Дилогия за горами за кавказскими. продолжение 3

 Часть вторая.       БЫЛО ДЕЛО В КАРАБАХЕ.

роман


I.


Вдоль берега широкой и мощной реки, которая, обогнув с севера библейский Арарат, а точнее – его предгорья, здесь вырывалась на простор, всё было спокойно. Невдалеке от Худоферинского моста начинались заросли камыша. Можно было бы предположить, что кто-то может в них прятаться, но опытный глаз и чуткое ухо сразу дали понять, что людей поблизости нет, потому что птицы безмятежно сновали над быстрым током Аракса, утро было знойным и безветренным, не шелохнулся ни один листик ни в камышах, ни на прибрежных кустах. В дрожащем нагретом мареве, которое уже начало подниматься к небу, заметно было малейшее движение… Крюков, хорунжий, за минуту до этого велевший казакам замереть до поры, облегчённо вздохнул: всё хорошо, спокойно, на том берегу – тоже никаких признаков присутствия людей. На этот раз  каждодневное патрулирование подошло к концу благополучно. Теперь только вдоль берега пройти, осмотреть всё, как следует…

Уже через минуту от группы отделились пятеро. Они спешились, отвели лошадей в сторону, в густой ивовый кустарник, где их не было видно с дороги, а сами пошли вдоль берега, вверх по течению Аракса. Шли сторожко, внимательно всматриваясь во всё, и были готовы ко всему. Остальные десять развернули коней и стали пробираться вдоль камышей, но уже вниз по течению.

Старшим в пешей группе хорунжий поставил своего заместителя – чернявого, поджарого Шутова, потому что тот чертяка был опытный. В десятках переделок побывал, видывал много всякого, но главное, за что слушали его товарищи, это  военная косточка, заставлявшая его точно выполнять приказы. Это если в бою. А если в другое время, то и побузить мог, и хватануть кого-нибудь за грудки. И всё это – в оправдание фамилии –  без зла, шутейно, потому и не обижались на него.



Когда шли уже по их расчётам часа полтора, Шутов поднял
 руку: отдых. Казаки оживились, полезли за кисетами, но Шутов тут же осадил ретивых:

– Запретить не могу, курите, но в жару  дым от табачка не мене, чем на версту до чужих носов доходит…

Заворчали недовольно казаки, однако смирились. Сели в камышах, а кто и лёг, вытянув ноги. Один спросил Шутова:

– Слышь, Фёдор, говорят, ты здесь где-то  настоящего дикого кота видел. Это тигра, что ли?

Шутов усмехнулся:

– Ежели б тигра, то мы с тобой сейчас не разговаривали бы. Тигр  зверюка серьёзная, с ней одному никому не справиться. Даже слону… Нет, тот кот другой был, но тоже страху наводил. Ростом с собаку, шерсть на нём густая-густая, хвост короткий. Но самое главное в нём – взгляд. Встретишь если – никогда в глаза ему не смотри, сомлеешь сразу, столько злости у него в глазах. И спиной никогда не поворачивайся – тут же прыгнет, начнёт рвать. Мы на тропе встретились. Замерли оба. Он уши свои, а они у него  короткие, без кисточек, не  рысь всё-таки, прижал и в упор глядит…

– А говоришь – в глаза не смотри!

– Да то-то и оно, что мне повезло: оступился я, а камыш сухой был, зашумел сильно. Он и скакнул в сторону… –  Шутов осёкся. –  Э! Погодь-погодь! Что там?

Он приподнялся, прислушался к далёкой стрельбе. Сказал резко и серьёзно:

– Встать! Бегом! Там наши бьются.

…Они бежали вдоль берега обратно, пот уже заливал глаза, когда Шутов скомандовал:


– Стой! Сюда кони идут. Много. У наших казаков столько нет. Все – в камыши, в воду. По камышине срезать, а когда приблизятся – ныряйте с головой. Дышите, как учили, через трубочку.

Последнее, что увидел Шутов перед тем, как полностью погрузиться в воду,  – это  было облако пыли от  двух-трёх сотен  всадников, местных тюрок, окружавших спелёнутых кушаками и привязанных к сёдлам  казаков, среди которых в одном – с чёрным окровавленным лицом – Шутову, да и то  только по клочьям формы, удалось опознать хорунжего Крюкова…

Спрятанных лошадей татары не заметили, поэтому Шутов приказал выждать до ночи и только тогда пробираться к своим. На предложение тотчас же убраться отсюда Фёдор, подумав, ответил:

– Нет. Как следует всем укрыться и ждать. Не хуже вас понимаю, что весть о нападении нужно донести как можно скорее. Ну, а если это не просто разбойная шайка? Если, к примеру,   замутившаяся здешняя ханва? Они ведь спят и видят, чтобы персы пришли сюда. А тогда среди бела дня  нас могут ждать и другие нападения, из которых выйти живыми мы вряд ли сможем. Но нам обязательно  добраться надо, чтоб это…  Сообчить! В энтих местах летом ночи не такие светлые, как в России, проскочим с божьей помощью…

Так оно и получилось. Под утро они, промчавшись шесть десятков вёрст, добрались до штаба русских войск Карабахской провинции,   располагавшегося в селе Чанахчи. Это местные тюрки назвали. Но село издавна было армянское и называлось оно Аветараноц – что в переводе означало «Место, где хранилось Евангелие». Наступило 19 июля 1826 года.

Никто ещё не знал, что это был день начала войны Персии с Россией. Очередной войны.



Более десятка лет, прошедших с заключения мирного договора по результатам войны предыдущей, не остудил  горячие головы в Тегеране и особенно в Тавризе, в землях, которые шах  отдал во владение наследнику персидского трона виалагду Аббасу . А тот, главнокомандующий вооружёнными силами Персии, в силу особенностей своего характера и высочайшего о себе мнения   жаждал реванша. Разумеется, в окружении принца тоже было немало людей, которые прекрасно помнили катастрофические поражения минувшей войны и также мечтавших вернуть былую мощь Персии в Закавказье. Говорили об этом  вполне открыто, надеясь при этом получить расположение принца, который, если аллах так распорядится, когда-то сам станет шахом.

Втайне мечтали о возврате прежних, дороссийских времён и владетели всех тюркских общин на нынешней территории России, приобретённой в результате разгрома Персии в предыдущей войне.

  Ещё совсем недавно  почти все   мусульманские ханства на обширной закавказской территории Персии, а их было немало, управлялись прямыми ставленниками персидской династии.   Они, представители тюркских племён, с древности кочевавших по землям южнее устья Куры, южнее Аракса,   исправно несли немалую дань к престолу, поправляя свои дела набегами на пространства, населённые христианами, вытесняя неверных.   Захватывали города, сёла, пастбища всё севернее и севернее, а часто и просто уничтожали крестопоклонников, твёрдо зная, что великий Аллах не только простит им, не только не посчитает это  злодеянием, но и сочтёт такое кровопролитие делом, угодным Ему. Те же, которым больше, чем другим, сопутствовала   удача, порой начинали наглеть и заявляли себя независимыми. Впрочем, делалось это очень редко и осторожно, потому что даже такие непокорные ханы прекрасно понимали огромную военную мощь Персии, которая в случае неповиновения легко могла бы за несколько дней смести непослушных ханчиков и посадить на их место других, которые впредь будут ниже кланяться и платить исправнее…

Были советчики и другого рода-племени, из других стран. С их помощью последние десять лет наследник трона Аббас-Мирза буквально ежедневно занимался реорганизацией армии, её обучением, закупкой нового оружия, военной муштровкой, от которой в значительной степени зависят и победы. Особую заинтересованность выражали британцы, которым ничуть не в меньшей степени хотелось сохранить своё влияние на Востоке, остановив продвижение России.

 А кроме того Закавказьем активно занималась и Турция, которая то неторопливым удавом, то военными наскоками всё глубже и глубже проникала на эти же территории (тоже, кстати,  при помощи иностранных специалистов и при уже упомянутом глубоко запрятанном, тайном сочувствии действиям Турции, широко распространенном среди тюркоязычного населения).

Но мало кто из этих доброхотов по-настоящему понимал всю глубину ненависти принца к этим русским. Они осмелились   после десятков умоляющих писем с просьбами от армянского и грузинского населения, от правителей грузинских небольших царств и княжеств, тайных переговоров и посланников   взять их под своё крыло. Там, где всепобеждающие персы много раз проходили  с огнём и мечом, не оставляя камня на камне, эти картлийцы, месхетинцы, имеретинцы,  и  живущие там же армяне, евреи приподняли головы! Русские войска, присланные по просьбе картлийского царя Иракли, обосновались в Тифлисе.  Но уже через короткое время несоизмеримо малыми силами дали жестокий отпор на реке Иори  мощному, многотысячному нашествию лезгин.   Особенно зацепило Аббаса то, что командовал русскими в том сражении армянин – генерал Лазарев, которого, как и грузина Цицианова, наместника русского царя,  в Тифлисе, где   почти половина населения были армяне, очень  любили. И оба они   в результате коварной персидской дипломатии, грузинских дворцовых интриг и открытого тюркского предательства были вскоре жестоко убиты.

В разразившейся   открытой войне за территории Закавказья персы потерпели сокрушительное поражение. Это была оглушительная пощёчина, на которую самолюбивый  Аббас-Мирза не ответить не мог.

Готовился принц долго и основательно. Все годы готовился после унизительного Гюлистанского договора 1812 года,    после выбитого русскими штыками и пушками унизительного для Персии мира, по которому под управление России отошли огромные территории. Те самые, которые  в течение двух столетий  постепенно заселялись  тюркскими племенами с севера Персии при полной поддержке всего этого сильного   государства.

Поддерживая эти племена, персы не ведали, что творят. Это был   великий стратегический просчёт правителей государства. Ещё задолго до войны с Россией так активно поддерживаемые персами тюрки всё более набирали силу, и   взошедшая на престол в Тегеране династия Каджаров произошла уже не  из коренных персидских племён, а из отличавшихся от классических парфян, от фарси, а племён, отличавшихся даже языком на иной, тюркской основе  и особенностями в вере. Да, именно тех  племён, очень давно откормившихся  на    территории Персии: южнее впадения реки Куры в Каспийское море, в так называемом Азербайджане – достаточно плодородной и благодатной местности. Но одна мысль о благополучном существовании где-то рядом неверных не оставляла в покое мусульманское духовенство и оно гнало эти ненасытные племена на север, к Кавказскому хребту. Исчезла, растворилась от ползучего нашествия и от реальных военных действий христианская Кавказская Албания, довольно большое государство в восточной части Закавказья, оставив на своей земле только  память в виде остатков каких-то сооружений. Исчезла с карт всего мира Великая Армения, когда-то успешно взаимодействовавшая с христианскими же соседями, но не выдержавшая натиска персидской и турецкой империй…

Государства исчезли, но люди-то остались! Они продолжали жить там, где жили столетиями. По крайней мере, многие из них, не создавая новых государств, упрямо не уходили со своих земель, что-то растили на них, занимались торговлей, в том числе и на знаменитом Шёлковом торговом пути. И упускать эти заселённые многими, в том числе и христианскими, народами пространства и уступать эти территории кому бы то ни было, – Турции или России, – Персия совершенно не собиралась. Даже в том случае, если речь шла бы о полном уничтожении христианства во всём Закавказье. А, кроме того, нужно было ещё спешить потому, что те же самые задачи ставила перед собой и Турция. С западного конца этих земель, правда, но почему Великая Персия должна уступать кому бы то ни было? А сигналы о том, что тюркоязычные мусульмане, забыв о том, чем они обязаны персам, всё больше и больше поглядывают с надеждой на Турцию, всё чаще и чаще доходили до Тегерана… Но пока все эти ханы и ханчики, желали усидеть на двух креслах, поэтому глубоко прятали до поры свои сокровенные желания и продолжали усердно кланяться Персии…

Вот такие или подобные этим размышления одолевали принца все эти годы, прошедшие с момента подписания мирного договора с Россией. И сейчас, когда у России всё ещё задран горделиво нос и кружится голова после победы над Наполеоном, в самой этой стране  в декабре прошлого 1825 года уже началась дворянско-офицерская смута (а смутьянов в большом числе, как доносят, отправили именно сюда, на Кавказ, и, конечно же, можно будет рассчитывать на   поддержку людей,  недовольных русским правителем) скорей всего, настал час для решительного броска на север и на запад. Тем более, что до сих пор восхождение на престол нового русского императора по непонятным причинам задерживается.  Говорят, что коронация  императора Николая Александровича намечена на август, так что  это междуцарствие очень даже может способствовать вторжению с далеко идущими целями. По крайней мере, главные из нескольких сотен английских инструкторов, долгое время обучавших и реорганизовывавших на европейский лад персидскую армию, утверждали, что именно сейчас наступило время решительных действий, а армия для этого уже вполне готова. Аббас с ними был вполне согласен.

Лавина войск обрушится на отвлёкшихся другими делами, успокоившихся и ослабевших русских по нескольким направлениям. Часть пойдёт вдоль берега Каспия, в сторону вечно воюющих с Россией горцев. Их нетрудно будет в очередной раз быстро поднять и увлечь за собой. А это – тысячи и тысячи сабель! Другая часть двинется к находившемуся уже несколько столетий под властью Персии, потом Грузии и снова Персии  Эривану, а оттуда, вместе с сильной группировкой Эриванского сардара – через Гюмри, Ахалкалаки, Ахалцихе захватит земли Грузинского царства в составе Российской империи, в том числе и христианскую Джавахетию, предупредив, опередив, кстати, турецкие поползновения с той же стороны.

Нанесение главного удара Аббас-Мирза взял на себя. Он был намерен вторгнуться  на российскую территорию кратчайшим путём, а именно в Карабахе.  Быстро захватив его, а в этом не было никаких сомнений, потому что уже два десятилетия эта земля практически не возрождалась после предыдущих войн и сражений, он был намерен  идти ещё севернее, к Елисаветполю, бывшей Гяндже. Отобрав у русских эту крепость и город, оттуда, попутно подняв против России ещё с десяток мусульманских народов, он нанесёт  удар с двух сторон по Тифлису, в самое сердце Закавказья. Много уже раз этот город уничтожался персами дотла, но каждый раз возрождался, как сказочная птица. Но на этот раз не выйдет! И если удастся пригнуть Закавказье в покорности и в повиновении, то тогда… Что ж, зачем обманывать самого себя? Тогда можно будет идти и на Москву!


 …На границе, на берегу Аракса, принца с нетерпением ждали. Ещё издали была видна толпа людей, уткнувшихся лицом в землю и время от времени вздымавших ладони к небу. Ветерок доносил  какой-то… ласковый ропот, напевное  а-а-а-а-а! Аббас приподнял ещё выше и без того густые и высоко вздёрнутые брови. Опытные люди, знавшие его давно, ещё с тех пор, когда подростком он начал командовать войсками, умели  по бровям определять настроение принца. Сейчас люди из свиты отчётливо понимали, что наследник очень доволен. Да, он давно уже не мальчик, всё-таки много  лет прошло после первых его военных опытов, блистательный Аббас-Мирза уже в совершенстве владел эмоциями и искусством не показывать их окружающим. Но если он всё-таки что-то показывает своим лицом, то знай: это сигнал к тому, как надо себя в этой ситуации вести. На сей раз сигнал читался только и только как удовлетворение от начала великого дела – похода на неверных.

Аббас разглядел в центре толпы местных богатеев и духовенства самого, пожалуй, значительного хозяина здешних мест – Гаджи-Агалар-бека. В его управлении близ Аракса были практически все земли. Даже при власти русских. Прежде, чем начать принимать приветствия и почтительные поклоны, Аббас успел подумать о странностях русской политики, допускавшей назначение знатных местных ханов, беков на административные посты даже тогда, когда заведомо была известна покорность этой шушеры Великой Персии. Именно поэтому, позволив Гаджи-Агалару склониться к его ногам, Аббас не преминул со смешком заметить (громко, чтобы было слышно всем окружающим):

– Я никогда даже подумать бы не  мог, что мой сапог будет целовать капитан русской армии! Тебе ведь такой чин дали иноземцы?

Гаджи-Агалар стал пунцовым от стыда и начал что-то говорить о том, что ему пришлось принять от русских это звание, что он должен был использовать любую возможность, чтобы защищать свой народ…  Аббас-Мирза засмеялся уже громко:

– Эту невольную твою вину я тебе прощаю. Она не так велика, как у других. Добрые люди мне постоянно сообщают о том, кто и чем занимается на этой земле. Если есть   ханы, получившие от русского императора звание даже генералов, то что уж говорить о капитане! Но время пришло, спросим и с генералов!

По толпе, замершей во время разговора, пролетел шелест облегчённого вздоха.

За столом торжественного приёма, устроенного Гаджи-Агалар-беком, Аббас позволил хозяину подсесть поближе, чтобы узнать последние новости. Бек сразу же поспешил порадовать сиятельного принца сообщением о захваченном несколько часов назад казачьем разъезде. От предложения пригнать пленных пред светлые очи великого полководца тот отказался:

– Зачем портить хороший стол видом крови? Скоро у нас будет много пленных, вот тогда и поговорим с ними.

Агалар подтвердил уже известные принцу сведения о том, что Карабах сейчас почти не защищён. На огромной территории этой российской провинции располагается только   сорок второй егерский полк. Впрочем, и не полный полк, поскольку один батальон находится сейчас довольно далеко – в Шемахе, а часть его – пусть и не дальше, но  в другом направлении, на север, в Нухе. По границам Карабаха  этому полку не было поблизости   поддержки, потому что основные силы русских были разбросаны по всему Закавказью.

По всему выходило, что военный совет очень точно просчитал реальные возможности русских, и шансы персидской армии на успех высоки настолько, насколько это можно себе представить.  Что ж, можно пока и расслабиться за таким великолепным столом. Этот Агалар постарался, конечно, в выражении преданности. Бесценная посуда – китайский фарфор, столовые приборы и подносы из золота и чистого серебра, угодные Аллаху и отгоняющие всяческие болезни. Блюда, подносимые челядью чередой… А фазаны, искусно поданные в красивом оперении, были вне всяких похвал!

Обильная и вкусная еда подпустила уже к Аббасу лёгкую послеобеденную дремоту, уже он собирался в покои, приготовленные для него в этом агаларовском доме, как вдруг все присутствовавшие вздрогнули от резкого звука падающих на пол огромных подносов, от звона разбившихся драгоценных китайских кувшинов с шербетом и другими напитками… Ко всему этому звуковому удару добавился и стук падающих человеческих тел и невольные вскрики.

Аббас вздрогнул и был готов вскочить.   Это могло быть нападение, это могло быть землетрясение, да мало ли что могло случиться! Но уже через мгновение он увидел причину этого переполоха. Среди осколков разбитой посуды и разбросанной повсюду еды лежали ошеломлённые слуги. Бледные как мел, они уже были готовы к смерти и, скорей всего, этим инцидент и закончился бы. Но Аббас-Мирза заметил ещё одну деталь, которая заставила его сделать останавливающий жест телохранителям, бросившимся к слугам.  Слуги – ОБА! лежали на полу В РАЗНЫХ КОНЦАХ обеденного зала! Они упали, поскользнувшись, ОБА! ОДНОВРЕМЕННО! Случилось то, чего вообще никогда не могло случиться!

Принц похолодел. Взял себя в руки. С замершим, застывшим лицом он приказал пощадить слуг, сказав, что они не виноваты, что они лишь стали орудием провидения.

– Аллах Всемогущий послал мне знак – случилось невозможное. Нужно только правильно понять его волю, верно прочесть его повеление. Немедленно притащите мне придворного звездочёта! Пусть толкует!

Али Бакур часто становился советчиком Наследнику. И очень часто Аббас-Мирза  воочию убеждался, что советы его бывали вполне разумны и справедливы. Но на этот раз, когда его затолкнули в зал, он замер в ужасе посредине царившего разгрома. По мере того, как ему подробно рассказывали, что же здесь произошло, старик всё больше горбился, сжимался, становился меньше… На лице у него было написано искреннее горе. И он молчал.

Аббас знал давно эту особенность звездочёта: тот всегда уменьшался, старался стать незаметнее, когда у него был ответ, который, как он полагал, может не понравиться владыке. Поэтому принц терпеливо ждал, хотя и притопывал ногой. Потом всё же не выдержал:

– Ну! Говори, старик! Я жду!

– Я не могу сказать, повелитель…

– Если я казню тебя, то это произойдёт не сейчас. Обещаю. Говори.

Старик вздохнул тяжело, потом выпалил разом:

– Осколки эти и разбросанные остатки – это, суть, твои армии, владыка. Грохот упавшей посуды – это гром сражений. Число слуг – это две войны,  одна из которых давно закончена и Персия подарила русским много земель. Сейчас начинается война вторая, после которой ты потеряешь почти всю блистательную свою армию, и русские будут продолжать догонять тебя даже на твоей земле. Великая Персия попытается   в  этой второй войне нанести ответный удар, но и он будет отбит, и потом очень много десятков лет страна не сможет оправиться от поражения. И мысли о завоеваниях на севере исчезнут, как дым от сражения… Клянусь Аллахом, я говорю правду!

По мере того, как Али Бакур говорил такие страшные слова, Аббас-Мирза чувствовал, как кровь приливает к голове, глаза застилает какая-то пелена. Гнев буквально свел  его челюсти, и  он чуть ли не прошипел от злобы:

– Ну, это мы ещё посмотрим. Я дал тебе слово, я сдержу его. Не трону. Пока. Посмотрим, как пойдут дела. Если удачно, то вот тогда я тебя повешу!

Обернулся к свите:

– Выступаем завтра!


II


– … Так мы  и ушли. Они нас не заметили. Это точно.

Ни один из офицеров не стал задавать вопросы казакам, стоявшим с виноватым видом, ожидая реакции командира. Иосиф Антонович затянул паузу, прекрасно понимая, что сейчас, во время отсутствия командующего этим направлением генерала, князя Мадатова, каждое   слово полковника, его заместителя   будет иметь результатом или решительность и мобилизацию людей или растерянность и панические настроения.

– Значит, нож в спину нам готовят… А обнаглеть вот так, до такой степени, местные тюрки могли только, если Аббас-Мирза уже где-то близко. Басманов! Распорядитесь о конной разведке не менее сотни сабель. Кого пошлёте?

Есаул вытянулся:

– Дело опасное. Поэтому я сам…

– С Богом! 



Доклад   о нападении на патруль местных татар не стал особой неожиданностью для полковника Реута. Он уже несколько недель получал от верных армян известия о регулярно появляющихся в сёлах то ли дервишах, то ли просто бродягах, которые уединялись с местными мусульманскими  священнослужителями.  После недолгих разговоров с ними их с подчёркнутым уважением провожали  в соседнее село. Всё чаще можно было заметить неосторожные враждебные  взгляды, тут же сменявшиеся заискивающей улыбкой и поклонами в сторону любого русского офицера. Всё чаще  простые татары, ещё совсем недавно охотно перебрасывавшиеся словами с русскими, теперь старались избегать любого общения с ними. Вокруг ощутимо сгущалась атмосфера недоброжелательства, подогреваемая, как полагал Иосиф Антонович, именно муллами. Четверть века прослуживший в Закавказье, полковник буквально кончиком носа чувствовал, что вот-вот упадёт какая-нибудь искра в эту кучу пороха…

Приходили   вести и от осведомителей  из-за Аракса. Вести тоже очень тревожные. Если верить таким сообщениям, то новая война могла начаться не сегодня – завтра. Реут верил. Верил потому, что в войске Аббас-Мирзы были внешне не отличавшиеся от персов или туркоманов торговцы, драгоманы-толмачи, просто поставленные под ружьё сарбазы да мало ли кто ещё! Все они были затаившимися армянами. Впрочем, многие и не скрывали своего происхождения. Это были полезные с точки зрения персов для армии люди, и их пока никто не трогал так же, как и в  глубине Персии, даже в самом Тегеране. Они, вроде бы, честно служили,  воевали, но… Только в тех случаях, когда воевали с Турцией, с Афганистаном, с кем угодно, только не с Россией. Зная такую армянскую особенность, персы в битвах с российскими войсками передовых ролей им не доверяли. Но нужно было, видимо, не доверять им больше, потому что многие из армян в таких ситуациях передавали важные сведения  российской стороне. Так было во время предыдущей войны, так было и сейчас, когда новая война начала постепенно созревать.

 Уж кто-кто, а полковник Реут прекрасно это знал. Вся его служебная жизнь в Закавказье, в одном и том же полку, командиром-шефом которого он сейчас стал, помогла ему овладеть местными языками, завязать важные, очень полезные знакомства, обрасти множественными связями. Он  и следил за всеми этапами подготовки.   Переданные на словах сведения или маленькие грамотки приходилось сортировать, располагать по хронологии и по степени доверия и… делать выводы. А выводы эти были неутешительными.

Получалось, что на сей раз Аббас-Мирза собирал для нападения огромную армию. Получалась цифра, которой не хотелось верить. Собственно говоря, командование Отдельного Кавказского корпуса и сам опытнейший Алексей Петрович Ермолов тоже не верили. Не верили, даже отправляя в Генеральный Штаб, в Петербург, начальнику генштаба Ивану Ивановичу Дибичу докладные записки, в которых… да, немного занижали в пересылаемых сведениях степень опасности.

А Иосиф Антонович верил. Правда, тоже не совсем. Цифра в 60 тысяч пехоты казалась явно нереальной. Реут полагал, что цифру эту нужно урезывать наполовину, если не больше. Что  уж говорить о тридцати тысячах нерегулярной курдской конницы, о которой тоже сообщали друзья из-за Аракса!

Вот и сегодня он уже в который раз вглядывался в довольно бестолковые, наспех сделанные во время прошлой войны карты, где одни и те же города имели разные названия, где можно было не найти какого-нибудь урочища только потому, что оно было на карте названо по-другому… Вёрсты тоже приходилось мерить ногами – они не обманут, в отличие от карт… И вот Карабах. Он вместе с Восточной Арменией уже давно стал одним из последних прибежищ  народа, населявшего когда-то  огромное государство, размещавшееся почти по всей Малой Азии и здесь, в Закавказье. Но и там, в Эривани, Карсе, Эрзруме и прочих древних городах оно, это государство, тоже постепенно отступало под натиском соседей, и становились эти земли без мощной опоры  жертвой  ползучего захвата разными тюркскими племенами и   расселения их многородных потомков. На этих пространствах постепенно складывалась  новая общность людей – закавказцы. Все они, и пришельцы, и коренные жители в большинстве своём, владели языками людей, живших по соседству, все они, хотели или не хотели этого, но жили рядом, часто помогая друг другу, иногда образовывались смешанные браки… Если бы всё вокруг было спокойно, то, скорей всего через пару сотен лет здесь была бы одна сильная страна, внушающая к себе уважение других стран.

Но, увы, этого никогда не было. Были амбиции сильных соседей, мечтавших захватить эти земли, эти территории, были безумные идеи превосходства одних народов над другими, была человеконенавистническая теория долготы истории существования одного народа в сравнении с другими как обоснование «законности» владения жизнями сотен тысяч, миллионов людей. Было право  многочисленности и  силы…

 Образовалось в результате лоскутное одеяло небольших…не государств, а чьих-то владений, когда нельзя шаг ступить, чтобы не перейти границы интересов соседа. Соседа вспыльчивого, привыкшего к грабежам и набегам и часто живущего за счёт такого промысла. Или соседа гордого и независимого. И тогда неосторожный шаг имел только одно последствие: кровь. Кровь из-за веры, кровь из-за мести, кровь из-за захвата чужих домов и жён… Уже  земля в Закавказье пропиталась кровью убийц и защитников, невинных детей и   насильников. Мало этого! Мало! И сильные государства решают разобрать между собой эти междоусобицы, взять под одно… ну, для начала – под два крыла двух разных птиц.  А там поглядим, какая птица взлетит выше!

А карты – не те, которые за ломберным столом, –  а вот эти,
испещрённые значками и названиями, предсказывали  весьма трудную судьбу. Сейчас, даже если втрое уменьшить сообщавшиеся информаторами данные о новом нашествии, успеха эти карты не обещали. Предположим, рассуждал полковник, я, персидский принц, хочу напасть на российскую территорию. Если это вторжение будет всего лишь беспокоящим, прощупывающим, то ждать его можно везде, и предугадать направление невозможно до тех пор, пока оно не начнётся.

 Если же Аббас-Мирза делает ставку на решительный и окончательный удар-реванш, то тут уже разговор другой. Тогда он ударит именно здесь, в Карабахе. При том количестве соглядатаев, какое наполнило эти земли, при полной ненадёжности, враждебности и  предательском характере местного мусульманского населения, которое провокационными слухами и проповедями вполне можно было бы поднять в восстание, он, конечно же, знает, что всё это пространство охраняет всего один неполный  полк, то есть, две тысячи семьсот штыков, шесть орудий. Плюс приданная кавалерия – четыреста двадцать казаков. Даже если у этого Аббаса двадцать тысяч войска, соотношение сил очевидно. Та-а-ак… Теперь – его цель. О   батальоне, разбросанном для охраны кочевий, он, конечно, тоже знает. И о том, что помощи нам ждать неоткуда: три сотни вёрст до главных сил!  Так что как ни танцуй, а всё равно мы в центре круга, мимо нас не пройти при любом раскладе. Будем готовиться.

Вернулся со своим отрядом Басманов. Вошёл разгорячённый, без доклада, на правах старого кавказца к такому же ветерану:

– Беда, Иосиф Антонович! Война! Хорошо – мы не выскочили с разлёту на открытое место. Аббаска уже перешёл Аракс всей своей тучей. Это немыслимое количество, я такого никогда не видел. Вся долина забита людьми, шатрами, артиллерией, конницей, верблюдами… А на каждом верблюде – фальконет. И пушек тоже немало. Долго наблюдать не было возможности, потому что основная колонна двинулась прямо в нашем направлении, надо было уносить ноги. Единственное, что могу сказать, разбивались они на потоки, – кроме северного, нашего, ещё два, к западу и к востоку. Полагаю, будут охватывать нас, отрезать пути отступления…

 – Та-а-ак! Значит,  три перехода, два привала, – и вся эта нечисть уже окажется у нас на пороге?

–  Похоже, что так…

…Штаб Реута и все имевшиеся в его распоряжении силы после недавней передислокации нашли убежище на землях поместья отсутствовавшего сейчас генерала Валериана Григорьевича Мадатова, армянина, уроженца здешних мест. Аветараноц – армянское село, которое тюрки называют Чанахчи   – красивое село в обрамлении зелёных гор – с военной точки зрения ничего собой не представляло, самостоятельной целью быть не могло, если не считать удобства быстрого выдвижения в любом направлении. Идти на открытый бой навстречу противнику, превосходящему тебя в десятки раз, это, попросту говоря, безумие. А вот оставаться здесь и обороняться в недостроенном пока военном городке – это была бы немыслимая глупость с катастрофическими последствиями. Выход был один: пока не поздно, перебираться в Шушинскую крепость. Правда, Реут наверняка знал последствия такого шага: командование, а в первую очередь Ермолов, приучившийся когда-то только наступать, будет очень недовольно тем, что полк оставит свою ещё   не обустроенную базу, опорный пункт  в Чанахчи. Это там, наверху, выглядело бы отступлением перед лицом противника. Всё это Реут знал заранее. Но и отдать и без того растасканный по разным углам Закавказья полк на растерзание он не мог.

После принятия решения события понеслись бешеным карьером, причём, неслись они с разных сторон, зачастую меняя направление дел, приносили дела новые… В этом вихре, круговерти Реуту нужно было сохранить трезвую голову, не потерять способность, ему свойственную, мгновенно приспосабливаться к изменившимся обстоятельствам. Ещё за две недели до этого дня поступило полковнику предписание от  самого Ермолова, в котором Алексей Петрович приказывал предпринять меры  по организации оборонительной линии вокруг Чанахчи, чтобы иметь возможность защитить и село, и штаб, в нём находящийся. Мера эта отнюдь не показалась излишней, вызванной сверхосторожностью. Реут, всегда отличавшийся исполнительностью, тогда же начал работы. Уже по этому предписанию он понял, что Ермолов тоже почувствовал опасность, но, очевидно, не в таком масштабе, как это виделось отсюда.

Через несколько дней – ещё письмо. На сей раз командующий, в ответ на несколько настойчивых просьб из Чанахчи, обещал прислать подкрепление – две роты. И опять между строк Иосиф Антонович читал, что Ермолов, общероссийский герой войны с Наполеоном и давно уже получивший прозвище покорителя Кавказа… нет, не отмахнулся от  просьб, это было не в его правилах, он верил опыту офицеров, которые зря паниковать не будут. И вовсе не в недооценке угрозы причина такой… экономной поддержки. Нет! У Ермолова просто не было возможности помочь карабахцам! Это там, в Петербурге кто-то (уж не начальник Генерального штаба Дибич ли?) посчитал, что подобные просьбы вызваны недостатками руководства и желанием подстелить соломки на место, на котором можно упасть.

Суеты не было, но всё делалось  молча, сосредоточенно и быстро. Егеря собирали всё полковое имущество, собирали  его, чтобы позже можно было быстро погрузить на телеги и вывезти. Казаки то же самое делали с запасами сена и овса для коней. Уже ближе к вечеру две роты вышли в путь – в Шушу, которую постоянно охраняла одна рота полка. Сам Реут во главе   оставшихся вышел в ночь вместе со всеми имевшимися у него шестью пушками, оставив в Чанахчах-Аветараноце всё  полковое имущество, за исключением полковой кассы, документации и боеприпасов.
 
Нужно было спешить.  Аббас, несмотря на чересчур высокое о себе мнение, был всё же достаточно умелым полководцем. Ведь русские в прошлой войне его били, и не раз, жесточайшим образом, а любое поражение – это опыт, который умный человек может из него извлечь. А принц – о-о, он далеко не глуп. Так что следовало   ожидать, что Аббас-Мирза на сей раз постарается избежать прошлых ошибок и не станет наваливаться на противника всей массой своей армии, а вышлет вперёд  авангардные силы, которые, в свою очередь, постараются отсечь русским пути отхода. По крайней мере, англичане, так долго и упорно готовившие его армию к войне, поступили бы именно так.

Подумал Реут об этом ещё только получив известие о захвате патруля. Запомнился докладывавший подхорунжий Фёдор Шутов – своей серьёзностью,  обстоятельностью и… какими-то бесшабашными чертенятами в глазах. Чуть позже, после возвращения басмановской конной разведки со страшным известием о вторжении, велел позвать Шутова снова. Когда казак явился, Иосиф Антонович вручил ему пакет:

– Это приказ подполковнику Назимке. Он в Герюсах сейчас,
 небось, знаешь. Беречь, как зеницу ока, вручить лично. На всякий случай на словах  скажу содержание приказа: немедленно всем составом, со всем имуществом, не оставив ни одного человека, возвращаться. Не сюда, в городок, а именно в Шушу по эриваньской дороге. Вместе мы за стенами крепости дождёмся приказа из Тифлиса, тогда и будем его выполнять. Ступай, с Богом!

Полковник не мог знать, что приказ о ликвидации городка в Чанахчах и об отступлении всеми имеющимися силами в сторону бывшей Гянджи, нынешнего Елисаветполя, для соединения с другими подразделениями  был отправлен Ермоловым ещё накануне. Было там и обещание поддержать двумя батальонами. Но местные тюрки, в порыве преданности к персам начавшие охоту за каждым русским, перехватили гонца и доставили пакет принцу. Так что планы русского командующего по созданию возле Гянджи ударного кулака ему уже стали известны. А полковник Реут приказа так и не получил. И должен был действовать по своему разумению. Вот он и начал действовать.

Пряча на ходу приказ, Шутов выскочил из дома. И уже через четверть часа проскакал мимо окон в полном снаряжении, с притороченной к седлу дополнительной  кавказской шашкой, какие  имели при себе почти все опытные казаки-закавказцы.

Полковник почему-то вспомнил прошлогоднюю встречу с прибывшим тогда новым офицером.    Тоже был июль… Или август? Тогда снаружи  точно так же послышалась дробь копыт по каменистой почве.     Реут подошёл к выходу. Возле дверей приспосабливал коня к коновязи незнакомец.   Майор.  Заметив полковника, он вытянулся, чётким шагом приблизился, представился по форме… Форме… Он   мог прибыть только издалека, но форма была на нём как новенькая, не было в человеке той неповторимой «солдатскости», которая печатью накладывается на людей не просто служивших где-то по-тихому, а побывавших в местах опасных и кровавых. Та-а-ак! Клугенау, значит. Фон Клугенау… Ну, что ж, Клюки фон Клугенау, пойдём, поговорим, посмотрим что ты за фрукт, и как ты появился у нас тут, в нашей карабахской глубинке. Какие-то благоприятные факты, правда, всплывали в памяти, но Реут давно уже испытывал недоверие к аккуратистам и педантам. Ему казалось, что они, хотя и исполнительны, но равнодушны… И вот этот… Чего от тебя, такого чистенького, можно ожидать?

Уже зайдя в штаб и едва глянув в бумаги, Иосиф Антонович вспомнил давно забытую мудрость о том, что вид часто бывает обманчив. Прибывший майор  имел уже немалый боевой опыт и, конечно же, Реут сразу вспомнил  в подробностях услышанный однажды разговор об отважном вояке, о том, что совсем недавно он стал майором после дела с лезгинами, за которое был  Ермоловым представлен к очень высокой награде. Прочитав несколько строк, полковник невольно приподнял брови. Клугенау, подумав, видимо,  что Реут читает первую часть  послужного списка, улыбнувшись, прокомментировал:

– Да, да, как видите, вначале  особым прилежанием не отличался. В Винер-Нойштадской военной академии был… это… без-дел-ни-ком. Выписали кадетом в пехотный полк. Потом в юнкерской школе был снова… ло-бо-тря-сом. Помог император Наполеон. Это шутка. Он начал делать войну с Австрией и  я стал офицером. И ещё неудача: служил в цитадели Лайбаха, а мои началники отдали крепост и весь гарнизон в плен. А мне был восемнадцать лет. Француз посмотрел, сказал, что я могу ходить во все стороны, толко я должен давать слово не воевать больше с Бонапартом, а то он проиграет обязателно, если у него будет такой противник. И смеялся. Я хотел дават ему в морду, но это был нерационално. Вместо этого я давал… такой слово. И  не воевал с Бонапартом, пока он не бежал из России. Но потом я   успел его догонять под Дрезденом и Лейпцигом.

– О-о-о! Вот теперь я понимаю, почему Наполеон бежал до Парижа! – Реут улыбнулся. – Вы, Франц Карлович, ошиблись. Мне не нужно знать, каким вы были. Я хотел знать, кто прибыл ко мне сейчас, когда вы уже почти десять лет на русской службе. Тут вот у вас два ордена значатся:   святой Анны третьей степени и недавно –   святого Владимира с бантом… Экспедиция  с Ермоловым по кавказской линии, участие в основании крепости Грозной, отражение нападения джаро-балакенских лезгин…  Вы уже майор. Причём, не пропустивший ни одного чина, начиная с поручика, и каждый последующий чин получивший досрочно за личное мужество.  И снова вас в горячее место – Карабах… Похоже, мы с вами одной крови, Франц Карлович. Я начал службу в Закавказье и закончу жизнь, наверно, тоже здесь. Не знаю, слышали ли вы об этом, но этот наш сорок второй егерский полк – один из старейших в Закавказье.     Все солдаты – ветераны здешних войн, молодых почти нет. Каждый побывал в стольких боях, что опыта хватает на сражение с любым противником. Сдаётся мне, что и вас ожидает такая же судьба. А вот как она исполнится – это уж как карта ляжет…

– И это правилно! Но я должен сказать один вещь, о который обязан доложить. Когда я добирался сюда, мне несколко раз пришлось уходить от… преследования, да, – погони.

Реут сердито глянул из-под насупленных бровей:

– Так что ж вы молчали, Клугенау?  Это персы были?

– Нет,  тот был… местный народ, мусулмане. Хотели поймать.

Это был другой оборот. Нечто подобное Реут ожидал уже давно, но всё же весть была тревожная. Одно, –  когда у тебя есть определённый противник, и ты знаешь – откуда он и куда идёт, а другое, – когда угроза с разных сторон, а ты даже толком не поймёшь, будет ли враг  открыто нападать или будет вонять потихоньку… 

  …Реут оторвался от воспоминания о том самом первом тревожном сигнале и вновь вернулся в нынешний, двадцать шестой год уже набравшего скорость девятнадцатого века, нырнул в бурливший вокруг тихий и со стороны незаметный водоворот дел. Каждое из них было срочным, и ещё нужно было решать, каким из них заниматься раньше. Радости и спокойствия не добавило и полученное из Шуши сообщение от коменданта крепости майора Челяева, которое доставили несколько шушинских армян. Сообщение ещё раз подтвердило данные казачьей разведки: шестьдесят тысяч человек, тридцать орудий. И повсеместно присоединяющиеся к этой орде отряды местных тюрок…

Реуту очень нехватало  сейчас такого помощника и соратника, как Клугенау, с которым у него сразу установились вполне дружеские отношения. Но Клюки совсем недавно, в начале  нынешнего лета замучили матримониальные планы, и он обратился к полковнику с просьбой об отпуске в Тифлис в связи с предстоящими помолвкой, обручением и венчанием. В таком случае не принято отказывать. Запросили Тифлис. От Ермолова, весьма благоволившего Клугенау, было получено согласие, и Клюки отправился в стольный град Закавказья за своим кусочком счастья.



III


…Лихорадочные сборы в  Чанахчах крутились до  вечера, когда походный строй пошёл по почти незаметной дороге всё выше и выше к Шушинской крепости, уже видневшейся силуэтом вдали  на обрывистом  скалистом утёсе.  Реут ещё раз оглядел окрестности. Да, крепость строил далеко не глупый человек. Армяне рассказывали, что и место выбирал, и фундамент закладывал лет почти сто назад служащий местного армянского правителя-мелика сотник Аван или Агван. Тогда было как раз то время, когда перессорились все пять армянских  местных княжеств под общим названием Хамс, занимавших большую территорию, и посвятили, увы, свою жизнь не мирному труду  или торговле, а выяснению с оружием отношений между собой. И уже никто не вспоминал о том, как в былые времена они вместе с тюркско-шиитскими ханствами оборонялись от набегов турок-сельджуков. Так что до воспоминаний, до строительства ли было? А потом ещё и тюркские ханства передрались. Между собой, с Хамсом, все воевали со всеми. Война широко разлилась по всей этой земле. Притихла лишь, когда Пётр I из далёкой России двинул войска в свой неудачно закончившийся поход на Персию. Но вскоре русские ушли обратно. И всё началось сначала…

 Крепостные стены долго ещё не поднимались над фундаментами, но всё же армянскому князю Атаму Шах-Назару II  почти удалось закончить стройку. К крепости стали тянуться и мусульмане, и христиане    и строить свои жилища под её защитой. И случилось то, что часто случается с людьми, которые, убедившись в недостатке собственных возможностей и не просчитав последствий от своих шагов, ищут поддержки во внешних силах. Шах-Назар остановил свой выбор на предводителе кочевого тюркского племени джеванширов. Почему они, мусульмане, называли себя по имени самого известного царя христианской Кавказской Албании, никто не знает. То ли они были остатками албанцев, которых насильственно сделали мусульманами, то ли просто совпадение… Десятилетиями они кочевали по границам нескольких ханств, по хорошо знакомым им землям   исчезнувшего царства, не имея ни какой-то истории, ни оригинальной культуры, никаких признаков осёдлости.  И постепенно нарастало в них желание  где-то остановиться, создать своё ханство.

Но  как раз к этому времени обрушился очередной поход Персии. Джеванширы стали жертвой набега. Хорошие овцеводы, умевшие управляться с огромными отарами, нужны были в Персии, и почти всё племя, кроме вовремя почувствовавших опасность, было угнано вместе с бесчисленной барантой на земли Хорасана. Тогда-то и определился лидер племени. Личностью он был, безусловно, заметной. Одно время он даже был на службе у самого Надир-шаха. Но он в глубине души  не желал быть подвластным никому и, может быть, поэтому пользовался авторитетом у соплеменников. Он сумел сплотить своих единокровцев на беспримерный переход, на бегство из Персии вместе с какой-то частью своих стад. Вернулись они как раз в тот момент, когда местные тюрки, освоив бывшие албанские территории, принялись за армян. Был разгар   армяно-тюркской междоусобицы. Вот тогда-то глава племени джеванширов Панах  Али,   попал в поле зрения мелика Шах-Назара.

Почувствовав слабину князя, Панах-Али заломил несусветную цену – крепость и её строения – за боевую поддержку против врагов. Никто не знает анатомию этой сделки или сговора, или просто предательства, но в результате враги Шах-Назара (а он подзабыл из-за мстительности своей, что тогда главными  его врагами были всё же соплеменники, такие же армянские владыки местного разлива, и что лучше бы с ними находить общий язык)  стали свидетелями краха бывшего правителя. Каждый из них втихомолку торжествовал, не думая о том, что весьма скоро такая же судьба ждёт и их самих…

Так и произошло. Спустя ещё короткое время, в 1750 году, появилось Карабахское мусульманское ханство на бывшей ещё недавно    территории христианских государств. И первым его ханом стал Панах Али, клявшийся ещё недавно в дружбе и верности недальновидному армянскому князю. И первое, что он сделал – велел выбить горделивую надпись на крепостной стене о том, что именно он  крепость эту построил и основал город. Увы, так бывает. Одни всю свою жизнь кладут на какое-то дело, потом выбиваются из сил, а когда вслед им приходят другие, никакого отношения к сделанному не имевшие, то они почти всегда считают себя зачинателями этого дела…

 Жители пожимали плечами: как же так? Люди,  в жизни никогда не имевшие дела со строительством, не имевшие к тому моменту даже примитивных поселений, построили такую мощную крепость и город при ней?! Это когда же  они успели это сделать так, что никто из здешних жителей этого не видел? Ведь даже сама эта крепость получила имя от давным-давно находившегося рядом села Шош и имевшейся там крепости под тем же названием. Именно армяне во многих странах мира считались искусными архитекторами и строителями, мастерами обработки камня. Именно в этом месте Карабаха находилась своеобразная столица армянских князей-меликов! Чтобы строить такую крепость, нужны были тысячи мастеров по работе с камнем. Среди кочевников таковых просто не могло быть. А  мастера, создававшие эту твердыню, шли и шли из десятков армянских сёл, тянулись к этой стройке, и селились  в пределах крепости и рядом. Ведь в своём доме рядом с такой крепостью безопаснее жить!

А ныне племя, не имевшее прежде своей территории, забывшее своё происхождение, не имевшее даже определённого самоназвания, приобретя таким образом крепость, объявленную столицей, обрело какое-то подобие государственности, провозгласив независимость от Персии, тогдашней владычицы Закавказья. Исчез преданный Панахом,   предателем-союзником, недальновидный князь Шах-Назар. Он долгие годы   укрывался в Гяндже, в которой более половины населения ещё очень долгое время оставалась армянской. Потом, уже при сменившем Панаха новом карабахском хане, попытался вернуться, но был без особых ухищрений   быстро отравлен. Исчезли вскоре и другие княжества-меликства Хамса, а простые армяне оставались жить там, где жили всегда уже сотни лет. Но там же уже расселились и мусульмане, которые никак не хотели   мириться с таким совместным проживанием. Внутринациональная рознь, отсутствие единения обернулись рознью межнациональной, которая очень выгодна была могучему соседу. Да, выгодна, потому что признавать независимость Карабаха Персия отнюдь не собиралась никогда…

…С тех пор, когда распри уничтожили спокойное житьё, прошло уже полстолетия, но ничего не изменилось. Всё так же  персы  считали Закавказье своим владением, всё так же вторгались на эти земли тогда, когда им заблагорассудится, всё так же сгоняли тысячи людей, по преимуществу армян, с ухоженных территорий, отвоёванных у гор, всё так же бесцеремонно  угоняли их в Персию вместе с разрозненными тюркскими кочевыми племенами. Они практически не строили на  всём этом пространстве ни городов, ни сёл, но зато в полной мере забирали все товары, разрушали всё построенное, толпами угоняли рабов и пополняли свои гаремы…

И вот, перед самым началом нового девятнадцатого века, –  опять новые разорительные, всеуничтожающие походы. Правители Персии не поняли, что ситуация изменилась. С момента, когда Россия активно встала на сторону Картли и Месхети, единственного на тот момент в Закавказье государства, тоже, кстати, доживавшего последние дни из-за междоусобиц, у грузин, армян, евреев, татар и десятков прочих племён появился сильный защитник, которому, чтобы не терять лица, отныне нужно было именно во время огромной войны с Наполеоном, с происками Турции, многочисленными бунтами напрягать все силы, чтобы вести войны с Персией. Одну она вела тогда, когда в Европе против шла война против Наполеона. И закончила её перед самым вторжением французов. Россия тогда одержала блестящую победу, изгнав  захватчиков из Закавказья. К сожалению, победа эта оказалась в тени французского нашествия и другой победы. И постепенно стала забываться. Правителями, обществом, историками… Может быть. именно поэтому   правители Персии, привыкшие к самовосхвалению, как к национальной традиции, посчитали поражение своё простым стечением обстоятельств, зигзагом богини удачи, случайностью… И снова, через четырнадцать лет после заключения мирного договора, полезли через Аракс, теперь уже   границу Российской империи!

