Книга "Генное-бренное" включает произведения, проклюнувшиеся на протяжении полувека и отредактированные в этом году. На обложке фрагмент карты Москвы, созданной российскими землемерами сто двадцать лет тому назад.
:::
Меланхолический романс Георгия Свиридова
Поёт Свиридова “Метель”,
царит, весь мiръ мне заменяя;
пусть головёнка вся седая—
покрой её, играй, как Лель.
Всё гуще снег, всё ближе час,
когда забвение затянет;
чужою родина предстанет
как будто не бывало нас.
Рассеют буквы и слова,
закинут ноты вдохновенно...
Молитвы-песни не нетленны.
И спилят наши дерева.
Не стало в замети пиитов.
Невест воздушных тоже нет.
Лишь Лель ещё бредёт со свитой;
и прячет изморозь их след.
Но тает иней ближе к югу:
оттуда явится апрель.
Смахнёт сугробы, наледь, вьюгу—
пора, пора! Читай "Аллель".
Примечания
Композитор был сподвигнут на создание сюиты повестью А. С. Пушкина "Метель". Сам сюжет вторичен, но строки великого поэта:
"Играй, Адель, не знай печали;
Хариты, Лель тебя венчали
и колыбель твою качали."
общеизвестны.
Слов романса не нашёл, поэтому свои составил. Волшебная музыка, которую могу слушать бесконечно. Первые три строфы сочинились в 2014 году в гостях, у мамы.
Лель—славянское божество любви; его имя происходит, согласно исследователям, от церковного славянского восклицания, идущего от древнееврейского "Аллилуя", то есть, "Восхвалим же Б-га".
В синагогальной службе употребляют то же выражение, но сокращают его, чтобы избежать написания и произношения запретного имени Б-га, говорят "Аллель".
"Аллель"—молитва славословия Творцу; состоит из псалмов 113-118.
Сокольники
Во всём ожидание счастья—
В струе отцветающих лип,
В охвате тугого запястья,
В захлёбе, где вздрогнул изгиб...
И в голосе, стихнувшем звонко,
И в роще, где зелен закат...
Там личика милой иконку
То застят, а то золотят.
Руза
Стареет милая, стареет,
Меняются черты лица,
И голос иногда грубеет,
А шутки — близкого конца.
Взгляну — на сердце щемь наляжет...
Закон времён неумолим.
А шейка ведь была лебяжьей,
Когда плыла со мной... И с ним.
Рожденья вечно под вопросом.
Могил избегнуть? Ты шалишь.
Под Б-гом ходим как под боссом...
Выдумщики! Жизнь — пшик. Смерть — шиш.
И день рожденья, послесмертье,
Когда надежда всласть царит,
Поверьте, рузские, проверьте,
Совсем без рыда Аонид.
Так что же это, други детства?
Гормон иссяк. Иной. Увы.
Ещё я слышу ритмы сердца
И резонансы головы.
Эх, Зус, ты зёрнышко в воронке.
В часах песочных чехарда...
Как холмик рос в стекляшке ломкой!
И всё быстрее сброс туда,
Где ветра нет и безвоздушно.
Безбольно, чисто... Не шуршат.
Так равнодушно, что и скушно...
Их кварцепад — мой жизнепад.
2002
Примечания
А о н и'д ы (лат. Aonides) в древнегреческой мифологии — название муз искусства (так называемых «титанических» муз), которые обитали в Аонии (поэтический эпитет Беотии) и происходили от легендарного беотийского царя Аона.
Гномы
Автор Хаим Нахман Бялик?
Перевод из утерянной столетней книги с соблюдением ивритских рифм
Лунный свет разливается в мiрЬ'
И, струясь, голубой эфемер
Золотые сны навевает,
И царит ослепительный серп.
Дивной ночью в сиянии лунном
Тишина во Вселенной сама,
В покрывале замерзшего света
Опушка... подножье холма...
Меж теней лесных неверных
Сеть расстелена из серебра;
В нежной дрожи серьги и кольца—
То над травами света игра.
И холмы в свете слабом, чистейшем,
Отливает склон голубым—
То не вспыхивают самоцветы
Это капель сгустившийся дым.
И тогда спускаются гномы,
(Тихий хор освещает луна.)
И идут к подножиям с пеньем,
Что спокойнее детского сна.
Ряд шапочек круглых и чёрных
На головках маленьких зрим,
И направлены к лесу их взгляды—
Клады, клады таятся под ним...
