Странница

Он ходил по комнате, когда я проснулась. Мой мужчина. Мигель? Нет, Мигель был давно. Мне всегда трудно просыпаться. В полудреме я переживаю свои прежние жизни. Разные отрезки моей нескончаемо долгой жизни. Вот сейчас вспомнился Мигель. Он мне вспоминается чаще прочих моих мужчин, а было их много. Наверное, Мигель был особенный. Или я его любила? Я не знаю, способна ли я любить. Я о себе знаю и много и – ничего. Мигель был моряк. Мы с ним жили в городке на берегу океана. На берегу залива, переходящего в океан. Жили с ним и с его матерью, которая меня не любила. Твердила Мигелю, что я лентяйка, совсем ей не помогаю, только пялюсь по целым дням в море. Даже если б я сутками крутилась по хозяйству, она и тогда обзывала бы меня захребетницей. А в море я смотрела, приманивая Мигеля. Без него мне жилось тошно с его мамашей. Я не огрызалась, старалась быть незаметной и... выскальзывать из дома при всяком удобном случае. Как-то раз Мигель привез мне из рейса платок восточной работы, яркий, с блестками. Его мать и сестрицы чуть с ума не сошли от зависти. Он им тоже привез подарки, но лучший – мне. Они кричали, что я не заслужила, что Мигель мог бы найти себе достойную женщину, не чета уродине без рода и племени, но Мигель меня уродиной не считал. Внешне я отличалась от окружающих – я всегда ото всех отличалась – но меня это не портило. Так считали мои мужчины, а им я верила больше, чем женщинам. Мигель бросил матери, что он сам решает, с кем ему жить, обнял меня за плечи, и мы пошли в таверну. Моряки, которые там собирались, хорошо знали нас обоих, и никто не посмел бы обидеть жену Мигеля. Да и Мигель скорей бы убил кого-то, чем позволил меня обидеть. Мы с ним не были венчаны, но в ту эпоху многие жили в свободном браке. Теперь он называется... Как же он называется? Забыла!

Я ведь сейчас далеко, на берегу океана, в котором остался Мигель. Мать его рыдала на весь городок. Дочери и зятья, жившие по соседству, пытались ее утешить – мол, такова воля Божья, но она в те минуты восстала на Божью волю, кричала:» Нет! Нет! Не верю!». А потом выгнала меня из дому. Я и сама ушла бы. Без Мигеля мне было нечего делать в Каталонии. Кажется, в Каталонии... Я ничего не взяла, кроме платка. Его мать попыталась сдернуть его с меня, но я ее оттолкнула, и она не решилась со мной тягаться. Знала, что я очень сильная. Перед тем, как уйти совсем, я задержалась на побережье. Мне надо было попрощаться с Мигелем – с морем, которое его поглотило. Мне казалось, он видит меня и слышит. Он стал Природой, небом и водой, а Природа – разумна. Один из шуринов Мигеля ко мне подошел. Он хотел меня утешить, хоть я и не плакала. Хотел извиниться за женщин. Сказал, что я могу полагаться на него. Он свою жену приструнит, и они заберут меня в свой дом. Я отказалась. Не могу жить с людьми, которые меня ненавидят. Тогда он протянул мне мешочек денег. Такова доля морехода – остаться в море. Нынче в нем остался Мигель, завтра останется он сам, второй, третий. Все к этому готовы. Не самый худший конец – сделаться частью Океана. Я согласилась, что да. Я навидалась всяких смертей за тысячелетия скитаний, иные были ужасны, так что Мигелю повезло. Если он и мучился, то недолго.

– Тебе кофе в постель? – спросил мой новый мужчина. Как мне показалось, усмешливо.

Я не ответила – я все еще стояла над Бискайским заливом.

– Или, может, сбегать за пивом?
– Зачем? – я попыталась вернуться в очередную реальность.
– А ты не помнишь, что вчера было?!
– Что?
– Все с тобой ясно! – траурно вздохнул он. И засмеялся. Кто – он?! Михей! Мой теперешний муж. Программист по образованию. Трудится на стройке, потому что у нас тут – безработица. Предприятие закрылось, сотрудников отправили в свободный полет. Про Михея вспомнила, а про себя?
– Вы вчера юбилей шефа справляли в институте. Ну, ты зажигала, Рада! Такого никто никогда не видел! Мне позвонили, чтобы я тебя забрал!


Точно. Я – Рада! Я работаю переводчиком в институте, и вчера там был сейшен.

– На твоем месте, Рада, я взял бы больничный. Или отпуск за свой счет.
– А что я такого сделала?
– Ты плясала дикий дикарский танец. Еще и выкрикивала что-то по-тарабарски!
– Это преступление?
– Нет, раз ты не в полиции. Но твои коллеги в полном шоке. Ты по стенкам бегала, ты запрыгнула на люстру... В общем, утроила коллегам экскурсию в пещерные времена!
– Расширила их кругозор.
– Молодняк бы, наверное, проникся, они б с тобой за компанию порезвились, но твои коллеги – люди солидные, правильные… Скучные! – подытожил он другим тоном, успокаивая и оправдывая меня. – Представляешь, как они сейчас твои кости перемывают?

Я представила себе кости. Не свои. Кости тех, с кем грелась у одного костра. Я вернулась к стоянке спустя каких-то лет двести, но не нашла ни единой живой души. Голод поразил моих соплеменников, хищники четверолапые или двуногие? Много чего я никогда не узнаю. Танец вдруг вспомнился! Кровь закипела, и я забыла, где нахожусь. Или?... Не могла я с двух бокалов шампанского так разрезвиться, я держу себя в руках в коллективе. Это же кого я так достала?..

– Может, мне уйти по собственному желанию?
– Не дури. Посудачат и такими же останутся. А вот если уйдешь, за тобой такой шлейф потянется...Да и уходить, сама знаешь...Веди себя так, словно ничего не случилось. Ну, перебрала, с кем не бывает! А ты у нас чем занимаешься на досуге? Фольклор изучаешь. Быт и нравы древних народов.
– Ты такой умный, Михей.
– Не очень. Но я довольно хорошо знаю людей. Это ты как с луны свалилась.
– С большого дерева.
– Пусть, с дерева. Ты выше условностей, а люди этого не прощают.
– Значит, не простят.
– А тебе нужно их прощение? Тебе важно, чтобы все вошло в берега. Я уже позвонил в твой институт, предупредил, что ты сегодня не выйдешь, отравление у тебя. Придешь завтра, как ни в чем ни бывало. И не вздумай оправдываться, бить себя в грудь!
 – Тебе надо было становиться психологом.
– Я и тогда закончил бы карьеру строителем! Я умею давать советы, но не умею им следовать. Я такой же, как ты, Рада. Не от мира сего.
– Мир не меняется, Михей.
– В принципе, да. Но в деталях – очень даже. Человек восемнадцатого века, окажись он среди нас, сбрендил бы на фиг на третьи сутки!
– Смотря какой человек.
– Любой.

Человеком восемнадцатого века был Маркиз. Я не помню его имя, я всегда называла его Маркизом. Он меня спас, дал мне убежать, когда за нами пришли. Мы их ждали, но не в ту ночь. Мы той ночью спали после любви. Знали, как мало нам осталось любви и жизни, и поэтому наслаждались близостью... до отвала. Когда они ворвались, Маркиз толкнул меня к окну. Крикнул: «Беги, Мари! Быстро!», а сам кинулся к ним. С голыми руками. Но он их задержал. Я запрыгнула с разгона на крону дерева, перебралась на соседнюю крону, затаилась в ветвях. Маркиз знал, какая я ловкая. Мы познакомились с ним на площади, где выступала моя бродячая труппа. Я не только ходила по канату – я по нему прыгала и плясала, я такое выделывала, что публика ахала. Маркиз вылез из кареты, какое-то время смотрел на меня, а потом поманил к себе. Взял за руку и усадил в карету. Увез в свой дворец, но не сделал очередной наложницей. Он сказал, что я не похожа ни на одну из женщин, которых он когда-либо видел. Ни на дам, ни на простолюдинок, ни на актерок.

– Ты особенная, Мари, – говорил он. – Ты чудо природы.

Он хотел одеть меня модно, но я отказалась от корсетов и криналинов, попросила платье попроще, в котором можно двигаться и дышать. Он купил мне такое платье, и красивое, и свободное, и любовался мною, когда я пустилась в пляс. Он и обувь мне купил, какая мне подходила. Узкие туфли носить я не могла из-за длинных, растопыренных пальцев, и на каблуках ходить избегала. Я ведь была акробаткой и плясуньей. – Ты акробатка и танцовщица от Бога, – говорил Маркиз, – Ты удивительна, Мари. Я счастлив, что мы успели соединиться». Он знал, что ненадолго. Поэтому, наверное, ему было все равно, что он – аристократ, а я...

Я не знаю, кто я. Перекати поле. В особняк я вернулась ночью. Мне нужна была одежда, весь в окно я сиганула в одной рубашке. В комнатах царил полнейший разгром, но на половине слуг я нашла кухаркино платье, шляпу, плащ и чепец. Я нашла мужскую одежду и засунула в заплечный мешок. Я должна была смешаться с толпой, а я отличалась от многих – статью. Да и роста была немалого. Из тайника Маркиза я взяла деньги. Мой Маркиз питал надежду покинуть революционную Францию. Он часто об этом говорил, но ничего не делал. Тянул время. Ждал, что все само собой образуется? Но ведь он не выглядел простодушным. Страшился сделать первый шаг в неизвестность? Или, как Дантон, был патриотом? Маркиз строил планы нашей безоблачной жизни в Англии и... оставался в особняке. Доживал в моих объятиях свои последние дни.

Я не могла уйти, не проводив Маркиза. К площади я влачилась, сгорбившись, с палкой и мешком за плечами. Даже Маркиз не узнал бы в старухе гибкую танцорку Мари! Его провезли на телеге мимо меня, по проходу в толпе, которая ревела и улюлюкала. Толпа подхватила меня и понесла к месту казни. Вынесла чуть ли не в первые ряды. Оттуда я Маркиза хорошо видела – как он поднимается по ступенькам, сопровождаемый издевательствами, проклятиями, смешками; как палач обрезает ему волосы над шеей... Он казался спокойным, отрешенным от мира, но я слышала, как он молится. Молча. Я – слышала. Он окинул взглядом площадь – так, словно высматривал на ней Бога. И увидел меня. Он узнал меня – почувствовал – но не подал вида. Я во взгляде его прочла и благодарность, и мольбу. «Уходи, Мари!». – попросил он взлядом. Я исполнила его просьбу. Я не увидела, как его голова скатилась в корзину под помостом. Мы оба не хотели, чтобы я это видела. Как после такого могу я бояться нынешних сослуживцев?! Ни они, ни Михей о таком и не помыслят. Даже если б я рассказала Михею о своих прошлых жизнях, он бы послал меня писать фантастические романы. А сам сбегал бы за пивом!

– Ты что-то сказал про пиво, – пробормотала я, с трудом возвращаясь из Франции. Маркиз все еще смотрел на меня с помоста. Измученными глазами с искрой... любви?
– Ну, если надо, я схожу, – отозвался Михей покладисто. И добавил со вздохом:» Как же с тобой, Рада, бывает сложно! Вроде, взрослая баба, умная, классный специалист, а такое выдаешь иногда, что хоть стой, хоть падай! Тебе сколько лет?!
– Несколько миллионов, – ответила я честно.
– Так и веди себя на несколько миллионов! – посоветовал Михей. – Ты же не девчонка-подросток, чтобы духариться на публику.
– Зато со мной не соскучишься.
– Что да, то да. С веселухой мне повезло. Ладно, я скоро.

Он хлопнул за собой дверью, а я вновь упала в кошмар. Уже в другой. В это утро кошмары навалились на меня скопом. Что-то сдвинулось в подкорке под влиянием алкоголя. Или – не только алкоголя? Себя-прежнюю ощущала я сейчас лучше, чем себя-настоящую. Тоже – временную, как этот дом, муж Михей, работа... Впрочем, времени для меня не существует. Я живу в промежутке между «давно» и «теперь». Лишь притворяюсь, что для меня имеет значение календарь. Еще немного попритворяюсь и уйду. Даже если не захочу уходить – придется. Я ведь не меняюсь. Все вокруг стареют, а я остаюсь молодой. Это опасно. Меня могут упечь на какие-нибудь исследования, сделать подопытным кроликом, если не уйти вовремя, как только Михей начнет сдавать. Михей – маркер, по нему я определю свои сроки.

Да и не хочется смотреть, как он угасает. С меня хватило Валерия. Когда римляне напали на наш народ, под их мечами полегли все. Кроме меня. Меня, раненую, нашел на поле боя Валерий и не добил, а, наоборот, выходил. Он был воин, и я была воин, и он меня уважал. В нашем народе были воинами все, кто мог держать в руках оружие, а в плен наши никогда не сдавались. У меня из-за раны не сыскалось сил себя заколоть. Так я стала единственной представительницей племени, от которого даже имени в истории не осталось. Валерий, правда, пытался писать историю. Когда ушел из легиона, лишившись ноги, и осел в своем поместье. Он удивлялся мне, допытывался, почему надо мной время не властно. Я отвечала, что так заповедовали нам наши боги. Опровергнуть мою ложь было некому, и Валерий сокрушался, что так опрометчиво перебили римляне феноменальный народ. Он призывал меня связаться с богами, но я отказывалась: наши боги погибли вместе с людьми, потому что люди и боги взаимосвязаны. Боги ушли, когда стало некому молиться, славить их и кормить жертвоприношениями. Меня одной недостаточно, чтобы вернуть в мир богов.

Неугомонный Валерий требовал, чтобы я произносила заклинания и рассказывала о наших обрядах. Он все записывал за мной на пергамент. Он даже решил принести в жертву петуха или теленка, но я возроптала: наши боги не терпят крови невинных существ на алтарях, они запретили нам ее проливать и за это наградили вечной молодостью. Валерий, чем быстрее старел, тем сильнее мечтал о вечной молодости. К концу жизни он возненавидел себя за расправу над моим великим народом. Пару раз пытался упасть на меч, но я помешала – он ведь еще не закончил свою Историю! Поначалу я как трофей считалась его рабыней, потом стала вольноотпущенницей. Валерий знал, что я его не покину. Я никогда не бросала своих мужчин. Тех, кого выбирала себе сама, к кому привыкала.


Валерий скончался у меня на руках, совсем дряхлым. Он оставил мне движимое и недвижимое имущество, но я взяла только его Историю. Жаль, что мне не удалось ее сохранить! Слишком много жуткого творилось везде. В эпоху, когда шла охота на ведьм, я догадалась, что не только старость, но и смерть надо мной не властна. Некая сила, которую разные народы называли по-разному, хранила меня для неведомой мне цели. Никогда я не смогу спасти другого, но меня – спасут, вызволят даже из пасти крокодила. Я могла бы за себя не боятся, но я – боялась. И того, что видела и слышала, и роковой случайности, предусмотреть которую не могли бы и боги, Бог, Высший Разум...От случайности – ошибки в расчетах – никто не застрахован.

– Дорогая, я принес тебе пиво! – прокричал из коридора Михей. Вошел, посмотрел на меня и расхохотался. – Может быть, ты сядешь за стол? Так тебе будет удобней! – И он галантно подал мне руку.

Я глядела на Михея – плечистого, высокого, с копной русых кудрей, а видела Валерия на одре – беззубого, с впалыми щеками и заострившимся носом. Таким же скоро станет Михей. Если его не придавит чем-нибудь на стройке. Надо спросить у него, в каком браке мы живем. Если в законном, это создаст мне проблемы с исчезновением.

Он не мог догадаться о моих мыслях, и у него было хорошее настроение.

– Дорогая, погоди с пивом. Я бы посоветовал тебе рюмку водки. Пивом голову не обманешь, гласит алкашеская мудрость.

Он полез в сервант и достал две рюмки.

– Ты тоже выпьешь? – уточнила я. – Тебе разве не надо на работу?
– Я отпросился, – небрежно ответил он. – Не мог же я бросить любимую женщину в таком состоянии! Стой! Сейчас принесу закуску.

Он ушел на кухню, а я попыталась прогнать образ Валерия. Почему я не помню, регистрировали мы брак или нет? Чего еще я не помню? Он все помнит, Мигель... Михей!

Он вернулося с тарелочкой, на которой лежали кусочки сыра.

– Все, что могу! – провозгласил он. – Мы с тобой вчера готовкой не занимались. Я поздно пришел, уставший, как собака, а тут меня за тобой высвистали на фьесту.

Он сказал «фьеста» – словечко Мигеля. Он сказал так случайно или существует переселение душ?.. Платок, подарок Мигеля, у меня забрали цыгане. Они уходили из Испании, бежали от нищеты, в которой Испания погрязла, и я к ним прибилась. Они меня взяли в обмен на платок, он сильно понравился женщине предводителя. Я не хотела расставаться с подарком, объясняла, что платок – единственная память о муже, но подруга вожака не страдала сентиментальностью, а бродить одной по средневековым дорогам было опасно. Дороги кишмя кишели разбойниками. О своем бессмертии я тогда ничего не знала, да и сейчас могу только предполагать. Смерть, к тому же, не всегда страшней жизни. Иногда она – избавление…

– Не легчает? – заботливо справился Михей. – Так ты не выпила! Давай! Лечись, Рада, лечись, моя дорогая, и завтра будет прекраснее, чем сегодня!

Михей меня привлек своим жизнелюбием. Что б ни случалось, он не утрачивал присутствия духа и всегда находил повод порадоваться. Вот и сейчас он радовался – солнышку за окном, водке и сыру...мне. Даже мой помятый вид не смущал Михея, а веселил. Если я спрошу, как мы с ним познакомились, он заявит, что у меня «кукушка» поехала. А может, я «белочку» поймала, от этого такая мешанина в уме? Но ведь я себя контролирую! В «давно» лучше, чем в «сейчас»!

Мы познакомились, когда я ушла из Москвы. Без Игоря Дмитриевича мне там было также пусто, как в Каталонии без Мигеля. Почти также. Потому что с Игорем Дмитриевичем отношения не выходили за рамки деловых. Он был моим шефом и покровителем. Выражаясь старомодно, он был моим сюзереном. Бизнесмен и депутат, он собирался избираться на второй срок, а для этого заигрывал с массами. В преддверии выборов Игорь Дмитриевич дважды в неделю принимал посетителей. В нужный день я пришла к нему в офис, отсидела очередь, а когда вошла в кабинет, с порога почувствовала, как он устал. Его так загрузили просьбами, жалобами и нуждами, что с просителями общался он по инерции. Больше всего на свете ему хотелось выпнуть меня за дверь, но позволить себе этого он не мог. Поэтому произнес – в стол – «Я слушаю. Что у вас?»

– Я хочу у вас работать, – ответила я. – Переводчиком. Я знаю несколько иностранных языков, но у меня нет документов. Я беженка. Я смогла спасти только знания, они в моей голове.
Он оторвался от разглядывания бумаг и глянул на меня с проблеском интереса.

– И какие вы знаете языки?
– Английский, французский, испанский, итальянский, каталонский. Немного – румынский и венгерский, – слукавила я, чтобы не вызвать недоверия. И венгерский, и румынский знала я хорошо. Про шумерский, древнеегипетский и таврский, понятно, не заикнулась.
– Венгерский? – переспросил Игорь Дмитриевич с толикой удивления. – На нем никто не говорит, кроме венгров!
– Я жила с ними рядом, в Карпатах. Там есть деревни, венгерские и румынские, где не знают ни русский, ни украинский, только свои национальные языки. Я работала учительницей в школе. Муж был пограничником. Он погиб.
– Дети есть? – справился Игорь Дмитриевич. Не для того, чтобы посочувствовать мне в случае утраты детей.
– Мы не успели их завести. Повезло.
– Повезло, – повторил он раздумчиво.

Я не пыталась ему понравиться, не улыбалась и не кокетничала, а он, в свою очередь, не изображал сострадания. Он размышлял. Потом выдвинул ящик стола, достал текст документа и протянул мне. Текст был договором о сотрудничестве, на французском, я перевела его тут же, по мере чтения. Игорь Дмитриевич забарабанил пальцами по столу.

– Ты и с венгерского так сможешь? – перешел он на «ты».
– И с каталонского, – ответила я. – И с румынского. Я на любом языке говорю, как на родном, без акцента. Если потребуется, я выучу хинди и суахили. У меня врожденная способность к языкам.
– Побудь здесь, – приказал он и вышел. Не в коридор, а через дверь в стене – в соседнее помещения. Оттуда он наблюдал за мной. Не начну ли я его обворовывать. Я не двинулась с места. Так и стояла посреди кабинета, поскольку присесть он мне не предложил. Игорь Дмитриевич вернулся.
– А родной язык у тебя какой? – полюбопытствовал он.
– Украинский, – соврала я уверенно. И добавила, чуть запнувшись. – И молдавский.
– Да, круто люди перемешались при Советским Союзе, – буркнул он ностальгически. – Кто б мог подумать, что набросимся друг на друга!

Я от ответной реплики воздержалась. Да ему и не нужна была моя реплика.

– Ну, и что мне с тобой делать? – задал он вопрос самому себе. – Даже если ты гений, без бумажки ты кто? Букашка!
– Я уверена, что такой человек как вы легко решит эту проблему. – заявила я убежденно. Я и не думала ему льстить. – Для вас это не проблема. Поэтому я пришла к вам.
– Слухами земля полнится? – усмехнулся он криво.
– Нет, – успокоила я. – Но битые жизнью люди начинают хорошо думать. Они думают, как спастись. Я смогу вам пригодиться, если вы мне поможете с оформлением документов. Сама я с этим не справлюсь.
– Тебя как звать? – спросил он по-деловому.
– Рада Попеску.
– Ты где остановилась?
– Нигде.
– Вот что, Рада Попеску... – он полез в бумажник и вынул оттуда несколько купюр. – Сними номер в гостинице, купи себе приличную одежонку, а завтра к девяти ноль-ноль будь здесь, я тебя беру.

Игорь Дмитриевич понял, что я не мошенница. Он протянул мне купюры, но я не пошевельнулась. Сказала спокойно, что не могу взять деньги, которых не заработала.

– Отработаешь! – резко заявил он. – Мне здесь не нужны сотрудники в бомжовском прикиде! Все поняла? Тогда свободна. Иди.

Я кивнула, взяла деньги и вышла. Утром другого дня Игорь Дмитриевич меня внимательно осмотрел – на предмет соответствия фирме. Костюмом он остался доволен, но потребовал изменить прическу: «Слишком экзотично для нашего региона». Волосы у меня были длинные, черные, волнистые, густой гривой. Я подошла к зеркалу в кабинете, заплела косу и уложила ее вокруг головы, короной: «Так лучше?»

– Сойдет, – ответил мой шеф.

Игорь Дмитриевич сделал мне паспорт и диплом об окончании вуза на имя Поповой Радмилы Александровны. Мы стали работать. Я не только переводила тексты с листа, но и сопровождала Игоря Дмитриевича на деловые встречи. Для этого мне потребовалось расширить гардероб, но шеф платил хорошо. Он был щедрым, дарил мне украшения, их я с удовольствием надевала, но от туфель на шпильках отказалась наотрез: у меня больные ноги. В неподходящей обуви я могу и в обморок грохнуться. На приеме! Я сняла комнату неподалеку от офиса и, в угоду шефу, подстриглась. Игорь Дмитриевич расположился ко мне особо после беседы с венгерским коммерсантом. Они оба ко мне расположились. Мадьяр ликовал, твердил, что давно уже не слышал столь чистой, правильной речи, вопрошал, где раздобыл Игорь Дмитриевич такое чудо, как его секретарь. Шеф меня представил пресс-секретарем, специалистом по международным контактам. На банкете по случаю сделки я не пила. Боялась, что сболтну лишнее. Пригубила шампанское и улыбалась бизнесменам, как Мона Лиза, зато они, перебрав, наперебой ухаживали за мной. Своему шефу я потом объяснила, что верна памяти мужа. Сказала: «Я вас слишком уважаю, Игорь Дмитриевич, чтобы согласиться на адюльтер. Будет ли вам приятно, если в постели с вами я думать буду о муже, представлять себе его вместо вас? Неужели ваше самолюбие не пострадает?». Шеф понял, что пострадает, и никогда больше не пытался затащить меня в койку. Его посетила другая мысль: он решил развестить со своей пустышкой-женой, чтобы жениться на мне. Перед выборами делать это было нельзя, а вот после выборов…

Против такого варианта я не возражала: мало ли кого я не любила! Только Мигеля и любила, но он остался в «давно». Главное, чтоб новый мужчина не вызывал отвращения. Игорь Дмитриевич не вызывал. Игоря Дмитриевича застрелили по пути к машине, близ дома. Ни в Москве, ни на фирме оставаться я не могла: слишком много знала. Собрала деньги, драгоценности, документы, кое-что из вещей и рванула на юг, не дожидаясь похорон шефа. Инстинкт подсказал, что со мной могут расправиться на кладбище. Я рванула на юг, потому что там себя чувствовала комфортнее, чем на севере и в средней полосе. Мне захотелось купить домик у моря. Домик или квартиру. Благо, деньги имелись. Черное море не походило на Бискайский залив, но в него тоже можно было смотреть. Подолгу, как раньше. Смотреть и внушать себе, что я жду Мигеля.

Дождалась я Михея. Он встал рядом и тоже стал глядеть в даль. Не задавал дурацких вопросов, типа: «Девушка, вам не скучно?». Мы от моря пошли в кафе. Не сговариваясь. Там он спросил:» Что тебе заказать?» Спросил так, словно мы знакомы лет триста. После этого представился:» Я – Михей». Мы не чем не расспрашивали друг друга. Нам того было довольно, что я – Рада, а он – Михей. Разговаривать мы начали позже, когда Михей вызвался помочь мне с покупкой жилья. По его совету приобрела я не дом, а квартиру:» Сомневаюсь, что ты будешь возиться на участке, что-то сажать, поливать...» Мне случалось и сажать, и поливать, и даже корчевать пни, но сейчас заниматься этим действительно не хотелось. Хотелось остаться переводчиком.

«Нахальство – второе счастье!» – похвалил меня Михей после того, как я заявилась к руководителю научного института, как заявилась немногим раньше к Игорю Дмитриевичу. Производить впечатление я умела. Этому не мешала, скорей способствовала моя варварская внешность с густыми бровями и высокими скулами, с крупными чертами лица. В зеркало я смотреться не любила, отражение свое изучала только в силу необходимости, чтобы нанести макияж. В новом мире без документов и макияжа было – никак! Не самая большая беда в сравнении с предыдущими: в новом мире – еже или уже – не пытали, не сажали на кол и не жгли на костре.


Я костра избежала по счастливой случайности – собирала в лесу хворост, когда нагрянули монахи и стражники. Инстинкт загнал меня на самое высокое дерево. Спрятавшись в ветвях, я смотрела, как бесчинствуют в селе инквизиторы. Они врывались в дома, выволакивали наружу женщин и девушек, избивали и убивали мужчин, пытавшихся защитить жен и дочек. Крик стоял над деревней. Не все, впрочем, решались спасать родных. Иных так застращали отлучением от церкви, что они молча жались в сторонке. Они-то и уцелели. Они, древние старухи и маленькие девочки. Прочих погрузили на телеги и увезли. Я знала, что их будут пытать, вымогая признания в связи с Дьяволом, а потом предадут лютой смерти, но я никого не могла спасти. Я это поняла на том дереве. Когда каратели ушли, а наши стали собирать трупы, я выбралась из леса. Так, чтобы меня не заметили. Из сарая на задах своей лачуги прихватила узел с мужской одеждой, облачилась в нее и кинжалом срезала волосы.

Я пошла на юг от Германии, в земли, где инквизиция не свирепствовала с таким размахом. Было мне плохо – от пережитого ужаса, голода и усталости. Я свалилась на пороге домика кюри. Может быть, он звался как-то иначе там, то ли в Чехии, то ли в Моравии, я не помню. Для меня он был Кюри, как Маркиз был Маркизом. Маркиз и появился, и пропал позже, но что значат какие-то четыре столетия для существа с миллионолетним путем!

Кюри был совсем еще молодым. Он втащил меня в дом, накормил и напоил. Он понял, что я не парень, но не выдал меня. Сообщил прихожанам, что Бог велел ему дать приют чужеземцу, христианину, погорельцу. Бродяга стол и кров отработает в поте лица своего. Я была очень сильной. Много дров могла принести из леса, и нарубить их, и наколоть, и воды натаскать, и на земле поработать, а по вечерам мы с Кюри вели долгие разговоры. Мой Кюри был и образованным и любознательным и, что особенно ценно, отличался широтой взглядов. Не зашоривался на догматах. На свой лад Кюри был еретиком, он пытался постичь волю Провидения, читал труды античных философов и задавался вопросами. На некоторые из них у него ответы имелись.

Когда я спросила, за что инквизиторы уничтожают женщин, он вздохнул. Сказал, что корень зла в целибате: к монахам Дьвол является в виде женщины и, не в силах обуздать плоть, они взялись за истребление женщин. К моему Кюри Дьявол, судя по всему, не являлся: отвлекали Аристотель, Платон и Сократ вкупе с библейскими пророками. И, похоже, была у Кюри подруга, юная прихожанка. Но об этом судить могу только по взглядам, которые они друг на друга бросали. Вскользь. Быстро. Они соблюдали осторожность, хотя в ту эпоху, в тех землях мало кто осудил бы молодого священника и захотел его покарать. За беседой я сама не заметила, как поведала Кюри о Валерии. Об Истории, которую он писал, а я не уберегла. Кюри загорелся узнать подробности. О Валерии, как и о многом другом я даже не заикалась на исповеди. Там я отбывала урок, занималась мимикрией, каялась в текущих проступках. Мой Кюри вызывал у меня доверие. Я открыла ему то, о чем молчала много тысячелетий. О тысячелетиях своей жизни, в течение которой я не старела и спасалась от, казалось бы, неминуемой смерти. Чудо Божье?