  …Когда колонна уже подходила к Шуше, авангардные казаки дали сигнал остановиться. Реут с подполковником Миклашевским тут же поскакали, чтобы выяснить причину задержки. На дороге лежало несколько трупов. При свете факелов сразу стало понятно, чьих рук это дело: трупы были обезглавлены, на некоторых были следы пыток. А кроме того по одежде было видно, что все они – армяне. Более того, –  Реут по некоторым деталям опознал в них именно тех, которые принесли ему накануне сообщение от  Челяева.  Поднявшаяся против иноверцев (в том числе и русских!) мусульманская округа перед пришествием всемогущего принца Аббас-Мирзы приобретала таким способом себе как бы входной билет, знак преданности – головы неверных… Дали команду по колонне – продолжать движение, задерживаться было нельзя, хоронить будем завтра…

За свою четвертьвековую службу в Закавказье Реут не раз слышал об этом диком, чуть ли не людоедском обычае. Когда был ещё зелёным поручиком, его поразило злобное убийство командовавшего русскими войсками князя Цицианова, учеником которого он себя считал, во время мирных переговоров при осаде Баку. Вначале говорили, что лично сам бакинский Гуссейн Кули-хан   вместе со своим родственником Ибрагим-беком   принимал участие в этом коварном нападении на пороге крепости. Другие говорили   о том, что хан был дружен с Цициановым ещё с того времени, как князь был комендантом Баку при первом переходе крепости под крыло России. Тогда они часто встречались за дружеским столом и беседовали о высокой восточной культуре…

 Вот и в тот раз  перед обещавшими быть вполне благожелательными переговорами, согласно древнему обычаю восточного гостеприимства, был расстелен прямо на траве ковёр со всевозможными яствами. И согласно восточному коварству грузинский князь, блестящий русский полководец Цицианов, одержавший немало побед не только в Закавказье, а также сопровождавшие его офицер, тоже грузин, тоже князь Элизбар Эристов и офицер-переводчик были убиты, не успев даже схватиться за оружие… Позже тюрки утверждали, что хан не был участником этого мерзкого предательства, что подоспели какие-то убийцы и против воли хана, пытавшегося остановить их,   совершили своё чёрное дело. Может быть, кого-то эта легенда и убедила, может, тюрки бакинские стали бы для истории белоснежными ангелами. Но русские военные люди отлично понимали, что ханская охрана да и сам Гуссейн Кули-хан вполне   при желании могли бы, если   не спасти человека, противника кровопролития, человека, предлагавшего договориться об условиях сдачи крепости, то хотя бы воспрепятствовать даже не средневековому, а какому-то первобытному обычаю. Не спасли. Не воспрепятствовали.

 Благополучно скрылся сам хан, опасаясь справедливой мести, отсечённые голова и руки русского полководца тут же были вывезены с поклонами в Тегеран и щедро оплачены. Убийцы    при расследовании этого дела оказались, по словам тюрок-бакинцев, конечно же, персиянами. В мгновение ока эти якобы персы стали невидимками,  исчезли… И искать их среди тысяч таких же, как они, незаметных, скромных и мирных до поры единоверцев было просто невозможно. А тело Цицианова было похоронено тогда тоже по «замечательному восточному красивому обычаю» прямо при входе в ворота крепости, и каждый в неё входящий мог с удовольствием попирать ногами его останки…

– Да, вот такие, подполковник, реалии тогдашней нашей жизни. Ещё до гибели Цицианова был случай, когда местная ханва нарядила убитого русского солдата в специально сделанную генеральскую форму. Его возили по сёлам, показывали там, выдавая за труп Цицианова. Вы скажете – дикость? Да нет, с их точки зрения – вполне нормальный способ поднятия патриотического духа Я не раз  сам видел обезглавленные останки русских солдат. Их мы хоронили, так и не узнав имён. Головы бедолаг были где-то далеко, за них хорошо тюркам платили, а потом складывали в пирамиды на устрашение всем, кто их видел, и как напоминание о величии и мощи Персии.

 Помнится, тогда же, лет двадцать с небольшим   назад   был послан я с поручением к Цицианову, когда тот осадил  Эривань. И сам видел, как всадник нёсся вдоль крепостных стен на виду у русских войск, высоко держа пику. На ней была насажена голова  майора Монтрезора. За два дня до этого его небольшой отряд – сотня русских пехотинцев, одна маленькая пушка-единорог да десяток добровольцев-армян – целый день билась в горах против шести тысяч персов. Герои погибли, несколько тяжелораненых, чудом оставшихся в живых, попали в плен… Подвиг невероятный. Сколько они там персов положили – не сосчитать! Но знаете, Миклашевский, что меня поразило тогда? То, что звали Монтрезора так же, как и меня – Иосиф Антонович! Не дай мне господь такой судьбы, но такой дух я иметь хотел бы…

И вот теперь – этот случай. Доказательство того, что за двадцать лет ничего не изменилось, и не изменится ещё двести лет. На сей раз сразу видно – убийцы явно не просто охотились на своих соседей, сводя свои счёты, как это делали многажды. Сегодня эти жертвы стали посланием нам, российским военным. Мы должны  по их замыслу увидеть, что армяне, постоянные помощники во всех предприятиях русской армии, не угодны части здешнего населения. А то, что трупы были брошены именно на этой дороге… Это они говорят уже нам. Говорят прямо: мы знаем, что Аббас-Мирза перешёл Аракс, мы знаем, что здесь, на его пути, у русских нет другого укрытия, кроме Шуши. И мы извещаем сим, на чьей мы стороне. Шакалы! Напасть не смеют, так хоть тявкают и покусывают исподтишка…


IV


День выдался жаркий. Конечно, в сердцевине лета этим никого и нигде не удивишь, но горный воздух, обычно на скаку освежающий, тоже стал каким-то вязким. Фёдор гнал коня по каменистой дороге, проходившей меж крутых гор Карабахского хребта, густо заросших лесом. Дорогу всю, все двадцать вёрст,   сотник обсказал ему подробно, заплутать трудно. Но одно дело – слова, а тут такое нагромождение красоты! Когда дорога пошла круто вниз, он вспомнил слова сотника: там, внизу, бурная, как все здесь, речка Ах-Кара-чай, а от неё, если Фёдор верно припомнил, до Герюсов вёрст десять-двенадцать.

Память не подвела: речка оказалась на месте, потом дорога уже пошла опять в гору, а наверху вдруг открылась плоская равнина, одна из тех, которые иногда возникают даже очень высоко в горах. Огромное бугристое пространство. Видно было далеко, но нигде не было признаков жизни. Примерно через версту попал в удивительное место.  Из земли, а точнее – из камня, какая там земля! – прорастали, как деревья, тоже острые камни высотой с верхового, с него, Фёдора, значит. Такого чуда Шутов никогда не видел и не выдержал – завернул коня, чтоб посмотреть поближе.

Камень был не очень твёрдый, но сразу было понятно, что человеческая рука этих столбов не касалась. Тогда как же они здесь на этой плоской макушке горы оказались?

– Это наши военни!

Спешившийся Фёдор от неожиданности резко крутнулся и выхватил шашку. Откуда  только человек здесь взялся? Не иначе – за соседним стоячим камнем отдыхал! Кудлатый, обросший парень с уже пробивающейся бородкой стоял спокойно, смотрел приветливо:

– Ти рус?

– Русский я, русский! Ты чего тут людей пугаешь?

– Пугат нету. Я Микаэл. Русский военни говорит – Миша. А это мой лошад.

– Так ты из Герюсов? Там ведь русские? 

– Руски есть. Герюси – нету.

– А куда они делись?

– Герюси нету. Это наш  армянский село. Називается Горис.

Сразу всё стало на свои места. Герюсы – это, наверно, татарское название, а  жители держатся своего. Горис… А что? Кругом горы, почему бы и не Горис!

Через несколько минут  сложных для понимания переговоров Шутов сообразил, что он сбился с дороги, прозевав развилку, и заскочил на место, почитаемое всей округой. Считается, что эти камни, как воины, выросшие из скал, охраняют   край, который армяне называют Зангезуром. А село, оказывается, совсем недалеко.

– Так где оно, Миша? Сколько ни смотрю – ничего не вижу…

 Парень засмеялся:

– Чичас увидишь! Вон тот камен, там дорога. Бистро не ежай, там нилизя. Смотри хорошо!

Фёдор тронул коня и затянул свою любимую, старинную:

…Ой, вы, гостюшки, гостююшеники!
Люби-и-маи-и сваточики-и…

… Миша был прав. Буквально за первым поворотом вдруг открылась такая картина – захватило дух. Совершенно неожиданно плоскогорье резко заканчивалось. И уходило броском вниз высоченным, саженей   полтораста на глаз, обрывом. Переход этот, находясь наверху, невозможно было заметить издали. Дорога, прилепившаяся к отвесной стене, уходила зигзагами на дно ущелья и втекала   в широко раскинувшееся там село, которое  постепенно уходило всё глубже и глубже в  пространство между высокими горами. С огромной высоты падал довольно большой ручей, внизу стояла мельница, чуть подале – церковь армянская, дома ухоженные. Вот и Горис…

… Не мог знать казак Фёдор Шутов, что как раз в это время в русском гарнизоне начали выдавать жалование, что офицеры уже договорились  вечером посидеть, повспоминать, а посему порученцы уже пошли по известным адресам с целью приобретения на удивление крепкой здешней водки – караунджа. Да и кое-кто из рядовых, кто уже завёл знакомства в селе, успел причаститься к тайному блаженству.

Не мог знать далёкий от восточной политики и от хитростей военного искусства Фёдор Шутов, что село это уже не чисто армянское, что из двух-трёх десятков мусульман несколько были уже давно платными персидскими осведомителями и   тоже давно донесли по назначению, что пехоты здесь – чуть более тысячи штыков при двух орудиях. И как только начались в соответствии с привезённым Шутовым приказом полковника сборы в поход, по горным дорогам помчалось к персам сообщение об этих сборах.

Не мог знать Шутов, что помощь, обещанная Ермоловым, никогда уже в Чанахчи, в Шушу не придёт, потому что те самые два батальона из других провинций столкнулись с одной из колонн вторжения, удачно уклонились от безнадёжного боя и ушли к Тифлису, на соединение с основными силами.

Всего этого не знал пока не только Шутов, но и подполковник Назимка, да и вообще никто из стоявшего в Горисе русского воинства. Но в приказе, доставленном Фёдором, было одно волшебное военное слово: немедленно. После такого слова в лагере должна   прозвучать тревога или команда «В ружьё!». Должны были выбегать стрелки и артиллеристы, поправляя амуницию, коноводы должны были запрягать лошадей в две имевшиеся пушки. Самое большее через час колонна должна была бы восходить по дороге наверх, на плато…

Вот именно: «бы». Ничего такого не происходило. Шутов вновь обратился к подполковнику, пытаясь объяснить, что в Чанахчах уже наверняка  все вышли в Шушу, что местные тюрки  замутились и   напали на казачий разъезд, и самому Фёдору повезло, что его не схватили и не погнали в Персию, в плен или рабство.

Подполковник слушал вяло, потом махнул рукой:

– Ступай. Всё успеется. Накормили тебя? Тогда сам выбирай: хочешь – с утра с нами, хочешь – в одиночку возвращайся…

И уж совсем неизвестно было Фёдору, что именно в это же самое время   командующий персидскими войсками и курдской многотысячной ордой конницы наследный принц Аббас-Мирза  уже  диктовал писцу очередной отчёт о своих действиях   отцу – Фет-Али-шаху:

– Пиши  титул полностью. Это не письмо наследника своему отцу об удачной охоте или встреченной пери несказанной красоты. Это важный доклад главнокомандующего войсками своему повелителю. Так что примени всё искусство писца.

Безмолвный писец тут же стал выводить каламом именно не обычную скоропись, а приличествующую великому адресату затейливую вязь красивейшего почерка:

«Превысочайшия и прехвальные степени Великодержательную власть древнюю Великих Государей, Персидских царей приемшему, Магометанских Царей честью превосходящему, коего мудрость, правосудие и милосердие  подобно лучам солнца освещают, животворят и благодетельствуют несчётному множеству народов, сильнейшему и могущественнейшему Персидского Государства Обладателю и многих народов на Востоке, украшающему собою корону Царств, Его Величеству, Пресветлейшему Фет-Али-Шаху Каджарскому»…
 
 – Написал? Пиши дальше:

«Хотя приняли мы намерение сначала идти на Шушу, но только что вельможи и благороднейшие люди Карабаха доложили нам, что герюсский гарнизон идёт на помощь к Шуше и что если он туда достигнет, то крепость никогда не будет завоёвана. Тогда мы в ту же минуту вознамерились атаковать отряд сей и наперед предать оный снедению блистательного меча нашего».

Аббас-Мирза чувствовал себя вполне уверенно. В течение многих лет, во время многих же персидских вылазок и походов, начиная ещё с Надир-шаха, приараксинское пространство регулярно выметалось стальной метлой: угонялись в Персию люди, преимущественно армяне, сжигались их дома, уничтожались сёла. Каждый воин аллаха, самый ничтожный сарбаз возвращался домой с богатой добычей. На освободившихся местах постепенно селились коренные тюрки  из северной Персии, образовывалось смешанное население. А там, где это ещё не произошло, Аббас разрешил порезвиться своим людям во время этого похода, во время этой войны. Уже несколько сёл были взяты, уже отметили эти пусть придуманные, но победы. Поэтому он и не спешил в Шушу. Если русские останутся в крепости, придётся вести осаду. Если уйдут, – ещё лучше: открывается прямая дорога на Гянджу, нынешний Елисаветполь, а оттуда, против течения Куры, по речной долине, можно быстро добраться до вожделенного Тифлиса. А там… Впрочем, это потом. Сейчас нужно заняться этим   батальоном, не дать ему подкрепить чанахчинских русских. Местные мусульмане уже сбились, как ему только что сообщили, в сильную конницу, и самое малое – задержат русских. А тут и мы подойдём…А подойдём мы…

Он склонился над картой, уже в который раз оглядел свой намеченный путь. Так… Это вот здесь. Дорога к Шуше только одна. Так что нужно…

Неожиданно вспомнилось очень давняя неудача, когда  он  всеми силами своей армии недалеко от этих мест не сумел одолеть русский отряд при выходе из ущелья возле села Кара-Баба…Это была его первая встреча с Лисаневичем и Котляревским. Да, тем самым, от которого несколько лет спустя ему пришлось поспешно отступать, спасая остатки своей армии…  Вспоминание не из приятных, конечно, но всё это было, когда у него не было достаточного опыта. Молод был. Излишне горяч и тороплив. Нет, сейчас мы поступим по-другому…

Он принял окончательное решение, и рассмеялся, довольный.


V


  Сказать, что Франц Карлович Клугенау был в благодушном настроении, – значит, ничего не сказать. В своём лёгком экипаже при славном управлении коляской денщиком Степаном он  почти всю долгую дорогу был окружён облаками мечтаний и воспоминаний о прелестной Анне Ефимовне, Аннушке, которую приметил ещё во время первого пребывания в Тифлисе, и которой спустя некоторое время осмелился предложить руку и сердце.

 Предложение было принято благосклонно не только потому, что Клугенау был уже далеко не мальчиком, из которого неизвестно что произойдёт. Перед Анной Виноградской был мужчина в расцвете лет, достигший в жизни немалого, хотя и испытавший немало. И дело было не только в солидных манерах, майорском звании и в орденах. С этой точки зрения, кстати, девушке из приличного семейства статского советника партия составлялась вполне удачная.   Но главное, что покорило невесту – блеск во влюблённом взгляде этого иностранца, его аккуратность, забавное произношение им некоторых слов, остроумие… И усы! Конечно, усы! Они у Клюки были выдающимися, заметными и… всегда тщательно ухоженными.  А   в глазах Анны, как   ни странно звучит, это было несомненным признаком… серьёзности намерений! И она, очертя голову, бросилась в   совершенно неизвестное для неё приключение, именуемое браком. Приключение желанное настолько, что ей удалось буквально несколькими словами уговорить родителей на согласие.

Все эти слова, разговоры, шёпоты, запахи и сейчас, несколько дней спустя, кружили голову Францу Карловичу. Сейчас… Это самое «сейчас», нынешняя ситуация, наступило задолго до конца отведённого на сватовство срока, наступило неожиданно, как многое в жизни военного человека. В сладком дурмане возник вдруг посыльный из ставки самого Ермолова с приказом срочно предстать перед высоким начальством.

Высокое начальство было действительно высоким. Клугенау не был малорослым, но перед огромным Алексеем Петровичем все казались недоростками. Когда ему доложили о прибытии недавнего штабс-капитана, а сейчас уже майора, Ермолов сам встретил его, как верного соратника, бесстрашного человека, с которым немало пришлось  повоевать в Дагестанской кампании, и которому он сам, лично прикрепил на грудь орден Святого Владимира рядом с уже имевшимися орденами Святой Анны и немецкого креста за участие в  борьбе с Наполеоном.   Сразу взяв быка за рога, Алексей Петрович загрохотал:

– Клюки! Чёртушка! Так ты женился ли? Нет? Только просватал? Ну, ничего. От тебя никакая не уйдёт. Тебе срочно надлежит отправиться по месту службы. В Чанахчи. Что-то заклубилось на границе. Мелкие партии тюрок местных на наши посты пограничные нападают, а персы тоже наглеют, кой-где переходят Аракс на нашу сторону. Так что, похоже, запахло порохом. Передай как приказ: полк должен быть в полной боевой готовности во всякий момент. Здешние ли замутятся, персы ли пойдут – быть готовыми! Ускорьте сооружение полосы обороны вокруг штаб-квартиры полка. Два часа на сборы-прощания хватит? С Богом!

…Фон Клугенау не знал о том, что Ермолов на тот момент попросту тоже не знал истинного положения дел. А Аббас-мирза не знал, не предполагал даже, что Ермолов пока  не извещён о начале боевых действий, что рапорт о  вторжении и о  предпринятых командиром 42-го гренадерского полка на свой страх и риск мерах попал вместе с посланцем в руки местных тюрков, которые просто не догадались переслать его персам. В ином случае принц, вероятно, действовал бы по другому: стремительно бросился бы, минуя Шушу и Елисаветполь,  прямо на Тифлис. И, что тоже вероятно, выиграл бы этот этап войны. И война затянулась бы надолго. И гибли бы тысячи людей, разорялись бы города и сёла, в которых потом снова умирали бы люди, на этот раз не от меча и огня, не от пуль и разрывов, а просто от голода…

Всего этого не знали и в Тифлисе. Зато слухи, основанные, как всегда, на том, что кто-то что-то видел или слышал, уже носились по Елизаветполю, бывшему всего чуть меньше  четверти века назад крупным городом и крепостью Гянджой, когда штурмом  он был  взят  русскими войсками во главе с Цициановым. С тех пор  город вполне обустроился, появилось там, кроме гарнизона, и вполне гражданское  русское население. Более того, на этой земле стали одна за другой возникать немецкие колонии, которые с национальной деловитостью строились основательно и надолго. В одной из них, рядом с Елисаветполем, у Клугенау был знакомый – мастер пекарь. У него и остановился он на полпути.

Мюллер сразу показался ему каким-то растерянным и… напуганным. Он нетерпеливо стал расспрашивать о положении в Тифлисе, на что Клугенау  пожимал плечами и смеялся:

– Ну, что вы, герр Мюллер! Кура течёт, духаны работают, музыка играет, барышни выходят замуж, Мтацминда так же нависает над городом…

Он говорил и чувствовал, с каким… вкусным удовольствием вылетают у него слова родного немецкого языка! Майн Готт! Как же долго он не говорил по-немецки!

Мюллер, наконец, решился:

–   Говорят, что персидский принц собрал огромную армию и уже идёт сюда, к нам. Я не знаю, так это или нет, я сам не видел, но зато я точно знаю, что в городе все жители-мусульмане готовятся к резне, куда ни пойдёшь – видишь искры от точильных кругов и слышишь тонкий звук правящих брусков. А разговоры у них, как армяне мне перевели, только о том, что скоро вернётся гянджийский Угурлу-хан и тогда можно будет начинать резать этих неверных… Что делать?! И не убежишь никуда, а тут ещё фрау, киндер…

Франц Карлович и виду не подал, насколько встревожило его это известие. Он постарался успокоить Мюллера и велел передать всем колонистам, что русская армия сумеет их защитить. Однако в гарнизон всё же заскочил, представился, передал тревоги немцев. Оказалось, что здесь тоже почувствовали сгущение атмосферы и уже предпринимают меры. На всякий случай, поскольку прямых приказов не было.

Далее дорога снова уж очень напоминала покой дороги от Тифлиса. Те же горы, те же горные стремительные речушки, те же воспоминания. Мимо расслабленного сознания майора прошли незамеченными встречавшиеся по пути вооружённые местные тюрки, которые почему-то бывали очень удивлены, увидев коляску Клугенау. Он  показывали друг другу русского офицера, оживлённо разговаривая. Иногда доносились слова на чужом языке, в которых всё же  звучала нотка почтения: кызыл-баш, кызыл-баш! И непонятно было –  принимали ли его за своего, относились эти слова к рыжеватой причёске с такими же усами или слова эти были обозначением его места в армейской иерархии. И уж совсем не приходило на ум, что это вполне могла быть оценка денежной стоимости его собственной головы…

Точно так же Клугенау сразу не заметил, что по дороге перестали встречаться казачьи  разъезды, которые обычно выставлялись на дорогах в Шушу и в Чанахчи. Но и тогда, когда заметил, это не встревожило, не заставило повнимательнее смотреть по сторонам. Меру своей беспечности майор со всей суровостью сам себе определил, когда по дороге потянулись арбы со всяким немудрым скарбом и армянскими семьями. Одну арбу пришлось остановить. Хозяин знал всего несколько слов по-русски, но тут же собрались другие армяне, каждый из которых тоже знал какие-то слова.  Общими усилиями при громких спорах, со стороны напоминавших назревавшую потасовку, всё же им удалось сообщить «русскому генералу», что в Чанахчи ему ехать не нужно, что военные уже все перебрались в Шушу, потому что напал Аббас-Мирза и идёт сюда. А они, жители со всей округи, хотят укрыть женщин и детей в крепости, а сами (тут говорившие стали показывать свои кинжалы и старые ружья) хотят защищать их вместе с русскими. Один из армян назвал знакомое имя майора Чиляева, коменданта крепости. Клугенау тут же ухватился:

– Чиляева знаешь?.. Тогда так будем поступать. Я пишу письмо, ты его быстро… на моей лошади. И даёшь Чиляеву. А твои соседи за твоей арбой будут смотреть. И ехать вперёд, в Шушу.

На том и договорились. Обоз продолжил своё долгое скрипение по каменистой дороге до места, где она   круто поднималась вверх  до крепости, Клугенау остался на обочине со своей коляской и молчаливым Степаном. Ещё через три часа казачья охрана во главе с хорунжим привела в поводу и майорского коня, которого тут же впрягли снова в  коляску, и ещё верхового коня.   Клугенау поскакал во весь опор в Шушу, бросив своё имущество на попечение Степану и двум казакам. По дороге узнал от хорунжего, что все, кто оставался на месте, уже собрались в крепости, кроме роты, оставшейся в Чанахчи для охраны всего там оставшегося, да  не подошёл ещё герюсский батальон.

Проскочив в ворота, Франц Карлович поразился суматохе лихорадочной стройки. При виде этой картины можно было подумать, что неприятель уже на пороге крепости. Впрочем, Клугенау этим удивить было нельзя, потому что он хорошо знал, что стены и башни крепости находятся довольно в плачевном состоянии, что единственной надёжной защитой Шуши стало её расположение на  самой высокой точке окрестности.

Любому, кто хотя бы раз здесь побывал, сразу становилось понятно, что задумывал крепость эту очень умный человек. Сквозь бойницы в цитадели да и просто через проломы в стенах  видно было далеко всё вокруг, никакое движение противника не могло остаться незамеченным. Разрушения в крепости произошли не столько даже от прошлых боевых действий, которых, правда, было немало, а больше от хозяйственной деятельности местных жителей, старательно добывавших, как из каменоломни, камни из крепостных стен  во времена, когда не было здесь строгого хозяйского глаза.

Поэтому сразу после прибытия подразделений в крепость Реут отдал приказ и  сейчас работа кипела. Тащили брёвна, укрепляли ворота, укладывали в стены камень из разрушенных внутренних помещений, где он в этот момент не был так нужен. Создавалось впечатление, что работали все, кто был в периметре крепости, включая в это число и местных жителей. Полковник лично всё время курсировал между противоположными концами крепости, контролируя работы, и буквально валился с ног от усталости. Поэтому  он в особенности был безмерно рад появлению майора, передавшего уже давно устаревшие указания Ермолова.

– Эх, Клугенау! Там, в Тифлисе, насторожиться пораньше бы! Я же столько рапортов писал! И точно знаю, что сведения эти отправлялись в Генеральный штаб. Но они пропадали. Как в бездонной бочке. Сейчас случись что – сразу виноват буду: почему не доложил раньше? И что и как я могу доказать? Да и окружение-то в основном враждебное, это я мусульман имею в виду. Только сегодня сообщили, что на мельнице, где дружественные люди хозяева, двух солдат, поставленных на охрану, убили. Ночью подкрались и зарезали.

Сейчас, майор, главная задача – не только стены укрепить, но и запастись провизией, фуражом на случай осады. Нормального запаса воды ведь и того в крепости нет! Миклашевский проследит за укреплением стрелковых и орудийных позиций, а вы добудьте в окрестных сёлах продовольствие, проверьте единственную здешнюю мельницу, её армяне держат, хоть за них-то я спокоен. Но в связи с ночным убийством усильте там охрану… В общем, действуйте по ситуации.

Уже  через четверть часа Реут увидел строившихся на площадке
новоявленных фуражиров и улыбнулся на бегу, вновь услышав уже год знакомые слова Клугенау:

– Где есть твой ранец? Золдат без ранец – не золдат, а зас…..!

Привязанность Клюки к этой детали амуниции была замечена уже в первые дни после первоначального прибытия его в Карабах. Он всегда тщательно следил, чтобы ранец у солдата был, часто проверял его содержимое. В случае непорядка ругался страшно. Ругался по-русски и так же, как многие иностранцы, тщательно-старательно выговаривая все ****ословские выражения. В ответ на вопрос Реута, когда впервые он услышал кудрявую фиоритуру, Клугенау ответил чётко, как давно продуманное:

– В боях ранец и то, что в нём ест, нун… Это может стоит жизн. А про ругател… Меня эти слова не задевают. Для меня немецкий швайн звучит страшнее, чем… что-то по-русски.

Да-а, этот пёс войны, подумал Иосиф Антонович,  имеет такую хватку, что никакой силой его не оторвёшь от дела, пока он не доведёт его до конца. И побежал дальше, старательно отгоняя ещё одну свербившую мозг  неотвязную мысль: почему до сих пор нет батальона Назимки? Неужели казака перехватили, и он не донёс приказ до подполковника?

VI

А батальон   в этот момент поднимался в гору…

Когда выходили  из Гориса, Шутов напросился в голову колонны, в дозор, потому что вольная душа его ну никак не позволяла

 ему плестись рядом с пешим строем, находясь при коне и оружии. Да и  навык такой авангардной разведки у него был. А тут ещё рано утром появился Мишка-Микаэл: на карабахской выносливой лошади, тоже при шашке да при стареньком ружьишке за плечами. Фёдор обрадовался: как-никак, а знакомое лицо. Да и парень был ему симпатичен своей вкрадчивой удалью и желанием всё узнать. Новые русские слова он схватывал на лету, не смущаясь неправильным произношением, получалось иногда смешно, но Мишка тут же старательно начинал расспрашивать – как сказать правильно. А самое главное – после этого он ни разу не повторял ошибку!

Поскольку у отряда конников было всего около ста, если не считать лошадей, которые тащили в гору две не очень тяжёлые пушки и зарядные ящики, то подполковник Назимка согласился: верховой дозор перед колонной отнюдь не помешал бы. Поэтому он приказал поделить казацкую сотню на две равные части, одна из которых пошла   впереди колонны, не отрываясь от неё, чтобы в случае нападения дать возможность батальону перестроиться в боевой порядок. Точно так же и с такой же целью остальные казаки прикрывали походный строй сзади. А Шутову, который выполнял поручение Реута и в это время не входил в подчинение казачьих офицеров, подполковник приказал опережать поход на пару вёрст.   При первых же признаках опасности он должен  был предупредить всех остальных. Хотя при этом  Назимка добавил, что такое вряд ли произойдёт.
 
Кони быстро вынесли Фёдора и Микаэла наверх, на плато, пока колонна была ещё только на середине дороги,  петляющей   по почти отвесной стене обрыва. Наверху ничего подозрительного не обнаружили, и неторопливым конским шагом, чтобы не отрываться слишком далеко, пошли дальше.

Микаэл восторженно рассказывал о родных местах:

– Тут такой место ест, ти не повериш. Там такой глубокий стенка, как здесь, в Горис, а по этим стенка идёт вода сверху, горячий вода! У нас все, кому кости болят, идут туда, там яма ест, там купаются – всё проходит. В том месте…здес гора и здес гора, очен маленкий место оставляют, и внизу речка. А через этот речка там камени мост, который человек не строил!

– Это как? Сам собой появился, что ли?

– Что ли, что ли! – Микаэл смеялся. – Вода ему построил. Тот самый горячий вода… А люди називают «сатани камурдж», говорят, что ему чёрт построил! А исчо близко там есть село, Хндзореск називается. Вес село – внутри гора.

– В пещерах? Почему?

– Зачему ! Тисяча лет уже так. Если враг нападает, где прятатся? Там внутри и улица ест, и дома, и церков маленкий. Враг пришёл – все туда поднимают по лестницам, а лестница таскают наверх. Никто не достанет! У нас в Горисе такой тоже есть.

– Что-то я не видел… Дома как дома, а чтобы в пещерах… Это где?

– Э-э! Другой раз приежай – покажу!

Фёдор то и дело поглядывал по сторонам, но пространство, как он уже знал, на десяток вёрст было открытым. Где-то здесь стояли каменные воины. Колонна уже выползла на плато, пылит по дороге…
Всё спокойно. Жарко только. Ничего, через пару-тройку часов до Ах-Кара-чая дойдём, а дальше – лес, хребет, воздух не такой горячий…

А Микаэл уже рассказывал про другое место, где над высоченным обрывом, на скале стоит монастырь, в который со всего окрестного мира приезжали учиться и работать умные, учёные люди, а потом уезжали и увозили то, что узнали, в другие места. Село называлось Татев. Татевский монастырь. Было это в большом армянском княжестве Сюник, а Татев был столицей территории, на которой размещались более шестисот сёл и городов… А потом пришли тюрки, персы. Монастырь стоит по сей день пустой и безжизненный…

Микаэл придержал коня, полез в недра сумки, сшитой из красивого ковра, такие Шутов уже не раз видел у местных армян, достал тряпицу, развернул:

– Вазми. Это хац и панир. Русски говорят «хлеб и сол», а армянски говорят «хлеб и сир».

Фёдор засмеялся:

– Сыр! Сир – это так только французы своего императора звали!

– А ты не смеис. В армянским язика нету такой буква. Хочис узнат, это армянин или нет, попроси ему сказать этот буква – не сможет!

– Ты-то сам скажешь?

Микаэл поскучнел, помолчал. Потом вдруг разом оживился:

– Скажиш! Обизателно скажиш! Толко надо снова в Россия приходит, как один раз с отец ми ходили. Давно этот бил… Я исчо очен маленкий бил. 

– А отец-то где?

– Ему уже нету. Сапсем нету… Ему тюрки убивали…

… Над двумя всадниками повисло глубокое и бескрайнее молчание, как тёмно-синее чистое небо над горами.


Ко всему прочему жизнь или смерть гарнизона стали сильно зависеть и от очень простой вещи – еды и воды. Генерал Мадатов, как карабахский  уроженец, знал хорошо чуть ли не каждого в округе и прекрасно владел всеми языками, бывшими в обращении. Именно поэтому он легко договаривался в начале года с владельцами посевов о закупке урожая на корню. То же самое – с убоем скота на пропитание. Крестьяне, в основном армянские, продавали скот по твёрдой цене. И способствовали этому не только владение языками, не только привязанное к этим местам происхождение. Генерал внушал почтение и уважение одним своим видом: гусарской посадкой на коне, мощным орлиным карабахским носом… И, конечно, усами. Ах, какие были знаменитые усы у Мадатова! Предмет зависти многих армейских франтов: чёрные, лихо закрученные вразлёт, красивое дополнение к смоляной с проседью гриве волос! Мечта любого армянина и почтение от любого мусульманина!

А сейчас всё изменилось. Мадатова нет, он по приказу Ермолова где-то на севере Закавказья занят  другими делами. На уборку хлебов люди опасаются выходить, скот тоже стараются не выводить на пастбища, ведь вокруг рыскают группы вооружённых тюрок, которые совсем не прочь воспользоваться лёгкой добычей… Когда уходили из Чанахчи, колонна шла, имея всего лишь положенный по уставу для похода восьмидневный запас продовольствия. А в Шуше, в которой кроме одной роты не предполагался большой гарнизон, и вообще были почти  пустые хранилища…

И всё же кое-чего удалось добиться. Небольшой отряд Клугенау успел до подхода персов убедиться в твёрдых намерениях амян, владельцев мельницы, единственной в округе, продолжать поставки муки в крепость.   Попытки местных тюркских головорезов захватить мельницу уже были неоднократно, но армянской команде удавалось отбиться благодаря расположению мельницы в узком пространстве, не позволяющем атаковать большими силами. А, кроме того, все мукомолы были прекрасными стрелками, и оружие у них всегда было наготове. Фуражиры забрали в крепость весь наличный запас готовой муки, привезли на мельницу сжатый на скорую руку с ближних полей хлеб, обмолотив его, не дав просохнуть даже. Да где уж там соблюдать все правила! Счёт шёл даже не на дни – на часы. Семьи жителей, собиравшиеся укрыться за крепостными стенами, забирали с собой все имевшиеся у них запасы и сдавали часть их в общий крепостной котёл.

  Уже через день после прибытия в крепость, Реут снарядил команду, которой предписал  отправиться в Чанахчи и  хотя бы часть грузов, там оставленных, привезти в Шушу, в первую очередь – продовольствие. Тележный обоз сопровождали десятка два казаков и стрелков, которые должны были отбиваться, если будет нападение замутившихся тюрок и попытка захватить грузы.

Капитану Заничу полковник дал подробнейшие инструкции. Под конец «утешил»:

– Когда вернётесь в крепость, отдохнёте,   отправитесь ещё раз. И так до тех пор, пока не перевезёте всё. Уйти разрешается уж если подойдут всей ордой персы. Тогда бросаете всё, кроме лошадей, и уходите в Шушу.

На этой фразе подошёл Клугенау. Услышав, покачал головой. Спросил разрешения, высказал возникшую у него мысль:

 – Я никогда не обсуждаю приказы, особенно, если они даются не мне. Но это дело, как мне кажется, лучше организоват по-другому.
Надо привозит обоз не в крепост, а в нижнее село, Шуша-Кенд. Быстро бросат груз и ехат обратно. А из Шуша-Кенда на нашу высокую гору, в крепост, мы посылаем другие золдаты, каждый по один мешок или что там … Принесут руками в Шушу.

Реут пожевал губами, обмусоливая мысль, одобрительно кивнул:

– Вы правы, майор. Так будет гораздо быстрее. Пока ещё этот обоз в гору поднимется… Да, так и сделаем!

…Обоз успел разгрузиться в Шуша-Кенде дважды. После второй ездки Занич докладывал Реуту, что в Чанахчи осталось грузов ещё на один оборот, что в селе уже почти никого нет. Кроме тюрок. Все остававшиеся для охраны солдаты вместе с обозом вернулись в Шуша-Кенд и помогли перетаскивать имущество на крепостную крутую гору. Что касается нападений, то попытки были с самого начала. Группы по двадцать-тридцать всадников затаивались вдоль дороги в небольших оврагах и ложбинах, а то и просто среди камней на расстоянии ружейного выстрела. После первого залпа они с шашками наголо выскакивали и неслись на обоз. Их встречали ружейным огнём, но никогда не преследовали, даже казаки, которым капитан запретил подобные действия. Так что можно было считать это всё не нападением, а попыткой помешать или просто напугать.

Занич был храбрым офицером, не раз проявившим себя в самых сложных боевых ситуациях. Сорок второй егерский полк уже давно приобрёл у армейцев-закавказцев славу своеобразной школы для штаб-офицеров. Прошедшие с полком несколько лет становились практически открытыми воротами к командирским высотам, поэтому Реут строжайшим образом следил за тем, чтобы на репутации любого офицера не было бы ни малейшего пятнышка. Именно поэтому, отправляя капитана в третью поездку, он никак не ожидал, что Занич и его команда вернутся налегке, оставив груз где-то по дороге.

 С непроницаемым лицом он выслушал доклад о том, что в Чанахчи, где оставалось последнее имущество, обоз  ждала засада. При выезде из села ничем не проявлявший себя противник с нескольких сторон начал обстрел, огонь вели из укрытий. Местные тюрки не пошли на прямую атаку, они решили на этот раз просто перестрелять весь конвой. Попытка прорваться по дороге с обозом вместе оказалась неудачной. Пришлось пробиваться без телег…

Реут побагровел:

– Так вы что – не могли с кучкой разбойников справиться? Или это на вас вся персидская армия напала с английскими инструкторами?!  Отвечайте, Занич! Или ваших сербских кровей и смелости оказалось недостаточно для того,  чтобы пробиться через какую-нибудь сотню любителей наживы? Или вы забыли, что вы – российский офицер?

Наступила удивительная ситуация, когда любой из двух человек  знал  всё, что может и что должен сказать другой.  Капитан заранее знал, в чём его обвинят: в трусости. А ведь он думал лишь о том, что эти подводы, на которых уже не было продовольствия, а лежали рулоны тканей, хозяйственные вещи и ещё какие-то непонятные мешки, уже не стоят жизни сопровождающих солдат и казаков. Вся небольшая команда без единой царапины ухитрилась вернуться обратно, и жизни эти ещё ох, как могут пригодиться   в Шуше, когда придёт настоящая беда… Но Занич не сказал ничего, а стоял, опустив голову перед человеком, которого он глубоко уважал и с которого, по большому счёту, во многом старался брать пример честного служения.

Реут тоже знал, что именно скажет, какие объяснения даст капитан. Более того: полковник  по опыту своему прекрасно понимал, что, вероятно, он сам поступил бы так же в подобной ситуации. И он тогда стоял бы перед старшим офицером, молчал и краснел, потому что формально он нарушил приказ, поскольку   должен был вступить в схватку с противником. А нарушение это могло привести его к тягчайшим последствиям, из которых разжалование могло быть не самым худшим…

Они постояли друг против друга несколько мгновений. Потом Реут заговорил:

– У меня много выходов из этого положения. Вы, Занич, об этом догадываетесь. Но зная вас, как опытного офицера и порядочного человека, вы вполне можете быть уверены в том, что я не могу отказать вам в достаточной отваге и умении. Просто, мне кажется, что  у нас с вами есть повод вспомнить о том, что славное имя русской армии подтачивается порой даже вот такими ничтожными в больших масштабах инцидентами, когда русские офицеры и солдаты не дают отпора. Да, бывают случаи, когда можно даже и отступить, но всё же нанеся  впоследствии существенный урон противнику. Я не буду вам напоминать Бородино и Москву, и то, чем всё это тогда закончилось. Слишком уж несопоставимые вещи. Но своим уходом с поля боя, пусть даже с самыми праведными целями, вы дали повод какому-то грязному вонючему хорьку считать себя даже в пустяковой стычке  победителем. Ступайте, Занич. Я подумаю, как с вами быть. Но и вы попробуйте припомнить, как всё происходило, как вы лично вели себя в такой ситуации и как вы при этом выглядели в глазах ваших подчинённых. И если вы обнаружите свою слабость в какой-то момент и при этом вспомните, что этот момент видели ваши егеря…Впрочем, не думаю, что такое можно обнаружить. Скорее всего, вам придётся в строю добывать заново прежнее доверие.

…Занич ушёл. Реут обхватил голову руками: получалось, что не только внешние обстоятельства могут что-то разрушать в жизни. Даже хорошо знакомые люди могут что-то в душе пошатнуть…И вообще – где, наконец, Назимка и весь герюсский гарнизон?!


VII


… А герюсский гарнизон в это время уже наполовину погиб.


Фёдор и Микаэл услышали первые выстрелы сзади. И сразу за этим началась пальба плотная, такая бывает, когда на строй нападает значительная сила.

Фёдор с непритворным ужасом крикнул напарнику:

– Мишка! Неужели это мы персов пропустили, не заметили?!

Микаэл прислушался:

– Разни руж стреляит. Это не перс.  Здес другой дорога нету. Это карабахски мусули сзади догоняли. И пушка нету. Если Аббас пришёл, то бил  би пушка.

Фёдору будто о победе сообщили: заулыбался, чуть успокоился:

– Тогда ничего! Тогда отобьются. Там народ крепкий, егеря! Пошли, Мишка, посмотрим, чем мы можем помочь!

…А крепкий народ и стоял крепко: по команде подполковника колонна тут же изготовилась к стрельбе, не останавливаясь ни на мгновение, держа ровный шаг. Арьергард развернулся в шеренгу, дал залп по налетающей коннице. Всадники падали под копыта  нескольких сотен лошадей, было видно, что те, кто упал, остались лежать на камнях. Второго залпа передовые скакуны испугались, закричали, взметнули вверх тонкие красивые ноги, бросились врассыпную, не слушаясь наездников. А те всё продолжали стрелять на скаку, не очень-то рассчитывая попасть в солдат. Главная их цель была – дотянуться до колонны любым способом, ошеломить, сбить с толку, но дотянуться до расстояния броска, сабельной рубки. Вот здесь бы они чувствовали себя уверенно. Но как раз это им егеря не давали сделать: всё больше и больше тел оставалось на камнях, всё больше коней без всадников металось беспорядочно в этом вихре движения, дыма и пыли… Теперь уже и остальные не так рьяно рвались в бой, держались на довольно большом расстоянии, готовые, тем не менее,  в любой момент гурьбой  сорваться с места в очередную атаку…

Колонна непрерывно продвигалась вперёд. Нескольких раненых погрузили на подводы.   Тюрки, хотя и откатились, но не пропали из виду.   Устанавливалась дневная жара. Власть горного солнца не выдерживают иногда  даже люди, прожившие   в Закавказье  всю жизнь. Что уж говорить о российских мужиках, с детства не видавших гор выше холма за околицей! И пусть они уже годы топают по тропам и дорогам здесь, за хребтами, за горами кавказскими, всё равно: солнце, горное солнце летом одолевает их раньше уроженцев этих мест.

Подполковник Назимка подумал об этом поздно.  Ему бы о солнце раньше, ему бы  о жаре вчера, вечером! И идти ночью! Но теперь Назимка оказался лицом к лицу с собственной ошибкой и нерасторопностью. А ведь говорил этот казак, как там его… Шутов, что поспешать надо бы. Не послушал. Расслабился…

Он смотрел на идущий мимо него строй: лица красные, распаренные, обожжённые солнцем, обмундирование каждый старается незаметно расстегнуть, на ткани  почти у каждого выделяются пятна пота… А вот и Шутов со своим напарником. Ну,   действительно, не успеешь помянуть, а он уж тут как тут!

– Что там, впереди?

– Мы дошли почти до самого начала спуска к Ах-Кара-чаю. Всё спокойно. Но там, за речкой, начинаются чащобы. Тут вот как:   взять  с одной стороны, – эти разбойники, если мы туда спустимся, туда уже не сунутся, это факт. А с другой стороны, – там очень легко может быть засада. Издали никак невозможно угадать. Потому, чтоб с Господом в игры не играть и шутки не шутить, напарник мой, местный армянин, который здесь все тропки знает, советует пойти в обход. Тут слева  есть  спуск в ущелье, а на другой стороне – дорога, которую только местные знают, персы туда не сунутся…

– Какие к чёрту персы?! – взвился Назимка. – Откуда здесь персы? Вы мне ещё советы даёте? По возвращении я доложу о вашем безобразном поведении, подхорунжий, или как вас там… Он мне советы даёт! Тогда посоветуйте мне, милейший, что мне делать на этих спусках с двумя пушками, действительно надёжной нашей опорой? А-а! Что я и кому говорю! Не в коня корм. Продолжайте наблюдение в том месте, где остановились, и ждите, пока мы не подойдём. Отправляйтесь немедленно, потому что пользы от вас в перестрелке никакой, а эти подлецы, кажется, готовят следующую атаку…

Когда два всадника галопом помчались обратно, сзади раздались новые ружейные залпы. На краю плато   спешились, оставили коней поодаль. Сами чуть ли не ползком подобрались к месту, где дорога начинала опускаться к реке. На долгом спуске, на самой речке, где давно прошёл уже весенний горный паводок и она стала неглубокой и мирной, да и дальше – за  рекой до кромки леса не было видно никаких признаков жизни. И всё же Шутов не спешил подниматься в рост, заставив лежать и Микаэла. По опыту он знал, что большая группа людей долго в засаде находиться не может. Обязательно что-то или кто-то мелькнёт, появится. Тут только терпение нужно и уверенность в том, что там, внизу, кто-то есть. А такая уверенность у Фёдора была. Если бы его спросили – почему, он ответить не смог бы. Какой-то особый нюх чувствовал опасность в этих раскалённых зноем камнях, в густо нависших там, внизу, над дорогой ветвях кустов лещины, деревьев. А перестрелка приближалась сзади и шла как-то, вроде, по обязанности – не часто, не сильно… Отдельные выстрелы и редкие залпы. Судя по всему, через недолгое время колонна  дойдёт до спуска. Тюрки беспокоят, егеря огрызаются…

– Ах, ты ж! – Фёдор хлопнул себя по лбу. – Мишка! Там точно засада. Хорошо спрятались, но есть, точно есть! Понимаешь, эти гады, конница эта местная, сейчас как загонщики на охоте, гонят нас в ловушку, а настоящие охотники там, внизу! Лежи здесь, я слетаю к подполковнику!

Назимка даже голову не повернул на доклад Шутова, продолжая наблюдать за клубящейся невдалеке конницей, перетекавшей с одной стороны дороги на другую, хаотично кружившейся на месте…Буквально перед этим разговором точно так же подлетел казачий офицер, предложивший атаковать татар и гнать их подальше. Назимка не разрешил. Мотивы пояснять не стал, отправил обратно. Но Шутову почему-то сообщил об этом, добавив в заключение:

– Возможно, ты и прав, подхорунжий. Но мы идём и будем идти прямо по этой дороге. Персы просто не могли нас опередить, их здесь и быть не может. А эти… Ну, от этих мы, с Божьей помощью, отобьёмся попозже. А может и не придётся нам это делать. Там, впереди, за речкой леса начинаются, там любая конница не сможет действовать. В том числе и наша.   Что ж, живее будут. Ещё раз ставлю   на вид попытку вмешиваться в мои действия, о чём, разумеется, будет доложено начальству, пусть оно само решит, какие дисциплинарные меры предпринять в таком случае. В общем, ждите нас вместе с вашим напарником армянским на прежнем месте. Там, за речкой, ваши услуги более не понадобятся.