И роняет трава росинки,
Расступаясь пред ними... И вот
Рассыпаются искрами капли,
Звон хрустальный плывёт, плывёт...
Рядами идут и с пеньем,
И один ряд по семь, и два,
И густые лесные тени
В дрёме гасят песни слова.
Под вязами слитно проходят...
Мемуар и рубаят
В начале семидесятых я вылетел на юг набраться-насосаться информации о свойствах материалов и увидеть Дербент, хотя мой начальник, дворянин Бузников, видел мои способности лишь на уровне закручивания гаек. В Грозном, пугливо озираясь, я сел на автобус и из Чечено-Ингушской Республики покатил на восток.
Книжечка изумительных переводов Омара Хайяма была со мною. Цитирую по памяти:
"Жестокий этот мир нас подвергает смене
Безвыходных скорбей, безжалостных мучений.
Блажен кто побыл в нём немного и ушёл,
А кто не приходил совсем, ещё блаженней."
И бежевая книга Трунова о лоскутном одеяле народов в горах Большого Кавказского хребта была читана и перечитана. Мюриды Шамиля, заоблачность Гуниба, горцы иудейского вероисповедования...
Я просыпался в ликованьи. Рано.
По склону девушка в шальварах шла так плавно...
Не подойти—законы шариата.
Но мы ж советские, а не чтецы Корана.
На пляже, где людяргов было мало
Я черпал воду Волги и Урала,
А также Терека, Аракса и Куры...
Представь, здесь персиянка приседала.
И начиналась Азия. Туркмены
Как басмачи отвергли перемены.
За морем порешили комиссаров:
Им не вернуться к нефти у дольменов.
На берегу Каспийского моря жила Мария Лазаревна Вайман, двоюродная сестра моего отца и я хотел расспросить её о жизни среди аварцев, лезгин и рутульцев. Тётя Лиза дала мне её адрес «ул. Котрова, дом 30». Поутру я выскочил из гостиницы и поскакал вниз, знакомиться с новой тётушкой, которую потом подло потерял.
40 лет спустя оттуда, именно с Котрова, появятся как джинны из бутылок бостонские бомбисты...
И я накалякаю рубаи:
До «игр» Басаева и Шуры Дагестана
Я шёл по Котрова, без Торы и Корана...
В Махачкале! Царнаева мечети
На той же улице, такого же калгана.
Но кто же был этот Котров? Пока я не выяснил, но сдаётся мне, он способствовал установлению Соввласти в аулах над долинами и на уступах амфитеатров, обрывавшихся ниже уровня мирового океана к Хвалынскому морю...
Цыганка-балканка
И, защищённый пеньем крымских птиц,
Гнездящихся в предгориях Ай-Петри,
Я падаю под Симеизом ниц,
Ещё не облетев в жестоком ветре.
Он дует-плюет, наш гиперборей,
Рисуя мне меридиан до Цфата...
Но нету до Босфора кораблей,
А за фелюгу непомерна плата.
Так двинуть в Гургулешты: брынза, Прут,
Овидий за Дунаем, запорожец...
А там меня в Дуран-Кулак возьмут.
И в Рим Второй! Но мне туда не гоже.
Александрополь, Ставрополь, Солунь:
Македонян не отличишь от греков;
Родные буквы, ну, куда ни плюнь,
Но под Олимпом взгляды как у зэков.
Забытый поезд катит до Афин.
(Потом паром, на Родос и на Кипр.)
Я разведён, невзрачен и один,
А душу греет только старый свитер.
Цыганка по Элладе так идёт,
Что я «ваще» не должен был рождаться;
Моё предназначенье — хайфский порт.
Её ж везут в Калабрию, в палаццо,
Где дольче вита для неё дрожит
И где полно вальяжных итальянцев...
Эх, спрячусь в Галилее... Антрацит!
Меж будущих эпох горючих сланцев.
Примечания
Гургулешты -- молдавский "порт" на Дунае.
Дуран-Кулак -- на границе между Румынией и Болгарией.
Пешком из Канн на виллу Бунина в Грассе
Удары солнц на каннском фестивале.
"Сад за сараем" счастьем был чужим.
Дыханья?.. Лишь тяжёлые звучали.
Я взял котомку и к нему. За ним.
В лесу залёг,
И, в тщании всё вспомнить,
Догадывался втайне, дело—швах.
Дрых... Тучи Боинг пробивал... Паломник!
Ах, борозды ветров на облаках...
