Вожак
Волк уходил от стаи крупной рысью, он как-бы хотел показать что в нём ещё много силы и широкой грудью пробивал высокий после дождя белый режущий снег стоящий стеной вдоль опушки леса, но за ним никто не пошёл, только маленькие волчата порывались было, скулили, но их одёргивали отцы и матери, и те понуро легли в снег. А волк всё уходил вдоль красных флажков, он оглянулся и не увидел стаи, он попытался было вернуться, но волчья гордость не позволила, и тогда отчаявшийся старый вожак за которым не пошла его стая испугавшись красных флажков лёг на снег, точно раздумывая. Он глядел на одинокие свои следы. Он раздумывал совсем немного, приходя в себя от бега, а потом вскочил, яростно рыча, и пошёл на красные флажки, вопреки инстинкту и чувству опасности он грыз один флажок за другим точно давая путь слабой стае, и тут грохнул выстрел, и совсем рядом дробь ударила по снегу...И острая боль в ноге только придавало ярости раненному вожаку. И тут он увидел стаю, она мчалась по его следу, и снова выстрел охотника, и снова вой дробинок, но вожак завыл, призывая стаю и серая волчья рать прошла в проём мимо оглоданных красных флажков засады - и охотник видя это опустил двустволку, и придержал нетерпеливую собаку, понимая что нельзя её посылать на верную погибель...Волчья стая ушла из засады, она мчалась по необозримому снежному полю, точно стремилась в небо. И комочки серые сливались с далью.
Волка мучала боль в ноге, он упал обессиленный в снег. Волчица недавно предавшая его, плакала, и лизала разбитую простреленную ногу вожака.
Встало в выси зимнее неласковое солнце и заиграли заискрились снежинки. Волк лежал на снегу, приходя в себя. Он был подстрелен не раз, и потому не пугался, а главное он видел, что снова он не одинок.
Суслик
- Как это могло быть? Куда он девал землю? - спросил начальник оперчасти, грузный майор, с одутловатым лицом и глазами бусинками.
Он спросил это будто у себя, и затих. В кабинете была гробовая тишина. Майор всю жизнь проработавший в исправительной системе, ждал от себя ответа и не находил его. Почему он ушёл? Полгода оставалось! Из пятёрки отсиженной! Прокопал из своей сторожки лаз под запреткой, и свалил! Суслик! Ищи его теперь в тайге! Собаки найдут!
Две рослые овчарки поскуливая взяли след и шли нос в нос по нему, тянули на длинных поводках солдат охраны. Едва поспевал за ними низкорослый косолапый капитан - чертыхался, сплёвывал на траву вчерашнее похмелье. След от периметра зоны строгого режима шёл прямиком в лесополосу.
В поле было тихо. Туман уже ушёл. И суслик выглянул из норы, и поглядел в сторону своей подруги. Та тоже выглянула из норы, и таращила на него свои глазки. Они даже не скулили - они просто смотрели друг на друга. Их жизнь была в гармонии с окружающим миром.
Беглец уходил с рюкзаком за плечами. Был он худощавый, лицо точно из воска от чифира с сероватым оттенком, глаза щёлочки на худом лице. Он уже понимал, что погоня идёт следом. Но не мог надышаться свежим утренним свободным воздухом тайги. Он шёл напрямую особенно не задумываясь пока о маршруте - надо было уйти подальше от ненавистной зоны. Через несколько часов собаки прибавили ходу, урча от приближающегося везения, а на пути беглеца попался ручей и он пошёл по нему. Босиком. Ноги стыли с непривычки. Но вода прибавляла силы. Он понимал, что дойдя до ручья собаки потеряют след. Но овчарки каким-то глубинным чувством хищника продолжали идти вдоль ручья. Солдаты - опытные кинологи, понимали, что приближается развязка. Понял это и беглец, и вытащил из рюкзака спички, полыхнул огонь по траве, и стал беспрепятственно распространяться по пространству. Овчарки учуяли огонь, и солдаты понюхали воздух. Впереди было большое поле, и с дальнего угла уже тянуло дымком.