Сглотнув обиду, Шутов вернулся, решив ничего не рассказывать  Микаэлу. Но тот опередил его, стал говорить почему-то шёпотом, будто кто-то его здесь, на этой каменистой площадке, мог услышать:

– Там, внизу – люди! Я сама видел. Это сарбазы парсински. Там много люди военни. Все там, за деревими!

Ну, как тут не хлестнуть изо всей силы нагайкой по земле с досады? Ну, как не высказаться так, как обычно он никогда не говорил? Ну, как не броситься обратно к коням, жующим спалённую горным солнцем траву, не вскочить в седло, крикнув на ходу: «За мной, Мишка!»? Ну как не понестись навстречу колонне, уже походящей к спуску, чтобы остановить, упредить…

Но в этот самый момент произошло самое страшное, что может случиться на войне: строй вдруг рассыпался, стал неуправляемым! Ах, как часто, когда ломается любой строй, последствия бывают вполне предсказуемы! Кто-то в первых шеренгах увидел спуск, речку внизу, крикнул:  «Пришли, братцы!». Кто-то другой, замученный жарой и жаждой, подхватил: «Вода-а-а!». Кто-то третий выскочил из строя и побежал вниз, расстёгиваясь на бегу… Казачья сотня, отправленная Назимкой вперёд, спешилась и поила коней… И в эти трещинки в монолитной плотине просочился весь строй, трещины становились всё шире, и напрасно метались офицеры, пытаясь остановить, задержать, удержать порядок… Тщетно! Плотина рухнула! Колонны больше не было! Была толпа.  Измученных жарой людей, которые вдруг позабыли, что и у них с собой есть остатки воды, не так уж много егеря прошли. И эта толпа катилась вниз, раздеваясь на ходу, укладывая оружие на землю, чтобы скорей достичь вожделенных струй, чтобы окунуть разгорячённые головы и ноги в холодную воду горной речки…

На дороге в начале спуска остались две пушки, которые некому было одерживать на крутизне. Чуть ниже, разведя растерянно трясущиеся руки, стоял подполковник Назимка, который уже перестал кричать ввиду полной бесполезности этого занятия. Выше всех, на самом краю плато стояли и тоже беспомощно смотрели на   всё происходящее двое верховых…

 И ударило внизу, через речку, орудие.

Первое же ядро было наведено умелой рукой английского артиллериста наверх, точно туда, где стояли русские пушки, и тоже очень точно попало прямо в зарядные ящики. Взрыв пороха разметал и ящики, и лошадей, и пушки. При таком удачном выстреле наводчик стал выплясывать какие-то странные коленца. Впрочем, для него самого ничего странного в матросской джиге не было.

После такого выстрела все четыре пушки, замаскированные у переправы, начали вести огонь уже по егерям, бросившимся к оставленному, где попало, оружию, амуниции. Это была уже шрапнель, валившая, как траву косой, мечущиеся фигуры. В тесном пространстве у переката метались и тоже падали кони. Вслед за залпами артиллерии вышли из леса и пошли в атаку сарбазы. И много их, очень много. Да, это была, в отличие от прошлой персидской войны, хорошо обученная пехота, которая прекрасно понимала, что уйти из этого каменного мешка не сможет ни один из этих русских. Ну и что ж, что они сбились в группы и ощетинились штыками? Всё равно – всем им, оставшимся в живых, суждено было… остаться в живых по приказу Аббаса-Мирзы. Блистательный принц, по его словам, не хотел знаменовать начало военных действий массовым уничтожением противника, и велел доставить пленных (а он был уверен, что они будут) в свой лагерь, который   уже раскинулся под Герюсами…

…Но это – потом. А пока привели  к реке, схваченного и связанного подполковника, несуразно бежавшего на помощь… Кому? Зачем? Через толмача велели ему сказать егерям, чтобы сложили оружие. Когда Назимка отказался, приставили к горлу шашку, а толмач объяснил окружённым, что их упрямство будет стоить жизни этому человеку. А если согласие – то все останутся живы.

Кто-то сдался первым. За ним последовали другие…


… Всего этого Фёдор и Мишка не видели. При первом орудийном выстреле они с трудом сдержали коней. Что делать? В отдалении, примерно с полверсты, маячили тюрки, туда нельзя. Вниз – верная смерть или плен. Ни того, ни другого они не хотели. Оставалось лишь по кромке плато попытаться прорваться к той тропе, о которой говорил Микаэл.

И они пошли вскачь, поскольку пыль далеко показывала их путь и только скорость могла их спасти. Разумеется, от тюркской конницы тут же отделилась группа – всадников пятнадцать. Они резво  погнали  наперерез и уже через короткое время должны были догнать беглецов. На скаку Шутов крикнул Микаэлу:

– Драться на саблях умеешь?

Тот в ответ только выхватил свою старую, если даже не старинную шашку.

– Тогда стой! Мы как бы сдаёмся.

Недалеко от того места, куда они стремились, где спускалась узкая тропа, они сдержали вздыбившихся коней и смирно стали, повернувшись лицом к налетающей группе, которая что-то весело горланила.

Микаэл перевёл Фёдору:

– Ругают. Говорят, мы их боимся.

– Ну, это мы ещё посмотрим…

– Они нас в пленни взят не будут. Будут шашком рубит.

– А ты, Мишка, что – в плен собрался? Вот и я не хочу. А потому как только они замедлятся, мы идём в бой. Неожиданно. Ты – налево, я – направо… Внимание!

Их наружная покорность, опущенные головы всё-таки обманули набегавших. Когда до них было всего несколько прыжков, Фёдор рванул, пришпорил коня, выстрелил из ружья, бросил его за спину и заорал страшно, помчавшись вперёд, очертя голову двумя своими шашками и совсем не держа коня за узду. Любой другой сразу же свалился бы с седла, но казак вломился в группу, работая двумя руками с бешеной скоростью – и направо, и налево, где   взорвавшийся от безысходности Мишка тоже рубился отчаянно и тоже кричал что-то непонятное на своём языке. Буквально через несколько мгновений нападавшие не выдержали такого натиска. Несколько всадников висели в своих сёдлах, зарубленные, вниз головой, несколько валялись на земле, зажимая глубокие раны, их кони умчались на свободу от этого ужаса, остальные сочли за благо просто бегство вместо стычки с этими  умалишёнными…

Шутов, продолжая одну шашку держать наготове на всякий случай, сказал, остывая, Микаэлу:

– Ну, что, Мишка? Понял, как казак должен биться? А ты тоже молодец, справился с двумя. Там, по тропе, о которой ты говорил, кони-то пройдут? Тогда собирай оружие брошенное, оно нам ещё может пригодиться.

На это не ушло много времени. Трёх недобитых тюрок трогать не стали. Микаел на своём гнедом стал осторожно спускаться первым. 


Сарбазы  точно выполнили приказ: пленным русским не отрубали головы, как это прежде делалось  обычно. Их согнали, как отару, в круг и в течение часа каждый сарбаз имел возможность отпраздновать лёгкую победу: русских солдат били чем попадя, чаще всего прикладами, старались попасть по голове. Не доставшейся в качестве  военного трофея голове, так хоть сбить русскую гордыню, заставить эту голову опуститься, добиться, чтобы погас упорный, ненавидящий взгляд… Только ноги сарбазы не трогали: пленных, по приказу принца, нужно было гнать обратно в Герюсы. Упавших на камни брали за ноги и  окунали в Ах-Кара-чай, потом били снова. От этого изощрённого издевательства на егерях уже   остались только какие-то клочки формы, когда их погнали в гору, снова на плато,   идти голым под палящим солнцем. От этой обнажённости, незащищённости уже к вечеру кожа, и без того вся покрытая ранами, ссадинами обязательно должна была вздуться, побагроветь, а если человек ещё жив, то она сползала бы с него огромными кусками…

Наверху ждали, как писал принц, «лучшие люди Карабаха». Не очень вступая в препирательства с охраной, они все же улучали то и дело моменты, чтобы кого-то из пленных кольнуть острым концом шашки, вспороть на спине, на руке кожу. Или хлестнуть убойной нагайкой с заплетёнными кусочками свинца в каждом её длинном отростке. Или просто случайно направить коня в толпу, сбить одного, двух, трёх да так, чтобы копытами их достать  лежачих… Всего этого избежал только подполковник Назимка: его вели отдельно.

Двенадцать вёрст пытки. Один из егерей не выдержал: захохотал, подбежал к ближайшему сарбазу, ухватился за его ружьё…

Его сразу же зарубили.

Когда  стали спускаться в Герюсы, два поручика (их хорошо знали – Богданов и Назимов) и  шесть егерей с ними кинулись прямо с дороги вниз по камням. Сарбазы открыли стрельбу, но пули только визжали рикошетами, а на узкой дороге помещалась лишь охрана да пленные, все остальные шли следом, поэтому беглецы вскоре пропали из виду где-то внизу: то ли нашли укрытие, то ли подвернулся  вход в пещеру, а их вокруг Герюсов множество…  А может, – и вообще их посбивали в ущелье осыпавшиеся вслед за ними камни…

От вида серо-красной еле живой массы Аббас-Мирза поморщился: и вот это-то беспомощное огромное существо с сотнями рук и ног – и  есть составная часть одного из лучших русских полков? Нет, видимо, он правильно  выбрал время, когда можно начинать! Возможно, если Аллах всемогущий будет к нам благосклонен, мечты о походе на Москву не так уж и похожи на поэтические красивые выдумки?

С  подполковником Назимкой принц разговаривать не стал, ему, как и всем оставшимся в живых офицерам была выдана персидская одежда, чтобы непристойный вид их не оскорблял взгляда победителя. Толмачам приказано было всеми способами узнать: есть ли  среди пленных люди, которые участвовали в бунте на Сенатской площади. Если есть, немедленно вымыть, накормить, привести к ним лекаря. Через какое-то время Аббас-Мирза сам желал бы побеседовать с ними на предмет почётной службы у великого Фет-Али-Шаха.

Уже на следующее утро  принцу доложили, что таковых лиц не обнаружено, поскольку всех участников вооружённого выступления если не повесили и не отправили в Сибирь на каторгу, то разжаловали в рядовые солдаты и служат они на Кавказе и в Закавказье в самых обыкновенных пехотных полках, где больше шансов пролить кровь за царя, против которого они выступали. А сорок второй полк – полк элитный, специально обученный…

Принц высоко вздёрнул свои знаменитые брови и засмеялся:

– Ну, что ж, в таком случае с остальными, не отборными, не особыми, мы справимся ещё легче! Наши войска уже, я думаю, осадили Шушу. Пора мне  отправиться туда, чтобы не пропустить очередную победу!

Аббас-Мирза был очень мобильным полководцем. В течение многих лет он беспрерывно воевал с соседями, в том числе и с Афганистаном, с Турцией. Но по договору, заключённому в карабахском селе Гюлистан, прошлую войну с Россией Аббас-Мирза, да, да, не  престарелый Фет-Али-Шах, а именно его сын проиграл. Причём, с большим уроном для Персии. К России отошли все покорные прежде Персии небольшие и совсем мелкие мусульманские ханства севернее Аракса. Жили в них помимо армян, евреев, татар десятки народностей: талыши, аварцы, курды, хиналуги, саки, кумыки, джеки, таты, арчинцы, крызы, табасараны, будухцы, тюрки-огузы, алыкцы, рутульцы, ганутлинцы, цахуры, удины… Все они исправно платили Персии, почти отовсюду шли потоки товаров, в том числе и таких, как карабахские ковры, в немалой степени увеличивавшие славу ковров персидских. А ещё непрерывным потоком почти со всего этого пространства в Персию текла большая часть реки коконов шелкопряда, ответвление во благо Персии с древнего Шёлкового пути…

В представлении многих этот самый знаменитый Шёлковый путь представлял собой… именно путь, дорогу, по которой из Китая в Европу шла доставка драгоценных тканей. В общем, так оно и было. Шёл  такой товар и именно по этой дороге, зачастую переходившей в горные тропы через перевалы и через пустыни. Но только вдоль всего этого пути почти во всех странах, через которые пролегала эта торговая невидимая «линия» с различными ответвлениями, высаживались, благодаря хорошим для них климатическим условиям, тутовые деревья, тутовники, листьями которых питаются гусеницы шелкопряда и здесь же, на этой кормовой базе  оборачиваются в великолепные шёлковые коконы.   Люди научились разматывать их в горячей воде и делать из этих тончайших природных волокон нити, а потом из них – ткани… И поэтому вдоль всего Шёлкового пути непрерывно работали маленькие производства коконов, шелкомотальные мастерские, тысячи и тысячи людей были заняты этим трудом…Особенно славилось шёлковое сырьё из Карабаха, где каждое село имело такой промысел. И уж выпускать это богатство из рук было никак нельзя!

Да что там говорить! Сильным всегда выгодно иметь  вассалов – покорных и послушных. А вот какие-то остатки христиан в лице грузин, армян и потомков кавказских  албанцев  были упрямыми и непокорными. И  нужно было окончательно сломать эту гордость. Нужно было не просто вновь завоевать эту территорию, а постараться вычеркнуть из жизни этого края само упоминание о христианстве, как это  пытался сделать с Грузией шах Ага Мухаммед. Жаль, в то время его жизнь прервалась слишком рано. Хотя возможности у него были: русские тогда были далеко и ничему не могли помешать… Нет, пора было брать реванш.


VIII


…В Шуше очередной гонец  от командования оказался чиновником Тифлисской полиции. Умный и смелый армянин сумел так преобразиться, изображая тюркского местного жителя, и так в совершенстве владел языком, что  ни у одного из встретившихся ему по пути вооружённых тюрок не вызвал подозрения. Он исхитрился-таки довезти дубликат письма Ермолова, перехваченного местными тюрками. Реут читал его, и волосы у него шевелились от озноба: настолько далеко было почти всё написанное от того, что происходило вокруг.

А вокруг становилось страшно. Почти вся армия Аббас-Мирзы за исключением нескольких подразделений, громивших и грабивших сёла  Карабаха, и поднимавших на восстание местных тюрок, накануне подошла к Шуше. Вокруг скалистой горы, на которой стояла крепость, в долине расположились сорок тысяч пехоты и несколько тысяч всадников курдской нерегулярной конницы. Единственная дорога, ведущая на север от Елизаветпольских ворот, была перерезана, там тотчас же начали устанавливать батареи. Другую батарею установили на вершине Топхак, очень удобной для обстрела крепости. Для начала Аббас-Мирза решил не использовать все имевшиеся у него здесь орудия, их было двадцать четыре. Зачем тратить время на ненужную работу? Ведь русские очень скоро поймут безвыходность положения. А после этого останется только обговорить условия сдачи крепости.

И вот через такое железное кольцо гонец, не попавшийся тюркским патрулям, ночью буквально просочился незамеченным. Этот так и оставшийся неизвестным Реуту армянин совершил буквально подвиг, не зная, к счастью, что все его усилия были напрасны. Он передал послание и точно так же, как появился, исчез в ночи. В ответ на прощальную похвалу его умению приспосабливаться к обстановке он  задержался:

–  Я вырос в городе, где больше половины населения – армяне. В Тифлисе, кроме нас и грузин, живёт много персов и татар-тюрок, тоже не меньше четверти населения. В таком городе почти каждый умеет приспосабливаться друг к другу. Но всё это – только до какого-то момента. Сейчас, в связи с персидской опасностью, подняли голову тюрки. Никогда не верьте им, господин полковник, эта вера и те, кто её исповедует здесь, на Востоке, могут быть тихими и умиротворяющими, а в следующий момент могут обернуться коварством и злобой! Поверьте мне, и не дайте себя обмануть!

( Всего  через пару лет А.С. Пушкин в очерке «Путешествие в Арзрум» запишет: «В Тифлисе главную часть населения составляют армяне: в 1825 году было их здесь до 2500 семейств. Во время нынешних войн число их ещё умножилось. Грузинских семейств считается до 1500 семей». А. В.)

Весь руководящий план Реут  внимательно изучил с грустной улыбкой. В нём рекомендовалось собрать все имевшиеся в наличии силы в штабной базе Чанахчи, дождавшись двух рот из Шемахи. Женатую роту немедленно отправить в Тифлис. Из карабахского населения собрать возможно большее ополчение, милицию. Если всё это сделать, то, по мысли Алексея Петровича, можно будет занять оборону возле штабного посёлка… Именно этому пункту полковник очень удивился, зная приверженность командующего к наступательным действиям, которые почти всегда увенчивались успехом. Но на этот раз… Какая оборона Чанахчи? Как можно рассчитывать на успех в случае, когда Чанахчи со всех сторон окружено высотами, с которых всех русских можно спокойно перестрелять даже без помощи пушек!

Впрочем, уже в следующих строках была объяснена и цель. Главной задачей такой выжидательной позиции Ермолов посчитал проявление внешнего спокойствия, чтобы не возбуждать паники в населении! А какая, к дьяволу, паника, если уже почти всё население Карабаха – армяне и тюрки, в основном, уже раскололись на два лагеря – пророссийский и антироссийский! Правда, Ермолов не был бы Ермоловым, если бы не предусмотрел вариант действий в осложнённых условиях. Это, если предположить, что Аббас-Мирза перешёл Аракс с большими силами. Впрочем, тут же было сказано, что это мало вероятно. (Он и сейчас ещё не знает истинного положения! – подумал Реут). В таком случае надлежало уничтожить всё имущество полка и двинуться на север, к Шах-Булаху, знаменитому шахскому ключу, волшебно-целебному источнику, а заодно и к крепости, основательной, хоть и небольшой, построенной по соседству. Потом следовало направиться к Елисаветполю. Это не даст принцу возможность окружить полк в карабахских горах…

 Да-а, если бы по-написанному! Шемахинцы так и не пришли. Женатую роту он отправил ещё до получения письма. Милиция… Какая тут милиция! Кроме армян, которых и организовывать-то не нужно, армян, помогающих кто чем может, больше рассчитывать не на кого. Хорошо,   тюрки пока в открытую не нападают! А ведь теперь, когда подошли персы, все они  тут же присоединятся к ним, если уже не присоединились… 

 Он отчётливо видел между строк  сегодняшнее отношение главнокомандующего к Карабаху, как, в общем-то, к второстепенному направлению. Именно потому, что Ермолову в последние года полтора-два почему-то или от кого-то  забрела эта мысль, он совершенно не заботился о Шуше, о её укреплении.  Планы его все были устремлены к Асландузу, к Араксу, где задумал он строительство мощной крепости подобно тем, какие строил он на Северном Кавказе – Грозная, Внезапная… Цель была понятна: противника нужно встречать на пороге, а не в глубине российской территории. Ошибался Ермолов, по мнению Реута, только в одном: пока нет такой крепости на Араксе, нужно поддерживать боеспособность другой крепости, в центре Карабаха. А вот именно это не делалось долгое время.

И в результате прославленный 42-й егерский полк и крепость Шуша на этот момент представляли собой довольно слабую армейскую единицу. Обвалившиеся стены и оплывшие, осыпавшиеся рвы. Довольно большая территория. Как-то мимоходом   полковник услышал фразу, которая не зацепилась вначале за извилины мозга, но позже  она всё чаще и чаще всплывала в памяти. Молодой запальчивый офицер доказывал своему собеседнику:

– А вы не улыбайтесь пренебрежительно при слове «неприступная»! Шуша – это вам не  барышня, которая при умелом обращении всё же сдаётся. Вы были там? Нет? Так вот представьте себе московский Кремль, посаженный на высоченную скалу с почти отвесными склонами и возможным подступом только с одной стороны – хорошо простреливаемой и узкой. Кстати, Кремль этот не кирпичный, а из скальных пород. Я как-то сравнил длину крепостных стен Кремля и Шуши, так получилось одно и то же! И стены в Шуше такой толщины, что никакие современные орудия их пробить не могут!
 
Всё услышанное тогда было полнейшей правдой. Иосиф Антонович, ещё только впервые попав в Шушу, убедился в этом. Но в этой неприступности были и свои огромные минусы. Чтобы хорошо защитить крепость и город, нужно было бы никак не менее  десятка батальонов, а у полковника Реута не было в распоряжении  даже десятка рот да и то укомплектованных далеко не полностью, всех вместе – тысяча двести штыков! Казачий полк – ещё полтыщи… Да! И две полевые пушки! Грозная сила против многотысячной армии противника с двумя десятками, если не больше, орудий… О крепостной артиллерии и мечтать не приходится – её не было уже давным-давно. Вот такой предстанет некогда неприступная, мощная Шуша перед очередной попыткой взять её штурмом. Если только Аббас-Мирза не станет  морить голодом население и гарнизон или не поступит так, как когда-то поступил Ага- Мухаммед: не обойдёт эту крепость и не устремится прямиком на Гянджу и Тифлис… 

… И где же, наконец, герюсский гарнизон? Почему его нет? Не мог же он пропасть бесследно и поголовно! 



… Трудные размышления не оставляли в эти дни Николая Павловича,  только несколько дней назад коронованного Императора Николая I. Москва ещё жила праздником, ещё фонтанировали надежды, строились планы, замышлялись интриги, но уже мчались, как предвестники Апокалипсиса, всадники по России, доставляя страшную весть о начале войны. Ведь война всегда страшна, с кем бы она ни велась, какой бы она ни была – успешной или проигранной. Уединившись, Николай набрасывал собственноручно срочное предписание Ермолову, своему кавказскому наместнику:

«С прискорбием читал Я донесение  ваше, Алексей Петрович. Стало, не всегда добрые намерения венчаются успехом, и за скромность и миролюбие наше платят нам коварством.
Сколь   ни избегал Я войны, сколь ни избегал оной до последней крайности, но не позволю никогда, чтобы достоинство России терпеть могло от наглости соседей безумных и неблагодарных.
Хотя надеюсь и полагаю, что происшедшие военные действия суть собственное нахальство Сардаря Эриванского, но в Государствах, столь благоустроенных, каково Персидское, можно, требуя удовлетворения, и самим оное себе доставлять; а по тому, и предписать  вам немедленно выступить против Эриванского Сардаря и Эривань с его областью занять вами: вы и 15 тысяч Русских достаточный мне залог успехов.

Прочее увидите в предписании; одно здесь прибавлю: вы Христианский вождь  Русский; докажите  Персиянам, что мы ужасны на поле битвы, но что мирный житель может найти верный покров и всегдашнее покровительство среди стана нашего…
Вам искренне доброжелательный
Николай».

Но искренняя доброжелательность императора улетучилась довольно быстро. Предписание ещё только летело в Закавказье императорской фельдъегерской почтой, ещё не было известно ничего о том, что  там происходило, а Николай Павлович уже начинал чувствовать напряжённость во всём, что касалось этой войны. Да и война ли это? Может быть, просто попытка проверить прочность границ? Кроме того, насчёт Эриванского сардара он, кажется, ошибся. Неладное что-то происходит у  этого Ермолова. Вот начальник Генерального штаба Дибич – тоже герой войны с корсиканцем, ничуть Ермолову не уступит, а ведь не случайно он считает, что сил в Тифлисе достаточно, и если предпринять энергичные действия, то и  на этот раз с персами может быть покончено… Однако, сообщений об успехах пока не было. Кстати, Дибич сообщил, что в Закавказье  что-то медлят с приведением войск к присяге императору! А это тревожный знак. Нет ли в этом какой-то связи Ермолова с Сенатской площадью? Во всяком случае, он был в приятельских отношениях со многими декабрьскими государственными преступниками! Был, был! Конечно, усердные люди, расследовавшие это дело, не нашли у Ермолова умыслов на переворот, но  он мог об этом думать! И сейчас, на пороге войны, не лучше ли, несмотря на очевидные успехи в переустройстве жизни в Закавказье, заменить его? Пост наместника не должен быть осквернён никакими сомнениями! Кем заменить?

Конечно, первым, кто пришёл на ум, был Котляревский. Человек с безупречной репутацией как в быту, так  и в войсках, человек, при имени которого персы испуганно оглядывались, а русские радостно салютовали. Герой, всегда шедший впереди солдат! Впрочем, и Ермолов в этом был не слаб… Но Николай Павлович знал и то, что Котляревский после великой победы в Ленкорани, когда была разгромлена в той войне окончательно армия персов, был найден на поле боя с пробитой головой  и другими ранами под телами солдат, защищавших его. После долгого лечения каким-то армейским чудо-лекарем, доставшим из головы множество  раздробленных костей, Котляревский, ушедший в отставку, уже более десяти лет жил в уединении, не желая, чтобы его видели хромым, одноглазым, израненным, слабым и немощным. Именно поэтому он, поблагодарив императора за рескрипт о присвоении ему звания генерал от инфантерии, он всё же отказался от новой должности. А ведь Николай надеялся! В своём письме, содержавшем приглашение возглавить командование в новой войне, он писал:

«Уверен, что одного имени вашего будет достаточно, чтобы одушевить войска, вами предводительствуемыя, устрашить врага, неоднократно вами поражённого и дерзающего снова нарушить  тот мир, к которому открыли вы первый путь вашими подвигами».

Отказ Котляревского был понятен и простителен. Дибич? Вспыльчив, излишне горяч. На своём посту начальника Генерального штаба хорош, когда уравновешивается  спокойными, деловитыми офицерами. Оставить на прежнем месте. Кто ещё? О, Паскевич! Как же можно было о нём забыть? До того, как стать императором, Николай Павлович, по традиции царской семьи, служил в армии,   долгое время был в подчинении Паскевича и хорошо знал его сильные и слабые стороны. Да, конечно же, Иван Фёдорович! Впрочем, он, кажется, чуть ли не враждует с Ермоловым, несмотря даже на то, что Алексей Петрович уже много раз представлял вполне заслуженно Паскевича к очередным званиям   и наградам. Ну, да ладно, этим можно пренебречь. Пусть разбираются сами. Разумеется, не просто Ермолова снять с должности. Можно, конечно, поступить и так, но это чревато непредсказуемыми последствиями, особенно в том случае, если Паскевич не окажется на должном уровне. Нет, нужно в этом случае поступить особо осторожно и аккуратно…

 

 В добавление к отправленному предписанию позже Николай I написал Ермолову ещё одно письмо:

«Для подробнейшего изъяснения вам моих намерений, посылаю к вам генерал-адъютанта Паскевича. Это мой бывший начальник, пользующийся всей моей доверенностью, и он лично может объяснить вам всё, что по краткости времени и по безызвестности не могу я вам приказать письменно. Я уверен, что вы употребите с удовольствием сего храброго генерала, лично вам известного, препоручив ему командование войсками под главным начальством вашим».


IX


Ночью доложили: пойманы два каких-то странных человека в лохмотьях из остатков местной одежды, но вооружённых. А кроме их собственного оружия при них был тюк с несколькими ружьями и саблями. Оба просили доставить их к полковнику Реуту.  Когда их привели, Иосиф Антонович быстро разглядел в одной из двух фигур подхорунжего Фёдора Шутова. Бросился:

 – Что случилось?!

Шутов подробно рассказал о том, что произошло. О преследовании колонны местной тюркской конницей. О почти мгновенной гибели  половины герюсского батальона, об уничтожении орудий и казачьей сотни. Но он не знал ничего о дальнейшей судьбе гарнизона. Сказал о своей стычке с тюрками, о том, как укрывались они вдвоём в армянском селе, как потом жители предложили провести тропами в Шушу. Коней пришлось им оставить.

 – А это кто? – Реут  кивнул в сторону Микаэла, который за всё время рассказа  не проронил ни слова.

– Это Микаэл, он из Герюсов. Из Гориса, то есть. Верный проводник и боец хороший. Мы с ним вместе отбивались и дошли до конца вместе. Если вы разрешите, то ещё один хороший стрелок и рубака в Шуше лишним не будет…

Шутов ничего не повторил из того, что рассказали им приютившие их армяне. Слухи в сельской местности разносятся непонятно, каким способом, но с невероятной скоростью. Люди уже знали обо всём произошедшем в Горисе.    Ни Фёдор, ни Микаэл всего этого ужаса и позора не видели сами, хотя поверили сразу. Но доложить командиру о слухах они не посчитали возможным.

…Когда собрался срочно созванный военный совет, Реут уже по лицам догадался, что ужасная весть уже всем известна. Ни на миг не сомневаясь в честности казака, которому был дан строжайший приказ не разглашать обстоятельства гибели отряда подполковника Назимки, он понял, что молва каким-то образом пришла снаружи и распространилась в укрывшемся в крепости населении. А это было очень опасно, потому что за крепостными стенами вместе со всеми сейчас жили и мусульманские семьи, и вполне боеспособные  молодые тюрки. И такая новость вполне может поднять на бунт этих людей. Только бунта внутри крепости русским сейчас и не хватало!

Настроение офицеров было сумрачным. Угрюмо молчал обычно разговорчивый Миклашевский, вечно вспыльчивый и нетерпеливый Лузанов сейчас сидел неподвижно, Михайлов, тот самый Михайлов, который давно заслужил репутацию самого стойкого офицера полка,
нервно барабанил пальцами по рукоятке сабли. Абсолютно спокоен был комендант крепости майор Челяев, а сидевший рядом Клюки фон Клугенау, сосредоточенно просматривал какие-то записки.

Реут начал безо всяких вступительных слов:

– Персы не просто подошли, они уже окружили наш с вами нынешний дом. Они уже на пороге. Самое большее – завтра  от них поступит ультиматум. Думаю, всем понятно, что в нём будет содержаться. Что мы можем такому ультиматуму противопоставить? Прошу каждого определённо высказаться по существу вопроса.

Ритуал проведения военных советов складывался с петровских времён, поэтому в нём очень сильно чувствовалось влияние традиций флота, где это положение о военных  советах было когда-то заимствовано у зарубежных морских волков. Постепенно какая-то часть ритуала перешла и в армейские  части. Штаб-офицеры и те, кто их замещал, должны были говорить  по очереди, начиная с самых младших по званию. Но здесь младшими были несколько майоров, поэтому Реут дал слово тому, у кого стаж службы в полку был наименьший, – Клюки фон Клугенау.

Клугенау встал, ещё раз глянул в свои записи.

– В первую очеред должен сказат о продоволствии. Мы должны срочно уменшат норму провианта до один фунт в ден на одного человека. Посколку хлеба у нас   мало, надо заменят его мясом. Мясо покупат у населения, которое в крепости. Во-первых, защита от персов им тоже должна что-то стоит. И второе. У них очен мало корм для животных, они не могут его содержат, и скот всё равно погибнет. Я говорил с ними, они доволные.

Другой вопрос. Нужно всю тюркскую молодёж, которая много рада была персидской армии и громко говорила об этом, просто прогнат из крепости, у всех остальных тюрок забират оружие, а их главные люди – беки, ханы, моллы и всяки другой арестоват в шахском доме под охраной. Армянам, которые нам во всём помогают, отдат из арсенала, из запаса ружя и дат им места на стенах, чтоб тоже могли воеват …

Клугенау сказал, пожалуй, самое главное, о чём все думали, но в силу природной русской мягкости не говорили, не желая никого обижать: предательски настроенные тюрки или татары, как их называли офицеры, должны были быть изгнаны из крепости. Вы радовались, ожидая прихода Аббаса-Мирзы? Так идите к нему! Ваши пришли!

После  Клугенау добавились ещё несколько предложений: самые разрушенные герюсские-горисские ворота крепости закрыть наглухо вместе со всеми возможными проходами, каждому штабс-офицеру поручить определённый участок обороны – от угла до угла, от башни до башни. Самый опасный фас – это единственный прямой путь к крепости по гянджинской-елизаветпольской дороге – взял на себя, по его собственной просьбе, Клугенау. Именно против этого фаса и сосредоточил Аббас-Мирза половину своей артиллерии.

На том и разошлись. Реут взял на себя, пожалуй, самое трудное из неотложных дел. В первую очередь он набрал два десятка лучших егерей и объяснил, что им делать. Они должны были возникнуть только в случае крайней необходимости, до этого никто из них не должен был показываться, чтобы не смущать  людей, но быть всё время наготове и выйти  в полной амуниции  из укрытий. Сигналом к этим действиям должен был стать платок, которым полковник станет протирать глаза. Потом Иосиф Антонович приказал собрать на небольшом майдане всё мужское невоенное мусульманское население. Выйдя вперёд, молча ждал, пока майдан не угомонится, не стихнет. Говорить стал по-тюркски, время от времени справляясь у переводчика о том или ином слове.

– Слушать меня внимательно, говорить только тогда, когда я разрешу…
 
Реут давно уже уловил, что в скользком, коварном и уклончивом мире  тюрков превыше всего  ценят силу и сознание собственной значимости.  Ему и самому претил самоуверенный тон, но иного способа говорить о вещах жизненно важных для нескольких сотен людей с семьями, детьми у него попросту не было, не было и времени для всяких мерехлюндий и реверансов. Вежливые слова тут же были бы восприняты как слабость, готовность к поражению…

– … До меня дошло, что многие из вас очень рады прибытию под стены Шуши войск под личным началом сиятельного принца Персии Аббас-Мирзы и с нетерпением ждут момента, когда русские признают своё поражение и откроют ворота крепости. Сразу должен сказать, что я очень не люблю, когда на меня нападают со спины люди, которым я доверял. Это я говорю именно о вас. Я сейчас мог бы  расстрелять несколько самых активных предателей…

Из толпы тут же  взвился голос, выкрикнул «по-русски»:

– Пачему гавариш пхиридател?

Реут извлёк заряженный пистолет, осмотрел его неторопливо:

– Я говорил, что надо слушать? Ещё один голос, и я стреляю уже без предупреждения! Теперь насчёт предателей. Тем, кто позволил себе забыть, я напомню, что весь Карабах присягал на верность российскому императору. И вы тоже. Поэтому те, кто присягал, но при этом не желает российской власти, те и есть предатели. Но русский император милостив. Он допускает возможность того, что есть люди, которым больше нравится Персия. Поэтому я отпускаю таких людей. Они прямо сейчас могут уйти. Разумеется, без оружия. Конечно, у многих уже дома разрушены персами, но вы мужчины, как-нибудь проживёте. А ещё оставите здесь стариков, женщин, детей. Это для того, чтобы я был уверен в том, что вы не будете стрелять по крепости в составе персидской армии.

…В толпе послышался ропот, который становился сильнее, перерастая в ровный гул. Сильнее всего он доносился с того края, где собралась молодёжь. Уже можно было различить искажённые злобой лица, какие-то резкие жесты. Именно с этого края толпа становилась всё теснее, плотнее, мелкими передвижениями стала приближаться к центру. Переводчик склонился к Реуту, предупреждая об опасности. Тот прикрыл глаза – услышал, потом полез за отворот и вытащил платок, которым стал тереть глаз, будто в него попала соринка.

Мгновение спустя показались егеря, пробежали через толпу, разделив её на две части. Поручик Баканов, видимо, очень внимательно наблюдал за происходящим, потому что он безошибочно отделил часть толпы спокойную от агрессивной. Тюркские парни быстро сообразили, что за длинные языки придётся платить, и сникли. Дальше всё пошло по намеченному плану. Толпу быстро разделили на группы: старики, несколько священников, с десяток зажиточных татар
были отправлены в бывший ханский дворец под арест; всех, кто предположительно мог пойти в подчинение к персам, подвели к воротам. Реут ещё раз напомнил им, что если они хотят остаться живыми, им нужно отправиться куда-нибудь подальше в горы:

– Персы будут пытаться поставить вас в строй и погонят брать крепость. Но мы стреляем хорошо и уже не будем разглядывать – кто из наступающих местный житель, а кто нет. Пуля сама найдёт того нестойкого мусульманина, на которого укажет Аллах! А то, что вы нестойкие в своей присяге, вы уже показали. Я вам сказал, а вы дальше думайте сами!

Огромные, тяжеленные двери чуть приоткрылись, и все молодые тюрки выбежали с зелёным флагом и побежали прямо на батереи, стоявшие в другом конце этого прямого отрезка дороги…

Вернувшись с площадки, полковник устало откинулся на спинку кресла, обхватил голову руками. В душе происходило что-то противное, мутное. Только что он совершил поступок, который до этого момента он просто не мог бы совершить, так это не согласовывалось с его представлениями о жизни, о приличном поведении, о чести русского офицера, наконец. Было ощущение, что он только что отдал приказ стрелять в спину этим тюркским парням. Весь этот вихрь в голове как-то утихомиривала мысль о том, что иначе поступить было просто нельзя. В таких условиях любой поступил бы примерно так же. Кормить молодых бездельников, которым не можешь дать оружие, потому что им просто не веришь, – слишком большая роскошь, когда еды в крепости – максимум  дней на пять. И за эти дни ничего не произойдёт, никто не придёт на помощь. Ведь даже окончательного приказа он так от Ермолова и не получил. Всё какие-то инструкции и советы. Тоже, наверно, не рискует сделать шаг, не зная, куда ступает – на верную дорогу или в трясину, которая может мгновенно тебя засосать…

Во всей этой мысленной кутерьме Реут выловил мысль страшную и сам испугался того, что промелькнуло в голове: а если бы Назимка со своим батальоном прорвался бы к крепости? Что тогда? Уже через два дня перед ним, Иосифом Антоновичем Реутом, встал бы выбор: или, умирая от голода, сдаться, или пойти на  гарантированно смертельный прорыв. Эх, Назимка! Опытный офицер. Ленивый, правда, усердием в службе не отличался, к вину немалое имел пристрастие, но воевал же, как все!

В этот момент Иосиф Антонович буквально дёрнулся: стой, стой! А ведь ты сейчас Назимку уже похоронил, говоря о нём в прошедшем времени! Прости меня, Господи! Кстати, нужно составить формальный отчёт о событиях в Герюсах, потом   просто может не быть на это времени.

Прежде, чем вызвать писарчука, Реут стал черкать на бумаге цифры. Три роты. Два штаб-офицера, шестнадцать обер-офицеров. Нижних чинов – восемьсот семьдесят четыре. Два орудия. При них двадцать артиллеристов. В казачьей группе – три обер-офицера и почти полная сотня казаков… Сила, с которой можно было бы идти на противника. Выиграть бой – навряд ли, но нанести существенный урон можно было. А в Герюсах даже казаки не имели возможности схватиться с татарской конницей… Получается, что это – позорное поражение, какого многие годы не знали русские войска. То есть поражения бывали, попадали в ловушки, но бой вели до последней возможности! Живыми  мало кто попадал в руки персов. А тут… Зная любовь персов к самовосхвалению, преувеличению своих пусть небольших успехов и умение обращать их на словах в великие победы, можно с уверенностью сказать, что   вся персидская армия уже знает о блистательной победе в Герюсах над огромной армией русских в великом сражении. К этому добавить полное разграбление Чанахчи, представленное, как  мощная крепость… Буквально на глазах ситуация складывалась так, что в глазах противника сила и мощь русской армии, которой персы откровенно побаивались с прошлой войны, обращались из свирепого льва в забавного котёнка.

…Доложили о приходе Шутова. За два дня как-то незаметно он оказался необходимым во всех делах, особенно по части связи с местным населением. Реут понимал, что Шутову помог наладить такие связи этот его напарник… Микаэл? Теперь полковник немедленно получал сведения обо всём происходящем в крепости с тюркскими семьями: о настроениях, в особенности о недовольствах, о  случаях ссор на национальной почве… А если учесть, что «крепостные» армяне каким-то неведомым чудом получали известия из-за стен Шуши, то Реут знал и многие подробности событий во внешнем мире. До сих пор повода не было, но сейчас решил спросить:

– Откуда эти сведения? Вот ты приходишь и говоришь, что в лагерь, наконец, прибыл сам Аббас-Мирза. Причём, учти, подхорунжий, что я верю точности этого известия. Но ведь никто не входил в крепость!  И твой Микаэл откуда знает?

Фёдор щедро улыбнулся:

– А первое такое известие само собой крепко стукнуло меня по голове! Ночью вышел я… Ну, тут это – звёзды на небе. Таких в России не бывает – воздух тут другой, видимо-невидимо! Засмотрелся. Вот в этот час и шарахнуло меня по голове, как дубиной. Покатилось что-то. Стал шарить, а  на земле камень. В тряпицу завёрнут. Посмотрел – внутри письмецо вроде, не по-нашему написано. Разбудил Мишку, дал посмотреть. Тот, чертяка, хорошо грамотный по-армянски. Прочёл, перевёл. Здешнему старшине Вараздату писулька. О том, что на мельницу было новое нападение местных тюрок, неймётся им – забрать чужое. Ну, я тогда же вам и сообщил.

– Почему сразу не сказал – откуда новость?

–   Я правду сказал, что армяне узнали. А про камень… Стыдно что-то стало: вот так – раз, и по голове… Потом уже нарочно ходил – искал такие камешки. Их бросают издалека, пращой, наверно. Иногда, правда, бывают стрелы. Кто-то, наверно, не забыл ещё, как с луком обращаться… Бросают как раз с той стороны, где за стеной армяне расположились. А это значит, что кто бы ни нашёл такой камень, обязательно передаст Вараздату. Пошли мы с Мишкой к нему, договорились, что обо всём, о чём сообщают такие  писания, наше командование должно знать. Вот и сегодня ему сообщили, что русские офицеры Назимов и Богданов и шесть солдат, бежавшие из горисской колонны пленных,   надёжно укрыты в одном армянском селении. Далеко ходить они не могут – у многих раны и есть сломанные кости от падения с высоты по камням…Их там лечат своими средствами – травами, мацуном, этим молоком заквашенным, мажут… Про подполковника   и остальных пленных ничего не известно. Написали, что, наверно, угнали их в Персию. Ну, и про Аббаску тоже ему написали.

– Вот уж воистину: две новости – хорошая и плохая, с какой начать?!

Реут отпустил Шутова и вышел из  наскоро прибранной полуразрушенной комнаты тоже давно разорённого дворца, где жил в эти дни. Нужно было проверить сделанную работу на всех участках, заглянуть в подвалы, где под строжайшей охраной находились  запасы еды. А её так мало… По предложению Клугенау нормы выдачи уже урезали, но того количества, какое осталось, должно было хватить самое большее – на неделю…


X


…Реут вместе с Клугенау наблюдали за ходом работ с галереи дворца, когда-то принадлежавшего карабахскому правителю. Работы шли непрерывно, каждый понимал, что сейчас лучший способ ходьбы, – бегом, лучший способ нести камень или бревно, – брать побольше, лучший способ копать – глубже и быстрее… Аббас на пороге, Аббас рядом… Интересно, – потребует сдаться или сразу же начнёт обстрел и попытки штурма? А поскольку вопрос о  сдаче крепости ни у кого не возникал, то нужно было успеть сделать максимум того, что можно было сделать.

Клугенау поёжился, заметил в пространство, что ему как-то не по себе в этих стенах, какое-то они у него всегда, с тех пор, как попал он сюда, вызывают тревожное чувство. В Чанахчи, например, или в других местах, где доводилось служить, эти  беспокойства  не возникали. А вот здесь… Полковник, которому уже тоже надоело долгое молчание, охотно подхватил:

– Это от того, что вы, человек постоянно занятый, не имели времени поинтересоваться   историей этого замка и поселения. А тут были такие моменты! Убийства, отравления, пытки, казни… Кровавое место, кровавые стены. Вся крепость существует  меньше ста лет, а успела накопить вот такую историю, в том числе и за тот период, когда Россия сюда вступила…

– Если судит  по внешнему виду, то  сооружение это полностю не-при-ступ-но. Неужели ни разу?

– Почему же ни разу? Ведь мы с вами здесь!

– Но ми не воевали на этот крепост!

– Да, нас сюда пустили добровольно. Но здесь добровольные намерения меняются очень быстро. Припомните, сколько раз Гянджа переходила из рук в руки? То-то! А в Шуше тюркский правитель сразу улавливал, на чьей стороне сила, и так же быстро вступал в подданство одной из противоборствующих сторон… Сегодня он гоголем ходит, перья распускает, а завтра тайно бежит, бросив и крепость, и народ свой. Вот именно это и было во времена нашествий Ага-Мухаммед шаха. А ведь было это всего лишь немногим более четверти века назад. В екатерининские времена Ага-Мухаммед накатился на Тифлис, а ещё через два года – на Карабах…

…………………………………


… По стене неспешно полз скорпион. Приблизившись к лежанке, единственному месту, где он чувствовал что-то живое, сорвался со стены, ловко перевернулся, замер, приподняв передние клешни и закрутив вперёд свой смертоносный хвост.

Ага Мухаммед ловко щелчком сбил его на   пол, покрытый любимым ковром и, окончательно проснувшись, оглядел комнату. Светильник горел ещё ровно и сильно, значит, спал он недолго. Что-то помешало. Крепкая дверь закрыта да и охрана там стоит, окон нет… Интересно, зачем бывшему хозяину  понадобилась такая непонятная комната в центре  неплохого дворца? Может быть, он держал в ней свои сокровища? На эту комнату Ага Мухаммед обратил внимание сразу, как только вошёл в здание, и тут же решил, что ложе ему устроят именно здесь, куда не проникает и луч света, и вход только один, который легко охранять и держать под прицелом. Нет, нет, он не боялся покушений. Не этим было вызвано его всегдашнее стремление к уединению. В свои пятьдесят пять лет он повидал столько войн, пожаров, убийств, казней, предательств, что сознание его уже притерпелось ко всему этому. А вернее – это он сам приучал всех вокруг, включая в это число и страны, и народы, что неповиновение ему, теперь уже шахиншаху Персии, чревато ужасом и смертью!

О, да! Он добивался этого. Уничтожая всех своих врагов, складывая их головы в устрашающие каждого пирамиды. С мальчишеского возраста он, порой и сам себе не давая отчёт в этом, мстил за то, что произошло с ним в детстве, мстил за свою искалеченную жизнь, как некогда его кумир Тимур Ленг, Тимур Хромой мстил всему миру за полученное однажды увечье. Но и Тимур не знал той степени унижения, какой подвергся он, нынешний властитель Персии, Туркестана, Афганистана, множества ханств мусульманского мира, стремящийся распространить свою власть и на мир христианский.   Даже сейчас, когда он  достиг огромной власти, ему повсюду мерещились тайные усмешки, в любом неразборчивом шуме мнился ему шёпот, который он с детства слышал вслед: «ахта, ахта!». Скопец! Кастрат! А позже иногда слышал отчётливое: «Ахта-хан!». И – смешок вослед… Ну, хорошо, – Мухаммед Хасан-хан, его отец, предводитель кочевого тюркского племени каджаров, что-то не поделил в борьбе за власть с могущественным владыкой Персии Надир-шахом и бежал к туркменским племенам, чтобы продолжать десятилетиями войны. Но при чём тут Ага Мухаммед, его сын, которого в шесть лет по приказу Надир-шаха лишили того маленького кусочка плоти, которая делает человека мужчиной! И этот человек возненавидел в первую очередь себя, свою безволосость и женственность, свой высокий голос, полноту. Когда он осознал, что именно с ним сделали, оставив евнухом при дворце Надир-шаха, он  тайком брал острый нож и, захлёбываясь от ненависти, резал волшебной красоты ковры, драгоценную мебель… Много позже, вселившись хозяином в тот же дворец, вспоминал, правда,  об этом с сожалением и горькой улыбкой.   Отныне свою искусственную женственность он выдавливал из себя, пренебрегая роскошью, не желая иметь красивое и уютное жильё и всё прочее, что, как ему казалось, указывало на его увечье.

Только одно он не хотел преодолевать: страсть к драгоценным камням. Ему не нужна была их красота. Они давали власть над людьми! Вот и сейчас, войдя в Шушу и остановившись в брошенном дворце карабахского хана, он в первую очередь предпринял поиски его сокровищ. Не найдя ничего, выбрал себе самую тёмную и самую пустую комнату вместо обычного походного шатра, который он раскидывал всякий раз в любом своём походе. Но эта комната… Она чем-то привлекла его, ему вдруг захотелось в ней находиться. Сюда он приказал принести свою походную кровать с балдахином, расшитым жемчугами и каменьями, свою парадную шубу, в которой он принимал иностранных посланников, да самый любимый ковёр. Кроме этого –  несколько походных сундуков и сундучков, где хранил  самые любимые драгоценности.   Не украшения, а символы шахской власти.

