Киносценарий по александру грину фанданго
"ФАНДАНГО".
(варианты названия: ЗЕЛЕНЫЙ КОНУС. ЛЕЙТМОТИВ ЖИЗНИ.)
Литературный сценарий художественно-фантастического фильма по произведениям Александра ГРИНА.
СЦЕНАРИСТ Ольга Вячеславовна МОРОКОВА.(псевдоним Изборская)
Кинорежиссер, член Союза кинематографистов России и Белоруссии.
Г.Минск тел.8-017-301-31-20 ascetika.4@gmail.com +375-29-196-60-39
Аннотация:Logline
Фильм задуман, как постепенное приближение к кульминационной точке жизни двух людей: переводчика Александра Гриневича и статистика Ершова. Они движутся по линиям своих судеб, с доверием и недоверием относясь к возможности чуда и приближаясь к общему событию – встрече с Бам-Граном – представителем Высших сил (Красотой и Властью над судьбой) и драматическим последствиям этой встречи.
SYNOPSIS :СИНОПСИС.
Фанданго.
Зеленый конус – неведомая сила, отделенная от Творца. Концентрация энергии, позволяющая исполнять мысли и эмоции. Подвержена влиянию окружающего пространства. Вызывает страх и трепет у Цыган (виновников побед с помощью обмана). Уровень знаний владельца конуса, равен Зороастре, Конфуцию, Трисмегистру, русским православным святым, сродни святителю Иоанну Кронштадскому.
В фильме Бам-Гран равен и альтернативен Воланду от М.Булгакова.
У них лишь разные сферы собственных интересов. Бам-Гран интересуется искусством, а Воланд очисткой уровней быта.
Действия героев:Неосознанное приближение к встрече с чудом в образе Бам-Грана с постепенным показом времени, обстановки и уровнем осознания героями жизни.
Встреча с Бам-Граном, как первый кульминационный удар. Проверка внутренних установок героев и выяснение их возможностей и намерений.
Оставив до поры альтернативного героя, последуем за положительным. Он стремится ко второй встрече с Бам-Граном, не создав никакого намерения, а лишь следуя порыву души, стремящейся к Красоте и Искусству.
Получив от Бам-Грана помощь в исполнение своего стремления, он получает и многочисленные подсказки в виде действующих картин, висящих на стене гостиной в доме Бам-Грана.
Здесь и трагический путь его альтернативного противника Ершова, и смущенный финал фальшивящего художника Горшкова, и путь верующего человека в условиях государственной политики атеизма...И моменты любви и сомнения в правильности решения.. Словом, значимые моменты жизни, когда Герою предоставляется редкостная возможность выбрать и проверить свой путь на этих примерах - движущихся картин.
Он может и вовсе остаться у Бам-Грана, но потеряет ту жизнь, в которой он еще ничего не утвердил и не выбрал. И он возвращается в голодный и холодный Петербург, чтобы… Что? Чтобы подтвердить или проверить свой выбор в реальности своей жизни. И стать на сторону Высших Сил, предоставляющих трудные, но прекрасные возможности самоусовершенствования.
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ЭССЕ о творчестве Грина.
Не обязательно для любопытствующих, но приятно для желающих ощутить музыку прозы Александра Грина. Обоснование. Намерение.
К сожалению, сложилась определенная традиция в трактовке творчества Александра Грина. Его сюжеты интерпретируются обычно как сугубо-романтические истории, а знание его творчества ограничивается «Алыми парусами», «Бегущей по волнам» и «Золотой цепью» с хорошо найденным хеппи-эндом. Однако попытка экранизации их приводит обычно к краху. Не оттого ли, что творчество Александра Грина несравненно шире и значительнее?
У него есть серия строго реалистических рассказов, с точными бытовыми коллизиями и уж никак не романтических. Есть произведения, наполненные фантасмагорией и похожие на булгаковское «Мастер и Маргарита», есть очень серьезные антисоветские и антиреволюционные рассказы (потому-то его и преследовали), но интереснее всего – его предсказания о наших днях, его прозорливость.
Предсказания, высказанные в нескольких, наиболее совершенных по форме рассказах: «Фанданго», «Сила непостижимого», «Дорога никуда» (роман), в которых основная идея заключена в БЕЗНАДЕЖНОСТИ ЛЮБОЙ ПОПЫТКИ ВЫЖИТЬ БЕЗ ДУХОВНОСТИ, без красоты и воспитания.
Например, уже в 1921 году Александр Грин писал о благотворительных подарках, присылаемых из-за рубежа для поддержания голодающей интеллигенции России. Таких подарков и делегаций было много, но прибывшая делегация Испании была странным образом заинтересована не только спасением голодающих, но более состоянием их внутреннего мира. Их отношением к красоте и искусству. Страна на грани голода – и красота? Голод и искусство?
Рассказы А.Грина ярко и необычно раскрывают страшную, подтвердившуюся правду – народ можно уничтожить еще одним, малозаметным способом – лишив его красоты и настоящего искусства.
Все явственнее осознание наших духовных потерь. И здесь Александр Грин нам будет особенно нужен. Добро и зло не имеют у него ни пространственных, ни временных координат – они вечны и весомы сами по себе. Его герои творят благо в белых перчатках, ибо благая цель не может не выбрать благие помощь каждому, кто в этой помощи нуждается.
И еще Грина воодушевляла убежденность в невероятных возможностях человеческого духа. Его герои реализуют эти возможности: перелетают через пространство и время. А спустя несколько десятков лет в наш обиход входят такие понятия как телекинез, биополе…Это ли не предвидение Грина?
Но так случилось, что слова Грин и Романтика стали синонимами. Однако и романтизм Грина удивительно органичен. В его основе не литературные фантазии, а неудовлетворенность жизнью и ясное предвидение огромных возможностей человека. Есть и невостребованный долг, который общество обязано вернуть писателю.Дело в том, что его периодически не издавали, объявляя автором бульварщины, космополитом. А он, испытывая вечную нужду, стал угрюмым и нелюдимым. Угрюмым оттого, что слишком ощутимой оказалась разница между страной, которую он выдумал и в которой духовно жил, и окружающей беспросветной средой.
«…Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, НЕСБЫВШЕЕСЯ зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться НЕСБЫВШЕЕСЯ? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?..» - писал Грин. «Между тем, время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов НЕСБЫВШЕГОСЯ, толкуя о делах дня…»
Одна и та же задача встает перед сценаристом, когда берешься за экранизацию классики: сохранить все, что дал литературе и народу гений писателя, и найти взгляд из сегодня – взгляд, не разрушающий его творение, но дающий возможность воссоздать его средствами другого искусства, уже не для читателя, а для зрителя. Проза Александра Грина делает эту задачу особенно трудной.
Грин – волшебник слова, но он пишет не только пластически, а и рассказывает сам, и сам ощущает мир своего рассказа. Не сравним с ним в этом смысле и экран, не зря же не раз ускользала атмосфера рассказов Грина от пытавшихся его экранизировать.
Поэтому, не смотря на то, что прием построения фильма, казалось бы, продиктован построением рассказов, в некоторых случаях придется от него отказаться. Тому несколько причин.
Первая – развитие того положения, что с Грином-рассказчиком никто не сравняется, и в том, что благодаря этому дару автор всегда где-то около читателя, близко к нему, и как бы является участником описываемых событий. Но если это слияние героя и рассказчика естественно происходит в восприятии «читателя», то для «зрителя» в огромной мере пропадает это ощущение, коль скоро он не видит реального участия автора в сюжете.
Оставлять же автору роль нейтрального рассказчика, попутчика, случайно услышавшего рассказ о чьей-то жизни, неправомерно. Да и нужно ли подменять в человеке читателя зрителем?
Тайны волшебной гриновской прозы, искусного плетения живой речи можно ощутить и насладиться ими, только раскрывая страницы его книг. Оставим же читателю эту возможность.
Другая причина в том, что зрителю всегда интересно то, что будет с героем, чем то, что было. Совсем иначе будет обеспечен зрительский интерес, вызвано сопереживание к коллизиям фильма и раскрываемой в нем идее, если герой возникнет на экране впервые в высшей точке, в апогее сюжета. Еще не зная кто он, зритель будет захвачен: что с ним случилось? Что бушует в его душе? Что ему грозит? Что с ним будет?
«…Я боюсь голода, - писал Грин – ненавижу его и боюсь. Он – искажение человека. Настоящую мысль он подменяет фальшивой мыслью: «Я остаюсь честным, - говорит человек, голодающий жестоко и долго, - потому что я люблю честность; но я только один раз убью (украду, солгу), потому что это необходимо ради возможности в дальнейшем оставаться честным». Хитрость, лукавство, цепкость – все служит пищеварению. Дети съедят вполовину кашу, выданную в столовой, пока донесут домой; администрация столовой скрадёт, больницы – скрадёт, склада – скрадёт. Глава семейства режет хлеб и тайно пожирает его, стараясь не зашуметь. С ненавистью встречают знакомого, пришедшего на жалкий пир, героически добытой трапезы.
Но не это худшее, хуже, когда старательно загримированная кукла, очень похожая на меня (тебя, его), нагло вытесняет душу из ослабевшего тела и радостно бежит за куском, твердо и вдруг уверившись, что она-то и есть тот человек, какого она зацапала. Тот потерял уже всё, всё исказил: вкусы, желания, мысли и свои высокие истины…» - Таким вступлением предварил Александр Грин свой рассказ «Фанданго».
Фильм начнется в тот миг, когда молодой человек – переводчик Александр Гриневич после долгого и жестокого голодания, потери работы и квартиры, готов, ради куска хлеба, на любой случайный заработок, и почти готов забыть себя.
Рассказ Грина как раз о том трагическом противоречии, в которое вступает истинно нравственная личность с социальными и моральными нормами общества несправедливости и разобщенности. И,ища взгляд из сегодня, хочется идейной и смысловой основой сценария и фильма сделать этот сильный, фантастический прорыв героя к истинной жизни, к истинному призванию и предназначению ЧЕЛОВЕКА, вопреки истерическому бессилию, беспомощной агрессии его антиподов, которые все вокруг разрушают и уничтожают из-за внутренней опустошенности и одичалости. Эта мысль лейтмотивом пройдет через весь сценарий.
Несбывшееся зовет героя и он идет за ним в другую жизнь – разрывая не только скованность и ограниченность мыслей, но и пространство физическое.
Здесь будет всё: и переход из реального пространства в пространство, нарисованное на картине, и концентрация энергии при помощи загадочного цыганского конуса, и возвращение с опозданием на два года, хотя ушел всего на полчаса…
Но из пестрой, экзотической фабулы рассказов, мы отберем лишь те события, которые помогут проследить духовный поиск героя.
Исходя из этого замысла и материала рассказов, представляется целесообразным решить сценарий таким образом:
За основу взят сюжет рассказа «ФАНДАНГО» - как наиболее точный макет нашей современной действительности с её беспрерывными ужасами, суматохой, фантастикой, так плотно вплетенной в грубую и страшную реальность, что выдумка Грина кажется документальной записью очевидца… «заколоченные магазины с сугробами на ступенях подъездов, с разбитыми зеркальными стеклами, гробовое молчание парадных дверей, развалившиеся киоски, (трактиры) с выломанными полами, без окон и крыш, отсутствие извозчиков…» - если бы не слова «трактиры» и «извозчики», то и не узнать бы нам: о каком веке идет речь…о прошлом или настоящем?
«Я называю деньги их настоящим именем, так как мне теперь было бы трудно высчитать. Какая цепь нулей ставилась после двухсот…» - разве не о нашем времени это замечание?
И то, что главным событием рассказа является приезд иностранной делегации с благотворительной целью – это потрясает уже почти как свидание с экстрасенсом.
Что же происходило тогда? В 21-ом году двадцатого века? Что предсказывал нам Грин?
Вступление к рассказу «Фанданго» описывает не только реакцию героя на голод, но и худшее: перерождение души.
«…стоя перед зеркалом, один человек влепляет себе умеренную пощечину. Это – неуважение к себе… Если такой опыт произведен публично – он означает неуважение и к себе и к другим». И тогда – это уже не человек, а выродившееся животное – разрушитель – каким встает из рассказов Грина его антипод - статистик Ершов.
Но у Грина не может быть просто констатации фактов и упивания возможностью показа мерзости – как это делает Голливуд – нет! У него идет четкий анализ причин перерождения души. И вывод Грина удивительно прост и, казалось бы, неопасен.
Этот нечеловек не нуждается в КРАСОТЕ. Всего-то? О чем речь? – скажут многие, был бы хлеб.
Ан нет. Фантастический покровитель искусства и красоты – Бам-Гран, дает статистику Ершову возможность стать богатым… но счастья тот не может ощутить: он начинает все пропивать и живет так же грязно и грубо, как и в прежней бедности.
А другому герою, мечтающему о красоте и изяществе, хотя бы на полотне или в музыке, - открываются неограниченные возможности контакта со всем миром.
Грин – один из редчайших писателей, не ставивших своей целью рассмотрение плотской любви – как вершины счастья. Для других писателей отсутствие этой темы невозможно – всё разваливается. Любовь у Грина – это духовный подарок другому, это жертва во имя счастья другого. И тогда болезни и старость – не причина для гнева или отвращения – а возрастание нежности и возможность проявить любовь наиболее открыто. Разлука – не возможность отвлечься, а страх, что не проявишь своей любви так, как вблизи. Это воистину человечная Любовь.
«…разделим пополам всё, что горько, отдай мне большую половину»…- таковы мысли «рядовых» героев Грина, но рядом с ними всегда и другие силы.
Мощные силы, владеющие пространством, временем и красотой.
Один из представителей этих сил – Бам-Гран, выведен под видом испанского профессора, прибывшего в Петербург с благотворительной делегацией. Но истинная цель его – раскрыть души людей – сделать их всесильными. И для этого он дарит им не только физическую пищу, но и морские раковины, гитары и мандолины и, наконец, фантастически красивое шелковое покрывало, вышитое руками испанских девушек…» «…Берите, и перестаньте быть несчастными…Несчастье лишь в ваших глазах. Вберите в глаза Счастье и улыбнитесь. Создайте воздух счастья. Его никто не отнимет у вас и никто не сможет создать, кроме вас самих…Слезы на ваших глазах выступают от ваших попыток отобрать счастье у других, а не создать своё…На этой дороге нет счастья. Это дорога – никуда…»
Бам-Гран создает вокруг себя атмосферу ирреальности – возможности выхода за узкие рамки быта и суеты.
Драгоценное вышитое покрывало – подарок испанских девушек – не только символ, но и возможная реальность, с которой не в силах примириться опустошенный статистик Ершов.
Он начинает топать ногами, вопить, плеваться…и заканчивает он свой бунт против Красоты – разрушением Петербурга – уничтожением статуй, полотен, храмов, музеев – как ненужного, невозможного, раздражающего своей недоступностью, своей несовместимостью с его жалкой жизнью.
Вроде бы ничего нереального не делает Бам-Гран, а – нереален. Вроде бы и нереален он – но так прост и естественен в жизни, что как бы и не является выдумкой Грина… Одно непонятно – отчего так боятся его цыгане? Те цыгане, через которых и должен был найти Бам-Грана переводчик Александр Гриневич.
Цыгане – по Грину – связующая нить времен. Живой коридор, по которому легко уйти как из прошлого, так и в будущее. Но кому служат они? В сюжетной канве рассказа Грина они не случайны, хотя достаточно было бы и простого украшения рассказа их экзотическим появлением. Нет, они владельцы непонятного «конуса» - энергетического концентратора пространства и времени – позволившего герою побывать в мире красоты и гармонии.
Однако, Грин не за то, чтобы сбег/ать из своего своего мира в далекий и прекрасный «чужой рай» - он подчеркивает, что жить надо в своем мире и в своем времени. И тот же Бам-Гран поясняет герою, что он может очень пожалеть, если останется у него в гостях надолго. «В раю – застывшее мгновенье, в жизни – движущаяся вечность, и попать в её поток куда ценнее».