Суслик поводил носом, и стал тревожно попискивать, но его подружка ещё была в дрёме. Огонь всё рос и тянуло от него смертью.
- Он поджёг лес! - громко сказал усталый капитан.
Овчарки залаяли, уже не таясь.
А суслик бросился к соседке, и пищал, не останавливаясь, а она всё смотрела на него, недоуменно. Тогда он схватил её грубо за мягкую шкурку и выдернул из норы, и поволок покуда хватало сил от огня. А он всё разгорался.
И беглец понимая, что сила на его стороне, остановился, и смотрел на огонь как зачарованный, и две серые тени, точно тени дьявола, выскользнувшие из дыма, свалили его с двух сторон.
Суслик дотащил подругу до края поля. Дальше был лес. Под сусликом был утренний освежающий мох. Заскулила его подруга, точно благодаря о спасении.
Молчали овчарки, свалившие беглеца, ждали своих хозяев кравшихся безопасным путём.
В лесу запели тревожно птицы. Тянуло дымом с поля. И молчало серое утреннее небо.
Меняла
В отделении полиции, сумрачном и тихом, даже голоса казались приглушенными. Женщина, рыжая, раскрасневшаяся, у которой старик украл из небольшой хозяйственной сумки кошелек, только безвольно разводила руками на очной ставке, разглядывая морщинистое лицо преступника.
– Как же вы могли? Ведь такой пожилой человек…
Старик отмалчивался. Что говорить? Раз попался – крутить толку нет…
Когда захлопнулась дверь камеры, старик перевел дыхание. С молодости не любил он этих допросов, опознаний. Оглядев лежащих на досках мужчин, снял свой поблекший черный пиджак, тоже улегся на нары. Закрыл глаза, точно подытоживая свою жизнь. Что он потерял? Комнату в общежитии с вечно пьяными соседями – командировочными, не дающими своими ночными скандалами покоя. А все же в груди давило – опять этапы, колония.
Прошло несколько месяцев. Старика привезли в колонию, после того как осудили, дали три года строгого режима. В этапной комнате, заставленной двухъярусными кроватями, ему не сиделось. Он то и дело выходил в небольшой локальный сектор. И ему подфартило. Мимо проходил невысокий, в отглаженной форме, с острым носиком, на котором, точно надвигаясь на лицо, поблескивали очки, начальник отряда старика – по предыдущему сроку.
– Иван Васильевич! – жалобно позвал старик.
– А, Шнурок, опять к нам! – воскликнул офицер, не то радуясь, не то огорчаясь, и подошел к поржавевшей железной ограде локального сектора.
– Попался я, Иван Васильевич. Трешку дали. По мелочи, – быстро пояснил старик, которого почему-то много лет уже в колониях и на пересылках звали Шнурком.
– Что же на воле-то не удержался? – внимательно глядя на старика, поинтересовался начальник отряда. Ему и впрямь было любопытно, почему таких, как Шнурок, так и тянет сюда – назад, в колонию.
– Да нет там порядка, – тихо сказал старик.
Видя перед собой бледное лицо, застывшее, как маска, плотно сжатые губы, офицер перестал любопытствовать и просто спросил:
– Пойдешь ночным дневальным?
– Мне бы в рабочку. Одиночества я боюсь, – тихо произнес Шнурок.
Та радость, которая в нем возникла при виде Ивана Васильевича, уже улетучилась. Представляя знакомую жизнь в отряде, Шнурок тяжело перевел дыхание…
Уже на следующий день старик был в жилом помещении отряда. Расхаживал вдоль рядов двухъярусных кроватей, в новой чисовской сероватой одежде, явно ему великоватой, с важным видом. С ним здоровались, спрашивали, как там, на воле, и старик обстоятельно отвечал. Ему было приятно, что не забыли его… Кто он был на воле? Какой-то старик, работающий сторожем, – так, видимо, воспринимали его командировочные и часто потешались над ним, выпив. Здесь же он знал себе цену.