Да, он не боялся  покушений, он был уверен в своей гвардии и своих самых лучших нукерах. Но вот эти сундучки были тем, из-за чего неусыпно охраняли вход в покои самые верные из них. И первое, что он сделал, оставшись один  в этом довольно мрачном пространстве – раскрыл   сундучки. Там лежала шахская корона с четырьмя челенгами – огромными драгоценными камнями, которые символизировали четыре покорённых территории: персидская, индийская, татарская и афганская. Это была корона, которую он ни разу не носил, потому что челенги собрал в этой короне ненавистный Надир-шах. Ага Мухаммед носил только вот этот небольшой венец с жемчугами. Там хранились   и  особые нарукавные повязки с  удивительно прекрасными, огромными, известными правителям всего мира камнями «Дарья-и Нур» и «Тадж-и Мах». Он любовно гладил их, вглядывался в игру огней небесных в далёкой глубине этих камней, но они оставались холодными, не принимали тепло его тела…

Беспокойная ночь, восьмая ночь в шушинском дворце, была, как ночь накануне пятницы, исламской верой предназначена для обращения к Аллаху, правоверный мусульманин должен был в эту ночь всё время возносить молитвы. Но Ага Мухаммед небрежно отнёсся к этому требованию. Наскоро помолившись, он лёг спать. И вскоре   был наказан за это неслышно открывшейся дверью. Откинув полог, в комнату вошёл начальник всей персидской кавалерии Садых-хан и молча остановился у входа. Это была неслыханная дерзость, непозволительная даже для самых близких людей. Ага Мухаммед буквально захлебнулся в словах, которые криком вылетели у него из горла:

– Т-т-тты! Как?! Как ты смел войти ко мне без зова?! Раб ничтожный!

Закалённый воин не изменился в лице, не шевельнулся. Ответил только:

– Твой раб только исполняет волю своего повелителя. – И поклонился.

– Мою волю?! Кто тебе её сообщил, если я сам об этом не знаю?

– Её передал мне своими устами Сафар-Али.

– Хорошо. Ступай. Сафара – ко мне!

Любимый нукер явился мгновенно, так как стоял наготове за дверью.

– Кто тебе велел позвать сюда Садыха?

– Вы, повелитель…

– Когда это было?

– Перед вечерней молитвой…

Ага Мухаммеду кровь мгновенно бросилась в голову, он выхватил из-под головного мутака пистолет, прицелился.   Стрелять не стал: вдруг вспомнил, что действительно звал своего военачальника. Но сознание своей ошибки ещё больше взвинтило хана, бешенство уже овладело  им:

– Ты лжёшь, собака!

Сафар побледнел, но ответил так, как должен был ответить: негромко, спокойно и ясно:

– Никто не может, даже такой червь земной, как я, лгать перед лицом нашего солнца земного и бога небесного. Это правда. Но, может быть, злые духи обманули меня, мои уши? Может быть, поэтому я не понял слова повелителя?

Ага Мухаммед был умён и искушён в великом искусстве употребления слов. Нукер говорит правду, но протягивает ему спасительную уздечку, которая может вытащить коня ситуации из трясины. Принять такую помощь от слуги? Ну, уж нет! Хан отбросил пистолет, но злость его не отпускала:

– Если какие-то нечистые духи могут обмануть тебя, моего ничтожного слугу и его уши, то такие уши мне не нужны. Ты сейчас пойдёшь к своему другу Аббас-беку и сам скажешь, чтобы он их отрезал!

Сафар-Али, не дрогнув лицом, молча вышел из комнаты.

… Так началась эта ночь, наполненная до краёв кусками бессонницы, засыпанием, какими-то  видениями,   воспоминаниями
ощущением тревоги и чуть ли не поминутным выныриванием из снов. Да и сны были не умиротворяющими. Почему-то снились ему события последних двух лет, они проплывали перед ним снова с пугающей достоверностью. То кланялся свергнутый им совсем недавно Мухаммед Хусейн хан Эриванский, которого он заменил на своего брата Алигулу-хана. Вспомнился Келбали-хан Нахичеванский, которого ослепили в присутствии Ага Мухаммеда. И постоянно виделись сцены похода на Хорасан. Этот поход Ага Мухаммед предпринял с особым удовольствием, потому что правил там правнук Надир-шаха! Того самого, виновника главной беды жизни Ага Мухаммеда. Того самого, величайшие драгоценности которого пытался присвоить себе этот правнук, Надир-Мирза. Он бежал, как трус, фиранхур, оставив   своего слепого отца встречать победителя. А этот упрямец Шах-Рок не пожелал выдать  драгоценности! Но Ага Мухаммед давно мечтал о моменте, когда в руках его окажется среди многих прочих драгоценностей настоящее чудо, признанное ювелирами всего мира! Пришлось сильно попросить Шах-Рока. Но и тогда только довод расплавленного олова, вылитого   на голову, заставил его покориться…

И вот теперь  этот огромный рубин радовал его в тишине этой ночи тёмными кровавыми отблесками. Жаль никак нельзя было возить с собой куски золота, которыми был обит изнутри гроб Надир-шаха. О-о, это исчадие ада понесло, пусть даже после смерти, достойное наказание: гробница была стёрта с лица земли, а останки врага Ага Мухаммед велел зарыть на пороге своего дворца в новой столице Персии – Тегеране …

Но больше всего в его забытье виделся Ага Мухаммеду его победный поход на Тифлис. Этот их царь Иракли упорно сопротивлялся. Сутки шёл непрерывный бой, где были, особенно вначале, временные успехи и у грузин. Сутки на поле боя в Кртцаниси лилась кровь. Но тогда Ага Мухаммед был спокоен. Он был спокоен даже тогда, когда большая группа грузин прорвалась почти к его походному трону. Шах твёрдо знал, что ни один из сарбазов, ни один верховой воин, ни один из дворцовой гвардии не отступят. И не только потому, что всем им было высочайше обещано шестидневное разграбление Тифлиса! Ага Мухаммед   давно уже пришёл к выводу, что жадность усиливает рвение военных людей. Но главный для них стимул – это страх! И он давно уже водил вместе с войском несколько тысяч знаменитых туркменских конников, которых хорошо знал по молодой ещё жизни. И дал право им рубить на куски каждого, кто посмеет отступить! Позже   он объявил о своём решении войскам. Он не ошибся. После этого было несколько попыток бегства с поля битв, но туркмены, всегда ненавидевшие персов, были беспощадны, они шли стеной за наступающими, убивая каждого отставшего и не продвигаясь дальше, в сторону противника.

…Город горел. Ага Мухаммед из своего шатра на склоне горы видел, как всё глубже и глубже  в глубине города вспыхивали огни, как заполнялись улицы сарбазами, как утихало сопротивление… Остатки грузинского войска его воины погнали далеко за пределы Тифлиса, к древней столице Мцхета, которую тоже  разграбили и сожгли. Всё это остановил возле знаменитого собора, как ему сказали, нахичеванский хан, посчитавший, что нельзя трогать святыни – гробницы царей. Это самовольство позже было наказано жестоко, но тогда Ага Мухаммед не занимался этим. Он получал огромное удовольствие при виде улиц, залитых кровью жителей, убитых без разбору, усердных сарбазов, тащивших за собой женщин на потеху, разрубленных младенцев… На мосту через Куру, по которой плыли трупы без счёта, воины устроили забаву: поставили на перила доску, которой эти христиане молятся, икону, как они говорят, Иверской Божьей Матери и заставляли согнанных стариков и женщин плевать в неё. Тех же, кто этого не делал, просто  рубили на месте и сбрасывали в воду…  Он вспоминал о том, как тараном выламывали двери в Сионском соборе   крошили на куски драгоценный иконостас и разводили из них костёр, как поднимали на штыки и сабли священников, потом ворвались в дом митрополита и сбросили старика прямо в Куру с виноградной террасы…  Многое там можно было видеть тогда. И сейчас, в этих ночных видениях, всё это радовало душу… Особенно тешило его сердце видение добытых  в те дни государственных грузинских драгоценностей. Не только казна, но и все  символы власти: корона, скипетр, драгоценная мантия, трон и так далее оказались в руках Ага Мухаммеда.   

(Они были утеряны Грузией безвозвратно. Но спустя несколько лет по приказу Екатерины Второй все эти атрибуты были восстановлены по сохранившимся рисункам и описаниям русскими мастерами и присланы в Тифлис. А.В.)

К Тифлису в  тот раз он рвался по нескольким причинам. И  первая из них – непокорность грузинского царя, решившего выйти из-под зависимости от Персии и решившегося искать защиты от России. Заключение Георгиевского трактата послужило поводом для отправки русских войск в Картлию и Кахетию. Но, видимо, сделали это они против воли Аллаха.  Очень скоро, уже в 1783 году, посланные батальоны были отозваны, потому что весьма своевременно началась русско-турецкая война. Потом был знаменитый успешный поход Зубова. Русские взяли Дербент, Шемаху, Баку, Гянджу. Но со смертью императрицы и этот поход был прерван, войска отозваны, многие участники его попали у нового императора Павла Первого в опалу. Тут же шах направил  царю Картли  и Кахети   послание, которому, как гласила надпись на нём, «должна повиноваться Вселенная». В этом фирмане были такие слова:

«Россияне всегда промышляли торгом и купечеством, продавали сукна и кармазин, но никто и никогда не видал, чтобы они могли употреблять копьё или саблю. Так как они отважились ныне войти в пределы областей, состоявших под нашей державой, то мы высочайшие мысли наши устремили в ту сторону и обратили счастливейшие знамёна наши на то, чтобы их, наказав, истребить. Они же, узнав о таковом нашем намерении, бежали в свою гнусную землю».

Вслед за посланием Ага Мухаммед решил отобрать у картлийского царя Эривань и окрестности, подчинявшиеся в то время картли-кахетинскому царю. Но царь Иракли   собрал поспешно войско и удачно отразил это нападение. Именно тогда Ага Мухаммед и задумал свой смертоносный поход на Тифлис, главный мотив которого был – устрашение.

Ещё одна причина была приземлённее. Пленные рабы, а их было взято в Тифлисе более 22 тысяч, были самой дешёвой рабочей силой, какую только можно придумать. Кроме того, женщин в гаремах Персии, особенно красивых, принимали охотно…

  Хотел он этого или не хотел, но стал прямым продолжателем дел ненавистного ему Надир-шаха. Тот, подчинив себе небольшие тюркские ханства, стал переселять живших там армян и кавказских албанцев в основные пределы Персии, чтобы освободить для своих приближённых обширные  пространства. То же самое задумал сейчас сделать Ага Мухаммед. Так же, как  сделал в Тифлисе, он, воспользовавшись строптивостью и нахичеванского хана,  вознамерился изгнать с той территории тамошнее армянское коренное население. 

Была и ещё одна, очень глубоко запрятанная причина. Когда-то очень давно придворный лекарь рассказал ему о чудодейственной силе тифлисских серных бань, которые, как говорят живые свидетели, могут мёртвого поставить на ноги. И именно тогда запала ему в голову мысль секретная, мысль только для него самого: а что, если…   А может быть, поможет? Неужели же вот это всё, сотворённое с ним людьми, не сможет исправить Аллах? Неужели он обречён на вот это на всю оставшуюся жизнь?

Он тогда, в Тифлисе, велел изловить лучших банщиков – «кисачи», привести к нему лучших лекарей.  Он несколько дней провёл в роскоши бань, испробовал разные источники – от тёплых до самых горячих. Потом приказал найти самую-самую красавицу. Но не дрогнуло ничего у владыки половины мусульманского мира. Он не почувствовал ничего, кроме отвращения от своей беспомощности. Когда давным-давно острый нож отрезал от него половину мира – всех женщин, когда этот же нож лишил его возможности иметь потомство, наследников, он долго ещё надеялся на чудо. Но чуда не произошло. Надежды окончательно погибли там, в Тифлисе…

И тогда он приказал разрушить эти бани. «Кисачи» и лекарей казнили. Красавицу он подарил кому-то, он уже и не помнил…

…Начало того,  первого своего похода Ага Мухаммед рассчитал точно. В Тифлисе разгорелись придворные интриги. Тамошний   царь был весьма любвеобилен, дети от его браков выросли и вступили буквально в войну меж собой. Не до внешних врагов было в тот момент царю Иракли. Поэтому Ага Мухаммед  спокойно перешёл Аракс и от этой большой реки начал свой путь к Тифлису. Но на другом берегу, куда он ступил, был Карабах, карабахское тюрко-армянское ханство и упрямый хан Ибрагим, не желавший подчиняться никому. Нет, конечно, Ага Мухаммед, по сложившимся обычаям,  отправил к нему послов с предложением вступить в подданство. Но, наверняка не без влияния  тамошних многочисленных армян, получил отказ! Самое удивительное было в том, что в отказе вообще принимать чьих бы то ни было послов звучали слова о неприступной крепости Шуша, где хан Ибрагим намерен был благополучно пережить осаду. А к стреле, пущенной следом, были прикреплены стихи шушинского придворного поэта  Вакафа оскорбительного для всесильного шаха содержания.

Ага Мухаммед не выдержал:  во втором угрожающем послании он написал о том, что это самое Шушинское ущелье он забросает одними нагайками своей кавалерии. На сей раз ответа не было вообще… Но во имя большой цели пришлось смириться: Тифлис, разогретый распрями, не должен был остывать, как прекрасное блюдо. И постояв тогда возле Шуши несколько дней, Ага Мухаммед двинулся к своей главной цели. А с Карабахом поговорим потом, после, будет время…Тем более, что стоявшая на пути в центр Закавказья Гянджа уже загодя отреклась от так недавно принятого российского подданства и прислала весть о полном подчинении шаху. То же самое, кстати, подтвердил и  хан Эриваньский.

  Этому Ибрагиму, ослу карабахскому, поучиться бы у таких соседей покорности и послушанию! Нет, наверняка  это живущие там в немалом числе армяне мешают покориться упрямцу! Да, да, нужно их переселять поближе к Тегерану, там они не смогут и мечтать о древнем своём государстве и о какой-то там независимости. А работать они умеют. Вот там пусть и работают!

  После Тифлиса, после этого так удачно проведённого, хоть и неоконченного похода, он отвёл войска обратно за Аракс, на исконную территорию Персии, к  обширным хребтам,  которые издревле назывались  Азербайджаном.

 (« Адербейджан /Азербейджан/ генерал-губернаторство Персии, занимающее северо-восточную  ея часть приблизительно до 36  1/4  градуса северной  широты. (…) Пространство 102.000 кв. вер. или 1/16 часть Персии. (…) В виду отсутствия переписей и правильной статистики точных сведений о численности населения А., как и вообще всей Персии, не имеется. Официальное население А. исчисляется в 2 млн. душ обоего пола, т.е. составляет почти четверть населения государства. (…) В племенном отношении население принадлежит к трём главным народностям: 1/ тюрко-татарам, 2/ персам и 3/ курдам.»    «Военная энциклопедия» тов.-ва И.Д.Сытина, 1911 год, Петербург).

Из Тифлиса в тот раз заставило его отступить известие о том, что генерал Гудович с  северного Кавказа послал на спасение Грузии два батальона, а столкновение с русскими пока не входило в планы шаха. Впрочем, весть эта не означала и то, что таковое столкновение  не произойдёт в ближайшем будущем.


XI


…Прошли полтора года. Ага Мухаммед стремительно набирал силу и власть. Он никогда и никому не прощал непокорности. Именно поэтому всё время у него в голове сидел Карабах и его несносный правитель Ибрагим, с которым шах на расстоянии чувствовал незримую связь. Они были похожи друг на друга. Такое же стремление к власти, абсолютной власти, беспредельной власти. Меньше жестокости, но не меньше беспощадности, меньше крови, зато больше изворотливости и предательства… Когда случайный основатель Карабахского ханства  Панах-хан изгнал в Гянджу своего армянского конкурента – мелика Атам Шах-Назарова, ханство жило спокойно лишь короткое время. На властном месте после Панаха оказался Ибрагим, и тут же возник из забытья Шах-Назаров, полный надежд на улаживание отношений. Но правление  хана Ибрагима началось с очень быстрого и коварного отравления этого мелика… А потом числилось за Ибрагимом ещё многое!

Порой шаху Ага Мухаммеду  мечталось о том моменте, когда он, наконец, возьмёт эту трижды проклятую Шушу и долго, по душам, поговорит с этим наглым Ибрагимом об устройстве мира, о том, кому этот мир должен покоряться. Ага Мухаммед представлял себе часто, как он в споре переубеждает соперника, заставляет признать превосходство Персии. И тот покорно склонит голову. Что? Он гордый? Чепуха! Он склонит свою голову только потому, что он хитрый и коварный, и будет замышлять новые предательства. Поэтому эту самую голову шах ему и отрубит!

И настал момент, когда не очень обеспокоенный кровавым вторжением в Тифлис тот же самый генерал  граф Гудович, посылавший небольшую военную помощь, не выезжая с Северного Кавказа и не имея представления о масштабах катастрофы, остановил русские батальоны. Ага Мухаммед тогда этого не знал и ушёл за Аракс. А русские  тогда вообще не дошли до Тифлиса, а остановились где-то возле Душети. Такая никогда и никаким начальством не осуждённая, сверхосторожная, на грани предательства позиция графа привела к тому, что обещанная помощь в скором времени вообще вернулась на Северный Кавказ…

 А Тифлис постепенно оживал. Вернулся спасённый сыновьями во время битвы царь Иракли, начали строиться  дома, в сожжённых церквях зазвучали молитвы. Но улицы всё ещё были заполнены  нищими, ослеплёнными, изувеченными. Больше половины оставшихся в живых в Тифлисе женщин хромали, ходили согнувшись, потому что после доблестного изнасилования сарбазы перерезали им сухожилие под коленом. На память о себе. И в городе  почти не осталось детей…

Именно поэтому весть о том, что там, за Араксом, снова, спустя всего полтора года, заклубились чёрные тучи, прозвучала как удар набата, стала ударом в сердце.

Но на этот раз главной целью Ага Мухаммеда, ахта-хана, был не Тифлис! Он шёл, чтобы отомстить Ибрагиму. Впрочем, какие-то качества карабахского правителя хан не учёл. Он даже предположить не мог, что тот самый  Ибрагим, с усмешкой встречавший не так давно персидское войско,  перед лицом опасности на сей раз ничего не будет предпринимать, а просто бежит со всеми своими жёнами    и несколькими сотнями тюркских богатеев (не без их уговоров!). Бежит, уклонившись и от битвы, и от обороны в крепости. По полученным сведениям он направлялся к тоже независимым джаро-балакенским лезгинам. Или к родственнику своему, зятю – Селиму шекинскому.

Разумеется, тут же была снаряжена погоня, составленная из лучших кавалеристов. Они нагнали беглецов уже в лезгинских пределах, на реке Тертер. Ибрагиму пришлось, отправив вперёд женщин, прикрывать их отход боем. И бой этот окончился для него если не победой, то во всяком случае благополучно: хан со своим небольшим отрядом сумел скрыться…

Так что после всего этого у Ага Мухаммеда было стойкое дурное настроение. Мало радости ему доставил даже тот момент, когда ворота Шуши были открыты ему без боя местными мусульманами, предусмотрительно заранее освободившими город и крепость от армян…  Он въезжал верхом в крепость, смотрел на согбенные спины радостно встречавших его тюрок и думал о том, что эти предатели по самому своему духу завтра могут его променять на  ещё кого-нибудь, скажем, на турецкого султана. А потом –  ещё на кого-нибудь…

 Вот и теперь – эта беспокойная ночь! Через  какое-то время после того, как он отправил Сафара-Али за получением наказания, в мерцающем от тускло горевшей серебряной лампы пространстве комнаты послышались странные звуки. Вначале трудно было даже понять – откуда шли они. Было похоже на то, что кто-то неприлично громко, прихлюпывая и причмокивая, пил воду. Но нет, через мгновение шах понял – это пришёптывания и всхлипывания плачущего человека! Конечно же, не  здесь, а где-то рядом.

Он вскочил с ложа – маленький, лысый, изборождённый весь морщинами, несмотря на свои пятьдесят с небольшим лет, – выхватил кинжал с крупным бриллиантом в рукояти, распахнул дверь. Оба неразлучных нукера были на месте, на своём постоянном посту. Но у Сафара-Али голова была замотана окровавленными какими-то платками, по лицу его текли слёзы, он молился  шёпотом. Аббас-бек, видимо, утешал его, и именно поэтому оба, застигнутые врасплох, были так испуганы появлением шаха, что упали, бледные, на колени.

Ага Мухаммед медленно заговорил тем самым голосом, в котором (о, это оба нукера хорошо знали!) звучала смерть:

– А ведь ты, Сафар, должен был благодарить Аллаха за то, что  пока жив. И тогда я бы простил тебя, если бы ты радовался тому, что Аббас  исполнил моё повеление. Но ты не рад великой милости Аллаха  и моему снисхождению. А ты, Аббас, посмел помешать моим размышлениям о величии Персии? Ты не убил тут же Сафара, как только он   начал плакать, как женщина. Что ж. Вы сами себя приговорили. К сожалению, по случаю пятничной ночи я не могу вас казнить прямо сейчас. Ничего. До восхода солнца осталось не так уж много времени. Ваши головы слетят с плеч  завтра. И никто вас не пожалеет, поскольку вы лишние на этой земле. Здесь, в крепости, есть ещё несколько тварей, недостойных человеческого имени. Один из них – певец этого осла хана Ибрагима. В прошлый раз, когда шли мы на Тифлис и стояли возле Шуши, этот Вакаф сочинил оскорбительные для меня строки. И вот цена всей этой поэзии: трус Ибрагим бежал из Шуши, даже не вспомнив о существовании какого-то там стихоплёта, и оставил мне право распоряжаться его жизнью. Такой же певец, звали его Саят-Нова, был в Тифлисе. Этот старец посмел не пускать моих воинов в армянскую церковь. Того армянина тогда сразу убили. Теперь пришла пора и для другого сочинителя – тюркского. Там есть и другие подобные экземпляры. Вы будете в хорошей компании!

Завтра, завтра будет  вам суд страшный и бесповоротный. Из многих подобных вашим черепов я  велю построить… да, минарет! И будет он выше Шамхорского! Завтра! Завтра!

…У себя в комнате, где никто не мог его видеть, Ага Мухаммед неслышно рассмеялся. Ах, какое это удовольствие – наблюдать, как эти жалкие черви извиваются от страха, слыша поступь приближающейся смерти. Он специально вонзил им в головы слово «завтра», чтобы весь остаток ночи они тряслись от ужаса! А уж завтра он устроит показательную казнь. И специально пригласит на неё всех этих английских и французских советников, которых уже много лет повсюду таскает с собой. Кое-что они уже видели, и не выдержали, проявили в   момент того зрелища слабости свои: бледнели, отворачивались, пытались скрыть тошноту… На этот раз мы устроим им что-нибудь более интересное… Ему донесли, что этот Вакаф абсолютно спокоен и уверен в себе, что даже сейчас он продолжает сочинять свои презренные строки. Когда его спросили: почему он не боится казни, он ответил, что ему было видение. Явился ему некто и сказал ему, что его не казнят и он останется жив! Ну, что ж, посмотрим, где кроется твоя судьба, Вакаф! Ты же не из железа, и кровь у тебя такая же, как у других, тех,  кого шах казнил без счёта… И если с тебя медленно-медленно опытные мастера будут снимать кожу, не давая тебе умереть раньше времени, что ты тогда будешь говорить, какие песни петь будешь, а, Вакаф?

Шах лёг, умиротворённый картинами, которые подбрасывало ему его воображение. Лампа всё так же горела. Сундучки были на месте. Нукеры мучились за дверями…

И он уснул.

Летом ночи короткие. Это – непреложная истина даже здесь, в  горах. Просто нет в горах медленных, неторопливых равнинных рассветов, когда всё вокруг проявляется постепенно и так же постепенно из серых теней, силуэтов начинают высвечиваться цвета в любом окружающем предмете… Здесь от ночи до утра – очень короткий отрезок времени. Утро вообще почти не существует. День обрушивается  на человека вместе с появившимся из-за ближайшей горы уже высоко стоящим солнцем.

Сафар и Аббас не стали ждать.   Какое-то время они прислушивались к тишине в шахском «покое». Потом, не слыша там даже шороха, отворили дверь, конечно же, хорошо смазанную, чтобы не тревожить отдых шаха ни малейшим скрипом. Откинули шёлковый полог, держа наготове свои кинжалы, и, не дав Ага Мухаммеду даже мгновения на осознание того, что происходит, одновременно нанесли удары. У шаха ещё нашлись силы приподняться и сказать:

 – Несчастные! Вы убили Иран!

………………………………..

… Доведя рассказ свой до этого момента, Реут помолчал, потом продолжил:

– Эти двое не мешкали. Убедившись, что Ага Мухаммед не восстанет для жизни больше никогда, они быстро обшарили комнату, забрали драгоценный кинжал, золото не брали –  выковыривали из оправ   крупные рубины, сапфиры и алмазы, которые имели возможность видеть уже несколько лет, вышли из опочивальни, взяли  в конюшне своих коней, оседлали. Всё это делалось неторопливо, без суеты, вдумчиво и аккуратно. На площади перед дворцом их остановил начальник гвардии. Ему объяснили, что ими получено срочное поручение шаха, после чего   наружная охрана их выпустила.

Тело шаха обнаружил всё тот же Садых-хан, заметив, проходя вдали, что у дверей опочивальни нет обязательной охраны. Говорят, он задрожал от ужаса, увидев на груди властителя  огромного скорпиона…

Ну, тут, сами понимаете, началась паника. Садых снарядил погоню, которая никого не обнаружила, толпы сарбазов заполнили дворец, хватая всё, что попадалось под руку… В общем, смятение сделало своё дело быстро:  довольно  опытной, часто победоносной армии персов не стало уже через час. Толпы, в которых каждый был сам по себе, устремились к югу, к Араксу, к худоферинской переправе… Вот так, Франц Карлович, и закончилась та осада Шуши!


Клюки фон Клугенау улыбнулся:

– Красиво рассказываете, Иосиф Антонович! Будто сами там присутствовали! Иначе кто бы услышал последние слова шаха?

Реут не принял шутку, вздохнул:

– В том-то и дело, майор, что сегодня, спустя почти тридцать лет, всё уже воспринимается, как легенда. А ведь эти события, я уж не говорю об уничтожении  Тифлиса,   – самая жестокая правда, подтверждённая впоследствии тысячами свидетелей, в том числе и выжившими нукерами, которые бежали в Нуху, в сочувственное Шекинское ханство. Ходили слухи, что вообще убийство было организовано тамошним ханом Селимом, но подтверждения эти слухи не нашли…

– А что с шахом? С его телом?

– Да что? Такие верноподданные ему ещё вчера шушинские мусульмане поступили уже на следующий день с ним так, как он сам поступал сотни раз: голову его отрубили и вместе с телом отправили в лезгинское ханство, в котором укрывался карабахский хан Ибрагим. Ещё один пример предательской сути тюрков, на которой многие высокие чины в Петербурге стараются построить добрые отношения. Этим поступком местные беки как бы вновь приглашали Ибрагима в Шушу правителем. Тот тоже поступил так, как должен был по каким-то непонятным нам законам: голову похоронил с почестями, а тело позже переправил в Персию, там похоронили его в пантеоне правителей.

 – В общем, повезло только этому поэту… Вакафу?

–   Да если бы! Видение, обещавшее ему жизнь, сбылось, его не казнили. Но  прожил он, к сожалению, совсем недолго. После ухода персов в Шуше началась драка за власть. Воспользовавшись отсутствием законного на тот момент хана Ибрагима, его племянник Мухаммед-бек возжелал сесть на местный престольчик. Поддержан он был всё теми же местными беками! Представляете себе сволочной народец? На протяжении короткого времени они несколько раз меняли подданство! Вот он – Восток, вот оно – здешнее коварство! Отказались поддерживать узурпатора армяне и немногие мусульмане, в числе которых был и Вакаф, вначале забытый в тюрьме, а потом освобождённый.    Но  его, кстати, вместе с сыном, как важного культурного предводителя, успел казнить уже не Ага Мухаммед, а  этот самый Мухаммед-бек… Вот такие повороты судьбы, Франц Карлович! Причём, не только судьбы одного человека, а судьбы многих людей, народов.

– А куда пропал этот … убегавший хан Ибрагим?

– Да никуда он не пропадал. Вернулся, отпихнул локтем  нахального племянника, этого Мухаммед-бека. Продолжал править несколько лет. Но он уже состарился. А вокруг него что творилось в те годы! Генерал Лазарев со своими батальонами пришёл в Тифлис по договорённости между  Россией и Картли с Кахетией. Сам царь грузинский встречал их на окраине города! Люди почувствовали опору впервые после погрома Ага Мухаммеда. Более того, очень скоро джаро-балакенские лезгины, не желавшие выпускать из рук территории, бывшие полем для грабежей в течение десятилетий, предприняли поход на Тифлис, который, как они считали, очень легко будет взять после персидского нашествия, но были наголову разбиты на реке Иори генералом Лазаревым  и грузинским ополчением. Там, кстати, совсем ещё молодой Котляревский отличился, орден получил от императора Павла, какой-то мальтийский орден. И вот ещё один штрих. После разгрома на Иори и бегства этот аварский хан Омар укрывался именно в Шуше, у такого любезного многим нашим чиновникам Ибрагим-Халил хана.  Потом, по договору о добровольном вхождении Картли и Кахети  в состав Российской империи прибыл Главнокомандующий войсками в Закавказье  генерал, князь Цицианов.

А в правящей грузинской верхушке разгоралась между тем  буквально вражда между детьми царя от разных жён. Главным вдохновителем была вторая жена царя. Какие-то наследники перекинулись на сторону Персии, особенно активным был Александр, который стал крупным военачальником в персидской армии и русским войскам Цицианова потом не раз пришлось встречаться с ним в открытом бою. Успеха он никогда не имел, если только не нападал на  небольшие отряды. Так было и при осаде Эривани.  Я на днях Миклашевскому рассказывал.   Отряд майора Монтрезора в сто десять человек с пятью офицерами и одной лёгкой пушкой при поддержке десятка добровольцев-армян несколько дней отбивался от нападений персидской конницы. Последний их бой продолжался с утра до ночи. Сто двадцать пять против шеститысячного войска! Погиб  там почти весь отряд…   «Победа» царевича Александра. И тщательно умалчивается персами число погибших в том бою с их стороны. А их было значительно более тысячи!

Вот такая тогда была каша. Армия наша вся раздроблена: слишком большая территория для такого количества войск. Восстания, нападения, предательства, переходы от одной стороны на другую… Но потом как удар молнии: штурмом была взята Гянджа. И уже пошла борьба за умы правителей, у каждой стороны были свои способы привлечения к себе всех этих мелких ханов. Цицианов, одержавший великую победу в Гяндже, начал переговоры с коварным карабахским Ибрагим-Халил ханом. И вот на что я обратил внимание: на тон этой переписки. Я как-то даже имел возможность ознакомиться, сделал выписки. Вот, это первое письмо всегда с собой ношу, как образец того, как с этими предательскими правителями надо разговаривать:

«Нимало удивляюсь тому, что я здесь нахожусь с непобедимыми русскими войсками более месяца, да и шесть дней уже прошло по взятии крепости штурмом, а вы, будучи в таком близком соседстве, до сих пор не присылаете ко мне с приветствием. Гордость Джеват-хана омылась кровью, и мне его не жаль, понеже гордым Бог противится. Надеюсь, что вы не захотите ему подражать и вспомните, что слабый сильному покоряется, а не мечтает с ним тягаться»…

…Конечно, обещанные свободы и привилегии могли и не сыграть свою роль. Даже обещанное хану звание генерал-майора. Это была великая ошибка – такие уступки и сохранение власти в руках местной знати! Екатерина была Великой не только по народному титулу, но и  потому, что она умела смотреть далеко вперёд. А она предлагала другой способ: лишение знати всех привилегий и внедрение управления, обычного для российских губерний… Ну, это долгий разговор, что сделано, то уж сделано. Кстати, план императрицы по сей день одобряет наш главнокомандующий, Ермолов. Уж он-то за все годы пребывания в Закавказье не очень любезничает перед этими ханчиками и всеми законными способами стремится всегда сделать такие ханства обычными российскими провинциями. Цицианов же – человек по происхождению восточный, грузин, ему более были свойственны способы работы здешней дипломатии. За что, кстати, и он, и генерал Лазарев, армянин,   поплатились жизнью.

Так или иначе, но то ли по этой причине, то ли потому, что Ибрагиму было уже 80 лет, но он согласился: прибыл в бывшую Гянджу, ныне уже Елисаветполь, и 6-го февраля 1805 года, всего через год после взятия Гянджи и гибели тамошнего правителя Джеват-хана, первым среди местных правителей подписал «Клятвенное обещание» – предварительный договор  о вхождении Карабаха в состав Российской империи. Окончательный же трактат о переходе ханства под власть России был подписан 14 мая 1805 года в военном лагере Кюрекчай. Именно тогда Ибрагим-Халилу присвоили звание генерал-лейтенанта. Тогда же комендантом гарнизона был назначен Лисаневич.  По   примеру Ибрагима  20 мая Селим-хан Шекинский, женатый на его дочери, тоже принял русское подданство…


XII


Но это всё – позже. А тогда, в феврале, в Шушу сразу вступили шесть рот 17-го егерского полка, одного из покорителей Гянджи, с тремя орудиями. И командовал ими один из героев штурма Гянджи, уже мной упомянутый,    Лисаневич  Дмитрий Тихонович. А через некоторое время он не только командовал гарнизоном. Поскольку  за Лисаневичем уже после Гянджи был удачный поход на юг с отражением попытки персов вторгнуться в Карабах и благополучным возвращением в Шушу, Цицианов его назначил надзирать над  всей карабахской зоной, комендантом. Объявив Лисаневичу об этом, Павел Дмитриевич заметил некоторое замешательство и понял его природу:

 – Ты прав, майор. Должность скорее генеральская. Но на все должности у нас генералов не хватает. А ты, Дмитрий Тихонович, не лыком шит. Что касается несоответствия, то частично оно устранимо уже сейчас: уже отправлено моё представление тебя, как имеющего за Гянджу орден Георгия Победоносца, за твоё мужество ко внеочередному званию подполковника. А поскольку Карабах – на перекрёстке всех военных действий, то, глядишь, и до генерала тебе недалеко, как считаешь?

Долго ждать не  пришлось. В походе, о котором я говорил, Лисаневич сразился только с частью персидского войска. Главные силы с Аббас-Мирзой во главе  шли другим путём. Их цель была – Гянджа, Елисаветполь. Неутомимый принц очень спешил. Но на пути его оказался отряд – полубатальон во главе с шефом  17-го егерского полка полковником Карягиным. Вот там произошло настоящее чудо:
наступление персов было не только  остановлено, но и полностью свёрнуто, персы откатились за Аракс.

…Вот такие события произошли в Шуше. Хотя, весьма может быть, что в большей степени, чем взятие русскими войсками  Гянджи, повлияло на карабахского хана известие о коварстве Фет-Али-шаха по прозвищу Баба-хан. Он вызвал к себе в Тегеран правителя ширазского для переговоров, во время которых тот был убит. Наверно, весть об этом не добавила старику Ибрагиму оптимизма. Именно поэтому, когда шах  решил наказать упрямца и послал для этого войско, отряды ополченцев Ибрагим-Халила, куда вошли и тюрки, и армяне, совершенно стремительно, броском преодолели довольно долгий путь, неожиданно для персов встретили   и разбили их при Дизане.

Кстати, позже в одном из   писем Цицианов советовал Лисаневичу   чтобы он повнимательнее следил за обстановкой на границе и при малейшей серьёзной опасности использовал бы конный полк для стремительного броска на юг, навстречу противнику. К каждому кавалеристу посадить по егерю за спину, а это уже будет значительная сила, и   появиться перед врагом тогда, когда он совсем не ожидает такого демарша! Представляете, Клугенау?

– Молодец, Цицианов! Блестящая мысль!

– Молодец-то молодец, никто спорить не будет, но в этом случае удивило меня то, как внимательно изучал Павел Дмитриевич опыт своих союзников и противников. Ведь приём этот не он сам придумал, он перенял его! Именно таким способом хан Ибрагим и его ополчение моментально тогда оказались перед персами!  Цицианов тотчас поздравил письмом карабахского хана с победой, выразив сожаление, что не изловили  командующего, «ибо, не истребив, не вырвав корня, дерево всегда вырастает, да и оскорбление, нанесённое Баба-хану разбитием его сардаря, так велико, что к весне надлежит ожидать от него ещё большего числа войск»… И такие бывают неожиданные повороты!

Но вот именно после этого времени происходили здесь события печальные, не  всегда понятные или неправильно понятые… Впрочем, долгий это разговор. Как-нибудь, когда эту осаду выдержим, я на досуге расскажу вам…



…Реут  в этот момент несколько покривил душой. Был бы на месте Клугенау близкий человек, он рассказал бы всё в подробностях, не боясь быть неправильно понятым. А тут, хоть и свой, хоть и заслуженный, но не настолько, чтобы раскрывать какие-то так и оставшиеся неясными случаи…

……………………………..

…А в Шуше, в тот день, когда появились здесь русские,   действительно, был праздник. Роты   входили в главные  ворота, куда дорога шла прямо из Гянджи. Офицеры, и в первую очередь сам уже подполковник Лисаневич,   были при полном параде, сверкая всеми надлежащими атрибутами, егеря – подтянуты, веселы, входили с песнями и  улыбками. Кричали от радости и бросали цветы толпы армян, тюрки на всякий случай помахивали руками издали, держась тоже группами вдоль стен. Кто их знает, этих русских, вдруг сразу грабить начнут…

Размещались именно в армянском квартале, куда вновь вернулись армяне из Гянджи и других мест, куда загнало их предыдущее нашествие. Здесь подполковник чувствовал себя свободнее и непринуждённее. И не только потому, что окружали его здесь единоверцы! Дело было в том, о чём мало кто знал: Дмитрий Тихонович уже  довольно долго был женат. А вот супруга его была из старинного армянского знатного рода. Люди, которые знакомы были с Лисаневичем в молодости, помнили его интерес к  экзотическим странам, к их культуре, к употреблявшимся там языкам. Может быть, именно это и привлекло его к армянской красавице? А может быть, – нет… Кто знает? Кто вообще может проследить пути, по которым идут люди друг к другу! Во всяком случае, когда уроженец Воронежской губернии попал в Закавказье, то он не просто начал отбывать службу. Уже прилично владея армянским языком, он стал изучать тюркские наречия. Не учёл он только одного: армянский язык в разных регионах довольно сильно отличался диалектами, а тюркских наречий было так много, что человек не такой решительный, как Лисаневич, просто отступился бы, плюнул на это всё. Но именно общительность подполковника, его умение слушать собеседника, не перебивая, уже очень скоро привели к тому, что он мог в любой обстановке находить человека, с которым он почти свободно мог разговаривать, а если наречие было уж совсем незнакомым, находить переводчика.

В армянском квартале Лисаневич нарочно сразу обратился к собравшимся не по-русски, а на родном их языке:

 – Барев дзез, тангагиннер! (Здравствуйте, дорогие!).

 По толпе пронёсся вначале всеобщий вздох удивления: этот русский говорит по-нашему! А потом – раздался буквально рёв восторга. Подполковник позже обдумывал эту ситуацию и пришёл к выводу, что, конечно же, не следовало так поступать, не нужно было подчёркивать рознь между тюрками и армянами. Но так хотелось побыстрее стать своим!

…Со старым Ибрагимом, правителем Карабаха, отношения с самого начала сложились ровные, вежливые и безразличные. И тот и другой прекрасно понимали, какую роль они играют в Шуше. Ведь Ибрагим-хан по-настоящему ханом уже не был. Сейчас это был уже не своевольный тиран, уничтожавший всех, кто  ему в чём-то помешал, не многолетний властитель и вершитель судеб людей, живших на подвластной ему территории. Да, ему русское далёкое правительство сохранило в качестве платы за подписанный договор его дворец, его титул, его привилегии, добавив к ним ещё генеральское звание   русской армии. Причём, звание, во многом приобретённое   убедительной победой над персами при Дизане, чем Ибрагим справедливо гордился. И Лисаневичу, согласно своему званию, приходилось соблюдать субординацию. Но   в то же время хан прекрасно сознавал, что власти его уже пришёл конец, что именно Лисаневич и силы, стоящие за ним здесь и в далёкой России,  являются хозяевами положения. И вот   это самое понимание медленно, но верно подталкивало престарелого Ибрагима к ностальгическим воспоминаниям о недавних временах, когда одно его имя вызывало поклоны властительных соседей.

Впрочем, самолюбия и Лисаневичу было не занимать.   Как бы самой природой он был определён в герои,  всегда и во всём стремился быть победителем. И удавалось ему это очень часто. Даже в том, что у него росли два сына, которые, конечно же, должны были пойти по стопам отца, он тоже видел перст судьбы (Оба, много лет спустя, стали генералами! А.В.). В  Гяндже он дослужился уже до майора, и по плану Цицианова должен был под командой прославленного полковника  Портнягина штурмовать наружные стены крепости. И несмотря на то, что Портнягин, тоже верный своему принципу быть всегда в первых рядах, шёл в атаку и на штурм, ведя за собой остальных, они оказались на верхушке стены одновременно! Но Портнягин случайно   оказался один – его штурмовую  лестницу тюрки сумели сбросить, а вот за Лисаневичем взлетели наверх его егеря.   Именно они и Портнягина выручили, на которого насели противники,  и, пока бойцы славного Карягина штурмом брали главную башню, лисаневцы вместе со своим командиром заняли другие две башни. В одной  из них возле пушек находились гянджийский хан со своим сыном. Капитан Каловский, попытавшийся их арестовать, был ими застрелен, а сами они в ту же самую минуту были пронзены широкими, плоскими штыками егерей… Вслед за этим Лисаневич повёл своих егерей не по стене, как было предписано по диспозиции. Он приказал перебросить штурмовые лестницы через стену и… спускаться по ним к башенным воротам. Там скопились защитники крепости возле сооружённых возле входа каменных завалов, которые делали продвижение там невозможным. Их могла пробить только артиллерия, да и то не любая.

Егери Лисаневича с ним самим во главе совершили буквально чудо: долго потом командование пыталось понять, – как можно под обстрелом со всех сторон растащить эти огромные камни и открыть ворота для   наступающих. При этом продолжая бой с противником, и при этом же не имея почти никаких потерь, не считая нескольких ранений. Один из егерей на удивлённый вопрос ответил просто:

– Так ведь мы эти камни перед собой толкали, укрывались за ними!

И сразу после всего этого – уличные бои по всему городу…

Вот с тех пор за ним и закрепилось прозвище, данное ему тюрками: «делибаш», «дели-майор» – «бешеный майор». Прозвищем этим он очень гордился, и всякий раз подтверждал его, при любой стычке, в которой участвовал. Он носил это прозвище, как орден. Даже тогда, когда стал полковником, а потом и  генералом, он всё равно  оставался «дели-майором»!

Уже через несколько дней после того, как  шесть рот 17-го егерского полка прибыли в Шушу,  Лисаневичу донесли, что Ибрагим тайно отправил гонца к персидскому шаху. Да, послание не было перехвачено, но о чём может просить хан персидского владыку? Особенно тогда, когда после долгих лет стремления к самостоятельности он нанёс поражение  его войскам?! Лисаневичу не нужно было ходить к гадалке, чтобы раскусить замысел Ибрагим-Халил хана. Разумеется, он будет  каяться за  такой, как он наверняка написал, вынужденный поступок, которому нет прощения. Но, может быть, его покорность Фет-Али-шаху и выдача Персии русского гарнизона Шуши могут смягчить вину недостойного карабахского правителя? В общем, полагал Лисаневич, готовится нечто в этом роде. Присяга российскому императору была для этого хитро…задого старика всего лишь тактическим ходом,  сумевшим предотвратить   штурм Шуши русскими войсками.

В то же время Дмитрий Тихонович прекрасно понимал, что обвинить хана, в чём бы то ни было, он не может. Надо выжидать, надо улыбаться, надо советоваться. Но  одновременно – быть настороже, следить, наблюдать. Быть ко всему готовым.

Шло время, осведомители из ханского окружения отмечали продолжение активной переписки. Впрочем, особо тревожиться повода не было. Но однажды Лисаневичу сообщили, что персы вновь заклубились у так горячо любимой ими худоферинской переправы, через которую персы совершали почти все набеги на Карабах. Одновременно распространился слух, что готовящееся нападение имеет целью, несмотря ни на что, всё-таки наказать строптивого Ибрагима, потребовать у русских его выдачи. Это было так похоже на правду, так похоже на обычное поведение персов, что подполковник даже поверил, начал подготовку к обороне. Ибрагим-хан выходил на террасу своего дворца, стоял там часами и наблюдал за всем с ничего не выражающим лицом. Зато когда он уходил, во дворце начиналось тщательно скрываемое оживлённое движение…

Ибрагим-Халил хан был правоверным мусульманином. По крайней мере, так он показывал себя окружающим. Он регулярно исполнял все требования ислама относительно количества и частоты молитв, хотя издавна внёс даже в это общение с Аллахом свою особенность. Он завёл привычку каждый вечер с четверга на пятницу, в молитвенную ночь, выезжать из Шуши в поле. Выезжал он с  семейством, в сопровождении охраны. Кортеж ехал не очень далеко: обычно  отъезжали на пару вёрст. Там разбивали шатры. И, как и положено истинным мусульманам, всю ночь молились Всевышнему. Возвращались только утром. Никто и никогда, разумеется, его не спрашивал: почему он делает это всё не как все, не молится дома или в мечети. Но однажды Ибрагим сам обронил красивую фразу о том, что там, под горными звёздами, молитвы легче восходят к небу…

Всё это с удивительной последовательностью происходило еженедельно. Поэтому Лисаневич вначале не насторожился, когда к нему пришёл внучатый племянник Ибрагима, его возможный наследник, поскольку единственный его сын был бездетен. С этим Джафар-Кули-агой у подполковника установились вполне дружелюбные отношения, подкреплявшиеся иногда совместными чаепитиями и игрой в нарды. Но на этот раз юноша был явно чем-то обеспокоен и от обычного репертуара сразу отказался. Помолчав, решился:

– Дед Ибрагим уехал.

Лисаневич не удивился:

– Ну, да, сегодня же четверг. Как всегда, поехал молиться.

– Нет. Сапсем уехал. В Персию уехал.

 – Что-о-о? – Лисаневич вскочил.  – Ты  почему так решил?

– Он висе дарагой камни, золото спирятал и визял с собой!    

Уже спустя несколько минут Дмитрий Тихонович, оставив на всякий случай в своей комнате Джафара под присмотром, возглавил верховую погоню. Мчались туда, где обычно останавливался хан, но Лисаневич уже твёрдо знал, что его там они не увидят, что искать нужно гораздо дальше, по дороге к Худоферинскому мосту.

Он оказался прав. Вёрст через десять, столько  успел проехать ханский экипаж, они увидели его и всю небольшую свиту в облаке пыли, тщетно пытавшихся уйти от погони… Далеко ещё было до моста, далеко! Лисаневич прекрасно понимал, что Ибрагим-хан своим побегом сам себя загнал в ловушку. Если бы у него хватило терпения выждать хотя бы до полуночи!  В таком  случае возможная погоня застала бы его на обычном месте за обычным занятием и, успокоенная, вернулась бы обратно, посчитав тревогу ложной. Но нетерпение было так велико, что хан погнал кортеж сразу же после выезда из Шуши. А теперь, уже спустившись с гор на открытое пространство вдали от крепости, он ничего не мог бы пояснить. Да и сокровища, которые он пытался вывезти, тоже говорили сами за себя.

Лисаневич, когда кортеж остановился, уже собирался спешиться и идти к экипажу для разговора. Но  в этот момент один из охранников хана выстрелил. Ближний   кавалерист упал на землю. И тут же началась пальба: вся охрана, все приближенные  сопровождающие хана лица, стреляли беспорядочно, плохо различая в быстро наступающей темноте силуэты противников. Многие из сопровождения, разрядив пистолеты, попытались скрыться. Их ловили, вели назад. Лисаневич  верхом подскочил к экипажу и… увидел седого Ибрагима и его любимую дочь, которую он взял с собой. Они лежали, убитые пулями в головы!