Таков невостребованный Грин.
И всё это сделано чудесной вязью слов, неповторимым великолепным мастерством рассказчика. Среда самая разнообразная, воссозданная плотно, сочно, колоритно, мазками точными и широкими. И всё это пронизано мыслью честной, ищущей, бьющейся в стремлении понять и помочь, живой болью души большого и нравственного таланта…
Хотелось бы как можно в большей мере сохранить и передать богатство, своеобразие и неповторимость гриновской прозы.
Экран впервые имеет возможность обратиться к одной из самых интересных страниц Грина и зритель должен получить бережное, углубленное, полноценное её воплощение средствами кинематографа.
Аннотация:Logline
Фильм задуман, как постепенное приближение к кульминационной точке двух людей: переводчика Александра Гриневича и статистика Ершова. Они движутся по линиям своих судеб, с доверием и недоверием относясь к возможности чуда и приближаясь к общему событию–встрече с Бам-Граном – представителем Высших сил (Красотой и Властью над судьбой) и драматическим последствиям этой встречи.
ИТАК: ФАНДАНГО.
Описание обстановки.
В 1921 году в Санкт-Петербурге (для нашего рассказа больше подойдет это название, чем ледяное «Петроград»), среди извозчиков и автомобилей, как когда-то в Москве (см.М.Булгаков), появилась нашему взгляду группа, у ворот КУБУ, на Миллионной.
Центральной фигурой группы был высокий человек в черном берете со страусовым белым пером, с шейной золотой цепью поверх бархатного черного плаща, подбитого горностаем. Острое лицо, рыжие усы, разошедшиеся иронической стрелкой, золотистая борода узким винтом, плавный и властный жест…
За острой, блестящей фигурой этой, покачиваясь, остановились закрытые носилки с перьями и бахромой. Три смуглых рослых молодца в плащах, закинутых через плечо по нижнюю губу, Эти три человека составляли как бы свиту. Они молча следили, как из ворот выходят профессора, таща за спиной мешки с хлебом.
И на чистом кастильском наречии произошел разговор, тихий, как перебор струн.
- Это тот самый дом, сеньор профессор, мы прибыли!
- Отлично, сеньор кабальеро! Я иду в главную канцелярию, а вы, сеньор Эвтерп, и вы, сеньор Арумито, приготовьте подарки.
- Немедленно будет исполнено.
- КУБУ – задумчиво произнес тот, кого назвали «сеньор профессор» - это любопытно, - эта деятельная организация еще ждет своего историка… Однако, мороз! Это ли не восторг? –сеньор профессор огляделся…
Проходящий мимо с мешком профессор, посмотрел на него поверх очков, видимо поняв его наречие, и ответил на русском:
- Тепло одетому человеку с холодной душой, мороз и впрямь может показаться изысканным удовольствием.Профессор потянул за конец повисшего на его тощей шее замызганного шарфа, и печально продолжил путь.
Описание обстановки.
В самом деле – всё окоченело и посинело. Под белым небом мерз стиснутый город. Воздух был неприятно, голо прозрачен, как в холодной больнице. На серых домах окна были облеплены инеем. Мороз придавал всему воображаемый смысл: заколоченные магазины с сугробами на ступенях подъездов, с разбитыми зеркальными стеклами; гробовое молчание парадных дверей, развалившиеся киоски, трактиры с выломанными полами, без окон и крыш, отсутствие извозчиков, - вот, казалось, как жестоко распорядился мороз. Автомобиль, ехавший так себе, но вдруг зафыркавший на месте, потому что испортился механизм, - и тот,казалось, попал в зубы морозу.
Ещё более напоминали о нем действия людей, направленные к теплу. По мостовой, тротуарам, на руках, санках и подводах, с скрипучей медленностью привычного отчаяния, ползли дрова. Возы скрипели, как скрипит снег в мороз: пронзительно и ужасно. Заледеневшие бревна тащились по тротуару руками изнемогающих женщин и подростков того типа, который знает весь непринятый в общежитии лексикон и просит «прикурить» басом. Что и попытался сделать один из подростков, правда, без всякой надежды на успех.
Кроме того, с санок продавались малые порции дров, охапки, - кому что по средствам. Проезжали тяжело нагруженные дроваи подводы, и возница, идя рядом, стегал кнутом воров – детей, таскающих на ходу поленья. Иногда, само упав с воза, полено воспламеняло страсти: к нему мчались, сломя голову, прохожие, но добычу получал, большей частью какой-нибудь усач-проходимец, - того типа, что в солдатстве варят из топора суп.
По мостовой спешила в комиссариаты длинная вереница служащих. Прохожие были одеты в пальто, переделанные из солдатских шинелей, полушубки, лосиные куртки, серые шинели, френчи и кожаные бушлаты. Если встречалось пальто штатское, то непременно старое, узкое пальто. Миловидная барышня в платке лапала по снегу огромными валенками, клубя ртом синий и белый пар. Неуклюжей от рукавицы рукой прижимала она портфель.
Выветренная, как известняк, - до дыр нащеках, - бойко семенила старуха, постриженная в «кружок», в желтых ботинках с высокими каблуками, куря толстый «зефир». Мрачные молодые мужчины шагали с нездешним видом.
Встреча с героем.
Сеньор профессор поднес к глазам лорнет и остановил свой, увеличенный стеклом, глаз на одном из мужчин, который закурил и, держа горящую спичку в ладонях, согревал пальцы. Его худое интеллигентное лицо запоминалось из-за некоторой постоянной задумчивости. Вот и сейчас он, словно почувствовав взгляд профессора, поднял брови и начал насвистывать мотив испанского танца. Ему представилось зажигательное стекло и солнце над головой.
- Допустим, это – июль… - сказал он себе. Острая ослепительная точка, пойманная блистающей чечевицей, дымится на конце подставленной папиросы.
- Жара…Надо расстегнуть воротник, вытереть мокрую шею, лоб, выпить стакан воды…
- Фанданго! – произнес сеньор профессор.
- Фанданго! – повторил мужчина в задумчивости. При этом энергичном, коротком слове на голову словно ложится нежная рука в латной перчатке, -
- Рука танца… - прошептал мужчина.
- Стремительного, как ветер, звучного, как град, и мелодического, как глубокий контральто – продолжал, прищуривая глаза, профессор. – Вероятнее всего что он?..
Мужчина подыскивал слова:
– Транскрипция соловьиной трели – выговорил он с облегчением.
Сеньор профессор довольно кивнул.
Этот необычный дуэт на довольно большом расстоянии друг от друга, когда второй не подозревал о присутствии первого, оборвался, потому, что щеки мужчины, казалось, сверлит лед; нос тоже далеко не пылал, а меж оторванной подошвой и застывшим до бесчувственности мизинцем набился снег.
Часы на башне пробили одиннадцать раз. На серых домах окна были облеплены инеем.
- Попал в зубы морозу – поежился мужчина. Фанданго звучало глуше, оно ушло в пульс, в дыхание, но был явствен стремительный перелет тактов – даже в едва слышном напеве сквозь зубы. Видно было по его лицу, что он пристально приближал эту мысль, и чем более приближал, тем более далекой становилась она.
Его одежда и обувь были совсем плохи. Старое летнее пальто, старая шляпа, сапоги, с проношенными подошвами – лишь этим он мог противостоять декабрю и двадцати семи градусам.
Мужчина огляделся и увидел, что он стоит как раз против того дома, к которому и были направлены до того его помыслы. Он отер рукой лоб и вошел в парадное, когда-то бывшее очень красивым.
Сеньор профессор подозвал к себе третьего спутника и что-то шепнул, показав глазами на только что вошедшего мужчину. Тот кивнул и двинулся к парадному.
Мужчина тем временем позвонил в дверь, находящуюся на отдельном лестничном пролете. Ему открыл грузный человек в теплом дорогом халате.
- А, это вы Саша. – сказал он, почесывая бороду – проходите. Сейчас будем пить чай.
Саша неловко снимал пальто под жалостливым взглядом С.Т.
- Я не люблю снег, мороз – говорил он смущенно – эскимосские радости чужды моему сердцу, но я, тем не менее, нашел для вас картину Горшкова.
- Горшков – это сейчас важно… У кого же картина?
- У Брока.
Они прошли в комнату, уставленную антиквариатом всех видов: фарфор, часы и, особенно много, картин.
Саша продолжал:
- С легкой руки Левитана в картинах такого рода предполагается умышленная «идея»…
- Так, так – сказал С.Т. и стал барабанить по столу красными пальцами.
В это время Саша уже пил у него настоящий китайский чай, ел ветчину, хлеб с маслом, яйца… Был голоден, неловок, говорил с набитым ртом:
- Я не уверен в законности приобретения картины Броком, но это Горшков. Я не люблю Горшкова, как не любят пожатия холодной, потной и вялой руки, но…
- Так,так – повторил С.Т. – для меня не важно «что», сейчас куда важнее «кто»…
- Я не очень понимаю Вас…Издавна боюсь я этих изображений, цель которых, естественно, не могла быть другой, как вызвать мертвящее ощущение пустоты, покорности, бездействия…В чём предполагается, однако, «порыв»!
-Так, так – словно не услышал С.Т. – Вы, это, сторгуйте её. Пятнадцать процентов дам, а что меньше двухсот – ваше!
Трудно было Саше взглянуть и ответить: в его взгляде отразилось и понимание того, что это со стороны С.Т. добродушный подарок, ведь картину он мог купить сам. Но, жалея Сашу, хотел вручить ему комиссионные. И стыд за свою неразборчивость в средствах получения заработка, и трудность преодоления неприязни к Горшкову - Саша едва мог проглотить вместе с чаем.
Но он получил толчок к действию, поскольку в те времена многие не гнушались никаким заработком.
С.Т. помешал в стакане резной золоченой ложечкой, поднял чай, схлебнул и добавил:
- А что меньше двухсот – ваше.
Однако, сразу выйти на улицу он не мог решиться, хотя это было совершенно необходимо, поэтому он опустил глаза и продолжал заниматься чаем, неуверенно кивнув хозяину.
Встреча с альтернативным героем.
Тем временем, брошенный нами на улице профессор-иностранец продолжал свои наблюдения. Он повернулся в противоположный конец улицы и уставился своим лорнетом на некоего сердитого увальня, явно имеющего о себе высокое мнение. Это был человек неопределенного возраста, с толстыми губами и вздернутой щеткой рыжих усов. Был он мал ростом и как бы надут – очень прямо держал он короткий стан свой. Одет он был в полушубок, валенки и котелок.Поверх полушубка был надет синий халат. Шел он выпятив грудь, откинув голову, расставляя руки. Очки его отважно блестели, под локтем торчал портфель.
И сколь долго не наблюдал за ним сеньор профессор – это никак не отразилось на масляном лбу увальня. Он зашел в обширный двор и принялся осматривать и обмеривать деревянные части флигеля, что-то записывая в длинный блокнот. Вот он открыл раму окна и небрежно сбросил на снег горшок с геранью, нисколько не удивившись её живучести, не пожалев.
Тихая музыка Фанданго, звучавшая до его появления, стала быстро затормаживаться, как бы «заедать» и постепенно перешла в резкий и неприятный скрежет, так что сеньору профессору пришлось досадливо поморщиться и заглушить её щелчком пальцев.
Цыгане – как связующая нить времени.
Он отвернулся от увальня и взглянул поперек улицы. Среди общей картины заметил он некоторый ералаш, производимый видом резко отличной от всех группы. То были цыгане. Шагах в десяти от него остановилась их бродячая труппа, толкуя между собой.
Густобровый, сутулый старик был в высокой войлочной шляпе, остальные двое мужчин в синих новых картузах. На старике было старое ватное пальто табачного цвета, а в сморщенном ухе блестела тонкая золотая серьга. Старик, несмотря на мороз, держал пальто распахнутым, выказывая пеструю бархатную жилетку с глухим воротником, обшитым малиновой тесьмой, плисовые штаны и хорошо начищенные высокие сапоги .
Другой цыган, лет тридцати, в стеганом клетчатом кафтане, украшенном на крестце огромными перламутровыми пуговицами, носил бороду чашкой и замечательные, пышные усы цвета смолы, увеличенные подусниками. Они напоминали кузнечные клещи, схватившие поперек лица.
Младший, статный цыган, с худым воровским лицом напоминал горца – черкеса, гуцула. У него были пламенные глаза с синевой вокруг горбатого переносья, и нес он под мышкой гитару, завернутую в серый платок; на цыгане был новый полушубок с мерлушковой оторочкой.
Старик нес цымбалы. Из-за пазухи среднего цыгана торчал медный кларнет. Кроме мужчин, здесь были две женщины: молодая и старая. Старуха несла тамбурин. Она была укутана в две рваные шали: зеленую и коричневую; из-под углов их выступал край грязной красной кофты.
Когда она взмахивала рукой, напоминающей птичью лапу, - сверкали массивные золотые браслеты. Смесь вороватости и высокомерия, наглости и равновесия была в её темном безобразном лице. Может быть, в молодости выглядела она не хуже, чем молодая цыганка, стоявшая рядом, от которой веяло теплотой и здоровьем, но убедиться в этом было бы теперь очень трудно.
Красивая молодая цыганка имела мало цыганских черт. Губы её были не толсты, а как бы припухлые. Правильное свежее лицо с пытливым пристальным взглядом, казалось, смотрит из тени листвы,- так затенено было её лицо длиной и блеском ресниц. Поверх теплой кацавейки, согнутая на сгибах рук, висела шаль с бахромой; поверх шали расцветал шелковый турецкий платок. Тяжелые бирюзовые серьги покачивались в маленьких ушах; из-под шали, ниже бахромы спускались черные, жесткие косы с рублями и золотыми монетами. Длинная юбка цвета настурции почти скрывала новые башмаки.
Не без причины описаны так подробно эти люди. Завидев цыган, сеньор профессор улыбнулся несколько змеиной улыбкой и, приподняв подбородок, сделал несколько дирижерских движений. В ответ каждый из музыкальных инструментов ловко отыграл свою музыкальную партию, как если бы им пришлось по одному исполнять «Фанданго».
Тем временем к цыганам подошел молодой парень нового типа, с солдатским худощавым лицом и толковым взглядом, и между ним и цыганами состоялся следующий разговор:
- Идите мимо, что встали, фараоново племя? Никаких забот!
- Что завидуешь, молодой?.. Цыгане по кругу не ходят. Второй раз с цыганом повстречаться – судьбу иметь надо.
- Я с вами каждый день вижусь, это что за судьба?
- Это ты по кругу гуляешь: дом – работа, а цыган только раз через твою жизнь пройдет, судьбу как ножом разрежет – не сможешь вернуться в круг свой…
- Цыганка – подарок на твоем пути – дикий цветок, что цветет, пока видишь её.
- Ты боишься кого-нибудь, цыган?
- Кого мне бояться? Я сам по себе. Я сам себе и награда, и наказание.
- Наказание, так это точно… И откуда в вас только что берется: вроде и родитесь из-под юбки, и грамоте не учены?..
Встреча героя и антигероя.
Сеньор-профессор усмехнулся и щелкнул пальцами. Он увидел Сашу.
Саша шел быстро, почти бежал, отскрипывая квартал за кварталом и растирая лицо. На одном дворе он увидал толпу благодушно настроенных людей. Они выламывали из каменного флигеля деревянные части. Невольно он приостановился, - был в этом зрелище широкий деловой тон, нечто из того, что на лаконичном языке психологии называется: «валяй, ребята!». Вылетела двойная дверь, половая балка рухнула концом в снег. В углу двора двое, яростно наскакивая друг на друга, пилили толстый, как бочка, обрез бревна.
Саша вошел во двор, переживая чувство человеческой солидарности, и сказал наблюдавшему за работой сонному человеку в синем халате:
- Гражданин, не дадите ли мне пару досок?
- Что такое? – сказал тот после длительного натянутого молчания – Я не могу, это слом на артель, а дело от учреждения. Ничего не поняв, Саша понял, однако, что досок ему не дадут, и не настаивая, удалился. (Так произошла первая встреча антигероев).