Устроился работать старик уборщиком в цех. Подпоясав телогрейку проволокой, с метлой, какой-то журавлиной походкой прохаживался он по цеху. Убирал хлам, оставшийся возле станков… Громко били ножницы для резки железа. Урчали надрывно, с визгом, токарные станки. Шипели прессы…
К обеду, когда над рабочей зоной, точно рев невиданного животного, пронеслась сирена, заметно уставший Шнурок вместе с другими осужденными вышел на плац. По бригадам осужденные по команде прапорщиков-контролеров проходили в большое здание столовой, тесно заставленное столами, по которым дневальные уже разнесли бачки с едой.
Тут встретил Шнурка его старый приятель Мочила. Тучный, с блеклыми безжизненными глазами, в замызганном дерматиновом халате, он поздоровался с приятелем, дружески хлопнул его по плечу, сказал:
– Привет, Шнурок. А я вот тебе подарочек припас.
Мочила принес чашку с жареной картошкой. Поистине царский подарок. Шнурок, вытащив ложку из бокового кармана, стал есть и иногда поглядывал на Мочилу, точно соображая, что в нем изменилось за те полгода, пока они не виделись.
– Вот ты, Шнурок, молодец, на воле успел побывать, а я вот уже шестой годок без выхода, – с тяжкой грустью в голосе сказал Мочила.
– Понимаю, – вежливо ответил Шнурок, облизнул ложку, аккуратно положил ее в боковой карман.
Ему и впрямь было от всей души жалко Мочилу. Сидел тот за убийство. На воле долгое время проработал убойщиком скота, и вот на старость лет убил шахматной доской соседа, отставного полковника, что-то там они не поделили по игре…
– Ладно, Мочила, бывай. Увидимся, – заторопился Шнурок, видя, что осужденные его бригады уже встают из-за стола.
После окончания рабочей смены осужденные строились на сером плацу, и под командой прапорщиков, озлобленных от холодного осеннего дождя, проходили осужденные к большому, без окон, зданию санитарного пропускника. Серый поток одноцветных телогреек, шапок, сапог – все это вливалось в большую дверь.
Шнурок с наслаждением мылся под душем, подставляя теплым струйкам воды свое худое тело.
Тут кто-то из рядом мывшихся осужденных пошутил:
– Совсем отощал старик…
– Всё маклюет.
– Это у него от жадности…
Обидные слова, раздосадовали старика, выводя из опьяняющего состояния блаженства. Он торопливо домылся и пошел в раздевалку, где висела уже одежда, в которой он ходил в жилой зоне. По старой привычке старик одежду берег и всегда выглядел аккуратно: сапоги начищены, телогрейка со всеми пуговицами. Одевшись, Шнурок вышел в локальный сектор, который примыкал к санпропускнику. Тут, дождавшись, пока соберется немного народу, вместе с остальными прошел в свой локальный сектор. В жилом помещении отряда, сидя на своей кровати, Шнурок занялся нужным делом: сшивал себе безрукавку-душегрейку из старой телогрейки на зиму, чтобы согрета была простуженная в северных лагерях еще в молодости поясница.
Тут и нашел его невысокий, краснощекий незнакомец.
– Коммерсанты должны жить дружно – тихо сказал он – Ты, Шнурок, старик проворный. А ко мне чаек катит в полный рост. Ты помоги продавать. И будешь иметь свою дольку.
Предложение было заманчивым. И Шнурок даже заерзал на своей кровати. Но, поглядывая на холодные глаза коммерсанта, все же поостерегся, понимая, что дело пахнет изолятором.
– Стар я стал. Не хочу по изоляторам гнить…
– Кто не рискует, тот не пьет шампанского.
– А мне его и не надо.