Спал вечным сном
И силился проснуться
И снова обрести дорогу в Грасс
И испытать запои... Революций?
Любовей? Поражений? Метастаз?
Спал вечным сном,
Переходящим в ужас—
Зачем мне быть, зачем побыть, к чему?..
Ужата в точке бывшая окружность,
Лес-провансаль развесил бахрому.
Спал вечным сном.
В посмертном дорожденьи,
Фрактальный хаос, не настав, погас.
Бесчувствие желало воскресенья,
Искрошенности листьев...
В путь! Аж в Грасс!
Примечания
Грас, или Грасс, центр парфюмерной промышленности.
Ахзив (Akhzivland)
1
Нет, ребята, шутки-жмурки,
Жить на стыке не моги—
Рядом Африка и турки,
Не италий сапоги.
Нет, ребята, это дудки,
Жить на стыке не моги—
Рядом Азия, ублюдки,
Не Украйны пироги.
Не британский это остров,
Не норвежский куль-де-сак,*
Не индейский, знамо, остов,
И в речушке здесь не рак.
Греки прячутся в Египте.
И в Рамалле. Жмут в Бейрут.
И в эфесской дальней крипте
Сдвинут их и не найдут.
И, поэтому, гречанки
По рукам и по холмам...
Есть, конечно, три цыганки,
Но не вы, не вас, не вам.
И, как следствие, на Кипр
Отплываем... Бай, Кармель!
Чистый эллин, чёткий шкипер—
с ним не сядем мы на мель.
2
В чёрных платьях киприотки
В Никозии бьют мальца:
Он вернулся идиотски
Из османского конца.
«Не ходи, немецкий парень,
На другую сторону!
Ишь какой нашёлся барин!
Убирайся в Анкару!
Не гуляй, баварский парень,
где турецкая мечеть.
Мозжечок твой неисправен—
Тебя должно рвать и сечь.
Иль мотай в Израиль, дурень,
К тель-авивским босякам...
Жри из урн ты липкий струдель
С ф а л а ф е' л е м* пополам
3
Прочь от Акко и на Кипр
Отплываем... Бай, Кармель!
У меня есть рифма «клиппер»
И на палубе постель.
Уплывём от Нахарии
Через Кипр на Пирей...
Ты ведь страждешь по России
Как порядочный еврей.
Ты ведь хочешь жить в Берлине
И тебя влечёт Париж,
Хочешь мреть в английском сплине,
Мнить себя кмо*** нувориш.
И с антенны в Фамагусте
Говорить на Би Би Си:
Наплести о польском Прусте
И о смуте на Руси.
Из Л а р н а' к и в Латакию?
Тьфу, нельзя! Давай в Стамбул—
И в Одессу, в Киммерию,
В казантиповый загул...
4
Но не ходит уж кораблик
В Лимасол, как было встарь...
Возвернулся зяма-зяблик.
В Хайфу сплыл. В свой календарь.
С диким рюкзаком и с пылом
Заселялся в Бат Галим,
Но не вышел ростом-рылом
И—киббуцно—не любим.
Так слагалось мне в Ахзиве,
У ливанской полосы:
Пел о пенной белой гриве
Афродитовой красы.
Жили там почти пещерно,
Мнилось нам: как короли...
Чудеса всходили мерно
И азалии цвели.
К югу—скалы Андромеды,
В Газе вился газават...
Поразили нас победы,
А потомки нас простят.
2006 год
Глоссарий
*) cul de sac, тупиковый проулок, на французском.
**) ударение на третьем слоге.
***)кмо, «как», «подобно», иврит.
Вид на Бирию, или Меридиан Москвы
Холодный воздух. Чётче весь пейзаж.
Мать в Третьем Риме явно умерщвляют...
Раскрылись ирисы, а я считал—вот блажь—
Что дети их под вечер вырывают.
Нет-нет, настал сей дивный день,
Шёлк ирисов сиренев. Лепесточки.
Лилов Ливан. Всё ж крыша набекрень:
Как скоро мать сосредоточат в точке?
Г-сподь жалеет, убыстряет путь в ничто,
Стук сердца пенсионного пугает.
Вот вспоминается из прошлого лишь то,
Что было лишено тревог и маят.
Там, за ленивым облаком, Ливан,
А солнце тени длит неумолимо.
За кряжами студёно спит Севан,
Где в жёны доставалась Диотима.