Действие героя.
Он понесся, как мог скоро, пришел к Броку и стал стучать в дверь, на которой было написано мелом: «Звон. Не действ. Прошу громко стуч.»
Острые мелкие черты, козлиная бородка чеховского героя, выдающиеся лопатки и длинные руки, при худом сложении и очках, делающих тусклые впалые глаза ненормально блестящими, - эта фигура вышла открыть ему дверь. Брок был в длинном сером пиджаке, черных брюках и коричневой жилетке, одетой поверх свитера. Жидкие волосы его, приглаженные, но не везде следующие покатости черепа, торчали местами назад, горизонтально, словно в разных местах он заложил грязные перья. Он говорил медленно и низко, как дьякон, смотрел исподлобья поверх очков, склоняя голову набок, потирал вялые руки.
- Я к вам, - сказал Саша (в квартире были и другие жильцы) – Позвольте, однако, прежде всего согреться.
- Что, мороз?
- Да, сильный мороз…
На эту тему говоря, прошли они темным коридором к светлому ромбу полуоткрытой двери, и Брок, войдя, тщательно закрыл её, потом сунул дров в пылающую железную печь и, небрежительно вертя папиросу, бросился на пыльную оттоманку, где, облокотясь и скрестив вытянутые ноги, поддернул повыше брюки.
Саша сел, наставив ладони к печке, и, смотря на розовые, сквозь свет пламени, пальцы, впивал негу тепла.
- Я вас слушаю – сказал Брок – снимая очки и протирая глаза концом засморканного платка.
Посмотрев влево, Саша увидел, что картина Горшкова на месте. Это был болотный пейзаж с дымом, снегом, обязательным, безотрадным огоньком между елей и парой ворон, летящих от зрителя.
- «Сумерки» - сказал Брок, видя, куда Саша смотрит – величайшая вещь!
- О том особая речь, но что бы вы взяли за нее?
- Что это? Купить?
- Ну – те!
Он вскочил и, став перед картиной, оттянул бородку концами пальцев вперед.
- Э… - сказал Брок – косясь на Сашу через плечо – У вас столько и денег нет. Еще подумаю, отдать ли за двести, и то потому, что деньги нужны. Да и денег у вас нет!
- Найду – сказал Саша – Я потому и пришел, чтобы поторговаться.
Вдали на парадной застучали.
- Ну это ко мне! – Брок кинулся в дверь, выставил в щель из коридора бородку и прикрикнул:
- Одну минуту, я сейчас вернусь поговорить с Вами.
Пока его не было, Саша осматривался по привычке коротать время более с вещами, чем с людьми. Опять уловил он себя в том, что насвистывает «Фанданго», бессознательно огораживаясь мотивом от Горшкова и Брока. Теперь мотив вполне отвечал его настроению. Он был здесь, но смотрел на все, что вокруг, издалека.
Это помещение было гостиной, довольно большой, с окнами на улицу.
- Когда я жил здесь, здесь не было избытка вещей, ввезенных Броком после меня. – сказал Саша сам себе.
Мольберты, гипс, ящики и корзины с наваленными на них бельем и одеждой, загромождали проход между стульями, расставленными случайно. На рояле стояла горка тарелок с ножиком и вилкой поверх, среди кожуры от огурца.
Оконные пыльные занавеси были разведены углом, весьма неряшливо. Старый ковер с дырами, следами подошв и щепным мусором, дымился у печки, в том месте, где на него выпал каленый уголь. Посредине потолка горела электрическая лампочка. При дневном свете напоминала она клочок желтой бумаги.
На стенах было много картин, частью написанных Броком.
Но Саша не рассматривал их. Согревшись, ровно и тихо дыша, он думал о неуловимой музыкальной мысли, твердое ощущение которой появилось, как только он стал насвистывать мотив «Фанданго».
Толчок новому ощущению дало временное потускнение лампочки, то есть в сером её стекле появилась красная проволока – знакомое всем явление. Помигав, лампочка загорелась опять.
Саша встал, потирая лоб и всматриваясь кругом с желанием понять, что случилось?
Слыша, что Брок возвращается, он сел снова, не в силах прогнать чувство этой перемены всего, в то время как всё было то же и тем же.
- Вы заждались? – сказал Брок – Ничего, грейтесь, курите.
Он вошел, таща картину порядочной величины, но изнанкой к Саше, так что он не видел, какова эта картина, и поставил её за шкап, говоря:
- Купил. Третий раз приходит этот человек, и я купил, только чтобы отвязаться.
- А что за картина?
- А, чепуха! Мазня, дурной вкус! – сказал Брок – Посмотрите лучше мои. Вот написал две в последнее время.
Саша подошел к указанному на стене месту.
Да! Вот что в вашей душе… Одна – пейзаж горохового цвета. Смутные очертания дороги и степи с неприятным пыльным колоритом.
И Саша, покивав, перешел ко второму «изделию». Это был тоже пейзаж, составленный из двух горизонтальных полос: серой и сизой, с зелеными по ней кустиками. Обе картины, лишенный таланта, вызывали тупое, холодное напряжение. Саша отошел, ничего не сказав.
Брок взглянул на него, покашлял и закурил.
- Вы быстро пишете – заметил Саша, чтобы не затянуть молчания – Ну что же Горшков?
- Да как сказал – двести.
- Это за Горшкова-то двести? – сорвалось у Саши – дорого, Брок!
- Вы это сказали тоном, о котором позвольте Вас спросить. Горшков… Да вы как на него смотрите?
- Это картина – сказал Саша – Я намерен её купить, о том речь.
- Нет – возразил Брок, (уже раздраженный его словами, и безразличием к картинам своим) – За неуважение к великому национальному художнику цена будет с вас теперь триста!
Как часто бывает с нервными людьми, Саша, вспылив, не мог удержаться от острого вопроса:
- Что же вы возьмете за эту капусту, если я скажу, что Горшков просто плохой художник?
Брок выронил из губ папиросу и длительно, зло посмотрел на Сашу. Это был тонкий, прокалывающий взгляд вздрогнувшей ненависти.
- Хорошо же вы понимаете…Циник!
- Зачем браниться? – сказал Саша, успокоившись – Что плохо, то плохо.
- Ну, Все равно – заявил Брок, хмурясь и смотря в пол – Двести, как было, пусть так и будет, двести.
- Не будет двести – сто будет.
- Вот теперь начинаете вы…
- Хорошо! Сто двадцать пять!?
Еще сильнее обидевшись, он мрачно подошел к шкапу и вытащил из-за него картину, которую принес.
- Эту я отдам даром – сказал он, потрясая картиной – на ваш вкус: можете получить за двадцать рублей!
Путь к Бам-Грану.
И он поднял в уровень с Сашиным лицом, правильно повернув картину, нечто ошеломительное.
Это была длинная комната, полная света, с стеклянной стеной слева, обвитой плющом и цветами. Справа, над рядом старинных стульев, обитых зеленым плюшем, висело по горизонтальной линии несколько небольших гравюр. Вдали была полуоткрыта дверь.
Ближе к переднему плану, слева, на круглом ореховом столе с блестящей поверхностью, стояла высокая стеклянная ваза с осыпающимися цветами; их лепестки были рассыпаны на столе и полу, выложенном полированным камнем.
Сквозь стекла стены, составленной из шестигранных рам, были видны плоские крыши неизвестного восточного города.
Простота картины была полна немедленно действующим внушением стойкой летней жары. Свет был горяч. Тени прозрачны и сонны. Тишина – эта особенная тишина знойного дня, полного молчанием замкнутой, насыщенной жизни – была передана неощутимой экспрессией;
Солнце горело на Сашиной руке, когда, придерживая раму, смотрел он перед собой, силясь найти мазки – эту расхолаживающую математику красок, какую, приблизив к себе картину, видим мы на месте лиц и вещей.
В комнате, изображенной на картине, никого не было. Эффект этот был – неожиданное похищение зрителя в глубину перспективы так, что Саша чувствовал себя стоящим в этой комнате. Он как бы зашел и увидел, что в ней нет никого, кроме него.
Кроме того, отчетливость, вещность изображения была выше всего, что доводилось видеть ему в таком роде.
- Вот именно, - сказал Брок, видя, что он молчит. – Обыкновеннейшая мазня. А вы говорите…
Саша слышал стук своего сердца, но возражать не хотел.
- Что же, - сказал Саша, оставляя картину, - двадцать рублей я достану и, если хотите, зайду вечером. – А кто рисовал?
- Не знаю, кто рисовал, - сказал Брок с досадой – мало ли таких картин вообще. Ну так вот: Горшков… Поговоримте об этом деле.
Теперь Саша уже боялся сердить его, чтобы не ушла из его рук картина солнечной комнаты. Он был несколько оглушен: он стал рассеян и терпелив.
- Да, я куплю Горшкова, - сказал Саша, - Я непременно его куплю.
- Так это ваша окончательная цена? Двести? Хорошо, что с вами поделаешь? Как сказал, вечером буду и принесу деньги, двести двадцать. А когда вас застать?
- Если наверное, то в семь часов буду вас ждать, - сказал Брок, кладя показанную Саше картину на рояль, и улыбаясь, потер руки – вот так люблю: раз, два – и готово! По американски.
Место встречи всех действующих лиц.
Выйдя от Брока, Саша немедленно отправился к С.Т. Но, вспомнив, что его в это время не бывает дома, постоял в растерянности от нетерпения, и направился к дому ученых или КУБУ, как сокращенно называли его. Он шел медленно и был явно взволнован возможностью приобрести картину солнечной комнаты.
Меж тем, начало жечь щеки, стрелять в носу и ушах. Саша посмотрел на пальцы, их концы побелели, став почти бесчувственными. То же произошло с щеками и носом, и он стал тереть отмороженные места, пока не восстановил чувствительность. Он не продрог, как в сырость, но все тало ломило и вязало нестерпимо. Коченея, он побежал на Миллионную.
Здесь, у ворот КУБУ, он испытал второй раз странное чувство мелькнувшего перед глазами пространства и, мучаясь, потер лоб.
У самых ворот произошло для него как бы повторение события, свидетелями которого мы уже были: явилась взгляду его группа, центральной фигурой которой был сеньор профессор. Затем он заметил закрытые носилки, трех смуглых молодцов в плащах и еще раз услышал тихий разговор на чистом кастильском наречии, но, поскольку он довольно хорошо знал романские языки, ему не составило труда понять, о чем говорят эти люди:
- Это тот самый дом, сеньор профессор! Мы прибыли!
- Отлично, сеньор кабальеро! Я иду в главную канцелярию, а вы, сеньор Эвтерп, и вы, сеньор Арумито, приготовьте подарки.
- Немедленно будет исполнено!
Саша приостановился, но мороз погнал его под крышу здания. Едва он вошел во двор, как услышал комментарий:
- Видели испанцев? – сказал брюшковатый профессор тощему своему коллеге, который в хвосте очереди на соленых лещей, выдаваемых в дворовом лабазе, задумчиво жевал папиросу – Говорят, привезено много всего и на следующей неделе будут раздавать нам.
- А что будут давать?
- Шоколад, консервы, сахар и макароны.
Описание места действия.
Большой двор КУБУ был занят посередине, почти до главного внутреннего подъезда, длинным строением служб великой княгини, которой ранее принадлежал этот дворец. Это можно было узнать по нечаянно как сохранившимся медным табличкам.
Слева и справа от служб шли узкие, плохо мощеные проходы с лестницами и кладовыми, где, время от времени, выдавались на паек рыба, картофель, мясо, капуста, соль и тому подобное кухонное снабжение.
В кладовых двора выдавалось главным образом всё то, что затрудняло выдачу других продуктов из центральной кладовой, находившейся в нижнем этаже бывшего дворца. Там, каждому члену КУБУ, в раз и навсегда определенный для него в расписании день недели и известный час, вручался основной недельный паек: порции крупы, хлеба, чая, масла и сахара.
Во дворе было много народа преимущественно интеллигентного типа. Народ этот, если не проходил по двору, то стоял в очередях у дверей нескольких кладовых, где приказчики рассекали топорами мясные кости или сваливали с весов кучу мокрых селедок.
В одной лавке раздавали лещей, фунтов 10 на человека, и Саша приметил ржаво-жестяной хвост этой рыбы, торчащий из разорванного мешка, поставленного на маленькие салазки. Владелец поклажи, старик с обильно заросшим седым лицом и такими же длинными волосами, прихватив локтем веревку санок, хотел вручить понурой немолодой женщине какую-то бумажку, но тщетно искал её в пачке документов, вытащенных из бокового кармана пальто.
- Постой, Люси, - говорил он с начинающимся раздражением, - посмотрим ещё. Гм…гм…розовая – банная карточка, белая – кооперативная, желтая – по основному пайку, коричневая – по семейному, это – талон на сахар, это – на недополученный хлеб, а тут что? – свидетельство домкомбеда, анкета вуза, старый просроченный талон на селедки, квитанция починки часов, талон на прачечную и талон… Матушки! – вскричал он – я потерял вторую белую карточку, а сегодня последний день сахарного пайка! –
Воскликнул он горько потому, что уже в пятый раз листая бумажки, должен был признаться в потере. Он поспешно затолкал весь том обратно в карман и прибавил:
- Если я не забыл её в кухне, где чистил сапоги!.. Я успею! Я вернусь! Я побегу и буду через час, а ты подожди меня! – и старик, намотав веревку на варежку, засеменил, таща санки, к воротам.
От резкого движения лещ выпал из дыры в снег, и Саша поднял его, повертел без особой практической мысли и без жгучей радости, единственно потому, что лежала у ног пища.
- Рыба! Рыба! Вы потеряли рыбу! – закричал он, но уже старик скрылся в воротах, а женщины не было, и Саша, повертев леща, сунул его в карман.
Действие героя.
Затем он стал пересекать разные очереди, то и дело спотыкаясь о ползущие санки. Сквозь тесную толпу первого коридора он проник в канцелярию и подошел к столу, за которым на стене висела надпись: «Секретарь». Секретарь с мрачным лицом, стол которого обступили дамы, дети, старики, художники, актеры, литераторы и ученые, каждый по своему тоскливому делу (была здесь и особая разновидность – пайковые авантюристы), взрыл, наконец, груду бумаг, где разыскал пометку против фамилии Саши : «Гриневич»:
- Ваше дело не решено, - сказал он - очередное заседание комиссии состоится во вторник, а теперь пятница.
Несколько остыв от надежд, с какими пробирался к столу, Саша двинулся вверх, в буфет, где за последнюю свою тысячу купил стакан чая с куском хлеба.
Описание действия массовки
Движение вокруг него было так велико, что напоминало бал или банкет с той лишь разницей, что все были в пальто и шапках, а за спиной тащили мешки. Двери хлопали по всему дому, вверху и внизу. Везде уже переходил слух об иностранной делегации, привезшей подарки: о том говорили на каждом повороте, в буфете и кулуарах.
- Вы слышали о делегации из Аргентины?
- Не из Аргентины, а из Испании.
- Из Испании, да.
- Ах, все равно, но скажите – что? Что? Жиры? А есть ли материя?
- Говорят, много всего и раздавать будут на следующей неделе.
- А что именно?
Некто авторитетный, громкий, с снисходящим взгядом иногда вокруг сводом бровей, утверждал, что делегация прибыла с острова Кубы.
- А не из Саламанки?
- Нет, с Кубы, с Кубы, - говорили, проходя, всеведущие актрисы.
- Как с Кубы?
Уже родился каламбур, и он слышал его дважды: «КУБУ от Кубы».
Две молодые девушки, сбегая по лестнице, как это делают деыушки, то есть через ступеньку, остановили своих знакомых, крикнув:
- Шоколад! Да-с!
Оживились даже старухи и те сутуловатые, близорукие люди в очках, с лицами, лишенными заметной растительности, которые кажутся бесчувственными и которым всегда узко пальто.