За Шнурком водилась такая привычка. Выполнял он различные просьбы: на чай менял то костюмчик, то телогрейку – искал нужный обмен, так как люди доверяли ему, и хлопотал старик за заварку чая или кулечек конфет.
Вот и в этот вечер удалось ему у банщика надыбать хороший обмен, отдал Шнурок шесть пачек чая, а получил сапоги и теперь, уже после отбоя, пытался пройти через центральный плац в свой сектор вместе с завхозами отрядов, возвращающимися в свои сектора после докладов.
Но Шнурку не повезло. Был он замечен низеньким прапорщиком и так, вместе с сапогами, предстал перед дежурным по колонии – седым майором, в отглаженной, щеголеватой зеленоватой форме.
– А, Шнурок, маклюешь, – спокойно сказал офицер, поглядывая на понурого старика.
– Есть такое, – признался Шнурок.
– Ты бы лучше бы подумал о будущем, – привычно как-то проговорил офицер и осекся, думая, ну какое у Шнурка может быть будущее, с его то биографией…
– Ну ладно, старик, иди в отряд.
Радуясь, что пронесло, вышел Шнурок в тесный коридор контрольной вахты и тут едва не споткнулся о носилки, стоявшие на грязном полу. На них лежал человек, с головой прикрытый грязной простынею с какими-то кровяными пятнами. Рядом находился раскосый санитар, нервно переступая с ноги на ногу.
– Откинулся, – сказал Шнурок и быстро прошел мимо санитара, осторожно – мимо носилок, стараясь не глядеть в их сторону. Какая-то тревога засела в груди Шнурка от этой грустной картины.
В локальном секторе своего отряда Шнурок постоял немного, подставляя ветерку свое худое серое лицо, от употребления крепкого чая приобретшее коричневатый оттенок, а затем вошел в теплое жилое помещение. Отдал сапоги, получил за услугу две пачки Примы. Думал старик, что отдаст сигареты знакомому повару, ибо сам не курил, а тот принесет ему что-нибудь повкуснее на обед. И предвкушение этого радостного события как-то отвлекло Шнурка от горькой картины, виденной на контрольной вахте.
Ночью Шнурка одолевали кошмары. То снилось ему, что лежит он в гробу, а знакомый ему майор, дежурный по колонии, укоряет: Что же ты, Шнурок, срок свой не отсидел по законному приговору, в побег, значит, собрался.
Утром в локальном секторе, запахнув потуже телогрейку, в строю своей бригады, Шнурок, яростно жестикулируя длинными руками, убеждал какого-то хмурого осужденного, что явно завышена та цена за костюм установленного образца, который тот хотел поменять на чай. И если бы были сторонние наблюдатели, то болели бы, конечно, за менялу.
А над зоной кружился серый ястреб, точно завороженный этим квадратом, окружённым вышками с часовыми и колючей проволокой.
Ночь
Надо было идти по компасу, идти не останавливаясь, понимая, что в песках умирать, вдали от Родины, грешно. разведгруппа напоровшаяся на духов уже ушла далеко от кишлака, но чертовски далеко не очень ободряло, духи могли ждать у дороги, рассекающей эту местность, как рассекает нож разведчика тело врага, чертовски не хотелось умирать и этому щуплому лейтенанту оказавшемуся главным, чертовски не хотелось умирать и этим пятерым пацанам, не прожившим ещё главное в жизни, чертовски не хотелось умирать и раненному, одному из них, пуля духа задела бедро, и под перевязкой горел огонь. Песок под ногами топил бег, два парня держали третьего под руки, они точно выполняли какой то танец смерти, потом парочка менялась, и другие двое тащили товарища сквозь пустыню. Ночь. Афганская смертная ночь. Ни звука, теплынь. Заёзды точно нарисованные и умершие в этом мёртвом мире.
- Не могу больше, - прошептал пересохшими губами раненный, лицо его было страшным от боли.