В этот момент любой, кто видел бы Лисаневича, сразу вспомнил бы его прозвище «дели-майор». В бешенстве он бросился к своим кавалеристам с криком:

– Кто стрелял?!

Он у каждого проверил оружие. Только у двух  почувствовал в стволе запах пороха. Их, конечно, тут же арестовали до разбирательства,   но у всех в головах сидел вопрос: «С нашей стороны выстрелов было всего два, а убитых тоже двое. Как могло случиться, что в полутьме, на расстоянии около двадцати саженей две пули сумели попасть точно в головы двух людей, которых ни в коем случае не следовало убивать?».

Позже, уже в Шуше,  допрашивали всех участников этой вечерней стычки. Со своими, собственно говоря, было всё ясно ещё на месте. Но остальные, будто сговорившись (а  может быть, и на самом деле сговорились?), твердили одно: они решили на этот раз поехать подальше, испугались погони, думали, –  их нагоняют разбойники, поэтому стреляли в воздух, давали понять, что здесь люди вооружены и что это едет сам хан Ибрагим-Халил (Ну, да, конечно, в воздух! А то, что среди русских есть трое раненых? Это как?)… А насчёт убийства им тоже всё понятно: русские стреляли и попали. Они даже готовы допустить, что это было случайно…

  По пути обратно, в Шушу,  всю дорогу Лисаневич думал о том, что когда правитель  занимает трон очень долго, возле него обязательно возникнут  люди, даже из числа самых близких, которые в беспокойных снах видят себя на месте правителя. Это подтверждает история многих стран, в том числе и России. А если это так, почему у одного из кандидатов в наследники вдруг открылось такое большое доверие к русскому офицеру, что он пришёл и сообщил о побеге? Может быть потому, что если бы побег удался и Ибрагим достиг границы, то после вторжения персов русскому маленькому гарнизону пришлось бы или погибнуть, обороняясь, или уходить поспешно, на грани бегства?   Тогда  заветная цель наследника отодвинулась бы очень далеко – старик был всё-таки ещё крепок. А сейчас… Если бы не убили его свои же (а Лисаневич был уже в этом твёрдо уверен) то тогда всё равно российские власти убрали бы хана за предательство, и у наследника появились бы возможности занять его место… Так что, общаясь приятственно с этим юным тюркским орлом, будь бдителен, Лисаневич! Он вполне может крепко клюнуть, стараясь достичь своей цели! А может быть, это бегство, убийство – это  уже и есть части давно задуманного плана, автор которого – юный Джафар-Кули-ага…


XIII


…История эта имела шумное и скандальное продолжение. Слухи вокруг неё ходили самые невероятные. Причём, люди наблюдательные могли бы заметить, что все эти охи и вздохи о гибели невинного, немощного старца Ибрагима и его дочери небесной красоты (на деле – толстая, немолодая уже женщина!) разгорались немедленно, как только кто-нибудь напоминал о том, что хан – изменник, клятвопреступник. Дочь – да, та – невинная жертва, но ведь не русские же потащили её с собой в опасное путешествие! Вокруг этого события нагромождались домыслы, которые, в свою очередь, по всему Закавказью расшатали  ещё недавно спокойную обстановку. К местным событиям добавились слухи из далёкой Европы, о крупном поражении русских войск при каком-то там Аустерлице. А по известной восточной пословице на упавшего быка сразу находится много ножей. Взъярились местью  в какой-то степени симпатизировавшие Ибрагиму его северные соседи – джаро-балакенские лезгины. Они и без того   точили зуб на русских и на грузин после огромного поражения на Иори и в других более мелких сражениях. А тут –   пожалуйста! Такой прекрасный повод для кровавой мести! Наших бьют! Нет этим пришельцам пощады!

Рядом забурлило Шекинское ханство. Подогревалась ненависть в первую очередь самим шекинским ханом Селимом, тем самым, который вслед за своим другом и родственником Ибрагимом Карабахским тоже подписал договор о вступлении в подданство Российской империи.

Селим действовал подло, но хотя бы открыто. Он пригласил к себе во дворец в Нуху майора Парфёнова, начальника русского отряда, расположенного  в ханстве, чтобы, как он офицеру сообщил, посовещаться о подготовке к нападению персов, которые, якобы, уже начали сосредоточиваться у границ ханства. Парфёнов прибыл с пятнадцатью казаками, оставил их и вошёл в походный шатёр Селима. И тут же был схвачен, скручен, избит, стал пленником, которому ничего не говорили, а погнали еле живым, в цепях, по дороге в Нуху. Там, так ничего и не сообщив, надели огромные, тяжёлые колодки и бросили  в подвал крепости. Напоследок офицеру только удалось спросить одного из мучителей о казаках, на что тот, усмехнувшись, ответил:

 – Палавина уже лучи, чем тебе, они уже на небе. Другой палавина – такой, как ти!

Первыми пошли персы. Собственно говоря, они и без того уже были готовы к нападению на Карабах, уже ставший фактически территорией Российской империи. Но на сей раз молодой тогда ещё полководец Аббас-Мирза предварительно решил собрать окончательно своё войско в Нахичевани. Одновременно выступил из своих Эриваньских пределов сардар Гусейн-Кули хан. Тогда же пошёл   по направлению на Тифлис и Гянджу новоявленный персидский полководец, грузинский царевич Александр, предатель своего отца и своего народа, бредивший лаврами Александра Македонского.

 Словом, гроза надвинулась со всех сторон. И тут нужно было действовать  даже не просто быстро, а мгновенно, чтобы успеть одолеть  эту свору по частям. Ни одну угрозу нельзя было оставить без ответа, потому что молва в Закавказье на этот счёт была бы однозначна: русские струсили, русские отступают, нужно только поднажать ещё чуть-чуть, и мусульманский мир от них избавится. На вопрос о том, что будет после   ухода русских войск, во всех мелких ханствах говорили о какой-то независимости, стыдливо отводя взор. О, здесь прекрасно все помнили о могущественном  соседе, об иранском, персидском льве, который добровольно никогда не отдаст свои вековые кормовые угодья… Но зачем говорить об этом вслух?

Тогдашнему командующему войсками в Закавказье графу Ивану Васильевичу Гудовичу, назначенному на эту должность после коварного убийства в Баку всеми любимого и уважаемого князя  Цицианова, пришлось из очень расслабленного в результате болезни состояния заставить себя  покинуть госпиталь, в котором он находился на лечении. Но верхом преодолевать сотни вёрст от Северного Кавказа до Тифлиса было выше его измождённых сил. Поэтому его несли по горным дорогам на носилках.

Именно уже достаточно большим возрастом Гудовича, всяческими передрягами в пути и  утомлением после болезни многие объясняли не очень большую ревностность в процессе вступления в должность, его бросавшиеся в глаза капризы, раздражительность, мнительность. Повсюду, в любом человеке он сейчас в первую очередь видел происки против себя. Когда-то весьма деятельный и уважаемый офицер, теперь он не торопился с делами неотложными, требующими немедленного решения, зато тщательно изучал всё, что проделал его предшественник. Изучал злорадно, делая непредсказуемые выводы, шедшие в противоречие с очевидными фактами. После этого в Петербург летели его рапорты, докладные записки, в которых часто бывали оклеветаны люди, заслуживающие прямо противоположного отношения. Даже покойного Цицианова Гудович успел обвинить в абсолютно неправильной политике в отношениях с местными правителями. Граф полагал, основываясь на собственном опыте, что где-то в кабинетных верхах Петербурга есть, условно говоря, некая большая корзина, куда слетаются все подобные доклады. Их могут даже не читать, но времена проходят, ситуации меняются. И однажды кто-то пороется в пожелтевших листах и обнаружит, что в том сплошном безобразии, которое творится вокруг, есть  верные слуги Отечества. И они, несмотря на препятствия и даже осуждение, исправно сообщали обо всех недостатках, которые   эти преданные люди  по мере сил старались исправлять в повседневной жизни.

Но пока ситуация сложилась такая, что зубы нужно было показать немедленно. И вот уже   русский отряд под командой генерал-майора Небольсина, расположенный неподалёку от Шекинского ханства, двинулся к Нухе, несмотря даже на то, что майора Парфёнова уже отпустили в ответ на его собственное обещание вывести свой отряд из пределов ханства. Но он не только обещал, но и в самом деле вывел! Весть об этом поступке Парфёнова была принята закавказскими ветеранами  однозначно: опозорил честь русского офицера, уронил авторитет русской армии. Впрочем, сам Селим вскоре тоже почувствовал, что перегнул палку, потому что Небольсин   через короткое время разбил войско Селима, а затем подвёл стремительным броском свои силы к стенам Нухи, где хан укрылся с отступившими своими отрядами.

Когда ультиматум о сдаче города Селим отклонил, Небольсин отдал приказ на штурм. Но здесь русские столкнулись с неожиданностью: вокруг города вспыхнуло кольцо огня.  Нухинцы обложили город всеми имевшимися в наличии кусками войлока, коврами, бурками… Всё это, пропитанное нефтью, могло гореть  сильно и долго. Мешкать было нельзя – гарнизон во главе с Селимом мог просто уйти по проходу, оставленному в этой огненной завесе. Русские солдаты, замотав лица тем, что попало под руки,   прорвались сквозь огненную ловушку и город взяли.  Но Селим  всё-таки бежал с группой своей охраны…

Прошло ещё некоторое время – и  были надолго «успокоены» джаро-балакенские лезгины, чьи владения располагались по соседству с шекинским ханством.

…Теперь Гудовичу предстояло заниматься Нахичеваном.   Но сам этот факт вызывал у командующего неудовольствие, потому что ханство это  соседствует с  Карабахом.   А в   Карабахе обстановка была уже совсем неблагонадёжная – вся  эта история с убийством Ибрагима-Халил хана… Она вполне могла полыхнуть посильнее, чем в Нухе, считал Гудович.

Он просто не знал, как надо бы, тамошней обстановки. Оценивал её только по каким-то дошедшим до него слухам. Он не верил в поддержку русских войск армянами, а ведь именно этот фактор был до сих пор успокаивающим,  уравновешивающим обстановку. Он не верил куратору Карабаха, ставленнику столь нелюбимого им Цицианова. Этот Лисаневич, хоть и считается героем Гянджи, не случайно прозван «дели-майором» (Ивану Васильевичу уже доложили все подробности его жизни!). Судя по всему, человек он вспыльчивый, не умеющий держать себя в руках. Да и жена у него из этих… армян. А, как известно, ночная кукушка дневную всегда перекукует. Так что вполне возможно, она могла повлиять на Лисаневича, и тот просто застрелил хана и его перезрелую дочь… А всё это вполне может вызвать новую волну межнациональной резни. А нам всем придётся эту кашу расхлёбывать… Так что не будем спешить, пустим это дело в служебное расследование, создадим специальную комиссию. А там, глядишь, и разжалуем наглеца, если не что побольше…

Именно с такими мыслями Гудович разглядывал стоявшего перед ним Лисаневича. Подполковник (неужели не нашлось нормального человека, который предложил бы за провинность хотя бы  до майора его пригнуть!) выглядел безупречно: спокоен, подтянут, взгляд не отводит.

– Ну, и что же  нам с вами прикажете делать? Ведь убили-то всё-таки вы, батенька! Конечно, формальное следствие будет произведено, но выводы его уже сейчас ясны. Так что будете отвечать по закону. Со своей стороны, уважая ваши заслуги, всё-таки – орден Георгия Победоносца о многом говорит, я могу сделать только одну уступку: не буду вас удалять из строя. Время такое, что каждый опытный человек на счету. Ну, разумеется, Карабах под вашим началом более не будет, это ясно. Сегодня я назначил на ваше это место генерала Небольсина, которому отныне вы со своим батальоном будете неукоснительно подчиняться до получения окончательного решения следствия. А там уж – как Господь Бог и Фемида рассудят! Могу добавить лишь, что в ближайшие дни вы получите боевую задачу. За сим – свободны!

… И уже через три дня батальон Котляревского  под началом пока ещё командира полка Лисаневича вышел из Шуши и направился на юг, к Нахичеванскому ханству. По пути соединились с отрядом генерала Небольсина, состоявшего из Троицкого мушкетёрского полка, конницы и артиллерии. И полк, и командир его были окрылены предыдущим успехом, а посему егери Лисаневича и его заместителя – тоже, кстати, героя штурма Гянджи    – были лишь дополнительной силой в предстоящей схватке  с войском молодого принца Аббас-Мирзы. Кроме того, был мотив, который заставлял Петра Фёдоровича на пике успеха молча терпеть присутствие опального Лисаневича. Дело в том, что сложившаяся вокруг подполковника обстановка во многом была результатом предварительного секретного расследования, организованного Гудовичем и порученного именно ему, генералу Небольсину. Зная отношение командующего к этому делу, Небольсин тоже особо не морочил себе голову детальным расследованием таких очевидных обстоятельств. С самим Лисаневичем не встречался, с казаками и солдатами, участниками той погони, не разговаривал, собрал сведения только у той, «пострадавшей» стороны, даже не поинтересовавшись: а куда это хан так спешил в преддверии ночи, что позабыл даже о полагающейся в этот день и этот час молитве… И заключение его состояло, по сути дела, лишь в одном слове: виновен… В своём докладе Гудовичу Небольсин так и записал, что хан Ибрагим «убит понапрасну подполковником Лисаневичем». А сейчас подполковник этот пусть хотя бы под приглядом будет. Во всяком случае своевольничать теперь ему никто не позволит. И знать о том, кто именно доложил начальству и какие сделал выводы, ему было вовсе не обязательно…

…А Лисаневич знал об этом «расследовании» и его выводах. Поэтому, ещё только представляясь генералу и стоя навытяжку, он слушал дежурные фразы о дисциплине, порядке и ответственности, но сам думал при этом только об одном: интересно, знает генерал о том, что я знаю? И как же вести себя теперь с человеком, который втихую совершил подлость, а сегодня делает вид, будто ничего и не было, и учит его правильной службе и праведной жизни?

…А сам принц, к этому времени уже весьма комфортабельно расположившийся в Нахичевани, в это время обсуждал со своими военачальниками, с английскими и французскими советниками предстоящие действия:

– По поступившим ко мне сведениям русских всего три тысячи с несколькими орудиями.  И один… Ах, я так напуган! Генерал! И идут они от Шуши через горы. Почему они не спустились в долину и не пошли на Худоферинскую переправу, чтобы потом, уже за Араксом, по удобной дороге попасть в ловушку, которую мы им здесь расставили? Я не знаю. Думаю, что у них тоже есть  осведомители, которые и сообщили им наш предварительный план. И вот тогда этот страшный  генерал решил нас перехитрить. Он резко свернул на запад и пошёл  по плохим дорогам через хребет, потом, я полагаю, русские спустятся с вершин в это весьма удобное ущелье, расширяющееся к Араксу, там в реку приток впадает  и стоит село Кара-Баба. А выше по течению  Аракса, вот здесь (он ткнул пальцем в карту), есть вполне пригодное место, чтобы эту реку преодолеть. Так что они уверены, что зайдут к нам за спину и… Именно возле Кара-Бабы мы их и встретим. Результат можно не предсказывать – вам прекрасно известно, что у меня более двадцати пяти тысяч пехоты да и пушек в несколько раз больше. Что касается кавалерии, то о ней можно вообще не думать. У них кавалерии мало, только один полк – пять сотен сабель, и она просто не сможет действовать в узком ущелье. А наши… Отдохнут! Разве что нужно будет догонять тех, кто побежит с поля боя!  Вот и получится старая история про хитреца, который хитрил-хитрил и сам себя перехитрил!

Советники, которые никогда не упускали случая показать, что они честно отрабатывают свои деньги, сгрудились над картой, долго рассматривали варианты, тоже тыча пальцами в разные точки, но потом всё-таки вынуждены были признать, что предложенный юным наследником такой вариант – беспроигрышен! 

После такого заключения Аббас-Мирза добавил про себя: «А это значит, что я всё же – гениальный полководец!»… И пришёл в отличное настроение. 


Встреча произошла в конце октября. Лесистые горы уже покраснели, пожелтели, побурели, местами в ущельях уже  лежал пятнами снег. Когда вышли к началу ущелья, ведущего к Кара-Бабе, Небольсин приказал батальону Лисаневича выдвинуться вперёд ускоренным маршем и постараться занять село, поскольку Аббас-Мирза тоже весьма заинтересован запереть выход к Араксу именно в этом удобном месте. Конницы взяли лишь часть.   Орудия  брать было невозможно, чтобы не утратить стремительность выхода. Вот так, налегке,   батальон почти бегом преодолел ущелье, а когда уже выходил на открытое пространство, стало видно, что напротив в полной готовности ждёт их всё персидское войско во всей его красе – с пушками и с тучей конницы.

Лисаневич и Котляревский переглянулись. Два героя кавказской войны, два однополчанина  были дружны ещё до Гянджи, уже несколько лет. И им не нужно было объяснять, что Небольсин выставил их в авангард совершенно умышленно, не желая заранее тратить усилия своего Троицкого мушкетёрского полка на пустяки вроде  небольшой разведки и локального задания. Он решил оберечь полк от возможных серьёзных сражений в недалёком будущем. Оба офицера это поняли сразу, поэтому  ситуация, вроде сложившейся, ими ещё в пути обговаривалась. Вдали от своих, уткнувшись буквально носом в противника, числом превосходящего более чем в двадцать раз, два русских офицера, которым не было в приказе оговорено отступление, должны были погибнуть здесь у этой, чёрт бы её подрал, самой Бабы. И с ними – сотни русских мужиков, поднаторевших, правда, в этой кавказской бесконечной войне, но тем обиднее, тем больнее погибать!

Они обнялись на  прощанье и разбежались: Котляревский – на левый фланг, Лисаневич – направо, развёртывать боевой порядок. Егеря поспешно крестились, не произнося вслух молитвы, потому что уже поднялась вражья конница, пошла уже на них с криком, а в таком разе Господь молитву, вслух сказанную, не разберёт. Только про себя, молча молись – и он тогда  услышит. А спасти… тут уж, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай! В такой секунд только что спасёт? Только каре! Сомкнуться, плечо к плечу, первая шеренга – залп, вторая шеренга – выходи вперёд! Залп! Что, гады, нехристи, получили? Так запросто нас взять? То-то! Ещё разок – залп!

Рассыпалась конница, частью попадала на камни, другая часть повернула обратно! Что, получили по носу? А это кто там? Пехота, сарбазы. Ещё тесней, ребята! Спина к спине! Тут уже не до стрельбы, тут самое страшное, что только может быть в ближнем бою, когда противник – вот он, рукой не достанешь, а вот штыком нашим егерским, широким да смертельным – это достать можно…

Лисаневич, безостановочно рубившийся в самой гуще, старался увидеть, где  Котляревский, а тот именно в этот момент заметил,  что его роты егерей   подались назад. Ещё мгновение – и кто-то побежит, а это катастрофа, потому что за несколькими обязательно побегут и другие, тогда уже их остановить будет трудно. Долговязого, поджарого Котляревского видно издалека: вот он в этой свалке спокойно идёт, как заговорённый, заметно взмахивая саблей и каждый раз роняя наземь противника. Остановился, что-то прокричал дрогнувшим егерям. Те услышали, и как будто черти в них вселились: попёрли, попёрли братцы, нажали!

…Несколько раз Фортуна поворачивалась лицом то к одним, то к другим. Ещё час такой рубки не выдержит уже никто…Аббас-Мирза, наблюдавший за боем издалека, как-то на расстоянии почувствовал ситуацию. Уже не спрашивая советников, всё время находившихся рядом, приказал  часть пехоты не втягивать в общую свалку, а обойти  поле боя по краю и ударить с тыла. Такой манёвр должен был оказаться для русских смертельным…

Лисаневич всё-таки в такой свалке заметил перебегавших стороной сарбазов. К этому моменту егеря на правом фланге немного потеснили противника, персы подались назад. Дмитрий Тихонович, осмотрелся, увидел, как левый фланг управляется с неприятелем, увидел снова своего заместителя, разгорячённого, в расстёгнутом мундире, и сплотившихся вокруг него егерей. Угадал он всем своим существом тот момент, когда приходит победа и что для этого нужно сделать: ударить в ослабленный центр, пойти напролом, сея панику! Закричал (откуда только сил и голоса хватило перекричать этот яростный шум драки не на жизнь, а на смерть?) без церемоний, попросту, а иначе и невозможно было:

– Пе-тя-а-а! Следи-и-и  за  мно-о-ой!

И повернулся к «своим» егерям:

– Братцы! Сзади заходит перс! У нас один  выход – там, впереди! С Богом! За мной!

После почти часовой рукопашной на одном месте, когда и в русских, и в персидских головах уже сидел настойчивый вопрос о том, когда же весь этот ужас, эта бойня закончится, как собраться, чтобы пойти в атаку? Но командир уже идёт впереди с поднятой саблей и нужно оказаться с ним рядом, нужно почувствовать своего живого человека  и ускорить шаг и побежать, и сметать всех, кто попадается на пути! И даже не сверкающие штыки, сомкнувшиеся в сплошную стальную ленту, устрашили противника, а вот этот дружный порыв, это яростное движение заставили персидские колени дрогнуть и ощутить внизу живота холод и сделали руки непослушными, а ноги – только способными развернуться и бежать, бежать, спасаясь от этой силы, от этого страха!

А рядом – встрепенувшиеся «котляревцы» тоже идут, налетели на подтянувшуюся на помощь сарбазам пушку, смяли прислугу какую-то иностранную, пошли, пошли, соколики, все вместе, одной массой, только не падающие камни составляли эту лавину, а   тела солдатские, бросок, который можно было прервать уже только смертью!

…Они вырвались на прибрежный простор мимо сотен неподобранных трупов людей и коней, мимо нескольких пушек, брошенных вместе с зарядами. Сгоряча бежали, преследуя убегавших, почти до самой реки, увидели, как толпясь, по перекату убегали, скользя на камнях и падая в воду, остатки целой большой армии. Ведь это понять, это почувствовать надо,   убедиться, что на этом берегу уже нет никакого принца, никаких советников, благоразумно скрывшихся там, на той стороне! И никто из них в этот момент не вспоминал совсем недавно высказанную мысль о хитрецах, которые хитрили-хитрили да всех перехитрили!

Только тогда, поняв, что через реку им сейчас не перейти, егеря развернулись обратно в ущелье и стали гонять по его склонам ещё недавно пытавшихся зайти к ним в тыл сарбазов…

И только тогда вдали, в глубине ущелья показались главные силы: мушкетёры, артиллерия, кавалерия… И только тогда егеря славного 17-го полка остановились, огляделись: живы! Раненых много, убитых – мало. Приводили себя в порядок, перевязывались разодранным исподним, умывались в араксинском притоке, горстями срывали с кустов, росших в обилии вокруг, алые гроздья барбариса и боярышника, о которых говорили, что они восстанавливают силы, и жевали до тех пор, пока от кислоты не сводило скулы…

 А Троицкий полк бесконечно долго  всё шёл неспешной, уверенной поступью по ущелью…

Когда полк подошёл, Лисаневич выстроил егерей в шеренгу для парадной встречи. Делать этого не полагалось, но уж так хотелось хотя бы  видом победителей, измученных бойцов-егерей сказать генералу: мы живы, хотя были обречены на смерть…

Впрочем, особой озабоченности судьбой батальона Лисаневич на лице Небольсина так и не заметил. Вначале возмущение вместе с кровью ударило в голову, но уже в следующее мгновение он сообразил: генерал просто пока не понимает, несмотря на весь свой боевой опыт, что здесь произошло. Он просто не представляет себе, с чем столкнулись они здесь.  Именно поэтому подполковник обстоятельно  рассказал о ходе боя, о захваченных неприятельских орудиях, о тотальном бегстве персидской армии, о людских потерях противника. И о результате боя:

– Таким образом, получив 28 сентября 1808 года задание провести разведку боем, батальон свою задачу выполнил с минимальным  уроном: армия Аббас-Мирзы   понесла тяжёлые потери, рассеяна и отступила не в Нахичеванское ханство, куда путь теперь свободен, а вернулась в пределы Персии.

Рассказывая, Лисаневич, внимательно следил за лицом генерала, надеясь заметить хотя бы искорку раскаяния в плохо обдуманном приказе, пославшем их, фактически, на смерть. Не заметил он и особой радости от того, что одержана победа нежданная, на горле да на кончике штыка, что потерь очень мало оказалось…

В результате  победы авангарда Лисаневича и Котляревского отряд Небольсина без единого выстрела вошел в Кара-Бабу, затем продолжил  движение к Нахичевани, где  русских тоже уже встречали жители, открывая ворота. Приказа на дальнейшие действия не было. Больше месяца отряд простоял в Нахичевани, пока, против всяких ожиданий, не пришло распоряжение Гудовича  возвращаться к главным силам. Небольсин к этому отнёсся безразлично. Его не задевали высказывания отдельных офицеров о бесполезности их пребывания здесь и трудности возвращения в декабре через  уже глубоко засыпанные снегом перевалы. Он считал, что главная цель достигнута: подписаны бумаги о вхождении ханства под покровительство России. А всё остальное – мелочи жизни.

 Не очень беспокоили его и поступившие известия, что Аббас-Мирза, не желая смириться с невероятным поражением, о котором и сообщать отцу было стыдно, отправил  в Тегеран реляцию. В ней говорилось о…  крупном вторжении русских на территорию Персии, о противостоянии этим ордам, которые он силой заставил остаться на той стороне Аракса... Подобные же слухи назначенные люди мгновенно распространили  по всей округе. Тюрки оживлённо обсуждали весть об  отрезанных, окружённых русских войсках, о необходимой помощи сиятельному принцу в окончательном одолении  коварного противника… А сам принц начал собирать новое войско в дополнение к  уже крепко потрёпанному. Жажда реванша не позволяла ему нормально жить.

Ко всем  этим сведениям Небольсин относился на удивление спокойно. Поэтому, когда приказ был получен, он тут же скомандовал сборы. И уже через день громоздкий отряд с обозом вышел из Нахичевани, сопровождаемый криками армян и тюркской бедноты   о том, что русские их обманули: пообещали защиту от персов, а сами уходят, а завтра на их место вернётся Аббас-Мирза, и мы прекрасно знаем, что это всем сулит…

Ни армянского языка и никакого тюркского наречия генерал не знал. Проезжая верхом мимо людей кричащих и плачущих, он воспринимал эти крики и слёзы, как благодарность, как слова доброго напутствия.

По неизвестной никому причине Небольсин выбрал для возвращения практически тот же путь, которым отряд пришёл  сюда.
Мысль о том, что Аббас-Мирза, имевший целый месяц на подготовку, может по равнинной части Карабаха выйти в предгорья и  отрезать отряд от любой поддержки, если таковая  вдруг понадобится, такая мысль не приходила почему-то генералу в голову. Он считал, что горы – достаточно надёжная защита от персидской конницы, особенно сейчас, в начале зимы.

Он глубоко заблуждался. Он забыл, если только вообще это знал, что горный Карабах – самое холодное место в Закавказье, что зимы здесь, хотя и покороче сибирских, но по морозам им не уступят.   С самого начала, у той же самой Кара-Бабы отряд попал в ловушку  персов. Они удобно расположились на макушках окружающих возвышенностей и беспрерывно делали набеги на фланги колонны, на немалый обоз. Против таких беспокоящих выпадов в русской армии уже давно были выработаны приёмы, с помощью которых колонна, по этой причине почти не задерживаясь, продолжала движение  к главному Карабахскому хребту. Задерживали не персы. Задерживал снег, выпавший совсем недавно. Не равнинный снег, который распределяется  на огромных пространствах, а снег горный, который вываливается иногда, как из ушата, на какую-нибудь гору или ущелье огромной массой и буквально во мгновение ока окутывает эти места глубочайшим рыхлым слоем. Особенно в складках гор, в ущельях порой наметает снега столько, что человеку нужно буквально пробиваться сквозь эту толщу, в самом деле уходя в неё с головой…

В непрерывных перестрелках, замерзая без зимней формы, не  имея запасов столько, на сколько растянулся обратный путь, они всё же шли – упрямо, терпеливо. Шли до тех пор, пока не увидели на подходе к хребту, к перевалу, что перевал осёдлан персами в самых выгодных местах. Сзади подпирали те же персы, и нет больше здесь ни одной, самой плохонькой дороги…

Четвёртого декабря, будто мало было природных преград, с хребта свалился сильный ветер, метель была такая, что человек не мог видеть товарища уже в трёх-четырёх шагах. Пришлось остановиться. Каждый стал обминать снег вокруг себя, готовя, кто как умел стеночки из снеговых комьев, чтобы хоть ветер не выдувал тепло из-под тощей одежонки. А там и тепла-то уже не осталось, потому что еды не осталось тоже. И собирались мушкетёры и егеря в кучки, и грелись друг от друга.   К   ночи ветер прекратился, расчистилось звёздное небо. Лисаневич и Котляревский первыми поняли опасность, стали перебегать от сугроба к сугробу, где лежали их егеря, и предупреждали, чтоб не спали, чтобы внимательно следили друг за другом, потому как  при таком небе обязательно должен ударить мороз. То же самое стали делать мушкетёрские офицеры. Час спустя Небольсин приказал разгружать обоз. Всё равно, с ним дальше продвигаться невозможно. Всё имущество скинули с повозок, телеги разбили, получились дрова, которые позволили продержаться ещё несколько часов до утра.

А мороз, действительно, ударил. Со всей силы, наотмашь. Утром, несмотря на все предупреждения, шесть десятков человек отморозили ноги. Пятерых вообще нашли замёрзшими… Выход из этой ловушки был один. И находился он   перед перевалом. А там тысячи персов, тоже страдая от холода, но куда более предусмотрительно подготовленными к таким условиям ( хотя бы с продовольствием), ждали с нетерпением, когда же русские  сдадутся…

Небольсин решил прорываться. Собственно говоря, другого  ничего в голову не приходило, да и не могло придти. Со странной ревностью генерал отказался от единственно разумного решения: послать в атаку егерей, которые уже не раз доказывали свою способность воевать в горных условиях. Но вперёд пошли мушкетёры. Только тогда, когда стало очевидно, что атака захлебнулась, что персы тоже не любят холода и стремятся поскорее закончить дело, а от этого и дерутся отчаянно, только тогда Небольсин ввёл в бой батальон Лисаневича. Перед броском Лисаневич и Котляревский вышли к строю. Лисаневич возвысил голос, чтобы все могли его услышать:

– Что, братцы, холодно?

В ответ послышался неровный гул, в котором были и «да» и «нет»…

– Сейчас согреемся! Персов надо разбить во что бы то ни стало. Таков приказ, и мы его выполним. Но об одном помните: сюда мы шли, и где-то вот здесь, у этой Кара-Бабы, обрели славу. Так неужели же у той же самой Бабы мы опозоримся? Бегом и врассыпную! Вперёд!

… Они заставили персов сдвинуться с места, а потом побежать, отстреливаясь, куда глаза глядят. Их догоняли.    Тысячи убитых остались на поле боя. В плен не брали никого. Много лет спустя бледнолицые кабинетные историки  назовут  это бессмысленной жестокостью. Их бы – туда… Тогда даже самый неопытный  егерь прекрасно понимал, что пленные погубят и без того нетвёрдо стоящие от голода на ногах русские батальоны: самим  уже просто пожевать что-то и то нечего, а до окончательного возвращения к своим ещё нужно пройти перевал, и  продвигаться через снега ещё несколько десятков вёрст…

Они прошли. Они дошагали. Они принесли России очередную победу.


XIV


  …Несмотря на внешнюю грубоватость, Реут был человеком достаточно чутким,  чтобы сразу почувствовать  неловкость после прерванного разговора о прошлом. Клугенау, конечно, вида не показал, но это разделение на тех, с кем можно на такие темы разговаривать, а с кем – нет, покоробило его. Реут это понял, и постарался шероховатость загладить:

– Собственно говоря, тогда, два десятилетия назад, после смерти Ибрагима в Карабахе мало что изменилось. С точки зрения военной – так продолжались попытки персов войти на теперь уже российскую территорию. Что касается экономики… Если вся власть   по настоянию прежних командующих российскими войсками была оставлена в руках прежних ханов или их наследников, родственников, то понятно – они продолжали грабить бедноту, проживая сами в роскоши… И Гудович, и сменивший его Ртищев предпочитали иметь дело именно с традиционными властными лицами. И не было случая, чтобы хоть один из этих   ханов не изменил, не крал, не предавал. Уж, казалось бы – есть за что, покарай! Найди на это место человека честного! Но, тем не менее, когда шекинский хан Селим изменил своей клятве, Гудович, вопреки любому разумному предложению, призвал на ханство другого предателя – Джафар-Кули хана Хойского. Тот, правда, объяснял Гудович, предал не русских, а своего персидского правителя, но какая разница! Суть от этого не меняется. Предатель, – он и останется предателем, что вскоре и обнаружилось.

Да и здесь, в Шуше, тогда тоже сходная ситуация была. На место погибшего Ибрагим-Халил хана Гудович потребовал поставить его законного наследника Мехти-Кули хана, старшего сына Ибрагима. И напрасны были высказывания   о том, что гораздо выгоднее отдать ханство хотя бы внешне симпатизировавшему русским молодому племяннику Джафар-Кули аге, а  Мехти-Кули не должен бы  возглавлять Карабах, поскольку лично сам принимал участие в боевых действиях против русских войск на стороне персиян вместе со своим отцом. Вспомните знаменитую эпопею  отряда Карягина и Котляревского. Ведь тогда и Ибрагим-Халил, и сын его Мехти-Кули впрямую воевали против российской армии вопреки присяге!

Всё это во внимание принято не было.

Я, конечно, не знаю, что написал Небольсин в докладе по окончании Нахичеваньской эпопеи, но думаю, что он не удержался от желания угодить Гудовичу, и принизил роль Лисаневича и Котляревского, которые с одним своим батальоном, по сути, дважды разгромили двадцатитысячную армию Аббас-Мирзы! В результате – высокая награда Небольсину. А Лисаневичу и Котляревскому – высочайшее уважение и авторитет у закавказцев. Хотя… Кажется, Котляревского чем-то тогда наградили. Впрочем, нужно сказать и то, что в судьбе Лисаневича произошли   изменения, которые были для него, для его чести гораздо важнее наград. Комиссия, расследовавшая дело по обвинению Лисаневича в убийстве Ибрагима пришла к выводу о полной, понимаете, полной невиновности офицера. И, к выводу, кстати, о полной предвзятости секретного расследования Небольсина, которое вначале с помощью Гудовича буквально давило на официальное следствие. А после этого очень скоро последовало   производство Дмитрия Тихоновича в полковники, был ему назначен другой егерский полк, которому он стал шефом. И всего через два года за победу в Ахалцыхе на него сыплется  буквально дождь наград, чуть позже – за усмирение Кубинского ханства –  он уже становится генерал-майором…

– А где он сейчас, Иосиф Антонович? Служит?

Реут ответил не сразу:

– Вы знаете, наше поколение закавказцев, которое начинало здесь жизнь свою военную, постоянно училось друг у друга. В этом смысле и Лисаневич был для многих, и для меня в том числе, примером…

– Был?

– Да. Год назад, возможно вы слышали, в Дагестане во время переговоров в одном из аулов два наших генерала были убиты каким-то фанатиком. Это были Греков и Лисаневич, который к этому моменту стал уже генерал-лейтенантом и оказался-то там почти случайно… Такая судьба. Пройти столько опаснейших дел, не получив ни одной царапины. И вот такой неожиданный поворот… 

– Уж простите мне мою надоедливост, но ещё один вопрос. Сейчас Карабах – российская провинция, такая же, как Рязан, Симбирск и иже с ними. Куда задевалис все эти ханы?

– О-о, это интересная история! Это история о взаимной ненависти родных друг другу людей, это история о  невероятно изворотливом преступном уме, история о  таланте, загубленном завистью… Всё это сплелось в затейливый сюжет, который я вам, пожалуй, расскажу, чтобы вы имели более полное  представление о степени коварства некоторых здешних влиятельных людей.

Как я уже говорил, Мехти-Кули остался с помощью Гудовича  править Карабахом. Вначале он соблюдал приличия – оставил с почётом в Шуше и своего таившегося соперника – Джафара. Правда, немного соломки подстелил, чтобы, если падать, так мягче было: взял с Джафара клятвенное обязательство о том, что он не будет вмешиваться в дела управления областью и не будет замышлять свержение законной власти.

 Наступил период более спокойный – Гюлистанский мир после  той, первой войны, окончательно закрепил за Россией отвоёванные у Персии все эти ханства, территорию которых Персия  уже полтора-два столетия твёрдо считала своей. Да, собственно говоря, так оно и было: ханства эти не были вообще государствами. Вся их экономика, весь строй, все их вооружённые силы полностью зависели от мощного хозяина. Теперь бывший главный хозяин проиграл войну и уже не занимался вплотную делами этих ханств. А нашим тогдашним военным властям тоже не до этого было: несмотря на мир, война, хоть и не объявлявшаяся, продолжала тлеть, периодически вспыхивая в разных местах и по  разным поводам пламенем…

И вот тогда карабахский ханчик показал себя во всей красе. Край был в те годы полностью развален боевыми действиями, которые, как вы знаете, очень часто проходили здесь: села – в развалинах, пустые, сады – вырублены или выжжены. После каждого очередного нападения на эти места (а впрочем, и на другие тоже!) персы угоняли за Аракс многие тысячи людей, преимущественно – иноверцев, христиан. Оставались жить только тюркские племена. И как раз именно   они первыми поднимали вой, когда Россия начала возвращать в Лори-Памбак, в Карабах, в Зангезур-Сюник всех желавших вернуться на свои земли. Кстати, именно Лисаневич был одним из главных участников этого дела. Именно тогда они вопили о том, что это их  историческая земля, что здесь никогда и никого, кроме переселенцев из персидского северного региона, не было! Не было древней Армении, не было Великой Грузии, не было Кавказской Албании – крупных государств. И умалчивали то, что  сами они появились на этой земле всего лишь сто-двести лет назад и никогда не имели своего государства, оставаясь теми, кем и были вначале – феодальными кочевыми племенами. Именно они возрождали древнюю межрелигиозную вражду, которая, я уверен, не закончится никогда… Но это – другой разговор…

И вот в такое время наш великолепный Мехтишка, дорвавшись до власти, стал транжирить накопленные предками богатства:   пускал их на гаремы, на бесконечные охоты, на красивых коней. А вокруг, как всегда бывает, толпились люди, урывавшие жирные куски себе. Дошло до того, что сборщики налогов даже своему шефу собранные с населения деньги не отдавали! А уж России, которая столь щедро позволила себя грабить, не доставалось практически ничего! Уже позже открылось дело о буквальном ограблении народа. Дело в том, что по случаю присоединения Карабаха к России император повелел   простить населению прежние налоги-недоимки. Так вот этот самый Мехти, не будь дурак, этот самый указ народу-то и  не объявил! А его сборщики налогов  стали выколачивать прежние долги с новым усердием, потому что почти все они шли даже не их хозяину, а им самим в карман, как я уже говорил…

В общем, слух об этом прошёл, начали осторожно разбираться. Уже несколько человек были арестованы, но о самом Мехти речь пока не шла.

Отставленный Джафар-Кули ага тоже вёл  жизнь мутную. Он внутренне сломался, живя рядом с успешным Мехти. Завидовал ему, готов был на всё, только ждал случая. Пил крепко, играл без отдыха, охотился… И вот однажды был он в Чанахчах, в гостях у князя генерала Мадатова в жалованном ему имении.Впрочем, какое там «имение»! Село всегда останется селом, даже если в нём родился такой воин, как Мадатов. Тогда ещё князь не передал полностью Чанахчи под полковой городок. Ну, Валериан Григорьевич в жизни тоже погусарить любит, может быть, слышали. Засиделись они за карточным столом, тут уже и ночь на дворе, Джафар собирается в Шушу. Почему-то всю охрану свою на время этого визита он с собой не взял, только двух нукеров, хотя Мадатов ему тоже предлагал на ночную дорогу сопровождение. И вот какой, понимаете, камуфлет получился: напали на Джафара какие-то неизвестные. Стреляли в него несколько раз. То есть, стреляли только разбойники, а джафарские нукеры почему-то в этот момент растерялись. Но зато как только Джафар сам выстрелил в ответ из пистолета, – нападавшие тут  же ускакали. Зачем стреляли? Не убили, не ограбили… Только на руке Кули-ага лёгкое ранение – пуля обожгла, пролетая. Джафар  поспешил обратно к Мадатову. Мол, засаду ему Мехтишка устроил, убить хотел. А генерал ведь, Мадатов то есть, армянин – как здешний уроженец, все местные хитрости знает, всю тюркскую натуру (это я к тому, что армян, мол, здесь никогда не было!). Не поверил. Тут же послал погоню, наказав, чтобы очень внимательно  осмотрели указанное место на предмет обнаружения всякого рода улик. Но те вернулись с пустыми руками.

Назначено было следствие. И тут выявляются  разные несуразности. Во-первых, никаких следов всадников  другие люди тоже так и не обнаружили. Во-вторых, как рассказал  сам Джафар, за несколько дней до этого  его тайно предупредили о том, что правитель Мехти готовит на него покушение. Но тогда непонятно: почему он не был готов к неожиданностям? Почему не обезопасил себя, сообщив об угрозе коменданту или даже самому Мадатову? Ведь сидел же он с ним, раскидывая карты! Мог бы и рассказать.  В третьих, опытный врач, осмотревший у Мадатова рану Джафара, поделился  с князем своими наблюдениями:

– Похоже, Валериан Григорьевич, что этот Джафарушка наш – просто мелкий жулик. Это не пуля коснулась. Это, уж поверьте моему боевому опыту, просто ожог порохом из ствола пистолета, сделанный почти вплотную к руке…

…Все эти сомнения были до времени отставлены, чтобы не наделать в суете ошибок, ведь они в этом случае  могли привести ко всяким неожиданным последствиям.

Кстати, вот такое бурление страстей почти во всех  ханствах застал именно тогда назначенный Главнокомандующим войсками в Закавказье Ермолов. Вы знаете, он ведь приезжал сюда, в Шушу. И когда увидел вот этот самый дворец, а он ещё несколько лет назад не был  в таком состоянии, как сейчас, нынче его разграбили падкие на воровство местные тюрки, это было великолепное, богатейшее здание, то осмотрелся по сторонам и   вот здесь, на площади, увидел и неприглядную,  незаметную мечеть. Не выдержал Алексей Петрович. Ну, знаете, как он умеет! При большом стечении народа так на этого Мехти рявкнул! Да по-татарски, чтобы всем понятно было:

– Я требую, чтобы к моему будущему приезду на месте этой развалины выстроена была новая мечеть, которая соответствовала бы великолепию вашего дворца!

Вот вам пример пользы изучения местных языков! Ермолов ведь несколькими наречиями владеет очень хорошо. Так что тогда Мехтишка едва не задрожал, и всё кланялся, всё кланялся…

Но это так, к слову. А на этот раз у ханчика поджилки затряслись основательно. Как только распространился слух о ночном происшествии и о том, что в покушении пострадавший обвиняет самого Мехти-Кули, тот быстро  сложил два и два, получил четыре: вместе с финансовым следствием даже обвинение в покушении на убийство – серьёзная угроза, и нечего ждать ничего хорошего. В ближайшую же ноябрьскую  ночь 1822 года в сопровождении всего двух десятков нукеров, почти без денег, оставив всё своё имущество, всех своих жён, он уже нёсся, как чёрный призрак, туда, туда, к Араксу, в единственный край, который ещё мог его принять…

Разбирательство с Джафаром оказалось недолгим. Слишком много недоверия вызывали его рассказы о покушении. Получалось, что и Мехти бежал в Персию понапрасну, оговорённый Джафаром. С налогами – то же самое: доказать, что налогосборщики отдавали деньги хану было практически невозможно. Так что, скорее всего, Мехти мог бы вернуться. Ему примерно так и сообщили. Он не ответил. Тогда в качестве примиряющего жеста отправили к нему жён и   кое-что из его имущества. И опять ответа не было. Мехти оказался человеком, который, однажды испугавшись, уже больше никогда не вернётся на прежнее место… Прямого наследника у него не было.

Но и Джафара при всех тех подозрениях в его адрес нельзя было поставить на ханство. Тем более, что законные права у него оказались довольно шаткими. К тому же Ермолов (к тому времени он уже, кажется, лет шесть был назначен Главнокомандующим) уже начал осуществлять план по ликвидации этих кукольных псевдогосударств. В договорах, заключённых с каждым из ханов Россией, был обязательно пункт, по которому в случае появления таких-то причин (предательство, клятвопреступление, отсутствие наследников, участие в военных действиях против России и т.д.) ханство немедленно становится административной единицей Российской Империи и в нём учреждаются все надлежащие российские государственные органы.
Настала пора от слов переходить к делу: в полную силу применять этот пункт договоров.

Джафар, уличённый в попытке переворота путём клеветы, был выслан с семьёй… да, да, Франц Карлович! Как это ни смешно, а именно в упомянутый вами, как образец русской провинции, Симбирск! Как вам такое совпадение? А тем временем, уже к осени, Ермолов ещё раз посетил Шушу. Как известно, слухи всегда опережают самого быстрого всадника. Здесь уже знали, что в Кабарде, откуда возвращался главнокомандующий, дела, как будто налаживаются мерами хотя и жёсткими, но справедливыми. А поэтому, узнав накануне, что Алексей Петрович будет в Шуше проездом, быстро извлекли из каких-то тайных сундуков редкостную булатную саблю и сделали на ней дарственную надпись. А Ермолов по прибытии первое, что сделал, это  велел созвать собрание представителей от любых слоёв населения. Называли это всё по-тюркски – диваном, а по сути был это некий общественный орган, вроде народного суда. И на этом собрании он сказал, что не может допустить, чтобы этот прекрасный край долго оставался без всякой власти.   Любое безвластие порождает хаос и преступления, а посему с этого дня в Карабахе вступает в силу уже не местный закон, устанавливаемый одним властительным человеком – ханом, а законы огромной Российской империи. А вводится русское управление по причине отсутствия законного хана и преступных действий возможного наследника…

В тот же день население было приведено к присяге. Карабах отныне и навсегда становился полностью российской территорией. А драгоценную булатную саблю Ермолову всё же вручили! Вот вам провидение, вот вам опять повороты судьбы. Они, эти повороты, совершенно непредсказуемы, но я убеждён, что им иногда можно способствовать. Или мешать!

…Похоже, Франц Карлович, что сейчас нам в Шуше придётся сыграть   в чём-то сходную роль. Не  провидения, конечно, а вот помощи ему – это так. Задержится Аббас-Мирза возле крепости, – Ермолов успеет собрать войска для встречного удара. Не задержим – принц не станет ждать, устремится к Елизаветполю, а оттуда на Тифлис. И тогда его шансы на успех значительно увеличатся. А посему надлежит нам здесь всячески ваньку валять, тянуть время, задерживая эту мерзу…


XV


…Вечером того же дня по дороге со стороны персов появился одинокий верховой. Он размахивал над головой руками, всячески стараясь показать, что у него самые мирные намерения. Поскольку этот фас контролировал отряд  Клугенау, Франц Карлович сообщил о парламентёре Реуту и коменданту крепости, а сам, тоже верхом, отправился навстречу. Но чем дальше он продвигался, тем больше удивление охватывало его. Посланец от персов был в какой-то непонятной одежде, не принадлежавшей персидской армии. Мундир на нём был красный, как у англичан, дополняли его серебряные аксельбанты и эполеты тоже непонятного звания и принадлежности. Говорил он по-русски чисто, правильно, Клугенау даже успел подумать с оттенком зависти, что так у него   до сих пор не получается:
 
– Виалагд Аббас-Мирза поручил мне потребовать встречи с комендантом крепости.

Майор молчал долго. Парламентёр не выдержал, начал снова:

– По поручению…

Клугенау краем глаза заметил шевеление за стенами крепости, подумал о том, с каким любопытством наблюдают за ними солдаты и офицеры, поднятые по тревоге. Только после этого  нехотя и небрежно сказал:

 – Потребоват? А ти кто, чтоби требоват? Не может быть, что прислал принц для важных переговоров простого золдата! И, кстати, человека, зовсем не похожего на перса.