Во взглядах появился знак душевного равновесия. Голодные лица, с напряженной заботой о еде в усталых глазах, спекшили повторить новость, а кое-кто направился уже в канцелярию с точностью разузнать обо всем.
Действие героя.
Так прошло несколько времени, пока Саша толкался на мраморной лестнице, украшенной статуями, и пил в буфете чай, сидя за стеклянным столом под пальмой, - ранее в помещении этом был зимний сад.
Не понимая, отчего хлеб пахнет рыбой, взглянул он на руку, заметил приставшую чешую и вспомнил леща, который торчал в кармане. Утолкав удобнее леща, чтобы не тер локтя, Саша поднял голову и увидал Афанасия Терпугова, давно знакомого ему повара из ресторана «Мадрид».
Это был сухой, пришибленный человек с рыскающим взглядом и некоторой манерностью в выражении лица; тонкие плотно сжатые губы были выбриты, а смотрел он поверх очков. На нем было длинное, как труба, пальто и тесная мерлушковая шапка.
Человек этот, шутя, дергал за хвост его леща.
- С припасцем! – сказал Терпугов – А я думал сначала сечка, боялся порезаться, хе-хе-хе!
- А , здравствуйте Терпугов! – ответил Саша – вы что здесь делаете?
- Да вот один знакомый хлопотал для меня место в лавке или на кухне. Так я зашел ему сказать, что отказываюсь
- Куда же вы поступили?
- Как куда? – сказал Терпугов – Впрочем, вы этого дела еще не знаете. Одно вам скажу – приходите завтра в «Мадрид».
Я снял ресторан и открываю его. Кухня – мое почтение! Ну, да вы знаете, вы мои расстегаи, подвыпивши, на память с собой брали, помните? И говорили: « К стенке приколочу, в рамку вставлю!» Хе-хе! Бывало! Вот ещё польские колдуны с маслом… Ну.ну, я ведь вас дразнить не хочу. Далее – оркестр, первейший сорт, какой мог только найти. Ценой не обижу, а уж так и быть, для открытия, сыграем вам испанские танцы.
- Однако, Терпугов, - сказал Саша, поперхнувшись от изумления, - вы соображаете, что говорите?! Что, вам, одному, противу всех правил, разрешат такое дело, как «Мадрид»?
- Это в двадцать-то первом году?
Здесь произошло с ним нечто, подобное всем известному моменту раздвоения зрения, когда все видишь вдвойне.
Что-то мешало смотреть, ясно видеть перед собой. Терпугов отдалился, потом стал виден ещё дальше, и, хотя стоял он рядом с Сашей, против окна, Саша видел его на фоне окна, как бы вдали, нюхающего табак с задумчивым видом.
Он говорил, словно и не обращаясь к Саше, а в сторону:
- Так как вы хотите, а приходите. Ко всему тому отдайте-ка мне леща, а я вымочу, вычищу – да обработаю под кашу и хрен со сметаной, уж будете вы довольны! Я думаю, что у вас и дров нет. Продолжая дивиться, Саша протер глаза и овладел зрением.
- Хотя говорите вы чепуху, - сказал он с досадой, - леща, однако, возьмите, потому, что мне не изготовить его самому.
Терпугов внимательно осмотрел рыбу, потрепал хвост и даже заглянул в рот.
- Рыба хороша, жирна, - сказал он, - пряча леща за пазуху, - будьте покойны. Терпугов знает свое дело. – все косточки удалю. Пока, до свидания! Так не забудьте, завтра в «Мадриде» в восемь часов открытие.
Он тронул шапочку, шаркнул ногой, серьезно посмотрел на Сашу и исчез за стеклянной дверью.
- Бедняга рехнулся! – сказал Саша, выходя на лестницу к резным дверям Розового зала.
Саша согрелся, голод так не мучил его, и он, вспомнив Терпугова, улыбнулся, думая: «Лещ попал к Терпугову. Какая странная у леща судьба!»
Массивная двойная дверь зала полуотворена. Едва он подошел к ней, как несколько лиц высшей администрации, с портфелями и без оных, ворвались мимо него в дверь один за другим, заглядывая через головы передних, - так все они торопились увидеть нечто, без сомнения, связанное с испанцами.
Саша помнил разговор в воротах, а потому заглянул сам и увидел, что большой зал полон народом. Пожав плечами, в знак равенства, степенно вошел и Саша, так как было довольно тесно, стал несколько в стороне, наблюдая происходящее.
Описание места события.
Обычно занят был этот зал канцелярской работой, но теперь столы были сдвинуты к стенам, а машины куда-то исчезли. Один большой стол, закрытый синим сукном, стоял ближе к дальней двери, стене, меж зеркальных окон с видом на занесенную снегом реку. По правому концу стола восседал президиум КУБУ, а по левому – тот рыжий человек в берете и плаще с горностаевым отложным воротником, которого Саша видел у ворот.
Он сидел прямо, слегка откинувшись на твердую спинку стула, и обводил взглядом собрание. Его правая рука лежала прямо передним на столе, сверх бумаг, а в левой он небрежно шевелил шейную золотую цепь, украшенную жемчугом.
Его три спутника стояли сзади него, выказывая лицами и позой терпение и внимание.
Перед столом возвышалась баррикада тюков, зашитых в кожу и холст, и Саша подивился, что администрация разрешила внести сюда столько товаров.
Действие массовки.
Смотря крайне внимательно, Саша в то же время слышал. Что говорят и шепчут с разных сторон. Публика была обычная, «пайковая» публика: инженеры, адвокаты, профессора, журналисты и множество женщин.
Как Саша узнал скоро, набились они все сюда постепенно, но быстро, привлеченные оригиналами – делегатами. Слушал Саша безразлично. Дыша ему в затылок, сказал кто-то соседу:
- Этот испанский профессор – странный человек. Говорят, большой оригинал и с ужаснейшими причудами: ездит по городу на носилках, как в средние века!
- Да профессор ли он? А знаете, что я слышал? Говорят, что эта личность не та, за кого себя выдает!
- Вот те на!
- А что прикажете думать?
Стоявшая впереди Саши старуха, протискалась назад, к разговаривающим, подслушивая их, и приняла немедленно участие в обсуждении дела.
- Что же это такое и как же понять? – прошамкала она лягушачьим ртом; серые жадные глаза таинственно просветлели. Она еще понизила голос:
- А мне, мне, слушайте-ка меня, слышите? Будто, говорят проверили полномочия, а печать-то не та, нет…
Саша понял, что общественный нюх работает. Но не было времени прислушиваться к другим шепотам потому, что комиссия потребовала удаления посторонних.
Испанец, встав, кратко повел рукой.
- Мы просим, - сказал он сильным и звучным голосом, - разрешить остаться здесь всем, так как мы рады быть в обществе тех, кому привезли скромные наши подарки.
Эпизод с другим переводчиком.
Переводчик – это был литератор, выпустивший в печать несколько томов испанской словесности – оказался не совсем сведущим в языке. Он перевел: «Мы должны быть» неверно, на что, протискавшись вперед, Саша тотчас же указал.
Действуйте, и вы будете успешны! – путь к первой кульминации.
- Сеньор кабальеро знает испанский язык? – обратился к нему приезжий с обольстительной змеиной улыбкой и стал вдруг глядеть так пристально, что Саша смутился. Его черно-зеленые глаза с острым стальным зрачком направились на Сашу взглядом, напоминавшим хладнокровно засученную руку, погрузив которую в мешок до самого дна, неумолимо нащупывает там человек искомый предмет.
- Знаете испанский язык? – повторил иностранец – Хотите стать переводчиком?
- Сеньор – возразил Саша – я знаю испанский язык, как русский, хотя никогда не был в Испании. Я знаю, кроме того,английский, французский и голландский языки; но ведь переводчик уже есть?!
Произошел общий перекрестный разговор между Сашей, испанцем, переводчиком и членами комиссии, причем выяснилось, что переводчик сознает несовершенное знание им языка, а потому охотно уступает Саше свою роль.
Испанец ни разу не взглянул на него. По-видимому он захотел, чтобы переводил Саша.
Комиссия, устав от переполоха, тоже не возражала.
Действие героя в начале кульминации.
Тогда, обратясь к Саше, испанец назвал себя: - Профессор Мигуэль-Анна-Мария-Педре-Эстебан-Алонзе-Бам-Гран, - на что Саша ответил так, как следовало, то есть: _ Александр Гриневич.
После чего, заседание приняло вновь официальный характер.
Пока Саша переводил обычный обмен приветствий, выражаемых поочередно комиссией и испанцем, составленных в духе того времени и не заслуживающих подробной передачи теперь – он еще не знал, потешаться ему этой сценой или принять в ней какое-то участие, как начал, сначала тихо, а потом всё громче перелетать шепот: «Бам-Гран, Бам-Гран. Бам-Гран…Слышали вы о Бам-Гране?..Если ты его встретишь и поладишь с ним, то он сделает тебе всё, что ты хочешь, хоть клад достанет; кроме того, знает он птичий и звериный язык, и может показать в любом месте земли то, что там делается. НО угодить ему трудно, а если не угодишь, то он исчезнет.»
Саша даже оглянулся, силясь понять, кто же всё это произнес над его ухом, но встретил лишь острые, как шпильки, глаза испанца, смотревшие на него с лица, очень худого, но не болезненного; могучий и кроткий сарказм змеился в углу тонких губ, обведенных длинной золотой бородой, завивавшейся наподобие штопора и висевшей ниже второй пуговицы жилета.
Бам-Гран вежливо кивнул и прочел список даров, присланных учеными острова Кубы.
Перечень этот вызвал общее удовольствие.
Два вагона сахара, пять тысяч –маиса, пятьдесят бочек оливкового масла, двадцать – апельсинового варенья, десять – хереса и сто ящиков манильских сигар. Всё было уже взвешено и погружено в кладовые.
Но те тюки, что лежали перед столом, заключали вещи, о чем Бам-Гран сказал только, что, с разрешения комиссии, он «будет иметь честь немедленно показать собранию всё, что есть в тюках».
Как только перевел Саша эти слова, в зале прошел гул одобрения: предстояло зрелище, вернее, дальнейшее развитие зрелища, во что уже обратилось присутствие делегации.
Всем, а так же и Саше, стало отменно весело. Они были свидетелями щедрого и живописного жеста, совершаемого картинно, как на рисунках, изображавших прибытие путешественников в далекие страны.
Испанцы переглянулись и стали тихо говорить между собой, Один из них, протянув руку к тюкам, вдруг улыбнулся и добродушно сказал, посмотрев на толпу:
- Все взрослые – дети, - довольно отчетливо, так что Саша расслышал эти слова.
Затем, поняв по его лицу, что Саша расслышал, Бам-Гран наклонился к нему и, заглянув в глаза лезвием своих блестящих зрачков, шепнул:
« На севере диком, над морем, Стоит одиноко сосна,
И дремлет, и снегом зыбучим засыпана, стонет она.
Ей снится: в равнине, в стране вечной весны,
Зеленая пальма, отныне нет снов иных у сосны…»
Так мягко, так изысканно пошутил он, только пошутил, конечно, но Саше как будто крепко пожали руку, и, с сильно забившимся сердцем, не обращая даже внимания, как смело и легко он придал с втранном наеке своем особый смысл стихотворению Гейне, - смысл которого безграничен.
Саша нашелся лишь сказать:
- Правда? Что хотели вы выразить?
- Мы знаем кое-что, - сказал он обычным своим тоном – Итак, приступайте, кабальеро!
Едва настроение это, этот момент, подобный неожиданному звону струны, замер среди возни, поднявшейся вокруг тюков, как Саша был снова погружен в свое дело, внимательно слушая отрывистые слова Бам-Грана.
Он говорил о поспешности своего отъезда, извиняясь, что привез меньше, чем могло быть.
Тем временем, руки испанцев, с уверенностью кошачьих лап, взвились из-под плащей, сверкнв узкими ножами; повернув тюки, они рассекли веревки, затем быстро вспороли кожу и холст.
Наступила тишина.
Зрители толпились вокруг, ожидая, что будет. Было только слышно, как за дверью соседней комнаты телеграфически трещит пишущая машинка под угрюмой, ко всему равнодушной рукой.
К этому времени зал набился так плотно клиентами и служащими КУБУ, что видеть действие могли только стоящие впереди.
Уже испанцы вынули из тюка коробку с темными, короткими свечками.
- Вот! – сказал Бам-Гран, беря одну свечку и ловко зажигая её. –Это ароматические курительные свечи для освежения воздуха!
Сухой, бледной рукой поднял он огонек, и по накуренному скверным табаком залу прошло тонкое благоухание, напоминающее душистое тепло сада.
Многие засмеялись, но тень недоумения легла на некоторых ученых физиономиях. Не расслышав сашиного перевода, эти люди сказали:
- А свечи, хорошо! Наверное, есть и мыло!
Однако в большинстве лиц скользнуло разочарование.
- Если все подарки таковы… - сказал седой человек с красным носом багровому от переполняющей его мрачности молодому человеку, скрестившему на груди руки, - то что же это такое?
Молодой человек презрительно сощурил глаза и сказал: - Н-да..
Тем временем работа шла быстро.
Еще три тюка распались под движениями острых ножей. Появились куски замечательного цветного шелка, узорная кисея, белые панамские шляпы,сукно и фланель, чулки, перчатки, кружева и много других материй, видя цвет и блеск которых можно только догадываться, что они лучшего качества.
Разрезая тюк, испанцы брали кусок или образец, развертывали его и опускали к ногам. Блестя, шелестя, одна за другой лились из смуглых рук ткани, и скоро образовалась гора, как в магазине, когда приказчики выбрасывают на прилавок все новые и новые образцы.
Наконец материи окончились.
Лопнули, упав, веревки нового тюка, и все увидели морские раковины, рассыпавшиеся с сухим стуком; за ними посыпались красные и белые кораллы.
Саша отступил, так были хороши эти цветы дна морского среди складок шелка и полотна, - онихранили блеск подводного луча, проникающего в зеленую воду.
Как стало смеркаться, зал был освещен электричеством, что еще больше заставило блестеть груды подарков.
- Это очень редкие раковины – сказал Бам-Гран – и нам будет очень приятно, если вы возьмете их на память о нашем посещении и об океане, который так далеко!..
Он обратился к помощникам, жестом торопя их: - Живей, кабальеро! Не задерживайте впечатления!
- Сеньор Гриневич передайте собранию, что пятьдесят гитар и столько же мандолин доставлено нами; вот мы сейчас покажем вам образцы.
Теперь шесть самых больших и длинных тюков встали перед нами на возвышение; развернув их, испанцы обнажили пальмовое дерево тонких, крепких ящиков и осторожно взломали их.
Там, упакованные шерстяной ватой, лежали новые инструменты.
Вынимая гитары, одну за другой,бережно, как спящих детей, испанцы вытирали их шелковыми платками, ставя затем к столу или опуская на кучи цветных материй. Но скоро класть стало некуда, как одну на другую, и пришлось попросить зрителей расступиться.
Грифы, а также деки гитар цвета темной сирары были украшены перламутровой инкрустацией, местами – золотой тонкой резьбой.
Пока с ними возились, стоял смутный звон; иногда толчок гитары о дерево возвышал это беспорядочное звенение в нежный аккорд.
Скоро появились и мандолины, также украшенные перламутром и золотом. Мандолины, распространяя острый, металлический звон, вызываемый, непроизвольно, движениями людей, трогавших их, заняли весь стол и все пространство под ним.
Работа эта была кончена сравнительно нескоро.,
Так что Саша имел время всмотреться в лица членов комиссии и уразуметь их чрезвычайно напряженное состояние.
Канцелярия, караваи хлеба, гитары, херес, телефоны, апельсины, пишущие машинки, шелка и ароматы, валенки и бархатные плащи, постное масло и кораллы образовали наглядным путем странно дегустированную смесь, попиравшую серый тон учреждения звоном струн и звуками иностранного языка, напоминающего о жаркой стране.