- Терпи, - негромко сказал лейтенант. - Замените пару!
Разведчики снова сменились, таща раненого.Лейтенант шёл впереди, и сверял маршрут, отчего то вспомнилась с добром родная школа, в которой он занимался спортивным ориентированием. Замыкал движение крепкий низенький парень - тащил два автомата, свой и раненого.Иногда ему казалось, что звёзды подмигивают ему, как какая то девчонка на танцах. Усталость слепила даже зрение. Усталость делала ноги ватными. Но умирать не хотелось. Умирать не надо. Умирать не надо! И он шёл позади разведгруппы, и они шли, как волки, шли не останавливаясь, зная что за ними гонится смерть! Но смерть где то заплутала в этой грязной чужой пустыне. Смерть где то села передохнуть на песок, а может смерть забыла о них? Парень тащил автоматы, и бредил почти наяву. Они шли уже четыре часа по пескам, потом пошли какие то чахлые деревья, которые, как ведьмы возникали перед глазами, как то неожиданно, но не страшили - им явно, этим ведьмам не нужны были автоматы.
- Ты бредишь, Санёк! Что с тобой! - орал лейтенант возле пацана лежащего на песке, и что то громко говорившего.
Глоток грязной теплой воды из фляжки и солдат встал, и снова пошатываясь пошёл за остальными.Какие на х... ведьмы! Это просто какой то чахлый лес. Но отчего ветки тянутся к нему. Они живые! Они живые...
- Ранен, кровь на сапоге, - сказал кто-то.
- Этого ещё нам не хватало! - резко сказал командир.Это они обо мне, подумал Санька.
- Дайте попить!? - попросил хриплым голосом. Прислонился губами к фляжке, сделал два глотка.- Идём пацаны! - сказал громко он, но так ему показалось, он просто прошептал эти слова.Они шли, шли сквозь ночь, как завороженные и они выжили, русский Бог им помог.
Бой с тенью
Вертушки на бреющем утюжили горы. В ответ было только эхо. Оно в горах протяжное и звонкое. Заходить по узкому ущелью в глубину гор не имело смысла. Оставалось только долбить это пустынное пространство, эту чужую гористую местность, не знающую уже год счастья. Война шла непрерывным огненным кольцом, и не было в этой войне никакого завершающего смысла. Гибли солдаты, стирались с лица земли предполагаемые базы духов, а они, как грибы, после дождя где-нибудь в родной средней полосе России вновь обстреливали колонны на дорогах, вновь зверствовали в своих же кишлаках. И эта карусель смерти была бесконечным жертвоприношением неведому Богу войны.
Вертушки отстрелялись, и закаркали тревожно вороны где-то в выси гор. Откуда эти чёрные птицы здесь? Может это неуспокоенные души погибших? И по дороге пошли два человека. Старик в длинном халате и рядом с ним мальчишка. Они шли точно слепые, не понимая, что предательский вихрь войны никого не щадит. Шли спокойные. Даже на удивление спокойные. Мальчишка даже умудрялся поднимать камешки с дороги, и кидать ими в свои невидимые цели. Это было необъяснимо тяжело - смотреть на эти беззащитные фигуры на дороге.
- Пропустить их? - спросил разведчик, затаившийся в низине.
- Пусть идут. Каждый день ходят к гарнизону, меняют свои поделки на тушёнку, - сказал командир разведчиков, - Не боятся. Голод не тётка.
Они всё шли - старик и мальчик - пока не ударил с гор одиночный выстрел снайпера. Старик упал, как подкошенный. Мальчик сел на дорогу, точно оглушённый невидимой болью.
Разведчики передали квадрат - откуда стрелял снайпер. И снова заухали пушки, уничтожая невидимого врага в горах.
Но на дороге никто не шевелился. Лежал старик, и точно изваяние сидел рядом с ним мальчик в потёртом выцветшем халате.
Война забирала самых беззащитных, сука, будь она проклята!