– А я не перс, не тюрок. Я армянин из Астрахани. А у принца я адъютант.

– Ах, адъютант! Важная птица. Тогда лети, птица, обратно и передай принцу, что комендант  должен разговариват толко с болшим персоном. А насчёт армянин… Тут много армян. Все они уже присягали русскому императору. Подумай, как помогат своему народу.

 – Хорошо. Я передам всё принцу. Кстати, насчёт помощи своему народу… Я давно уже думал и  для себя принял решение. Вот вы – иностранец?

– Нет. Я русский офицер.

Адъютант улыбнулся:

  – Я так и думал. Вот и я такой же русский, как и вы.

Посланец ускакал. Клугенау смотрел ему вслед и думал: что же  он имел в виду, когда говорил о том, что он такой же русский…


…Каждый день, до отказа занятый тяжёлыми работами по латанию крепости, Фёдор Шутов обязательно находил время, чтобы как бы невзначай оказаться возле домов, которые прежде предназначались прислуге. Сейчас в них разместили кухню, прачечные, там же жили несколько женщин, которые занимались всеми этими делами. Были они из женатой роты, той самой, которая возникла вместе с другими местами ещё и в Чанахчах  по приказу Ермолова. Как только пришли тревожные вести, первое, что сделал Реут, это  погрузил женщин и детей на телеги, дал этому, как говорили солдаты, «бабскому батальону» охрану и отправил даже не в Шушу, а прямиком к главным силам, в сторону Тифлиса. Остались только несколько бездетных вдов, которым ехать было некуда и незачем…

Вот и сейчас Фёдор подкатился было гоголем, да с разбегу и приостановился, увидев хотя и хорошо знакомое, но уж вовсе  не то, самое желанное: перекатывающуюся с боку на бок крутобокую тётку Фёклу Орехову, которая управляла в этом хозяйстве всем, в том числе и теми, кто тут работал.

– Здорова будь, Феклуша!

– Да и тебе, Федя, поздоровее быть не помешает. Ты у нас как рыба копчёная – весь коришневой да поджарой. Тебе бы весу набрать бы…

– Дак откудова брать-то этот вес? При наших пайках – сама знаешь – не разживёшься. Анна-то где?

– А где ж ей быть? За воротами-то перс стоит! Здесь она. Муку получает для заправки. Придёт скоро.

– «Где быть»… Откуда я знаю? Может, какой армян или татарин подвернулся, а то, глядишь, и из наших кто-то расстарался!

Фёкла нахмурилась, подбоченилась и пошла на Фёдора, разозлилась:

 – Ты, Федька, это брось! Анька себя разумеет. А вот то, что тебя она выбрала, так это и есть главная ошибка ейной жизни. Так что садись и молчи давай, пока не огрела чем!

Присел Фёдор у стеночки на землю, стал ждать. Пожалел про себя Фёклу: ну какая она тётка? Не повезло ей просто. Мужика её убили быстро, ещё только она сюда приехала. Другие было к ней кинулись, как без этого: война, женщин нет. Но всем желающим Фёкла объясняла одно, что до того, как на Кавказ приехать, был у неё муж  да сгорел и даже ребятёнка не оставил. Здесь ей, вроде, повезло: по жребию достался ей егерь Иван Орехов: красивый, крепкий. Ну, думала, наконец-то и ей  кусочек счастья отломился. Да нет. Убили и Орехова. И опять с ребёночком не успел оставить… Вот и решила она, что это от неё такая беда идёт, а потому, сказала себе, больше ни-ни. Никаких тебе мужиков не положено, раз ты им гибель приносишь. Жалко их стало – таких  сильных и ладных. И всё на этом кончилось.

А ещё думал подхорунжий Шутов о своей Анютке. Тоже после гибели мужа к ней, такой статной и красивой, многие мечтали под бочок прислониться, но она целый год не уступала, работала, опустив глаза, по сторонам не зыркала. А когда всё же  подняла взгляд, это ещё там, в Чанахчах было, то первое, что увидели её васильковые глаза – мужик, голый до пояса, мокрый, блестящий от пота. Это уже потом она разглядела и лихой чуб, и белозубую улыбку, и перекатывавшуюся под кожей силу. Это потом он, оттащив своё бревно к строящемуся укреплению, вернулся, отёр лицо платком,  сел и молча смотрел, как она укладывает поленницу, как наклоняется, как берёт поленья, как приподнимается, дотягиваясь до верха… Заметил из-под упавших волос зардевшиеся щеку и ухо. Встал. Подошёл. Не говоря ни слова, обнял и поцеловал – долгим, сильным и… нежным поцелуем. Она, конечно, после как будто вырвалась, даже  поленом замахнулась. Но так было нужно – понимал он, понимала она. А глаза… Тоже всё понимали!

Так и столковались. Несколько месяцев жили невенчанные, собирались уже объявиться, чтобы жильё какое-никакое начальство им предоставило. Да вот не вышло – взвыла война, сука голодная, Фёдору самому довелось первому её обнаружить, а заваруха сорвала с ещё даже и необжитого места, погнала в эту крепость, в толпу, где всё и вся на виду, уж глаза-то со всех сторон. И уже даже и не пойдёшь за край села на ближнюю горку да во лесок, как там, в Чанахчах удавалось…

Подошла Фёкла, села на чурбак, вздохнула:

–  Уж каждый раз голову ломаешь – какую еду готовить? А главное, – из чего на такую ораву? Продо…вольвствия никакого… Тут ещё армяне подбрасывают из запасов своих последних. Оно, конечно, хорошо, да ведь у них самих семьи, дети… Много и не возьмёшь.

 – Мне Микаел, Мишка мой, показывал всякую траву, которую можно есть. Я его пришлю, он покажет, армяне и без голода эти травы едят.

 – Ну, про крапиву я и без него знаю. И про лебеду. А про другие… Ты его пришли, чует сердце, – это нам ещё очень пригодится.  А Аннушка чего-то долго…

Помолчали. Фёдор и рад бы поддержать беседу, так о чём? У них с Фёклой только Анютка общая для разговора. И всё же лучше, пришло ему в голову, когда есть, кого ждать. Куда хуже, когда ждать некого… Вспомнил времена, когда были они здесь все холостые, женщин рядом вообще не было. То есть, вообще-то были они. Но все были чужие. Что мусульманские, что христианские – все они русских мужиков сторонились, укрывались. С одной стороны, мужья у них все ревнивые: узнает, что посмотрела на сторону, сразу – секим башка! С другой стороны – тюрки, всякие их там муллы и начальники крепко вбили в голову каждому, а уж каждой в особенности, что русские – совсем другие люди, даже, может быть, и не люди вовсе, а порождения дьявола. И если приходится их терпеть, потому что они пока сильнее, то   помогать им, даже разговаривать с ними, не говоря уж про любовь – грех страшный, за который   Аллах покарает… А ещё одно, такое простое мешает: языки разные! Ты – ей, она не понимает. Говорит что-то тебе, а ты тоже не понимаешь. Да к тому ж больно тёмные они: волосы, глаза, кожа – и та смуглая. А ведь её, эту кожу, попробуй увидеть! Всё закрыто, всё под замком!

Вот и ходили мужики даже в самые спокойные дни всё равно вздрюченными, готовыми  броситься на кого угодно. Со стороны военной – оно, может быть, и хорошо, а вот с других сторон: ссоры, драки по пустякам, маета, как у зверя в клетке, когда тот бегает непрестанно из угла в угол… И всё это – в полупоходных условиях, без житья устроенного!

Тогда Ермолов придумал строить по всему Закавказью военные городки. Строили их сами солдаты тогда, когда некуда было больше силушку применять. Да и мастерство, кстати, тоже, потому что в прежние времена многие из них были отличными плотниками, столярами, кровельщиками, каменщиками… Строили широко, основательно, распределив воинские части так, чтобы не были они друг от друга очень далеко, чтобы могли в случае необходимости поддержать  соседей.

И опять – всё не так, как надо, всё не по ладу. Городки понастроили, а братушкам-солдатушкам всё невмоготу…

 – Я так думаю, Феклуша, что когда-нибудь баб тоже в армию брать будут, а?

Она рассмеялась:

– Ой, лихой! Ой, хитёр! Чтобы, значит, баб в окопы – стрелять в противника, а мужики сзади пристроются, с тылу? Мудрец ты, Федя! А вообще-то, если не в шутку, я думаю, что ни одна армия в мире совсем без баб не может быть! И этот генерал, Ермолов, он  далеко видел, когда с женатыми ротами придумал. Ты посмотри: после каждой войны сколько по всей Расеюшке пустопорожних женщин остаётся! И каждая потом вдовствует по-разному. Одна хватает первого, кто попадётся: инвалид, не инвалид, урод, не урод, без разницы. Другая начинает выбирать, а выбирать-то уже и не из кого, потому как кто целым с войны пришёл, тот и помоложе да покрасившее себе найдёт. Так и  остаётся пустая. Вроде меня… Да ты не дёргайся, – уж что есть, то есть…  Ну и другие, конечно, бывали. Подзаборные. Которым всё равно – с кем, всё равно, сколько их… И деток им не надо. Если даже случится такое, она всегда найдёт способ от младенца избавиться. Только у них это случается редко, потому как на затоптанной тропе трава не растёт…

А тут Ермолов предлагает всем этим женщинам пусть не так уж и любимого, а такого, какой попадётся, но всё-таки мужа. И детишков могут рожать, будут они в городках под присмотром… А самое главное: каждого помещика, имеющего крепостных, обязали по две женщины из крепости вызволить! Они уже будут свободные! Вот и пошли бабы рекой на это дело. Тех, кто на  Кавказ решил, тех везли до Ставрополя, а уж оттуда – по городкам. А нас, кого в Закавказье направили, из Астрахани на баржах везли. Так когда мы к берегу подошли, то там настоящий праздник был: пушки палили, солдатики шапки вверх бросали и кричали «Ура!». Конечно, дали бы волю, так они всех бы сразу оприходовали. Но был порядок строгий. Каждому бросался жребий. И, конечно, кому как повезёт. Но такого не было, чтобы «я эту не хочу» или «не нравится»… Их понять можно: они в тот момент и на козах бы переженились, а тут начальство им настоящих жён даёт! Вот так и попала я из крепости помещичьей да в крепость каменную…

О! Смотри-ка, красавица твоя идёт!

…Анна шла обычным шагом, но Фёдору вдруг показалось, что она идёт по воде, идёт невесомо, не замечая ничего вокруг… А она тоже увидела в этот момент Фёдора и полетела к нему лебёдушка, благо скрываться было уже не от кого, Фёкла давно уже  любовалась  ими и опекала эту пару. Вот и сейчас, переждав первые объятья и жадное обшаривание руками друг друга, сказала, глядя в сторону:

 – Подите-ка в тот чулан, что возле склада. Я   замок повешу. Он неисправный, если надо, – толкнёте изнутри,  он и откроется. А снаружи всем видно – замок висит. Никто не помешает…


XVI


Наутро в самом дальнем видимом конце гянджинской дороги началось какое-то движение. Часовые тут же подняли тревогу, стали к орудиям пушкари. Крепость недаром считалась неприступной.   Подойти к стенам можно было  по нормальной горной дороге только с этой стороны. Да и этот путь проходил по гребню горного отрога: по одну сторону извилистой дороги начинался довольно крутой обрыв, по другую – тоже крутой склон, но  земляной и, как здесь повсюду заведено, засеянный. А уж подходы к другим воротам – и вовсе приходилось путникам преодолевать с трудом, проще было проходить пешком по крутизне, вздымавшейся, казалось, прямо к небу, где стояла крепость.

Клугенау, которому было поручено командовать на елизаветпольском-гянджинском фасе крепости, давно уже прикинул, что если поставить у ворот пару орудий да роты две егерей, то по этой дороге никто и никогда не пройдёт. И он справедливо полагал, что это понимают и персы. Так что дорога  могла служить только для каких-то переговоров, парламентёров, ультиматумов, делегаций… И, скорей всего, с этой целью и топает сюда кто-то, какой-то посланец принца.

Так и получилось. Уже через несколько минут стало видно, что к воротам направляется довольно большая и пышно разодетая группа персидских вельмож. Когда они подошли, Клугенау с предельной вежливостью через переводчика объяснил, что пропустить в осаждённую крепость он может только одного человека, так требуют законы безопасности. Остальным придётся подождать на дороге. Сановнику завязали глаза, и  Клугенау проводил его к Реуту, у которого уже собрались штаб-офицеры.

Посланник помолчал, осваиваясь в сумрачном помещении, потом заговорил неспешно, внушительно. Он даже интонацией сумел показать, что за его спиной огромная сила, что пришёл он не уговаривать кого-то в чём-то, а просто передать волю виалагда Аббас-Мирзы. А она заключается в том, что русские должны немедленно сдаться и освободить крепость. Из чувства уважения к достойному противнику принц предлагает почётную сдачу. В плен он брать никого не будет. Он просто даст возможность русским войскам выполнить приказ своего командующего Ермолова. Приказ этот славные воины принца благополучно перехватили. Вот копия этого письма. Вы сами видите, что   Ермолов предписывает подчинённым ему дистанциям очистить занимаемые ими территории. Более того – он приказывает уничтожить или утопить все лишние вещи. Так что, выполнив этот приказ, вы можете с чувством выполненного долга спокойно покинуть территорию Карабаха. Со своей стороны принц понимает трудности русского гарнизона и предлагает помощь. Он выделит необходимое количество подвод для перевозки имущества, которое, таким образом, не придётся уничтожать. Более того: он разрешает гарнизону покинуть крепость и территорию Карабаха с оружием! И с военными почестями. Как ваш император Пётр Первый покинул поле боя, потерпев поражение во время Прутской кампании. А такая возможность – великая милость!

Кстати, должен сказать в дополнение к сказанному ещё одну  подробность: мы перехватили не только письмо к полковнику Реуту, мы перехватывали и другие подобные письма в другие дистанции. И мы достоверно знаем, что города Шемаха, Куба и Нуха уже покинуты русскими гарнизонами…

…Посланника вывели в другое помещение. В комнате повисла тяжёлая тишина. Последние слова о письмах особенно больно ударили каждого офицера. Получается, что все усилия по укреплению обороны, вся повышенная готовность к любым событиям были напрасны? Получается, что один из лучших российских полков, однажды уже опозорившись в Герюсах, должен продолжить этот бесславный путь?

Полковник, решившись, наконец, прервал всеобщее молчание:

– Я должен повиниться перед вами, господа. Дело в том, что письмо Главнокомандующего я  получил и знаком с ним. Но получил я его всего два дня назад, когда мы уже были окружены в этой крепости, и письмо безнадёжно опоздало. Видимо, потому что стало известно о пропаже первого письма, что оно не дошло по назначению, был послан дубликат. Но ситуация менялась, как вы знаете, ежедневно. Лазутчик, который доставил то письмо, надеюсь  на его ловкость и преданность,  мой подробный рапорт донесёт до Тифлиса. Алексей Петрович поймёт изменившуюся ситуацию и увидит, что иного пути, как обороняться в Шуше, у нас просто нет. За умолчание об этих событиях я приношу вам свои извинения. Но прошу меня понять: я скрыл эту историю не от недоверия к вам, моим боевым соратникам, а оттого, что малейшая утечка сведений могла бы привести к панике среди населения. Вот тогда бы нам всем пришёл настоящий конец. Вчера ночью, как вы знаете, именно такой запаниковавший тюрок попытался распахнуть герюсские-эриваньские ворота. А ведь там, ввиду полной неприступности с той стороны, и охраны-то почти не было! Ополченцы-армяне изловили его и совершили самосуд: перебросили его через стену в пропасть. А она там, сами знаете, какая…

Добавлю ещё одно соображение. На мой взгляд Аббас-Мирза, исходя из очень старого опыта, просто боится оставить крепость у себя в тылу. Он предполагает, что по примеру прошлой войны, многих сражений и русских побед с Карягиным, Котляревским, Портнягиным мы можем двинуться за ним и беспокоить его аръергард. Кстати, напомню тем, кто этого не знал, эти подвиги совершались в том числе и в здешних, хорошо знакомых вам   карабахских местах – в Меграх, в Шах-Булахе… Он мог бы взять в пример себе нашествие на Тифлис Ага-Мухаммеда и не ждать под стенами Шуши, а прямиком двинуться к цели. Возможно, у него есть такие мысли. Но сейчас у персов в тылу окажется не упрямец Ибрагим-Халил хан, а уже закалённая в боях русская армия. Именно поэтому он будет стараться всеми способами, любыми уступками и посулами устранить нас с дороги. И именно поэтому мы можем и должны, на мой взгляд, всеми способами удерживать этого принца здесь, тянуть переговоры, чтобы шло такое дорогое время. Дорогое для Ермолова, для командования, для объединения всех сил уже не на пассивное, а на мощное противостояние. Если мы удержим его возле Шуши хотя бы две недели, то такое противостояние произойдёт на подступах к Тифлису. Если же удастся удержаться дольше, то тогда решительная баталия, как я полагаю, произойдёт где-то под Елизаветполем.

Полковник замолчал, обвёл всех собравшихся взглядом:

– Прошу изложить своё отношение к изложенной мною ситуации.

Все единогласно проголосовали за возможно более длительную оборону крепости.

С возвращённым в комнату переговорщиком Иосиф Антонович заговорил  неожиданно ласково, словно бы извиняясь за неудобное для  того решение.

– Предложение его высочества чрезвычайно лестно для нас и мы охотно бы его выполнили, но есть одно препятствие, через которое мы не можем переступить, не нарушив понятий о воинской чести и дисциплине. Мы решили остаться в крепости, потому что приказ Ермолова…

– Но вы ведь видели этот приказ покинуть карабахскую территорию! Что вам ещё нужно?

– Не знаю, как вас титуловать… Вы, по всей вероятности, хан? Так вот, уважаемый хан, приказ Ермолова я выполнил бы беспрекословно, если бы ваша сторона его не перехватила, а я, не зная о его содержании, не принял бы иного решения: перебраться из Чанахчи в Шушу. И тогда между нами не было бы этого… несколько натянутого разговора. К тому же, я не уверен в том, что предъявленное письмо –   точная копия, а не подделка с целью вынудить нас покинуть Шушу.  А сейчас ситуация совсем другая. Впрочем, если мне поступит новое распоряжение в том роде, о котором мы с вами уже говорили, я, разумеется, тут же его выполню и с благодарностью воспользуюсь щедрыми уступками со стороны виалагда Аббас-Мирзы. Так и передайте его высочеству.

…Такого поворота переговорщик явно не ожидал. Покраснев и сжав зубы, он процедил только:

– В таком случае я могу лишь сожалеть о судьбе вашего гарнизона…

– Да пребудет милость Аллаха над вами! Всего вам доброго. Когда будете возвращаться, не торопитесь, потому что на этой проклятой дороге очень много  неровностей, можно упасть в пропасть…

…Когда переговорщика увели уже достаточно далеко, Реут расхохотался, а офицеры оценили речь его аплодисментами…

…Через час после дипломатического визита Фёдор, к этому моменту совершенно официально ставший у Реута адъютантом по особым поручениям, доставил полковнику очередной камень с запиской, переброшенный через стену. Новость была неприятная: ночью персы  вместе с  местными тюрками, которые показали сарбазам дорогу, попытались захватить мельницу. Такие попытки были и до этого, несколько русских солдат даже были убиты, когда получали у мельника муку, но то были выстрелы хороших стрелков издалека и, поскольку всё это происходило до подхода персидской армии, вызваны   были эти обстрелы, полагал Реут, только желанием местных тюрок отобрать у армян хорошую собственность, запугать, заставить уйти.

  А вот теперь, убедившись, что   мельника Тарханяна,   всю его семью и вообще село Шуша-Кенд  с его укрытиями в пещерах сдвинуть с места не так-то просто,  завистники прибегли к помощи  персидской армии, не зная, что братья  Сафар и Рустам Тарханяны уже собрали всех своих родных,   всех, кто хорошо умел держать в руках оружие, а  отличными стрелками в Карабахе всегда были практически все мужчины. Всё они  собрались в один отряд, который занял ущелье Ташалты на реке Шушинке. Те, кто там бывал, точно знают, что в таком узком пространстве невозможно пробиться в глубь ущелья, к мельницам. Там и сотни стрелков хватило бы, чтобы удержать единственную дорогу, если эту горную тропу называть дорогою. В записке сообщалось о нападении, о многочасовом бое, спасибо русским за боеприпасы, оставленные заблаговременно. Поскольку, слава Богу, мельница стоит так, что к ней можно подойти только с одной стороны, попытка была отбита с большими потерями у нападавших. На мельнице и в селе все живы…

Фёдор, видя огорчённое лицо полковника, осторожно спросил:

– Теперь  персы там, наверно, засаду устроят? На подходе. И нам уже муки не достать?

Реут тяжело вздохнул:

– Достать-то достанем. Мы с Сафаром уж несколько дней, с самого начала, договорились о том, как будем действовать, если подобное случится. Есть там одна возможность пройти с мешками на спинах. Но это только карабахцы могут сделать, да и то по ночам, нам, равнинникам русским, это не под силу. Сегодня вечером, как стемнеет, пойди на ту, дальнюю башню, откуда мы за персидским лагерем наблюдали. Часового на этот раз там не будет. Как бы сменишь его ты.  И   смотри внимательно. Только не вдаль, а прямо под стену. Увидишь шевеление – молчи, дай уйти. Это тархановцы принесут по тайной тропе   мешочки с мукой.

 – А почему мешочки? Уж если дело рисковое, так лучше бы сразу побольше, чтоб часто не мельтешить.

– Соображай, подхорунжий! Муки там и так мало. Это раз. С большим мешком там просто не пройдёшь. Это два. А три, – это ты, как приступишь к наблюдению, снесёшь туда немного зерна, из того, что пока осталось у нас, получишь на складе, я распоряжусь. Но тоже в маленьких мешочках! А потом уже, когда они уйдут, заберёшь муку. Надеюсь, понятно, что об этом всём никто не должен знать?

 – Слушаюсь! Только…

– Что неясно?

 – Микаэла бы… Он очень пригодится, если с ними поговорить нужно будет…

– Они люди торговые, ремесленные, по-русски говорят лучше, чем я по-армянски, это уж точно. Но разговаривать им во время такого похода к крепости будет запрещено, потому что персы к стенам могут и  своих наблюдателей и слухачей послать. А Мишку возьми. Толковый парень.


К полудню был сколочен специальный отряд, которому была поставлена задача: откос к югу от гянджинской дороги был засеян, но до сих пор так и не убран. По всем срокам зерно уже там терялось, сыпалось. Ещё несколько дней – и колосья будут совсем пустыми. Поэтому по всем семьям, укрывшимся в крепости, собрали косы, даже пара серпов, которые в этих краях были не в ходу, и те нашлись. Собрали из егерей добровольцев-косарей, с детства привычных к такому делу. Вокруг отряда врассыпную расположилась рота, которая должна была охранять уборщиков. Командовал отрядом капитан Занич. В назначенный момент тяжёлые ворота приотворили, и отряд узким ручьём протёк стремительно на дорогу, затем посыпался на склон, к желтевшему полю. Склон этот был не такой крутой, как противоположный скалистый обрыв. В другое время егеря с удовольствием поразмялись бы, прошли бы вдоль поля ровным рядом, дружно взмахивая косами, и ложились бы ровные валки, а потом,  когда пора настанет, вышли бы девки и бабы, да вязали бы снопы…

Только не было этого всего. Не было высоких хлебов. В этих краях хлеб родится низкорослый и не очень густой, потому что весенние грозы смывают часть зёрен вместе с землёй куда-то вниз. Не было стройного ряда косарей, потому как под рукой всё время  должно быть оружие, а из-за этого не до красоты косьбы, успеть бы хоть кусочек скосить вокруг себя, да сколько успеешь, сколько получится… Да и бабы с девками после не придут, нужно тебе всё, что ты скосил, сгребать в беспорядочную кучу, чтобы потом, если повезёт, схватить в охапку, сколько рук хватит, и нести до дороги. И потом опять спускаться, опять брать себе какой-то кусочек и выкашивать его, выкашивать… А персы – вон они, показались уже. Да и как не увидеть: всё как на ладони. Пошли конники, да егеря давно уже посчитали, что конникам тут, на склоне, делать нечего. Так, попугать разве. А вот стрелки оттуда, с дальнего конца дороги, подходят всё ближе и ближе. А чем ближе – тем смертельнее их выстрелы, тем больше тебе может повезти поймать пулю рукой, ногой, а то, глядишь, и сердцем.

…А косари всё косят и косят…

А сверху, по дороге,  свои перебегают, впереди капитан Занич с саблей, бегут по дороге туда, где  на первом повороте стоят у персов пушки. Засуетились пушкари, разворачиваются. Они приготовились по полю стрелять, а тут цель прямо на дороге. А ведь обманул-таки капитан этих персов! Свернул с дороги сразу вправо и покатились братцы неожиданно на наступающих сарбазов. Схватились в штыковой.

… А косари всё косят и косят…

И уже на помощь персы гонят ещё и ещё пехоту, по которой русские пушки передают  картечный привет от майора Клугенау. А потом уже – по персидским пушкам.   . Из главных шушинских ворот   выбегают   другие люди, из населения,  хватают скошенные колосья кто как, кто как успел, кто как смог, и тащат, и тащат в приотворённые створки, и выбегают снова… И ещё один подарочек от майора: из   ворот выбегает помощь, примерно рота егерей, впереди – сам Клугенау, и бежит туда, где идёт схватка   врукопашную, где уже  по хлебному полю лежат сарбазы, а наши-то – не лежат! И вместе с поддержкой гонят тех, кто не захотел остаться среди колосьев…

Самое страшное, рассказывал позже Клугенау, было тогда, когда с той стороны появились… другие русские. Высокие, длинноволосые и… в основном пожилые солдаты. Майор уже слышал о том, что  с войском Аббаса-Мирзы идёт сотня русских дезертиров, которые служили в Персии с давних лет. Но все  знали и то, что дезертиры по разрешению принца не принимали участия в действиях  против соотечественников. Тем удивительнее было появление этих людей на поле боя. Реут, которому Клюки рассказывал этот эпизод, предположил, что это были наёмники-поляки. Они, как было известно, русских ненавидели люто и дрались ожесточённо. Клугенау только обхватил голову руками и несвязно говорил что-то вроде:

 – Боже мой, куда мир идёт? Каин на Авеля…

… А косари всё косят и косят…

Хлебная битва прошла для защитников Шуши почти без потерь, только несколько раненых, из них трое, правда, тяжело. Всё могло, конечно, закончиться гораздо хуже – всеобщей битвой с непредсказуемыми последствиями, потому что рукопашная схватка  шла уже у самых ворот, где Клугенау успешно отбивался от толпы наседавших длинноволосых. Из-за этого фуражирский отряд, уже растративший патроны, с последним грузом колосьев стал  обходить крепость вокруг, к Эриванским-Горисскам воротам, давно уже заваленным землёй. Но Реут тут же приказал раскопать насыпь, чтобы свои могли пройти в крепость. Он благоразумно отозвал роту Клугенау  под защиту крепости. Персидский сарханг или кто там, не сам же принц, тоже посчитал, что  всеобщий штурм в этот момент крайне нежелателен. Прежде всего – ещё ни о чём не договорились с русскими. Может быть, они всё же сдадутся. Ну, а главное при любом штурме – хорошая подготовленность и хоть какая-то неожиданность. Ни того, ни другого в этот день ещё не было. А потому последовал приказ прекратить обстрел. Решение было одобрено английскими и французскими советниками.

К вечеру уже наступила полная тишина. Пересчитали раны, их было немного. Персы унесли убитых, их было много.  Снова завалили   раскопанные ворота, закрепили главный вход. И  тем же вечером тётка Фёкла,  Аннушка  и несколько женщин-армянок  закончили все работы по обработке колосьев: расстилали на холстине, накрывали другой и колотили палками, выбивая зёрна, потом провеивали, бросая зерно вверх…  Армянкам особенно тяжело было на это всё смотреть, потому что в недавние ещё времена все снопы аккуратно расстилались бы на  чистом, выметенном глиняном току по кругу, а потом бык, любимый «езо-джан»   тащил бы за собой крепкую ореховую или дубовую доску «кан» с врезанными в неё твёрдыми кремнями… А ещё позже поднимали бы перемолотую смесь на плоскую крышу дома и ждали ветра, чтобы окончательно, чисто отделить зёрна от соломы, остей, половы, просто пыли…

Но сейчас всего этого не было. Зерно ещё окончательно не просохло, «езо» ушёл два дня назад во всеобщий котёл, «кан» применять не имело смысла, потому что зерна было мало, очень мало, оно не годилось   на муку. Фёкла так и сказала:

 – Да какая там мука, какой там хлеб испечь, господи! Размажется по жерновам, вот и всё. А  потом – до мельницы ещё добраться надо…

Они  стояли возле двух небольших мешков, в которые собрали весь «урожай», оплаченный ранами русских бойцов, смертями – персидских.  Стояли и думали о том, как часть этого зерна сделать едой на завтра. Женщина по имени Хатун сказала:

– Надо ариса делат!

С помощью нескольких русских слов  и многих жестов она объяснила, что если это зерно долго варить, очень долго, совсем долго, то тогда получится целый казан жидкой-жидкой разваренной… то ли каши, то ли похлёбки. Только для этой арисы нужно  ещё бросат в казан  эрку хав… нет, по-русскому  два  куриц. И тоже варит  долго- долго. Потом разни травка положим, зелен-мелен. И тогда, мол, все будут довольны. А «два курица» они сейчас найдут…

Фёкла уже знала, что Хатун – женщина опытная. В окрестных  сёлах все её звали «ворскан-Хатун», охотником, за её всегда удачную охоту в одиночку. Она  слыла отменным стрелком, и  без добычи никогда не возвращалась. К советам такой женщины нельзя было не прислушаться. На том и остановились.


… Пробрались они на башню, как только стремительно начало темнеть. Часовому  Шутов приказал отправляться спать. Несколько  заранее припрятанных, чтоб даже часовой не видел, полумешков зерна извлекли. Выйти наружу можно было только, спустившись по верёвке, на которой предусмотрительный Фёдор понавязал узлов для удобства. Первым спустился сам подхорунжий. Не уходя далеко, сложил  зерно у стены, в густо выросшую у основания траву, той же травой и прикрыл. Поднялся наверх. Вторым то же самое  проделал Микаэл, сильно поспорив перед этим с Фёдором, который  собирался сам повторить весь путь. Точно так же благополучно вернулся. Они легли на краю, свесив головы, и стали ждать.

Неугомонный Микаэл беспрестанно шёпотом рассказывал Фёдору о родных местах, о каких-то «железных» камнях, которых много в Зангезуре, о золоте, которое, по его словам, тоже водится там в немалых количествах, но оно глубоко спрятано и только самые смелые могут туда, к нему проникнуть. Когда им это удаётся, то они вытаскивают на поверхность большие камни, дробят их молотками и промывают, промывают. Иногда попадаются небольшие кусочки воски, по-русски золото, а больше – золотой песок. И именно из-за труднодоступности тех мест даже местные тюрки туда не суются: зангезурцы-армяне туда никого не пропустят…

Мишка журчал и журчал, навевая дрёму. Сколько было в его словах правды, сколько народных сказок – кто знает? Фёдор не вдавался в эти подробности, глаза сами закрывались, а иногда он  на какие-то мгновения проваливался в сон.   Когда вынырнул в очередной раз, Микаэл уже рассказывал про оставшихся в живых у него родственников, об одном двоюродном дяде, родом из Гянджи («Старый армянски название – Гандзак»)… Фёдор ещё успел подумать, что Микаэл за эти несколько дней их знакомства стал говорить по-русски лучше, что армяне – вообще способные к языкам. То ли потому, что много ездили по миру, то ли торговля и ремёсла сами по себе вынуждали общаться с другими народами, не считая себя выше других, как тюрки, например. Потом прислушался.

– Этот мой дядя, хопар по-армянски,  моему отца двоюродный брат, его зовут Юзбаш, и он, когда молодой бил, как я, бил как син одному русскому полковнику.  Вместе с ним ходил, когда русские с персам первый раз воевали. Это уже двадцат лет проходил…

…Фёдор прислушался. Интересно, что за русский?

– Ты хоть как звали его, того полковника, знаешь?

– Почему не знаешь? Знаешь. Карягин ему фамилия бил!

– Чт-о-о-о?! – Шутов чуть не подскочил – Полковник Карягин?! Да он же – герой всей той первой персидской  войны!

– Да, герос! И он тоже тогда здес воевал, в Карабахе. И Юзбаш тоже с ним.    

– Да-а-а, ничего себе. Ну-ка, расскажи! Хотя… Подожди-ка! Что-то там зашевелилось…

Тёмные  силуэты действовали быстро. Они сложили свой груз, нашли оставленные Фёдором и Микаэлом мешки и растворились во тьме. Фёдор ещё подумал о том, как это они на таком крутом скалистом спуске не срываются в пропасть, как вообще видят хоть что-то…

Когда принесённую муку уже подняли наверх, Шутов прислонился к стене возле амбразуры, утёр лицо, перевёл дыхание:

– Ну, вот, можно и передохнуть. Садись, Мишка. Побудем наблюдателями до рассвета, а там уж – на доклад к полковнику. Так что ты начал было рассказывать? Про Карягина да про Юзбаша? Это что же – двадцать с лишним лет назад?

– Да, тогда у Россия первый балшой война с фарсиками бил…


XVII


 …Павел Дмитриевич часто думал о   том, где лежит граница настоящего аристократизма? В недопущении к  высшему сословию лиц, к этому сословию не принадлежащих, или наоборот: в простоте общения с любыми людьми, независимо от каких-то условностей. Постепенно, в течение достаточно бурной событиями своей жизни он пришёл к золотой середине. Князь Цицианов, представитель древнего грузинского рода, родственного правившей  до недавнего времени династии,  мог одним ледяным взглядом осадить хамоватого чиновника, пусть даже и очень высокого ранга, мог не заметить протянутой руки человека, которого в душе считал негодяем, или держать дистанцию с людьми, ему мало известными. Но в то же время прославленный российский полководец со многими заслуженными чинами и наградами, заслуженными кровью и потом на поле брани, а не на дворцовых паркетах, умел  никого не стеснять в дружеской пирушке боевых друзей, не разделяя их по воинским званиям. Мог с искренним вниманием слушать любого человека, если дело того стоило или человек этот был чем-то интересен…

Вот и сейчас, когда адъютант доложил о прибытии  вызванного полковника Карягина, первый российский главнокомандующий войсками в Закавказье стремительно встал из-за стола, пошёл навстречу, улыбаясь и разведя руки для объятий:

 – Павел Михайлович! Тёзка! Давненько не виделись, давай почеломкаемся!

Дружеские отношения с Карягиным установились у них года два назад, ещё до взятия Гянджинской крепости.  А точнее –   ещё до штурма, когда часто приходилось принимать долго обсуждавшиеся решения, а   потом,  когда во время решительного броска Карягин вместе с Лисаневичем на кончиках своих шпаг и штыков  егерей добыли чуть ли не половину всей той блистательной победы, эти отношения переросли буквально в боевое братство   талантливых людей.

– Надо бы нам с тобой, Павел Михайлович, как-нибудь хотя бы часок-другой отдохнуть, посидеть в весёлой компании,  м-м-м-м! Небось, и не приходилось ещё?

– Некогда всё, Дмитрич! – сокрушённо развёл руками Карягин.

  – Да уж, зная тебя, угадать нетрудно! Ну, что ж, к делу!

…А дело тогда начиналось серьёзное. Начиналось почти так же, как и на этот раз, когда начало новой войны почти полностью повторяло войну первую.   Цицианов получил письмо – доклад Лисаневича о том, что он со своим полубатальоном   (всего-то четыреста штыков!) егерей и без единого орудия  начал вынужденное отступление от Худоферинской переправы под натиском многотысячной колонны персов, хорошо оснащённой артиллерией. Отступал он в сторону Шуши, надеясь на уговор о военной помощи, которую Ибрагим-Халил вполне мог бы ему оказать конным ополчением. Но пока донесение дошло до Цицианова, ситуация уже изменилась. Хан, хотя и собрал значительное ополчение, как обычно – верховых, но на помощь русским идти не торопился. У Главнокомандующего даже зародилось сомнение в том, что Ибрагим вообще будет выступать из крепости, а рассчитывать на сомнительную помощь было не в правилах Павла Дмитриевича. И посему он и вызвал к себе Карягина. Тому предстояло тоже с полубатальоном (больше нельзя было уводить из Елизаветполя, да  особенно и не было сил) пойти ускоренным маршем к Лисаневичу. Цицианов лучше, чем кто-либо другой, понимал, что образовавшееся   объединение под  общим командованием шефа полка Карягина – тоже не та сила, которая может остановить массовое вторжение. Ну, получится тысяча штыков. Но… Это, увы, то, что пока есть. Остальные силы предстоит ещё собирать.

– Понимаешь, Павел Михайлович, я могу рассчитывать при всей скудости сил наших только на опыт, боеспособность и взаимопонимание офицеров и егерей. А это всё и у тебя, и у твоего заместителя Лисаневича есть в достаточном количестве для того, чтобы я мог быть уверен в выполнении приказа. Так что давай, выступай немедленно. Пушек я тебе только две могу дать, уж прости. А насчёт егерей… Ты не хуже меня знаешь, что навстречу любому противнику тысяча штыков, тысяча бойцов крепких – это сила. И когда вы с Лисаневичем встретитесь, то уже пренебречь вами персы не смогут. Уже вы сами сможете диктовать этому юному принцу Аббасу-Мирзе дальнейшее поведение. Победить с таким количеством вы вряд ли сможете. Но вот поизмотать персов, попугать, задержать, – это вполне вам по силам. С собой бери отличившихся в Гяндже офицеров: Котляревского, он ещё в баталии с аварским ханом Омаром отличился при Лазареве и в Гяндже хорош был, Ладинского бери  обязательно: дерётся божественно! Да, собственно говоря, нет у тебя в полку полных новичков. Надеюсь на тебя, Павел Михайлович. Жаль, конечно, что Портнягина нет под рукой, я уж не говорю про Монтрезора, светлая ему память! Воронцов бы пригодился, да многие, многие… Но главное – дух закавказцев, который есть в каждом. Вот это то, на что уповаю!

…Полковник в подробностях вспомнил тот разговор через три дня, когда подходили уже к Шах-Булаху. Уже само название этого места (в переводе – «Шахский родник») говорило любому человеку, что он попадает в место, привлекавшее внимание сильных мира сего. Да и как не привлечь, когда некрутые и не очень высокие горы, покрытые лесом, так живописны, так ловко обнимают подступающие низинные места, а воздух так чист, что на отдалённых склонах можно, кажется, заметить  даже вкрадчивое передвижение барса, вышедшего на охоту. И любой путник остановится в этом месте, потому что слава здешних родников обязательно где-то его настигнет и захочется пить и пить эту амброзию, этот нектар, исцеляющий и вливающий в тебя силы…

Да-а, вид был поистине прекрасен! Точнее – был бы. Мешало только одно: выход на равнинные места из этой горной подковы, выход на юг, к тем местам, где течёт Аракс и расстилается за ним воюющая с Россией страна, так вот этот выход был уже перекрыт наглухо передовыми отрядами персов. Вид чуть сверху позволял хотя бы приблизительно оценить силы противника. Карягин в трубу свою смотрел долго и пришёл к выводу, что пехоты там – тысячи четыре всего, это не то количество, из-за которого русские егеря могут изменить свой маршрут. Но это, –  если бы егерей была хотя бы, как предполагал Цицианов, тысяча! А их – только половина. А идти надо. И не назад, не вбок куда-то, а вперёд, именно туда, где стоят сарбазы и конница, где  на русские головы, кроме пехоты и конницы, и пушки припасены… Не отрываясь от подзорной трубы, сказал адъютанту одно слово:

– Каре!

Перестроились на ходу, ощетинились штыками, в середине – обоз и две пушки. Пошли, не уклоняясь от встречи, пошли неотвратимо, вселяя в противника страх. Уже  не так  много идти осталось, когда в стане врагов раздался какой-то дружный вопль, персы начали прыгать и размахивать руками. Карягин велел остановиться. А за персидским передовым отрядом поднялась туча пыли и приблизилась огромная масса – подошли основные силы, считать было некогда. Это потом стало известно, что к своему полководцу сардару Пир-Кули хану подошёл сам юный принц Аббас-Мирза  и пришёл не с голыми руками, а с почти двадцатью тысячами пехоты и кавалерии, с десятком орудий. Вот теперь стало ясно, что пройти напролом не удастся, нужно искать подходящее место для обороны. Именно  тогда и  возник возле Карягина Юзбаши.

…Собственно говоря, Юзбаши находился при Карягине уже давно. Когда-то, говорят, при штурме Гянджи, ставшей вскоре Елизаветполем, Павел Михайлович спас жизнь отцу паренька. Позже,   будучи первым комендантом города, помогал беженцам из Карабаха, спасавшимся за восемь лет до этого от нашествия Ага-Мухаммеда. Помог и семье Атабековых. Вместе с другими семьями переселил их обратно на родину, обустроил, пригрел атабековского  старшего парня по прозвищу Юзбаши, хорошо говорившего по-русски, сделал его своим порученцем, и тот везде следовал за полковником. В самом начале знакомства Карягин спросил его:

– А почему «Юзбаши»? Я это слово уже давно от казаков узнал, турецкое это слово, в армии у них чин есть такой, по-русски переводится как «сотник». Но ты же не турок!

– Нет, наш род армянский, карабахский. Очен давно моего дедушки дедушка был здес… богатый  и… харгели…уважаемый. Потом перс приходил. Не сразу, а мимножка-мимножка наши все бедный стали: дома сгорел, денги забирали. Я очен военни хотел  поступат, но никто не брал, я с отцом работал, в Россию ходил, в Астрахан, там армян много жил. Русский разговор научил, фарси научил, врацински… картулински язик, а ещё много разный тюркски разговор научил. И всегда около меня много таких, как я, был. А я как командир. Тогда Юзбаши меня назвали, как моего отца, как моего дедушка. Так и остался.

– Ну, а настоящее твоё имя – армянское, христианское?

– Атабеков Ованес! А дома Вани назовут.

… И опять, как всегда в последнее время, Вани-Юзбаш как будто почувствовал, что именно в этот момент он очень нужен: возник, как чёрт из табакерки:

– Что делат нужно, господин полковник?

– Да делать-то нам сейчас и нечего, кроме как персов бить! Верно, Юзбаш? Ты эти места, наверно, хорошо знаешь? Нужно нам так устроить, чтоб   никто в спину ударить не мог.

Вани сразу же обернулся, показал рукой:

– Туда надо, Павел Михайлович! Лучше тот места здес нету. Кара-Гаджи-Баба називается

…За спиной    виднелась возвышенность, поросшая деревьями, просматривался минарет маленькой мечети. Место было, действительно, удобное.

– Почему там минарет?

– Наверху, на холме, кладбище старый мусулманский.  Там уже давно не хоронят. Можно наши два пушка поднимат наверх, а все  егеря будут внизу… Может хорошо получается…  Там ещё речка ест, Аскеран називается. Тоже хорошо!

Да, это было хорошо. Место для обороны – просто идеальное. Карягин немедленно развернул егерей, которые бегом, под одобрительный гул из криков и свиста со стороны персов, добрались до невысокого холма. Одни потащили пушки повыше, другие споро и дружно стали копать оборонительный ров и занимать его, изготовившись для стрельбы. Третьи размещали обозные телеги по флангам, чтобы не дать коннице ворваться сбоку. Нападения с тыла можно было не бояться: холм до макушки был покрыт лесом, а по кладбищу, рассудил Карягин, они полезут вряд ли. Нужно было поспешать, потому что какой-то сообразительный перс тут же поднял своих в атаку, чтобы успеть буквально на плечах у русских добить их на этой позиции.

Не  вышло. Одна атака, другая… Всё пространство перед рвом уже было усыпано трупами людей и коней. Но приказ гнал всё новые и новые волны. Закрепившиеся русские артиллеристы сзади, через линию обороны, жарили нападающих картечью, буквально выкашивая их рядами. Но и персы  весь день обстреливали оборонявшихся из орудий. Третья атака, четвёртая, пятая… Непрерывный бой до вечера, до темноты…

Посчитали погибших. Сто девяносто семь человек… Немного меньше половины отряда погибло в этот первый день. А ещё – множество раненых, в том числе и все почти офицеры. Все они остались в строю.

Ночью полковник писал донесение Цицианову, и каждое слово было тяжёлым, как пуля:

«Пренебрегая многочисленностью персиян, я проложил бы себе дорогу  штыками в Шушу, но великое число раненых людей, коих поднять не имею средств, делает невозможным всякую попытку двинуться с занятого мной места»…

…Когда гонец доставил письмо Цицианову, тот буквально схватился за голову: это донесение ставило точку в целом ряду событий, произошедших в последние дни. Весь предварительный план полетел ко всем чертям уже при известии о том, что карабахский Ибрагим-Халил хан и его  сын Мехти, собрав большой отряд татарской конницы, вместо помощи отряду Лисаневича  перешёл на сторону Аббас-Мирзы, коварная сволочь, и теперь, вероятно, вместе с персами   атакует позицию Карягина. Так что гарнизон из Шуши уже не сможет выйти.  Как только об этом стало известно, Цицианов обратился к армянскому населению Карабаха с просьбой о помощи. В воззвании он намеренно употребил слова, которые должны были задеть мужскую гордость, заставить действовать:

«Неужели вы, армяне Карабаха, доселе славившиеся своей храбростью, переменились, сделались женоподобными и похожими на других армян, занимающихся только торговыми промыслами… Опомнитесь! Вспомните прежнюю вашу храбрость, будьте готовы к победам и покажите, что вы и теперь те же храбрые карабахцы, как были прежде страхом для персидской конницы».

Цицианов был уверен в реакции армян, множество раз доказывавших свою преданность русским. Но… на этот раз воззвание не сработало. То ли попало во враждебные руки и просто не достигло тех, кому было адресовано, то ли многие армяне, узнав об очередном нашествии, были заняты таким привычным уже для них делом: собирали свой семейный скарб, готовясь бежать от кровавой лавины…

…С первыми лучами солнца Аббас-Мирза приказал открыть огонь по русским позициям изо всех имевшихся у него орудий. Заметив несколько удивлённый взгляд сардара Пир-Кули хана, с горячностью юнца стал объяснять ему, опытному полководцу, своё решение:

– Я не хочу терять и сегодня столько людей, сколько мы потеряли вчера. Этот русский отряд не стоит того. Я думаю, что наши орудия и фальконеты-замбуреки вполне справятся с этой задачей за один день. Отряд перестанет существовать. А у нас не погибнет больше никто!

Пир-Кули хан молча склонил голову перед гениальным решением несравненного царственного стратега. Так должны были понять все присутствовавшие. Про себя, впрочем, подумал в том же русле: «А этот мальчишка далеко не глуп. Русские его бьют-учат, но он от этого становится опытнее и хитрее»…

Весь второй день прошёл в сопровождении пушечной канонады. Русские не отвечали: по приказу полковника ни одна пуля не должна была быть выпущена не по видимой живой цели. К вечеру, когда персы, наконец-то поняли, что в русских укреплениях уже давно нет никакого движения, они пошли в атаку. И когда до  рва оставалось всего-то шагов сто, из него поднялись егеря, а стрелять они умели хорошо. И опять сверху рявкнули две пушки. И опять бежали сарбазы, чётко вспоминая, что всё это они уже испытывали вчера, всё повторялось точь-в-точь…

Перед самым заходом солнца Котляревский, крепко раненный в ногу, заметил вдали, вверх по течению речки, какое-то оживлённое движение. Послали пластунов. Вернувшись, те доложили, что персы готовят большую  пакость, не запрещённую, впрочем, даже самым чистеньким военным искусством: они прокапывают новое русло для речушки, сейчас, в эту жару, совсем не полноводной. И уже к утру русский лагерь будет лишён воды. А чтобы помешать вылазкам с попытками достать воды хоть сколько-то, поставили там четыре   батареи фальконетов, которые, при их малом калибре, быстром заряжании и очень большой подвижности давно уже стали незаменимым средством против пехоты.