Теперь хозяевами положения были эти церемонные смуглые оригиналы, и гостеприимство не позволяло даже самого умеренного намека на желательность прекращения сцены, ставшей апофеозом непосредственности, раскинувшей пестрый свой лагерь в канцелярии «общественного снабжения».
Вопреки обычаю, деловой день остановился. Служащие собрались отовсюду – из лавок, присутственных мест, агентур, кладовых, топливного отдела, из бани, парикмахерской, прачечной, из буфета и дежурных комнат, из библиотеки и санитарии, и, если пришли не все, то без тех, кто не пришел, не могла двинуться ни одна бумага.
Пайщики, пришедшие за пайком, отложили получение продуктов своих, не желая предпочесть то, что видели каждый день, редкому инциденту.
Теперь только один тюк – самый длинный, тщательнее всех иных заштукованный, остался нетронутым.
Испанцы ухватились за него и поставили вертикально. Ножи оттянули веревки тупым углом, и они, надрезанные, лопнули, упав вокруг тюка змеей.
Тюк был зашит в несколько слоев полотна, развертывая его, набросали кучу белых полос.
Тогда, расцвечиваясь и золотясь, вышел из саженного кокона огромный свиток шелка, шириной футов пятнадцать и длиной почти во весь зал.
Трепля р распушивая его, испанцы разошлись среди расступившейся толпы в противоположные углы помещения, причем, один из них, согнувшись, раскатывал сверток, а два других на вытягивающихся все выше руках донесли конец к стене и там, вскочив на стулья, прикрепили его гвоздями под потолок.
Таким образом, наклонно спускаясь из отдаления, лег на весь беспорядок товарных груд замечательно искусный узор, вышитый по золотистому шелку карминными перьями фламинго и перьями белой цапли – драгоценными перьями Южной Америки.
Жемчуг, серебряные и золотые блестки, розовый и темно-зеленый стеклярус в соединении с другим материалом являли дикую и яркую красоту, овеянную нежностью композиции, основной мотив которой, быть может, был заимствован от рисунка кружев.
Шумя, ахая, множа шум и в шуме становясь шумливыми еще больше, зрители смешались с комиссией, подступив к сверкающему изделию.
Возник беспорядок удовольствия – истинный порядок естества нашего. И покрывало заколыхалось в десятках рук, трогавших его с разных сторон.
Саша выдержал атаку энтузиасток, требующих немедленно запросить Бам-Грана, кто и где смастерил такую редкую роскошь.
Смотря на Сашу, Бам-Гран медленно и внушительно произнес:
- Вот работа девушек острова Кубы. Её сделали двенадцать самых прекрасных девушек города. Полгода вышивали они этот узор.
Он поднял край шелка, чтобы все могли видеть небольшой венок, вышитый латинскими литерами, и Саша перевел вышитое: Анна и Клара».
- Вот что они просили передать вам, - громко продолжал Саша, беря поданный ему испанским профессором лист бумаги:
«Далекие сестры! Мы – двенадцать девушек-испанок, обнимаем вас издалека и крепко прижимаем к своему сердцу! Нами вышито покрывало, которое пусть будет повешено вами на своей холодной стене. В на него смотрите, вспоминая нашу страну. Пусть будут у вас заботливые женихи, верные мужья и дорогие друзья, среди которых – все мы! Еще мы желаем вам счастья и счастья! Вот все.
Простите нас, неученых, диких испанских девушек, растущих на берегах Кубы!»
Саша кончил переводить, и некоторое время стояла полная тишина.
Такая тишина бывает, когда внутри нас ищет выхода не переводимая ни на какие языки речь. Молча течет она…
«Далекие сестры…»
Было в этих словах грациозная чистота смуглых девичьих пальцев, прокалывающих иглой шелк ради неизвестных им северянок, чтобы в снежной стране усталые глаза улыбнулись фантастической и пылкой вышивке,
Двенадцать пар черных глаз склонились издалека над Розовым залом.
Юг, смеясь, кивнул Северу. Он дотянулся своей жаркой рукой до отмороженных пальцев.
Эта рука, пахнущая розой и ванильным стручком, - легкая рука нервного, как коза, создания, носящего двенадцать имен, внесла в повесть о картофеле и холодных квартирах наивный рисунок, арабеск из лепестков и лучей.
Действие антигероя.
На острие этого впечатления послышался у дверей шум, - настойчивые слова неизвестного человека, желающего выбраться к середине зала.
- Позвольте пройти! – говорил человек этот сумрачно и многозначительно. Он восклицал громко, повышая свой, режущий ухо, голос, если его задерживали:
- Я говорю вам, - пропустите! Гражданин! Вы разве не слышите? Гражданка, позвольте пройти! Второй раз говорю вам, а вы делаете вид, что к вам не относится. Позвольте пройти!
Позво… - но уже зрители расступились поспешно, как привыкли они расступаться перед всяким сердитым увальнем, имеющем высокое о себе мнение.
В двух шагах от Саши просунулся локоть, отталкивающий последнего, заслоняющего дорогу профессора, и на самый край драгоценного покрывала ступил человек неопределенного возраста, с толстыми губами и вздернутой щеткой рыжих усов.
Был он мал ростом и как бы надут – очень прямо держал он короткий стан свой: одет был в полушубок, валенки и котелок. Поверх полушубка на нем был синий халат.
Он стал, выпятив грудь, откинул голову, расставив руки и ноги. Очки его отважно блестели; под локтем торчал портфель.
Казалось, в лицо его вошло то невыразимое бабье начало, какому, обыкновенно сопутствует истерика. Его нос напоминал трефовый туз, выраженный тремя измерениями, дутые щеки стягивались к ноздрям, взгляд блестел таинственно и высокомерно.
- Так вот, - сказал он тем же тоном, каким горячился, протискиваясь, - вы должны знать, кто я. Я – статистик Ершов!
- Я всё слышал и видел! Это какое-то обалдение! Чушь, чепуха, возмутительное явление! Этого быть не может!
- Я не… НЕ ВЕРЮ, не верю ничему! Ничего этого нет! И ничего не было! Это фантомы! Фантомы! – прокричал он.
- Мы одержимы галлюцинацией или угорели от жаркой железной печки! Нет этих испанцев! Нет плащей и горностаев! Нет ничего! Никаких фиглей-миглей! Вижу, но отрицаю! Слышу, но отвергаю! Опомнитесь! Ущипните себя,граждане! Я сам ущипнусь!
-Все равно, можете меня выгнать, проклинать, бить, задавить или повесить… - Я говорю: ничего нет! Не реально! Не достоверно! Дым!
Члены комиссии повскакивали. Испанцы переглянулись. Бам-Гран тоже встал. Закинув голову, высоко подняв бровь и подбоченясь, он грозно улыбнулся, и улыбка эта была замысловата, как ребус.
Статистик Ершов дышал тяжело, словно в беспамятстве, и вызывающе прямо глядел всем в глаза.
- В чем дело? Что с ним? Кто это?! – послышались восклицания.
Секретарь КУБУ положил руку на плечо Ершова.
- Вы с ума сошли? – сказал он – Опомнитесь и объясните, что значит ваш крик?!
- Он значит, что я более не могу! – закричал ему в лицо статистик, покрываясь красными пятнами – Я в истерике, я воплю и скандалю, потому что дошел! Вскипел!
Покрывало! На кой мне черт покрывало, да и существует ли оно в действительности?!
Я говорю : это психоз, видение, черт побери, а не испанцы! Я, я – испанец, в таком случае!
Саша переводил, как мог, быстро и точно, став ближе к Бам-Грану.
- Да, этот человек – не дитя, - насмешливо сказал Бам-Гран.
Он заговорил медленно, - чтобы Саша поспевал переводить – с несколько злой улыбкой, обнажившей его белые зубы.
- Я спрашиваю кабальеро Ершова, что имеет он против меня?
- Что я имею? – вскричал Ершов – А вот что:
-Я прихожу домой в шесть часов вечера. Я ломаю шкап, чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в буржуйке картошку, мою посуду и стираю белье!
-Прислуги у меня нет. Жена умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут.
-Масла мало, мяса нет , - вой!
-А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские вышивки?
-Я в океан ваш плюю! Я из розы папироску сверну! Я вашим шелком законопачу оконные рамы! Я гитару продам! Сапоги куплю!
-Я вас, заморские птицы, на вертел насажу и , не ощипав, испеку! Я… ах! Вас нет, так как я НЕ ПОЗВОЛЮ! Скройся видение, и аминь, рассыпься!
Он разошелся, загремел, стал топать ногами… Еще с минуту длилось оцепенение.
И затем, вздохнув, Бам-Гран выпрямился, тихо качая головой.
- Безумный! – сказал он – Безумный!
- Так будет тебе то, чем взорвано твое сердце: дрова и картофель, масло и мясо, белье и жена, но более ничего!
НО БОЛЕЕ НИЧЕГО!
Зеленый конус знания.
Медленно расстегнув жилет, он вытащил небольшой острый конус из белого металла, по которому, когда он блеснул при свете, мелькнула внутренняя зеленая черта.
Тотчас Бам-Гран завернул конус в синий платок и подал статистику Ершову.
Ершов тяжело дыша, недоуменно принял его, но тут же стал отпихивать, пытаясь вручить конус обратно.
При этом, платок развернулся и сверкание зеленой черты в конусе образовало странную форму приближающегося издалека света – точно так, как если бы конус был отверстием, в которое можно наблюдать приближение фонаря.
Черта скрывалась, оставляя светлое пятно, или выступала на самой поверхности, разгораясь так ярко, что пальцы Ершова засветились, как при свете зеленого угля.
Он испуганно и брезгливо отдернул их и конус покатился по полу, излучая свет.Его цвет старого серебра с оливковой тенью был замечателен тем,что при усилении зеленоватого света казался темно-лиловым.
Саша успел заметить, что конус был высотой дюйма четыре и с основанием в разрез яблока, совершенно гладкий и правильный.
Увлеченный и очарованный, как и другие, он смотрел на конус, замечая, что вокруг зеленоватого сияния образуется смутный рисунок, движение частей и теней, подобных черному бумажному пеплу, колеблемому в печи при свете углей.
Внутри конуса наметилась глубина, мрак, в котором отчетливо двигался ручной фонарь с зеленым огнем. Казалось, он выходит из третьего измерения, приближаясь к поверхности. Его движения были прихотливы и магнетичны; он как бы разыскивал скрытый выход, светя сам себе вверх и вниз.
Наконец, фонарь стал решительно увеличиваться, устремляясь вперед, и, как это бывает в кинематографическом экране, его контур, выросши, пропал за пределами конуса.
Резко, прямо в глаза, сверкнул дивный зеленый луч.
Фонарь исчез.
Весь конус озарился сильнейшим блеском, и, не прошло секунды, как ужасное зеленое зарево, хлынув из конуса, разлилось, затопив зал, над крышами города, превратив ночь в ослепительный блеск стен, снега и воздуха – возник зеленоватый день, в свете которого не было ни одной тени.
Этот безмолвный удар длился одно мгновение, равное судорожному движению пальцев Бам-Грана, которыми он скрыл поверхность изумительного предмета.
И, однако, это мгновение было чревато событиями.
Ещё дрожал в пораженных глазах всеразрывающий блеск, полный слепых пятен, но, как гигантская стена, рухнул на всех мрак, такой мрак, что Саша, потеряв равновесие, едва не упал.
Надо думать, что все, кто видел это, вскрикнули, так как со всех сторон донеслось далекое «а-а-а», затем послышался отскакивающий звук выстрелов.
Лай собак, начав с редкого, возвысился до остервенения, как будто все собаки, соединяясь, гнали одинокого и редкого зверя, соскучившегося в тесных трущобах .
Мимо Саши пробежали испуганные люди, оглашая воздух неистовыми и жалкими воплями.
Во тьме сверкнул красный огонь.
Из потемневшего пространства донесся жесткий голос Бам-Грана:
- Дело сделано. Оскорбление нанесено, и мы уходим, кабальеро Ершов, в старну, где вы не будете никогда!
- Вы же, сеньор Гриневич, в любой день, как пожелаете, явитесь ко мне, и я заплачу вам за ваш труд переводчика всем, что вы пожелаете!
- Спросите цыган, и вам каждый из них скажет, как найти Бам-Грана, которому нет больше причин скрывать себя.
- Прощай, ученый мир, и да здравствует голубое море!
Так сказав, причем, едва ли успел Саша перевести десять слов перевода, Он нагнулся и взял гитару.
Его спутники сделали тоже самое. Тихо и высокомерно смеясь, они отошли к стене.
Став рядом, отставив ногу и подняв лица. Их руки коснулись струн…
Похолодев, услышал Саша быстрые, глухие аккорды, резкий удар так хорошо знакомой мелодии: зазвенело «Фанданго».
Грянули, как поцелуй в сердце, крепкие струны, и вэтот набегающий темп вошло сухое щелканье кастаньет.
Вдруг электричество погасло.
Сильный толчок в плечо заставил Сашу потерять равновесие. Саша упал, вскрикнув от резкой боли в виске, и среди гула, криков, беснований тьмы, сверкающей громом гитар, лишился сознания.
Осознание и что же дальше?
Саша очнулся тяжело, как прикованный.
Он лежал на спине, с потолка светила под зеленым абажуром электрическая лампа.
Саша потрогал голову пальцами, и не почувствовал этого: в голове, около правого виска, стояло неприятное онемение.
Тогда попробовал Саша повернуть голову, и почувствовал, что онемение перешло в тупую боль. Ощупав голову, Саша нашел, что она забинтована.
Описание пространства.
Он стал осматриваться.
Узкая, вся белая комната с покрытым белой клеенкой полом была, по-видимому, амбулаторией.
Стоял здесь узкий стеклянный шкап с инструментами и лекарствами, два табурета и белый пустой стол.
Его фуражка лежала на табурете.
В комнате никого не было. На На круглых стенных часах стрелки указывали полчаса пятого.
Саша оглядел себя: он не был раздет:
- Итак, я провел в этой комнате минут десять, пятнадцать.
- Видимо, ничего опасного не произошло – решил он – следовательно, я рассек кожу об угол стола, или о другой твердый предмет. За ухом горит. Видимо, ушиб.
- Меня положили, перевязали, затем оставили одного. Вероятно, это была случайность. Я могу немедленно удалиться.
Саша снял повязку. Но он был еще слаб, в чем убедился, привстав, одевая и застегивая пальто.
Саша вышел по узкому коридору, достиг пустого буфета и спустился по лестнице.
Проходя мимо двери Розовой залы, Саша потянул ее, но дверь была заперта.
Он постоял, прислушался.
Служащие уже покинули учреждение. Ни одна душа не попалась ему, пока он шел к выходной двери, лишь в вестибюле сторож подметал сор.
- Которые выходят в дверь, - сказал он, - это правильно. Не как духи или нечистая сила!
- В дверь или в окно? – спросил Саша – какая разница?!
- В окно… - сказал сторож, задумавшись – В окно, скажу вам, особь статья, если оно открыто. А испанцы после скандала вышли поперек стены. Так, говорят, прямо на Неву, и в том месте, слышь, где опустились, будто лед лопнул.
- Побежали смотреть! – сторож поплевал на ладони и стал мести: - Чудесия!
Покинув его одолевать непонятное, Саша вышел во двор.
Другой сторож у ворот, в огромной шубе, не торопясь, поднялся со скамейки с ключами в руке и, всматриваясь в Сашу, пошел открывать калитку.
Саша вышел и остановился, соображая:
- Как и где искать цыган? – Саша походил влево и вправо, осваивая свои мысли:
– Я хочу видеть Бам-Грана!
- Я такой же игрок, как и Ершов, но у меня другое желание! Я хочу вернуть ему мой восторг и уважение!
- И это безысходно и непобедимо! О, моя голова!
- Нельзя уже откинуть возникающие вопросы:
- Кто был человек в бархатном плаще, с золотой цепью? Почему он сказал мне стихотворение, вложив в тон своего шепота особый смысл?
- Наконец «фанданго», разыгранное ученой депутацией в разгаре скандала?
- Внезапная тьма и исчезновение?