Я вновь пишу А—Бэ, Вэ—Гэ, где Вэ
В складушки с А, а Бэ рифмует Гэшку...
И думаю о жёнке как вдове
И двигаю себя как злую пешку.
Глоссарий
Диотима
Башня Кик ин де кёк
Раз в город я погнал. О, Вана Таллин!
Эстонки мя видали лишь в гробу...
А я ведь знал и алеф-бет, и заин,
И не было совсем морщин на лбу.
Ба! Вижу—девушка сама собой пригожа...
Я—к ней, она по-русски говорит;
Хоть у меня, подлобника, и рожа,
Она меня не гонит, а кадрит.
И даже разрешает взять за ручку
Да прошвырнуться в парке Кадриорг...
Когда бы знал, что втрескался я в сучку,
И мне готовил полку местный морг.
Нет, я не знал. А вечерком на танцы
Казачка юная меня вела как эльф...
Мы с ней качнулись будто иностранцы,
Ну, будто лодки, что легли на ближний шельф.
Бац, целая кодла ко мне подходит,
Она их знает, с ними вдруг стоит,
Они меня на парапет выводят
И бьют... Да так, что шапка в снег летит.
Очочки тоже в снег ныряют мелко
И я в снегу, но вижу—купола...
Хоть мне сломали, так сказать, всю целку,
Но я отполз и выжил, о-ля-ля!
На полусогнутых от церкви я убрался
И стал искать порядочный кирпич...
По подворотням я таился-мялся
И лишь мороз исправил этот китч.
Нюшеньке
Эпиграф
По Курской, Казанской железной дороге построили дачи – живут там как боги...
В. С. Высоцкий
У ажурных вагонных ступеней,
Провожая тебя, остаюсь...
Перед встречею в царствии теней
Мне придётся оставить Русь.
&
Нет тебя и не будет завтра,
В послезавтрашний день я умру...
Как же виделись мы нечасто
На кончающемся пиру!
Яства тела ещё молодого,
Вкусный воздух и — сквозь — аромат:
Всё сверкало; и даже полова
И нужна, и красива, и в лад.
Мимолётное дачное лето,
Молоко в близлежащем сельпо...
Поцелуи. Объятия. Это!
—Тьфу, мужчинка совсем не про то.
Отсвет белых ночей. Эмбрионы...
—Непонятно, что ловит чувак...
Всё гляжу на сосновые кроны.
—Вот порода! Скупых забияк.
—На пикейном большом покрывале
Его грязные ноги торчат...
Мы в семье не об этом мечтали.
Надо сбыть мужичка. В аккурат.
&
Неожиданность встречи с тобою,
Встречи странных волчка и молчка,
Электричка гнилушкой лесною,
Мы два маленьких злых светлячка.
Милый враг, ты ещё не любила,
Вся, светившая нежным огнём...
Ночь. Платформа Ильинка. Перила.
Не успеть. Никогда не поймём.
Гипограф
Если пьёшь, понимаете сами,
должен что-то иметь человек...
Ну, и, кроме невесты в Рязани
у меня две шалавы в Москве
В. С. Высоцкий
Умыч
Я, девочка-трёхлетка,
Одета как конфетка!
Игрушек-то, игрушек,
Игрушек целый воз...
Ко мне приходят гости—
Я делаю им мостик;
Вот только беглый дедка
Мне фигушки принёс.
Но вдруг он расщедрится
И вытянутся лица.
Он принесёт подарок—
Такого не найдёшь!
И я станцую хаву...
Неее, любит он халяву
А, если и притащит—
То всё на медный грош.
Я дорогая детка
И я одна на всех—
Теперь 4-хлетка
И это мой успех.
Гекзаметр анатолийский
Альфа
Верю: Ты лучше, гекзаметр, скажешь об этом—
Въявь отступившее море виднелось с холмов у Эфеса...
Я же присел на уступе открытого цирка—
Встроили сей амфитеатр, ругаясь на койне.
Много эпох намело вплоть до этих раскопок.
Немцы подняли и портики рухнувших зданий,
Чистые храмы, пороги, путаны покои.
Где-то стояли когда-то и здесь синагоги—
Вон за углом мои гены проносит бар-мицвa...
Всё впереди—Рах Romana, Равенна, иберы,
Альпы, немцы, мадьяры и дикая Польша,
Так по-лесбийски прижавшая там Лиетуву.
Всё позади—развороченный дом в Самарии,
Травы сухие и — лунно — бестравье Кумрана,
Длинные байки о водном покое Египта,
О караване, бредущем из сказки шумеров,
Об ионийцах, утопших к востоку от мыса.