Кюри помолчал, потом улыбнулся. Потом спросил: «Анна, тебе не приходило на ум, что ты – Вечный Жид? Женская его ипостась, о которой не знает Церковь потому что настроена против дочерей Евы. Я ничем другим не могу объяснить твою историю, Анна. Возможно, вас было двое, обреченных скитаться по земле? Вспомни, чем ты так прогневила Господа!». Этого вспомнить я не могла. Тем более, что мои странствия начались задолго до христианства. – Бог был всегда, – просветил меня Кюри. – Он создал все, но до поры до времени не давал людям знать о себе. Слишком неразумными, дикими были люди, чтобы уверовать в единого Бога, в Бога-Творца. Ты должна, ты можешь вспомнить, в какой момент с тобой это приключилось. С чего началось?

– Если я вспомню, меня сожгут.

– Никто не узнает. Клянусь тебе Святой Троицей!


Я и сама бы хотела знать, что со мной приключилось и с чего началось, но вспомнить не могла. Старалась, но не могла. Помню огромный лес, через который я вышла к морю. Вокруг не было ни души. Хотя...был кто-то, от кого я убегала по джунглям. О том, что лес назывался джунглями я узнала гораздо позже. Кто-то страшный меня преследовал, то ли зверь, то ли чудище, он и загнал меня к воде. На другой берег моря я перебралась на стволе поваленного дерева.

Тот, кто шел по моим следам, представлялся мне куда более опасным, чем стихия. Ее я не боялась, потому что была частицей ее, таким же элементом Природы, как рыбы и звери. Я была совсем одна. Очень долго. Пока не нашла людей. Их стоянку, их пещеру, костер. Люди приняли меня настороженно, но я была самкой, поэтому они взяли меня к себе. Им, чтоб выжить, требовались самки. Я явилась к ним голая, они дали мне шкуру, а я почти сразу научилась их понимать. Плохо, что я оказалась бесполезной, у меня не получалось рожать детей. Люди выгнали меня, лишний рот, и я отправилась искать другое племя. Я его нашла и, чтобы доказать свою нужность, ходила с мужчинами на охоту. Я сильной была и меткой, хорошей добытчицей, мне за это прощали мое бесплодие. Уж не знаю, что со мной не так, но ни в одном тысячелетии, ни разу мне не удалось забеременеть. Не за это ли ненавидела меня мать Мигеля?

Мой Кюри заговорил о грехе, о необходимости его искупать. О грехе я много слышала уже, но не знала, в чем он, в моем случае, выражается. Те, среди кого жила я в пещерах и хижинах ни о чем подобном не рассуждали. Просто жили. От рассвета до заката. От охоты до охоты. От урожая до урожая. Боги появились потом. Сначала животные, потом – суперчеловеки. Боги и усложнили, и облегчили бытие. Людям стало на кого уповать. Ничто больше не приключало само по себе, по прихоти природы, за всем, что было, есть и будет скрывались боги. Не по их ли воле спряталась я на дереве, а потом бежала из немецких земель? Ушла, чтоб найти единственного за жизнь человека, который поверил мне, молоденького Кюри. Он внимал мне с восторгом, с по-детски открытым ртом. Просил сказать что-нибудь по-финикийски, по-скифски, по-киммерийски, и наслаждался звуками умерших языков. Он был совсем еще мальчишка, Кюри!

Мой Кюри ворвался в дом крайне встревоженный. Выпалил без предисловий: «Анна, тебе надо уйти. Сегодня же, как стемнеет. Эти олухи, Анна, измыслили, что мы с тобой живем в содомском грехе! Если я открою им, что ты женщина, станет еще хуже. Они невежественны, Анна, поэтому злобны! Они готовы растоптать ближнего, чтобы доказать свою значимость. Праведность! Уроды, прости меня, Господи!

Он готов был расплакаться.

– Мне так жаль, Анна, так жаль! Мне так стыдно за мою паству!
– Ты ни в чем не виноват, – попыталась я его успокоить. – Ты не в силах изменить людей.
– Тогда зачем я здесь нужен?! Кому нужен пастырь, неспособный донести до людей слово Божие, Свет?! Я не Господу служу, Анна, я служу темным силам, грязным страстям!
– Не наговаривай на себя, дорогой.

Я назвала его дорогим, и он вспыхнул.

– Я уйду, за меня не переживай. Ты же знаешь, что со мной ничего не случится. Но ты... Как же ты?
– Со мной тоже ничего не случится. Не приключится, – проговорил он, запинаясь. – Они сплошь безграмотны, никто донос не напишет. Даже если найдется умник и съездит в город, к писцу...Тебя здесь уже не будет, и никто не сможет ни в чем меня обвинить... Да и не та я фигура, чтобы члены Святого Трибунала ехали ради меня в нашу глушь. Они-то не глупцы, понимают: забрать меня по навету – значит, оставить приход без пастыря. Я здесь один, как перст Божий, и за себя, и за дьякона!

Не волнуйся, я пристыжу прихожан. Скажу, что мне являлся Святой Михаил во сне и велел помочь Божьему человеку, рыцарю, что лишился всех благ земных, а моя паства нарушила волю Бога. Еще и оклеветала священника! Я пригрожу им отлучением от Церкви! Запрещу переступать порог храма всякому, кто распускал обо мне лживые слухи! Они перепугаются, Анна, они покаются.

– Бог в помощь, Кюри, – я взяла его за руки. – Спаси тебя Бог! – и поцеловала ему руку, как положено это у христиан. И снова он покраснел. Мальчишечка!

Я видела, как ему хочется обнять меня на прощание, но он не решался. И тогда я сама его обняла: «Ты самый настоящий святой отец, самый лучший. Я никогда тебя не забуду».

Мой Кюри не удержался, заплакал. Вряд ли была у него подружка в деревне. Или же он с ней расстался. Променял утехи плоти на наши доверительные беседы.

Я закрыла за собой дверь очередного приюта и рухнула в темноту. С дороги свернула в лес. Шагала и размышляла о разговорах с Кюри. Благо это или проклятие – бессмертие и вечная молодость? Не за них ли я расплачиваюсь бесплодием? Бессмертных людей на свете быть не должно, тем паче, их не должно быть много. Несколько человек – уже много. Что, если мои дети пойдут в меня? Это бы нарушило законы Природы. Мир полетел бы в тартарары, если б землю заселили мои потомки. Высшим силам, Богу пришлось бы срочно изобретать способ избавления от бессмертных. Я шла к югу. Шла на встречу с Мигелем, но не догадывалась об этом. Я зашла слишком далеко. Это опасно.


– Радость, ты чего загрустила? – вернул меня Михей из средневекового леса. – Забей!

Мои коллеги пьют кофе в офисе и обсуждают меня. Казалось бы, приличная женщина, а вот, показала свое истинное нутро! Можно подумать, я кого-то убила!

Я убила разбойников, банду из девяти человек. Они собрались напасть на деревню, всех в ней прикончить, а дома разграбить и сжечь. Я подмешала им в вино сок ядовитых растений, а потом проткнула трупы копьем. Чтобы те, кто найдет их, решили, будто банда полегла в битве с воинами правителя или с членами конкурирующей банды. Мне случалось убивать, часто, но тогда никто меня за это не порицал. Все то и дело кого-нибудь убивали.

– Ты с кем говорил по телефону? – спросила я у Михея.
– С твоей начальницей! Такая сладкая мымра! Так за тебя переживает! Как там Радочка?

Он засмеялся беззаботно и стукнул рюмкой о мою рюмку:» За тебя, дорогая! Не кисни, тебе это не идет. А хочешь, я врублю говорильник? – указал он на телевизор. – Узнаем, что еще плохого произошло в мире за сутки!

– Тебе это надо?
– Нет. Я не люблю негатив, его с меня хватает в моей повседневности. Вот зачем, спрашивается, мне показывают цунами, извержения вулканов, жуткие ДТП? Чтобы я себя почувствовал счастливым от того, что на меня цунами не прет? Или, чтоб страдал от того, что не могу помочь людям, угодившим в катаклизм?
– Никто не способен спасти другого.
– Неправда! Я вчера спас тебя. Одна бы ты до дома не добралась.
– Ты герой, Михей.
– Я такой! На стройке уродуюсь вместо того, чтоб сидеть в какой-нибудь ремонтной конторе, на копейках. Но я считаю, что мужчина должен содержать свою женщину. Если не брильянты ей дарить, то хотя бы духи, цветы...Я очень старомодный?
– Ты замечательный!
– Как я рад, что ты меня уважаешь! Мы должны за это выпить. Дорогая, давай теперь за меня!

Не мог Михей стать воплощением Мигеля. Мигель был суровый, сдержанный, чаще, чем словами, говорил глазами, руками. Михей разговаривал всем собой – взглядами, жестами, мимикой. Мог сорваться с места и закричать: «А пошли-ка мы в барчик, Рада! Нам пора сменить обстановку!». Или, возвратившись с работы, падал в кресло со стоном:» Как же я укатался! Радость, реанимируй меня! Как? Да как в сказке, накорми, напои, да спать уложи. И сама ложись рядом. Не усну я без твоего живительного тепла!»

Почему остроумный, искрометно-легкомысленный Михей пробуждает во мне воспоминания о Мигеле? Они – разные. Может, причина их различия в среде обитания? Если поменять их эпохами, профессиями, не станет ли Мигель шумным, а Михей – замкнутым? Каждый останется таким, каким уродился. А Михей не легкомысленный – он ответственный. Просто – неунывающий.

– Дорогая, сегодня очень хороший день! – объявил веселый Михей – Нам не надо никуда мчаться, опаздывать, общаться с теми, кто нам не нравится! Мы – расслабляемся. У себя дома, вдвоем. Разве не в этом счастье?
– Завтра…
– Не спеши! До завтра еще надо дожить.
– Ты имеешь в виду цунами?
– Все вообще. Никто не знает, какой кирпич ему на голову упадет. Успокойся, дорогая, мы строим из инкерманского камня, я уже лет сто не видел кирпич!
– Ты выразился иносказательно.
– До чего мне везет! Я живу с умной женщиной. Не только красивой, но и проницательной. А ты говоришь, нет счастья!
– Этого я не говорила.
– Ты это показываешь. Всем своим видом. Радость, что мне для тебя сделать, чтобы ты перестала переживать вчерашнее?
– Я не переживаю.

Да ты зациклилась на своих тупых товарках с их трепом! Ты их не обокрала, не замочила… как прочел он мою прежнюю мысль. – А давай спляшем? Давай! Ты меня научишь своему танцу! Я его потом исполню перед прорабом! Перед всей толпой начальничков! Если не заплатят. Мне, Радка, сам черт не брат, когда меня имеют!

– Не заставляй меня бояться. В цивилизованном мире…
– Я за наваху не схвачусь. Хотя... кто знает. Можно и до навахи довести человека. В совершенно любом мире. Вся наша цивилизованность, Радка, тонкий слой, этакая амальгама, в которой отражается воспитание, а внутри мы... Троглодиты мы, Радка. Станцуй!
 – Не хочу, Михей. Мне все еще...дурно.
Не могло мне стать так дурно с двух бокалов шампанского! Не припомню, чтобы я пила еще что-то. Впрочем, о вчерашнем вечере я не помню ничего – я о нем узнаю от Михея. Коллектив не бригаду вызвал – Михея, коллектив дорожил своей репутацией. Мне, можно сказать, повезло.
– Так! Я зачем в магаз бегал? На продавщиц посмотреть?
– Они того стоят?
– Стоят! Но я бегал ради любимой женщины! А она тут увядает, придумывает страдания. Их не надо придумывать, накликать, они всегда тут, как тут. Но сегодня у нас – лучший день года!
– Так уж и года?
– Год, Радость, это не смена чисел, это смена состояний. Я все понял. Ты такая мрачная, потому что ты русская.
– Вообще-то я наполовину украинка, наполовину молдаванка.

Предусмотрительный Игорь Дмитриевич изготовил мне еще и свидетельство о рождении. Предупредив, чтоб я без крайней нужды никому его не предъявляла. Согласно фальшивке, родилась я городе Бельцы 2 июля 1997-го года. Отец – Попов Александр Петрович, украинец, мать – Мария Мартиевна Бэляну, молдаванка.

– Ты по духу, по настроению русская! – заявил Михей непререкаемо. – Все русские – мрачные. История у нас такая. Была, есть и будет.

Я чуть не ляпнула, что во времена Киевской Руси люди не выглядели мрачными, но вместо этого спросила: «А ты в кого такой смешливый?

– Я, Радка, придуриваюсь. – ответил Михей со смехом. – Я так долго придуривался, что вжился в образ. Стал реально тем, кем захотел себя видеть! Это не сложно, дорогая, надо только захотеть. Ты не хочешь – захотеть? Разгуляться, как вчера на банкете? Жаль, я застал только конец выступления. Мне понравилось! Правда, ты и в такси концерт выдала. Орала по-звериному и пыталась с себя блузку содрать, чтобы не мешала махать руками. Таксист нас чуть не высадил, но я был сама адекватность!

Интересно, чтобы нашли у меня в крови, если бы сделали анализ? Но в условиях пандемии никто не стал бы отвлекаться на пустяки: набухалась баба, словила «белку»! Так и было кем-то задумано. Кем? С сотрудниками других отделов я разве что здоровалась, моя непосредственная начальница казалась слишком интеллигентной, чтобы так меня подставлять. Разгуляться я могла только с Михеем, дома или в кафе, но не при коллективе!

Я опорожнила рюмку, сморщилась, и заботливый Михей сунул мне кусок сыра: «Занюхай! Тоже ведь счастье, когда есть что-то, кроме рукава!».

– Ты, наверное, и в пустыне нашел бы повод для счастья. На льдине и в разгар Всемирного потопа!
– Насчет потопа – не уверен. Кажется, Ной погрузил в ковчег только членов своего семейного клана, а я к ним – никаким боком.
– Потопов много было, Михей. Как и Атлантид. Нашу, крымскую, назвали потом Понтидой.
– Это когда растаяли ледники, океаны переполнились, и волны моря прорвались в Эвксинское озеро? Из останков пресноводных обитателей образовался на дне толстый сероводородный слой!
– Ты не только храбрый и красивый, ты еще и образованный!
– Есть, за что меня любить, дорогая?

Это он спросил уже серьезно. А меня как ожгло – а вдруг? Вдруг я живу с Михеем не так, как жила с другими, а по любви? Потому и вспоминаю Мигеля. Первого, кого смогла полюбить. Единственного, как мне казалось. И вот, вторично за вечную мою жизнь появился в ней мужчина не просто приятный и надежный – родной. Если это так, то все ужасно. Трагично. Я не сумею уйти вовремя, до того, как старость изувечит Михея.

Моя молодость меня более не смущала. В данном мире все успешно гнались за молодостью. Вот и я делаю пластические операции. Езжу в частную клинику, в столицу. Клиника дорогая, но я могу себе позволить не ложиться под нож к кому попало: муж неплохо получает, а хозяйство мы ведем экономно. Много ли надо нам двоим? На вопрос о детишках я однажды уже ответила. С таким лицом, что коллеги не решились впредь сыпать мне соль на рану. Сыпанул невольно Михей. Когда после близости попросил: «Скажи честно, Рада: это ты детей не хочешь, или у нас не получается?». Я ответила честно, что ему стоит поменять женщину.

– Как – поменять? – изумился он.
– Найди такую, которая сможет родить. Я – не смогу.
– Ладно, – произнес он после долгой паузы. – Проехали.
– Я не буду ревновать. Я хочу, чтоб у тебя был ребенок!
– А я хочу жить с тобой! На фига мне другая! Может, это и к добру, что у нас детей не будет. Мир стал слишком ненадежным! Экология ни к черту! Уродов сколько рождается! А смертность какая! Нет, Радка, все путем, это Бог нас бережет от отцовства-материнства, жалеет нас. Я бы не пережил, если б мой ребенок заболел каким-нибудь лейкозом и умер! Или если б он родился больным! Радка, я рад, что у нас не будет детей!

До сих пор не знаю, врал он или верил в то, что наговорил. Своего несуществующего ребенка – от Мигеля – я вижу часто. Мы с ним стоим над заливом, высматриваем папину каравеллу…

– Нам для счастья хватит друг друга! – завершил свою тираду Михей.


А ведь я когда-то была беременна! Очень, очень давно! Так давно, что помню все смутно! Тем более, что приходилось бежать. Вода прибывала быстро. Гналась за людьми. Катастрофа нас застала врасплох. Мы, землепашцы, рыбаки и ремесленники, жили на плодородной равнине, исчерченной реками, на берегу большого пресного моря. Рядом с нами обитали другие народы, мы сосущестовали мирно, всем хватало плодов своего труда. Море и равнина кормили нас щедро. Эту местность я всегда называла раем. Даже когда не знала этого слова. Мне хотелось туда вернуться, но возвращаться было некуда, рай сделался морским дном.

Когда вода только начала прибывать, мы не насторожились. Верили, что море вернется в берега, и все станет, как обычно, как раньше, в течение многих поколений. Но когда волны смыли крайние хижины, люди забеспокоились. Те, кто отважился выйти в море, видели вокруг только воду. Никаких берегов нигде! Боги оставались глухи к нашим молитвам, и мы поняли, что полагаться можем лишь на себя. Нам пора уходить, бросать дома, мастерские, пашни.

Мы двинулись к северу. Вместе с нами туда же пошли соседние племена. Мы спешили. Вода нас нагоняла, буквально наступала на пятки. Те, кто не мог осилить дорогу или все еще верил в лучшее, поднялись в горы. Им повезло больше, чем многим нашим. Поджидать отставших мы не могли. Мы несли на себе детей, продукты, кой-какие пожитки, но волочить стариков, калек сил ни у кого не хватало. Старики сами просили нас идти дальше, не задерживаться, не оборачиваться. Старики жизнь народа ставили выше своей жизни. На границе лесостепи мы смешались с соседними племенами. Нас, и тех, и других, оставалось не так много, и дальше мы пошли вместе. Жрец был среди тех, кто спасся. Мы узнали друг друга. Мы обрадовались. Я сказала Жрецу, что ношу его ребенка, и он еще сильнее обрадовался. Из его детей от других женщин выжило только трое. А нам, чтоб сохраниться, требовалось потомство.

И равнину, и прибрежную зону я исходила вдоль и поперек в своих странствиях от народа к народу. Когда замечала, что мои как бы ровесники стареют, сразу же уходила. Потом возвращалась к тем, первым, кого считала своими. Всякому человеку нужен дом, семья, соплеменники, то что потом обозначат словом Родина. Я возвращалась после смены поколения. Конечно, я рисковала – меня могли узнать люди, бывшие когда-то детьми, но риск был незначителен: у людей хватало дел на земле и на море.

От Жреца ушла я не по своей воле, много раньше, чем собиралась. Жрец был особенный, непохожий ни на кого. В его народе недоумевали, как у обычной пары могло родиться дитя с золотистыми волосами и глазами цвета моря. Он и статью отличался от остальных, а главное, Жрец обладал даром провидения. Поэтому стал Жрецом. Некоторые считали, что зачат он от переселенца. В наши земли пришли с севера белокожие, светловолосые люди. Они через наши земли прошли. Достигли моря и переправились на другой его берег. Их речь никто из местных не понимал, только я. С местными пришельцы объяснялись жестами. Но они были мирные, наших не обижали, а наши им помогали строить большие лодки. Пришельцы сказали, что с насиженных мест их выгнал холодный ветер. Наших женщин они не трогали, но если мать Жреца пошла с кем-то из них по своей охоте, то на то было ее право. Большинство, однако, в отцы Жрецу назначили самого бога Солнца. Я в это верила. Не мог обычный человек столько знать. Предсказания Жреца не всегда сбывались, поэтому народ его не послушался, когда он приказал собираться и уходить. Люди привязываются к своим домам, земле, воде, к незыблемому укладу жизни, к могилам предков. Потребность верить в хорошее оказалась сильнее воли Жреца. Он об этом рассказал мне потом, когда мы снова встретились.

Меня из его народа выгнали женщины. Они все мечтали с ним лечь. Я не мечтала – я пришла в его дом и стала перед ним танцевать. Я движениями и взглядами манила его в себя, и заманила. Женщины мне этого не простили. Угрожали мне и Жрецу. Ради него я и ушла из селения. Знаю по себе, что нет зверя страшней разъяренной самки. Ей, чтобы дойти до безумия, не надо жрать грибы, подобно берсеркерам будущего – ненависть переполняет все ее существо и выхлестывается наружу, как море из берегов… Я могла бы преисполниться ненависти, но одна не справилась бы со стаей, и... меня удерживал ребенок Жреца. Еще не родившись, он управлял моими страстями. О ребенке я узнала в своем селении. Чудо свершилось! Значит, Жрец и правда был сыном бога Кара, подобно полубогам грядущей эллинской мифологии. Боги греков не наделили своих чад бессмертием, но для этого довольно меня. Наш с Жрецом сын – я чувствовала, что сын – унаследует от нас все самое ценное. Он станет моим спутником в дальнейших скитаниях, он будет пророчествовать, как Жрец! Я на роль пифии не годилась – не умела быть убедительной. Тоже знала, что большая вода не схлынет, но мне не верили…

Своего ребенка, свое чудо, я потеряла при переходе через горы. Там погиб Жрец, и у меня случился выкидыш. Мне хотелось умереть, но я, в который уже раз, выжила. Может, не из-за проклятия свыше не беременела я больше – просто лишилась вместе с плодом части своего организма? Теперешние врачи сказали бы, но я никогда к эскулапам не обращалась, я как бы видела свое тело изнутри. По мне, так все в нем было на месте. Вопрос – каким оно было, стало? Узнавать о себе дурное я отказалась. Мне только комплекса неполноценности и недоставало для вечной жизни!


Михею я наврала про неудачный аборт. Он поверил. Такое случается сплошь и рядом.

– Я тебя не узнаю, Радость! – вскричал Михей. – Прекращай раздувать из мухи слона! Даже если тебя уволят, я что, не прокормлю нас?! Ты так плохо обо мне думаешь?
– Я думаю совсем о другом, – призналась я. И спохватилась. – Я думаю... Не прибегнуть ли нам к искусственному оплодотворению? Не найти ли суррогатную мать?
– Вот уж нет уж! – заорал он решительно. – Я старомоден, Рада, я консерватор! Я ребенка из пробирки не смогу считать своим! Человек, дорогая, это не только его сперма, это еще и то состояние, в котором... Ну, ты поняла!
– Да, – кивнула я. – Как скажешь, Михей. Я не за себя переживаю, а за тебя. Над тобой на работе никто не подтрунивает?
– Пусть бы кто попробовал! Размазал бы по стройке! Я бываю очень злым парнем, Рада. Такой штурм Бастилии могу закатить... Кстати, дорогая, – взялся он сменить тему. – Ты не помнишь, за сколько дней французский народ разнес Бастилию? Понятно, ломать – не строить, но крепость-то была строением капитальным!
– Почему тебя это интересует?
– Люблю историю. Если б народ не сломал Бастилию, не было бы якобинского террора, а так... Некуда стало сажать классовых врагов, вот их и принялись казнить. Толпами. Дорогая, не сочти меня сумасшедшим, но мне кажется, я все это видел. Гильотину. Фанатичную чернь. Все-все. Почему-то мне кажется, что я тогда – был. Хотя, конечно, все дело в воображении. В книгах, в фильмах. У меня богатая фантазия, Радость.

Я посмотрела на Михея внимательно: «Кто его знает, Михей. Возможно, реинкарнация существует, и ты действительно жил там и тогда.

Если он жил там и тогда, то он не Мигель – Маркиз. От Маркиза и галльское легкомыслие, и галантность. И – память о гильотине. Если его порасспросить с интересом, он расскажет такое, чего нет ни в книгах, ни в фильмах, что можно только увидеть, услышать и прочувствовать самому. Тут и гипноза не надо – хватит доверия и водки. Просто мне совсем не хочется погружаться в кровь революции. Какой бы то ни было. Все они одинаковы. И люди – одинаковы. Каждый, с кем я встречаюсь, похож на другого, уже встреченного однажды, в прошлом. Круговорот душ во Вселенной? Слишком их мало, а нас много, чтобы Творец утруждался созданием все новых и новых сущностей?

Творец предпочитает космический секонд-хенд. Индивидуальные различия существуют...при незыблемой основе. Существуют осколки, обноски памяти. Только я помню все, почти все, даже то, что предпочитаю забыть, вдруг возвращается. Смертный человек должен жить в конкретной реальности. Человек всегда стремится из нее выскочить. В прошлое чаще, чем в будущее. О будущем дозволяется лишь мечтать. Оно под большим запретом. А прошлое...оно как бы кануло.
– А что ты еще помнишь, Михей? – решилась я. – Что-нибудь повеселей гильотины – помнишь?
– Нет, – ответил он, помолчав. – Казнь помню, дорогу на казнь.

Толпу, как она орала. Бабы во фригийских колпаках. Они в меня кидали какой-то дрянью, пока меня везли на подводе. Меня и еще кого-то. Товарищей по несчастью не запомнил, мне было не до них.

– А женщину, свою женщину? У тебя наверняка была женщина.
– Наверняка. Но не рядом.
– Она была похожа… на меня?
– Радость, ты что, ревнуешь? – он засмеялся. – Ты уже и к выдумкам ревнуешь, моя хорошая? Да она – копия ты! Ей повезло, она скрылась. Но, при всех раскладах, ее давно нет, а мы – вот! – И он запел громко, издевательски-бодро: «Будет людям счастье, счастье на века...». Про Советскую власть, дарительницу счастья, вспоминать мне тем более не хотелось. С ней я столкнулась в недалеком давно. Поэтому я наполнила наши рюмки: «За счастье, Михей!»
– За наше простое человеческое счастье! – подхватил муж, и я спросила: «Скажи, мы регистрировали брак?».
– Что, что, что?! – переспросил он ошалело и затряс головой. – Ты издеваешься, или тебе надо на «дурочку»? Ты не помнишь нашу свадьбу?
– Во Франции восемнадцатого века?
– Да при чем здесь Франция, Рада! Францию я придумал! По приколу!
– Мир иллюзорен, Михей. В нем реально только наше воображение.
– Классики марксизма-ленинизма тебя бы за это шлепнули!
– Классики – одна из иллюзий. Коллективная иллюзия человечества. Химера. Не всеобщая, вдобавок.
– То есть, ничего нет? Ни моей стройки, ни твоего института, ни этой комнаты? Может, и нас нет?
– Может, и нет.
– Ты как хочешь, а я хлопну химерической водяры! Я простой парень, Радость! Я чужд всякой зауми. Она мне противопоказана, как...Как…
 – Гильотина, – подсказала я.
 – И она тоже! Вполне материальная конструкция, кстати. Как и Бастилия.
– Ты ее рушил?
– Нет! Я строитель! Меня не заразить безумием! Я простой, но самодостаточный, дорогая. Ты меня своей Францией не скопытишь! А-а, понял! Это ты фильмец посмотрела, с Бельмондо, кажется. Кажется, «Повторый брак». Да? Вредно так вживаться. Мы не актеры! Мы отлично отгуляли свадьбу! Вдвоем! Отправились на Инжир!
– А откуда мы отправились, из ЗАГСа?
– Ты меня пугаешь! Из дома! Нам же надо было переодеться, рюкзаки взять, палатку, харч.
– Почему мы никого не позвали?
– Не хотели, чтобы левые люди падали мордами в оливье! Да и кого б мы позвали? У тебя здесь ни друзей, ни подруг, а мои друзья все по норкам, носа не кажут. Семьи у них, детишки, вот и вкалывают парни. В бар кого-то еще можно вытащить, но не в поход, не на праздник! И вообще, Радость, свадьба – это интимно, это как молитва. Ты когда-нибудь молилась прилюдно?
– Я вообще не молюсь.
– А я раньше ходил в церковь. Недолго. Не могу общаться с Богом в толпе, дружным хором. Для меня это то же самое, что любовью заниматься на площади.
– Чтоб верить в Бога, не обязательно ходить в церковь.

Я пережила стольких богов, что уже ни в кого не верила. Боги исчезали, как люди, и они оказались смертны. Люди убивали своих старых богов ради новых. Я пришла в замешательство, когда выяснилось, что Бог – один, единый в трех лицах. Я не могла его представить себе, и в храмы ходила только, чтобы не выделяться. Инстинкт самосохранения сделался моим богом. И все-таки, когда люди принялись рушить храмы, рубить иконы, топтать кресты, мне стало жутко. Если Бог все же есть, он возненавидит за святотатство не только революционеров – всех, кто не сумел Его защитить. Способен ли Бог ненавидеть? Но если Он сотворил нас по образу и подобию своему, а мы ненавидим чаще, чем любим… Я предпочитала не думать о том, что было выше моего разумения. Согласилась верить в Бога Кюри – милосердного и всепрощающего. В прощении я нуждалась. И за разбойников, от которых спасла деревеньку – разбойники скончались без покаяния. И за турка.

Его я сбила с коня и зарубила его же ятаганом. Турки скакали на охоту – насиловать женщин, убивать мужчин, уводить в рабство детей. Из мальчиков, отобранных у славян, они растили воинов. Самых выносливых и самых жестоких, мамлюков. Дети, забывшие и свой язык, и родных, не знавшие материнской ласки и отцовской заботы, никого не щадили. Особенно, бывших единоверцев. Родиной их стала казарма, а божеством – султан.