- И я, кем-то перенесенный на койку амбулатории? –
Саша остановил свое движение-вращение:
- В каждом сидит Ершов! Хотя бы и цыкнутый! Во мне тоже горшая мука каждого Ершова! Мука бессвязности, зависти и восторга!
- Почему Бам-Гран - это смог? Почему я чувствую … наше с ним родство?
Саша остановился, стараясь определить, где он находится теперь?
После полубеспамятного устремления вперед и без мысли о направлении.
Он запустил руку в карман и почувствовал неведомый твердый предмет, вытащив который, разглядел при свете одного из немногих озаренных окон, желтый кожаный мешочек, очень туго завязанный.
Взвесив его на руке, Саша присвистнул:
- Не менее как два фунта? И, лишь горячностью своею я объясняю то обстоятельство, что не заметил ранее этой, оттягивающей карман, тяжести. – нажав его, Саша ощутил сквозь кожу: - Ребра монет? .. Это соответствует моему настроению: - Я все еще ожидаю необъяснимых вещей!
Саша хотел запустить мешочком в какой-нибудь темный проем улицы, но рука остановилась около уха и, почесав его мешочком, Саша стал развязывать мешочек, опасаясь, однако какого-нибудь свечения изнутри…
И потому, присмотрел в стороне развалины и направился к их снежным проломам по холму из сугробов и щебня.
Внутри этого хаоса вело в разные стороны множество грязных следов.
Здесь валялись тряпки, замерзшие нечистоты, просветы чередовались с простенками и рухнувшими балками.
Свет луны сплетал ямы и тени в один мрачный узор.
Забравшись поглубже, Саша сел на кирпичи и, развязав желтый мешок, вытряхнул на ладонь часть монет:
- Золотые пиастры.
Сосчитав и пересчитав их, Саша определил:
- Двести штук – и Саша, ослабев, задумался:
- И опять Бам-Гран! Только он мог ответить мне еще и на этот вопрос!
Прежде всего, Саша подобрал деньги,Утрамбовал их в мешочек и спрятал во внутренний карман пиджака.
- Мне уже нестерпимо сидеть здесь!
И миновав всего лишь один квартал, увидел как раз то, что разыскивал, уединенную чайную.
На подвальном этаже старого и мрачного дома желтела вывеска, часть тротуара была освещена снизу заплывающими сыростью окнами.
Саша спустился по крутым и узким ступеням, вошел в относительное тепло просторного помещения.
Описание чайной.
Посреди комнаты жарко трещала кирпичная печь с железной трубой, уходящей под потолком в полутемные недра, а свет шел от потускневших электрических ламп; они горели в сыром воздухе тускло и красновато.
У печки дремала, зевая и почесывая под мышкой, простоволосая женщина в валенках, а буфетчик, сидя за стойкой, читал затрепанную книгу.
На кухне бросали дрова.
Почти никого не было, лишь во втором помещении, где столы были без скатертей, сидело в углу человек пять плохо одетых людей дорожного вида; у ног их и под столом лежали мешки. Эти люди ели и разговаривали, держа лица в пару блюдечек с горячим цикорием.
Буфетчик был молодой парень нового типа, с солдатским худощавым лицом и толковым взглядом.
Он посмотрел на Сашу, лизнул палец, переворачивая страницу, а другой рукой вырвал из зеленой книжки чайный талон и загремел в жестяном ящике конфетами, сразу выкинув Саше талон и конфету.
- Садитесь, подадут, - сказал он, вновь увлекаясь чтением.
Тем временем женщина, вздохнув и собрав за ухо волосы, пошла в кухню за кипятком.
- Что вы читаете? – спросил Саша буфетчика, так как увидел на странице слова:
«принцессу мою светлоокую»…
- Хе-хе! – сказал он – Так себе, театральная пьеса. "принцесса Греза» Сочинение Ростанова.
Хотите посмотреть?
- Нет, не хочу. Я читал. Вы довольны?
- Да, - сказал он нерешительно, как будто конфузясь своего впечатления – так, фантазия…О любви.
- Садитесь , - прибавил он, - сейчас подадут.
Но Саша не отходил от стойки, заговорив теперь о другом.
- Ходят ли к вам цыгане? – спросил он.
- Цыгане? – переспросил буфетчик.
Ему был, видимо, странен резкий переход к обычному от необычной для него книги – -
-Ходят – он механически обратил взгляд на Сашину руку, и Саша угадал следующие его слова:
- Это погадать, что ли? Или зачем7
- Хочу сделать рисунок для журнала.
- Понимаю, иллюстрацию. Так вы, гражданин, художник? Очень приятно!
Но Саша, все же мешал ему, и он, улыбнувшись, как мог широко, прибавил:
- Ходят тут две шайки. Одна почему-то еще не была этот день, должно быть, скоро придет…
- Вам подано! – и он указал пальцем стол за печкой, где женщина расставляла посуду.
Один золотой был зажат у Саши в руке и он освободил его скрытую мощь.
- Гражданин, - сказал Саша таинственно , как требовали обстоятельства,- Я хочу несколько оживиться, поесть и выпить. Возьмите этот кружок, из которого не сделаешь даже пуговицы, так как в нем нет отверстия, и возместите мой ничтожный убыток бутылкой настоящего вина. К нему что-либо мясное или же рыбное. Приличное количество хлеба, соленых огурцов, ветчины или холодного мяса с уксусом и горчицей.
Буфетчик оставил книгу, встал, потянулся и разобрал Сашу на составные части острым, как пила, взглядом.
- Хм… - сказал он – чего захотели!..А что, это какая монета?
- Это монета испанская, золотой пиастр – объяснил Саша – Её привез мой дед (здесь Саша солгал ровно наполовину, так как дед его по матери жил и умер в Толедо), но, вы знаете, теперь не такое время, чтобы дорожить этими безделушками.
- Вот это правильно – согласился буфетчик – Обождите, я схожу в одно место.
Он ушел и вернулся через две-три минуты с просиявшим лицом.
- Пожалуйте сюда – объявил буфетчик, заводя Сашу за перегородку, отделяющую буфет от первого помещения – вот, сидите здесь, сейчас все будет.
Пока Саша рассматривал клетушку, в которую его привел буфетчик – узкую комнату с желто-розовыми обоями, табуретами и столом со скатертью в жирных пятнах – буфетчик явился, прикрыв ногой дверь, с подносом из лакированного железа, украшенным посередине букетом фантастических цветов.
На подносе стоял большой трактирный чайник, синий с золотыми разводами, а также чашка с блюдцем. Особо появилась тарелка с хлебом, огурцами, солью и большим куском мяса, обложенным картофелем.
Как Саша догадался, в чайнике было вино. Саша налил и выпил. Вино было крепкое.
- Сдачи не будет, - сказал буфетчик – и, пожалуйста, чтобы тихо и благородно.
- Тихо, благородно – подтвердил Саша, наливая вторую порцию.
В это время, проскрипев, хлопнула наружная дверь и низкий, гортанный голос странно прозвучал среди подвальной тишины русской чайной.
Стукнули каблуки, стряхивая снег; несколько человек заговорили сразу громко, быстро и непонятно.
- Явилось, фараоново племя, - сказал буфетчик – хотите, посмотрите какие они, может и не годятся!
Саша вышел.
Посреди залы, оглядываясь, куда присесть или с чего начать, стояла та компания цыган из пяти человек, которых Саша видел утром.
Заметив, что он пристально разглядывает их, молодая цыганка быстро пошла к Саше, смотря беззастенчиво и прямо, как кошка, почуявшая рыбный запах.
- Дай, погадаю, - сказала она низким, твердым голосом, - счастье тебе будет, что хочешь, скажу, мысли узнаю, хорошо жить будешь!
- Гадать? Ты хочешь гадать – сказал Саша – Но сколько тебе нужно заплатить за это?
В то время, как цыгане-мужчины, сверкая чернейшими глазами, усаживались вокруг стола в ожидании чая, к ним подошел буфетчик.
А к Саше – старуха-цыганка.
- Заплатить – сказала старуха – заплатить , гражданин, можешь, сколько твое сердце захочет. Мало дашь – хорошо, много дашь – спасибо скажу!
- Что же. Погадай – сказал Саша – Впрочем, я вперед сам погадаю тебе. Иди сюда!
Саша взял молодую цыганку за – о боги! – маленькую, но такую грязную руку, что с нее можно было снять копию, приложив к чистой бумаге, и потащил в свою конуру.
Она шла охотно, смеясь и говоря что-то по-цыгански старухе, видимо чувствующей поживу.
Войдя, они быстро огляделись и Саша усадил их.
- Дай корочку хлеба – тотчас заговорила смуглая пифия и, не дожидаясь ответа, ловко схватила кусок хлеба, оторвав тут же половину огурца; затем принялась есть с характерным и естественным бесстыдством дикой степной натуры.
Она жевала, а старуха равномерно твердила:
- Положи на ручку, тебе счастье будет! – и, вытащив колоду черных от грязи карт, обслюнила большой палец.
Буфетчик заглянул в дверь, но, увидев карты, махнул рукой и исчез.
- Цыганки! – сказал Саша – гадать вы будете после меня. Первый гадаю я.
Саша взял руку молодой цыганки и стал притворно всматриваться в линии смуглой ладони.
- Вот что скажу тебе: ты увидела меня, но не знаешь, что тебе придется сделать в самое ближайшее время.
- Ну скажи, будешь цыган! – захохотала она.
Саша продолжал: - Ты скажешь мне…- и тихо добавил – как найти человека, которого зовут Бам-Гран?
Саша не ожидал, что это имя подействует с такой силой.
Вдруг изменились лица цыганок.
Старуха, сдернув платок, накрыла лицо, по которому судорогой рванулся страх: и, согнувшись, хотела, казалось провалиться сквозь землю.
Молодая цыганка сильно выдернула свою руку и прижала ее к щеке, смотря прямо и дико. Лицо её побелело. Она вскрикнула, вскочив, оттолкнула стул, затем, быстро шепнув старухе, поспешно увела её, как будто Саша мог погнаться.
Видя, что Саша улыбается, она опомнилась и, уже на пороге, кивнув, тяжело и порывисто дыша, сказала изменившимся голосом:
- Молчи! Все скажу, ожидай здесь; тебя не знаем, толковать будем!
Нервно пожимаясь, не понимая, струсил ли, или услышал словно, над его ухом прозвучал голос трубы, выпил Саша еще чашку специи, основательно закусил мясом, но рассеянно, не чувствуя голода.
Тревожно оглядывался, поворачивал голову к перегородке, слушая загадочный тембр цыганского разговора.
Они совещались долго, споря, иногда крича или понижая голос до едва слышного шепота.
Но это продолжалось долго и Саша успел несколько поостыть, как вошли трое: обе цыганки и старик-цыган, кинувший Саше еще через порог двусмысленный, резкий взгляд.
Говорили все стоя, с волнением, вгонявшим их в пот.
Старик, не обращая внимания на волнение цыганок, рассматривал некоторое время Сашу в упор, молча, словно хотел изучить сразу, что скажет лицо.
- Зачем такое слово имеешь? – произнес он – Что знаешь? Расскажи, брат, не бойся, свои люди. Расскажешь, мы сами скажем; не расскажешь – верить не можем!
Саша, как мог толково и просто, рассказал предыдущее событие.
Цыгане взглядывали друг на друга, говоря несколько слов и кивая, при упоминании Сашей Бам-Грана.
- Все верно говоришь – сказала Саше старуха – истинную правду сказал.
- Слушай меня, что я тебе говорю. Мы, цыгане ЕГО знаем, только идти не можем. Сам ступай, а как – скоро скажу. По картам тебе будет… И что надо делать – увидишь. Говорить по-русски плохо умею. Не все сказать можно. Дочка моя тебе объяснять будет!
Она вытащила карты и, потасовав их, пристально заглянула Саше в глаза, затем положила четыре ряда карт, один на другой, снова смешала и дала Саше снять левой рукой.
После этого вытащила она семь карт, расположив их неправильно, и повела пальцем, толкуя по-цыгански молодой женщине.
Молодая цыганка, кашлянув, с чрезвычайно серьезным видом нагнулась к столу, слушая, что твердит ей старуха.
- Вот – сказала она, подняв палец и, видимо, затрудняясь в выборе выражений, - -Одно место, где был сегодня, туда снова иди, оттуда к НЕМУ пойдешь.
-Какое место, не знаю, только там твое сердце тронуто.
- Сердце разгорелось твое – повторила она – что там увидел, тебе знать. Деньги обещал, снова прийти хотел.
- Как придешь, один будь, никого не пускай. Верно говорю? Сам знаешь, что верно. -Теперь думай, что от меня слышал, чего видел?
Саша удивленно кивнул, перед глазами встала комната Брока и солнечная картина.
- Это правда – подтвердил он – сегодня случилось то, что ты рассказываешь.
- Теперь говори дальше.
- Туда придешь… - она выслушала старуху и стала размышлять, вытерев нос рукой – Не просто можно прийти.
- Кого увидишь, ни с кем не говори, пока дело сделаешь. Что увидишь, ничего не пугайся, что услышишь, молчи, будто и нет тебя.
- Войдешь – огонь потуши – и какое тебе средство дадим, разверни и в сторону положи.
- А двери запри, чтобы никто не вошел.
- Что сделается, что будет, сам поймешь и дорогу найдешь…
- Теперь денег дай, на карты положи, дай бедной цыганке, не жалей, брат, тебе счастье будет.
Старуха тоже начала попрошайничать.
- Сколько же тебе дать? – сказал Саша, не от колебания, а чтобы испытать эту силу привычки, не изменявшую им ни в каких случаях.
- Мало дашь – хорошо, много дашь – спасибо скажу! – повторяли цыганки с напряжением и настойчивостью.
Запустив руку в карман, Саша взял в горсть восемь или десять пиастров, сколько захватил сразу.
- Ну, держи – сказал он – красавица.
Взглянув подобострастно и жадно, схватила она монеты. Одна упала, и ее проворно поймал старик.
Старуха рванулась с места, суя согбенную горсть.
- Положи, положи на ручку, не жалей бедной цыганке! – завопила она, пересыпая русские слова восклицаниями на цыганском языке. Все трое дрожали, то рассматривая монеты, то снова протягивая руки.
- Больше не дам – сказал Саша, однако прибавил к даянию своему еще пять штук.
- Замолчите или я скажу Бам-Грану!
Азарт смолк, лишь старуха вздохнула тяжко, как будто у нее умер ребенок.
Поспешно спрятав монеты в тайниках своих шалей, молодая цыганка протянула старику руку ладонью вверх, чего-то требуя.
Он начал спорить, но старуха прикрикнула, и, медленно расстегнув халат, старик вытащил небольшой острый конус из белого металла, по которому, когда он блеснул при свете, мелькнула внутренняя зеленая черта.
Тотчас цыган завернул конус в синий платок и подал Саше.
- Не раскрывай на воздухе, - сказал цыган – раскрой, как придешь.
- Положи на стол, будешь уходить, снова заверни, а с собой не бери. Все равно у меня будет, место себе найдет. Ну, будь здоров, брат, чего не так сказали, не сердись.
Он отступил к двери, делая цыганкам знак выйти.
- Скажи мне еще, кто такой Бам-Гран? – спросил Саша, но он только махнул рукой.
- У него спроси, - сказала старуха, - больше мы ничего не скажем.
Цыгане вышли, говоря друг с другом тихо, взволнованно и опасливо.
Подтекст:
Их поразил Саша. Саша видел, что их изумление огромно, ошеломленность и поспешность угодить смешаны со страхом, что в их жизни произошло событие! Саша и сам волновался так сильно, что вино не действовало.
Саша вышел и столкнулся с буфетчиком, который неоднократно заглядывал, но не мешал.
- Убежали, фараоново племя! – сказал он, смотря на Сашу с мрачным интересом – Чай им подали, они не стали пить, погорланили и ушли. Испугались они вас или как?
Саша пожал плечами. На том они и расстались.