В воздухе Карии запах смоковниц и зёрен...
Сиднем сидел, предаваясь порывам эгейским
И изумляясь, что в полис проник без билета.
Там вот распадок—долина: девчонки-турчанки
Задом катали колонны по длинным загонам.
Или, поодаль, пустой котлован. Неглубокий.
Всё, что осталось от чуда седьмого на свете.
В крошеве жизни, снедаемой смертоубийством,
Поиском славы как вечного взрыва в подзвёздном.
Да, Герострат, твой по духу поджёг Гётеанум.
Я же могу отрывать заусенцы витые Ван-Гога.
Кованых листьев узоры менять на воротах,
Что у дворца королевы английской... Всё тайно.
Бета
Склоном крутым, будто тать, я взошёл над Эфесом!
Был я готов прошвырнуться -- фасады-оскалы.
Трогать мозаику в рухнувших «каменоломнях»
Для византийцев, грядущих османов и, да, генуэзцев…
Мыслил о тёсаных блоках, о вброшенной жизни
И каменел, необъятностью смерти подавлен.
Солнце клонилось, играло на пробках нержавых,
На стеклобое, на жести тускнеющей банок...
Я сомлевал, без сомнений и, блеск, без соитий,
Череп-то свой подпирал мягкотелою кистью,
И на Венерин бугор напирал, а дланью другою
Буркало левое я то ль чесал, то ли чистил...
В брызгах стекла меж античных рядов и ступеней
Туго! Змея! Зазмеилась, меня же взметнула!
Как я рванул и понёсся по скользким обломкам,
Разом вернувшись на старую виа к Милету...
Г-споди! Спас ты везунчика снова. О, боги
Местных пещер и расселин, текущих водою
Или же временем, властно зовущим к покою
И к забытью. Ну, ползи же! Без дрожи в коленях!
Сбросил мешок, оглянулся. О тварь моя, тело!
Снова потащишься в щебни, к приюту плебеев.
Там, в ожидании, дышит трофейная жёнка...
Гамма
Да, зашагало, окрепнув, к лесистому склону.
Тело кургузо, привычно, опять промышляет...
Осыпи, выси и хутор из местного туфа.
Мать Иисуса скончалась на нём. Эмигрантка!
Тропы: толпятся вовсю старожитные греки,
Стали сельджуками. Обрезание. Так или эдак.
Турки, туристы, сверканье металла, шипенье;
И австрияки десантом из двух... трёх! ковчегов
Листьями осени ссыпались на тротуары...
Рослый фотограф просил меня выйти из кадра.
Примечания
Стихайку XIII. Поэма, рвущаяся из хокку
городок детства...
машины времени нет,
не было и не б...
городок детства...
спустя целых полвека
только названье
городок детства...
лепесток мака усох,
стал фиолетов
городок детства...
взрослым приехал—открыл
холмов окоём
городок детства...
вот и больница моя,
с тех пор без больниц
городок детства...
надгробия сдвинуты
грейдером в угол
городок детства...
с ягод шелковицы, зззз,
мухи взлетают
городок детства...
всё ярче заката вспых,
месяц всё ярче
городок детства...
пропорол руку—липнут
волосы с кровью
городок детства...
местный блаженный стоит
меж спелых вишен
1
Дует южный ветер
С рукавов Дунaя —
Папа мой военный,
Мама молодая.
Говорит “папашка”,
Мама — вся панбархат...
Я же первоклашка —
Говорит: “Не сахар.”
Слямзю мармеладку,
Что из Кишинёва,
Положу закладку
Листиком вишнёвым.
Снова мармеладку,
Что из Кишинёва...
Вытяну украдкой
Ремешочек новый.
Ремешок с накладкой,
Сабли-дагестанки...
(Старшеклассник гадкий
Срежет все чеканки.)
Наш домок печален,
Выйду на дорогу —
Деда, деда Сталин
Отдал душу богу.
Перейду канаву
Побегу вдоль тракта,
На коленке ваву
Не замечу как-то.
Подкрадусь к окошку —
В талесах евреи —
В маленькую бошку
Новые затеи.
Наберём макухи
Мы в лихом набеге,
Наведём им шухер —
Голеньким в телеге.
Ребя, вы, ребята,
Ц ы г а н а' м не стыдно:
Скачут до упаду —
Их хозяйство видно...
