Композитор устал. Устал от необходимости ходить в консерваторию и чему-то вроде как учить тех, кто считает себя гениями. От аплодисментов. От ничего не понимающих в его музыке слушателей на концертах. От концертов. От музыки. От жены. От сына. От коллег. От соседей. Он устал от жизни.
Ему пятьдесят семь лет. Он знаменит не только у себя на родине. Его приглашают на гастроли в Германию и Америку, в Англию и даже Люксембург. Он каждый год ездит по какой-нибудь стране с концертными турами.
Странно только то, что всегда в этих странах его концерты проходят в каких-то маленьких городках. Уютных, чистеньких и миниатюрных. В маленьких концертных залах. Уютных. Теплых. Гостеприимных. С хорошими инструментами. Правда, иногда в зале нет сцены и рояль стоит рядом с креслами слушателей. А иногда и рояля нет. Даже кабинетного. Только пианино. С хорошим звуком, настроенное, но это не рояль. И публика в этих залах всегда выглядит так, словно его окунули в девятнадцатый век. Мужчины в смокингах. Женщины в длинных платьях и с блестящими всеми красками света украшениями на руках, шеях и даже на головах. Эти украшения сверкают так, словно только ради них эти женщины приходят на его концерты. Композитор щурится на их блеск. Принимает букеты от поклонниц. Кланяется. Кланяется. Кланяется. Благодарит...
Если бы они только знали, как ему надоели эти концерты в залах на пять десятков слушателей. Эти дамы в платьях в пол и перчатках до локтя. Их лощеные кавалеры в смокингах. Эти маленькие города, похожие друг на друга, как близнецы-братья. Гостиницы с окнами на чистенькие улочки, холодильником в номере с батареей бутылок. Двуспальные кровати. И горничные в белых фартучках и кружевных наколках.
А хуже всего надоел агент. Спортивно-поджарый, самодовольный, усатый хлыщ, обещающий каждый раз неслыханные гонорары и на выходе выплачивающий сущий пшик. Потому что налоги, гостиница, переезд-перелёт, обеды в ресторанах, чаевые персоналу... И каждый раз композитор даёт себе слово не связываться с этим агентом. Просто жить дома. Давать уроки музыки и композиции. Выступать только в государственном концертном зале или филармонии, или в большом концертном зале консерватории и только при полном аншлаге. Как это делал отец.
И выполнял бы он своё слово, если бы не необходимость есть каждый день, платить за учебу сына, давать деньги жене на хозяйство... Пусть, хоть маленький концерт, только один номер в концерте, но это тоже гонорар. Тоже деньги.
Как это всё утомительно!
Композитор сидел дома перед роялем, доставшимся в наследство от отца, опустив руки на колени, и думал: "Хорошо, хоть рояль достался! Впрочем, мачехе он не нужен, продать его по настоящей цене невозможно, а за возможную цену - бессмысленно. Дом отца, его сад в центре города, его авторские права... Всё это получила мачеха. Не даром она служила отцу музой сорок лет". Композитор криво усмехнулся.
"Всё-таки у каждой медали есть не только две стороны, но и ребра. С одной стороны быть сыном заслуженного деятеля искусств, знаменитого композитора и выдающегося педагога, быть племянником великого музыканта, быть внуком знаменитого дирижера и великой актрисы кино - это ко многому обязывает. С другой стороны это создает шлейф славы и обеспечивает признание уже самого факта существования", - композитор перебирал в уме плюсы своего происхождения. Он гордился своими предками, сумевшими в чужой стране, куда те попали в результате миграционной политики царя-батюшки, стать личностями, достичь славы и денег. И теперь оказалось, что он потомок, но не наследник. И эта сторона вопроса стояла теперь ребром. Нервировала. Выбивала из колеи. "Теперь я, их прямой потомок, живущий в своей стране, вынужден жить, что-то доказывая и себе, и другим. Пытаясь обеспечить своему сыну достойную жизнь. А есть ещё и дочь. Да, взрослая, да, замужняя. Только толку с её мужа, бездарного скрипача, служащего по блату и из великой милости в моём оркестре. И этот оркестр тоже... Он тоже требует времени, внимания, гонораров... Ну, это ерунда. Учёба мальчика, вот главная забота. Мальчик умный, талантливый, ему надо учиться, а как обеспечить ему достойное обучение?" - композитор обеими руками взъерошил густые семитские кудри и снова уронил их безвольно на колени.
У него самого в своё время не было проблем с учебой. Когда он был школьником, учителя молились на него. Через него они имели доступ на лучшие концерты и театральные премьеры. Времена изменились. Композитор печально качался всем телом на узком стуле-вертушке: "Да уж. Теперь учителям на фиг сдались все театры мира. Они даже не догадываются, как им повезло лично знать семью великого человека".
У него самого не было проблем при поступлении в консерваторию. Теперь его сын хочет бросить музыкальную школу ради школы художественной. У него не было проблем при создании своего оркестра. Всё это у него было сразу и навсегда. Как запас мёда у пчелиной личинки. "Чем будет он заниматься, этот единственный сын и наследник, когда вырастет? Сегодня, в свои четырнадцать лет, он уверен, что будет великим художником. Как его бабка по материнской линии. И невозможно сказать, что бабка эта вовсе не великий художник, а обыкновенная малярша, присосавшаяся к славе предков зятя.
Господи! как мне всё надоело! Как мне надоели эти мелкие заботы, эта суета, это спекулирование именем и фамилией отца. Я же мог и не отрабатывать этот дар небес! Как Макс. ...Мой сводный брат по полгода жуирует в Лондоне, а вторую половину года путешествует по миру.
У него есть дело! Это дело? Он просто на хорошую камеру фотографирует экзотику и устраивает свои фотовыставки в лучших залах мировых столиц. Ему в его тридцать пять лет жизнь дарит только нектар. А ты тут бейся головой об стену, доказывай, что достоин носить фамилию предков" - композитор в гневе ударил по клавишам.
Рояль громко вскрикнул. Композитор взял следующий аккорд с той же силой. И ещё, и ещё раз. Рояль зарыдал. Композитор прислушался к звукам, наклонил голову, и пальцы его, пальцы виртуоза, полетели, заскользили, извлекая из самого глубинного нутра деревянного ящика фантастическую по силе страсти мелодию. Музыка рождалась сама. Композитор слепо следовал за звуком и слёзы текли по его щекам. Он уже ни о чём не думал, ни о чём не жалел, ничего не боялся. Музыка вела его куда-то далеко-далеко. Высоко-высоко.
В дверях комнаты застыла жена композитора с кастрюлей в руках, забыв о том, что шла звать мужа обедать.
Сын композитора при первых аккордах насторожился, потом отложил учебник, осторожно взял альбом для скетчей и карандаш. Мальчик сильными вольными движениями, повинуясь звукам музыки, рождавшейся рядом, в соседней комнате, рисовал портрет отца. Его встрепанную гриву. Его скорбные глаза. Его жилистые руки над клавишами. Мальчик слушал музыку.
Музыка не пела. Она взрывалась рыданиями и, падая с высоты, разбивалась на тонкие струи дождя и кипела где-то глубоко внизу пеной водопада, и вновь взлетала брызгами, мелкими каплями, туманом, рождая радугу, а где-то за радугой рокотал далекий гром и тропический ливень обрушивался на землю. И земля стонала в истоме, принимая потоки в своё лоно и исторгая безумство переплетающихся побегов буйной зелени и великолепие цветов.
Это была сама жизнь.
И композитор не мог остановить этот поток звуков.
Он снова жил.
А усталость...
Что такое усталость? если ты - Творец.