Саша вышел на улицу, выдвинутую из тьмы строем теней.
Луны не было видно, но светлый туман одевал небо, сообщая перспективе сонную белизну, переходящую в мрак.
Саша подходил к дому, где жил Брок. Он поднялся по лестнице с тяжким сердцебиением, лишь крайним напряжением воли заставляя слушаться ноги.
Наконец достиг площадки и отдышался.
В полной темноте нащупал дверь, постучал и вошел, но ничего не сказал открывшему жильцу, который знал его, когда он жил здесь.
- Вам Брока? – сказал он – его, кажется, нет. Он был недавно и ждал вас.
Саша приложил руку к щеке и стал ворочать языком и мычать.
- Ах, эта зубная боль! – сказал жилец – Я сам хожу с дурной пломбой и часто лезу на стенку. Может быть, вы будете его ждать?
Саша кивнул.
- Брок никогда не закрывает комнату. Мы кладем ему на стол записки. – продолжил жилец, уходя.
Саша, держась за щеку, вошел в комнату и тщательно прикрыл дверь.
Когда в коридоре затихли шаги, Саша повернул ключ.
Осветив жилье Брока, Саша убедился, что картина солнечной комнаты стоит на полу, между двумя стульями, у простенка, за которым лежит ночная улица.
Саша всмотрелся в нее, стараясь понять связь этого предмета с посещением Бам-Грана…
Описание картины:
Еще раз подивился Саша великой и легкой живости прекрасной картины. Она была полна летним воздухом, распространяющим изящную полуденную дремоту вещей, ее мелочи, недопустимые строгим мастерством, особенно бросались теперь в глаза. Так, на одном из подоконников лежала снятая женская перчатка, - не на виду, как поместил бы такую вещь искатель легких эффектов, но за деревом открытой оконной рамы; сквозь стекло Саша видел её, снятую, маленькую, существующую особо, как существовал особо каждый предмет на этом диковинном полотне.
Более того, следя взглядом возле окна с перчаткой, Саша приметил медный шарнир, каким укрепляются рамы на своем месте, и шляпки винтов шарнира, причем было заметно, что поперечное углубление шляпок замазано высохшей белой краской.
Отчетливость всего изображения была не меньше, чем те цветные отражения зеркальных шаров, какие ставят в садах.
Действие конуса.
Спохватясь, Саша извлек из платка конус и стал, оцепенев, всматриваться в его поверхность.
Зеленая черта едва блистала теперь, как бы подстерегая момент снова ослепить его изумрудным блеском, с силой и красотой которого нельзя сравнить даже молнию.
Черта разгорелась, и из тьмы конуса выбежал зеленый фонарь.
Тогда, положась на судьбу, Саша утвердил конус посередине стола и сел в ожидании.
Прошло немного времени, как от конуса начал исходить свет, возрастая с силой и быстротой направленного в лицо рефлектора.
Саша ощущал, что как бы находится внутри зеленого фонаря. Всё, за исключением электрической лампы, казалось зеленым.
В окна до отдаленнейших крыш протянулись яркие зеленые коридоры. Это было озарением такой силы, что, казалось, развалится и сгорит дом.
Странное дело! Вокруг электрической лампы начала сгущаться желтая масса, дымящаяся золотым паром; она, казалось, проникает в стекло, крутясь там, как кипящее масло.
Уже не было видно проволочной раскаленной петли, вся лампочка была подобна пылающей зеленой груше.
Вдруг она треснула звуком выстрела; осколки стекла разлетелись вокруг, при чем один из них попал в Сашины волосы, и на пол пролились пламенные желтые сгустки, как будто сбросили со сковороды кипящие яичные желтки.
Они мгновенно потухли, и один зеленый свет, едва дрогнув при этом, стал теперь вокруг Саши, как потоп.
- Откройте! – кричал голос из непонятного мира и как бы по-телефону, издалека.
Но это ломились в дверь. Саша узнал голос Брока. Последовал стук кулаком.
Саша не двигался. Рассмотрев дверь, Саша не узнал этой части стены. Она поднялась выше, имея вид арки с запертыми железными воротами, сквозь верхний ажур которых Саша видел глубокий свод.
Больше он не слышал ни стука, ни голоса.
Теперь, куда он ни оглядывался, везде наметились разительные перемены.
С потолка спускалась бронзовая массивная люстра.
Часть стены, выходящей на улицу, была как бы уничтожена светом и Саша видел в открывшемся пространстве перспективу высоких деревьев, за которыми сиял морской залив.
Направо от него возник мраморный балкон с цветами вокруг решетки;
Из-под него вышел матадор с обнаженной шпагой и бросился сквозь пол, вниз, за убегающим быком.
Вокруг люстры сверкали живые картинки и Саша узнавал в них свои воспоминания из молодости и видел себя, как бы постаревшим, в неизвестных южных местах.
Вот он – ученик гимназии, бросает в учителя рябчиком из своего завтрака.
Вот та самая набережная, с которой он мечтал уйти в кругосветное плавание юнгой;
а вот он уже немолодой, лежит в больничной кровати.
Саша оглянулся на другую стену комнаты.
Часть картин, висевших на правой от входа стене, осыпалась изображениями фигур: из рам вывалились подобия кукол, предметов, образовав глубокую пустоту.
Саша запустил руку в картину Горшкова, имевшую внутри форму чайного цыбика, и убедился, что ели картины вставлены в деревянную основу с помощью столярного клея.
Он без труда отломил их, разрушив по пути избу с огоньком в окне, оказавшимся просто красной бумагой.
Снег был обыкновенной ватой, посыпанной нафталином, и на ней торчали две засохшие мухи, которых раньше он принимал за классическую «пару ворон».
В самой глубине ящика валялась жестянка из-под ваксы и горсть ореховой скорлупы.
Саша опять повернулся, не зная, что предстоит сделать, так как, согласно указаниям, его положение было лишь выжидательным.
Вокруг сверкал движущийся световой хаос, но Саша ощущал свое прямое причастие к нему: картинки четко отзывались внутри его мозга.
Стук и движение деревянных колес старинной телеги, отзывалось болью в ступне, словно колесо проехало по ней.
Саша чувствовал себя погонщиком, бегущим за ослом, нагруженном мехами с вином. Загорелым босым детиной с красной бумажной повязкой на голове.
В воздухе, под углом, горизонтально, вертикально, против движения и вдоль перемещались неизвестные люди, южного типа, но в одном из них Саша почти узнал своего деда по матери, когда-то жившего в Толедо.
Все появлялось и исчезало в пропастях зеленого блеска.
Это было отчетливо, но прозрачно, как окрашенное стекло. Ни звука: движение и молчание.
Среди этого зрелища едва заметной чертой лежал угол стола с блистающим конусом.
Находя, что потрудился довольно, и опасаясь за целостность рассудка, Саша бросил на конус свой карманный платок.
Но не наступил мрак, как он ожидал, лишь пропал разом зеленый блеск и окружающее восстало вновь в прежнем виде.
Картина солнечной комнаты, приняв несравненно большие размеры, напоминала теперь открытую дверь Из неё шел ясный дневной свет, в то время, как окна броковского жилища были по-ночному черны.
Свет действительно шел со стороны картины, от открытых внутри картины высоких окон. Там был день, и этот день сообщал свое ясное озарение броковской территории.
-Кажется, это и есть путь? – подумал и побоялся произнести Саша.
Он взял монету и бросил её в задний план того, что продолжал называть картиной.
И он увидел, как монета покатилась через весь пол к полуоткрытой в конце помещения стеклянной двери.
- Осталось только поднять её – сказал Саша.
И перешагнул раму с чувством сопротивления встречных вихрей, бесшумно ошеломивших его, когда он находился в плоскостях рамы, затем всё стало как по ту сторону дня.
Саша стоял на твердом полу и машинально взял с круглого лакированного стола несколько лепестков, ощутив их шелковистую влажность.
Здесь им овладело изнеможение.
Он сел на плюшевый стул, смотря в ту сторону, откуда пришел.
Там была обыкновенная глухая стена, обтянутая обоями с лиловой полоской, и на ней, в черных узких рамах, висели небольшие картины, имевшие явно отношение к его чувствам.
Так, совладав со слабостью, естественной для всякого, Саша поспешно встал и рассмотрел, что было изображено на ближайшей картине.
Он увидел изображение, сделанное превосходно: вид плохой, плохо обставленной комнаты, погруженной в едва прорезанные лучом топящейся печки сумерки; и это была железная печь в ТОЙ комнате, из которой Саша перешел сюда.
Смотреть другие картины у него пока не было сил и сознания.
Но довольно спокойно он повернулся и подошел к реальному окну, в той комнате, в которой он оказался. ОН отвел рукой раму, чтобы разглядеть город.
Молчание прекратилось.
- Спокойствие? Хорошо уже то, что Я могу двигаться и смотреть. – твердо сказал себе Саша.
Описание помещения.
Саша был в подлинно живом, но неизвестном месте и в такое время года или под такой широтой, где уже в январе палит зной.
Помещение, залитое резким золотым светом, было широкой галереей с большими окнами по одной стороне, обращенными к постройкам.
Было тепло, как в полдень в июне.
Саша слышал звуки, городской шум
За уступами крыш, разбросанных ниже этого дома, до судовых мачт и моря, блестевшего чеканной синевой волн, стучали колеса, пели петухи, нестройно голосили прохожие.
Ниже галереи, выступая из-под неё, лежала терраса, окруженная садом, вершины которого зеленели наравне с окнами.
Стая голубей перелетела с крыши на крышу.
Пальнула пушка, и медленный удар колокола возвестил двенадцать часов.
Тогда Саша все понял, вернулся снова в границы обычных чувств.
Он прошел в дверь и пересек сумерки помещения, которое не успел рассмотреть.
Ступени, покрытые ковром, вели вниз.
Он спустился в большую комнату с низким потолком, очень светлую, заставленную красивой мебелью, с диванами и цветами.
Её стены были обиты пестрым шелком.
На полпути Саша был остановлен взглядом Бам-Грана, сидевшего на диване с тростью и шляпой в руке.
Он дразнил куском печенья фокстерьера, скакавшего с забавным лаем, в восторге и от неудач и от ожидания.
Бам-Гран был в костюме цвета морской волны. Его взгляд напоминал конец бича, мелькающий в воздухе.
- Я знал, что увижу вас, - сказал он, - и, хотя собрался гулять, предоставляю себя в ваше распоряжение. Если хотите, я назову город. Это – Зурбаган. Зурбаган в мае, в цвету апельсиновых деревьев, хороший Зурбаган шутников, подобных мне!
Говоря так, он расстался с печеньем и, встав, пожал Саше руку.
- Вы смелы, дон Гриневич, воскликнул он, - и это мне нравится, как все значительное. Что чувствуете вы, одолев тысячи миль?
- Жажду, - сказал Саша – воздушное давление изменилось, а волнение было велико!
- Я понимаю.
Могу я спросить еще?
- Слушаю.
- Что за картины, висят в верхнем зале, через который я пришёл к вам?
- Вы внимательны, дон Гриневич, это славно!
На стене, через которую вы вошли, висят картины ваших возможностей.
Вы можете выбрать не ту, через которую вы вошли, но тогда вы потеряете какой-то участок жизни.
- Или вернетесь в некоторое ваше прошлое, надеясь его исправить. Это ведь так разумно, не правда ли? Оценить себя со стороны – и исправить ошибку.
- Я смогу это попробовать?
- Несомненно! Но сначала утолим жажду.
Он сжал мордочку фокса своими тонкими пальцами и, заглядывая с улыбкой в его восторженные глаза, приказал6
- Ступай, скажи Ремму, что у нас гость. Пусть даст вина и льду.
Собака, тявкнув, унеслась прочь.
- Нет!нет! – сказал Бам-Гран, заметив Сашино невольное движение, - это лишь отличная дрессировка.
- Слово «Ремм» значит – бежать к Ремму, а Ремм знает сам, что сделать, завидев Пли-Пли.
- Между тем, дорожите временем, сеньор Гриневич, вы можете пробыть здесь только полчаса. Я не хотел бы, чтобы вы жалели об этом. Во всяком случае, мы успеем выпить по стакану вина.
- Ремм, как умилительна твоя быстрота!
Вошел слуга. Он был в белой пижаме, с бритой головой.
Поставив на стол поднос с кувшином из цветного стекла, в котором было вино, графин с гранатовым соком и лед в серебряной вазе, обложенный соломинками, он отступил и посмотрел на Бам-Грана взглядом обожания.
- Благодарю. Выпьем! – сказал он Саше.
Он погрузил соломинку в смесь льда с вином и задумчиво пососал её.
Но Саша, измученный жаждой, просто опрокинул бокал в рот.
- Итак, - сказал он, - «Фанданго»! И ваша судьба в картинах. Это прекрасная музыка, и мы сейчас услышим её в исполнении барселонского оркестра Ван-Герда.
Саша опять взглянул в изумлении, так как действительно мысленно напевал его.
Саша налил себе еще вина и, поклонившись Бам-Грану, хотел подняться в верхний зал, чтобы рассмотреть картины.
- О, простота! – заметил Бам-Гран, вставая с несколько заносчивым видом,- сыграйте нам «Фанданго», как если бы оркестр был действительно здесь.
- А стену, тем временем, мы придвинем сами.
- Что значит стена, находящаяся в том же доме, где уже полчаса находитесь вы? Это не стена в Петербурге, через которую мы прошли, не разрушив ее, на лед Невы.
Пока он говорил это, пространство опять сдвинулось под влиянием его трости, которой он чертил на полу загадочные штрихи.
Саша тоже уставился на эти черточки, но они взрастили из себя стену, на которой висели те же, нерассмотренные Сашей картины.
Саша благодарно кивнул Бам-Грану, но ощутил такую робость, что решил дождаться начала музыки.
Он услышал кашель, шум, шорох нот, стук инструментов. Писк скрипичной струны оборвался при сухом стуке дирижерского жезла.
Саша оглянулся, стараясь угадать, за какой стеной или занавеской спрятан оркестр?
Тогда, как если бы оркестр был действительно здесь, хлынуло, наконец, полной мерой единственное «Фанданго»!
Чрезвычайная чистота и пластичность этой музыки в соединении с совершенной оркестровкой заставила онеметь ноги.
Саша сам звучал, как зазвеневшее от грома стекло.
И лишь тогда Саша решился поднять глаза на картины.
В каждой из них происходило движение. Оно особенно прояснялось, едва Саша устремлял на каждую взгляд.
В первой Саша увидел себя, с монетами, они лежали у него на коленях, на поле пальто, и он шевелил их, прислушиваясь к отчетливому прозрачному стуку металла, который звенит только в воображении или когда две монеты лежат на концах пальцев и вы соприкасаете их краями.
Саша еще не был в состоянии производить мысленные покупки, он просто смотрел на деньги, и так углубился в это занятие – смотреть и перебирать золотые монеты, что очень не сразу начал чувствовать помеху, присутствие посторонней силы, тонкой и точной, как если бы с одной стороны происходило легчайшее давление ветра.
Саша поднял голову, соображая, что бы это могло быть и не следит ли за ним бродяга или бандит, невольно передавая ему свое алчное напряжение?!
Слева направо он медленным взглядом обвел развалины и не открыл ничего подозрительного, но, хотя было тихо, а хрупко-застоявшаяся тишина была бы резко нарушена малейшим скрипом снега или ворохом щебня, - он не осмеливался обернуться так долго, что, наконец, возмутился против себя и обернулся вдруг!
Саша вскочил, рассыпав монеты, и схватил камень…
Шагах в десяти, среди смешанной и неверной тени, стоял длинный человек, без шапки, с улыбающимся лицом. Он нагнул голову и, опустив руки, молча рассматривал Сашу.
Его зубы блестели. Взгляд был направлен поверх с таким видом, когда придумывают, что сказать в затруднительном положении.
Их-за его затылка шла вверх черная прямая черта, конец ее был скрыт.