Да, это было уже серьёзно. Нужна была отдельная вылазка за водой, пока речка течёт своим путём. С такой задачей могли бы справиться только самые не только опытные, но и бесшабашные. Офицера, который мог бы выполнить   такое поручение, Карягин знал по Гяндже: поручик Ладинский («Кстати, почему до сих пор поручик? Надо бы это исправить»…). Команду себе Ладинский должен был набрать сам.

Ладинский, при его довольно грубых и каких-то угрюмоватых чертах лица, словно бы вчерне выполненных скульптором, был человеком довольно простым и компанейским, что, впрочем, вполне соответствовало его молодому возрасту. Егеря его любили не только за совершенно сумасшедшую отвагу (от умел отмахаться от любого бойца, даже самого опытного, а пули до сих пор его как-то обходили), но и за удачливость, потому что если впереди шёл «наш Петя Антоныч», то, считай, победа будет одержана. Поэтому в добровольцы попросились чуть ли на каждый второй. Ладинский  отобрал группу: два десятка егерей, поручик Клютт и подпоручик князь Туманов. Сел с ними в окопе, откуда нужно было сделать бросок, сказал несколько самых нужных слов:

–  Не отрываться друг от друга! Только все вместе. Шума, пока персы сами не заорут, чтоб никакого. Молча. Никаких пленных. Убивать всех, потому что пленных надо будет кормить, а мы последний раз когда ели? Правильно. Позавчера. Когда следующий раз будем – неизвестно. А он, сытый, убьёт каждого из нас только для того, чтобы отрезать голову и получить за неё у своего начальства деньги. Так что выбора у нас нет. Нет выбора и в другом. Мы не можем даже погибнуть там, потому что нас ждут наши товарищи. Мы обязаны выполнить задание и вернуться невредимыми… А теперь пойдём, ребята, с Богом! Вспомним русскую пословицу, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, а умереть же, сами знаете, лучше в бою, чем в госпитале!

…Все сняли шапки, перекрестились. От места, выбранного для  атаки, до ближайшей батареи фальконетов – меньше сотни саженей, прислуга, судя по всему, крепко спит, только часовые маячат вдоль речки. Бросок был практически беззвучным и настолько стремительным, что оба часовых не успели даже ничего понять, а души их уже возносились к райским чертогам. Точно так же мгновенно погибла прислуга, но всё же шумнули егеря: на второй батарее уже проснулись, засуетились, хотя пока не было ни одного выстрела. Против штыков не устоял никто. С третьей и четвёртой батарей обслуга в панике бросилась в лагерь, но опять по какой-то причине никто не выстрелил, не поднял тревогу. Но даже если б так! Уже поздно! Уже фальконеты сняты с опор, уже наполнены водой все взятые с собой бурдюки и посудины. Уже Петя Антоныч дал команду возвращаться. И только тогда началась стрельба: густая, плотная стрельба набежавшей из лагеря пехоты. Сгибаясь под тяжестью воды и этих самых треклятых фальконетов,  команда благополучно вернулась в свой ров.

Докладывая шеф-полковнику о результатах, Ладинский хотел было подробно изложить события, но Карягин махнул рукой:

– Подробности потом. Главная подробность в том, что ни одного человека не потеряли, и никто даже не ранен. За эту вылазку, я так полагаю, ты, поручик, достоин «Георгия» четвёртой степени. Я добьюсь этого обязательно. А ещё одна главная подробность – вот она! – И он зачерпнул плошкой чистой горной речной воды, сделал глоток.

Ладинский всё переминался с ноги на ногу.

– Что-то ещё? Говори.

– А с этими что делать? – Он показал на сложенные в кучу пятнадцать фальконетов – Я хотел было и боеприпасы с собой взять, но в драке не нашли их… Виноват…

Карягин расхохотался:

– Да ты, брат, чудак! Боеприпасов ещё ему! Да уже то, что эти полтора десятка фальконетов-замбуреков… кстати, ты знаешь, что это слово означает? Оса! Так вот эти осы уже нас кусать не будут, Петя! Смешной ты мой, дорогой человек!

А утром, во время очередного артиллерийского обстрела, смешной человек с угрюмыми чертами лица был ранен пулей   навылет. После перевязки   сказал:

– Жаль только, что репутации пуленедостижимого лишился…


XVIII


… В тот же день, а точнее – в следующую ночь, отряд потерял ещё больше трёх десятков бойцов. Дело в том, что из-за безвыходности положения, когда любое продовольствие уже закончилось, а мясо погибших лошадей при стоящей жаре  вовсе есть было уже нельзя, полковник снарядил экспедицию в тыл, к сёлам, а их там было несколько, чтобы запастись хоть какими-то продуктами. Командиром поставил поручика Лысенко, который был в полку недавно и которого Карягин совсем не знал. Здесь, на передовой, поручик мог быть при полном у него отсутствии опыта лишь рядовым стрелком, а в такой экспедиции… Кто знает? Может, и сгодится. Добавим ему самого опытного фельдфебеля Петрова и будем надеяться хоть на какую-то добычу.

Они ушли, едва стемнело. Их не было почти до самого утра. Вернулись шестеро. Окровавленные, израненные и оборванные. Фельдфебель Петров и пять егерей стояли с опущенными глазами, будто чувствуя вину за то, что они остались живыми…

Короткий доклад Петрова содержал лишь сведения о том, что на продовольственный отряд в первом же селе напала персидская конница в большом числе. В силу неожиданности оказать должное сопротивление не смогли.

Кого-кого, а  фельдфебеля   Карягин знал хорошо уже много лет. Что-то Петров явно не договаривал, о чём-то умалчивал. Не могли лучшие егеря вот так быть растерзанными! Полковник отвёл Петрова для разговора один на один. И услышал рассказ, который тяжёлым грузом лёг на сердце…

– … Как только мы пришли в деревню, поручик  Лысенко  приказал нам составить в пирамиды ружья и снять всю амуницию, потому что, как он  сказал, так удобнее ходить по саклям. Я было к нему сунулся, доложил, что когда неприятель рядом, так делать не годится, каждый должен оружие держать при себе. Тут он на меня как закричит: мол, лезу не в своё дело, выполняй команду и всё. Какой тут неприятель, когда мы в нашем тылу находимся! Нам нужно скорее возвращаться, а не препираться. Как, мол, с оружием да с амуницией по подвалам да амбарам лазить?

Я-то знаю, как всегда командиры поступали, сколько помню: они половину людей оставляли наготове для любых неожиданностей. А вот так – неладно как-то… Но с командиром спорить-то нельзя!
Заметил я на краю села горочку невысокую, залез на неё, а там уже  слышу – по дороге конница. Ну, не наша же! Откуда ей здесь взяться. Они, наверно, засекли нас, когда мы ещё к селу подходили. Или из села татары гонцов послали. Вот я и побежал вниз, а  конники, видно, и по другой дороге пришли, их уже полное село, наших безоружных рубят, которых селяне-мусульмане на улицу выбрасывают. Мне удалось собрать человек десять-двенадцать, проскочили  мы к одной пирамиде, оружие разобрали, уже как-то легче стало, начали пробиваться к выходу из села, там же кустарники, лес, там спрятаться поспособнее. Ну, заметили нас. Сбились мы в кучку, в ёжика, в шарик такой колючий, и передвигаемся всё дальше и дальше. Шашкой нас не достанешь, а вот пулями… Пока добрались до кустов, нас вот шестеро осталось. Там уже залегли, дали залп, другой… Отстали они. Вот так всё и было. В подробностях.

Карягин подозвал Юзбаша:

– Вани, вечером проберись в село. Хоть и татары там, но армяне-то, наверно, тоже есть. Узнай – всех ли порубили, сколько в плен угнали, поручик где?

– Я сичас пойду, не вечером. Это бистро надо узнават. Я один, никто меня не заметит.

В конце дня полковник уже знал: из тридцати пяти примерно половина егерей были  изрублены безоружными, остальных, израненных, увели в лагерь к персам. Так что и выручать уже некого. Поручик Лысенко  сдался сам, потому остался цел, говорил с персами на каком-то незнакомом языке. Люди думают, что он – французский или английский лазутчик.

Корягин легенде о лазутчике не поверил. В вещах Лысенко, когда в них покопались,  нашли письма на французском, видимо, он хорошо владел им, потому, вероятно, не зная фарси, попытался говорить на знакомом языке. Так что эту народную придумку Павел Михайлович отверг, но вот то, что поручик просто дурак да к тому же – трус, это было для него ясно, как Божий день. А это, кроме тошнотворного ощущения того, что тебя предали, значит, что персы уже знают всех  оставшихся (и – сколько нас осталось!) чуть ли не по именам, знают о беспощадном голоде, уже скрутившем людей, знают о том, что  все живые почти поголовно ранены, часто по два или три раза. Зная всё это, принцу остаётся только подождать день… ну, другой… И всё. Победа одержана!

А по всему по этому, думал Карягин, держать позицию уже бессмысленно. Нужно использовать последний шанс прорыва, потому что от Шуши мы отрезаны, тамошний гарнизон сюда в одиночку не может подойти… Поговорил с Котляревским. Тот согласился:

– Надо. Другого пути нет. Здесь – десяток верст  до Шах-Булаха. Если ночью, скрытно выйдем, то нас всё равно заметят. Но, во-первых, они по ночам практически не воюют, а во-вторых, армия – это же махина! Пока они пошевелятся, мы можем успеть. Самое большее, что они могут сделать, – послать конницу, она реагирует мгновенно. Но там же вокруг – леса, кустарники, там они не больно-то развернутся. Это они на открытых пространствах разгоняются, а здесь будет трудно. Да и мы же не беззубые!

Карягин вздохнул:

– Эх, Пётр Степанович, знал бы ты, сколько этих зубов у нас осталось!

Потом засмеялся и добавил:

– На этом заседание военного совета считаю законченным!


… День подошёл к концу так же, как предыдущие: подсчётом убитых и раненых. Ладинский, которому было поручено это неприятное дело, управился на этот раз быстро: за день, несмотря на непрерывный обстрел, раненых всего несколько, тяжёлых – ни одного. Убитых – нет совсем. Он ещё подумал, что чем дальше, тем каждая потеря становится всё дороже и дороже, потому что от первоначального отряда осталось меньше половины. Из них неходячих раненых – два десятка. Остальные уже все получили персидские отметины, вот и он сам сподобился. Но зато уже каждый научился укрываться, выжидать паузу или мгновенно бросаться на землю-матушку.

А вот как сосчитать противника? Во время атак поле перед позицией было буквально устлано трупами, большинство из которых так и осталось там лежать на жаре. Почему они не хоронят своих, как мы, а бросают вот так? Трудно понять. Может, чтобы больше досадить нам? Запах разложения несколько дней уже  висел над русской позицией и с каждым днём всё усиливался. Нет, всё-таки как-то не по воле аллаха  это! Не может же он допускать такое.  Как бы какая-нибудь заразительная болезнь не навалилась. А это – почти то же самое, если ещё одна армия нападёт…

Вани-Юзбаш в очередной раз оказался незаменимым человеком. Эти места он знал, как свои пять пальцев, потому что родился здесь, родственники – тоже вернулись в своё родное село благодаря Карягину. В одном из сёл за крепостью Шах-Булах и сейчас живёт его родной младший братАкоп, так что проводником Вани  стал идеальным. Но ещё до похода на Шах-Булах он успел дважды побывать в соседних армянских сёлах,   каждый раз принося испечённый хлеб-лаваш, который так легко было делить на части – всем поровну. Заодно  он принёс весть о  судьбе поручика Лысенко, который благополучно находится сейчас в лагере Аббаса-Мирзы. Егерей, взятых в плен, скорей всего не оставили в живых – о них не было никаких сведений.

Собирались быстро и очень тихо. Свои орудия спустили с холма, а трофейные замбуреки надёжно схоронили, чтоб не тащить лишний груз. Карягин вначале хотел для скорости не брать с собой и обоз, но помешал Юзбаш:

 – Эти телеги вазми с собой. Мы по главный дорога не пойдём, мы по другим дорогам пойдём, там узки место много ест. Вот том месте телеги бросаим, на узки место. Парсики сначала убират не будут, они вес вещи будут забират, толко потом уже телеги с дороги убирать. А за этот время мы далеко успеваем пойти.

Карягин согласился: всё равно имущество приходится бросать, так хоть задержим персов, пусть  потратят драгоценное время на грабёж.

Ночью, когда отошли ещё совсем недалеко, разразилась настоящая буря. Карягин отправил Ладинского с  двумя егерями назад, чтобы вовремя засечь, –  когда обнаружат  исчезновение остатков русского отряда. Вернулась разведка быстро. Их уже преследуют практически всем лагерем, буквально хватают за пятки. Карягин в подходящем месте оставил обоз, перегородив и без того узкую дорогу, где с одной стороны, глубоко внизу, горная речушка, с другой стороны нависает обрыв. А с этого обрыва ураган буквально вслед за отрядом сорвал несколько деревьев, как бы прикрывая отход русских. Эх, какой бой можно было бы дать здесь, укрывшись в засаде и дождавшись момента, когда персы сгрудятся возле телег и начнут их растаскивать! Уж добрую половину лагеря персидского принца можно было бы положить! Как же полковник, у которого в руках уже была великая удача, должен себя чувствовать, давая команду на ускоренное  продвижение вперёд! И только потому, что  боеприпасов у отряда уже осталось только на последний, смертный бой.

Впрочем, нет. На такой бой остались только штык да сабля. А боеприпасы, полагал Карягин, пойдут на тот последний военный шанс, который выпадает немногим, потому что одна надежда всё же тускло светилась где-то впереди: в Шах-Булахе, куда они так стремились, была небольшая крепость, в которой, как разузнал Вани-Юзбаш, уже несколько дней, как разместился небольшой персидский гарнизон. Крепость очень простой конструкции, безо всяких ухищрений: мощный почти куб, сложенный из гранита, так хорошо противостоящего даже крупным орудиям, с шестью башнями – четыре по углам и две  над главными воротами. В центре – мощная цитадель-замок. И вот такого крепостного  рослого монстра им предстояло взять. Последними патронами, последними зарядами для двух небольших пушек…

…Вокруг крепости, как и положено всеми законами фортификации, было открытое пространство. Отряд остановился, вглядываясь в смутно видные высокие стены крепости. Такие стены без штурмовых лестниц взять просто невозможно. Своих, разумеется, в отряде не было, не было времени и на то, чтобы умельцы-егеря соорудили нечто подходящее. Оставался  только единственный путь – через главный вход.

Корягин подозвал поручика Клютта:

– Двери видели, поручик? Сколько ядер из обеих ваших пушек могут её разбить?

 Поручик промедлил с ответом, потом сказал всё же нехотя:

– Не смогут вообще. Не той силы орудия. Только разве что одновременными двумя-тремя залпами попадут в одну точку, что мало вероятно. Да, три раза по два ядра и все в одну точку.

 – А если не получилось? Продолжать долбить!

 – Больше долбить  не сможем. Ядер у меня всего восемь.

Карягин взял поручика за пуговицу, притянул к себе:

– Теперь слушать приказ. Обе свои золочёные кареты подашь вплотную к самому парадному подъезду,  чтобы попадание в одну точку не было маловероятным, а  было бы попаданием наверняка. Только гляди, чтоб отскоком никого не убило. Стрелять придётся в упор, в самый центр ворот. Стрелять столько, сколько хватит ядер. От себя к приказу добавлю: если в результате ваших действий ворота не откроются, а ядер уже не будет, я велю отрезать ваши ядра  и зарядить пушки!

Клютт улыбнулся, оценив грубую шутку:

– Ну-у, при таких условиях у нас ворота разлетятся с первого же раза! Разрешите выполнять?

…Ворота разлетелись со второго залпа. Пока пушкари подкатывали орудия шёпотом,  как приказал Клютт,   даже часовые в крепости в шуме ветра и дождя, в громовых ударах так ничего и не услышали, что уж говорить о беспечном гарнизоне…И как всегда прежде Карягин был впереди. Это у него за тридцать лет службы в прославленном Бутырском полку выработалась такая прекрасная привычка – первым врываться во вражеские крепости. Став уже два года назад шефом 17-го егерского,   он не мог себе в этой привычке отказать. А раз Карягин впереди, то и все остальные – с ним! Именно поэтому бой был настолько стремительным, что вторая часть гарнизона, расположенная в лесу  неподалёку от крепости,  всполошилась только тогда, когда уже были завалены изнутри ворота. Часть гарнизона всё-таки ушла через потайной ход. Среди убитых во дворе крепости нашли убитого человека в богатой одежде. Спросили одного из пленных, кто это. Оказалось – это комендант крепости Ифиал-хан. И тут же с подобострастием было добавлено, что он – не только родственник, но и близкий друг самого Аббаса-Мирзы!

Котляревский, которому это сообщил пленный сарбаз, поморщился: на кой ляд теперь этот самый друг и родственник. Он приказал занять оборону, но с самого начала егеря тщательно обыскали всю крепость. Перекрыли потайной ход, чтобы снаружи нельзя было пробраться, нашли, кстати, ещё один хорошо замаскированный выход, о котором, видимо, персы, находившиеся  недавно в крепости, и не догадывались. Собрали всё брошенное оружие, обшарили каждого убитого в надежде на хоть какие-то боеприпасы.  Кое-что нашли. Конечно, активно обороняться в крепости с таким количеством просто невозможно, но хоть что-то…

Вся эта поспешная работа потому и была неотложной, что целая армия Аббас-Мирзы была   на подходе, а резерв крепостной уже из соседнего леса подошёл к  твердыне Шах-Булаха и стоял пока вдали, у опушки леса. Карягин, прикидывая дальнейшее развитие событий, полагал, что принц сразу бросит войска в атаку, поскольку почти недельные безрезультатные обстрелы и атаки  аскеранского рукотворного укрепления русских должны были бы ему изрядно надоесть. Цели его, надо полагать, где-то далеко от этих мест, а тут встаёт на пути какой-то отряд, от которого и осталась-то всего половина! И ведь сопротивляется! Упрямо сопротивляется!

Именно в то же время Аббас-Мирза думал, покачиваясь в седле на каменистой дороге, о том, что, может быть, эти русские просто боятся выйти в открытую стычку, во время которой они неминуемо погибнут? Может быть, посулить им свободу, чтобы только убрались бы с пути? Стоит подумать. А ещё попробовать вытребовать тело погибшего в крепости, как сообщили ему, Ифиал-хана…

Принц так и поступил. Вопреки ожиданиям Карягина решительный приступ с марша так и не состоялся. Вместо него перед привратными башнями появились переговорщики. Они сообщили осаждённым о том, что виалагд Аббас-Мирза, не дожидаясь подхода войск своего великого отца Баба-хана, которые вот-вот тоже прибудут под стены Шах-Булаха, просит выдать тело погибшего родственника. Этот благородный жест будет учтён при сдаче крепости.

Карягин, хорошо знавший обычаи, не был удивлён, поэтому ответил со стены учтивой фразой:

 – Без всякого сомнения, просьба шах-заде, сына  Его Величества Пресветлейшего Фет-Али-Шаха Каджарского, нами будет удовлетворена. Однако, во имя справедливости небесной мы ждали бы встречный жест, означающий уважение к сопернику. Мы хотели бы, чтоб нам вернули всех наших солдат, взятых в плен, и офицера Лысенко.

Судя по всему, вопрос этот заранее обсуждался, потому что старший переговорщик ответил сразу:

– Мне поручено передать вам искреннее сожаление принца, но он никак не сможет сделать то, что  действительно  будет справедливым. Дело в том, что все ваши солдаты погибли в бою. Офицер был тяжело ранен и, несмотря на усилия лекарей, скончался вскоре тоже… Если российская сторона пожелает что-то другое, мы готовы исполнить такое пожелание.

Котляревский, стоявший рядом с Карягиным, спросил его:

 – Врёт ведь, собака!?

– Да конечно, врёт. Юзбашу ещё тогда сообщили земляки, что Лысенко жив-здоров в персидском лагере. Как бы этот иуда ещё здесь, под стенами Шах-Булаха, им советы не давал!

Но переговорщикам ответил, опять-таки  соблюдая дипломатический этикет:

– Российская армия трупами не торгует. Разумеется, мы спустим тело со стены на помосте при помощи канатов. При этом никто не будет стрелять в людей, которые заберут покойного. Передайте принцу, что мы ему верим. А ещё скажите, что у русских есть старая пословица: «Кто солжёт, тому да будет стыдно». Ведь наследник огромной персидской державы краснеть перед нами не захочет, не правда ли?

Не прошло и часа после того, как тело хана унесли, а уже начался  ожидавшийся с самого начала штурм. Он, впрочем, не принёс атаковавшим, кроме полутора сотен убитых, никакого другого результата. Впрочем, нет, результат был, конечно, но о нём знали только осаждённые: были расстреляны почти все боеприпасы из тех, которые собрали в крепости. И ещё: во время этих поисков не нашли практически ничего съестного, видимо, персидскому гарнизону доставляли еду из  наружного, запасного лагеря. При том, что своего продовольствия у отряда по-прежнему не было, держаться в крепости он мог совсем недолго


XIX


Тот, кто близко знал Карягина, был осведомлён о некоторой особенности его служебного поведения. При совершенно невероятной храбрости, умении принимать неожиданные решения, при всей наружной бесшабашности он был… совершенно удивительным педантом! Всё происходившее он аккуратнейшим образом фиксировал в письменных донесениях соответствующему начальству. Если не было возможности отправить такое донесение, оно сохранялось до удобного случая. Вот и теперь такой случай подвернулся, и перед Цициановым лежали сразу две записки от Карягина. Первая вся дышала торжеством победы:

«Крепость Шах-Булах мною взята, неприятель из оной изгнан. Ожидаю повеления Вашего сиятельства».

Тональность второй записки, наверно, никто не смог бы определить. Были в ней и констатация «неудобных» фактов и желание показать истинную картину ситуации, в которой оказался бывший полубатальон. Была там и просьба о помощи. Не было там одного – сомнений в том, что отряд выполнит свой долг до конца.

Цицианов узнал из этой записки о том, что вслед за Мирзой-Аббасом в Карабах вступила главная персидская армия, командует которой сам Фет-Али-шах или, по народному прозвищу,   – Баба-хан. Глава государства решил сам поддержать своего любимого сына (первенца своего он вообще не признавал наследником, поскольку он был рождён хоть и любимой женщиной из гарема,  но она была, увы, грузинкой…),  как  он сделал два года назад в Эривани, и направляется именно туда, на речку Аскеран, где недавно сражался карягинский отряд. Вряд ли именно это является его единственной целью. По всей вероятности, цель его – Гянджа, Елисаветполь, увенчавший лаврами русскую армию, самого Цицианова, Карягина и множество людей до рядовых егерей и мушкетёров. Реванш! Вот чего хочет добиться шах! Победа будет означать возвращение авторитета государства на всём Востоке. Ради такой цели шах вместе с сыном будут готовы стереть в пыль полторы-две сотни русских, которые, как камешек на дороге, стали мелкой помехой мощному нашествию. 

А ведь вторая записка написана всего через четыре дня после первой! В конце её появляется и другой мотив. Карягин пишет о трёх лошадях, захваченных в крепости, которых уже съели. О траве, которую варили, но теперь уже не могут, по причине отсутствия её в пределах крепости…
Самым страшным в письме был его конец:

«Если, Ваше сиятельство, не поспешите, то отряд может погибнуть не от сдачи, к коей не приступлю до последней капли крови, но от крайности в провианте»…Это Карягин так изящно обозначил простое, ужасное и такое привычное   русское слово «голод».

Цицианов вглядывался в измученное лицо доставившего письма армянина, который, заметно нервничая, ждал ответа. На вопрос о причинах беспокойства тот ответил, что его брат Вани Атабеков тайком вынес письма из крепости, пробрался ночью меж несметными парсиками, осадившими крепость со всех сторон, где это было мозможно…

– Тебя как зовут? Акоп? Как Вани пробрался, если их так много?

– Он шёл там, где немозможно. Сейчас он в село Касапет, там наш отец живёт, армянски село. Собирает, сколко можно покушать, надо бистро назад! Напиши ответ, началник-джан, я бистро пойду…

Через  четверть часа он исчез, унося с собой записку князя. Записку беспомощную, ничего не обещавшую, потому что командующий, который должен был поспешно собирать кулак для отпора противнику, в этот момент не имел ни продовольствия, ни таких сил, которые могли бы пусть ненадолго, но отвлечь войска персов от Шах-Булаха. А Цицианов даже не имел права сообщать нечто подобное в открытом письме, посланном с незнакомым человеком. Оставалось – утешать и …молиться:

«В отчаянии неслыханном прошу вас подкрепить духом солдат, а Бога прошу подкрепить вас лично. Если чудесами Божьими вы получите облегчение как-нибудь от участи вашей, для меня страшной, то постарайтесь меня успокоить для того, что моё прискорбие превышает всякое воображение»…

…И по длинной армянской тайной цепочке пошла, хоть и печальная, но весточка от командования. Но кроме того были собраны в Касапете всяческие кулёчки-узелочки с продуктами, хлебом и всё это Вани Юзбаш сумел благополучно доставить в крепость!


Ещё три дня прошло. С едой, – нельзя сказать, что наладилось дело, но каждую ночь Вани Атабекян уходил из крепости уже проверенными им тропами.    В эти разы он шёл не один: несколько егерей сопровождали его, а потому и принести съестного могли больше. После третьего раза Юзбаш сказал Карягину о том, что все запасы, всё, спрятанное в ямах, селяне уже достали для помощи осаждённым, во всех ближайших сёлах уже ни у кого не осталось пороха, всё отдали русским. Теперь с  этим порохом орудия могли хотя бы стрелять мелкими камешками вместо картечи… Но это – всё.  Или  нужно идти за продовольствием куда-то в дальнюю вылазку, или…

 – Или – что?

– Надо уходит. Другой место, ближе к Гандзаку, к Гяндже, к русским, тогда они смогут помогать…

Где это «другой место» Карягин уже давно решил, но никак в голове не укладывался план выхода из Шах-Булаха, потому что прямая дорога на Елизаветполь была крепко осёдлана персами,  если же попытаться пойти в обход, то  вокруг были сложные горы: с ущельями-каньонами, с узкими тропинками… И всё это покрыто чащобами непроходимыми. А пушки? Бросить их, сделав подарок Аббаске, никак было нельзя. В закавказской войне пушка была одним из главных условий победы. А лошадей нет. Катить руками – можно, но  могут быть такие узкие места, что и не прокатишь!

А тут ещё персы оживились. То ли остановившаяся где-то невдалеке главная армия вселила боевой дух в осаждающих, то ли какая другая причина, но так или иначе продолжились орудийные обстрелы, в перерывах к воротам зачастили переговорщики с предложениями о сдаче крепости.

Но и в крепости ситуация вдруг изменилась. Во время одной из продовольственных вылазок егеря, возвращаясь, неожиданно столкнулись с конным разъездом. Услышав в ночи неосторожные громкие разговоры и смех, залегли у дороги. И когда пятеро всадников рядом с ними выплыли из предутреннего тумана, бесшумными тенями  егеря метнулись к ним, в мгновение ока стащили с сёдел, не дав даже вскрикнуть. Трупы закопали в лесу, тщательно замаскировав, лошадям замотали морды, чтоб ненароком не заржали, и взяли с собой. Добравшись до крепости, со смехом    представляли, как могли удивляться персы бесследному исчезновению разъезда. К этому времени Карягин уже принял окончательное решение.

В тот же день очередной посланник, выйдя к воротам, сообщил очередное предложение принца. Если русские   добровольно капитулируют, то капитуляция эта будет почётной,  полковнику Карягину будет предложен большой чин в персидской армии с соответствующими почестями. Аббас-Мирза гарантировал всем русским жизнь и дальнейшую безопасность.

Карягин постарался так построить свой ответ, чтобы выиграть время и одновременно продемонстрировать свои колебания и… пусть даже не окончательное пока, но согласие. Он ссылался  на то, что подобный шаг он не может сделать без договорённости или хотя бы просто уведомления своего начальства. На это  может уйти четыре дня. Если принц милостиво согласится подождать ответа и поддержит гарнизон в течение этих четырёх дней продовольствием, то вопрос может решиться положительно ввиду полной ненадобности крепости русскому командованию…

Три дня подряд возле узкого прохода в заваленных главных воротах персы оставляли хлеб, куски конины и овощи. Егеря, почувствовавшие, что предстоит какое-то «дело», повеселели и потихоньку избавлялись от мук систематического недоедания, которые преследовали их ещё с Аскерани. К вечеру четвёртого дня у ворот появился особо напыщенный и нарядный перс, который сообщил, что назначенный срок наступил, и Аббас-Мирза требует положительного ответа.

Егеря, собравшиеся за крепостной стеной, подняв головы, наблюдали, как Корягин поднялся наверх, выслушал ультиматум, опустив голову. Все видели, как тяжело воспринималась Карягиным каждая  фраза.   Они всегда верили ему, верили в его удачу, смелость и ум, который обычно в трудных ситуациях находил выход. Но сегодня, похоже, такого выхода не было. И от этого было тяжело, а ещё тяжелей было видеть, как мучается этот сильный человек. Он сумрачно сказал:

– Завтра утром его высочество может свободно занять Шах-Булах!..
 И в отчаянии махнул рукой…

…Когда обрадованный парламентёр (за хорошую весть обычно выдавалась награда) ушёл чуть ли не вприпрыжку, Карягин тоже спустился сверху. Котляревский, Ладинский, ещё несколько офицеров на правах давних соратников пошли к нему, чтобы высказать несогласие с таким решением. И в нескольких шагах от полковника остановились: Карягин, закрыл лицо руками и  буквально  трясся. Так рыдать воину? Ещё шаг-другой, и Карягин распрямился, буквально задыхаясь от… хохота!

– Поверили, чёрт бы меня взял! Поверили! Никогда в жизни не думал, что смогу так актёрствовать! Ан, глядишь, пришлось!

Офицеры обступили  Павла Михайловича, он обнял их за плечи и сказал уже спокойно и строго:

– Всем готовиться к походу. Выступаем в полночь. Огни не зажигать, никаких действий, которые могут быть замечены с соседних холмов или верхушек деревьев, не производить. И вообще – никакой суеты! Тихо, по-деловому. Все свободны, Юзбаша пришлите ко мне.

Разговор с Вани Атабековым был недолгим, потому что сам замысел  тихой операции   рождался не без его посильной помощи. Карягин наметил бросок на северо-запад через горы, где поближе на два десятка вёрст к Елисаветполю находилась тоже небольшая крепость Мухрат или Мухратаг, по сведениям Юзбаша сейчас совершенно свободная. А поскольку именно в том направлении было село Касапет, родное село Юзбаша, куда он уже не  раз ходил за провизией с егерями, то дорога  до села нескольким егерям была хорошо знакома. А вот дальше, следующие пять вёрст по чащобам, Вани сам брался провести отряд в целости и невредимости. Но сейчас Вани получил специальное задание.

Вышли, как и намечали – в полночь. Она была безлунной, а при свете звёзд даже в здешнем чистом воздухе много не увидишь. Вначале, как часто делают в горах, обмотали копыта и морды лошадей всяким тряпьём и они, идя в поводу у егерей, тенями скользнули из разобранного главного входа туда, где начинался крутой спуск и, по сведениям наблюдателей, персов не было. Любовь  их к удобному и просторному размещению на этот раз сослужила русским хорошую службу. Точно так же тихо выкатили вручную два орудия, вышли егеря и офицеры…

Разумеется, в персидском лагере нашёлся   дотошный человек, который поручил и ночью следить  за крепостью. Но его наблюдатели не заметили   ничего тревожащего. Всё так же безмолвны были высокие стены, всё так же завалены ворота. Только на башнях видны были  тени часовых, которые время от времени подавали друг другу факелами сигналы по всей окружности Шах-Булаха…  Так и докладывали начальству:

– В крепости всё спокойно!

Наутро по направлению к главному входу в Шах-Булах подошёл отряд личной охраны принца. Остановившись в сотне шагов, охранники дождались появления самого Аббаса-Мирзы, который, увидев заваленные по-прежнему ворота, поморщился брезгливо:

– Эти русские никогда не научатся вежливости и почтительности. Могли бы и  расчистить проход! И встретить, выйдя из ворот и складывая оружие.

Охране приказал разобрать завал. Те  боялись, что в каждое мгновение могут раздаться из крепости выстрелы, и  работали медленно, оглядываясь вокруг. Наконец, был сделан проход, и охранники склонились по обеим его сторонам в глубоком поклоне.

Принц решительно и быстро прошёл в ворота, где его встретили полная тишина и пустое пространство.

От такой пощёчины виалагд вначале просто онемел, потом начал в бессилии топать ногами.    Наконец, у него вырвалось что-то членораздельное:

– Где?! Куда!? Найти! Догна-а-ть!

В одно мгновение он превратился из всесильного командующего одной из самых мощных армий восточного мира в то, чем он был на самом деле, несмотря на дорогие одежды, драгоценное оружие и напыщенный вид. Он стал без всей этой шелухи не  известным уже далеко за пределами Персии своими победами полководцем, а обычным подростком старшего возраста (а ему только исполнилось шестнадцать лет!), которого обманули, не дали обещанную забаву и который в бешенстве жаждал теперь мщения.

Пир-Кули хан постарался мгновенно исчезнуть подальше от сиятельного гнева. С целой толпой сарбазов он бросился наружу. И первое, что он заметил, были следы людей, пушечных колёс и неотчётливые следы копыт, которые вели… к обрыву! Точнее, к такому спуску, по которому ни кони, ни пушки пройти не могли. Но в самом начале этого спуска следы вдруг вообще кончались! Все следы! Дальше ничего не было! И показалось сархангу, что русские сели на своих коней и взлетели на крыльях к небу…

Этого своего ощущения он принцу докладывать не стал, только сообщил, что русские все ушли в неизвестном направлении, поскольку следы их просматриваются только до угла крепости…

… А команда  во главе с Юзбашем уже давно ушла догонять отряд Карягина. Конечно, если было бы время, работу можно было   сделать лучше. И тогда персы вообще никогда не догадались бы, как ушли из крепости русские. Просто нужно было   уничтожить все следы до самой дороги на Касапет, выровнять, подмести каждый даже намёк на то, что здесь проходили и проезжали люди. Они успели сделать это только вокруг крепости. На виду у всего персидского лагеря работать не рискнули, придумали оставить следы нетронутыми до самого спуска…Только уже перед самым утром и уборщики, и  башенные часовые, все два десятка человек тонким ручейком поодиночке просочились через  потайной ход в густые кустарники и бросились догонять своих. На дороге следы отряда, конечно, остались. Скоро их обнаружат персы и организуют погоню. Нужно было спешить…


XX


А отряд продвигался медленно. Дело было даже не в дороге, которая уже через несколько вёрст вышла из леса и кустарниковых зарослей на открытое пространство. Это была незаметная обычная   дорога по скалистым горам, то и дело пересекавшаяся ручьями и каменными трещинами, которые и оврагом-то не назовёшь, потому что создали их когда-то землетрясения. Пешком перейти – просто, верхом – тоже, а вот пушки… Особенно, если везут их не крепкие артиллерийские кони, а уставшие и израненные люди. Одни тащат, другие помогают крутиться колёсам. Лошадей всего три. Егеря единогласно отдали их поручику Ладинскому с тяжёлой воспалившейся раной, практически одноногому майору Котляревскому, которому достались две пули и обе – почти в одно место на ноге, изрядно её разворотив тогда, когда не зажили ещё толком на той же ноге(!) две раны, полученные им  ещё при взятии Гянджи. Третья лошадь была по праву предоставлена полковнику, который, хотя и был  тоже ранен и дважды контужен, чувствовал себя неплохо. Но он всё время должен был кочевать из головы колонны в аръергард и обратно, чтобы всё время видеть реальную ситуацию. Котляревский даже сказал в шутку Карягину:

– Мы нынче, как моряки: всё по волнам – вверх-вниз, вверх-вниз. Даже расположились по штату: вы у нас флагман, адмирал, а я – с другого фланга, с хвоста колонны – контр-адмирал. Долго ли плыть-то ещё будем?

Посмеялись, хотя, в общем-то, было не до смеха: переход был очень тяжёл. Вскоре, всё на том же открытом пространстве, на виду у всего мира, отряд вынужден был остановиться. К этому времени Вани со своей командой, бежавшей почти всю дорогу, ещё не догнал отряд, и никто не мог сказать – далеко ли персы. В том, что они бросятся в погоню, никто не сомневался, хотя Карягин был уверен, что уловка в крепости задержит их на какое-то время.

Остановились перед очередной каменистой расщелиной-трещиной, до того неудобной, что и придумать что-то хуже было бы трудно. Для людей и лошадей препятствие это особой трудности не представляло, но вот пушки… Ширина трещины была такая, что пушки пришлось бы  скатывать на её дно, а потом поднимать их вручную по почти отвесному другому склону. Егеря прекрасно понимали, что другого способа здесь нет, поэтому, столпившись, обсуждали, как всё это половчее проделать. А Котляревский, подошедший со своим госпитальным аръергардом, с высоты седла смотрел на  унылое открытое пространство вокруг, и не видел на нём, как назло,  ни одного деревца и никаких кустов, чтобы хотя б фашины навязать, хоть чуть закидать трещину эту треклятую…

Но егеря уже услышали своего вожака – запевалу Гаврилу Сидорова, который додумался соорудить мосток из ружей. Они остались после убитых товарищей и   уже даже оружием не  были по причине отсутствия боеприпасов. Десяток таких ружей воткнули стволами между камнями, на них сверху уложили другие… Гаврила оглядел довольно хлипкое сооружение и пришёл к выводу, что тяжесть пушки оно выдержит, но уж больно неустойчиво всё… Нужно снизу держать, пока другие катят. Так и объявил. И первым спустился в расщелину и подставил под мосток спину. За ним пошли несколько самых рослых и сильных егерей. Когда все они приладились плечами да спинами держать поперечные ружья, чтоб не упали под пушкой, Гаврила крикнул снизу:

 – Давай, кати! С Богом!

Первая пушка была вытянута на другой «берег» верёвками и  руками егерей, поддерживавших её с обеих сторон. Прошла быстро. Только один из егерей, стоявших под мостиком, не выдержал тяжести и упал, обливаясь кровью из носа. Его тут же заменил другой. Кто-то предложил сделать передышку, но другие воспротивились: нужно кончать с этой работой быстрее, отдохнём уже на марше.

Пошла вторая. Она дошла до другого края и, уже зацепившись за него одним колесом, другим соскочила…

Над Карабахом взлетело дружное и отчаянное:

 – Держи-и-и-и!

Удержали. Выкатили. Только напоследок колесо ударило в висок Гаврилу Сидорова. Помочь ему чем-то было уже нельзя… А ещё через минуту обнаружили, что надорвавшийся Пётр Немухин тоже умер – тихо и незаметно в общей суете. 
 
Похоронили их быстро, здесь же, но всё же как победителей: на другой стороне проклятой расщелины, на взгорочке.

По уставу в походе при отсутствии священника молитву должен был прочитать старший начальник.  Карягин вышел вперёд:

 –  Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих: воинов и всех православных христиан, и прости им все согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное.

Молим Тя, Преблагий Господи, помяни в Царствии Твоем православных воинов, на брани убиенных, живот положивших за други своя, и прими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных, обагренных своею кровию, яко пострадавших за Святую Церковь Твою и за Отечество… Молим Тя, прими убо отошедших к Тебе воинов в сонм воев Небесных Сил, прими их милостию Твоею яко павших во брани за независимость земли Русския от ига неверных, яко защищавших от врагов веру православную, защищавших Отечество в тяжкие годины от иноплеменных полчищ… Аминь.

…Прощайте, истинно православные русские люди, верные царские слуги! Да будет вам вечная память!

Котляревский, учившийся когда-то в Харьковском духовном коллегиуме, отметил про себя некоторые неправильности в обряде, но стоял в стороне: устав есть устав. Карягин подошёл, когда колонна уже тронулась в путь:

– Пётр Степанович, меняю тебе задачу. Сейчас или через час вернётся Юзбаш. Если ничего не случилось. Тогда его команда, а они все там, дай Бог, здоровые, будет замыкать колонну. А ты, друг мой, по причине своей немощности, а также по причине горячки Ладинского, пойдёшь в авангарде, постарайся оторваться от нас. По дороге село армянское будет Касапет, так вот там главная твоя задача добыть как можно больше местной тутовки – караунджа. Она очень крепкая, горит синим пламенем. С удовольствием выпил бы, но она нам нужна, чтобы всех раненых обрабатывать. Так и объясни жителям тамошним, они найдут. Возьми, и там не задерживайся.  Если Мухрат не занят никем, располагайся, организуй оборону. Ладинского посмотри – открой, если омертвение или гноя много, иссеки омертвевшие куски, зашей рану, но ничем не закрывай, корпией прикрой от всякой мухи, чтоб свежий воздух доступ имел, чтоб подсыхала рана. Да, собственно, ты и сам знаешь…

Сам-то как? Надо ж было так угораздить! Это если ты после каждой битвы будешь в одну и ту же ногу раны добавлять, будет у тебя она  свинцовая, а? Ладно, Петя, всё равно ты мне ничего по правде не скажешь, знаю я тебя, ступай. Да, не мне тебя учить, но на подходе осмотрись хорошенько – нет ли там  кого. Если кто-то   есть, то ты себя не обнаруживай, жди нас.

Котляревский оглядел выстроившихся егерей своей «инвалидной» команды. Многие уже по дороге соорудили себе подспорья для ходьбы – всякие рогульки да опорные палки. Но и с такими «костылями» выглядел строй довольно уныло: почти у каждого были видны повязки, на многих из которых проступила и засохла кровь. Надо что-то делать, чтобы егеря могли дойти до какого-то спокойного места… Котляревский поднял руку, привлекая внимание:

 – Слушай приказ полковника Карягина. Он доверил нам пойти в авангарде и первыми достичь села Касапет, а после того – и  крепости Мухрат. Расположившись там, мы будем готовить оборону. Если нас обнаружат и нападут, мы вот этой нашей командой должны будем взять эту крепость. Задача трудная, но почётная. Именно мы будем биться за всех, пока они не подойдут! Всем всё ясно? Тогда вперёд! Один шаг делаем шагом, другие три – бегом! Вот так и добежим до Мухрата. 

В строю засмеялись.

– Что смешного я сказал?  Повторяю по-простому, по-русски: как хотите, как удобно, как можете, но надо быстро добираться. С Богом!
 
…Ожили соколики, встряхнулись, пыль дорожную с усталых лиц будто смыло сразу: Дело! Большое Дело! На нас ещё надеются, нет, нас пока не спишешь в резерв, мы ещё могём!

И побежали. Один шаг, три – вприпрыжку, ещё шаг – ещё три вприпрыжку. Раз! Раз-два-три! Раз! Раз-два-три!.. 

…Боже, как гудит голова! Как колокол в тёмную ночь… нет, сейчас не ночь, та ночь была ещё в юности, давно, в Ольховатке, в непросветную и неожиданную мартовскую пургу. Отец   болен,   в жару, а за окном – свист и вой, по тракту ни проехать, ни пройти. Какая же злая ярость  окружит случайного, если он здесь окажется, путника! Нет дороги, нет пути, у-у-у-у! Приблизился час волка, точнее –  стаи волков, учуявших лёгкую добычу. Куда направлять возок, где хоть какое-то жилище? Петька знает, что нужно делать: он укутывается  так, чтобы нигде не продувало, и поднимается на колоколенку церкви, где служит отец,   возле самого дома. А наверху – вообще ничего не видно. Нащупал вервие, качнул язык, ударил в самый большой колокол: бом, бом, бом… Один удар сильный, затем три быстрых… Нет это здесь, к Мухрату, шагать нужно так, как шутейно сказал, а колокол  бьёт и бьёт в смертельной круговертушке ровно и сильно. Сколько времени прошло?  Понять трудно. Только где-то внизу, во дворе услышалось ржание лошадей… Нет, показалось, это вьюга играет… И всё же… Одинокий, заблудившийся возок? Голоса!   Голоса! Люди!

Что-то с головой происходит, неужели раны воспалились? А Ладинскому, значит, ещё хуже…Тогда Котляревский с Лазаревым   встретились впервые.   Спаситель и путник. Семинарист и полковник. Так окончательно и бесповоротно решилась в ту ночь его судьба, когда колоколом вывел он из смертельной опасности возок с важным офицером. Его попутчик – какой-то харьковский чиновник – не в счёт. Долгая неделя жуткого ненастья. Долгое вынужденное сидение. Долгие разговоры,  разговоры до рассвета. Мальчишеская привязанность к героическому военному человеку. Пошедший на поправку отец. Предложение Ивана Петровича взять Петьку в военную службу, тем более, что если он сын священника из дворянского сословия, то со временем не будет препятствий к производству его в офицеры. Так оно и получилось. Через несколько месяцев прибыл в Ольховатку вестовой, велел собираться. Отрока Петра увезли неизвестно куда. Только одно было известно: увезли в русскую армию. На первоначальное обучение. Но не в какой-то лагерь, учили прямо в   поле, прямо в общем строю. 

 А  ему понравилась эта жизнь, понравилось учиться всему новому, ему доселе неизвестному. И служил он под внимательным взглядом издали своего опекуна Лазарева усердно. Рядовым Пётр Котляревский отличился при штурме Дербента, его произвели в подпрапорщики, а потом… Чего только не было потом! Блестящая проведённая им разведка перед битвой на  реке Иори под командой тогда уже генерала Лазарева, награда, повышение  обещали быструю карьеру. Но судьба распорядилась по-другому. Случилось убийство Лазарева помешавшейся грузинской вдовой царицей, после которого поступило предложение Цицианова стать его адъютантом. И… неловкий вынужденный отказ. Причина? В войска, в войска! Отомстить за Ивана Петровича! Цицианов понял, благословил. С тех пор – бесконечные бои, переходы, переезды… Прелести военной жизни, без которой Пётр Степанович  Котляревский уже себя не представлял.

…А с головой-то нелады… Майор поудобней устроил уже в который раз раненую ногу. По его расчётам уже вскоре должен был показаться Касапет. И как-то сама собой родилась в памяти молитва, слышанная им когда-то. Говорили, что так молились старцы в Оптиной пустыни:

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё святая воля Твоя…

…Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать, любить. Аминь».

Они, как говорили егеря, «дошкандыбали»  вначале до Касапета, потом, после  того, как им принесли два кувшина «караунджа» и провели обработку ран всем, как сами егеря говорили, «неполноценным», с деревенским проводником добрались до Мухрата, где, действительно, никого не было.   Несколько оставленных персами охранников бежали, сломя голову, как только увидели   людей с такими решительными и непреклонными глазами, что спасаться нужно было немедленно…

А отряд тоже благополучно дошёл до села, но именно здесь, в его окрестностях, русских настигла персидская конница. Хотя это было только название – персидская. На самом деле Аббас-Мирза потешил себя  мелким иезуитским вывертом, послав   хана Ибрагима-Халила и его сына Мехти с их тюркским конным ополчением догонять русский отряд. Дважды Ибрагим лихими налётами пытался снискать благоволение принца («Эх, и почему я, старый уже человек, должен заискивать перед этим мальчишкой?!»). В первый из налётов он даже  захватил у русских два их орудия, но израненные егеря, построившись в каре, не только отбили пушки, но и продолжали неуклонно продвигаться к Мухрату. Когда и второй налёт  был отбит самым решительным образом, и персы с тюрками потеряли чуть ли не половину своих соплеменников, Ибрагим  оставил свои попытки. Он объяснил принцу по прибытии назад, в урочище Кара-Керпи, что возле крепости – сильно изрезанная горами местность с узкими ущельями, что конница там не может действовать результативно. Это была правда, Ибрагим-Халил  не лгал. Ложь была  в сокрытии истинной причины возвращения. Хан больше не хотел получать такие тяжёлые пощёчины…

А принц… Принц по наивности ли малого возраста, то ли по состоянию души в этот момент был искренне восхищён русскими:

– Да это просто джинны какие-то! Наверно, тот   русский перебежчик умышленно  нас обманул, сказав, что там осталось менее двухсот егерей вместе с офицерами. Надо им как следует заняться, чтобы знал, к чему приводит ложь! Но даже если их там осталось пятьсот, они уже давно должны быть морально раздавлены мыслью о неизбежности поражения. Но нет! Эти Карягин, Котляревский и прочие Ладинские буквально выскальзывают у нас из рук раз за разом и продолжают наносить нам потери!