У осман тогда была могучая армия. На учениях они гнали ее в гору, бегом, в тяжелом вооружении, в самое пекло. Выживали только сильные, а острие османской армии составляли мамлюки. Они-то и выскочили мне наперерез, небольшой отряд карателей, как назвали бы их сейчас. Они думали, я брошусь наутек, но я бросилась к ним. Это сбило их и с толку, и с рыси. Я призывно замахала руками, закричала по-турецки, чтоб они остановились, выслушали меня. Впереди их ждет засада. Я скажу, где. Покажу. Их начальник подъехал ко мне, склонился с седла, а я запрыгнула к нему на седло, выхватила ятаган и снесла ему голову. И помчалась во весь опор в горы. Напрямик, предупредить болгар об опасности. Весь отряд обезвредить я не могла. Сделала, что могла. Приманила мамлюков к ущелью, резко свернула в сторону, а преследователи, ослепленные яростью, свернуть не успели. Те, кто вырвался вперед, полетели в бездну вместе с конями.

Кюри бы сказал, что они – глубоко несчастные, обездоленные люди. Кюри бы, наверное, отпустил мне смертный грех – ради христиан, которых я защищала. Им себя предстояло спасать самим. Я могла спасти лишь себя. Нет давным-давно ни Кюри, ни Жреца, тех двоих, кому я могла довериться. Мигелю – нет. Как и Михею. Не похмелье – глубинное одиночество мучит меня сейчас. Оно дремало, пока я не выпустила джина из бутылки – опорожнив бутылку. Мне нельзя впадать в уныние, оно сделает меня слабой. Я заметила, что на плаву, в седле, на краю пропасти человека держит Дух. Стоит опустить его ниже плинтуса, и мы начнем его топтать, ходить по нему ногами. Тогда он – не воспарит.

– Дорогая, раз ты так плохо относишься к дару дяденьки Менделеева, переходи на пиво, – посоветовал на вздохе Михей. – Но, боюсь, оно тебе не поможет. Пойло это, а не пиво, брага со спиртом. Надо было купить винишка из уважения к твоим молдавским корням. Правда, нет у нас молдавского, с аистом, только крымское, с серой, чтоб не бродило. Разучились мы вино делать нормальное. Греки бы нас порешили за такое вино. А что бы с нами сделали скифы, это даже представить жутко!


Я себе это хорошо представляла. Мне случалось меж них пожить. Были они воинственны и свирепы, скоры на расправу, но дикарями не были. И не все купались в золоте. Мы с семейством супруга ютились в землянке на месте античной Керкенитиды, в яме, прикрытой ветками. Там и ели, и спали, и обогревались, разложив посреди ямы костер. Зимой сыро было и холодно. Муж – пастух, как и братья его, и сыновья от первой жены-покойницы. Мать возилась по хозяйству, а я – рыбачила. Я была среди них единственной, кто не боялся моря, выходила в него до света и возвращалась на закате, с уловом. Я себя выдавала за тавричанку.

Когда домчался до нас слух о войне с греками, наши мужчины возбудились. Все они рвались на войну – за богатствами и вином. Я объявила, что пойду с ними. От меня на войне пользы больше, чем от пастухов. Значит, трофеев – больше. Взяла лук и выпустила три стрелы, одну за другой, в птиц, сидевших на дереве. Поразила все три цели. Мы, тавричанки, меткие лучницы! Да и мечом владею я хорошо. Покопалась в груде ветошки, нашла штаны, сапоги по размеру, деревянный доспех, обтянутый шкурой, наследие свекра. Его щит, валявшийся там с прежней войны. Тут же муж стал отбирать у меня и щит и «бронежилет»: а как же он без защиты? Муж был скифом довольно мирным, ни с кем досель не сражался, хотя и дрался с соседями, когда все они напивались. Я уступила ему снаряжение. Я себе добуду в бою кое-что получше.

В войско царя мы отправились вдвоем с мужем, препоручив его братьям и сыновьям наше убогое хозяйство. И поселение, и скотину, и женщин, возможно, придется оборонять, если греки, заядлые мореходы, высадятся на побережье. Благо, оружие у наших имелось. Без него в те поры не обходился никто. Вот и я себе достала и отличный меч, и поножи, и щиты для нас с мужем, в ходе рейда скифской конницы по сельхозугодиям греков. Сами они заперлись в своих городах, осыпали нас со стен стрелами, но на вылазки не решались. Нас больше было, и мы были конники, порубали бы и затоптали их пехоту, гоплитов. Еще одним нашим преимуществом являлся оперативный простор – степи, по которым мы скакали, куда хотели, а поэтому не имели проблем со снабжением. Перед осажденными эта проблема вскоре возникла, и они к нам послали переговорщиков. Принял их один из царских сыновей, он был образованный, и говорил по-гречески, и помнил наизусть строфы Гомера. Знали Гомера все царские сыновья, и не они одни. Это голи перекатной вроде моего мужа с семейством было не до искусства, но такие во все эпохи составляют большинство населения.

На излете войны я с мужем рассталась. На биваке разговорилась с одним из воинов. Культурным. Он держал дом в Херсонесе, а тамошние гетеры ему нравились больше, чем жены, совершенно не утонченные. Он спросил, что меня принудило взяться за меч. Я ответила – бедность. Мне ведь тоже хочется и каменный дом, и приличную одежду, и украшения. Он предложил мне поселиться с ним в Херсонесе. Следить за жилищем во время его отлучек в Неаполь.

Греки наши предложения приняли, и война прекратилась. Никто никого не победил. Не считая того, что скифы нанесли удар по греческой экономике, уничтожив конной лавой их виноградники. Этим скифы и самим себе навредили. Эллины лишились возможности производить много вина, и качество его пострадало. Я, будучи женщиной, не налегала на дары Бахуса. Иногда, в отсутствие любовника, давала себе оторваться – в компании рабынь. Но говорила я нарочно только по-таврски, а порой переходила на киммерийский. Если рабыни и понимали отдельные слова, то смысл моих откровений оставался для них неясен.

Мне жилось хорошо, совсем как в киммерийской столице веками ранее, пока мой любовник не прогневил царя. Впасть в немилость было проще простого, а расправа себя ждать не заставляла. В Херсонесский наш дом скифы не ворвались, но и мне в нем оставаться не следовало. К тому времени я близко сошлась с гетерой, которую посещал мой любовник. На правах варварки я свободно расхаживала по городу, а двум умным женщинам всегда есть, о чем поговорить. И – договориться. Деньги во все времена имели власть над людьми. Гетера помогла мне сесть на судно, отбывавшее в метрополию. Так я в очередной раз покинула Таврику. Землю, которую выбрала себе в родины. Здесь я познакомилась со Жрецом, зачала своего солнечного ребенка... Мое дитятко погубил потоп, но впереди меня ждало еще одно чудо – любовь к мужчине... которого и в прогнозе не было, когда я всходила на триеру в порту.

Нашу триеру захватили в Средиземном море пираты. Меня сбросили за борт в горячке абордажного боя. Или я сама – сбросилась? Не помню. В пылу битвы человек ничего не помнит и ни о чем не думает, от него остается только тело с его инстинктами, его первоначальным разумом. В себя я пришла в воде. Вокруг плавали тюки, доски, люди – живые и мертвые. Средь них были как греки с ограбленной триеры, так и пираты. Большинство – раненые. Пираты взывали к своим, чтобы их спасли, но никто этим не заморачивался в виду приближения военного корабля. На него всех нас и подняли. Уже на палубе стали разбираться, кто есть кто, и пиратов, их тела, отправили на поживу акулам. Остальные попали в рабство к освободителям. Военный трофей!

Я представилась гетерой из Херсонеса, поэтому со мной обошлись довольно-таки пристойно. Не заковали и не посадили на весла. Жаль, что благовония мои, драгоценности и наряды достались пиратам! Зато сохранилась жизнь – во всем ее варварском влекущем великолепии. Мать моя, эллинка и тоже гетера, родила меня от знатного скифа. О, если б греки смогли настигнуть пиратов, среди богатой добычи обнаружились бы и мои богатства, в их числе – свитки со стихами лучших поэтов, пьесы Эскила и философские труды! Мореходы моим предложением заинтересовались, но налетчики оказались уж больно прыткими. Знали, что быстро не умрут, если их нагонят. Я готова была расположить к себе весь экипаж триеры, таких сильных, отважных, благородных мужей, но капитан рассудил по-своему. Этот малорослый кривоногий красавец делиться не любил. В сущности, он мало чем отличался от пирата. Поэтому я от него сбежала, едва берег оказался в пределах досягаемости. Вряд ли кто ожидал от гетеры такой прыти!

Когда меня заметили с палубы, я сделала вид, что тону. Вынырнула, убедившись, что не представляю для кривоногого большой ценности. Знать бы Мигелю, сколько часов я провела на воде! А он сколько смог продержаться? Или сразу пошел ко дну? В трюме? Его чем-нибудь оглушило? Этого никто не узнает. Я все еще его жду. Перед пробуждением. Мы с моим несуществующим мальчиком приходим к заливу. Смотрим за горизонт.


– Ладно, Радость! – Михей меня оглядел придирчиво. Встал. – Раз пошла такая пьянка, сгоняю за огурцом. Тебе красного или белого?
– Чего?
– Ну, не огурца же! Смотреть тошно, как ты давишься национальным напитком. Уже и фольклор забыла! Так что брать, «Каберне» или «Алиготе»?
– На твое усмотрение.


Он вышел, а я поплыла к берегу. К рыбацкому поселку на берегу. Мне ни раз доводилось жить в рыбацких селениях. Они все были похожи, неважно, каменные или деревянные, или ямы в земле, как под Керкенетидой... где теперь никто не рыбачит. Своему пастуху я передала через воина-любовника денег, кое-что из добычи – ткань, бусы для матери, серебряное блюдо. Я могла бы не делать этого, но мой пастух был скифом неправильным, непрактичным до неприличия, но склонным к созерцательности. Вероятно, к этому располагал образ жизни – на природе, среди животных. При других обстоятельствах, он стал бы поэтом. В заданных обстоятельствах его ждала яма. Я попросила сказать мужу, что меня убили стрелой со стены, но перед смертью я завещала ему трофеи. В конце концов, он мне ничего плохого не сделал. Возьмет себе другую и наплодит нищеты. Любовник меня не понял, но просьбу выполнил. Знал, что я за ним прослежу и не хотел вместо нег на ложе получить удар кинжалом.

До спасительного берега догребла я из последних сил. Рухнула на камни и осталась лежать – наполовину в воде. Обнаружили меня дети, помчались за взрослыми. Меня принесли в поселок. В таких поселках – я знала по опыту – обитают люди отзывчивые. Им известно, почем фунт лиха, но они слепо верят в гнев и милость богов. Я оказалась среди них по злой воле Посейдона, родителя моего. Я – одна из наяд, отец меня покарал за любовь к смертному человеку. Изгнал из родного дома, лишил и плавников, и хвоста, обезобразил, как смог! Моего избранника он вознамерился утопить, мы с сестрами с трудом уговорили его не делать меня совсем уж несчастной, и папаша ограничился тем, что вышвырнул парня в дальние-предальние земли. Я не теряю надежды найти любимого. Вероятно, я на верном пути, потому Посейдон и наслал бурю, погубившую корабль, на котором я плыла.

К дочери бога, пусть и парии божественного сообщества, жители поселка отнеслись с почтением. Меня поселили в доме женщины, муж и сыновья которой погибли в море, я могла бы ничего не делать – жители все равно б кормили Посейдонову дщерь, но я не привыкла даром есть свою рыбу, да и не делать ничего не привыкла. Чинила, наравне с прочими, снасти или отправлялась в горы за целебными растениями. Я умела не только убивать, но и лечить. Сушила травы, отвары готовила и примочки, и люди верили, что через меня им помогают боги. Я пациентов не переубеждала. Наоборот, сообщила, что мне покровительствуют лесные нимфы дриады, они-то отлично знают свое ботаническое хозяйство, а мне все наши нимфы и музы очень сочувствуют!

По вечерам, когда мужчины возвращались из моря, весь поселок собирался у домика вдовы – послушать меня. Я рассказывала о странах, где побывала. Кое-что сочиняла, для увлекательности. Я заметила, что выдумкам люди верят охотнее, чем фактам, выдумки – ярче. От обыденности, повторения одного и того же все устают. Отупевают. Чем невероятней история, тем скорее и полней ею проникнутся. Я и саму себя убедила, что мои сказки – правда. Мне подумалось, что мир людей создан воображением, а реален лишь мир богов. Нами боги разыгрывают спектакли, и чем изобретательнее мы будем, тем интересней будет бессмертным смотреть на нас. Я и сама бессмертна, значит – богиня. Пусть не дочь Посейдона, это неважно. Я древней владыки Океана, мои родители носили другие имена, но они, несомненно, принадлежали миру богов. Жрец был полубогом, поэтому лишь от него сумела я понести. Мои родители мечтали помочь мне, уговорили верховное божество вложить мужскую силу в один из лучей. Так у смуглых черноволосых людей родился златокудрый сын с глазами цвета моря. Наш сын должен был стать таким же.

Его не стало, потому что боги пожалели его. Боги знали, что люди его убьют. Они убивают тех, кто во всем от них отличается. Почему жива я? Потому что богиня. Мой сын был бы полубогом, он бы принял от людей мученический конец, как тот, кого назовут Христом. Кюри внушал мне, что Христос был богом-сыном, но я так и не поняла, почему? Ведь он, как и Жрец, рожден земной женщиной! Кюри мне советовал принимать на веру то, чего мы не постигнем несовершенным людским умом. Так я и поступаю, богиня, лишившаяся могущества. Властная лишь над самой собой. И то – в определенных пределах. Изгнанная когда-то из среды себе подобных... за что? Мне подобные, возможно, точно так же бродят сейчас по тверди. Сиротами, утратившими народ, который сотворил их упованиями. Мы создали людей из приматов, наделили разумом и душой, чтобы они, в свою очередь, сделали нас. Это был не тот народ, о котором писал Валерий в своей Истории, тот был куда более молодым. Очень многие народы я называла своими. Они исчезли вместе с нами, богами. Нет, мы не исчезали, мы – откочевывали, обретали другие храмы, имена, упования, а народы растворялись в других народах. Кроме тех случаев, когда отказывались повиноваться силе, как мои соплеменники на Балканах. Киммерийцы просто ушли. Поняли, что не победят скифов. Их столица была первым огромным городом, который я видела. Каменный город близ пролива, за которым начинался Аид. Здесь заканчивался обитаемый мир. Для всех, кроме меня.

Я никогда не пыталась опровергать заблуждения. Подчинялась и предрассудкам, и знаниям тех, с кем жила. Не божеское это занятие – водить людей по пространствам за руку. Они должны и открывать, и обживать земли сами. Чтобы строить нам храмы. В моей памяти есть пробелы, в ней отсутствуют даты. Вся история моих странствий спрессовалась для меня в единое целое, и я даже не пытаюсь определить, что, когда было и за чем следовало. А пробелы в своей памяти я не заполняю нарочно, вытесняю самое скверное или – банальное. Люди не зря будни назвали серыми. Красок много в природе, но не в существовании человеков.


Ворвался Михей. Как всегда, стремительный. Закричал с порога: «Мадам, вы мне так и не сообщили о своих предпочтениях! Поэтому я взял два пузыря, и белое, и красное.
– Ты не знаешь, какое вино я пью?
– Разное, сеньора. Под рыбу – белое, под мясо – красное, а вот что вы пьете сегодня, под сырную корочку… Воспрянь! Я колбасни прихватил и чипсов. Я молодец?
– Ты лучший мужчина города!
– Почему не мира?!
– Я не всех в мире знаю.
– А в городе – всех?
– Здесь равных тебе точно нет! Такие, как ты, рождаются раз в триста лет!
– Которые чипсы покупают вместо мерседесов и лалов?
– Ну, за руль я не сяду, а с лалами у меня все в порядке.
– На работу, я заметил, ты цацки не надеваешь.
– Неохота дразнить гусей.
– Да, зависть губительна. Так что открыть? Или обе? Или спрячем одну на будущее?

Я сама не ожидала, что фраза Михея так меня рассмешит.

– Чем я тебя распотешил, Радость? – изумился Михей.
– Будущим, – ответила я. – Будущего не существует.
– Это светлого завтра нет и не может быть, но обычное, заурядное – неизбежно. Это если обойдется без катастрофы, кирпича и нелепой смерти от вируса.
– Смерть, по-твоему, бывает прекрасной?
– Полезной. Если за родину, за любовь, если не на больничной койке. Мы все умрем, но лично мне не без разницы, как и где я покину юдоль скорбей.
– Тициан, вероятно, не собирался умирать от чумы. Одну эпидемию он пережил, в молодости.
– Мог решить, что обзавелся иммунитетом? Знаешь, Рада, что мне иногда кажется... Мне кажется, что человек сам себе выбирает смерть. По типу жизни, по ее образу. Старый конь борозды не портит, пашет и пашет, а резвый конь долго не живет. Взять Стеньку Разина!
– Он всю жизнь готовился к плахе?!
– Нет, конечно. Он Москву чуть не взял, собирался сместить царя и сесть самому, даровать всем свободу. Если б у него получилось, наша история была бы другой, без вечного крепостничества, мы бы не были сегодня такими мрачными!
– Тебя мрачным не назовешь.
– Я тебе уже рассказывал, почему.
– А мне думается, у тебя в роду были не только русские.
– Как у всех! И поляки были, и украинцы, и татары, куда ж без них! А еще раньше – скифы и киммерийцы. Наверняка!


Киммерийцы уходили организованно. Знали, что не совладают со скифами. Загодя собрались, пока не поднялась над горизонтом пыль от копыт чужой конницы. Их страна была центром тогдашнего мирозданья, но сохранить очаг культуры они не смогли бы. Только себя, носителей культуры. Перед тем, как покинуть прародину, они попросили прощения у предков – на их курганах, помолились у алтарей, а богов забрали с собой. Я тогда себя не причисляла к их сонму. Помолилась вместе со всеми и со всеми вместе пошла на северо-запад. Мне, в отличие от прочих, путь был известен.

Ландшафт изменился, но не слишком с тех пор, как я потеряла в горах сына и Жреца. Шагала и думала, доколе мне странствовать? Не лучше ли вернуться, и будь что будет? Я вернулась, но не в стан захватчиков – в Великую Скифию. А прежде, на равнине, мы разделились на потоки. Одни двинулись к северу, другие – на запад. Там повсюду обитали потомки прежних моих народов. Племена собирателей и охотников научились от нас ремеслам и земледелию, так что новым переселенцам не пришлось начинать все сызнова, с дубины и заостренной палки. Я на север не повернула – плохо переносила холод – пошла с теми, кто выбрал юг. Через пару-тройку тысячелетий я узнаю залив, на берегу которого осела часть наших. Здесь я встречу Мигеля. Через каких-то пару-тройку тысячелетий…

Весть о нашествии Дария с огромным войском застала меня в греческом рыбацком поселке. В те эпохи люди плохо предугадывали природные катаклизмы, но о перемещениях врагов знали. Те, кто успевал убежать, становились надежными источниками информации. Все в моем селении всполошились, а я, как ни дико это звучит, преисполнилась гордости за скифов. Это ведь они разбили рать персидского царя в степях Прикаспия! Не те, с кем я ходила на эллинов – скифы с материка. Великая Скифия была и территориально – великой. Дарий, говорили, пришел в бешенство, граничащее с безумием – приказал, в отместку за поражение, высечь Каспий, а потом пошел на Европу.

Греки, не в похвалу будь им сказано, перед Дарием упорно враждовали друг с другом: то один, то другой город-государство шел войной на соседей. Они были разрозненны, как и русские князья в тринадцатом веке. Те тоже знали, что идет на них мощная военная сила, но амбиции князей мешали объединению. Битва на Калке не стала уроком для князей, как ни для кого никогда не становился уроком чужой плачевный опыт. Каждый стратег, сатрап или воевода полагал, что теперь-то все выйдет совсем иначе, раз на свете есть он, свободный от ошибок и промахов. Те князья, что привели свои дружины на Калку, приняли мученический конец. А ведь как отчаянно, как храбро сражались! Перевес изначально был на стороне татаро-монгол, но из наших никто не дрогнул, даже раненые поле боя не покидали. Почти все на том поле и полегли. Мы, горстка уцелевших, ушли, когда все было кончено. Ушли, чтоб рассказать о несметной тьме с Востока, предостеречь, убедить сплотиться. Пока не поздно! Уже Калка показала, что – поздно.

Мы влачились на закат, а он багрянился над Калкой, за нашими спинами. Черной тучей клубилось воронье, а души наши были пусты, черны от засохшей крови. Черны, как наши лица и мысли. Там, на Калке, никто не помышлял о пощаде: слухи об Орде опережали Орду. Они и к своим не являли милости. Ломали хребет тем, кто дал слабину, и бросали умирать от боли и жажды. Уважения к мужеству врагов ордынцам не было свойственно. Наши в плен не сдались бы, но их срывали с седел арканами. Так ордынцы захватили наших князей. Их сложили штабелем, как дрова, а поверх тел водрузили помост с длинными гвоздями. Сели пировать на помосте, над хрипами и стонами. Ликовали.

Нам поведали об этом те раненые, кого сочли мертвыми. Они нагнали нас в дороге на запад, но я словно видела все сама. Наши князья умирали дольше и мучительней, чем Христос. Его римляне все-таки добили копьем. Не из милосердия – из привычки уважать обычаи завоеванных народов. У евреев было принято погребать мертвых до захода солнца, и римляне не посягнули на святость традиции. Зачем кого-то против себя настраивать, когда проблема выеденного яйца не стоит? Казнь, все одно, свершилась, народ от лжемессии отрекся! Христос добрым был человеком, но не кротким. Кроткий не смог бы управляться с людьми, пусть даже с маленькой группой, не понес бы свое Учение в мир, не сумел бы даже ученикам растолковать смысл Учения. Ученики его были темными, безграмотными бедняками, и, отчаявшись втолковать им Истину, он раздражался иногда, и даже кричал. Но быстро брал себя в руки. Становился терпеливым и снисходительным. Я к Иисусу не приближалась, глядела на него из толпы. Бог или полубог, он мог бы распознать во мне бессмертную. Тогда б и меня, не дай Бог, распяли, и висела б я на кресте, пока не пойдут на Рим германские племена! Христос принял смерть со смирением. Он казался отрешенным, погруженным в созерцание невидимого, неведомого. Может быть, оттого, что был изнурен, избит? Потому что верил в скорое свое воскрешение? Наши князья, если и веровали в жизнь вечную, в земной жизни остались гордыми. Кто-то из них плюнул хану в лицо. Возможно, Михей – потомок одного из князей? Или в нем возвратилась в мир душа Стеньки Разина? Храбрая, мятежная, щедрая. Глупо искать какие-то его клады, ничего никогда он не прятал, все делил по справедливости, раздавал. Потому и шли за ним и голытьба казацкая, и крестьяне. Жаль, что вино любил он больше, чем справедливость. Больше, чем славу. Сильнее, чем женщин, которые влюблялись в него.

Я – нет, я была такой же, как он. На мое поместье позарился сосед-воевода, да не на ту напал. После того, как он пустил мне красного петуха, я собрала и вооружила своих холопов. Мы нанесли ответный удар. Холопам воеводы я даровала волю – своей волей и саблей – из них многие тут же примкнули к нам, и прошлись мы рейдом по толстопузым! Пожгли их, пограбили и скрылись в лесу. Оттуда совершали набеги и на стрельцов, и на купцов, и на богатеньких жидков в городках. Стенька был о нас наслышан. Донесли ему, что какая-то дворяночка с отрядом сражается против кровососов. Мы встретились в его походном шатре. Он оглядел меня с прищуром, наполнил чарки: «Хороша ты, атаманша! Давай! За правое наше дело!».

– Не могу, – ответила я.
– Почто? – изогнул он сердито бровь.
– Свирепая становлюсь. Своего могу зарубить в зашоре, когда в голове туман, а перед глазами красно.
– Меры не блюдешь? – уточнил он уже миролюбиво. – Ладно, ведаешь про себя, чего тебе можно, а чего нет. Я и того не ведаю случаем.
– Потому и утопил княжну персиянскую? Она, горемычная, совсем дитятко была!
– Не топил я никого! – грянул он. – То придумка! Сказка народная! Спас я ту княжну и всех ближних ее, и батяню ее свергнутого, и другую родню. Посадил на челны и увез на другую сторону моря. Не окажись мы близко их берега, покрошили б их всех в капусту слуги нового их царя. А княжна меня сама возжелала. Как припала ко мне, так и не отставала. Дрожит, лепечет что-то по-своему. Я утешил ее, а служанок ее, сестриц, казачки утешили. Не насильничали их – приголубили. Мы не извергли, не звери!
– Ой, не верю, атаман, что ничего вы не взяли с персов, кроме их девок?
– Взяли по-Божески. Голых, босых не кинули на земле. Мне княжна руки на прощание целовала, а ты поверила, будто я ирод! Грех это, атаманша, на народного защитника напраснину возводить.
– Так не я возвела, Степан Тимофеевич!

Я ему улыбнулась широко и все-таки взяла чарку: «Будь здрав, атаман! Давай без обид! Нам вместе драться!».

Драться вместе нам не случилось. Мои бывшие холопы повздорили с казаками – те их не считали ровней себе, и я свой отряд увела от греха подальше. Не уберегла Степана Тимофеича от него самого. Останься я в его стане, он бы, может, не напился недобрым вином до положения риз. Хотя, кто б смог его удержать, когда он настраивался на праздник! Да и бочонки с вином прикатили ему Божьи люди, монахи.

Мой отряд еще сколько-то в лесах партизанил, но разгром Стенькиного войска поверг всех в уныние. Крестьяне потянулись в свои деревни. Государевы стрельцы отлавливали их и вешали, рубили им головы, и все равно они уходили. К семьям, к земле, с верой в доброго царя и русский авось. В авось больше, чем в Алексея Михайловича! Много позже я узнала, что государь едва в портки не наложил, когда Стенька взял Тверь и двинулся на Москву. Приготовился бежать вместе с семейством. Из-за пережитого страха и сделался таким беспощадным. Из-за позора. Если и был он Тишайшим, то в кругу себе подобных, в Кремле, но не по отношению к повстанцам. На них, с его подачи, отрывалась и военная верхушка, и рядовой стрелецкий состав. Стенька столько крови не пролил, сколько они. Стенька, за что я особенно его уважаю, не выдавал себя за птицу царских кровей, как был казаком, так им и остался. А что разбойничал на Каспии, так кто тогда не разбойничал? Сам государь разбойничал. Просто, по -другому. По праву.

В Москву пришла я в монашеском одеянии, ранним утром, до света. Плотники еще сколачивали помост. Они спешили. А народ спешил встать ближе к лобному месту. Людской поток прибывал, а я смотрела на плотников и молилась. Я и правда молилась, и Единому Богу и прежним, на разных языках, шепотом. Знала, что не поможет, казнят Степана, но вдруг на том свете он сподобится благодати? Если очень попросить Высшие Силы!..

Степан, если и молился, то молча. Исповедался он заранее, а теперь сдавил себя изнутри, чтобы не потерять лицо. Не потерял. Сидел в клетке, как зверь, но оставался атаманом. Брат его Фролка выглядел жалким, уничтоженным. Его тащили, как пса на цепи, за Стенькиной клеткой, и Стеньке стыдно было за брата. Даже в эти мгновения он помнил о достоинстве. Не только своем. Приказал брату:» Не скули!». Его ввели на помост, где ходил, поигрывал топором палач в красной рубахе. Стенька поклонился народу, а народ – Стеньке. В толпе, за малым исключением, не было кровожадных. Толпа сострадала. На Руси обреченных жалели чаще, чем ненавидели. Им, несчастным, и смерть лютая предстоит, и суд Божий!

Атаманова смерть была поистине лютой. Когда палач показал толпе его отрубленную руку, в толпе ахнули, всхлипнули, закрестились. Закрестилась и я, монахиня. Первую боль Стенька перенес молча. Застонал сквозь стиснутые зубы, когда отрубили ногу. Очень надеюсь, что болевой шок помог ему не почувствовать отсекновение головы… Фрол впал в истерику, в прострацию, пообещал показать, где брат спрятал сокровища, и его, до поры до времени, пощадили. Ничего он не выиграл от вранья. Жизнь собачью, более похожую на долгую смерть.

А я направилась в Польшу. С мечтой отомстить Романовым за Степана. За моих запоротых и повешенных удальцов. Под ветхой рясой был на мне массивный золотой крест с драгоценными камнями, под платом – диадема, а в посохе – монеты. Кто бы в убогой старице опознал дерзкую атаманшу?! Не опознали, и в Польше я открыла корчму. Разный люд в нее стекался со многими разговорами. Этот люд русских ненавидел, но в поход на Московию никто не собирался. С панов хватило 1613-го года по новому летоисчислению, от дня рождества Христова. На Руси сохранился и более древний календарь, но меня это нисколько не занимало.

Меня волновало только само Событие, то или иное. Начинка его. Окрас. В том числе, и Смутное время, после которого я запрезирала поляков. Очень уж они были кичливы, жестоки, самодовольны! Не один Сусанин завлек в болото отряд, который должен был похитить или убить царя Михаила. Многие постарались. Я тоже. Михаил ни для кого ничего не значил иначе как символ государственности, но все так устали от неразберихи в верхах, что согласились на бесполезного, глупого юнца. Когда ополчение побило ясновельможных, те из них, кто сумел выбраться из Москвы, еще сколько-то разбойничали в окрест, недолго. Обозленные крестьяне быстро пересажали панов на вилы. Поговаривали, и тогда, и потом, что паны, осажденные в Кремле, уничтожили библиотеку Ивана Грозного. Варили книги в переплетах из кожи и ели кожу. Ничего съедобнее не имелось. Я оголодавшим полякам не сострадала. У меня к ним имелся свой, личный счет. В вотчине моего боярина они перебили всех мужиков, перепортили всех девок и покусились на мою честь. Мало им не показалось. Тем, кто ворвался в мой гинекей. В смысле, в терем. Мой мужчина пытался их задержать, но они его изрубили саблями. Даже детей в живых не оставляли, ни в поместье, ни в деревнях. Озверела я настолько, что себя не помнила. Так и не вспомнила, как билась с панами. Скольких укокошила, и как оказалась в лесу. На коне, с саблей и с пистолью.