2
Где же друг мой Далька?
Умер дядя Шлёма,
Не для нас цыгане
Пляшут у парома.
Не для нас лиманы
Ходят камышами;
Не для нас бараны
Двигают стадами.
Не для нас свистульки
Лепятся из глины;
Не для нас шьют мульки
Во дворе у Бины.
Не для нас германцы
Глохчут «Виза, виза»;
Не для нас руманцы
Едут из Арциза.
Не для нас болгары
Носят с сельзавода;
Не для нас отары
В балках год от года.
Не для нас Кагильник
Вдруг водой нальётся;
Не для нас могильник
С росчерком колодца.
Грейдером надгробья
Сдвинуты от храма;
Не найду любовь я
Сары и Абрама.
Бессарабьи степи
Длятся в Палестину;
Безарабья дети
Сгинули...
И сгину.
Шива
Шива... шива... шива... шива...
Жить на свете некрасиво.
«Умирать ещё страшней»,
Повторял один еврей.
Может, он за гранью этой
Поджидает обормотов.
Может, матери-отцы,
А не судьи и истцы.
Вдруг там капает. Но тонко.
Снова кончат жизнь ягнёнку.
Может, все вегетарьянцы,
Йога там, пловцы и танцы.
Может, «... пруд... ряды аллей...»
Догадался нееврей.
Вот что верно, господа—
Жалоб нет оттель сюда.
Грамота
Мне вручили почётную грамоту в библиотеке иностранной литературы. И за что?
За крошечный набор слов:
падают листья...
открою глаза --
падают листья
Прочёл это хайку с выражением, вдолбленным в вертлявого хмырька в кружке художественного слова, существовавшем в сером особняке районного дома пионеров в Вадковском переулке, по соседству с мексиканским посольством.)
На грамоте красовались цветущая ветвь сакуры, стайка ирисов и летящая стрекоза.
Моя жжёнка-японка скомментировала: «Когда я была маленькой, мой папа-самурай заставлял меня ловить стрекоз, отрывать им крылышки и кормить тельцами кур. А что я могла поделать? Он угрожал побить меня. Нашим курам был нужен белок, высококачественный белок...»
На столе книга Учпедгиза «Древний Рим» 1950 года. А в ней закладка—BILETTO D'INGRESSO в какой-то флорентийский музей.
Жжёнка-смышлёнка схватила свой смартфон и мгновенно перевела моё савойское хайку
forte pioggia, ah…
la mia faretra labra
nel suo specchio
ливень, ого... / мои губы кривятся / в её зеркале
Что за язык, этот итальянский!
Прямо все абзацы становятся стихами на этой золотой латыни.
А певучесть? А нездешняя матовость щёк?
Недаром далёкие предки, офилистимляненные иудеи, бросили виноградники Палестины и доползли до Падании.
Затаились там и таки дождались германцев Священной Римской империи в Милане и в Венеции. Стали срочно подучивать их алеманские слова, а затем и погнали на север, в Баварию.
В каких-то седьмых и восьмых столетиях любились с бошами и стали больше немцами, чем сами баден-вюртембержцы. Плодились-размножались, жались и мялись, но попёрли онемечивать полян на востоке, куда сдувает ветер дым и чад саксонских очагов, жаровен и плавилен.
Из Падании прибились в Померанию...
И погрузились в славянство—у Праги одной, в Праге другой—и стали прародителями инородцев и нацменьшинств, готовых вернуться спустя столетия к германским панам, очистившим Америку от монголоидных краснокожих и воцарившимся в поместьях Новой Англии...
И подмахивать где-то в немецкой Пенсильвании на англо-саксонском алфавите свои подобострастные поделки.
Например, вот это плёвое хокку:
my left palm:
on my lifeline too many
deadlines
левая ладонь:
на линии жизни от-
чёркнуты сроки
Отмазался. Хайбун
I
Бывший зубной техник Хаим Певцов решил всё забрать с собой.
Он высверлил во вставных челюстях дырочки и вмазал тyда “брульянты” на сумму в 800.000 долларов.
Хаим составил завещание в котором завещал сыну свои cолидные счета, настоятельно попросил похоронить его с челюстями во рту и спокойно умер.
весенняя слабость
опущены веки—зияние
жирной точки
В подвале погребальной конторы Джордж Мукосей и Сыновья ацтек-нелегал Фернандо начал мыть отжившее тело Хаима из шланга.
Фернандо был молод. Его наняли недавно, и он старался.