Обратный толчок крови, вновь хлынувшей к сердцу, возобновил дыхание, и Саша (на картине) шагнув ближе, рассмотрел труп… Было трудно решить, что это – самоубийство или убийство?
Умерший был одет в черную сатиновую рубашку, довольно хорошее пальто, новые штиблеты, неподалеку валялась кожаная фуражка. Ноги не достигали земли на фут, а веревка была обвязана вокруг потолочной балки. То, что он не был раздет, а так же некая обстоятельность в прикреплении веревки к балке – склоняло определить самоубийство.
Но более всего завладел шум в ушах сашиным состоянием, когда он со страхом заметил несомненную похожесть самоубийцы на статистика Ершова.
И, если бы не явная разница в возрасте – повесившийся был лет на двадцать старше – Саша бы пришел в безысходный ужас.
Саша, стоя перед картиной, встряхнул головой:
- Странности сегодняшнего дня и так оставили во мне болезненную занозу – сказал он вслух – мозг упрямо подталкивает меня к страшной разгадке его жизни.
Бам –Гран – загадочно усмехнулся, - это самый ничтожный вариант возможностей в линиях судьбы.
Все уносит, разбрасывает и разрывает.
Саша усилием воли перешел к следующей картине:
Саша увидал себя, сходящего на маленькой станции, идущего к небольшому дому, с окнами, выходящими во двор, под тень деревьев. Саша остановился, вздохнул, выпрямился и прошел за низкую калитку.
Молодая девушка побежала ему навстречу.
Ей было лет восемнадцать, две темные косы под лиловой с желтым косынкой падали вдоль стройной шеи и почти всего тела, столь стройного, что оно в движениях и поворотах казалось беспокойным лучом.
Её неправильное полудетское лицо с застенчиво-гордыми глазами было прелестно духом расцветающей женской жизни.
- Лиза, Королева Ресниц! – сказал Саша, меж объятий – Если ты меня не задушишь, у меня будет чем вспомнить этот вечер.
Мы сели на небольшой садовый диванчик.
Саша чувствовал, что раздваивается, или скорее теряется, пытаясь осознать все:
Девушка бессознательно помогала ему:
- Сделай же нашу свадьбу, Саша. У меня будет маленький.
- Вот что, сказал Саша изменившимся голосом, - ты Лиза не перебивай меня, я тебе мужем быть вряд ли могу, дорогая. О! Не плач сразу! Подожди. Послушай! Разве мы не будем друзьями?
- Лиза, ты, наверно, самая лучшая! Как же я могу сделать тебя несчастной? Я еще не знаю тебя…и..я наверно не тот, совсем не тот… А разве, к тому же, я один на свете? Мало ли хороших и честных людей!! Нет,нет. Лиза, послушай меня, уясни все, согласись как же иначе?
Саша умолк, разбитый нравственно и физически, умолк и поцеловал маленькие, насильно отнятые от глаз ладони.
- Саша, рыдая заговорила девушка – ты дурак, глупый болтунишка! Ты ведь еще не знаешь меня совсем, Я тебя не отдам ни беде, ни страху. Вот видишь,- продолжала она – ты расстроен. Но я успокою тебя, ну же, ну! – Она схватила Сашину голову и прижала к своей груди. Слушай как бьется для тебя мое сердце! Смотри, я станцую даже тебе!
И Саша опять услышал волны наплывающей мелодии «фанданго».
Её танец был бы завершением его жизни! Саша чувствовал, что не в силах вынести такого напряжения.
Напряжения растворения в ожидании прекрасного…
Дрожа сам в потоке незримого излучения, рассеиваемого музыкой.
Сердце его болезненно застучало. Эти звуки ослепляли и низвергали.
Бам-Гран подхватил Сашу, падающего ему на руки.
-Вам слушать дальше нельзя! – сказал он тихо.
Саша заметался, но руки Бам-Грана удержали его. Музыка оборвалась.
Бам-Гран подвел Сашу к следующей картине.
- Ведь все, что неожиданно изменяет нашу жизнь и все вокруг – не случайность!
- Оно – в нас самих, и ждет лишь внешнего повода для выражения действием.
- Стоит произойти такой случайности, которая трогает основное в человеке – будь то инстинкт или сознательное начало, как начинают происходить важные изменения жизни или остается глубокий след, который непременно даст о себе знать впоследствии.
– негромко говорил он, встряхивая Сашу.
- Ну же! – опомнитесь – у вас еще много лет впереди, нельзя застревать на таком опасном моменте.
Саша открыл глаза с дымом в голове, все еще полный быстрым, как полет ритмом фантастического оркестра.
Саша повел рукой по глазам и взглянул на следующую картину.
Он увидел как бы себя, но старше. Саша на картине стоял, сложив руки перед грудью и снисходительно смотрел на молодого журналиста с блокнотом, которых явно хотел что-то ему сказать.
- Что вы хотите от меня? – спросил Саша на картине.
- Я хочу взять у вас интервью для журнала «Безбожник» - горделиво произнес юноша.
- Вы известный писатель и хорошо понимаете, как важно воспитывать молодежь в атеистическом духе нашего передового государства.
- Как ваше имя? – спросил Грин на картине.
- Юрий Домбровский.
- Я спросил затем, чтобы мне знать того, кто может меня отправить опять в тюрьму, а то и на каторгу. Ведь какой у нас год? 1930-тый?
- Почему вы так думаете?
-Вот что, молодой человек, я верю в Бога. И откровенно вам это заявляю.
Юноша смутился.
- Извините меня. Извините.
- Извините,- сказал он. – Не зная, как выйти из неловкого положения.
- Вот уж это-то зачем? – добродушно сказа Грин – Лучше извинитесь перед собой зато, что вы неверующий. Хотя это пройдет, конечно, скоро пройдет.
Оркестр ударил коду, затем замедлил и опустил глухую паузу последнего перехода.
Музыка взяла обаятельный верх, перенеслась там из вышины в вышину и трогательно, гордо сошла вниз, сдерживая экспрессию.
Саша очнулся, как приведенный в негодность часовой механизм, если ему качнуть маятник.
- Вы видите, -сказал Бам-Гран - что у Ван-Герда действительно лучший оркестр в мире, и он для нас постарался.
- Теперь выйдем, так как время уходит, и, если вы пробудете здесь еще десять минут, то, может быть, пожалеете о гостеприимстве Бам-Грана!
Они прошли в дверь с синим стеклом и очутились на площадке каменной лестницы довольно грязного вида.
- Теперь мне не следует оставаться здесь, - сказал Бам-Гран, отходя в тень, где стал рисунком обвалившейся штукатурки, рисунком, имеющим сходство с его острой фигурой.
- Прощайте! – Голос прозвучал не то со двора, не то из хлопнувшей внизу двери и
Саша был снова один…
Описание пространства.
Лестница шла вниз узким семиэтажным пролетом.
В открытое окно площадки сиял летний голубой воздух.
Внизу лежал очень знакомый двор – двор дома, в котором Саша жил.
Саша осмотрел три двери, выходящие на площадку. На одной из них, под №7 была медная дощечка с фамилией сашиной квартирной хозяйки – М.С.Кузнецова.
Под ней висела визитная карточка, которую Саша прикрепил кнопками. Карточка изменилась. Саша прочел: «А.Гриневич» и «и», выведенное чернилами «и Елизавета Гриневич».
-Так! – Саша почувствовал, что как бы получил сильный удар в лоб.
– Откуда эта приписка? «Рассудок мой изнемогает! И молча гибнуть должен я?»
Саша уставился в дверь, возвращая свои воспоминания в обратной последовательности.
Возникшее чувство юмора помогло и он стал кружиться вокруг себя, повторяя: «левое плечо назад – это бывшее, правое плечо назад – это будущее, туда пока не надо, достаточно будущего! - Плотина памяти лопнет! "
И он грянул по двери кулаками и продолжал стучать, пока быстрые шаги и звук ключа не подтвердил реальность его присутствия в этом периоде его жизни.
Саша вскочил внутрь и со страхом обнял жену.
- Это ты? – сказал он – Это ты? Это ты7
Саша сжимал её, повторяя.
-Ты,ты,ты?..
-Что с тобой? – сказала она, освобождаясь, с пораженным, бледным лицом – Ты не в себе? Почему так скоро вернулся?
- Скоро?!
- Пойдем, - она сказала это с решимостью внезапного и крайнего возбуждения, вызванного испугом.
В дверях показались лица любопытных жильцов.
Обычное возвращало утраченную власть.
Саша прошел в комнату и сел на кровать.
Саша сидел, не двигаясь. Лиза взяла с его головы фуражку и повертела её в руках.
- Слушай, что произошло? – сказала она глухо, в разрастающемся испуге.- На голове присохли волосы. Тебе больно? Обо что ты ударился?
- Лиза, скажи мне,- заговорил Саша, взяв её за руку, - и не пугайся вопросов, когда я вышел из дома?
Она побледнела, но тот час подчинилась таинственной внутренней передаче сашиного состояния.
Её голос был неестественно звонок; не отрываясь она смотрела в его глаза.
Слова были покорны и быстры.
- Ты вышел в почтовое отделение минут двадцать назад, может быть, полчаса.
- Я сказал что-нибудь, уходя?
- Я не помню. Ты слегка хлопнул дверью, и я слышала, как ты, уход, насвистывал «фанданго».
- А,(память повернулась), я пошел сдать заказное письмо.
- Какой теперь год?
- Двадцать третий год, сказала Лиза, заплакав, но не утирая слез, и видимо, не замечая их. Необычным было напряжение ее взгляда.
- Месяц?
- Май.
- Число?
- 23 мая 1923 года. Я схожу в аптеку.
Она встала и быстро надела шляпу. Затем взяла со стола мелкие деньги. Саша не мешал.
Особенно взглянув на Сашу, Лиза вышла, и Саша услышал её быстрые шаги к выходной двери.
Пока её не было, Саша почувствовал, услышал стук дирижерской палочки, и закрыв и открыв глаза, увидел в зеркале напротив кровати, испытывающую улыбку Бам-Грана.
Он засунул руку в карман, вытащил желтый мешочек, который взвесил на своей руке:
- Те же два фунта! Как и КАКОЕ-ТО ВРЕМЯ НАЗАД.
Закрывая и открывая глаза, он увидел решетчатые окна, погонщик, матадор, перчатки, лепестки..
- Только не «фанданго»!.. Это навсегда запретная тема!
Следом, он увидел в зеркале квартиру Брока и себя в ней, и вламывающегося в неё самого Брока, когда-то запертую им.
- Все так! – Сказал он. – Все было. Так. Всё прошло и успокоилось!
Затем Саша осмотрел комнату, в которой он теперь находился.Повторяя:
- Два года жизни? Два года!
Саша трогал разные предметы, прикасался к ним лицом, особенно к тем, что принадлежали Лизе.
- Когда? Где это было? Откуда это? – но постепенно все вспоминалось и осваивалось, как бывшее.
- Два пути? Две линии моей жизни? Два лейтмотива! – Это здорово!
Саша поклонился зеркалу и сказал весело: Спасибо Бам-Гран! Еще раз! Благодарю! За подарок!
Саша устал и снова сел на кровать.
- Саша! – Лиза стояла перед ним, протягивая пузырек – Это капли, капли Датского Короля, Прими двадцать пять капель…
Саша посадил её рядом с собой, сказав:
- Слушай и думай.
Я вышел сегодня утром НЕ ИЗ ЭТОЙ КОМНАТЫ. Я вышел из ТОЙ КОМНАТЫ, в которой жил до встречи с тобой в январе 1921 года.
Сказав так, Саша взял желтый мешочек и высыпал на колени жены сверкающие пиастры.
Изобразить этот разговор может лишь ускоренный просмотр прошлого. Они садились и вскакивали, садились опять и перебивали друг друга.
Лиза несколько раз вскрикивала:
- Ты бредишь? Ты пугаешь меня! И ты хочешь, чтобы я поверила?
В такие моменты Саша указывал ей на золотые монеты.
- Да, правда, - говорила она – Фу! Если я ничего не пойму, я умру!
Уже стало темнеть, когда Сашино спокойствие постепенно передалось Лизе.
Она подняла голову с расстроенным и значительным видом, озаренная улыбкой.
- Ну, я просто дура! – сказала она, прерывисто вздыхая и начиная поправлять волосы…
- Признак конца душевной бури, заметил Саша. – Как всегда!
Он встал и поцеловал Лизу в шею.
-Очень понятно! – продолжила Лиза.
- ВСЁ ПЕРЕВЕРНУЛОСЬ И В ПЕРЕВЕРНУТИИ ОКАЗАЛОСЬ НА СВОЕМ МЕСТЕ.
-Поразительная женская способность определять положение двумя словами – сказал Саша
– И я должен согласиться, что точность твоего определения не оставляет желать ничего лучшего!
Саша поцеловал её руку.
После этого, поправив волосы, Лиза снова заплакала, и припала к Саше.
- Почему ? – спросил Саша, удивленный.
- Но ведь тебя не было два года! – проговорила она с ужасом, сердито вертя пуговицы его жилета.
- Ты прекрасно знаешь, что я не был рядом всего тридцать минут!
- А всё-таки…
- А все таки – сказал Саша, вспомнив,- разобрались почти со всем…
- А теперь собирайся, мы пойдем по следам еще одного видения… Мы идем в ресторан «Мадрид»!
В полупустом зале расхаживал Терпугов. Увидев их он бросился к Саше, тряся ему руку с живостью хозяйственной и сердечной встречи. Взглянув внимательно и одобрительно на Лизу, он ей вежливо поклонился.
- Вот и вы, - сказал он, - Присядьте, сейчас подадут. Ваня! Ихнего леща! Поди, спроси у Нефедина, готов ли?
Саша и Лиза сели, стали говорить о разных вещах, лишь Саша спокойно заметил Лизе –
- Объяснять нечего, все просто, как в обыкновенный день. Какая разница, какого он года? Ресторан все тот же, и рыба та же! Пусть будет так всегда!
И Саше вновь почудился улыбающийся и кивающий образ Бам-Грана.
Официант принес кушанье, открыл бутылку мадеры. На тарелке шипел поджаренный лещ, и Саша сказал:
- Я убедился, что это тот самый лещ, которого я вам дал, так как заметил сломанную поперек жабру. Итак, - продолжил Саша, не утерпев – вы сдержали, Терпугов, свое слово, которое дали мне два года назад»
Он хитро посмотрел на Сашу.
-Хе-хе! – сказал бывший повар, - о чем вспомнили!
- Мы с вами ВЧЕРА встретились, и леща вы несли с рынка, а я был выпивши и пристал к вам, ну, скажу прямо, чтобы вас затащить!
- Ты прав, каналья, - с досадой сказал Саша – я вспомнил это теперь с досадной неуязвимостью факта.
Лиза опять встревожено и напряженно смотрела на Сашу.
- Но я тоже прав и, по причастности к правде,…- Саша поманил пальцем Терпугова и склонясь к его уху, шепнул:
« В равнине над морем зыбучим,
Снегом и зноем полна,
Во сне и в движенье текучем
Склоняется пальма-сосна».
- Хе-Хе ! сказал он, наливая в стакан мадеру, - шутить изволите! Шутить… А не заказать ли оркестру ваше любимое…
- Нет! Нет! – вскричала Лиза, увидев, как Саша вздрогнул – Только не «Фанданго»!
Мы выпили мадеры и Лиза, поглаживая Сашину руку, вдруг высказала всю суть нашей жизни:
- НЕ БОЙСЯ! Ничего не бойся! Нам ведь так мало надо этих денег, что нам их хватит навсегда… А путешествия наши ничего не стоят, ведь правда… Нас заметили добрые и веселые люди, они сильны и мы всегда будем теперь жить так… Так весело и запутанно, так легко и нестрашно… Я люблю тебя, Саша. И за это твое путешествие, и за твою смелость – люблю еще больше!
Был вечер. За окнами ресторана моросил дождь. И в шелесте дождинок Саша опять послышался нежный ритм «Фанданго».
© Copyright:
Ольга Изборская, 2022
Свидетельство о публикации №222070601178