Сначала скиталась по чащобам одна, потом подтянулись жители окрестных селений, и мы всерьез принялись за супостатов. Ни один от нас не ушел. А я ушла к югу. Назвалась вдовой дворянина. Та эпоха тем была хороша, что в ней можно было назваться, кем угодно. У меня деньги были. Любая война, в том числе справедливая, всегда дело доходное. От нее кому-то смерть или разорение, а кому-то прибыль. Я грабителей грабила с чистой совестью, их никто, кроме Лжедмитрия, к нам не звал. В ту эпоху я как женщина была существом бесправным, но я купила себе мужа под стать царю Михаилу, еще и бедного, а затем, через него, усадьбу. Муж меня боялся, как черт ладана, я ему рассказала о своих военных подвигах, и во всем на меня полагался. Можно сказать, мы жили с ним душа в душу, пока он не заболел и не умер.

Я осталась в своей вотчине, от предложений руки и сердца отказывалась, тогда сосед-воевода, не решив дела миром, вздумал поквитаться со мной. Поквиталась с ним я. Стала разбойницей-атаманшей, легендой края. Обо мне даже песню пели как о защитнице угнетенных, но эта песня века не пережила. Утопи я в Волге какого-нибудь персидского принца, народу бы понравилось, а саблей и пистолью не удивишь.


Не мог Михей стать воплощением Маркиза! Михей шалый, как Стенька, хотя и не бухарь. В плане застолья, он, скорее, Маркиз. Поменять Михея и Маркиза судьбой, первый дрался бы на дуэлях, а второй пиратствовал на Каспии? Почему дуэли животных не так кровопролитны, как у людей? Олени ломают рога друг другу, но победитель не убивает побежденного. Тот уходит, а победителю достается самка, наблюдавшая из кустов за поединком. Звери берегут свои популяции, человеки – нет?
От пустых мыслей меня отвлек звонок в дверь. Мы с Михеем вздрогнули и уставились друг на друга. Разом спросили: «Ты кого-то ждешь?» и ответили вместе: «Нет».

Моим коллегам вздумалось меня навестить? Не из милосердия – из недоброго любопытства. Тема банкета себя исчерпала, и они заявились за свеженькой пищей для пересудов? Или мой тайный недруг жаждет выяснить, до какой степени жива я и вменяема? Он-то в курсе, что дяденька Менделеев нашел бы во мне много элементов своей таблицы!

– Это могут быть мои родичи! – понизил голос Михей. – Меня нет на объекте, а у них опять финансовый кризис!.. Перебьются! Мы спим! Нас нет дома!

Отношения с родственницами мужа – матерью и сестрой – не сложились у меня изначально. Они к нам свалились, как снег на голову, в наш выходной. Михей не посмотрел, кто за дверью, открыл – и попятился от двери.

– Здрасьте! – пролепетал он растерянно.
– Здравствуй, сыночек! – откликнулся басовитый голос, и в прихожей, тесня Михея, образовались две женщины, постарше и помоложе. Обе решительно прошли в комнату.
– Когда гора не идет к Магомету, – изрекла старшая, – тот сам идет к горе. Вот и мы пришли вас проведать. Давно не виделись. С вами, невестушка, вообще никогда не виделись. Это Мишка вас прячет, или вы не хотите знаться с его семьей? Не ровня мы вам?

Все это она произносила, цепко осматривая комнату.

– Неплохо братец устроился! – оценила интерьер молодая. И протянула мне руку в цыпках: «Женя. А это...»
– Мама, – прервала ее старшая.
– Полина Сергеевна, – представила ее Женя.
– А ты, как я понимаю, Рада, – перешла мама на «ты». – И не страшно тебе, Рада, жить с таким шалопаем?
– Извините, у нас не убрано, – ушла я от ответа. – Мы никого не ждали. Если б вы нас раньше предупредили о визите, мы бы что-нибудь приготовили…
– А у нас все с собой! – успокоила свекровь. И водрузила на стол кремовый торт. Сестрица Михея вытащила из сумки тетрапак с портвейном «Три семерки», излюбленным пойлом алкашей, и тоже выставила на стол.
– Чай-то у вас найдется? – спросила Полина Сергеевна. – Я вино не употребляю, у меня – сердце. У Жени дети, так что она тоже не пьет. Это мы – вам. Чем богаты, зато от чистого сердца. А нам…
– Чай? – переспросил Михей. Он все еще выглядел ошалевшим. – Да. Сейчас!

Он нырнул в кухню, а я подумала, что мой храбрый муж, гораздый наорать на вельможу, робеет перед своей мамашей. Что она с ним такого делала, когда он был маленький? Била, в темной комнате запирала, пугала бабайкой?

– Извините, но мы вино пить не будем, – улыбнулась я свекрови со всей возможной любезностью. -Нам на работу завтра, у нас у обоих будет тяжелый день. Надо иметь ясную голову.
– Вам – да, – согласилась свекровь, снова на «вы». – А Мишке-то зачем голова? Он ведь даже шляпу не носит!
– Обязательно куплю шляпу! – пообещал Михей, входя с чайником. Он успел овладеть собой. Родственницы застигли его врасплох, и он не знал, как общаться с ними в моем присутствии. – Дорогая, ты поможешь мне выбрать шляпу?
– Прямо сегодня, – улыбнулась я ему. – Мы как раз собирались в город.
– Это вы нам намекаете, чтоб мы... выметались? – уточнила с вызовом Полина Сергеевна.
– Да Боже упаси! – воскликнул Михей. – Да вы присядьте, ма, Женька, что ж вы стоите, как не родные! Я сейчас чашки принесу.
– Блюдца прихвати, – крикнула вдогонку сестра. – Под тортик. И ножик.

Они так и не сели, ходили по комнате, трогая то вазу с цветами, то компьютер, то диванные подушки. Мне это совершенно не нравилось, но я терпела. Ради Михея. Не стерпел Михей, когда Полина Сергеевна заявила со злой иронией, что сын и брат бросил их ради богатой женщины.

– Это кого я бросил? – вознегодовал Михей. – Я ушел в собственную семью, как-то и положено взрослому мужчине! Моя семья – я и Рада!
– Мама, ты слышишь?! – завопила Женя. И рявкнула в лицо брату, чуть ли не слюной. – Предатель!!
– Я – предатель?! – заорал в свою очередь Михей. – Я вам каждый месяц бабки отстегиваю! И потом! Всякий раз, как вы ко мне препираетесь!
– Мама, он нас деньгами попрекает!
– Отличного сына я вырастила, выкормила! Одна!
– Вы пришли, чтоб рассорить меня с Радой?! Превратить в свою собственность?! Хватит, настрадались!
– Это кто страдал, ты?! – задохнулась Женя от бешенства. – Ты всегда был в шоколаде!
– Это вы – в шоколаде! Привыкли мужчин доить!
– Да кого нам доить, кого, двум одиноким женщинам?! – возопила надрывно мать. – Ты у нас – единственный родной человек, опора!
– Да он альфонс, мама! Захребетник он, проститут!

Я впервые увидала, как вспыхнул Михей. Не от смущения – от ярости. Кровь ударила ему в голову, и он рявнул: «Вон отсюда! Сейчас же!»

– Он такой же, как отец! – не сумела Женя сходу сбавить обороты. – Такой же ходок! Лавелас!
– Я сказал – вон отсюда!!

Женя выпятила челюсть, а Полина Сергеевна схватилась за сердце.

– Рада, – простонала она, – Дай скорей что-нибудь! Валидол!
– Нет у нас! – не проникся Михей ее состоянием. – И не надо нам здесь театра!

Полина Сергеевна выглядела крепенькой, упитанной и ухоженной, крашеная блондинка с хорошим макияжем. Женя была худой и запущенной, с сальными волосами. Именно ей полагалось изображать бедственное положение семейства? Или она, как говорится, положила на себя большой?
А Михея несло: «Вы отца в грош не ставили! Сидели на его шее! Сами же его выперли, а он виноват?!

– Оба вы сволочи! – успела вклиниться Женя. Полина Сергеевна все еще изображала сердечный приступ. Она дышала так шумно и глубоко, что ее внушительный бюст поднимался к самому подбородку.
– Вы меня имели по полной! – гремел Михей. – Я вам деньги отдавал до копеечки, всю зарплату!
– Не всю! – взвизгнула Женя. – Ты на что пиво пил с друганами?!
– Я всегда пью на свои! – грянул Михей. – Имею право! Я, в отличие от тебя, пашу, как Савраска! Это ты ни одного дня…
– У меня дети!
– Все, родная! Теперь ты оглоедам марципаны будешь сама покупать!
– Оглоедам?! Это ты о племянниках?!
– Я им не дядя! Я для них – кошелек! Для всех вас! Паше нужен новый смартфон, навороченный, Миха купи! Прямо завтра! И Косте, чтоб ему не обидно было! Все лучшее – детям! А что Миха в драной обуви ходит…
– Это когда ты ходил в драной обуви?!
– Да всегда! Пока с вами жил! Вы же даже не замечали, в чем я хожу, что жру! Я от вас в армию слинял, как на праздник! Знал, что там хреново, но слинял!
– Мама, он же нас ненавидит!! Гад!
– Пойдем, Женя, – выдохнула мученически Полина Сергеевна. И взяла со стола так и не распечатанный торт: «Отнесем оглоедам. И вино забери. Они люди не бедные, пить и есть такое не будут. Вот уж не думала, что доживу до такого унижения. Весь в отца уродился Мишка, подонком. Ладно, переживем! Нет у меня больше сына, а у тебя брата, Женя. Идем».

Они вышли, как христианки на арену со львами. Гордые и страдающие. А Михей вдруг погас, обмяк. Сел и стал смотреть в пол, словно пытался найти там свой дух. Рухнувший ниже плинтуса. Я поняла, что настал мой черед изображать радость жизни. Обняла Михея сзади за плечи и приникла щекой к его щеке.

– Я тебя очень разочаровал, Рада? – спросил он угрюмо.
– Чем? – засмеялась я ласково.
– Тем, что плебей! Классический продукт плебейской среды!
 – Ты человек, который сам себя сделал, – возразила я убежденно. – Я горжусь тобой, Михей. Мы тебе купим самую красивую шляпу. Как у Д;Артаньяна. Согласен?
 – Купи мне лучше вина. Хорошего. Или водки.
 – Я запасливая женщина, дорогой. У нас все есть. Ты прости, но мне почему-то не захотелось угощать твоих родственниц. Что-то меня в них насторожило. Может быть, потому, что ты мне никогда о них не рассказывал?
 – Они не всегда были такие, – захотел Михей оправдать мать и сестру. – Мы сначала жили нормально. Пока мама не узнала, что отец ей изменяет. Тут ей крышу и сорвало. И самолюбие оскорбленное, и общественное мнение! Простить изменщика – это ж себя не уважать! Мать отца выгнала со скандалом, потом, правда, спохватилась, но поздно было, отец прочно пришвартовался в другом порту. Капитаны второго ранга на улицах не валяются. Нет, он нам помогал. Пытался помогать. Но мать и тут выпендрилась – ни копейки она с изменщика не возьмет! Я с ним встречался. Тайком. Женька – нет, она на маму равнялась. А мне батя деньги давал, и я брал. Он и курсы мне оплатил, без него я бы хрен выучился на программиста. С ним бы я тебя познакомил, Рада. Жаль, что он умер.
– У него дети были? От другой?
– Дочь ее от первого мужа. Батя растил ее, как родную.
– Ты не ревновал?
– Я был рад за него. Что повезло ему, в конце концов, в личной жизни. Теперь и мне повезло. Не выгонишь?
– Скорее, убью! Если еще раз ляпнешь такую глупость!
– Что мне повезло?
– Что я тебя выгоню.

Мне удалось его немного расшевелить. Но он все еще был подавлен.

– Ну, а потом у Женьки началось. Замуж вышла после школы, двух пацанов родила, Васька, мужик ее, на судоремонтном вкалывал, нормальный был работяга, а когда все накрылось медным тазом, и завод, и всех разогнали, Васька запил. Он сперва пытался на халтурках крутиться, не вышло. Совок он. Привык от государства зависеть, жить от аванса до зарплаты. Мать бухгалтером в вэче пристроили отцовы друзья, тут уж она не стала грызть удила, наступила на горло своей гордыне. Но у нее хоть образование было, а кому Женька нужна после десятилетки? С пацанами. Конечно, я помогал. Ты на меня сильно за это сердишься?
– Ты – сын и брат, ты обязан помогать. Не волнуйся, твои от тебя никуда не денутся. Покричат, пошумят и успокоятся, и придут к тебе на стройку за материальной помощью. К кому им еще идти? К Васе?
– Женька Васю жалеет. А может, любит. Это она для него «портянку» взяла. Он к ней заходит, когда мать на работе. Вроде бы к детям. Вместе выпивают. Пристрастил Васька Женьку глушить тоску синькой.
– А мать?…
– Не в курсах. Женька шифруется. Выхлоп чем-то убивает. Надо бы спросить, чем! Пацаны не спалят. Соображают, чем обернется. Мать потребует, чтоб Вася дом их за километр обходил, общественность привлечет, соседей, ор будет стоять до небес, а Вася пацанам нужен. Отец, какой никакой. Да нормальный он мужик, Вася, просто невезучий. Навалом таких. И, в конце концов, не Вася развалил страну!

Я не поверила, будто Полина Сергеевна «не в курсах», что Женя дает Васе деньги, а потом потребляет с ним «Три семерки»: пьяную рожу в карман не спрячешь, да и на Васе нет шапки-невидимки, но с Михеем спорить не стала: человек переживал за близких. Каких ни есть. Я сочла лучшим разделить его чувства.

– Ты к себе Васю не можешь взять в бригаду? Разнорабочим?
– Туда не я беру. И, если честно, я за Ваську не поручусь. Он до первых денег продержится, а потом уйдет в запой, а мне огребать?! Я не мать Тереза, Радка, и не Макаренко, мне бы за самим собой уследить. Тоже ведь могу разгуляться!
– Д;Артаньян ты мой!
– Недоделанный! – наконец-то он улыбнулся.
– Это потому что без шляпы!
– Не люблю я шляпы, Радка. Бухло тащи!
– Бургундское?
– А что есть! Мы, плебеи, люди не гордые.
– Плебеи, Михей, выиграли третью пуническую войну!
– А еще они разрушили Карфаген.
– Новый потом отстроили. На прежнем месте.
– Ты там была?
– Мы с бывшим шефом ездили в Турцию по делам, – соврала я непринужденно. – Ну, и решили осмотреть достопримечательности. И в Тунис, и на Крит завернули на обратном пути…
– Счастливая!
– Мы оба с тобой счастливые. Мы живем в центре Мирозданья,
Михей, здесь все гораздо красивей, чем где бы то ни было.

В Карфагене я не бывала. Пунические войны пережила на Балканах, ничего о них и не слышала. О Карфагене писал Валерий в своей Истории. Он обучил меня грамоте, чтобы я помогала ему в работе.

В дверь опять позвонили, и Михей зашептал мне в ухо:» Мы имеем право не открывать!».

– Надо узнать, кто там. Вдруг, из Водоконала, Горгаза, Севэнерго – проверять приборы учета. Им лучше открыть.
– Если это мои, я к ним выйду, пообщаемся во дворе, – пообещал Михей, – Но если к тебе…
– …считай меня коммунистом, – пошутила я мрачно.
– Водку под стол, «Капитал» на стол?
– Еще чего! Мы у себя дома.

Михей подкрался к двери, заглянул в глазок и одними губами сообщил: «Кира!»

Кира Васнецова, соседка с верхнего этажа, студентка третьего курса филфака, полюбила ходить к нам в гости. Выяснив, кто я и где работаю, она остановила меня возле подъезда, сложила молитвенно руки и попросила помочь. С испанским и с итальянским. Ей не хватает навыка разговорной речи, а ей этот навык необходим! Она мечтает найти работу в Испании. Там все у нее пойдет во восходящей! В ее годы я бы, возможно, тоже верила в удачу, но я себя в ее годы вообще не помню. Так, словно появилась на свет двадцативосьмилетней и законсервировалась на этом возрастном рубеже. Ни отца не помню, ни матери, ни братьев и сестер, если они у меня имелись. Мои родные меня бросили во младенчестве? Погибли? А вслед за ними загинуло и первобытное племя, которое меня подобрало? Реку помню, огромный зеленый лес, через который я убегала от кого-то. Но – не людей.

Кира глядела на меня умоляюще, улыбалась заискивающе, клялась, что не посягнет на мое свободное время – она будет помогать по хозяйству, убирать и готовить, в эти час-полтора мы и поговорим! Мне не хотелось, чтоб хозяйством моим занимались чужие женщины, но я уступила Васнецовой. Не ради ее блестящих перспектив – мне самой важно стало поболтать на некогда родных языках. Язык быстро забывается, если не пользоваться им, а на работе я, в основном, переводила тексты с листа. Можно было бы найти подработку, но мы с Михеем не так остро нуждались в средствах, чтобы напрягаться, куда-то бегать, вступать в отношения с лишними людьми. Нам хватало на одежду, еду, на то, чтобы пару раз в месяц сходить в кафе с хорошей кухней и вином не «Три семерки», и нас это вполне устраивало. Поэтому я согласилась на Киру.

Она старалась быть вежливой, милой, обращалась ко мне по имени-отчеству, но я на таких девчушках съела не одну свору собак! Целеустремленную, упрямую Киру интересовал еще и Михей. Он ее влюбленность не замечал, а она боялась меня. В рот мне заглядывала подобострастно, а на Михея бросала взоры украдкой, из-под ресниц. Подозреваю, что мужу, как всякому мужчине, польстило бы внимание юной девы, прояви Кира настойчивость, а Михей – догадливость, но ни тот, ни другая, сблизиться не пытались. Они могли сделать это за пределами квартиры, по инициативе Киры – под невинным предлогом помочь ей купить что-то техническое. А потом бы потребовалось установить приобретение в квартире Васнецовой, подключить и проверить. Тут бы Кира задействовала все свои чары. Я

Михею доверяла, но знала мужчин. Даже самые верные поддаются натиску женщин. Михей бы, возможно, от Киры сбежал, сказал мне, чтобы я к нам ее не пускала, но мне проще было держать ситуацию под контролем на своей территории. Тем более, что Кира всячески старалась быть нам полезной. Покупала то, что я просила купить, если мы с Михеем оба задерживались на работе, а сверх того прихватывала печушек или конфеток к чаю. И мы втроем коротали вечер, прямо-таки по-семейному: муж, жена и взрослая дочь! Мы с Васнецовой болтали на испанском, а Михей смотрел телевизор. Как-то раз, оторвавшись от детектива, он спросил Киру: «Ты ж, наверное, в Барселону намылилась? Тогда учи каталонский. За испанскую мову там теперь и в бубен дать могут».

– Мало ли что гонят по новостям! – отмахнулась легкомысленно Кира. – Если верить всяким ужастикам, то уже сегодня можно ползти на кладбище.
– Если верить ужастикам, то и кладбищ не останется, – парировал Михей, – Ни нас, ни красивого города Барселоны.
– Да, город красивый, – подхватила Кира, – Старинная архитектура, Гауди… Мне рассказывали! – торопливо пояснила она. – А вы, Радмила Александровна, вы бывали когда-нибудь в Барселоне?

Я прошла сквозь Барселону задолго до рождения Гауди, поэтому ответила: «Нет».

– Вот я там обустроюсь, и обязательно приглашу вас в гости! – радостно размечталась Кира.
– Мы обязательно приедем! – усмешливо пообещал Михей.

Перед тем, как уйти, она все же метнула лассо: справилась – у меня – не починит ли Михей ее подтекающий кран на кухне.

– Ой, давай не сейчас! – опередил меня с ответом мой муж. – Я расслабился, мне лень шевелиться. В другой раз, лады? Да и в кранах я не очень-то волоку. Радость, у тебя есть знакомый сантехник? Молодой, красивый желательно!

Похоже, Михей Киру все-таки раскусил. Я решила проверить это предположение.

– Ты не заметил, что девушка ищет более близких отношений с тобой? Именно с тобой, а не с кем-то!
– Рада, а давай сходим в детский сад! Подберем мне жену на будущее. Когда я стану старый и совсем тебе разонравлюсь, кто-то ж должен будет покупать мне конфеты!

Я рассмеялась.

– Ты не способен разонравиться, дорогой. Ты можешь только удивить.
– Так ты тоже, Радость! Не такой я козел, чтобы львицу променять на котенка! Придумала!

В ту ночь мы любили друг друга бешено. Со страстью, недоступной для юной Киры. Я не стояла над заливом в ту ночь. Не высматривала корабль Мигеля. Пожалуй, из всех существующих сегодня людей только Михей и мог стать мне мужем. Я воин, добытчица, любовница, но не Берегиня. Мне предстоит хоронить Михея. Если только я вдруг не стану смертной.

Мечтала ли я стать смертной? Трижды. Когда потеряла ребенка и Жреца, после гибели Мигеля и на том поле боя, где нашел меня Валерий. Я не долго мечтала о конце. Со своим бессмертием я смирилась, как смиряются с увечьем. А затем вжилась в него и духом и плотью. Не все боги исчезают вместе с народами, как не все люди умирают от чумы. Если бы умирали все, род человеческий давно прекратился бы. Мне пришлось пережить несколько эпидемий. Три в Италии, по одной во Франции, Центральной Европе, в Кафе. Люди убегали из городов, но смерть оказывалась проворней. Если слышали колокол – одиночные редкие удары – понимали, и там чума. Мертвые валялись повсюду – в домах, на улицах, на дорогах. Не хватало живых, чтобы погребать или предавать огню трупы, один вид которых вызывал ужас. Врачи и священники стремились помочь несчастным, одни – по веленью Божьему, другие – из верности Гиппократу. Заражались и умирали сами. Паника разрасталась. Одуревшие попы и кликуши, впав в бесноватость, вопили о Судном дне, о каре за грехи, и все каялись. Все молились, уповали на милосердие Божие, все взывали о пощаде, но выживали единицы. Среди них преобладали евреи, у них существовал обычай омовения рук, тогда как истинных христиан в воде лишь крестили и обмывали перед положением в гроб. Правила гигиены европейцы не соблюдали, а потому обрушились на евреев, обвиняя их в колдовстве. Это они накликали чуму! Вознамерились истребить христианский мир! Людям, впавшим в отчаяние, позарез требуются крайние. Крайней могла бы оказаться и я, поэтому из зачумленных городов и сел уходила... в другие зачумленные области. На обезлюдевших пространствах иногда встречались живые – один-два человека. Изредка – больше. Мы старались держаться вместе. Раз уж мы не самые пропащие, раз уж Боженька нас сберег! Кое-кто потом вернулся к родным очагам – в смрад и полчища крыс, рыскавших по улицам средь бела дня. У меня родного очага не было – кроме тех, что я сама себе создала.

Я отправилась морем в Таврику и на считанные дни опередила турецкий флот. Оказалась в Кафе перед самой высадкой османов. Взять город штурман туркам не удалось – он был очень хорошо укреплен, а защитники его на милость неверных не полагались. За оружие взялись и старцы, и женщины. Так же, как на Руси при нашествии ордынцев. Так же, как и там, вылазки за стены не предпринимали – бесполезно ввиду многочисленности врагов. В русских городах уповали на подмогу соседей: пришлют дружину, та ударит во фланг, зайдет с тыла, и тогда можно будет схватиться с захватчиками грудь в грудь. Генуэзцам рассчитывать было не на кого. Они так изощренно угнетали туземное население, что греки не собрали бы ополчение чтоб спасать завоевателей от новых завоевателей. Кафа держалась как героизмом, так и отчаянием осажденных. Верой Христовой. Турки и предположить не могли, что их армия так надолго застрянет под стенами города. Но за турками было море – связь с портами и складами их империи. Осажденным скоро нечего стало есть. Видя, как голод косит их близких, они отваживались врываться в турецкий стан за провизией, но мало кто сумел возвратиться.

Я сумела однажды. Потому что пошла одна, темной тенью перебралась через стену, убрала часового, завладела бараньей ногой и парой лепешек. Добычи могло хватить лишь на меня. Никак не на гарнизон и гражданское население. Я решила бежать, но турки обложили Кафу так плотно, что пришлось вернуться. Принести коменданту кусок баранины и добрую весть – в османском лагере началась чума. Это позволяло надеяться, что турки погрузятся на свои корабли, уберутся восвояси, а мы ударим в спину их арьергарду, добудем в бою и еду, и боезапас. Вот бы славненько! Да не тут-то было. Гнева султана турки боялись, наверное, больше, чем чумы. Вдобавок, им самим не хватало боезапаса. Доложить об этом по начальству командиры их не решались: за сидение под Кафой легко было потерять голову.

Они выход нашли: стали обстреливать город из катапульт. Чумными трупами. К голоду прибавилась эпидемия. Ясно стало, что город придется сдать. Выбросить белый флаг и открыть ворота, чтоб очумевшие османы пограбили его прежде, чем умереть...на телах тех, кого грабили. В самый разгар неразберихи – воплей, лязга оружия, треска пламени – маленький отряд генуэзцев, а с ним и я, сумел улизнуть из Кафы. Генуэзцы понесли чуму дальше. Я отстала от них. Поселилась в горах, в пещере, где спасались некогда от потопа бывшие мои соплеменники. Там от них остались на вершинах скал кольца, к которым привязывали они лодки. Я охотилась, быстро восстановила силы и пошла, куда глаза глядят – подальше и от турок, и от татар с их привычкой заточать красивых женщин в гаремах. За красотку меня бы никто не принял – в мужской одежде, со спутанными лохмами и черным лицом. Не от чумы черным – от грязи и копоти, но от подобных странников люди разумные предпочитали держаться как можно дальше.

– Жалко племянников! – неожиданно выдал Михей.

Он думал о родных и его мучила совесть. По мне, угрызаться ею следовало Жене и Полине Сергеевне, никак не Михею!

– Но они же к тебе приходят, ты все им даешь! «Даже, когда приходится занимать», – чуть не добавила я, но удержалась.
– Да какие-то они стали... Ведут себя так, словно я им должен по гроб жизни, а они мне одолжение делают, что вообще со мной знаются!
– А ты ответь взаимностью!
– Я не смогу.
– А ты попробуй. Хамству должно давать отпор.
– Они ж не хамят. Наоборот. Скорбные.
– Театр, Михей! Игра у тебя на нервах! Хамство, Михей, очень разнообразно!
– Ну, а пацаны-то при чем? Их в школе дразнят, нищебродами обзывают.
– Ты платишь достаточно, чтоб твои бабы нормально содержали детей. Плюс зарплата твоей матери.
 – Мать тратится на себя. У нее работа престижная, ей надо выглядеть, а Женька...Мужа нового она себе не найдет с ее-то внешностью, ни кожи, ни рожи.
– Ее отмыть, приодеть, сводить к парикмахеру, и будет картинка! У нее отличные данные.
– Она забила на данные.
– Из-за Васи?
– Тут и Вася виноват, что слабак, и мама. И я.
– Тогда уж, и я! Увела домашнего раба!
– Это я – раб?!
– Ты. Раб своей доверчивости и женского коварства. Оно, Михей, имеет множество форм. Поверь, Женя не беспомощная, а хитрая. Как и Кира. Они по-разному хитрые, каждая выбрала шкурку по себе, прикрыла натуру.
–А ты?
– И я. Только я одной шкуркой не ограничилось. У меня их набралось на целую гардеробную!
– Ты и сейчас в шкурке?
– Нет. Я ее проветриваю. – и я привлекла Михея к себе. – Я не прячусь от своих. Я ни от кого не завишу. Мое кредо – свобода. Как и твое.

Ночь мы провели великолепно. Кира и Женя с матерью возненавидели бы меня. Впрочем, они и так меня ненавидели. Сильнее, чем мать Мигеля, потому что к их чувствам примешивалась зависть пополам с ревностью. Полина Сергеевна, вероятно, сильно доставала супруга, докучала требованиями, пилила, и Михею приятно, что я не учу его жить, не читаю нотации и не попрекаю тратами на родню. Если что и советую, то с улыбкой, легко, как друг и товарищ. Друг и возлюбленная в одном лице! Вечном и неизменном… Мне предстоит хоронить Михея... Окружавшие меня люди верили в загробную жизнь. Я – нет. Хотела, но не могла. Слишком плохо представляла себе быт без борьбы за существование.

Валерий учил меня писать на латыни, чтобы диктовать мне Историю. Он стал плохо видеть. Вероятно, сказалось ранение в голову, полученное в одном из походов. Писать я умела, но лишь на праславянском, а латынь мне пригодилась потом, в обитании среди романских народов. Пригодился и праславянский, а затем – древнерусский как ступень к языку, которым я владею теперь. Можно сказать, в совершенстве. А вот писать на праславянском я разучилась. Недолго пользовалась этим умением.

К племенам, заселявшим Северное Причерноморье, примкнула я после второго блуждания по западу континента. Меня тянуло в Тавриду, к тем своим, что ушли от потопа на высокий горный массив. Чтобы к ним попасть, следовало пересечь земли кочевников-скотоводов, русов, кельтов, аланов, составлявший конгломерат племен. По сути, они были единым целым. Выпили чашу мира и поклялись защищать друг друга от набегов степняков. Те то и дело устремлялись к их пастбищам, и племя, первым узнавшее о захватчиках, срочно высылало гонцов к союзникам. Те себя ждать не заставляли. Понимали, что в одиночку не отобьются. Объединялись, шли конницей на конницу, отгоняли степняков на Восток. Пленных не брали, но в обозе, если захватывали его, не убивали ни женщин, ни стариков, не детей. Кроме тех, кто по неразумию хватался за оружие. Женщин редко увозили с собой. Только самых красивых, молодых, которые сильно понравились кому-то. Поступали так, если племя пострадало от мора, от неведомых болезней или прихотей погоды. В обычных условиях обращались за подмогой к соседям.