Дряблый рот Хаима открылся, челюсти выскочили и распались. Фернандо надел резиновые перчатки и выбросил челюсти, потом пошёл в подсобку, взял замазку и заполнил рот Хаима, аккуратно сомкнув его губы. Хаим помолодел.
Через час пришли две русские хохотушки и стали пеленать Хаима в саван.
—Чего нету? Ааа...У мумий тоже нету, их пол по тазу определяют.
—Да ну тебя, мумиё!
вспухшие тучи...
Жизнь после смерти? Её, хм,
не было вовсе!
II
Вот «жизнь» и «смерть» женского рода, «зачатие» и «рождение»—среднего рода, а само слово «род»— мужского. Род и бог...
Ты не подмазал врача, Алан Певцов, и вот папаша твой убрался.
Он жену сживал со света, а сын—его. Раны семьи, а у меня есть соль. Каменная соль.
Бог, он всё видит.
Бога нет.
Почему нет?
Бог был.
Был, был—да и сплыл.
Значит, когда рождаемся, то бог появляется, а, когда помираем, то он исчезает.
Вот и поворот на «кладб», стоп.
...ой, опоздаем! Да ладно, без нас не начнут. Мимо мчатся машины, не пускают. Час пик. Стоим, ждём, ждём, ждём...
букет хризантем: если не попаду на
тот свет, обозлюсь
Мелеагр
Родоначальник эпиграмм!
(Наш дед Пухто тебя не знает.)
Я подниму тебя из гамм,
Что арфа Умм Каис играет.
И баба-бабушка Нихто
И не слыхала о Гадаре,
Хотя и сказано про то
В новозаветном формуляре.
Паслись стада и тёк Ярмук.
Ты ж, так положено, знать, греку,
Нет, не чурался рифм и мук
И часто ездил через реку.
Там бил источник. Горячей
Вокруг тогда и не знавали;
И даже местный иудей
Следил как женщин окунали.
О, Мелеагр, ценю тебя,
Хоть ты крутил мальчонке темя.
(Ты делал больно, но любя.)
А, золотое было время!
Но ты убёг, ушёл в Сур-Тир
И там предтечей стал, суть, жанра...
Здесь воцарился новый мир,
Окрест Эль-Хамма, Гамла, Хамра.
Десятиградию каюк.
Ты миновал Иотапату.
Да, без тебя впадал Ярмук
В Свят-Иордан. Теперь за плату
Нам разрешают лезть в бассейн,
Юнцы там лапают девчонок.
Хаммат Гадер, Хаммат Феррейн...
(Я вижу гладеньких мальчонок.)
Один английский Измаил
Со мною спорил окаянно,
Что ты, брат, палестинофил.
Нет, эллин ты! Совсем не странно,
Что ты себя сирийцем счёл.
Твоё круженье в мире этом,
И альфа-бета, пальмы ствол
Тебя и сделали поэтом.
Мой Мелеагр, краткость строк,
Их связь с излюбленнейшим хокку...
Тогда ж в них был особый прок,
Да и сейчас в них мало проку.
И Иоанн, и Иисус
В ущелье наше забредали...
Но я на теле Мирьям бус
Алкал. И, чтоб на запад дали,
Где Рим, Тоскана и Прованс,
Писцы, театр, колизеи...
Потом Иберия. И шанс—
Американские евреи.
Мы имитируем твоё
И штучки с острова, с Япана.
Мы эпигоны. Колотьё.
И в нас твоя вода и прана.
Хайковость наших эпиграмм!
О, штучки-дрючки Мелеагра!
А то, что ныне жуткий срам,
Когда-то было как виагра.
"День инаугурации", хайбун
нирванная хмарь…
вдруг, пронзая меня,
верещит телефон
Пора ехать в банк, доить-доиться, чесать вымя...
Имя, бремя, темя, семя, племя...
Не какой-нибудь мулат, а настоящий чёрный гигант заходит в вагон. Слово "ниггер" запрещено. Бицепсы, рукеры...
Издалека, прыгер,
Течёт река Нигер,
Течёт река Нигер,
Туристов нет как нет.
Он хватает в охапку мою шоколадную соседку, забравшуюся с ногами сразу на два сиденья. Знакомы, значит.
Подержал в воздухе и опустил, а я сижу себе с газеткой, безучастно как йог.
Она лыбится и зубы её верхние нависают как вставная челюсть.
