соответствовать, но каждый раз простые земные хлопоты отвлекали его от созерцания абстрактных идей. И невыносимо стыдно было потом стоять рядом с таким святым человеком как Ветров. Всё равно что мужику неловко в лаптях по коврам ступать.
Ветров нахмурился. Он порой проявлял удивительную душевную чуткость. Вот и сейчас он сбавил шаг и заботливо приобнял поникшего Кодэ за плечи.
– Социалисты, Гриша, хотят рай без Бога построить, – ласково начал внушать он Кодэ. – А без Бога на этой земле всё вырождается, потому что любовь и жизнь исходят от Него, сверху, как вот через пуповину. Потому, ежели отгородиться от Бога, так быстро задохнешься. Вроде вот: твоя скорлупа тебя защищает, а воздуху нет, и помрёшь в этой твоей скорлупе.
– Я понимаю, да, – уныло бормотал Кодэ, не поднимая на Ветрова глаз.
– Ну а чего ты спорить-то тогда взялся?
– Потому что ты требуешь от меня невозможного, – отчаянно признался Кодэ. – От меня и от человечества.
Ветров не ожидал от простого и скромного приятеля философских обобщений такого масштаба, поэтому стал посреди дороги, как вкопанный, и вытаращился на Кодэ, как на говорящую человеческим языком корову. Григорий Алексеевич не собирался ему помогать. На самом деле он был сейчас в панике, но вид держал невозмутимый, ведь что сказано, то уже сказано.
Ветров, наконец, проморгался, сглотнул и даже головой потряс.
– В этом есть свой резон, – осторожно начал он, стараясь, чтобы голос звучал примирительно. – Мы устремляемся к идеалу, да. И делаем это не для того, чтобы его достичь, а чтобы к нему приблизиться, чтобы всегда было, куда идти дальше. В этом случае наша жизнь никогда не будет бессмысленной, у неё всегда будет цель: высокая и духовная.
– Значит, цель всегда должна быть недостижимой? – недоверчиво уточнил Кодэ.
– Вроде того, – подтвердил Ветров. – Подумал хорошенько, закусив от усердия губу, и добавил: – Но на пути к большой цели, мы постоянно добираемся до целей поменьше. Так и движемся: от одной до другой. Не выпуская из виду главную!
– Значит, маленькие цели тоже важны, – с мягким укором заключил Григорий Алексеевич. – Без них не добраться и до великого.
– Получается так. – Ветров широко улыбнулся и снова обхватил своей нелепо длинной рукой приятеля за плечи. – Мы стремимся к великому, а по пути добиваемся малого. И оно-то и оказывается нашим потолком. Но если мы своими целями считаем цели великие, то и приобретаем больше, чем доступно человеку. Понимаешь? – Ветров, как это часто с ним бывало, не дожидаясь ответа, вдохновился и зашагал широко, увлекая за собой Кодэ. – О своих достижениях вообще не надо думать! Печься следует об общем деле. Только оно имеет смысл и ценность. Если ты честный человек, Гриша, ты не сможешь быть счастлив, пока кто-то на этой земле страдает!
– То есть счастливым стать невозможно вообще никогда? – опрометчиво спросил Кодэ. И тут же подумал, что исчерпал на сегодня запас Ветровского терпения.
К его великому изумлению Ветров спорить не стал. Он как-то очень серьёзно нахмурился и зашагал медленнее.
– В этом наш вызов самим себе: не иметь личного счастья, но быть при этом счастливыми чужим счастьем. То есть не чужим! – спешно поправился он. – А общим, всечеловеческим.
– Почему же нельзя через своё счастье сделать немного счастливей человечество? Если каждый его часть. Ну, это как если бы моему мизинцу стало хорошо, а от этого и всему телу тоже стало лучше в целом. – Григорий Алексеевич говорил это неуверенно и на Ветрова кидал опасливые взгляды, делая руками широкие бессмысленные жесты.
– Хочешь попробовать? – с вивисекторским любопытством спросил вдруг Ветров. И Григорию Алексеевичу показалось, что сейчас из Ветровского тела заговорил с ним другой человек. Или не человек. Но кто-то не из этой реальности.
– Да, – осторожно ответил он, с тревогой прислушиваясь к ощущению внутри себя, будто только что подписался на что-то фатальное, чего уже нельзя отменить.
– Ладно, – как-то подозрительно оживлённо закивал Ветров. И похлопал одобрительно Григория Алексеевича по груди. – Отчего бы и не попробовать? Эксперимент дельная вещь. Оно всегда похвально. – Казалось, ещё секунда и Ветров начнёт напевать от охватившего его довольства. – Значит, хочешь быть счастлив и считаешь, что от этого изменится мир вокруг?
Григорию Алексеевичу пришлось согласиться с тем, что именно это он и имел в виду.
– Хорошо. Только первую половину жизни тебе придётся быть одиноким и несчастным. – Ветров вдохновился и будто бы принялся сочинять вслух пьесу или роман. – Для контраста. Иначе ведь ты не поймёшь и не оценишь своего счастья…
Киреев отключил проектор, который позволял ему видеть текст прямо в воздухе под удобным углом и на приятном глазу фоне. Григорий Алексеевич всё ещё находился в недоумении. Читать было откровенно скучно: мысли героев оказались непонятны и не близки, персонажи не симпатичны. Вот что представляет из себя Ветров? Наивный и вредный мечтатель. И за таким вот таскаться, да ещё и спонсировать его пустые и пафосные проекты? Что у этого Кодэ в голове? Может, он просто влюблён и сам этого не понимает? Вычел из уравнения эрос и осталось чёрт-те что. Если хорошенько подумать, то чего ему не хватает для счастья? Вероятно близости с этим вот не слишком приятным философом. Но тут уж как сложилось, сердцу не прикажешь! Значит, осталось навешать Ветрову лапши на уши и затащить его в постель. Сочинить красивую легенду про святую братскую любовь, приплести платоническую философию, вывести из этого оправданность для воинов Истины только однополой, уранической любви…
На этой мысли у Григория Алексеевича заныл висок. Он сморщился и потыкал в него пальцем. Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, он подтянул к себе салфетку, нашёл в ящике среди ложек и вилок карандаш и почти печатными буквами, чтобы не прорвать грифелем тонкую бумагу, записал:
Мы нужны только Богу
И немного – самим себе.
Посидим на дорогу
И посетуем о своей судьбе.
Серых красок избыток
Попытаемся превратить в офорт.
Жизнь ведь всё же искусство,
А не некий нелепый спорт.
Обесцвеченным будням
Мы сакральную красоту
Иероглифом чудным
Прорисуем и высоту,
Скрытый смысл покажем,
Вертикальный отыщем след…
К сожалению мажем,
Красоты в наших буднях нет.