Когда в одном из народов рождалось много мальчиков и мало девочек, засылали к соседям сватов. То же делали, когда рождались по преимуществу девочки. Праславяне себя называли русами. Потому, возможно, что большинство из них было русыми. Кельты были рыжеваты, аланы темноволосы, а потомство от смежных браков получалось красивое. Светлокосые девушки с темными глазами, голубоглазые брюнеты… Ни города ни села скотоводы не строили, перемещались по равнине с отарами и табунами, стоянку ограждали по кругу телегами, располагались внутри, а снаружи оставляли дозорных. И близ табора и дальше, в степи. Они всегда были настороже. Опасность стала частью их существования настолько, что они не мыслили себя без нее, а потому не придавали ей особенного значения.

Как и все люди, они любили слушать сказы о чужих землях, о нравах и обычаях жителей дальних стран. Принимали на веру все, что им говорили. В их сказаниях сохранились – отголосками – воспоминания о потопе. От него спаслись мои предки, а я иду в землю предков, чтобы почтить их память. Это было им понятно – духов предков они искренне почитали. Многих знали по именам, потому что записывали имена тех, кто родился, кто умер, кто погиб. Был у них и бог Числослов, с его помощью вели перепись населения, разбирались с поголовьем скота, подсчитывали боевые потери. Над телами воинов, на курганах, устраивали пиры, где живые и мертвые вместе праздновали победы. Я себя проявила как воин славный, вождь сажал меня с собой рядом и оказывал мне знаки внимания. Многие из числа новых соплеменников хотели взять меня в жены. Я отказывала всем. Объясняла, что из-за ранения в живот никогда не смогу стать матерью. У вождя и без меня детей имелось не меньше роты, он продолжал настаивать. Его самолюбие страдало от моих отговорок, и я ушла. Ускакала. Написала вождю записку, что покойный муж явился за мной, чтобы забрать в мир духов. В это поверили. Не стали ни искать меня, ни преследовать. Никого не удивило, что муж забрал меня вместе с конем.

Конь чуть не выдал меня скифскому разъезду. Заржал призывно, и мне пришлось спешиться. Коня я отогнала, благо, был он без седла, а сама спряталась в высокой в эту пору года траве. Шла дальше осторожно, как зверь, доверясь чутью. А добравшись до цели, чуть не завыла по-звериному. За века, отделявшие народ от потопа, он одичал, сам стал звероподобен. Бегал по горам в шкурах, не брезговал человечиной в голодные дни. Мне одно оставалось – спуститься на равнину, прибиться к скифам. Шла я долго, наобум, так устала, что не заснула под чахлыми кустами – рухнула в сон. Пробудилась от дыхания человека. Подскочила рывком, и мы столкнулись лбами. Человек оказался пастухом. Он привел меня к побережью, к яме в земле, и я стала с ним жить.

Я проснулась не в яме – на диване. Потянулась и встала: «Я сварю кофе. Нам скоро выдвигаться, Михей!».

– Как не хочется на работу, – проныл он. – Как мне хочется еще денек провести в четырех стенах, с любимой женщиной!
– Не выйдет!
Он спустил в постели ноги и затряс головой. Выглядел он уставшим. Из-за меня, наверное. Крикнул мне в спину: «Рада! Ты опять разговаривала во сне!»
– Из-за этого ты не выспался?
– Не из-за этого! Но ты опять говорила на непонятном языке.

Точно не по-испански, не по-итальянски.

– Может быть, по-гречески? По-турецки?
– Ты полиглот, Рада?
– Еще какой! А ты почему не спал?
– Мысли мешали. Темные. Кто ты, а кто я?!
– Мы – семья. Еще вчера тебя это устраивало. Что изменилось? Кира на свидание пригласила?
– А иди ты! – выдохнул он в сердцах, и я засмеялась. Отыскала в хлебнице полбатона, соорудила бутерброды с колбасой и вернулась в комнату с подносом, с двумя кружками кофе и бутербродами.
– Не сырной коркой единой жив человек! – пробормотал Михей, все такой же поникший. – Ты образованная, умная, а я только английский знаю, в пределах средней школы. О чем со мной говорить?
– О сонетах Шекспира. Если о технике, то в ней я не в зуб ногой. Мы прекрасно дополняем друг друга!
– В койке!

Не койкой единой… я потрепала его по волосам, шлепнула по спине и ткнула кулаком в бок. – Муху, что тебя укусила, я прихлопнула, Михей. Садись к столу. У нас не так много времени.

– Я знаю, Рада, что это подло...Но мне сейчас хочется, чтобы тебя уволили. Это бы нас уравняло. В социальном статусе.
– Что это такое – статус? Эликсир счастья?
– Не смешно!
– И смешно, и глупо! Умный, свободный человек ни с того ни с сего зациклился на условностях! На чьих-то нелепых выдумках!
– Ты видела моих родственниц.
– По сравнению с теми, кого мне случалось видеть, твои мама и сестра – леди! Признавайся, Михей! Я во сне что-то сказала...обидное?
 – Я не знаю древние языки.
 – Почему ты решил, что древние?
 – Ты иногда переходила на русский. У себя самой спрашивала, как звучит по-скифски «город», а по-таврски «охота», «царь»...
– Это тебя расстроило? – Я села рядом и встряхнула его за плечи. – Я полиглот, но забываю слова.
– Сдается мне, Рада, ты не только полиглот, ты еще кто-то.
– Иностранная шпионка? – теперь я куснула Михея за плечо. Не больно, чтобы взбодрить.
– Не знаю. Ты обо мне знаешь все, а я о тебе – ничего. Ты никогда не рассказываешь о своей семье.
– У меня ее не было. Я росла в разных коллективах.
– В детдоме?
– И не в одном. Вот поэтому ничего не хочу вспоминать, рассказывать.
Кажется, он поверил, и у него отлегло от сердца.
– Не вовремя я раскис! – покаялся он. – Кофе остывает, работа горит… Извини, Радка! Дурной у тебя мужик! Не хочу я, чтобы тебя уволили.

Из дому мы вышли вместе. Михей оставался задумчивым, даже мрачным.

– Будь я толковым программистом, я стал бы хакером, – сообщил он, – Будь я толковый, мы бы жили сейчас в Буэнос-Айресе.
– Почему – там? – я взяла его под руку.
– Там большая русская диаспора. Дружная, я читал, своих не бросают. А у тебя была бы языковая практика.
– Я бы русский преподавала в диаспоре? – я засмеялась как могла весело.
– Ты создала бы фольклорный коллектив. Песни и танцы древних народов. Там бы заценили. Да и само название города привлекательно. Чистый воздух!
– Не обольщайся, Михей, нет нигде больше чистого воздуха. Люди все загадили, и океаны, и атмосферу.
– Где-то больше, где-то меньше.
– Там, где мы с тобой проживаем...
– Тоже все загажено, Рада! – прервал он страдальчески. – Перекопано, вырублено, поназастроено. Замками феодалов! Я сам такой воздвигал! В заказнике!
– Так с начала времен велось... – попыталась я примирить Михея с действительностью.
 – Ни фига! – разозлился он. – Раньше люди берегли среду обитания! Она была – среда, а не... – он махнул рукой и задышал трудно, громко.
– Это значит, тебе не понравился бы современный Буэнос-Айрес! От добра добра не ищут, Михей. Твой автобус.

 Я подвела его к подножке, помахала вслед рукой и села в подошедший следом «топик». Мне предстояло сосредоточиться на разговоре с коллегами. Сама-одна я бы, наверное, добралась до Аргентины, даже в новых условиях контроля за населением и кавида, но не с Михеем. В Западном полушарии гостить мне не доводилось, но меня и не влекло туда. Может быть, потому что меня влекла Таврика? Сносно я себя чувствовала на Балканах, в Карпатах, на берегах морей, Средиземного и Черного. На берегу океана – нет. Огромная вода устрашала, напоминала о потопе. А Бискайский залив, могила Мигеля, навевал горестные воспоминания. Сколько веков прошло, а я вижу лицо Мигеля. Накануне отплытия, перед вечной разлукой, он смотрел на меня особенно, пристально, будто прощался. Людям дано предугадывать свой конец.

На работу я надела широкую цветастую юбку, бордовую маечку на таких бретельках, а на плечи набросила пестрый платок. Деловые костюмы, униформа офисных клерков, меня всегда раздражали. До сегодняшнего дня этикет я соблюдала – и в офисе у Игоря Дмитриевича, и в институте, а тут пошла в разгул. После загула. Не затем я прожила миллионы лет, чтоб трепетать перед смертными! Это не я должна держаться за работу, а коллектив – за меня. В конечном счете, я пашу за весь отдел. Не желают перетрудиться, пусть терпят меня такой, какой я нравлюсь себе!

При виде меня начальница, Нина Андреевна, изумленно вскинула брови, но быстро овладела собой.

– Вы в порядке, Радмила Александровна? – справилась она вежливо.

Я уселась на свой стул, изобразила раскаяние, спросила словно бы через силу, кому подать заявление об уходе, ей или самому Шефу?
– Да будет вам! Вас никто не собирается увольнять! – воскликнула она, – Вы прекрасный специалист, а что позволили себе лишнее... И на старуху бывает проруха, знаете. Заплатите за разбитую посуду, ее не так много, договоритесь с уборщицей, и будем считать инцидент исчерпанным!
– Спасибо, – прошептала я.

В этот момент дверь открылась, и на пороге возникла секретарша Шефа Леночка. На меня она воззрилась, как на пришельца из параллельного измерения. Спохватилась и обратилась к Нине Андреевне:» Извините, там Лев Борисович...Он хочет видеть Радмилу Александровну.

– Сидите! – повелела Нина Андреевна мне. – С Львом Борисовичем я поговорю сама. Ну, что ты замерла, Лена? Ступай! А вы работайте, Радмила Александровна. – И она вышла вслед за Леной. Решительно. Сейчас она поведает Шефу, как я сильно удручена, чуть не плачу. Лев Борисович должен быть снисходителен к уроженке иностранного государства. Да, училась и жила Радмила в Москве, но родом – из горного села, вот и решила отгулять праздник, как у них там это принято. А что разбила пару тарелок и бокалов, так она компенсирует убытки...Хотя такие убытки можно и списать. Если уйдет Радмила обиженной, сколько сора она вынесет из избы! Если уйдет Радмила, кто в недельный срок переведет тысячу страниц текста французского океанолога?!

Я пододвинула к себе текст. Океанолог писал о течениях, шельфе Черного моря и опасном сероводородном слое. Этот слой образовывался при мне. Жаль, никто тогда писать не умел!

Нина Андреевна вернулась довольная. Улыбнулась мне ободряюще.

– Все отлично, Радмила Александровна. Лев Борисович не имеет к вам претензий, за посуду платить не надо, только уборщице дайте какую-нибудь маленькую денежку... И, просьба к вам, завтра оденьтесь как-нибудь не так по-цыгански. Все-таки мы серьезная организация, к нам из администрации приезжают, кураторы… Лично я ничего не имею против вашего наряда, но мужчины могут понять неправильно. На то они у мужчины! – закончила она с сожалением в адрес мужчин, тупых животных, у которых всегда на уме одно.

Я улыбнулась ей благодарно, и мы обменялись взглядами заговорщиц.

Моя завотделом была теткой не вредной, но я бы никогда не стала сближаться с ней. Я никого из женщин не подпускала к себе ближе, чем на пару шагов. Отношения с мужчинами у меня складывались быстро и просто, кто-то делался мужем, кто-то любовником, кто-то другом или товарищем по оружию, с женщинами я чувствовала себя неуютно, так напряженно, словно любая могла мне подсыпать отравы в чарку или ударить кинжалом в спину (кто-то ж мне чего-то посыпал!). За века своего существования я так и не нажила подруг. Умом понимала, что женщины бывают верными, надежными, милосердными...до тех пор, пока не начинают делить мужчину. Превращаясь при этом в самок, способных разнести гору вместе с Магометом. Моей подругой могла бы стать сарматка Зарина. И делить нам было некого, и в боях мы сражались рядом. Ее рано убили. По обычаю их народа, ей в могилу положили акинак. Я свой положила, а ее акинак взяла себе. Хранила как талисман, пока римляне не ворвались на Балканы. Акинаком подруги хотела я заколоться, но не нашарила его. Наверное, в пылу боя вогнала кому-то в горло. Все, что я старалась уберечь, пропадало – История Валерия, платок Мигеля, сарматский клинок…


Была еще девушка, которой я не остерегалась – совсем юная, с большими глазами лани. Мы с ней ходили за Христосом в толпе, которая его слушала, но не понимала. Девушка понимала, но, как и я, не приближалась к нему. По своей причине. Мы стояли рядом, когда у нее вырвалось:» Какой он красивый! Я боюсь влюбиться в него!»
 
– Что в этом плохого? – удивилась я. – Он проповедует любовь!
– Он Мессия, – произнесла она с обожанием.
– Он мужчина, – возразила я. – Даже если потом он уйдет на Небо, здесь, в теле мужчины, он испытывает то же, что все. Ест, как все, пьет, нуждается в женщине.
– Он, не как все. Он – Бог!

Богиня или нет, я всегда получала тех, кого хотела. Поэтому улыбнулась покровительственно маленькой дурочке и попробовала вытолкать ее из толпы.

– Нет! – уперлась она. – Рядом с ним столько женщин!.. Если на них он не смотрит, как на женщин…
– На площади! – уточнила я. – При стечении народа!
– Он не смотрит на них как на возлюбленных. Я вижу. Любовь нельзя утаить, она сильней человека. Он их любит не больше и не меньше, чем своих учеников-мужчин, чем тебя...Хотя ты тоже избегаешь его.
– У меня свои боги, а тут я из любопытства.
– А я... Я пошла бы за ним, куда угодно, но не посмею. Отец нашел мне мужа.
– Ты станешь несчастной, подчинившись отцу.
– Я не могу не подчиниться. Я могу только умереть. Но пока ходит по земле Он, мой единственный возлюбленный, я согласна претерпеть все, даже ласки жирного старика. В надежде, что когда-нибудь Он меня заметит, отогреет своей улыбкой.
– Как же он тебя заметит, когда ты прячешься!
– Он – Бог, Он всех видит, а раз не подзывает, значит, я должна пройти испытание, пострадать за любовь к Нему, исполнить долг дочери.
– Для меня это слишком сложно, – вздохнула я. – Для меня любовь – радость, а не отречение от себя. Как ты, лишившись себя, сможешь любить?
– Душой. Она чище тела. Он хочет, чтоб его любили душой, без похоти плоти.
– Ты знаешь, чего хочет Бог?
– Я Его чувствую. Но я слаба, я боюсь в него влюбиться как женщина. Тогда я не смогу исполнить волю отца. Все тогда будет очень плохо.

Позже я узнала, что она сбежала из дома. В брачную ночь. Ее настигли и забили камнями. Бог не смог ее защитить, он был далеко. Видел ли он, как все происходило? Узнал ли, почему погибла еще одна невеста Христова? Девочка лишний раз доказала мне, что нельзя свои желания подавлять.


Нина Андреевна предложила мне кофе, и я не отказалась. Готовя напиток, она пыталась вызвать меня на откровенность. Сказала, что она не ханжа, а сын ее увлекается обрядами и обычаями разных народов. Попросил узнать, чей танец исполняла я на банкете. Пришлось сказать, что и сама не знаю доподлинно. Часть моих предков переселилась в Карпаты с Балкан, и там и там жили разные малые народности, хранили свои традиции, но из молодых мало кто дорожит наследием. Нина Андреевна согласилась, что молодых интересует только компьютер. Слава Богу, есть и среди них приятные исключения, такие, как ее сын и я.

– Расслабляетесь? – послышалось от дверей. Ученый муж Лев Борисович умел ходить неслышно, как кошка. Он даже дверь распахнул неслышно и стоял теперь на пороге, грозно сдвинув кустистые брови. Маленького роста, с брюшком и залысинами, на Зевса Лев Борисович не тянул, и Нина Андреевна улыбнулась ему радушно: «Присоединяйтесь! У меня кофе хороший, муж привозит из рейса. Очень бодрит, помогает работе мозга!».
– Мой мозг в допинге не нуждается! – отрезал профессор, – И вам не советую... злоупотреблять!

Он вышел, на сей раз шумно, и Нина Андреевна мне подмигнула по-свойски: «Шеф не в духе. Он и сам вчера не вышел... Возраст. Давление. – с лицемерным состраданием протянула она. – А все харахорится. Седина в бороду, бес в ребро! – добавила она полушепотом.

– Неужели? – усомнилась я в мужской привлекательности Шефа. – Лене он в дедушки годится!
– Это мы с вами так думаем, – союзнически сообщила старшая. – У него и кроме Лены хватает пассий. Многие женщины, Радмила, как бы покорректней выразиться, не слишком разборчивы. Им что важно? Деньги, блат, перспективы. Без протекции Шефа Лена не только до диплома не доберется на своих длинных ногах, но и на бюджетное не поступит. Дал Бог ноги, а умом обделил!
– А Лена хочет учиться? – изобразила я глубокое удивление.
– Да что вы, Радмила Александровна! Лена хочет получить корочки, повысить свой рейтинг. Вот и старается, бедняжка! Это мы с вами предпочитаем здоровых, сильных мужчин…
Мой здоровый сильный мужчина позвонил мне под конец рабочего дня. Предложил встретиться в городе, посидеть в кафе. Судя по голосу, он был чем-то удручен. Скандал на работе? Полина Сергеевна приходила? По телефону я ничего выяснять не стала.
– Муж? – догадалась Нина Андреевна. – Повезло вам, Радмила, с мужем. Лев Борисович его видел и едва ли сделает вам непристойное предложение!
– А вам делал?
– Намеками, – улыбнулась она кокетливо. – «Ваш муж редко бывает дома, а вы такая цветущая женщина! Вы часто не в настроении, а это сказывается на работе…». Пришлось на мигрень сослаться и... – она наклонилась ко мне, – Объяснить, тоже не в лоб, что у женщин моего возраста случается...климакс! Видели бы вы, какое у него лицо стало! – и она рассмеялась победно. – Такое, будто я призналась, что лечусь от венерической болезни! – Взяла сумку и посоветовала на ход ноги, – Вы, Радмила, держите с Шефом ухо востро, не смотрите, что он с виду такой пенек…

Шефа, вздумай он со мной позаигрывать, я бы мизинцем перешибла, но тогда мне пришлось бы искать другую работу. Посудомойкой, к примеру. Лев Борисович в научных кругах был величиной известной. Подставлять Михея я бы не стала. Не хотелось сушить ему сухари на зону. Да и проблемы свои я всегда решала сама. Поэтому, столкнувшись с Львом Борисовичем в коридоре, постаралась пройти мимо. Не получилось. Вероятно, мой наряд произвел на него сильное впечатление. Он мог подумать, что ради него я вырядилась так ярко. Мог, пожалуй, вообразить, что и мой дикарский танец был подарком на его юбилей.

– Зайдите ко мне, – потребовал он.
– Это надолго? – уточнила я.
– А вы куда-то спешите?
– Мы с мужем договорились встретиться в городе.
– Подождет муж.
– А у вас ко мне что-то срочное? Может быть, лучше утром, на свежую голову?…
– Вы мне будете диктовать, что, когда делать?!

Шеф жестом приказал мне следовать за собой. Леночки в предбаннике уже не было.

– Вам нравится работать у нас? – осведомился Шеф в кабинете. Ему, чтобы посмотреть мне в лицо, пришлось бы приподняться на цыпочки, поэтому смотрел он в окно.
– Вас не устраивает, как я работаю? Если вы насчет моей выходки на сэйшене…
– Бросьте! – поморщился он. – Мне ваша выходка понравилось.
Оригинально. Я бы хотел, чтобы вы еще что-нибудь... выкинули. В том же роде.
– По приказу не смогу. Только по настроению.
– А если я... создам тебе настроение?
– Извините, но у вас не получится. Я сегодня слишком устала. Да и муж…
 – Сдался тебе какой-то строитель! Люмпен! – пошел Лев Борисович ва-банк. – Вы с ним разного поля ягоды.
– Нам с ним лучше знать, с какого мы поля!
– Подумай о себе! – угроза в голосе Шефа смешалась с игривостью.
– Если я вас правильно поняла, вы хотите заменить мною Леночку?
– Глупость какая! – выплюнул Шеф сердито.
– Отнюдь! – пошла теперь ва-банк я. – Поверье моему ведьмовскому знанию, Леночка вам куда больше подходит. Вам в ваши годы и с вашим опытом нужны молодые дурочки, с вас вполне хватает умной жены…
– О жене – ни слова! – перебил он почти свирепо, но я не угомонилась.
– Жена – это святое, все другое – шалости немолодого мужчины! Но и шалить надо в меру! Только не пытайтесь меня пугать! Вы, конечно, человек уважаемый, со связями, но ведь и у меня могут быть кой-какие тайные связи! Я не на улице под деревом родилась!

Где я рождалась, мне было неведомо. Очень может быть, что под деревом, но сейчас это значения не имело.

– У меня очень ревнивый муж. Мой с ним развод повлечет за собой ваш развод.
– За это не переживай! – отмахнулся Шеф с наглым самодовольством.
– Я допускаю, что ваша жена в курсе ваших похождений и закрывает на них глаза, но это пока все шито-крыто и никто о ней не злословит. Ну да, женщины постараются испортить ей жизнь. А вам, Лев Борисович, ее испортят мужчины. Вы готовы прямо завтра на мне жениться, чтоб сохранить лицо? Несколько помятое. Моим мужем.
– Ты что задумала, стерва?..
– От стервеца слышу. – выдохнула я ему в пока что не подпорченный фейс. – Я всего лишь рисую вам перспективы. Последствия вашей неосмотрительности. Но я могу пойти дальше. Бабий бунт на корабле вас устроит? Не лучше ль нам разойтись, как корабли в мирное время? Извините, я опаздываю. Нашу беседу, если пожелаете, мы продолжим в любое удобное для вас время!

Неужели это Шеф спровоцировал мое буйство на сейшене, чтобы затащить в койку?! Вряд ли, тролль считает себя неотразимым! Он решил использовать ситуацию. Гад! Жаль, что в эту эпоху невозможно решить проблему одним ударом меча! Не случайно Нина Андреевна предостерегла меня против Шефа. Уже были какие-то разговоры. Между ней и Леночкой, например. Плохо, я не помню, что вытворяла. Вдруг, танцуя, чмокнула Левушку в морщинистую щеку? Или таскала его по залу на руках?.. Видимо, придется Льва Борисыча сглазить! В доисторические времена проще простого было сжить человека со свету. Проклинали, проводила обряд, и человек помирал. Чах без видимых причин и кончался. Но в те эпохи люди были внушаемы, а Лев Борисыч вырос в лоне КПСС!..

– Что с тобой? – спросил Михей при виде меня.
– Что с тобой? – парировала я. – Мать приходила?
– И мать и... Все одно к одному, короче! С подрядчиком поругался.
– Тебя выгнали без выходного пособия?
– Пусть попробуют! Все на хрен разнесу, что построил!
– Тебя посадят.
– Пусть докажут, что я! Есть масса способов не подставиться!
– А законным путем – никак?
– Ты где живешь?! Где ты видела какой-то законный путь?!
– В крайнем случае, уедем в Буэнос-Айрес!
– А еще лучше, в Гондурас!
– Я согласна. Как раз туда мне и хочется!
– У тебя-то что? – переключился Михей на мои неприятности.
– У меня все путем. Законным. – опомнилась я. – Шеф немножко испортил настроение, но я в долгу не осталась.
– Может, в бубен ему дать?
– Сама дам. Перед отлетом в Гондурас. Могу и твоему подрядчику отвалить. И еще кому там неймется. Маму с Женей не трону, не переживай. У тебя конфликт из-за денег?
– С них началось. Своих, сколько надо, не наскреб, попросил авансом, ну, и понеслось! Стал я, Радость, главным врагом капитализма!
– Стачком создавать не пробовал?
– Кто ж подпишется! Своя норка с краю! Работяги, спасибо, скинулись, кто сколько смог, подал мамке на пропитание, и на кофе нам осталось. Тебе на пирожное, мне на сто грамм!
– Тогда уж и мне – на сто!
– Заметано! Главное, на билеты отложить пару рупий. Ты не помнишь, как называется столица Гондураса? Вот и я забыл! Плохо! Знать надо и любить родную столицу будущего!
Михей взял меня под локоть и усадил за столик на террасе кафе. Когда он вытащил из кармана мятые деньги, я шлепнула его по руке:» Угомонитесь, милорд! Вашу даму пока еще не уничтожают экономически!»
– Пока еще? – тут же уточнил он.
– Всякое возможно.
– В Гондурас, в Гондурас! Бегом!
– Знаешь, Михей, мы с тобой не уживемся нигде. Мы не терпим насилия.
– Значит, мы уйдем в партизаны! Где там сохранились партизаны? Если нигде, нам придется заниматься сельхозработами. Но раз бывшие царские офицеры, которые перебрались в Парагвай, сумели работать на земле, мы тем более справимся. Не голубая кровь. У меня. А у тебя?
– Полный спектр!
– Замечательно! Я не знаю, чем люди занимаются в Гондурасе, но там должны быть мирные горные селения. Ты там быстренько сойдешь за свою. Ты ведь даже бюстгальтер не носишь.
– Не люблю, когда одежда стесняет. Я отчасти румынка, Михей, а румынки не носят лифчики. Нам так удобнее двигаться и дышать.

Я заказала пиццу, два салата и графинчик водки. Михей нахмурился.

– Радость, я себя чувствую альфонсом!
– Ну, и дурак! Мы – семья. У нас бюджет -общий.
– Так-то оно так…
– Если меня выгонят с работы, ты что, не купишь мне прокладки?

Нам обоим было невесело, но мы старались поддержать дух друг друга.

– Я куплю тебе не только прокладки, если меня самого не турнут взашей, – вздохнул Михей озабоченно. Но тут же разулыбался. – Если нас обоих турнут...Нам придется вплавь добираться до Гондураса! Тебе как, слабо?
– Мы себе выдолбим пирогу.
– Мы и не такое выдолбим! Наш народ умудрился не загинуть в собственном государстве, а в чужом мы и подавно не пропадем!

После второй рюмки он стал всерьез рассуждать о том, как мы обустроимся в Южной Америке: «А вдруг там программисты требуются, не только партизаны? У меня же будет свой переводчик!».

– В этом качестве тебе больше подойдет Кира. Испанский язык так разбежался по континенту, что население разных стран не всегда понимает диалекты друг друга.
– Это как русский и белорусский, украинский? Прорвемся без Киры! Киру я с нами не потащу!
– А маму, Женю, племянников? Васю? Учти, на них не соглашусь я!
– Мы им будем помогать. Из-за океана!
– Хорошо быть фантазером!
– Хорошо быть реалистом. У них все получается.
– Успокойся, Михей. Тебя мама никуда не отпустит.
– Дорогая, ты меня держишь за маменькиного сынка, да?! За размазню?! А я просто нормальный сын! Я люблю маму, это естественно. Она меня родила.

Я поймала себя на том, что внимаю Михею, как своему сыну-подростку, ласково и с иронией.

– Если бы тебе пришлось выбирать между мной и мамой, Женей, кого бы ты выбрал?
– Это нечестный, провокационный вопрос!
– Людям то и дело приходится выбирать.
– Я бы... Я бы самоубился!
– Идеальное решение! – я рассмеялась и потрепала Михея по волосам. – Мой вопрос остается в силе.
– Радость, послушай! – взмолился Михей. – Разве мои родные лезут к нам, сильно нас достают? Они к нам даже не заходят после того раза…
– Зато жалуются всем, что их мальчика захомутала стерва! Шлюха! Она раньше в борделе надрывалась, в эскорт-агентстве!
– С чего ты взяла?!
– Инстинкт! Он меня не подводит!
– А сейчас подвел, Рада! Ты сейчас... Ты меня сейчас оскорбила!

Он стремительно поднялся из-за стола и вышел. Я последовала за ним. Неспешно. Пусть остынет. Почему мне только сейчас пришло в голову, что мамаша Михея наведывалась в мой инстититут? Плакалась и наводила справки. Не с пляски на банкете начались мои неприятности, с Полины Сергеевны. Если раньше они с Женей пытались просто разлучить нас с Михеем, то побывав в моем доме, положили на него глаз. Они бы прекрасно у меня обустроились, а свою двушку сдавали. Неплохое подспорье к заработку Михея! Его Полина Сергеевна уже взяла в оборот, вдалбливает ему, что мы – не пара, что я самоутверждаюсь над ним. Комплекс неполноценности в нем она развивала с детства, но тогда он сопротивлялся, а сейчас… Он стал давать слабину. Мать впилась в него, как акула, заручилась поддержкой кого-то из моих сослуживцев, открыла у меня в тылу второй фронт. Они с Женей придумали, как стать счастливыми! Дело за малым – выдавить меня из квартиры, из города, сжить со света. Дуры-то не знают, что я – богиня! Правда, и богиням от людей доставалось.

Михей меня поджидал на перекрестке, у светофора.

– Ну, что, Радость, мир? – спросил он тоскливо. – Закрыли тему?
Я не ответила. Я должна была укрепиться в подозрениях, сделать догадки фактами.
– Может, прихватим что-нибудь на вечер? – спросил Михей нерешительно и вынул свои рубли. – Чисто снять стресс!
– Прихватим, – кивнула я. – Ты здесь подожди. Не светись в магазине мрачной физиономией. Продавщицы тебе ничего плохого не сделали, чтобы ты их пугал.
– Я что, такой страшный?!
– Если ты себя видишь со стороны, то ты уникум, Михей! Единственный в роду человеческом!