В руках у них мелькают складные, как ножики, мобильники. Она ему даёт свою игрушку. А он ей свой суёт.
Стали они друг дружке звонить, брейк-дансинг выкаблучивать, вовсю веселясь.
Иду к выходу и позорно оглядываюсь.
Просочился через решётку-вертушку и оказался на ветреной улице. На шикарной Ньюбери. В их произношении "Нубери стрит". Ну, бери. Да не так уж и возьмёшь. Бутики, музейного пошиба галереи и здание Генеалогического общества, где на фронтоне выбито “1899”. А за этим ампиром— Елисейские поля Бостона—авеню Коммонвелт. То есть авеню Всеобщего Благосостояния. Ну, это, когда некоторые богатеи, иереи, прохиндеи равнее перед законом, чем другие.
Иду и мечтаю.
кристаллится воздух забортный
и нежно целует зима
фанерой летим обормотной,
где мама зовётся мама'
На Ньюбери всегда молодые деревца, ибо они каждый год гибнут от соли. Сажают новые. Отмывают деньги.
Иду и медитирую.
в президентской речуге
то библия, то коран...
Где ж буддист-террорист?!
Слева молодуха нагибается. Свитер и джинсы её разъезжаются, открывая цветную татуировку на белой коже. Не гусь-кожа, а жемчужный атлас. В заднем декольте—то ли лепестки лотоса, то ли языки адского пламени...
дымные полосы света—
в уличной урне
три взрывбутылки
2009 год
Радио Давидзон Нью-Йорк
(О радио Давидзон в лимериках)
Чу! Радиво заверещало;
Певица в обрывках пищала...
А наш пономарь
Всяку божию тварь
Приял(о) и привечал(о).
Вот Радиво Лёни картина:
Жидам не дана Палестина.
А только арабам,
Их деткам и бабам—
Вот "друга" евреев личина.
Топалер топориком рубит
Обамыча имидж он губит:
Рождён-нерождён,
Таперича он
Америку в Африку влюбит.
С нахальством еврея-абрека
Топал(л)ер наехал на РЭКА—
Мол, там псевдонимы
И даже зажимы...
И хуже нью-йоркского дрека.
И радиво снова вещало
И русскость жидам обещало.
А немощным—секса,
Немецкого кекса...
И Путиным сильно стращало.
Вдруг Голос проник в изрохостель
"Водяры на радиво вдосталь!"
Да ведь далеко,
A вброд глубоко...
Нальём пейсаховки для тоста!
Обама -- президент всей планеты
Кончайте ваши враки
О вашем, о Бараке!
Он друг жидам, не враг,
он не Эхуд Барак.
Он вам не Мубарак,
Он их родной Барак.
Он им и не барак,
Дворец он им. Вот так!
Кто гнал туфту и брак?
Ты гнал, а не Барак!
На Ганге и на Рейне
Молили о Хусейне.
И финны, и Ирак
Хотят, чтоб был Барак.
И Чейни-вурдалак
Ворочался: “Барак”…
И даже те, кто с гаком,
Не с Джоном, а с Бараком.
Девичий кавардак
Стонал “Барак, Барак.”
И, если будешь дакать,
Дадут и побаракать.
И Гарвард-Аль-Азхар
Звенят “Бар-ак-ак-бар.”
А, если будет кака,
Сечь Джорджа, не Барака.
Избавились от срама,
Теперь у них Обама.
Он им и не Хусейн,
Он зимний их глинтвейн.
Он им и не Барак,
Он лебедь, щука, рак!
Обама — это мама
Обама — это папа
Обама — это брат
Обама — это арт. Обама -- это фат.
Обама -- партократ.
Вирш 50-летней выдержки
Отыгралось детство и отпелось; я уже не тот, что был вчера. Остро чувствую: ко мне нагрянет зрелость и наступит новая пора.
Удивленье миром умирает, мир открыт, и в сложности он прост—жизнь не любит тех, кто лишь мечтает, вовсе не хватая с неба звёзд.
Не жалею, всё пройдёт—и люди, и любовь, и вёсны, и дома. Буду страстным, нежным, буду грубым... Но придёт последняя зима.
И во мраке поклонюсь надежде. Сириус сверхновою взблеснёт. В лунном свете истончится «прежде»... И паргелий поутру взойдёт.
В стихах и зачах
Пусть книжка эта пропадёт в веках,
ведь много в ней понятий инородных;
в ней память о местах и чудаках
и об идеях-играх сумасбродных.