Он покорно прислонился к стене. Подавленный и страдающий. Сегодня мы с ним повздорили впервые за сколько...за год супружества. Лиха беда начало? Специалисты для снятия стрессов советуют женщинам шоколад, мужчинам – водку или пиво, а диабетикам без вредных привычек – гладить котика. Котика мы не завели. Исправим этот промах в Буэнос-Айресе?
Отсутствие Мурзика я компенсировала и водкой, и шоколадом, и вином, прихватила полуфабрикатных котлет, чипсов, паштета. Не слишком ли я расточительна в новых условиях? Впрочем, жизнь, это всего лишь Сейчас! Мы с Михеем к процветающей прослойке не относились, но при плохой игре делали хорошую мину. Он рассказывал коллективу про обеспеченную жену, я – про обеспеченного мужа. Это повышало наш рейтинг.

Начальство к благополучным относится иначе, чем к нищебродам. Того, кто прочно стоит на финансовый платформе, рублем не бьют, не вынуждают горбатиться за копейки. Такой развернется и уйдет, а от гостербайтера на месте профессионала одни убытки. И объект в срок не сдадут, и перевод научной статьи не сделает Шефу Леночка. У Леночки другие задачи, а Нина Андреевна с переводом затянет до бесконечности. Нет, не выгодно подсиживать меня Нине Андреевне! Если только суть конфликта – не в сфере рабочих отношений. Но в других сферах мы с ней не соприкасаемся...Кто-то ей наплел, что мы любовники с ее мужем? Или даже с сыном? Маразм! Нину Андреевну из числа врагов исключаем!

Приободрившись, я улыбнулась Михею у стены. У символической расстрельной стенки: «Пошли!».

– Ну, ты набралась! – буркнул он.
– В дорогу. Неохота в океане ловить акул. Ты умеешь их ловить, кстати?
– На катранов охотился, – он взял у меня пакет. – А на белых, голубых... Неизвестно, чья возьмет.
– Известно. Акулина. Акулья. Как правильно?
– Как ты скажешь, так и правильно. Это ты у нас филолог.
– Я всего лишь полиглот, и в России живу недавно.

Я схватила Михея под руку, прижалась к нему, и дальше мы пошли примиренные.

Кира, видимо, высматривала нас из окна. Не успели мы с Михеем разобраться с покупками, как раздался звонок на мой телефон.

– Радмила Александровна! – радостно зазвенела Кира. – Можно, я к вам зайду?
– Нет, – ответила я резко. – Мы заняты. Мы никого не принимаем.

Киру я озадачила, я еще никогда не разговаривала с ней в таком тоне, но мне было не до Васнецовой.

Не прошло и минуты, как ожил мобильник Михея.

– Я свой номер ей не давал! – заторопился Михей, – Я не знаю…

Посмотрел на экран и сообщил, с облегчением: «Это Женька!»

– «Хрен редьки не слаще!» – подумала я досадливо.
– Да! – обронил Михей в трубку. И напрягся. – Не реви, толком расскажи, что случилось! Не реви, я сказал!.. Позови маму…

Он бродил по комнате с телефоном, слушал Женю и делался все мрачнее.

– Васька, козел, допрыгался! – оповестил он меня. – Отделали его за магазом, во дворе. Круто отделали. Жильцы «скорую» вызвали. Они Ваську часто видели, то с друганами, то одного. Знали, что он безобидный.
– Так уж и безобидный? Дыма без огня не бывает! – вспомнила я еще одну мудрость. – Вероятно, друганы сбросились, а Вася решил бутылку донести до жены.
– Не мог он. Васька – честный алкаш.

Этой фразой Михей меня рассмешил.

– Я скорей поверю в пришельцев, чем в честных алкоголиков, – объявила я, просмеявшись. – Лампочка загорелась – все! Он больше не человек!
– Дорогая, ты меня извини, но мне придется съездить в больничку, разузнать, что там и как. – Михей улыбнулся мне виновато. – Я Женьке обещал.
– Почему она сама не поедет?
– Дети.
– У них есть бабушка.
– У матери сердце. Прихватило.
– Очередной приступ хитрости?
– У нее стенокардия! Давно!
– С тех пор, как уличила мужа в измене?
– И что? Другие на этой почве вены вскрывают, травятся…
– А Полина Сергеевна подумала о детях и внуках! На похоронах сэкономила!
– Рада!!
– Все, Михей, езжай! Не доводи до греха!

К своей родне Михей относился трепетнее, чем показывал. Меня это злило. И сейчас я вспыхнула, но сдержалась. Не хотелось второй размолвки подряд. И законы милосердия нарушать не хотелось. Не убудет меня, если Михей проведает потерпевшего. Нас убудет, если с Михея опять потребуют денег!

– Я быстро! – теперь уже покаянно пообещал Михей. – Туда и обратно. Ты тут не напивайся без меня, лады?
– Я подумаю. Но если тебя не будет часа через полтора, дам себе оторваться.
– Все понял. Учел. Целую.

Он выскочил за дверь пулей, прогрохотал по лестнице, хлопнул дверью подъезда. Он хотел уложиться в отведенное ему время, но не знал, с чем столкнется. Вдруг придется ждать, пока освободится врач, а потом врач пошлет Михея в аптеку за медикаментами, которые позарез нужны пострадавшему, но которых в больнице нет. Вася, если он в сознании, станет искать у Михея жалости, попросит купить пузырь. А еще там могут оказаться менты, которым надо опросить жертву, а заодно – родственника жертвы. Зря я выдвинула Михею условия, загнала его в рамки. Поступила, как ревнивая, капризная самка, что мне прежде было не свойственно. Деградирую под прессом техногенной цивилизации?

Мне вдруг очень захотелось увидеть Кюри. Он не сможет объяснить, кто я, откуда взялась, но он понял бы мое состояние. Такой добрый, такой чуткий мальчик! Своей ли смертью он умер? Теперь-то без разницы. Прошлого нет. Лишь во мне живут его образы. Кюри, Жрец, Маркиз. У Мигеля и Михея общего – только имя. Я не смогу изменить Михея. Такого убить проще, чем подчинить. За что его убивать? За любовь к матери, чувство мне неизвестное? К родным он привязан, а что на самом деле он испытывает ко мне? В течение жизни я врала на каждом шагу. Не из природной склонности – по необходимости. Что, если и Михей – врет? Женился на мне по расчету, чтобы, как в детективах, завладеть всем моим имуществом? Вот и траванули меня так, чтобы подозрение пало на других! Им же невдомек, что я – вечна!

Вечным тоже надо быть бдительными. Я вынула наши с Михеем паспорта. Рассмотрела. Штамп о браке имелся. Значит, Михей – наследник первой линии по-тутошнему законодательству. Почему у нас фамилии разные? Я осталась на своей. При замене паспорта могло вскрыться, что он фальшивый. Да и зачем мне чья-то фамилия? Миллионы лет я без фамилии обходилась, а в дальнейшем обойдусь той, которую сделал мне Игорь Дмитриевич. Ну, а если клан Богдановых ждет не дождется, когда я двину кони, не составить ли мне завещание? Или дарственную? На имя... Киры, Нины Андреевны? Нет вокруг ни одной достойной кандидатуры!

Чтобы разогнать ненужные мысли, я пожарила котлеты, отварила картофель, нарезала салат. Пересыпала чипсы из пакета в вазочку. Даже собралась набрать Киру – поболтать ни о чем, но тут вернулся Михей. Запыхавшийся.

– Я уложился? – вопросил он с порога. – Я мчался, как рекордсмен!
– Мой руки, садись за стол, – ответила я без выражения.
– За стол, это хорошо, но почему ты дуешься? Ну, не мог я не съездить к Ваське! Русские своих не бросают. Васька, кстати, плохой. Не понимаю! Ну, забрали пузырь у мужика, кучку мараведи, мобилу, но ногами-то зачем избивать?!
– Кучку чего забрали? – напряглась я. – Мараведи? Ты хоть знаешь, что это такое?
– Знаю! – ответствовал он с достоинством. – Медная средневековая монета, испанская. Еще имели хождение эскудо, серебряная деньга, и золотые флорентийские флорины, но у Васьки такого точно не наскреблось бы! Что ты так смотришь на меня, дорогая? Я не совсем недоразвитый. Одно время нумизматикой увлекался. При отце. Собирал античные монеты на побережье. После шторма море выбрасывало. Понимаю, мне бы сейчас поинтересоваться курсом песо…
– Так что там с Васей? – перебила я. Муж явно старался не загружать меня «чернухой».
– Полежит и такой же будет! Сотрясение мозгов средней тяжести. Множественные ушибы, два ребра сломаны, фейс – как черносливина. Реанимируют по-быстрому и выпишут. Переполнена больничка, все силы медиков брошены на кавид. Женьку я предупредил, что придется ей изображать сестру милосердия, а кому еще? Васька – отец ее детей!
– Он один живет? – решила я поинтересоваться Василием.
– Один, – вздохнул Михей сострадательно. – Родители друг за дружкой ушли, с разницей в год, как раз, когда Васька без работы остался! Все всегда одно к одному!
– Одно к одному. Всегда. – повторила я в задумчивости.
– Пришла беда, отворяй ворота! Но мы свою границу оставим на замке, Радость!

Он рассмеялся нарочито беспечно и заключил меня в объятья. Тут же проснулся мой телефон.

– Кира! – объявила я с гримасой неудовольствия. – Какая неугомонная!
– Да, пустили козу в огород! – посочувствовал нам Михей. – Давай я ей объясню политику партии!
– Нахамишь?
– Бог с тобой! Объясню ей культурно, что третий – лишний.

Он выхватил у меня мобильник и бархатным баритоном послал Киру смотреть сериалы. У нас тут свой сериал, в реальном времени. Рада позвонит, когда он закончится. – Я молодец? – справился он затем.

– Ты мой герой! – подхватила я. Мне сделалось стыдно, что я возвела на него напраслину. Пусть лишь про себя, для себя... Если сглазить злобную Полину Сергеевну заодно со Львом Борисовичем, мир станет чище, и не придется нам с Михеем отправляться за океан! Христиане уверяют, что за порчу воздается, да еще многократно, тем, кто ее навел, но у примитивных народов было все проще, не гибли колдуны в страшных муках один за другим!

Михей нашел латиноамериканскую музыку, и мы прекрасно провели вечер. Так же, как и ночь.

Утром я надела темное неброское платье и, по контрасту с ним – дорогие украшения. Все-таки, хорошим человеком был мой шеф Игорь Дмитриевич! Не сравнить с троллем Борисом Львовичем!

– Что это ты вдруг? – удивился Михей, – Ты же не хотела светить сокровища.
– Тактический прием, – не стала я раскрывать политику партии.
В секретарской спросила Леночку, у себя ли Шеф, и не дав ей ответить, толкнула дверь кабинета. Шеф был на месте, перебирал бумаженции на столе. Я и ему не позволила раскрыть рот. Заперла дверь. Улыбнулась хищно. Шагнула к нему: «Вы готовы завтра же уехать со мной в Гондурас?»
– Что, что, что? Куда?! – Лев Борисыч не успел придать себя начальственный вид. Он растерялся, и я усилила натиск: «В Гондурас. Там мы сможем наслаждаться друг другом. Вы же этого хотели?»
– Да вы... ты... – затрепыхался он. – Вон из моего кабинета! И чтоб заявление об уходе сегодня же лежало у меня вот здесь! – хлопнул он ладошкой по документам.

Я приблизилась к нему походкой пантеры, уперлась руками о стол и наклонилась к Шефу так, что мои ожерелья закачались у него перед носом. Одним из них, самым дорогим, я стала поигрывать.

– Есть люди, – заговорила я доверительно, – которые меня очень ценят. Эти люди поехали бы со мной даже в Арктику, и уж конечно, они не дадут меня в обиду какому-то чиновнику от науки... который мышей не ловит множество лет. Выдает за свои труды работы других людей и принуждает женщин к близости угрозами, шантажом…
– Тварь! – взвизгнул он, – Ты мне еще ответишь!…
– Легко! – пообещала я. Схватила Шефа за грудки, швырнула на стол и навалилась на него сверху. Руками Льва Борисовича я сдавила себе шею – не сильно, но так, чтобы остались следы: «Вы пытались изнасиловать меня, я отбивалась. Долбанула вас по кумполу вот этой вот вазочкой. В пределах самообороны! Полежите немножко в коме, вам даже полезно. А уж как коллектив обрадуется!…
– Лена! – завопил Лев Борисович. – Вызывай охрану! Полицию!
– Убивают! Насилуют! – перекричала я Шефа. И справилась ласково: «Вы подумали, как будете выглядеть в глазах нормальных мужчин, когда обвините в нападении на вас женщину... на которую сами же и набросились!

Ручкой Шефа я порвала на себе платье, от ворота до груди, и нитку бус. Не самую дорогую. Жаль было, но чего не сделаешь для победы! Швырнула Льва Борисовича на пол, вместе с бумагами, и выскочила за дверь, едва не сбив с ног обалдевшую вконец Лену. В секретарской рухнула на стул, силясь как бы прийти в себя. – Он и с тобой так? – спросила у Лены слезно. Грязное животное! Монстр! Ты кого-нибудь вызвала?

– Я... – проблеяла Лена. – Нет, не успела. Не сообразила, кого… Что вообще…
– Вот и не надо никого! – проговорила я, словно бы входя в разум. – Это ж какие разговоры пойдут! Сколько грязи вылется... Не только на Шефа! А его жена бедная! Не дай Бог, не переживет позора!

Лена хлопала глазами, совершенно сбитая с толку. И тут в секретарскую ввалился Лев Борисович, разъяренный, как бык с бандерильей в холке.

– Где охрана?! – заорал он. – Что ты встала, идиотка?!
– Мы решили не портить репутацию Института, – объявила я так, будто это решение стоило мне огромных трудов. – Ни института, ни лично вас, Лев Борисович. Но если вам угодно пойти законным путем, привлечь органы, то я сейчас же иду снимать побои.
– Ты! – у Шефа сперло дыхание. Он поворотился к Лене: «Она сама на меня напала! Меня подставляют! К нам внедрили эту аферистку, авантюристку…
– Скажите еще, что я вас изнасиловала! – гневно перебила я Шефа. – Сама себя душила, ущерб себе нанесла моральный и материальный! Ради чего?! Я вас спрашиваю, ради чего я на такое пошла?! Чтобы вкалывать за целый отдел, пока другие пьют кофе и развлекаются?! Идиотку из меня сделать решили?! Крайнюю?! Так я сама сейчас везде позвоню! И в полицию, и в прокуратуру! И кое-кому еще! – вперила я в Шефа взор Немезиды.
– Может, не надо? – простонала на всхлипе Леночка. Ей уж точно не мечталось, чтоб ее нижнее белье стало всеобщим достоянием. Она переводила умоляющий взгляд с меня на Льва Борисовича, опять на меня…
– Я свое слово сказала, – напомнила я. – Но раз Лев Борисович предпочитает скандал... Адреналина Льву Борисовичу не хватает.
– Лев Борисович, миленький! – взвыла Лена.
– Не унижайся, – потребовала я. – На твоем места я бы держалась меня, проявляла женскую солидарность.
Ничего такого я от Леночки не ждала, но меня напрягала ее психологическая зависимость от начальства.
– Дознаватели всех будут опрашивать, – пообещала я Леночке. – Как ты думаешь, наши бабы захотят проявить с тобой женскую солидарность?
Шеф дышал носом так шумно, что его, наверняка, слышно было на улице.
– Чего ты хочешь? – осведомился он тоном ниже.
– Покоя, – ответила я. – Свободы и независимости. Лена соберет мои бусы – они мне дороги как память – и будем считать инцидент исчерпанным. Если никто не возражает.
Лена бросилась стремглав собирать бусы.
– На твоем месте я бы ушел. По собственному желанию. – выдавил Шеф. Понятно, что он не забудет и не простит мне свое унижение, полное поражение и как сановника и как мужика. Нашелся неотразимый! Герой любовник в разгаре мужского климакса. Не даром ему так не понравилось это слово!
– Я обязательно уйду, – пообещала я. – Когда пожелаю. А сейчас я у вас отпрошусь с работы. Мне надо привести себя в порядок, как вы понимаете.

Он не понял, не задумала ли я еще какой-то подвох, посопел, повращал извилинами и махнул начальственно ручкой: «Конечно, Радмила Александровна, вы свободны.

– Вот! – протянула мне Лена на ладони мои агаты и сердолики. – Если где-то закатилось, так я потом…
– Всего доброго! – сердечно попрощалась я с ними.

В туалете вынула из сумки сменное платье, переоделась и отправилась к Михею. Я нуждалась в одобрении своего экстравагантного поступка, но не знала, стоит ли рассказывать о нем мужу. Тогда пришлось бы рассказать и о приставаниях Шефа, а Михей бывает неуправляем. За свою женщину он Шефа прибьет.

Одобрение я нашла бы в стане сарматов, у единственной, давно погибшей подруги. С херсонесской гетерой мы были добрыми знакомыми, понимали друг друга, но обе не стремились к сближению. Не исключаю, что гетера помогла мне покинуть Херсонес еще и потому, что опасалась конкуренции с моей стороны. Я не отличалась изяществом, не разбиралась в искусстве и философии, но так зажигала, что ни один грек бы не устоял!

И не только грек!

Работяга, которого я попросила найти Богданова, осмотрел меня с интересом. Крикнул в сторону недостроя: «Михей! К тебе опять баба!» и присовокупил: «Может, познакомишь?».

– Ни фига! – откликнулся Михей сверху. – Это жена!

Он спустился, радостно улыбаясь, а мной овладела ревность. «Опять баба!» – как это понимать?! Полину Сергеевну и Женю Михеевы товарищи по труду видали неоднократно, знают, кем они Михею приходятся, но кто еще его посещает? Кира? Прежние подруги? Новые пассии? На такого красавца как Михей обольстительницы охотятся. Я сама умею охотиться на мужчин, я-то знаю.

Улыбка на лице Михея сменилась озабоченностью.

– Что-то случилось? – спросил он. – Тебя уволили?
– Меня поощрили! – ответила я со смехом. – За доблесть, проявленную в борьбе за права трудящихся!
– И в чем твоя доблесть выразилась? Ты кого-то побила?
– Удержалась. Заглянула узнать, не побил ли кого-то ты.
– Я мирный строитель. Начальства сегодня нет, так что все спокойно, все хорошо. А у тебя точно все хорошо? Ты платье сменила, цацки сняла, повязалась шарфиком…
– Он сюда подходит больше, чем цацки. Не так вычурно. А на платье я кофе пролила, пришлось съездить домой, переодеться...Михей, только честно: ты не меня ждал?
– А кого? Мама вчера была…
 – Кого имел в виду твой товарищ, когда сказал: «К тебе опять баба»?
– За повадилась одна придурочная. Я с ней в сетях познакомился, давно, до тебя, она иногородняя. А тут заявилась – в отпуск она приехала. Я ее вроде как приглашал!
– Вроде как?
– Да не помню! Сколько месяцев прошло! Может, пьяный был? В принципе, я до потери пульса не надираюсь, а тут друг приехал с Севера, он там на субмарине служит, Валька Кочет. Ну, и посидели по-взрослому. Мы с Валькой в одном дворе росли, и отцы наши служили вместе. Может, я тогда и написал что-то лишнее той придурочной. Нет, внешне она ничего, на пациентку не смахивает, но… странная!
– И чего ей от тебя надо? Тебя?
– Я ей честно объяснил, что женат, изменять не собираюсь, она вроде как поняла. Попросила показать город, свозить на море…
– И ты?…
– Пообещал, что когда-нибудь, когда сдадим объект, потому что сейчас – запара! Я ей даже сказал, что втроем на пляж выберемся, с тобой! Ты что, не веришь?!

Он засверкал глазами, чуть не рванул робу на груди, и я решила не выбивать Михея из рабочей колеи окончательно. Чмокнула его в щеку и пошагала прочь. Когда обернулась, он все еще стоял посреди двора, глядел мне вслед. Напряженно. Я послала ему воздушный поцелуй.

Поверила ли я мужу? И да, и нет. Познакомиться бы с придурочной. У Михея должен быть ее телефон. Вернуться и попросить? Ни за что! Прежде ревность мне ведома не была. В примитивных племенах все жили друг с другом. Половой акт не связывали с деторождением, и люди знали только матерей. Поэтому главной богиней была Матерь, Ма. Когда богов стало много, а мужчины закабалили женщин, я сохранила свободу и независимость. Умела себя поставить! Поверила в свою избранность. Всех вокруг заставила верить в мое неземное происхождение.

Данный мир существовал по другим законам, утилитарным. В давнем я не томилась одиночеством – знала, что найду себе соплеменником, одних, других, третьих... А теперь намеренно поставила стенку между собой и окружающими. Из-за родственниц Михея, Киры, офисных крыс? Я не вписалась в новую среду обитания. Трудно быть, как все, если ты – не как все. Плохо, когда не к кому прибиться. Я стала себя утрачивать. Перестала контролировать себя, а значит, и ситуацию. Зря я сбросила профессора на пол! Старый потрох мог ушибиться, и тогда уже он побежит снимать телесные повреждения. Лена вернулась в естественное для себя состояние, из коллег никто за меня не встанет, нет средь них человеков-борцов! Как нет у меня высокого покровителя. Никого нет, кроме Михея. Шеф поймет, что я блефовала, он придумает, как мне отомстить. В давнем мы все делали вместе. Когда рядом есть кто-то, даже страх не так страшен!


Мы в Зариной купали коней и сами купались. Расплели косы, чтобы прополоскать волосы, а одежду, доспехи и оружие оставили на берегу. Мы веселились, а потому заметили не сразу, что из кустов за нами пристально наблюдают. Кто? Сарматы бы не посмели, они к своим женщинам относились с почтением. Мы еще не перешли через Днепр, а значит, греки не знали, что мы идем, и не могли выслать нам навстречу передовые отряды. С кочевниками Причерноморья у нас стычек не было. Мы их не трогали, и они нас пропустили через свои земли…

Мы бросились на берег, к оружию, и тогда они возникли из зарослей. Непонятные, ни на кого не похожие, в длинных серебристых одеждах, два мужчины и женщина. Они нам не угрожали, молчали, смотрели без выражения, как смотрят на воду, а нас вдруг охватил безотчетный, неодолимый ужас. От ужаса мы и принялись в них стрелять. Наши стрелы не долетали до них, они как будто упирались в невидимую преграду и падали. И мы завопили, простерли руки к небу, а потом пали ниц.

– Это боги, – прошептала Зарина. – Мы их оскорбили!
– Они со всеми нами расправятся!

Зарина закрыла руками голову, а я, наоборот, подняла лицо. Я должна была понять, насколько боги разгневаны.

Никаких чувств боги не выказали. Может быть, они вообще не заметили нас, приняли за рыб и лягушек? Зато я их рассмотрела. Из мужчин один был постарше, с квадратным лицом и волевым подбородком, а второй – молодым, с длинными светлыми локонами. Женщина казалась нашей ровесницей – стройная, худощавая, с каштановыми волосами, расчесанными на прямой пробор.


Они от нас отвернулись и не спеша пошли прочь. Они исчезли в тумане, которого до них не было. Который рассеялся после них. Перед тем, как раствориться в серебряном, молодой мужчина задержался. Он сделал мне знак, но я не поняла его. Поняла через тысячелетия, что он приказал мне идти на север. Я думала, что по собственной воле прибыла в Польшу, отрыла корчму. Ан нет! Идея отомстить Романовым за Разина, за повстанцев, оставила меня быстро. Желание не оказалось потребностью, да и как бы я мстила?

Молодого бога я заметила, но не признала. Решила, что он мне примерещился. Бог мелькнул на пороге, одетый в крестьянское платье, в шапке, взглянул на меня синими глазищами, коротко, будто проверял, как я выполняю наказ, и скрылся. А я тотчас о нем зыбыла. В моей корчме клубилась толпа завсегдатаев. Они громко бахвалились, рассказывая о подвигах, которых не совершали. Может быть, благодаря им из множества разных дат мне запомнился 1613-й. Те, кто у меня зависал, точно не голодали в Кремле, не замерзали в чащобах, не тонули в болотах, сидели в своих щелях в ожидании злата и соболей, а теперь изображали героев и поносили жестоких русских крестьян. Я сдерживалась с трудом. Мне хотелось перестрелять это быдло к матери чертовой. Вспоминала смоленских пушкарей, которые повесились на стволах своих орудий, когда у них закончились ядра. У меня руки чесались выхватить пистоль из-за пояса. В ту эпоху все носили оружие. Это теперь даже на «травмат» надо получать разрешение, добывать бумаги, давать взятки, опасаться подставы. Чиновники не видят дальше своих карманов, не просекают, что простой кухонный нож в умелых руках сравняется с акинаком! Завсегдатаи корчмы со мной связываться не рисковали. После того, как я свернула челюсть самому нахальному ухажеру, никто руки не распускал, а я знала, что данный отрезок жизни будет недолгим. Однако, не бесполезным – я научилась быстро считать в уме.


Покидая Польшу, я думала, что никогда не вернусь в эту страну. Синеокий бог рассудил иначе. Мне опять пришлось стать корчмаркой. Мой бог взялся примирить меня с поляками. С лучшими представителями народа в лице Кароля и его товарищей. Вторично бог пришел в мое заведение в модной, хорошо пошитой одежде. Задержался в дверях, чтобы я его рассмотрела. С момента встречи у реки он изменился: заматерел, но не постарел. Отпустил усы и бородку, что сделало его еще привлекательней.

Я позвала его к себе взглядом. Он – бог, я – богиня, почему же он не хочет ко мне приблизиться? Нам, двум бессмертным, есть, о чем поговорить! Бог чуть заметно покачал головой и вышел. Я за ним не погналась, знала, что он исчез, да и в корчме в тот день было столпотворение. Я наняла себе в помощь повара, кухонного мужика, выполнявшего также функции вышибалы, двух служанок. Выбирала не хорошеньких, но и не уродивых, средних лет, опытных, но в часы наплыва посетителей мы с трудом управлялись. Синеокий бог на прощанье указал мне взглядом на кого-то снаружи. Этот кто-то не замедлил явиться. Высокий, с русыми волосами по плечи, с бровями и усами темней волос. Он не протолкался ко мне, а словно бы прошел сквозь толпу, как нож сквозь масло, и вперился мне в лицо смелыми серыми глазами. Он улыбался. Он тоже был кичлив, горд не в меру, но он был отважен и ценил отвагу в других. Синеокий бог выбрал мне мужчину, привел к нему, а его – ко мне.

Кароль прикидывался небогатым шляхтичем, но я быстро его раскрыла, хотя одет он был просто, в рубаху с отложным воротником, потертые штаны, видавшую виды шляпу. Зато сапоги носил крепкие, и конь под ним добрый был, с дорогой сбруей. На конях Кароль не экономил. Да и речью он отличался от простонародья, манерами, уже тем, как ел и как пил. Аристократа под худой одежкой не спрячешь. Синеокий бог воскресил Маркиза?..

Кароль в одну из ночей признался, что он знатного рода, но с кланом своим порвал. Во имя свободы Польши. Отец его и дядья продались императору, он же готов биться до последнего дыхания. До последнего он и бился, повстанческий командир, уже после разгромного поражения. Их в живых осталась горстка, все раненые, у них закончились пули, и они с саблями бросились на ружья солдат. Не для того, чтобы победить – чтоб умереть достойно. От меня Кароль скрыл место и время битвы. Скорее, бойни. Но я узнала. Закрыла корчму, оседлала своего скакуна. Один кинжал сунула в сапог, другой за спину, спрятала пистолет за поясом, под рубахой и плащом. Я опоздала. Отряд Кароля перебили, а его захватили в плен. Без сознания. Не прикончили, перевязали раны, лечили, чтобы он смог дойти до эшафота. Его решено было казнить показательно, на устрашенье неукрощенным.

Дежавю. Я опять стояла в толпе, провожала своего мужчину на смерть. Он шел сам. Израненный, но в оковах. Палачи его знали, насколько он непредсказуем, неуправляем, лих. В толпе молчали, только старик в плаще с капюшоном бормотал молитву, заклинал Матку Боску избавить приговоренного от мук. Старик стоял со мной рядом, скукожившись, глядя в землю. Я глядела на Кароля. Вдруг он, как Маркиз когда-то, почувствует, что я – рядом?

Я не стала дожидаться, пока он меня увидит. Он на этом свете держался с превеликим трудом. Я знала, что петле он бы предпочел пулю. Выхватила пистолет и выстрелила в Кароля. Он упал, солдаты бросились в толпу, выволокли из нее нескольких мужчин, и в толпе начался переполох. Все побежали. Мы со стариком тоже. На бегу он отнял у меня пистолет, сунул под свой плащ. Прошептал: «Пани сделала то, что должен был сделать я. Чего я не смог». На постоялом дворе, где я оставила коня, старик вернул мне оружие. Он по-прежнему не поднимал головы. Проговорил благодарно: «Вы спасли моего сына». Я ответить не успела. Он развернулся, побрел туда, где все уже кончилось, но, прежде чем скрыться, приподнял капюшон плаща. У него было светлое молодое лицо. Синие глаза бога. Или он не был богом? Раз уж он сумел стать отцом!

По христианской вере, к каждому человеку при крещении приставляется ангел-хранитель. Он и у некрещеных есть, у всех, независимо от религий. Хранителями становятся духи предков, родные и друзья, неспособные покинуть любимых, тех, кому при жизни были верны. Но есть, может статься, и особенный ангел – со звезды, под которой мы родились. Может статься, у нас с Каролем ангел был один на двоих? Ангел, способный материализоваться…


Чем больше я размышляла, тем сильней путалась. Мой муж Михей нравом напоминал Кароля. Он и внешне на него походил. Такой же высокий, поджарый, русый. Только у Кароля волосы были прямые, а у Михея – волнистые, и ямочки на подбородке не было у Михея. Но разве в ней дело! Михей, как и Кароль, помчался бы в рукопашную, один на полки врагов. Его прапра, он рассказывал, ходил с саперной лопаткой на англичан в первую оборону, а прадед – на немцев в штыковую под Севастополем. Михею и без ангела-бога было в кого уродиться храбрым. Узнай он, что мне грозит опасность...

У меня есть платье и бусы с отпечатками пальцев Шефа. Вещдоки. Они могут и пропасть. Я женщина сильная, молодая, а профессор – мужичок с ноготок. Поверят ли в органах, что он на меня набросился, а я его на пол скинула в состоянии аффекта? Падал он не с третьего этажа, в Леночкин предбанник на своих двоих заявился...Вдруг он дал денег Леночке, чтобы она его стукнула пару раз? Да ей и денег не надо – лишь бы остаться при хозяине! Пся крев!.. Главное, чтоб Михей не узнал о моем поединке с Шефом!

Мысли о Льве Борисовиче окончательно испортили мне настроение, а в кислом настроении не побеждают. Сама-то я хоть сегодня могу уйти на все четыре стороны света, но как быть с Михеем? Исчезну – объявит в розыск. Позову с собой – не пойдет. Не из тех он, кто отлепляется от матери своей, чтобы прилепиться к жене своей. Тем более теперь, когда Васю побили, а его восстановление оплачивать предстоит Михею! Зато Михей покажет Льву Борисовичу где зимуют некие раки, и мы оба окажемся на скамье подсудимых. Вот где я еще не сидела. Бог миловал. Христианский или древний мой, солнцеликий, неведомо никому. Большевики меня не судили – они просто расстреляли меня вместе с польскими офицерами, с которыми проходила я через первую мировую. В чине поручика.


Из нас никто не воевал против красных, но нас собрали – якобы, для переселения на новое местожительство, подалее от границы. К месту сбора пришли все с вещами, с чемоданчиками, некоторые – с маленькими собачками. Чемоданчики отобрали, прогнали нас через лес, ко рву, и там покосили из пулеметов. Я упала поверх тех, кто пал раньше, сверху на меня повалились другие. В сумерках выбралась из-под трупов – меня даже не ранило, инстинкт толкнул в ров до выстрелов. Среди мертвых оказались живые, тяжелые. Я их добила, чтобы облегчить смерть. Надо было срочно сменить одежду, достать оружие, подкрепиться перед дальней дорогой. За мной увязалась собачонка, но вскоре вернулась, заскулила над убитым хозяином. На нее у меня рука не поднялась.

К ночи добралась до глухой деревни, постучала в крайнюю избу. Вышел старик с лохматыми бровями, со всклокоченной со сна бородой, с ружьем. На меня смотрел мрачно, подозрительно. Я сказала, что мы с мужем спасались от бандитов, но они нас настигли, мужа убили. Почему я в мужской одежде? Мы надеялись, что так безопаснее, не снасильничают. Люди добрые, Христа ради, дайте напиться, дайте хоть какие-нибудь лохмотья и хлеба корку! Старик с ружьем все-таки впустил меня в дом, где при виде меня всплеснула руками, запричитала, захлопотала его старуха. Накипятила воды, достала из сундука юбку и рубаху покойной дочери, накормила похлебкой из макухи. Старик оставался мрачным и озабоченным. Предложил мне уйти до света. Бабка объяснила, что не живут они теперь, а боятся. Особенно, комиссаров. И раньше было не легче, а теперь и своих, деревенских, бояться надо, с кем, бывало, детей крестили. Смотрят косо, слушают в оба уха, на ус мотают. Ох, горюшко! Мою одежду хозяева сожгли, а сапоги старик обменял на лапти.

Уходя, я взяла из сарая серп – оружие крестьян времен Стеньки. Выправлюсь, буду в этих местах, отдарюсь, отблагодарю от души. Не случилось.


Михей возвратился раньше обычного. Увидел, что я лежу, присел рядом и потребовал: «Колись, Радость! Что у тебя стряслось?».

– Ничего, Михей. Я разберусь.
– А давай-ка я разберусь. Мне так положено. Законом природы.
– Назови мне статью закона.
– Он древней Российской Федерации. Почему ты все еще в шарфике? Горло болит?
– Да. Мороженого поела.
– Почему ты не в теплом шарфике?
– Лень было искать.
– А врать не лень? Радость, я хочу видеть твою шею!
– Ты все не так поймешь.
– А ты объяснишь. Обещаю, что выслушаю спокойно. Я буду терпеливым, как исповедник, чего б мне это ни стоило!

Я поняла, что он не отвяжется, размотала шарфик и рассказала о профессоре. К концу моей исповеди терпение Михея иссякло. Он вскочил и заметался по комнате, как тигр по клетке.

– Ты ненормальная! – заорал он. – Я думал, что это я – ненормальный, меня срывает! Всегда не вовремя! Но меня заносит на порыве, а ты все продумала!
– На то и голова…
– Скажи еще ты, что мне даже шляпа не пригодится!
– Тебе шлем нужен. И щит.
– А меч?!
– Меч – это ты сам. Но сейчас нам надо хорошо все продумать. Спокойно.
– У меня не выйдет! Спокойно! Я сейчас поеду в твой институт…
– И все там разнесешь к той самой матери! Именно этого Шеф и ждет! Перестань бегать! Сядь! Все, что ты знаешь, ты знаешь с моих слов! Ты мне веришь, сотрудники не поверят. Им выгодней принять сторону Шефа.
– У тебя – шея..
– Мало ли какой отморозок напал на меня на улице! Может быть, ты меня хотел задушить, Отелло!
– На тебе его эти... биологические следы!
– Если б он меня взял...Надо было довести процесс до конца!
– Я б ему довел! Вам!
– Зато теперь меня могут задержать. А там и посадить. Согласно плану Полины Сергеевны.
– Что ты трешь?!
– Квартирный вопрос сильно портит людей, Михей.
– Но не мать! Она – моя мать! Она не при чем!
Ничего другого я от него услышать не ожидала. Поэтому сказала: «Нам надо расстаться. Для твоего же блага».
– А хрен вам всем! Не дождетесь! Если ты решила сдаться, то я – нет!
– Встанешь в дверях с шашкой наголо! Порубаешь ментов в капусту! Молодец! А теперь послушай меня…
– Нет, это ты послушай меня! Я никому не дам разрушить мою семью!
– Да ты даже не замечаешь, как ее разрушают! Исподволь!

На сей раз вспылила я. Тоже заметалась по комнате. Схватила Михея за плечи и развернула к себе: «Вспомни, с чего все началось!»

– С твоего дикого танца!
– Нет! С визита твоей родни!
– Что они сделали такого ужасного?! Поорали и ушли! И больше не появлялись!
– В подполье они ушли!
– Я знаю, Рада, как ты к ним относишься! А они – к тебе! Но так бывает! Так почти всегда бывает между свекровью и невесткой! Но что-то накручивать, измышлять, подозревать мою родню в каких-то терактах…
– Когда ты, наконец, прозреешь, поздно станет мечтать о шлеме!

Вулкан, разбушевавшийся во мне, готов был посыпать пеплом дурную голову Михея. А затем – облить лавой. Чтоб удержаться от крайностей, я ринулась к двери.

– Куда ты?! – рявкнул Михей.
– Проветрюсь!

Я распахнула дверь и... замерла на пороге. Сверху доносились знакомые голоса. Этажом выше мило ворковали Кира и Полина Сергеевна. Свекровь собиралась уходить. Васнецова провожала ее. До меня донеслись последние аккорды беседы.

– Вы уж постарайтесь, Кирочка! – говорила на ход ноги Полина Сергеевна. – Вы такая умная, такая хорошая, красивая девочка! Мы должны спасти Мишу, избавить от наваждения. Кроме нас, никто ему не поможет!

Никогда я не думала, что свекровь может быть такой вкрадчивой! Душа-женщина! Такой же лапочкой была она, думать надо, и когда окучивала дурочку Лену? А кого еще? Барби-Лена рисковала остаться на бобах, если Радка захомутает профессора, как она всегда и везде это делала!

– Я не знаю, как быть! – повинилась Кира. – Он на меня и не смотрит! Он всецело поглощен своей ведьмой!

Михей нарисовался у меня за спиной, но я закрыла ему рот ладонью и оттолкнула от двери. Я должна была дослушать заговорщиц, а он все бы испортил. Выскочил бы с криком: «Мама, что ты здесь делаешь?!».

У него хватило ума не выскочить, и финал спектакля выслушали мы вместе.

– На всякий лом, Кирочка, всегда найдется другой лом, попрочнее! – заверила Полина Сергеевна Васнецову, уверенно и многозначительно. – Если мы постарается, примем меры, а я вам обещаю свою поддержку, мы справимся.
– Даже не знаю! – проныла Кира. – Михей без ума от этой старухи!
– Он прозреет, одумается! – пообещала свекровь. – Главное, что мы с вами друг друга поняли и будем действовать сообща!
– Да, Полина Сергеевна, конечно!

Мозговой центр стал спускаться с лестницы, а Кира тихо затворила за собой дверь.

Тогда и мы с Михеем вернулись к себе. Михей выглядел потрясенным. Я была в бешенстве. Сильнее всего меня заело слово «старуха». Крошке Кире – по паспорту – я годилась в старшие сестры, но не в бабки! О моем многовековом возрасте крошка знать не могла, но причислила меня к артефактам. Сволочь!

– Надо же, какую змею пригрели, – пробормотал Михей. – Вот же змея!
– Не змея, а змеи, – поправила я. Мне, чтоб совладать с Михеем, требовалось взять в руки себя, но я все еще исходила лавой.
– Ноги этой Киры больше не будет в нашем доме! – исторг Михей, и я выдохнула с усилием: «Не горячись. Без нее мы не узнаем, что затевается».
– Ясно, что! Жену мне мама присмотрела, на свой вкус!
– Если б только! Твоя мама испугалась, что к ним вернется Василий, на постоянку.
– Он может, – кивнул Михей. Стиснул брови и выпятил челюсть. – Будет вечный больной. Чем плохо?
– Вот она и поторопилась. И дала маху. Не поняла, что Кира – не влюбленная простушка…
– У Киры ко мне – чисто спортивный интерес, Рада! Ты-то должна просекать! Стоит мне обратить на нее внимание, и она сразу отстанет. Удовлетворится победой.
– Вчера, Михей, не теперь, когда появилась союзница. Наверняка, золотые горы наобещала… Но и Кира не промах. Твоя мать мечтает перебраться всем гамбузом в мою трехкомнатную, улучшенной планировки…
– Да не мечтает она…
– Дослушай! С включенным мозгом! Бедолагу Васю Женя не бросит…
– У него своя есть однушка. Правда, захезанная. Там ремонт капитальный нужен, на кучу зеленых!
– Значит, Женя с детьми туда не переедет! Они Васину хибару сдадут, и свою сдадут, а тебя, дорогой, отправят на этаж выше, к молодой жене!
– У нее там родители…
– Вот поэтому она не захочет, чтобы ты к ним поднимался. Кира захочет вить гнездо вдвоем, в приличных условиях. Тут такая гражданская война грянет, Михей, какая Полине Сергеевне и не снилась! Вот когда она локти кусать будет!
– Да с чего ты взяла, Рада, что мы кого-то к себе пустим? Что я женюсь на Васнецовой? Не в жисть!
– А ты не зарекайся! От сумы, тюрьмы и жены… Когда твоя мать избавится от меня...Не перебивай! Тут три варианта. Сдать меня на дурку и признать недееспособной – вариант первый, самый удобный, но он уже не прокатил, коллектив не пожелал эксцессов. Я не знаю, что мне добавили в шампанское... Тихо! Я потому так и бегала, и прыгала, Михей, что выводила из себя яды. Организм знал, что делать!
– Да какие яды, откуда?! Мама не химик, не аптекарь, она бухгалтер…
– В эпоху Интернета, Михей, каждый бухгалтер может стать Папой Борджия!
– То есть, мама траванула тебя наркотиком?! Где бы она взяла?!
– Ей и не надо, она сердечница, а сердечный препарат в сочетании с алкоголем – убойная сила! Передоз обеспечен. Кто бы разбирался, от чего я двинула кони?
– Я! Разбирался бы!
– Тебя бы утешили. Всей семьей. Портвейном «Три семерки»!
– Ты за кого меня держишь?!
– За барана, который уперся рогом в забор! Забор – очевидное, а что там дальше, вокруг...
– Толпа народа! Вокруг! На вашем банкете! А вот мамы там близко не было!
– Еще бы она стала светиться! Но она не сдалась. Не сработал первый вариант, остались два запасных -посадить или убить.
– Рада, тебе точно пора на дурку!!
– Люди, Михей, на многое способны, особенно – близкие, а цель оправдывает средства.
– И как, по-твоему, мама тебя убьет? Киллеру заплатит? Нет у нее бабок на киллера! И в гости к нам она не заявится с цианидом! Который могу выпить я!
– В большой войне даже ты – не самая большая потеря!
– Кто ж тогда женится на Кире?
– Вариант с Кирой отпадет.
– А дальше, по твоей логике, Кира угробит маму?!
– Кира – нет, она не настолько зверь.
– А мама?!…
– Зверь! Хищный! Неукротимый! Который не потомство защищает, а свою шкурку! В брильянтах гипотетических! Женька не семи пядей, но честней, она Ваську не продаст за мешочек мараведи...
– Не клевещи!
– Твоя мать, Михей, мужененавистница. Для нее, что ты, что внуки – товар. Вася – балласт. Может быть, она не была такой изначально, но она давно такая, и с этим ничего никто не поделает. Она не киллера наймет – алкаша из Васиной тусовки. Может, она и заказала Васю – за пузырь...
– Рада!!
– Ты не на племянников даешь маме деньги – на истребление людей! На отравительницу невольную, на отморозков! Ты эту мысль не отметай так уж сразу, из сыновней привязанности, ты ее обдумай! Кому Вася, кроме тещи, мешал?
– То ты говоришь, что она боится его вселения…
– Перестарались алкаши! Или – недостарались! Женя вышла из повиновения. Вася, в принципе, проблема решаемая. В отличие, от меня. Ты готов мной рискнуть, чтобы остаться при своем мнении?
– То есть, мать натравит алкашню на тебя? В башке не укладывается!
– Хочешь проверить на практике? Если Кира не справится, а она не справится, я надеюсь…

Михей вспомнил разговор Полины Сергеевны с Кирой и поутих. Его решимость ломать копья в честь матери ослабела. Кажется, он задумался, и я сбавила натиск:

– Вася мог под разборку угодить и случайно, но уж как-то все... одно к одному.
– Алкашей прикупить?.. – Михей взвешивал «за» и «против» –

Да они без башен, деграданты! Не тебя, а мать замочат с перепуга! Еще кого-то, кто под пьяный глаз попадется!.. Но мы подстрахуемся! – принял он решение. И – приободрился. – Я тебя буду встречать с работы!

Мы обнялись, и тут позвонила Кира. Вознамерилась ковать железо, пока горячо? По изменившемуся лицу Михея я поняла, что Киру нам сегодня лучше не видеть и не слышать. Сообщила ей самым медовым голосом, что мы ждем гостей. Старого друга Михея Валю и других друзей детства. Мы постараемся не шуметь, не мешать Кире читать Сервантеса в оригинале!

– Враг, когда он под контролем, это уже полврага! – заявила я Михею. – Поверь моему боевому опыту!
– А он у тебя богатый!
– Богаче не бывает! Я, Михей, ветеран битвы на Калке, а не только Великой Отечественной!


Тут я не врала. Мне довелось побывать и на Второй мировой войне. Меня она застала в Союзе, в поволжском городке. Прежде, чем там осесть, вволю я потопала по Расее, разоренной, обескровленной, но кровью залитой, как площадь Согласия при якобинцах. Я торопилась уйти подальше от места нашей с офицерами казни. В деревнях стол и кров оплачивала работой. За историю человечества я многому научилась – и пахать, и сеять, и горшки ожигать. Могла и подковать коня, и перестелить крышу, починить изгородь, вскопать огород.

Меня часто пытались задержать на подольше, а то и сватали. По преимуществу, за инвалидов, недорослей и стариков. Здоровые мужчины рубали других мужчин, гнили по оврагам или подались в города, в ряды гегемона. Их семьям требовалась работница, но мне женихи трех перечисленных категорий совершенно не подходили. Я шла все дальше и дальше, сквозь голод, эпидемии, бандитские вылазки. В те годы люди толпами бежали от беды, чтобы тут же угодить в новую. В толпах легко было затеряться.

У молодой женщины, умершей от тифа, я взяла документы, превратилась в Агапкину Евдокию Романовну, устроилась в сельпо счетоводом. Вот когда пригодился опыт корчмарки! Вышла замуж за местного активиста, идейного ортодокса, фаната мировой революции Демьяна Вдовина. Как люди передовых взгядов, брак мы не регистрировали. Демьяна не любили в поселке. Многим он портил кровь своим партийным неистовством. Рьяно выполнял директивы, перевыполнял планы и того же требовал от других, а в разгар охоты на ведьм, которую здесь называли выявлением и обезвреживанием врагов народа, Демьян сделался страшен. Он любил идею, но не людей, каждого в чем-то подозревал. Меня – тоже. Борец за всеобщую грамотность, Вдовин допытывался, где я научилась писать, читать и считать. Может быть я – из бывших? Классовый враг, затаившийся под косовороткой Вдовина! Пришлось наврать, что я дочь передового рабочего, училась в приходской школе.

Чистку ячейки общества Демьян начать не успел – таких как он в стране имелось с избытком. Все революции порождают мразь. Демьяна самого обвинили в пособничестве злейшим врагам. Его увели, а я не стала ждать, пока из него выбьют показания на жену, инсценировала самоутопление и подалась с верховьем Волги в низовья, к Астрахани, чтобы оттуда, по стопам Стеньки Разина, пойти к Москве. Застряла на середине пути. Угодила в шайку. Там оценили и мою грамотность, и сноровку, но на дело с упырями я не ходила. Не была ни милосердной, ни жалостливой, но и совесть никогда не теряла. Убивала только в бою. Или, как в эпизоде со средневековыми разбойниками, чтобы спасти от них население.

Его и от нынешних разбойников надо было спасать, и я урок заложила. Написала, где и когда пойдут они на очередной грабеж, и где собирается их малина. Меня там и близко не было на момент, когда «товарищей по оружию» частью побрали, частью перестреляли. Ушла с частью добычи и документом, который они мне добыли. Если Миронову Анастасию Григорьевну и объявили в розыск – по наводке моих бандитов, то кто б стал искать ее в рыболовецкой артели на отшибе цивилизации?

С объявлением войны пришлось менять и легенду, и дислокацию. Я выбрала из всех зол наименьшее – уйти в действующую армию. Для меня так было проще, привычнее, чем работать на заводах, в госпиталях, рыбачить с парой старцев, оставшихся от артели. Не скажу, чтоб я рвалась на войны – они сами приходили ко мне и втягивали в себя. Получалось, что иначе – не получается. Явилась в военкомат ближайшего города. Туда пришли многие, и пожилые мужчины, не подлежащие демобилизации, и подростки, и девушки. Последние были особенно настойчивы. Военком замаялся гнать их, а потому и меня попытался выставить тут же.

– А вы не спешите, – посоветовала я жестко. – Снайперы на фронте ох как нужны! Вы меня испытайте прежде, чем выпроваживать. Пистолет мне дайте!
– А может, сразу пулемет?! – побагровел он от такой наглости.
– Пулемет я в бою добуду, а пока... Да не бойтесь вы! Я в муху выстрелю!

Муха сидела на портрете Иосифа Виссарионовича за спиной у военкома. Чистила крылышки на лбу Верховного.

Военком проследил за моим взглядом и заорал – вне себя от ужаса и ногодования: «Да ты! Ты… Ты соображаешь?!…

– Дайте пистолет и сгоните муху. А сами пригнитесь, – спокойно прервала я. – Я прихлопну муху за оскорбление нашего дорогого вождя. Да не бойтесь вы, не промажу!

С секунду он раздумывал. Тяжело. В нем боролись противоречивые чувства, пока военный в нем не победил штабника. Военком проникся сознанием, что и он не Марат, и я не Шарлотта Корде. Кстати, зря Корде зарезала именно Марата. Не Робеспьера. Из всей якобинской кодлы Марат был самым пристойным. Может, просто не успел развернуться? Если так, то повезло и Марату, и французам: должен быть у народа приличный революционный герой!

Военком, не сводя с меня настороженного взгляда, все же выложил пистолет на стол. Я проверила, заряжен ли он. Военком оценил. Замахнулся на муху газетой. Я, как и обещала, сразила насекомое в воздухе и, хотя от мухи ничего не осталось, военком поверил, что я попала. На звук выстрела в кабинет залетел дежурный, но военком его успокоил: «Я тут со снайпером работаю. Все в порядке»

И уставился на меня. Пристально, с любопытством: «Это где ж ты так стрелять научилась?

– На русско-германской.
– Вот как?! – усомнился он. – А годков тебе сколько?
– Тридцать два. Тогда было семь. Я Ванькой назвалась, сиротой. Прибилась к полку, солдатики меня обучили военному делу. Сами погибли потом, все, а меня спасли. Командир в штаб отправил с пакетом, со срочным донесением… Пакет пустым оказался.

О своем офицерском звании, принадлежавшем до меня Ежи Пшесинскому, я конечно, не заикнулась. Зато сообщила, что моя родная украинская деревня под немцами, а у меня свои с ними счеты, еще с прошлой войны, да и с этой – тоже. Эшелон с беженцами, в котором ехали мы с мамой и братиком, фашисты разбомбили, расстреливали с воздуха уцелевших. Мама и братишка погибли, документы сгорели. Я до леса добралась, к своим пошла.

Назвалась я не самым редким именем Наталья, и фамилию взяла не самую редкую – Шевченко.

– Что ж ты, Наталья, в партизаны не подалась? – как упрекнул военком. Он, похоже, засомневался в моем рассказе.
– Украина – не Белоруссия, сплошь пахотные земли, поля. В рощице не попартизанишь долго. Мне, товарищ военком, в армию надо, на передовую. Отомстить надо, кровь из носа, за мамку, за брата, за всех наших!
– Там и что мне с тобой делать? На слово поверить, что ты та – за кого себя выдаешь?! Может, ты шпионка, диверсантка?!
– Испытайте меня! Отправьте бить фрицев! Не подведу! Нас таких, кто без ничего остался... Да сами знаете! Пока будут разбираться, война закончится! Нельзя мне, чтоб она без меня закончилась!

Я была сама искренность, а ему и хотелось верить мне и – кололось. В эру тоталитарной бдительности, слежки всех за каждым люди за доверчивость платили и свободой, и жизнью. За описку и оговорку платили.

– Не хотите помочь, не надо, – я решила не нарываться. – Сама справлюсь. Никто мне не запретит защищать Родину.
– Комсомолка? – задал военком опасный вопрос. – А ты знаешь, что бывает за утрату партийного документа?
– Я билет в лесу зарыла. Вдруг бы на фрицев нарвалась? Выбьем гадов, откопаю, я место пометила.
– Замужем была? – спросил он уже по-другому, по-отечески

Я помедлила, как бы засмущавшись, прежде, чем ответила: «Нет. Не встретился мне мой суженый»

– Еще встретишь, – пообещал военком. – Если не будешь поперек батьки лезть в пекло. Ты, я вижу, девка бедовая... Я пошлю на тебя запрос, а пока… – он забарабанил пальцами по столу, – Дам тебе направление в школу снайперов. Под мою личную ответственность.
– Не надо, товарищ военком, – пожалела я немолодого мужчину, который и сам предпочел бы оказаться под огнем неприятеля. – Я проникну в эшелон. Доберусь до первого боя, а там, как пойдет! Но с десяток фрицев уложу, честное комсомольское!

Моя горячность и понравилась ему, и расстроила.

– Пререкаться будешь со старшим по званию, рядовой Шевченко? – нарочито грозно свел он густые брови.
– Я присяги не давала, товарищ военком, я пока что гражданское лицо, имею право не подчиняться.
– По законам военного времени…
 – Так точно, товарищ военком! По законам военного времени я должна бить врага в рядах Красной Армии. Скольких смогу, стольких и уничтожу.

Военком вновь тяжело задумался. Выбил папиросу из пачки, и я широко ему улыбнулась: «Папироской не угостите?»

– Так ты куришь, снайпер? – нахмурился он.
– Балуюсь. Я ведь фронтовичка. Фронтовичок. Со мной дяденьки солдаты делились махоркой, когда есть было нечего.
– Понимаю, – протянул он, и я поняла, что военком в свое время пороха нанюхался вволю. – Но ты уж как-нибудь...  Побереги здоровье. Тебе еще детишек рожать.
– Мы об этом потолкуем после победы!
– Ты уж доживи до нее, Натаха. Постарайся. Не женское это дело – война…
– Оккупанты не смотрят, кто перед ними – женщина, ребенок или старик. И когда города бомбят, поезда, не смотрят, кто в них, так что если погибать, то с пользой для дела.
– Так-то оно так, – пригорюнился военком, – Но это наша задача – защищать вас мужская задача, а я кого на фронт отправляю? Девчушек! Вон их, целый коридор, и на улице, и все на фронт просятся! Перебьют вас, от кого народ восстановится?
– Так и без вас не восстановится! – улыбнулась я ободряюще. – Так что надо нам – вместе, навалиться всем народом на супостата! Пойду я, товарищ военком. Извините, что отняла столько времени. Пойду повоюю трошечки.

Процедура выяснения моей личности, особо, если с пристрастием, меня совсем не устраивала.

В коридоре и впрямь толпились девчата. Смотрели на меня вопросительно, буквально ели глазами, а мне вдруг – впервые за жизнь – сделалось остро, до слез, их жаль. Кто-то их рожал – минуту назад! – пеленал, заплетал им косички, покупал им в школу портфели… Их растили, чтобы получить на них похоронки, их любили, как и тех мальчишек, что уже ушли в бой. Безвозвратно. Никогда раньше не испытывала я такого пронзительно-горестного чувства! Чтоб спасти хоть кого-то из них, мне, бессмертной, профессиональной воительнице, надо срочненько убыть на войну. В ее самое пекло, где нет места особистам с допросами, где все перед лицом смерти равны... Кроме меня.


Жаркое чувство жалости охватило меня вторично. В моей комнате, в постели с Михеем. Мы лежали рядом и думали. Мне сделалось жаль Михея до желания завыть – жаль так, словно это я его родила, а теперь провожаю на гибель. Что хорошего видел он в жизни? Унижения, оскорбления, обиды. Борьбу за выживание и за собственное достоинство. Он держался, не показывал вида, что ему тяжело. Его никогда никто не любил. И я не люблю. Почему же мне хочется обнять его, придавить к себе, скрыть в своем теле?..

– Знаешь, а та придурочная, – заговорил Михей, – Ну, та, приезжая… Ей годков сорок, наверное. Может, и больше. Я в возрасте женщин не разбираюсь. С вашими ухищрениями хрен поймешь, кому двадцать, кому полста!
– Ты это к чему?
– Да так!
– Из-за того, что Кира меня назвала старухой? – я заставила себя засмеяться. – Забудь! Взрослые люди не должны обижаться на соплячек!
– Но та, приезжая... Я начинаю себя чувствовать Троей.
– Целой Троей? – попыталась я его развеселить.
– Полной Троянских коней!
– Это ночь, Михей. От нее мысли черные.
– Ты не бросишь меня, Радость? Как бы ради моего блага?
– Если раньше ты не бросишь меня!
– Ты не выгонишь меня? Честно?
– Завтра же! В объятия Киры! Или ты предпочитаешь приезжую?

Узнать бы, что за баба портит нервы Михею. Я бы с ней разобралась. Как и с Кирой. Я бы и с Женей разобралась без проблем. Проблема это Полина Сергеевна. Михей – проблема. Что должно произойти с миром, чтобы Михей отрешился от иллюзии будто бы мама любит его?! Бедный! Никому-то он не дорог! Мне – дорог. Независимо от того, люблю я его или нет.

– Дорогой, мы всех победим! – заговорила я горячо. – Мы так задуманы, запрограммированы…
– Кем? – уточнил он с иронией. – Богом?
– Неважно. Главное, что мы это знаем.
– Извини, дорогая, но что-то я сегодня совсем не воин. Распрограммировался!
– Тебе ночью и не надо быть воином. Спи!
– Будет день, будет хлеб?
– Свет! Человеку нужны свет и тепло. Михей, поверь ведьме, у нас все хорошо!

Хорошо иметь свой дом, своего мужчину, работу, которая дает независимость, хлеб и вино... Все это вмиг может оказаться под угрозой, как случалось уже ни раз. Оружия у меня больше нет, а магией – ни белой, ни черной – никогда я не занималась. Предпочитала оружие... В него можно превратить что угодно.
– Спать! Спать! Спать! – проговорил Михей, как заклинание. И добавил речитативом: «А есаул догадлив был, он сумел сон мой разгадать...»

Мои сны не надо разгадывать. Во сне я встречаюсь с теми, кого давно нет.

Стенька тряхнул чубом, качнулась в ухе серьга. Он опорожнил чарку и хрястнул ею о стол. Он глядел победителем. Что бы стало с историей, возьми Разин Москву? Какой была бы она, прочитай потомки труд Валерия?… Он боялся неточностей, потому и выучил финикийский. Сравнивал информацию. Не понимал, что она ничего не стоит, если ее не приукрасить, как следует. Миф – единственная реальность иллюзорного мира. Не потому ли все древние народы любили сказки? Заслушивались ими, как дети. В сказках добро побеждало зло, и люди верили, что так бывает, потому что так должно быть! Только вера и помогала им выживать, голые факты обряжала в красочный вымысел.

Валерий сверкал вдохновенно слепнущими глазами. В работе он забывал о болезнях. Мигель не успел сводить меня к алтарю, а Жрец и не собирался менять что-либо в своей полигамной неолитической истории.

Почему я не помню о нашей с Михеем свадьбе, таком важном событии в жизни женщины? Не та я женщина, чтоб радоваться посещению казенного здания, дежурным улыбкам, регламенту, речам, адресованным каждом паре! Я не заключала официальных договорных отношений с мужчинами в течение всей своей жизни, и с Михеем в ЗАГС пошла отбыть номер, раз уж этого хотелось Михею. В конце концов, он свой мир знал куда лучше, чем я! Благодаря штампу в паспорте, Михей станет владельцем моего состояния – и квартиры, и «ювелирки». У него-то паспорт в порядке! Уж не матушка ли Полина Сергеевна убедила его сводить меня в Загс? Вот опять я плохо думаю о Михее!..

Этой ночью я путешествовала по прошлому наяву. Спасалась в нем от Теперь. Встала на рассвете, сварила кофе, сделала Михею омлет. Он, в отличие от меня, завтракал плотно, он занимался тяжелым физическим трудом. Спал он или только дремал, не знаю, но с постели встал хмурый, даже сердитый. Буркнул: «Доброго ранку, Радость!», глянул за окно и справился у себя: «Будет ли ранок добрым?».

– Он будет таким, каким мы его себе сделаем!
– Ладушки, пошли делать!

Во дворе я поглядела на окна Киры, приветливо улыбнулась.

– Ты чего? – не понял Михей.
– Доброта – это оружие, дорогой.
– Оружие, которое поражает добрых!
– Когда как, Михей, возможны варианты.

Мы вышли к остановке, и тут он вдруг вцепился мне в руку.

– Смотри! – крикнул взволнованно. – Та придурочная! Ну, та! С мужичком! Раз она мужичка себе отхватила, то меня оставит в покое! Ура, ура!

Михей возликовал, а я оцепенела: женщина, которую Михей называл придурочной, разговаривала с моим синеоким богом. Или с ангелом. Они общались, как люди, которые давно и хорошо знают друг друга. Женщине, на вскидку, лет было сорок, и она не выглядела придурочной. Худощавая, стройная, с прямыми темными волосами... Где-то я ее уже видела! Но я стольких видела!

Бог и его спутница скрылись за углом дома, а мы с мужем разъехались по работам. Он в приподнятом настроении, я – в задумчивости. По пути в институт купила коробку пирожных и, поменяв выражение на лице, вошла в кабинет веселой. Приветливо улыбнулась Нине Андреевне, положила пирожные ей на стол: «Это к кофе! Для лучшей работы мозга!».

– Очень приятно, Радмила Александровна, – вздохнула моя начальница. – Но вряд ли нам удастся покофейничать. Вчера наш владыка ужесточил меры индивидуальной безопасности. Все должны носить маски, соблюдать дистанцию, за несоблюдение будут штрафовать.

Она вновь вздохнула, потрепала марлевый «намордник» на шее, а я изобразила восторг: «Так это я под вирусом так плясала?! А Шеф и Лена теперь будут целоваться через тряпку?!»

– Меня не касается, что и как они будут делать, – не разделила моей радости Нина Андреевна. – Я, пока никого нет, дышу воздухом, а не выхлопами собственной носоглотки! Рискую поплатиться рублем!
– Кто не рискует, не пьет кофе с пирожными! Мы в свой законный перерыв запрем дверь…
– В чем только нас не заподозрят тогда! И в распитии спиртных напитков, и, не исключаю, в прелюбодеянии! – она все-таки заставила себя улыбнуться. – А мне, Рада Александровна, хочется спокойно доработать до пенсии.
– Вам до нее, как до Сибири через Магелланов пролив!
– Отрадно, что вы не теряете чувство юмора, – многозначительно обронила Нина Андреевна. – Шеф крайне вами недоволен. Бушевал вчера, не застав вас на рабочем месте.
– Он сам меня отпустил!
– По нему я бы этого не сказала.
– Люди в его возрасте страдают склерозом. Вы не замечали, что у Льва Борисовича бывают провалы в памяти? Он и орет на подчиненных, чтоб замаскировать начало деменции! Наш орел хоть и маленький, но гордый!

Нина Андреевна позволила себе улыбнуться. Уголками рта. Не могла не прореагировать на сравнение Льва Борисовича с орлом!

– Не знаю, Рада, что там у него с головой, но характер у шефа жуткий. Мелочный и мстительный. Чем-то вы ему досадили, Радочка!
– Еще как! – подмигнула я по-свойски начальнице. – Я ему не отдалась на окне! Опозорила при Леночке!
– Ужас! И что Леночка?…
– Офигела! Сцены ревности она закатывать не посмеет…
– Тут же вылетит! На счет раз!

Нина Андреевна оживилась. Производственные интриги она любила. И узнавать о них, и распространять.

– А знаете, – понизила я доверительно голос. – есть, мне кажется, и третья сторона конфликта.
– Его жена? – усомнилась Нина Андреевна.
– Дама средних лет, крашеная блондинка…
– Ну, такие не во вкусе профессора! Он гурман, предпочитает молодое мясо, как это ни цинично звучит!
– Эта дама, Наполеон в юбке, моя свекровь! Она жаждет моей крови.
– Так, а Лев Борисович какое касательство…
– Он меня вышвыривает с работы, она – разводит с мужем, и по суду, завладевает моим имуществом!
– Шефу-то какая в этом корысть?
– Сатисфакция. Вдобавок, он боится меня. Знает, что я знаю, где он черпает базу для своих научных достижений. Я ему сама же об этом и сказала, в зашоре!
– Очень неосмотрительно с вашей стороны!
– Знаю, но слово не воробей.
– Мы давно знаем про шефа все, но никто, уж поверьте, против него не попрет. Он же как танк! Раздавит и не заметит! Я бы на вашем месте не усугубляла…
– Мне терять нечего. Если эта стерва, моя свекровь, приходила к Шефу... А она приходила! Вы ее видели.
– Ну, была какая-то тетка! Уж не знаю, кто ее пропустил! – вскричала моя начальница в досаде и раздражении. – Я не стала с ней разговаривать! Мне элементарно было не до болтовни с какими-то бабами!
– Но она ведь с тортиком приходила, кофе попить…
– Чаю! Я объяснила, что очень занята, что не имею привычки обсуждать людей за глаза, что я старший переводчик, а не психотерапевт, и она ушла. Куда, к кому? Я за ней не следила!
– Лев Борисыч любит кремовый торт? – справилась я небрежно, со смехом в голосе.
– Вы с ума сошли, Рада! Чтоб наш владыка согласился есть торт в обществе тетки не первой свежести?!
– Тетка – источник информации!
– Льва Борисовича интересует только сам Лев Борисович! – отчеканила Нина Андреевна.
– Ну, конечно! – сразу же согласилась я, – У него же есть Лена! Очаровательный живой пылесборник!
– Сомневаюсь, что Шеф прислушивается к болтовне Лены. Ее вообще мало кто слушает.

Я не поверила старшей, но не выдала себя. Справилась с приятельским интересом: «И как вам моя свекровь?»

– Никак! Типичная рыночная торговка! Судя по манерам, по внешности...
– Она тщательно следит за собой.
– Я ее не разглядывала! Просто указала на дверь!

Полина Сергеевна, да еще вооруженная тортиком, это же натуральный Троянский конь! Батка Боска, Хесус, Мариа и Хосе, куда я попала?! Забери меня домой, Мигелито!

– Сочувствую, Радмила Александровна, – промямлила начальница в стол. Даже, кажется, покаянно. – Свекровь, скажу вам по опыту, это беда всякой замужней женщины. Редкая свекровь своего мальчика отдаст в чужие руки без боя! Уж такие мы люди, женщины. Может, и я – такая же…
– Зато не потаскуха в глазах молвы! Это я на всех кидаюсь, под всех подкладываюсь! Шефу глазки строю, чтобы он меня назначил на вашу должность!
– Да кто вам такое?!…
– Молва!
– Не ожидала от вас, что вы верите всему, что выдумывают, собираете всякие…
– Если бы собирала, не говорила бы с вами откровенно! Кофе я все-таки заварю. Вы же не боитесь, что я вам подсыплю в кофе наркотик?
– Радмила Александровна, вы здоровы?!
– Разве Лена не рассказывала вам, что я наркоманка? Ах да, вы Лену не слушаете. Но вы помните, какое у нее было лицо, когда она меня увидела на работе... не в виде трупа? – я заставила себя рассмеяться беззаботно и весело. – Барби с места сдвинуться не могла, пока вы ее не выставили!

Барби явно любит кремовый тортик под доверительный, сочувственный разговор!

Кажется, Нине Андреевне стало стыдно. Она ведь не думала о последствиях болтовни, просто посплетничала немножко, в свое удовольствие. Жизнь без сплетни, что мелодрама без интриги! Преснятина! Истинно и другое: тот, кому мы сделали зло, становится нам враждебен. Не себя же всю жизнь корить и казнить! В поисках оправдания, человек бежит к тем, кто чинит зло без зазрений совести. Эти утешат, убаюкают, успокоят.
Нину Андреевну убаюкает Лев Борисович.

– А ля герр ком а ля герр! – возвестила я и заперла дверь на ключ. – Будут ломиться, крикну, что я голая! Новые трусы примеряю, хвастаюсь удачным приобретением!
– Какая вы, однако... неунывающая!
– На том стоим. На ля герр!
– Вы меня извините, если я была с вами невежлива…
– Вы всегда вежливы! Хороший тон – ваше кредо! Это я – как из джунглей! Честно скажите, я похожа на обезьяну?
– Радмила Александровна! Радочка! Ну, какая вы обезьяна! Вы такая прелесть! Такая своеобразная! Вы ни на кого не похожи, лишь на себя, вот за это вас и недолюбливают... некоторые.
– Завидуют моим длинным пальцам?
– У вас очень музыкальные пальцы!
– Это вы не все видели! – я скинула туфлю и пошевелила пальцами ног. – Небольшое генетическое уродство! Умей я играть на пианино, я бы сбацала ногами Собачий вальс. А может, и Мурку! Надо будет отличиться на следующем сабантуе. Если меня здесь задержат…
– Я всем уже объясняла, что без вас мы не справимся! Надо будет, объясню еще раз!
– Мне вас сам Бог послал, Нина Андреевна! Берите пирожное. Подсластим правду жизни!

Мы улыбнулись друг другу задушевно, выпили кофе и взялись за тексты.

Михей позвонил в конце рабочего дня.

– Дорогая, у меня запара! – выпалил он. – Мы вчера ушли раньше, сегодня наверстываем, так что я поздно буду. Жаль, не успею заскочить в магазин, купить любимой женщине вкусненького! Ты заслужила! Я вчера чуть не сдох, а ты меня оклемала! Вытащила, как с поля боя!
– Береги себя, командир! – засмеялась я в телефон. – У тебя все в порядке?
– Все класс! Плохо, что я не смогу тебя встретить. И проводить.
 – За меня не беспокойся. Мы, сарматки, так просто не пропадаем!
– Так вы сарматка, Радмила Александровна? – с напускным оживлением справилась моя старшая. – А говорили – обезьяна! Для сарматки вы замечательно сохранились! Если я верно помню, сарматки – это амазонки?
– Да, но под Трою мы не ходили, это про нас греки придумали.
– Люди всегда что-нибудь придумывают! – в очередной раз вздохнула Нина Андреевна.

Здание я покинула независимой походкой, но быстро – не хотелось нарываться на Льва Борисовича.

Белокурую Барби с бюстом третьего размера подкараулила я на улице. Барби при виде меня так дернулась, будто на нее наезжало все воинство Сатаны. – Минутку! – пресекла я ее попытки ретироваться, и выдала в лицо ей, свистящим шепотом, но с улыбкой: «Будешь знаться с моей свекровью, проснешься в морге! Добрая фея тебя зачистит»

Лена стала белой, как античная статуя. Запричитала, тоже шепотом: «Я не знала... Мы думали, вы заснете. Наговорите лишнего и отрубитесь. Опозоритесь при всех. Вас уволят...»

– И все станет, как было! – подсказала я.
– Станет, – повторила по инерции Лена.
– А ты сядешь. Чтобы фее не засветиться. Это если под машину не попадешь. Из сострадания к твоей молодости советую – никогда не лезь в чужую войну!

Я ободряюще похлопала Лену по плечу, и мы расстались. Прямо, как свои люди!

Настроение у меня улучшилось, боевой дух возрос. Я прикинула, чего бы прихватить строителю на вечер. Строитель бы не отказался от отбивной, но у меня отсутствовало желание готовить. Замаялась я резвиться за целый рабочий день! Взяла пакет пельменей, а в дверях гастронома чуть не столкнулась с той женщиной, моложавой, спортивной, с нитками седины в длинных, на прямой пробор волосах. Не ее ли видели мы с Зариной у реки, когда купали коней?! Боги, как мне не хватает Зарины!… Чем бы древняя сарматка мне помогла? Прикрыла бы в случае нападения. Две сарматки – уже целая рать! Но Зарины нет, а та женщина – вот, покупает, как и я, пельмени... Солнцеликий бог ест полуфабрикаты? А куда ж ему деваться с подводной лодки!..

Солнцеликий бог ждал меня в моей комнате. Я не удивилась, не спросила, как он ко мне попал. Для того, кто умел растворяться в дымке, труда это не составляло.

– Как тебя звать? – спросила я.
– Эль.
– Да, ты похож на эльфа.
– Они тоже были моими потомками, но от них сохранились только легенды. Слишком хрупкими оказались для жизни здесь
– Ты сказал – тоже, – поймала я его на слове. – А кто еще?
– Люди. Мы их сотворили по образу и подобию своему... – На мгновение он замялся. Затем решился. – Я знаю, чего ты хочешь, но не знаю, согласна ли ты узнать правду. Впрочем, у меня выхода нет. Я скоро уйду. Мы живем очень долго, но мы не вечны. Фер, старший из нас ушел первым, в Гималаи, поближе к своду, и там остался. Впрочем, лучше начать сначала. Ты уже многое претерпела и поняла, ты не должна испугаться. Наш корабль потерпел крушение на орбите Земли. Нам с трудом удалось посадить его в джунглях, но из экипажа в живых осталось только трое, Фер, Мона и я. Двух мужчин и одной женщины не хватало, чтоб выжить, восполнить род. Часть детей родила Мона, по ускоренной технологии, но этого оказалось недостаточно. И тогда мы нашли тебя, подходящий биоматериал, прямоходящую обезьяну.

– То есть, я – обезьяна? – у меня перехватило дыхание, и я невольно пошевелила пальцами ног.
– Ты – нет, тебя модифицировали, но образцом для селекции стала прямоходящая обезьяна. Ее останки обнаружили в Эфиопии, хорошо сохранившийся скелет…
– Как я могу одновременно быть скелетом и сидеть тут живая? – прервала я.
– Нашли не тебя, а другую самку ардипитеков, ученые назвали ее Арди. Сделали реконструкцию. Я могу тебе показать.

Он щелкнул пальцами, и на экране компьютера возникла... Красавица! Тело человека, но с очень длинными руками, и – голова обезьяны. Я отшатнулась, на мгновение закрыла глаза.

– Не бойся, – попросил Эль, – это всего лишь исходный материал. Наши биотехнологии позволили на его основе создать человека. Тело мы лишь подкорректировали, укоротили руки и пальцы рук, а пальцы ног оставили длинными – тебе предстояло выживать в дикой природе, нельзя было утрачивать навыки. С головой пришлось повозиться. Не только изменить ее внешне, но и зарядить мозгом. Мы наделили тебя многими способностями, например, к усвоению языков, но и природные способности сохранили. Ты родила нам детей.

– Почему я этого не знаю? Не помню?!
– Детей мы забрали, переселили через море, там их растили. И твоих детей, и детей Моны. У твоих детей оказался отличный генотип, они его сохраняли до второго поколения, но среда обитания требовала работы, а не помыслов о высоком, и постепенно…
– Они одичали! – подсказала я.
– Не все и не сразу.
– Жрец?
– Мой праправнук.
– Почему он погиб?
– Из бессмертных здесь только ты.
– Почему вы не сделали бессмертными себя?
– Не хватило энергии. Да нам и не хотелось жить вечно. Нам здесь очень неуютно жилось. В постоянном напряжении. Нас бы давно уничтожили, не сохрани мы способность уходить из тюрем сквозь стены, обращать оковы в труху... А главное, мы разочаровались в себе. Разочаровались в человечестве, а через него, в себе. Нам не удалось сознать идеальную расу. Вы смотрите в небо, но погрязли в тверди, как в болоте, стали неоправданно жестоки, опасны для подобных себе, а для неподобных себе – особенно.
– Почему вы именно меня сделали вечной?
– Ты – праматерь. По тебе, по твоим перемещениям и контактам мы определяли ход прогресса...Или регресса. Ты своего рода маркер, Арди. Ты не против, чтобы я так тебя называл?
Я пожала плечами. Меня как только ни называли.
– У тебя будет ребенок, – сообщил Эль.
– Это невозможно!
– От потомков Моны – возможно. От немногих, чья кровь не до конца растворилась в крови твоих потомков.
– Кароль! – вспомнила я старика в плаще. – Маркиз?
– Они были обречены, а тебе следовало продолжать путь. Ты никогда не мечтала пересотворить мир, ты его обживала.
– Теперь я детей не хочу, – проговорила я через силу. – Не хочу хоронить своих детей, внуков...
– Ты можешь перестать быть бессмертной.
– Как?
– Волей воображения. Тот мальчик, которого ты придумала, родился.
– Я его не рожала.
– Его родила другая женщина. По законам твоей фантазии. Лучше сказать, по ее заказу.
– И что с ним стало?
– Что и со всеми. Он умер. Вырос, ушел в море и не вернулся. Его жена и ребенок долго стояли на берегу, высматривали корабль. Как ты. Все повторяется.
– Но ничего не меняется?
– Мы. Когда смотрим в небо. Вы с Михеем так зациклились на хлебе насущном, что почти не смотрите ни в небо, ни в море.
– Значит, и Михей?…
– Потомок Моны и Фера. Мона ему все объяснит.
– И он станет ее слушать?!
– Ты поможешь ему. Понять.
– Я должна уйти. Ради Михея. Забурюсь в глухую деревню, рожу своего ребенка…
– Бросишь Михея одного?
– Он никогда не оставит мать, а она не оставит нас в покое.
– Ты натерпелась от матери Мигеля, и теперь свои чувства к ней переносишь на Полину Сергеевну.
– Мать Мигеля не пыталась меня травить!
– В каждом веке свои способы травли. Дело не в них. Масса людей проживает жизнь даже не подозревая, что они – жили. Такова Полина Сергеевна. Несчастное существо. Ты не возненавидишь насекомое, которое тебя ужалило, пса, который на тебя бросился. Ты дашь отпор, но ненавидеть не будешь. Сойти с плоскости, Арди, поднимись. Свет всегда сильней тьмы, а улыбка – лучик света, оружие. Пока ты улыбаешься, тебя никто не одолеет.
– Мы, обезьяны, не улыбаемся. Хорошо, не обезьяны, полуобезьяны. Маркеры. Да и ты, Эль, не улыбаешься. У тебя в глазах большая печаль.
– Да, – согласился он. – Мы расстались с надеждой, что нас вызволят отсюда, а здесь... Не мы вас сотворили по своему образу и подобию, а вы нас. Это фатально. Но я все-таки улыбаюсь. Душой. Когда вижу тебя, Михея…
– А Мигель?..
– Твой потомок. Ваша любовь была обречена.
– Это ты его убил?
– Я никого не убивал, но я не мог стать его хранителем.
– Ты сам нуждаешься в хранителе, Эль.
– Вот и стань им. Мы тебя создали победительницей, и ты ни разу не подвела нас, Арди. Не подведи и теперь. Дай мне порадоваться на ваших детей.
– С чего ты взял, что Михею они нужны? Его мамаша закатит ему такую истерику…
– Не возвращайся на их плоскость, Арди. Борись.
– Я разучилась. Я, как ты верно выразилась, погрязла. В нелюбви.
– Ты слишком активна, чтобы погрязнуть. В тебе есть мощное животное начало, а ни одно животное не позволит так просто себя убить.
– А когда их ведут на бойню? Они воют, вопят, но идут.
– Вспомни Степана, Маркиза, Кароля. Они смирились с неизбежным, но смогли прежнюю иллюзию сменить новой.
– Какой?
– Верой в Бога, в вечную жизнь, в воздаяние за муки и подвиги. Мир таков, каким мы себе его создали.
– Вы создали мир, который претит вам самим.
– Мы не умеем предотвращать катастрофы. Ни планетарные, ни личностные. Мы тоже люди, хотя сделаны кем-то по другому нравственному образцу. Или же мы сами усовершенствовали свою породу. Ваша порода слишком тесно связана с природной средой. Считай себя моим шедевром, Арди.
– Не могу. Пока я просто шла…
– Иди. Твори собственный мир вместо того, который тебе навязывают. Береги Свет. Помни, что творцов – мало.

Он не дал мне возразить. Он исчез. Вышел на лоджию и растворился в воздухе. А я осталась сидеть в потемках. Мои начала – и животное и космическое – съежились в темный сгусток. И я вдруг увидела. Себя и не себя. И – серебристый предмет в джунглях, куда отправилась я поесть вкусных плодов. Я пришла в ужас. Я побежала, упала, и меня заволокло тьмой. Я ничего не видела, только слышала. Три голоса, два мужских и женский.

– Этот экземпляр подойдет? – спросил молодой мужчина, а старший ответил: «Вполне. Ничего лучше здесь не водится, а пока эволюция превратит обезьяну в человека. Да и неизвестно, каков будет результат.
– Миллионы лет мы здесь не протянем, – предрекла женщина.
– Значит, надо спешить, применить все свое умение, – обнадежил всех молодой. – Мы сможем.
– Как-то странно повела себя эволюция, – произнесла усмешливо женщина. – Нет бы начать с мозга.
– В данных условиях тело куда важней, – возразил старший. – Приматам не надо следить за движением небесных тел, заготавливать плоды на зиму… Этот экземпляр отбился от своих, ее никто не станет искать.
– Станет ли кто-нибудь искать нас? – у себя самой спросила женщина.
– Не хочу ни врать, ни обнадеживать, Мона, – ответил старший. – Но мы, на свой лад, тоже отбились от своих, слишком далеко залетели.
– Нас найдут! – горячо заверил всех молодой. – Через миллионы лет, но найдут. А пока ищут, будем обживаться, творить копию мира...

Я не знала, почему я их слышу и понимаю. Меня подключили к какому-то прибору, и он расшевелил заповедные центры в моем обезьяньем мозгу? Или я вспоминала, что со мной делали? Многое мне следовало забыть, а многое другое – осмыслить. Мешали инстинкты. И мешали, и выручали. Я бродила по джунглям вокруг серебристого корабля, в котором сидели боги. Они меня охраняли. От меня самой – тоже. Когда я впервые увидела свое отражение в воде, то чуть не заорала от ужаса – кто это чудовище?! Чудовищем была я, а не тот, кто за мной гнался – мой соплеменник ардопитек. Он-то идеально вписывался в среду! Эль меня спас от него, а потом переправил через море. Сама бы я не смогла. Так начался мой путь к моим детям. К мужьям и богам.

Мой муж в дом ворвался поздно, взъерошенный. Заорал с порога: «Рада, мне нужен психиатр! – и брякнулся в кресло. – Рада, я сумасшедший, просто я не знал этого!

– Мир создан психиатрами, а мы в нем – пациенты, – ответила я издалека.
– Не смешно! Эта баба, ну та, придурочная, она опять приходила. Она мне такое терла! Фантасты отдыхают! Про космический корабль! Про то, что она – моя прапраматерь!
– А ты?
– Я хотел послать ее в дурку, но она взяла меня за руку, и... Я стал слушать ее бредятину! Сам не знаю, почему!
– Потому что она не врала. Ее зовут Мона.
– Ты-то откуда знаешь?!
– Вспомнила.
– Где ты успела с ней пересечься?!
– В древности. За плоскостью. В сфере.
– А еще она сказала, что я стану отцом! Что я в этом скоро сам убежусь... убедюсь.
– Это правда.
– Почему эту правду знает придурочная, а не мы с тобой?!
– Теперь и мы знаем.
– Рада! У меня был отец, есть мать! Моя мать похожа на инопланетянку?!
– Когда ты станешь отцом, ты родишься. Выйдешь из эмбрионального состояния. Я не прошу тебя рвать связи – я требую порвать пуповину. Если ты не готов, я уйду.
– Куда?!
– В Гималаи.
– Рада, ты спятила?!
– Не больше, чем ты. От родителей мы получаем тело и воспитание, а нутром наследуем тому, кто жил задолго до нас, о ком ничего не знаем! Почему тебе это кажется диким?
– Потому что я простой, как оглобля! Мне не нужна никакая заумь. Я крутой реалист.
– Ты это выдумал. Чтобы оставаться в своей иллюзии. В реальности, созданной психиатрами. Я была на площади Согласия, когда тебя там гильотинировали.
– Никто меня не того!
– Мы оба это помним. Просто не хотим помнить. Мы не только люди – мы собирательные образы.
Давай-ка без заморочек! Уйдет она! В образ! Неужели до тебя не доходит, что я в тебя влюблен до самого живота?!
– До какого его отдела? Кишечника?
– Всего! Я не хотел выражаться неприлично! Я не смогу без тебя! Сопьюсь на хрен или уроню на себя кирпич!
– Я появилась четыре с лишним миллиона лет назад...
– Ты бухала сегодня?! Мне тоже надо! Снять стресс!
– Ты даже проще, чем оглобля, Михей. Я родилась в Эфиопии…
– В семье дипломата! А теперь ты хочешь попутешествовать? Давай! Смотаемся в Карфаген!
– Если мы сменим эту комнату на отель в каком-нибудь городе, ничего не изменится. Измениться может только сознание.
– Твое уже изменилось?
– Как и твое. Просто ты этого не понял пока.
– Ну да, я ведь теперь даже не программист!
– Программист. Ты себя запрограммировал на отрицание непонятного.
– Слушай, Рада, бросай ты свой институт! Хочешь, я тебя устрою в бригаду?
– Гениальный лингвист будет месить бетон и разговаривать с ним по-финикийски?
– Да хоть матом! Лишь бы ты успокоилась. Там тебя так достали, в твоем гадюшнике…
– Что надо срочно найти новый гадюшник? Перебесится мой шеф, а лопнет – не жалко! По законам данной страны никто не может уволить беременную женщину.
– А ты точно – того?…
– А ты не рад?
– Да еще как рад! Вот ей-Богу! Но как-то все странно! Какая-то Мона...
– Она твой хранитель. У меня – Эль.
– Какой еще Эль? Почему не знаю?!
– Потому что не хочешь. Чего ты вообще хочешь? Зарабатывать деньги маме? Незатейливую Киру?
– На фиг мне Кира! Я матери сегодня так и сказал! Ты не представляешь, что я выкинул! Позвонил маме и стал ее шантажировать! Она давай петь про Киру, а я ответил, что если она не бросит свои интриги, то я ей больше не сын! Никакого тогда довольствия! Я давно вырос из ночного горшка! Сам решаю, с кем жить!
– Вот сейчас ты стал похож на Мигеля!
– Так! Еще и Мигель! А он у нас кто?
– Муж. Он погиб. В четырнадатом веке. Он подарил мне платок восточной работы, с блестками.
– Тебе нужен платок?!
Михей вскочил, но я остановила его: «И куда ты собрался на ночь глядя? Все лавки закрыты»
– Придумаю что-нибудь!
– Завтра придумаешь.

Наше общение прервал звонок Киры, и я отключила телефон.

– Во неймется заразе! – озлился Михей.
– Она не зараза. Ей твоя мама звонила, плакала...Попросила разведать обстановку, и в этом их желания совпадают. Но это сейчас, пока они в одном стане. Если ты женишься на Кире, она Полину Сергеевну пошлет, будет все грести под себя, а когда ты истощишься, найдет себе другого самца.
– Не найдет. В смысле, я не буду ее самцом. А мать... На всякий лом находится другой лом! Она сама так сказала.
– Все, кто был нам нужен, уже нашлись. Мона...
– Она заколдует мою маму? – криво ухмыльнулся Михей.
– Она тебя расколдует. Ты сможешь поверить в то, что нельзя потрогать и надкусить.
– Не слишком-то получается!
– Старайся. Вера, в своей основе, это страстное желание верить. Потребность в самоспасении. Если я правильно понимала Кюри. О нем – не сейчас. Если хочешь, расскажу про Мигеля. Я любила его. Он, пожалуй, был единственным, кого я любила.
– А меня? – по-детски спросил Михей.
– Об этом – на краю, – не скатилась я до банальностей.
– Могилы? Пропасти в Гималаях? Ну, зачем ты со мной так?!
– Я думаю. За любовь мы принимаем то страсть, то влюбленность, то верность, много чего, но я никого не ждала и не жалела. Кроме Мигеля. Вчера я пожалела тебя.
– И что это значит?
– Что жить мы будет долго и счастливо, и, может быть, умрем в один день.
– Это было бы классно!
– Наши ангелы ушли. – призналась я после паузы. – Вырастили нас и ушли. Теперь мы – ангелы друг для друга.
Некоторое время мы молчали. Потом я сказала:» Столица Гондураса называется Тегусигальпа. Но нам туда не надо».
– Дома и стены помогают? – усмехнулся Михей.
– Будем защищать свою крепость.
– Всю историю только этим и занимаемся.

Я подумала, не показать ли Михею портрет Арди, но решила, что такого он не поймет. По крайней мере, сегодня. Вместо этого спросила, хочет ли он, чтоб я сделала что-то, чего никто больше сделать не сможет. В считанные секунды вскарабкаюсь на высокое дерево или прыгну с лоджии на крышу соседнего дома? Или спляшу свой дикарский танец.

– Лучше приласкай меня, – ответил Михей. – Меня никогда не ласкали. А мужчинам тоже хочется... нежности.

Мы втроем стояли над Бискайским заливом. Я, Михей и наш мальчик.

Декабрь 2020-го – январь 2021 гг.