…Собравшиеся вокруг принца военные сановники и советники слушали с бесстрастными лицами, но в голове каждого из них, хотели они или не хотели, откладывалась мысль о том, что эти Карягины, Котляревские и прочие Ладинские, и вообще русские – как непобедимые богатыри бессмертны и возрождаются вновь и вновь из пепла…   

   Карягин, добравшись до Мухрата, пополнил ряды отряда армянами, добровольными помощниками из Касапета, запасся продовольствием и, осмотрев крепость, решил, что здесь, в случае осады, можно будет продержаться почти без боеприпасов около недели, потом всё равно придётся куда-то уходить. Отправил  обычный свой чуть ли не ежедневный рапорт командующему, где был главный вывод: «Теперь я от атак Баба-хана совершенно безопасен по причине того, что здесь местоположение не дозволяет ему быть с многочисленными войсками».

 В тот же день он написал ещё одно письмо. Ещё в Шах-Булахе порученец, который вёл переговоры, передавая ему требования Аббаса-Мирзы, сделал это не только устно, но и вручил Карягину письмо принца с предложением перейти на службу к Фет-Али-Шаху. Тогда было не до ответа, но сейчас Павел Михайлович счёл нужным на предложение пусть с опозданием, но ответить:

«В письме своём изволите говорить, что родитель ваш имеет ко мне милость; а я вас имею честь уведомить, что воюя с неприятелем, милости не ищут, кроме изменников; а я, поседевший под ружьём, за счастье сочту пролить мою кровь на службе Его Императорского Величества». Письмо подбросили в персидский лагерь местные жители.

Через некоторое время Карягин посчитал, что пора уходить. Он так и сделал. Персы перекрыли выход на юг частью своих войск, а сами отправились куда-то. А Карягин вывел остатки своего отряда на север, через горы, в сторону Елисаветполя, к селу Маздакерт, где и встретился с войсками Цицианова, шедшего навстречу объединённым армиям Фет-Али Шаха Каджарского и его сына Аббаса-Мирзы.

Окончательное решение о наградах за подвиги принимал, конечно, не Цицианов. Но представлял  именно он. А награды потом последовали, и немалые. Это была   золотая шпага с надписью «За храбрость» лично от государя полковнику Карягину, Котляревский был награждён орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом, Ладинский стал кавалером ордена Святого Георгия 4-й степени, многие получили повышение в чинах… Особую награду получил армянин Вани Атабеков из рода меликов, ловкий и вездесущий Юзбаш. За огромную помощь российским воинам ему был присвоен чин прапорщика, вручена золотая медаль и была назначена пожизненная пенсия в двести рублей. Но всё это было потом. А тогда…   

Цицианов обнимал офицеров, на виду всего строя так же сердечно обнял Атабекова и вручил ему свои серебряные карманные часы, приказав сделать соответствующую дарственную надпись. При этом   сказал:

– Каждый раз, когда ты   откроешь крышку и будешь слушать эту мелодию, ты   вспомнишь эти дни, когда дружба помогала сражаться с нашествием. Передай потом эти часы и эти воспоминания своему сыну. Сын твой тоже пусть передаст эту память своему потомку. И так будет долго, потому что  ваш героический род не закончится, не пресечётся никогда!

  Все войска, ещё только уходящие на битву, в парадном строю приветствовали их – с битвы пришедших, через голод, ранения и преследование целой армией прошедших, жизней не жалевших и выстоявших, несмотря ни на что! И были крики «Ура!», били барабаны и перед героями  склонялись знамёна…


XXI


В тот же день, уже к вечеру, отряд пошёл из Маздакерта в Елизаветполь на лечение и пополнение. А ещё через неделю, когда Аббас-Мирза появился со своей армией у Шамхора, состоялась ещё одна  встреча персов с Карягиным.


  Каким образом сардар Пир-Кули-хан узнал о передвижении    русского обоза, нетрудно было догадаться: тюркских соглядатаев вокруг было много. Как правило, они внешне никак себя не проявляли, не говоря уж об открытом вооружённом сопротивлении. Всем им более было свойственно действовать коварно, исподтишка, когда сила была на столь нелюбимой ими русской стороне. Другое дело, – когда поблизости возникал столь привычный им  хозяин. Уж тогда они были готовы на всё – и на тихое предательство, и на  демонстративные убийства.

Вот и в этот раз: не успел обоз выйти из Тифлиса в Елизаветполь, как всё его продвижение  сопровождали  невидимки-наблюдатели, тут же  докладывавшие обо всём персам. Обоз был небольшой, но в нём, кроме продовольствия, были и боеприпасы. И то и другое – вещи, во время войны остро необходимые любой стороне. Когда обоз приблизился, не зная этого, к недавно разместившемуся в тех местах лагерю персидского принца, его полководец-сардар действовал быстро: для полной уверенности в успехе Пир-Кули-хан отправил на захват  большой отряд, включив в него даже орудия. Хотя… Три десятка тяжело гружёных арб, сопровождаемые тремя десятками грузин-арбакешей и таким же количеством русских солдат и без того не представлялись трудным для захвата объектом.

Но при первом же появлении неприятеля эта гусеница телег с грузами сумела свернуться в  кольцо и ответила нападавшим таким огнём, что волей-неволей сардару пришлось пустить в ход артиллерию. Быстрый и бесшумный налёт не получился. Гром пушечных выстрелов  нёсся и к персидскому лагерю, и в другую сторону – к русским. А ближе всех оказался  батальон егерей Карягина. И он немедленно пошёл на помощь.

А дела на месте боя были плохи. Погиб поручик Донцов, командир обоза, который отказался от предложения сдаться, захвачен в плен прапорщик Плотневский. Оставшиеся без командиров солдаты и возчики-грузины отчаянно отстреливались, нанося персам немалый урон, но долго ли они могли продержаться против орудий?

А помощь пришла совсем не с той стороны, откуда её ожидали. Карягинцы обошли нападающих с фланга, захватили орудия и открыли огонь по побежавшим к своему лагерю персам. И вот тут произошло чудо. Неизвестно, откуда, но в громе выстрелов кем-то было услышано имя Карягина. То ли  в азарте боя кто-то закричал: «Карягинцы, вперёд!» или что-то в этом роде, то ли кто-то из персов, когда-то спасшихся от Карягина, узнал его в лицо (а это было нетрудно, потому что Карягин, как всегда, шёл в атаку впереди всех), но по нестройным рядам персов понеслось: «Карягин, Карягин!». И началась паника. Это имя слышали многие и знали, что с этим именем пощады не будет. Толпа бегущих персов ворвалась в свой лагерь, буквально сметая всё на своём пути, и продолжала бегство, но уже со всеми остальными войсками. Им вдогонку летела картечь из оставленных ими же пушек!

После боя посчитали трофеи. Батальон, выступивший против многотысячной армии, захватил весь вражеский лагерь со всеми знамёнами, с огромным обозом, несколькими орудиями и множеством пленных. Удача была на стороне не только русских егерей, но и грузин- погонщиков, которые в бою сумели ранить и захватить очень важную персону. Как известно, после смерти грузинского царя Иракли, настоявшего на вхождении Кахети   и Картли  в состав Российской империи, два его сына не приняли это решение и стали воевать против своей родины на стороне злейшего её противника. И Александр, и Теймураз командовали у персов довольно крупными подразделениями и не однажды напрямую сталкивались с русскими войсками, почти всегда, впрочем, терпя в этих боях поражение. Так было и на этот раз. Был захвачен предатель своего народа бывший принц Теймураз Ираклиевич.

Этот бой был тем камешком, с которого начинаются лавины. Уже собранные Цициановым войска  окончательно разбили персов на речке Загам вблизи от Елизаветполя. На этом военная кампания 1805 года была окончена. Главным её героическим эпизодом стал поход отряда полковника Карягина. Если бы не яростное его сопротивление, если бы не ловкость и стратегическая смётка его командира, не помощь армянского населения, персы  прошли бы через Карабах до Елизаветполя, но на этом не остановились бы. У русского командования просто не было   времени для подготовки к сопротивлению, к защите  грузинских земель… Отряд Карягина дал Цицианову три недели на подготовку к отражению противника.


XXII*


…Много-много лет спустя широко распространилось выражение «История не имеет сослагательного наклонения». Тихая, тайная ложь кроется в этой фразе! Вся история, какую страну ни возьми, состоит из множества «если», и каждый человек на своём месте или делает «если» историей или не делает, после чего для него история кончается. История пишется только теми, кто сумел преодолеть все эти сонмы больших и маленьких «если»… 


…Бездеятельное сидение под непрерывным орудийным обстрелом всегда морально угнетает войска. Эту прописную истину полковник Реут почувствовал уже и на себе, человеке, на плечи которого легло очень много разнообразных забот. И что уж говорить о рядовых, единственное реальное дело для которых – встреча с противником? А если этой встречи всё нет и нет? Если этот противник всё   ждёт, когда же яблочко само упадёт ему, лежащему под деревом, да прямо в рот? А сами-то кидают и кидают «яблочки» из пушек! Под непрерывный грохот забредают в голову и воспоминания всякие, и недовольство  даже несущественными мелочами…Тут уж невольно зарождаются ссоры, легкие переругивания, подшучивания друг над другом, а в результате – мелкие обиды. Тревожные симптомы неладной ситуации, которые усугубляются ещё и тем, что и младшие офицеры заражены уже этим всеобщим раздражением, и уже не следят, как то следует, как то положено им по рангу, за душевными движениями своих подчинённых. Нужно как-то людей приободрить, стряхнуть с них пыль этого бездеятельного нигилизма!

Иосиф Антонович вызвал к себе Шутова и Микаэла, заранее озаботившись тем, чтобы никто об этом «совещании» не узнал даже случайно. В том, что эта парочка умеет держать язык за зубами, он уже убедился: в крепости очень все удивились чудесному появлению муки. Расспросы, какие всегда возникают в таких случаях, ни к чему не привели: все только пожимали плечами…

Полковник, ещё не сказав ничего, обошёл   Микаэла, осматривая его со всех сторон. Осмотр парня его удовлетворил, и тогда он приступил к сути дела:

– Нужно, чтобы ты, Миша, пришёл бы в крепость снаружи. Причём, так, чтобы даже я тебя не узнал. Ты будешь якобы лазутчиком из Тифлиса и принесёшь с собой письмо, которое я тебе   дам. Знаю заранее, что вы сейчас мне зададите вопросы: а зачем, а нет ли здесь какого-то предательства или подвоха. Сразу объясню: это нужно, чтобы людей наших обнадёжить тем, что скоро помощь будет, нужно только ещё потерпеть немного. Обеспечивать секретность и успешность операции будете вы, Шутов. К вечеру я подготовлю письмо, передам вам лично в руки. О нём знают  только три человека. Это вот мы трое. Заранее подготовьте нужную одежонку, амуницию, если надо. Особо озаботьтесь неузнаваемостью Микаэла. Рано утром он вроде бы поднимется по скалам из ущелья, подойдёт к  главным воротам, караулу скажет, чтоб срочно отвели ко мне. Уйти можно только ночью. До этого времени придётся посидеть под арестом. Едой Шутов обеспечит, какая будет.

Всё прошло, как по писаному. Утром в ворота раздался громкий стук. Переполошившиеся караульные никак не могли понять: кто это стучит, если за дорогой всё время велось наблюдение, и никого на ней не было. Не открывая ворот, долго расспрашивали, потом всё же приоткрыли створки. В них протиснулся горбатый и хромой скрюченный мужичок, то ли грузин, то ли армянин, в накинутом капюшоне, с клюкой и  довольно грязной торбой. Повели его прямо к полковнику, у которого уже началось утреннее совещание. 

Посланец оглядел присутствующих:

 – Я должен передат  писмо господину полковнику Реуту, но писмо это секретное.

Реут протянул руку:

– Ничего, секреты мы сохраним. А то, что не секретно, конечно же, должно быть известно моим боевым товарищам.

Он долго и внимательно читал бумагу, потом аккуратно сложил её и спрятал. Шутову, стоявшему возле дверей, велел отвести посланца в уединённую комнату и поставить караульного. Когда они ушли, обратился к присутствующим:

–  Могу обрадовать вас: в Тифлисе заканчивается формирование ударного сводного полка, который вскоре выступит к Шуше для освобождения её от блокады. Так что ждать нам осталось не так уж много. Нам нужна всего лишь одна «мелочь»:  как можно больнее бить перса при попытках штурма крепости, что мы, кстати, успешно делаем и будем это дело продолжать…

…Ночью посланника освободили, проводили с подчёркнутым почётом до ворот, выпустили. Провожавший его Михайлов всё-таки не удержался, спросил:

 – Слушай, кацо, как ты в темноте по скалам дорогу находишь? А если персы твои тропы выследят?

 Посланец взмахнул  рукой в характерно тифлисском пренебрежительном жесте – указательный и большой пальцы растопырены, остальные сжаты в кулак –   засмеялся негромко, сказал  что-то по-непонятному.

И   растворился в темноте…

Вернувшись, Михайлов доложил, что посланец убыл, только напоследок сказал что-то про персов, наверно, по-грузински.

–  Хоть что-то запомнилось?

– Почему «хоть что-то»? Дословно запомнил. Не ручаюсь за  произношение, но звучало это так: «Вирма раицис, хурма рахилия!».

Реут усмехнулся:

– С грузинским у меня похуже, чем с армянским, но выражение знакомое. Это пословица. Переводится примерно так: «Откуда знает осёл, что такое хурма?». А и он прав, этот… грузин. Действительно: откуда персам знать все здешние закоулки?

…В это же самое время Шутов, только что втащивший Микаэла на стену, скручивал верёвку и ворчал:

– В другой раз помощник понадобится… Тяжёл ты, Мишка!

Микаэл торопливо переодеваясь, освобождаясь от  накладного горба, весело сверкнул зубами:

  – Если так дело пойдёт, на другой раз я уже сапсем лёгкий буду!

Фёдор шутку поддержал:

 – Согласен. Один с тобой управлюсь. Живы будем – не помрём!

 
…Весть о содержании письма мгновенно разнеслась по всему гарнизону и вселила хоть какие-то надежды. Возможно, не без помощи тюрок, достигла она и  лагеря персов. Впрочем, судя по всему, среди осаждающих тоже появились  какие-то течения в связи с долгим пустопорожним сидением. Может быть, это были мечты о богатом Тифлисе, который не терпелось разграбить, а кто-то, возможно, просто жаждал крови… Так или иначе, но очень скоро, буквально через два дня, осаждённые узнали об этом практически. Сафар и Ростом Тархановы, сидевшие, казалось бы, безвылазно на своей мельнице с отрядом обороны, имели, оказывается обширнейшую сеть осведомителей, в том числе и в персидской армии. Один из них,   передал срочное сообщение:  через два дня начнётся ночной штурм крепости. Более того: он даже уточнил, что эта попытка будет сделана со стороны Елизаветполя, но не по главной дороге, а по её крутым склонам.


   Разумеется, Иосиф Антонович отдал соответствующие распоряжения. Был зачитан его приказ, где были и такие слова: «Я совершенно уверен, что всякий из моих сотоварищей  по долгу присяги, чести, преданности к государю и любви к отечеству неизменно будет исполнять свою обязанность, не щадя себя до последней капли крови. Имея в виду непременное правило – победить или умереть и тем заслужить бессмертную славу».

Гарнизон подготовился. В назначенную ночь каждый часовой особо прислушивался к каждому звуку. Если бы не это, то какие-то поскрипывания и шорохи, звуки осыпавшихся камешков могли остаться без внимания. Но на сей раз при первом же подозрительном звуке условный сигнал был подан мгновенно. По тревоге пушкари и егеря заняли исходные позиции на стене и на валу перед стеной. Все промежутки между стрелками были заполнены армянами-ополченцами. И всё это было сделано   гораздо тише, чем пробирались, готовясь к решительной атаке,  сарбазы, потому что нападавшие явно были уверены в том, что их не обнаружили. Все они, а было их никак не меньше двух-трёх тысяч, тащили с собой штурмовые лестницы и огромные вязанки лозы, которыми предполагалось завалить оборонительный ров.

Накануне в персидском лагере произошёл ожесточённый спор. Командующий войсками отказался выполнить приказ принца! Это была неслыханная ситуация, которая для полководца могла окончиться весьма печально. А речь шла об идее, которую выдвинул Аббас-Мирза. Уже одним фактом такого решительного вмешательства в военную операцию он показал, что со времён начала его участия в войнах прошло немало времени, что он уже далеко не тот сумбурный и  порой вздорный парнишка, которому никто не мог прекословить, не рискуя лишиться головы. Да и в сложную науку восточного военного коварства английские военные советники, а если проще, – то   обучающие наставники, внесли немало нового. А этот сарханг отстал от их науки и никак не мог принять и выполнить приказ, по которому уже были привезены из окрестных сёл несколько сотен армянских  женщин и стариков, которых англичане  советовали поставить впереди наступающих и заставить тащить все эти фашины и лестницы. Русские, говорили добрые учителя, никогда не станут стрелять по безоружным, поэтому  можно будет подойти к стенам и рвам максимально близко. И вот в тот момент, когда принц уже потирал руки в предвкушении успеха, этот осёл отказался выполнять такой приказ. Он, конечно, находил убедительные доводы, говоря о том, что женщины, в силу своей природы, никогда не смогут бесшумно подойти к крепости. Они обязательно поссорятся, начнут кричать друг на друга, и операция будет сорвана. Кроме того, говорил он, участие женщин в военных действиях противно воле Аллаха, и он не может действовать этой воле вопреки.

Пришлось на время забыть сам такой факт неповиновения и сделать вид, что довод о сохранении тишины во время атаки – вполне может быть серьёзным соображением военачальника. Пришлось от этой мысли отказаться.

 …Шаг за шагом, осторожно и, как казалось им, неслышно персы продвигались всё ближе и ближе… Вот они уже на расстоянии меньше ружейного выстрела. Наступал момент, от которого часто в сражениях зависит победа. Момент первого выстрела, первого залпа. Выстрелишь позже, – а   атака уже началась, штурмующие уже перед рвом, выстрелишь раньше, –  наступающие успеют   предпринять какой-то другой манёвр… Егеря ударили вовремя. Артиллеристы сыпанули свою картечь по наступающим тоже вовремя. Но самое главное: одновременно по всей линии наступления обороняющиеся подожгли подсветы, старый приём для ночных боёв, когда костры из всего, что, облитое нефтью, может долго гореть, освещают противника, мешая тому целиться и помогая защитникам крепости…Стрельба велась строго по  предварительной инструкции: не стрелять по нападающим, стрелять только по…  одному сарбазу, которого ты видишь на мушке. И если ты увидел, что «твой» сарбаз уже не встал, только тогда ищи себе другую цель.

Стреляли егеря хорошо, ополченцы стреляли не хуже. Недалеко от Фёдора с Микаэлом устроилась Хатун-ворскан. Может быть, во всей линии обороны не было ей равных по степени спокойствия! После каждого  своего выстрела женщина начинала перезаряжать ружьё не сразу. Она всматривалась, убеждалась, что этот несъедобный зверь больше не встанет, и только тогда укрывалась за стеной, быстро и ловко вновь заряжая ружьё своё. Микаэл что-то крикнул ей. Она оглянулась, улыбнулась, ответила. Фёдор полюбопытствовал:

– Ты это что спросил, Миш?

– Спросил – бивает промах или нет. Она говорил – нет, не бивает. Один стреляет, один сарбаз, один стреляет, один сарбаз…

Фёдор помахал Хатун рукой, и тоже получил в ответ улыбку и память до конца жизни о прекрасном мгновении, промелькнувшем в разгар жестокого боя: взгляд искоса, чёрный блестящий глаз за прядью выбившихся из-под платка волос…

 Все офицеры, включая полковника Реута, были на линии огня с ружьями, потому что противника не достанешь пистолетом и саблей, он ещё для этого далеко. Ну, и слава Богу! Пусть ложится в землю там, подальше…Возле гянджинских ворот так же, как и в других местах, вместе с русскими держали оборону армяне. Старый вояка Агабек Калантарян то и дело перебегал вдоль линии стрелков, отдавая команды, а то и сам постреливал в нападавших. Ни на шаг от него не отставал его внук Ованес, которого все величали Ванькой. В свои пять лет он ещё не знал, что  за стенами крепости, где он родился и рос, существует огромный мир. Всё, что он знал и любил, умещалось вот здесь, на этой горе, за этими стенами, под крышей родного дома… Дед пытался отогнать его домой, но Ванька упрямо не отставал. Что откладывалось в эти минуты у него в голове – только одному Богу известно. Разве кто-либо из стрелков мог предположить, что бегает, утирая нос, будущий генерал русской армии Иван Давидович Лазарев, что прославится он по всей России в войнах с другим страшным противником его народа – с турками, при взятии Карса и других крепостей!

…Разгром был полный. Сарбазы побросали всё своё штурмовое имущество, которое потом долго собирали русские, и пустились наутёк, усеяв склоны горы трупами…

Утром Миклашевский, наблюдая за тем, как похоронная команда персов  под белым флагом забирает убитых  с крутых каменистых спусков, сказал стоявшему рядом Реуту:

 – Завтра-послезавтра следует ожидать очередную попытку переговоров.

Реут молча кивнул: да, скорей всего.

Как в воду глядели. Посыльный появился уже на следующий день. На сей раз персы предлагали встречу у них в лагере. После ухода посланца, офицеры долго обсуждали – кто будет вести переговоры. Кандидатуру Реута отвергли единогласно: не положено руководителю обороны самому влезать в это дело. После долгих споров решили просто кинуть жребий. Он достался Клугенау, чем Реут  был очень доволен: он уже успел хорошо узнать хладнокровие соратника, его рассудительность и в то же время совершенно сумасшедшую смелость. И уж в случае с ним можно было быть уверенным в абсолютно точном исполнении инструкций, выработанных военным советом.

Утром, в назначенный час, Клугенау верхом вместе с переводчиком стал спускаться по дороге, по которой  недавно шла эвакуация из Чанахчи. Давно уже всем известная аккуратность майора на сей раз была доведена до совершенства: мундир на нём выглядел абсолютно новеньким и сидел, будто шили его в самых знаменитых портновских мастерских. Всё металлическое сверкало, это касалось не только орденов и знаков различия, но и всей конской сбруи да и самого коня: зная, как персы придирчиво относятся к конским статям, отбирали из имеющихся коней лучшего. И он – тонконогий, танцующий, лёгкий, не приспособленный для тяжёлых походов – вполне подходил для дипломатической миссии, с которой Франц Карлович направлялся в стан неприятеля.

В конце спуска с шушинских высот их с переводчиком ждала группа всадников, которых можно было называть по-разному: сопровождение, конвой, почётный караул, но Клугенау, усмехнувшись про себя, назвал их наиболее приятным для его слуха словом: эскорт.

В лагере всё было сделано по высшему разряду дипломатического протокола: стояли шеренги сарбазов, завывала протяжная музыка, гремели барабаны, гвардейцы салютовали, развевались знамёна полков, и были они в великом множестве… Всё говорило о том, что русский переговорщик прибыл в лагерь правителя, соблюдающего международные требования. Всё стремилось подавить пышностью и великолепием и прямо, грубо напоминало этому русскому, что прошлые переговоры прошли совсем не так, а с завязанными глазами, а затем в полуразрушенном бывшем ханском дворце… Клугенау легко спрыгнул с коня, даже не оглянувшись – взяли ли его под уздцы. Каждый его жест и поза показывали абсолютное спокойствие и уверенность в своей силе. А главное – в своём праве держать себя так на своей земле.

Клугенау был готов к достаточно долгому ожиданию, которое входило в восточный этикет, но ждать пришлось недолго: полы роскошного шатра распахнулись и вышел сам Аббас-Мирза. Рано начав свою военную карьеру, принц превратился из импульсивного и не очень складного подростка в восточного красавца-мужчину с густыми сросшимися бровями, перевалившего за   средний возраст. И речь его после первых же приветствий, переводимая стоящим рядом драгоманом, уже одними интонациями дышала силой и… взглядом сверху на человека, который сам по себе ничего не значит, который просто служит инструментом для передачи требований принца командованию противника.

– Я думаю, что ваше начальство уже оценило наше милосердие и снисходительность. Думаю, что одобряют их и жители города. Мы терпеливо ждали, когда же вы одумаетесь и разумно подойдёте к нашему предложению о сдаче крепости. Однако, этого не произошло. Мои славные многими победами войска и моя непобедимая гвардия уже несколько дней требуют от меня решительного штурма…

…Пока драгоман   озвучивал смысл речи, Клугенау очень осторожно, скользящим равнодушным взглядом разглядывал этого переводчика. Он узнал его сразу, встреча их у ворот крепости всплыла в памяти в мельчайших деталях. Как он тогда сказал? «Я такой же русский, как и вы»? Осторожно, осторожно, Клюки! Нельзя показывать свою заинтересованность в ком бы то ни было…

– Но я не хочу проливать кровь попусту, поэтому-то я и  выдерживал паузу в надежде на то, что вы правильно оцените обстановку и наш огромный перевес. Ведь  у меня немало задач, которые мне предстоит решить, а я теряю попусту время! Поймите, майор,   мы ведь ведём разговор не о заключении мирного договора. Не-ет! Мы просто обговариваем условия сдачи крепости. А о мире мы поговорим как-нибудь потом, когда я дойду со своим войском до Москвы. И не старайтесь спрятать вашу скептическую улыбку! Если это удалось Наполеону, почему бы не попробовать мне? Когда мы  полностью вернём себе Закавказье, а это будет весьма скоро, весь мир увидит, что Россия – мыльный пузырь, на который не нужно оглядываться, он сам лопнет. Вслед за Закавказьем поднимется весь мусульманский Северный Кавказ. За ним пойдут вместе с Тегераном и Стамбулом мусульмане Поволжья и Крыма. И вообще – Иран и Турция будут не вечными соперниками из-за территорий. Перед нами откроются огромные просторы, а потому нам нечего будет делить, мы станем верными союзниками. А против этой мощной  громады не устоит никто! Подумайте об этом, майор!

Клугенау молча выслушал речь, в которой ему отчётливо послышались предвещающие звоны будущих тревог. Огромных тревог вполне предсказуемого будущего. В ответ он сказал лишь, что не имеет полномочий вести переговоры о капитуляции. Если же персидской стороне угодно вести разговор именно на эту тему, то целесообразнее было бы обратиться к генералу Ермолову, чтобы он принял решение на своё усмотрение. И он, разумеется, пойдёт навстречу предложению персидской стороны, если только посчитает, что Карабах ему не очень нужен.

Дослушав перевод, принц утратил прежнее спокойствие:

 – Не надейтесь получить помощь! Петербург  далеко, там, говорят, свои немалые внутренние проблемы, борьба за власть, им там не до Закавказья. А здесь… Уверяю вас, что располагаю самыми достоверными сведениями: Ермолова уже давно нет в Тифлисе. Более того –  город вообще уже покинут русскими!

На этом встреча закончилась. Не успел Клугенау возвратиться в Шушу, как начался долгий усиленный обстрел крепости. Всё возвращалось на круги своя… И снова и снова – непрерывные дежурства, караулы, наблюдение, готовность, обстрелы в самое неожиданное время… Пушки могли загрохотать на рассвете, ночью… Как это напрягало и утомляло защитников крепости! Персы это, конечно, знали, на том и строился их расчёт: не давать покоя, держать в постоянном ожидании сюрпризов. Это да ещё непрерывное ощущение голода должны были сломать упрямцев! Они сгибались, да, это чувствовалось по многим признакам, они гнулись… Но не ломались! Аббас-Мирза уже представить себе не мог, как можно существовать в этом аду, зная, что стоит только кивнуть головой – и всё это кончится! Нужно только больше обещать, обещать, обещать! Он снова послал своего драгомана с требованием ещё одного тура переговоров. Предварительное условие было только одно: на переговоры должен приехать тот же майор, что и в прошлый раз.

Перед назначенным выездом Реут посидел на дорожку с Клугенау.

– Давай, Франц Карлович, в том же духе действовать. Ах, если  не еда, так мы сидели б, не зная беды. Отбиться – всегда отбились бы, но вот на голодное брюхо… А ведь боятся они нас! Боятся, что если они снимут окружение и пойдут дальше, то мы выйдем, и будем обрубать им хвост.

 – Так-то оно так… Но и вы знаете, Иосиф Антонович, что это невозможно. Боеприпасов мало, если мы выйдем в поле, то нас перестреляют, как вальдшнепов на тяге. Одна засада, другая – и вопрос будет решён.   Кроме того, выходить без пушек просто нельзя. А лошадей мы, Иосиф Антонович, всем дружным гарнизоном и добровольно присоединившимися жителями уже давно съели практически всех. Остались лёгкие кавалерийские кони, вроде того, на котором я сейчас на свидание с принцем поеду, но ведь этот красавец пушку везти не сможет! Так что танцуем от того, что мы имеем.

– Но ведь Мирзавец этого не знает! Вот пусть и не знает дальше. Наш портрет, который ты представишь ему, должен выглядеть так: мы сидим себе за очень крепкими стенами на очень высокой горе и ждём поддержки, о которой уже благополучно попросили и которую нам обещали. А поэтому нам спешить некуда! Но! Мы очень дисциплинированный гарнизон, поэтому мы поступим только так, как прикажет начальство…Как только прикажет… Вот только…

– Это мы в прошлый раз уже говорили. Помнится, что во время первой войны в подобной ситуации тому же Аббасу Карягин говорил подобное…

– Да какая разница! Долдонь всё то же самое. Мол, ты – усердный служака и ни шага без приказа не сделаешь. Изображай этакого исполнительного болванчика. Напирай на то, что с командованием у нас поддерживается регулярная переписка, и на каждый свой шаг мы получаем письменное подтверждение. Надеюсь, он не вспомнит, как Карягин в Шах-Булахе говорил ему то же самое. Хотя… Скорей всего вспомнит. Повзрослел с тех пор, опыта набрался. Так вот с высоты своих взрослых лет пусть сейчас считает нас чурбанами неотесанными, повторяющими всё тот же приём, – всё равно держись такой линии…  А кто из нас чурбан, – посмотрим потом, когда это всё кончится…


  …Клугенау уехал, как и в прошлый раз, при полном параде. Реут смотрел ему вслед, и что-то свербило в голове, какая-то фраза или недомолвка в предыдущем разговоре… Потом вспомнилось: да, о переписке с начальством. Реут не затрагивал эту тему даже со своим заместителем Миклашевским, потому что правда, выплыви она наружу, могла бы резко снизить настрой гарнизона, а то и породить всякие совершенно ненужные мысли. Дело в том, что переписки вообще не было уже давно. Было, правда,   вымышленное письмо из Тифлиса, «секретное», но и оно было вызвано именно отсутствием переписки, а видимость её нужно было поддержать. А на самом деле не было ни приказов, ни начальственной ругани, ни дружеской хотя бы словесной поддержки, ни честного раскрытия карт общего положения. Реут одного за другим посылал лазутчиков, способных проникнуть за вражеское кольцо, четверо ночной порой делали такие попытки, но… Двое, будучи обнаруженными, сумели отбиться и вернуться назад, о судьбе двух других ничего не было известно…

Постепенно в душу начинало вкрадываться ощущение полной покинутости и забвения. Гарнизон стал казаться брошенным на произвол судьбы. Так что держи это, Иосиф Антонович, в голове крепко и не выпускай взбалмошную птицу-сороку, птицу-тревогу, чтобы её не заметил кто-то другой.

… На этот раз официоза не было. Не успели принцу доложить, что прибыл майор Российской Императорской армии Франц Клюки фон Клугенау, из шатра буквально выбежал в нетерпении Аббас-Мирза и сразу же, без предисловий, выпалил:

 – Ну, что ваш полковник? Всё ещё уверен в своей недосягаемости? Пора бы ему подумать о бренности нашей жизни и позаботиться о себе и своих подчинённых!

Клугенау изобразил некоторое смятение, которое должно было показать принцу, что ему неловко говорить такие вещи, но он вынужден это делать:

– Я не могу, как бы мне ни хотелось этого, солгать перед вами. Мне поручено сказать, что мы оставим Шушу только по приказу нашего командующего Ермолова.

Принц ждал другого ответа. Он медленно подошёл вплотную (гвардейцы напряглись, положили руки на рукояти шашек), заглянул в глаза майору.

 – Ты, наверно, этого не знаешь, но я сейчас имею полное законное право казнить тебя, пытать, бросить тебя в зиндан, наполненный скорпионами, фалангами, кара-куртами и змеями. Выбирай то, что тебе больше нравится. Ты с твоим европейским происхождением и воспитанием сейчас грубо нарушил этикет и оскорбил меня. Как ни пытайся угадать, в чём твоя ошибка, ничего у тебя не получится, потому что я могу придумать тысячи поводов для мести за обиду. На сей раз это будет обращение ко мне без соответствующего титула. Ты, как мне сказали, «фон». А я родом и властью в десять раз выше тебя! Имею я право на произнесённый вслух титул? Как тебе такой поворот? Легко, правда? И вина объективно есть,  и закон на это есть!

…Это был удар ниже пояса. Клугенау действительно допустил такую ошибку.  Нисколько не изменившись в лице, он лихорадочно искал выход из положения, но неожиданно Аббас-Мирза продолжил:

– Впрочем, я готов простить такое непочтение, не заметить его. Я подумал над вашими словами («Снова на «вы» перешёл!», подумал Клугенау) и решил пойти вам навстречу. Давайте посылать к вашему командующему вашего же офицера, желательно вас лично, с нашими предложениями.  Безопасный ваш проход мы обеспечим, а до получения ответа обе стороны прекратят боевые действия. На случай получения положительного ответа мы должны договориться об условиях, на которых гарнизон покинет крепость. Это мы сделаем сейчас же. Прошу!

И он сделал приглашающий жест в сторону своего  шатра.


…Докладывая Реуту о результатах, майор передал ему лист, на котором были аккуратно записаны драгоманом все условия… не капитуляции, а выхода гарнизона из крепости. Здесь упоминались не только знамёна, оружие и соответствующие почести войскам, которые не побеждены, но выполняют волю своего командующего. Реут, изучая список, удивлённо поднял брови:

 – О-о-о! Он даже орудия вывезти милостиво позволил! 

– Ну, вот на этом пункте мы едва не разошлись. Обычные пушки он сразу согласился выпустить. А вот две шестифунтовые он пожелал иметь своим трофеем. Причём, упёрся почему-то прочно и  дошёл даже до того, что объявил это своей последней волей и вообще вышел из шатра, прекратив разговор. Я, естественно, заметил, что в таком духе продолжать переговоры не имеет смысла и засобирался уходить. Ах, Иосиф Антонович, с каким пылом бросились ко мне его сарханги-полководцы и всякие присутствовавшие  при разговоре ханы. Они буквально умоляли меня сделать принцу уступку, как будто он капризный мальчик, потребовавший для себя новую игрушку. Я подождал, пока их фонтан иссякнет, и сказал, на мой взгляд, очевидную вещь:

– Постарайтесь объяснить принцу, что его требование, может быть, и вполне обосновано. Но из-за этого переговоры могут быть сорваны. А если устранить и это препятствие… Впрочем, подумайте сами: как я уже слышал, принц замыслил поход к  Москве. А ежели это так, и он надеется на победу, то он вполне сможет там взять таких и даже более крупных пушек сотню, если не больше. Так стоит ли из-за таких пустяков, как две всего пушки, терять драгоценное время?

…И подействовало! Вскоре мы уже подписали вот эти бумаги.
Перемирие заключено на девять дней.


…По условиям перемирия под гарантию безопасности с обеих сторон произошёл обмен заложниками-аманатами. С персидской стороны прибыли два омрачённых своей судьбой хана. Из Шуши выехал по его собственному настоянию комендант крепости Челяев. Он сказал Реуту, что по уставу  он сейчас единственный, кто может быть в залоге. Персы, разумеется, хотели бы получить знатных, родовитых лиц, но, за неимением в настоящий момент таковых, роль заложника должен сыграть человек официальной должности: или командир, или его заместитель (что, разумеется, невозможно), или комендант – майор, находящийся на должности полковника. Другого варианта у нас попросту нет.

Реут смотрел на этого скромного офицера, исправно служившего в меру своих сил Государю, не выделяясь какими-то качествами. Но вот пришёл час, и   явился мужественный человек, который прекрасно понимает, что жизнь его с этого мгновения будет зависеть уже не от него самого, а от течения дел, от случайности, от провокации, от каприза виалагда Аббаса-Мирзы. И он идёт, даже зная о коварстве противника, способного уже завтра отказаться от  своих гарантий!

…Два конных разъезда встретились на середине пути. Три всадника перешли из одной группы в другую и разъехались. По дороге в крепость сопровождавший аманатов Шутов несколько раз оглядывался на удалявшуюся фигуру майора Челяева, сопровождаемую персидским конвоем…

Назавтра, рано утром, прямиком от Елисаветпольских ворот к персидским батареям тоже выехал  возок с двумя конями в упряжке, где разместился Клугенау. Ехали не торопясь, давая возможность персам не нервничать зря и показывая своё право на такое передвижение. Возле батарей возок был остановлен богато одетым всадником, который оказался тем самым драгоманом, с которым Клугенау уже встречался. Тот, взглянув на путника и убедившись, что  это именно тот самый человек, который должен был выехать из крепости, спросил, конечно, по-русски, указывая на  обросшего чёрной щетиной молодого возницу в егерской форме:

– А это кто?

Клугенау зевнул, поёжился от утренней прохлады:

– Неужели вы считаете, что я сам должен управлять этой колымагой? Слуга, кто же ещё? Хотите, называйте ординарцем…

Драгоман усмехнулся, пробормотав что-то вроде:

– Ну, ладно, пусть будет слуга… Кстати, до мест, где сейчас находятся русские войска, вас проводят вот эти двадцать кавалеристов. Почётный эскорт, так сказать…

И дал знак  сарбазам, чтобы они открыли дорогу. 



XXIII


…Сегодня, в обычное тифлисское осеннее утро 1826 года, разыскивая ножичек для разрезания бумаги в дорожном сундучке, который всегда стоял наготове возле дверей, где бы ни находился Алексей Петрович, наткнулся он на потёртый, сложенный уже давным-давно  лист.   Каждый раз, натыкаясь на него, он брал его в руки, в  задумчивости глубокой осматривал, проглаживал  сгибы, по которым было видно, что лист не разворачивался уже много лет. Он, действительно, с давних пор не заглядывал внутрь никогда. Не было в этом нужды, потому что всё, что было написано там, было написано им самим, его собственной рукой. Стоило только увидеть эту старую бумагу, как сразу перед глазами вставали строки… Читать их не имело смысла, потому что слова сами начинали звучать у него в голове. Но всё равно руки вначале никак не повиновались, нетерпеливо тянулись к записке. Он с годами уже знал, как можно избавиться от мучительной тяги. Единственным способом избавиться от этого наваждения было переключение сознания на что-то далёкое, ушедшее в прошлое, туда, в те времена, когда он так возненавидел простое и такое трудное слово: «вечность»…

Тогда, в самом конце блестящего восемнадцатого века и в начале правления императора Павла его сослали. Вначале он воспринимал все происходившее – арест, допросы, протоколы, неприкрытое хамство и пренебрежение чиновников – как передрягу, которую нужно просто перетерпеть. Как говорил во времена оны царь Соломон: «И это пройдёт». Но вот российский царь в молодые годы Ермолова думал иначе. Ему не нужна была политика в офицерской среде. Ему не нужен был смутьян Александр Каховский, создавший какой-то там «смоленский» кружок. Ему не нужны были все к этому кружку причастные. В том числе и такие, как Алексей Петрович, который был Каховскому сводным братом и, живя в одной семье, просто  не мог не общаться с ним, даже если бы очень пожелал этого. А он этого не хотел, более того – они с братом были очень дружны… И всё-таки была у Алексея Петровича надежда, что всё утрясётся, обойдётся как-нибудь…

Не утряслось. Не обошлось. На канцелярской папке уже известного в войсках  артиллериста (кавалера ордена Георгия Победоносца четвёртой степени – было тогда ему всего 17 лет, а представлял его к награде сам Суворов, – и  ордена святого Владимира четвёртой степени с бантом за штурм Дербента; ставшего подполковником в 22 года!) появилась резолюция императора Павла I: «исключить из службы и отослать на вечное житие в Кострому, где губернатору за поведением его иметь наистрожайшее наблюдение»…

«Вечное житие»! И заснеженная, замёрзшая январская Кострома? И вот эта Каткина гора, где он поселился у пожилой вдовы? Крутой спуск к Волге, по которому вся эта часть города ходила на реку по воду к прорубям? Жить в этом застывшем во времени сонном царстве, где любые страсти, если и разыгрывались, то очень редко?  Не умея делать ничего, кроме дела военного? И навечно?!

И как после этого не возненавидеть это слово?!

По прибытии в Кострому он случайно узнал, что столичные чересчур рьяные чиновники, решив пониже склониться перед императором, передали губернатору «существующее мнение» о том, что опасного смутьяна нужно  поселить не в губернском городе, а отправить его ещё подальше, туда, куда, как говорится, Макар телят не гонял – в захолустный уездный Макарьев. Вот тут уже вся такая привычная рассейская рать друзей, родственников, знакомых включилась, как всегда в подобных случаях, в поддержку. И трудно было губернатору Кочетову противостоять осторожным защитительным речам известного судейского чиновника – двоюродного дяди осуждённого. А уж пренебречь мнением генерал-аншефа Ламба, сын которого дружил со ссыльным, было   совершенно невозможно. Губернатор твёрдо опёрся на резолюцию Павла Петровича, указал в рескрипте на  слово «Кострома» и сказал, что волю императора нужно выполнять неукоснительно.

Но… «На вечное житие». Этих  слов  никто отменить не мог…

Молодой отставной подполковник у костромской охочей до всего нового скучающей публики вызвал пристальный интерес. Его звали в дома, ожидая захватывающих рассказов о покорении Варшавы или экзотических картинок из Персидского похода, но картинки и рассказы оказались скупыми и краткими, мундир и свои награды он не носил, согласно запрету. Так что медленно, но неуклонно ссыльный офицер становился рядовым костромским обывателем. Он продолжал «бывать» с визитами, но после них добропорядочные горожане живо обсуждали не войны и подвиги, а… причуды новопоселенца. Говорили, что приезжий часто  бывает в гостях у протоиерея Успенского собора и соборного ключаря и именно у них, людей весьма образованных, стал учиться… латинскому языку. Более того, представляете ли, увлёкся переводами с латыни, читает теперь книги всякие учёные в оригинале! А особенно увлёкся жизнеописанием Юлия Цезаря, будто надеясь здесь, в провинции, стать его продолжателем!

Вся Кострома узнала историю о том, что жилец  дома на Каткиной горе как-то зимой, когда  гора эта становилась местом для катания на санях по длинному спуску до Волги и дальше – по льду, тоже соблазнился, как мальчишка, прокатился и не удержался – сбил женщину, поднимавшуюся обочь с простыми костромскими санями и кадкой для воды.  Сшиб, воду разлил, долго извинялся, а потом обязался во искупление вины каждый день до конца зимы привозить этой женщине воды  с реки полную кадку… И самое главное – выполнил это обещание!

Но почему-то больше всего поразили горожан ежедневно раздававшиеся на Каткиной горе звуки музыки – одинокие и всегда немного печальные: это отставной подполковник где-то приобрёл кларнет и довольно долго учился на нём играть. И научился играть так, как играют настоящие музыканты!

В доме генерал-аншефа Ламба, на правах друга его сына, он бывал часто. Там встречались удивительные люди. Именно там он  познакомился с самым, пожалуй, знаменитым ссыльным. Видимо, император считал Кострому местом очистительным, поэтому незначительно провинившегося атамана Войска Донского, то есть, в переводе с казачьего на общеармейский генерал-аншефа, отправили отбывать наказание тоже в Кострому. Прибыли они почти в одно время, но общественный вес да и возраст у них были разными, поэтому говорить о дружбе не приходилось. Подполковник ещё не родился, а Матвей Иванович Платов уже был одним из ближайших сподвижников (не по подчинённости, а по духу) самого Суворова, героем Каушан, взятия Очакова и Измаила. Так что, несмотря на взаимную приязнь, знакомство тогда так и осталось знакомством. Платову этот артиллерист понравился какой-то неудержимой лихостью, так хорошо известной ему самому. Сам отличавшийся силой, Платов сразу увидел в новом знакомце русского богатыря, каких, как он считал, мало осталось уже на Руси…

Это уже много позже оба они войдут в ряд героев-победителей1812 года вместе с  участниками Бородинского сражения и десятков побед над французами, а потом войдут в Париж торжественным маршем… Но всё это было потом. А тогда была Кострома, и двое ссыльных вежливо раскланивались при встрече, вели незначительные разговоры… 

Вот так проходила «вечная» ссылка. Время её всё шло и шло… Не очень обременительная для множества людей, которые легко приспособились бы к таким обстоятельствам. Но тягостная бездеятельность в то время, когда знаешь, что можешь ещё очень много, что способен дать людям вдесятеро больше, чем сделал, подобная ситуация бьёт таких активных людей в самое сердце.

Однажды на приёме у Ламба как-то очень незаметно появился странный по облику человек. Всё в нём говорило о том, что это бывший монах-расстрига: худое, будто выжженное внутренним огнём лицо, непонятная скуфейка, которую он не снял, свободно свисающая чистая одежда, чётки… На вопрос – кто это, приятель сказал, что это удивительный человек. В монашестве носил имя Авель, а так – крестьянин Васильев. И вот этот Васильев задолго до трагического известия, при  живой императрице (!) предсказал точную дату кончины Екатерины Великой с указанием не только часа, но и места, где это произойдёт.   Уж не умысел ли это зловредный? Его, сердешного, конечно, в Петропавловскую, в каземат, но там он пробыл не очень долго, потому что через несколько месяцев всё произошло именно так, как он предсказал. Новый император долго с ним беседовал, и  говорят, что Авель оставил Павлу I ещё много предсказаний. После этого он был полностью освобождён,   и начал  путешествовать по всей России…

Авель весь вечер простоял в дальнем углу. В доме этом он, видимо, часто бывал, потому что хозяева знали его привычки и не обращались к нему ни с какими просьбами, предоставляя ему возможность самому выбирать себе собеседника или просто, как сегодня, молчать. И он молчал и вглядывался в присутствовавших.
Артиллерист его чем-то заинтересовал. Конечно, не фигурой, потому что такую глыбу трудно не заметить в первый же момент. На человека, сосланного императором, смотрел внимательно другой человек, этим же императором обласканный. Его колючие глаза будто проткнули подполковника и тут же ушли в сторону…

Подполковник встречу эту описал,  сделал запись о ней в особой тетради, куда заносил всё существенное, по его мнению, чтобы не  забылось в будущих мемуарах. О них он задумался ещё лет с двенадцати, но всё было как-то не с руки их начать, так что дело это важное   всё откладывалось и откладывалось… За всякими кларнетами, цезарями, поездками к дальним родственникам в пределах губернии встреча с таинственным мужиком, которого принимали не только самые знатные люди в государстве, но и сам император удостоил его, как говорили, очень долгой аудиенции, несмотря на яркое впечатление,   постепенно тускнела  и размывалась в памяти. Может быть, – и совсем забылась бы. Однако…

Как многие хорошие артиллеристы, ссыльный бывший офицер хорошо владел науками – математикой, химией, физикой… В том числе и астрономией. Небесные явления всегда его интересовали, бередили душу. Вот и в тот раз – был день летнего солнцестояния, самый длинный день в году. День для некоторых натур смутный, беспокойный, день тревожных ощущений… А вообще люди уже давно отметили для себя, что в двадцатых числах июня очень часто начинаются большие, трудные войны.

Ему долго не спалось. Несмотря на плотно подогнанные ставни, слабый свет просачивался в комнату, в зыбкой этой субстанции плавали образы прошлого, которые никак не хотели связываться в стройную последовательность… Он хотел встать, чтобы отогнать это состояние, заняться чем-то реальным, но мощное тело лежало в недвижимости и бессилии… От этого на душе становилось ещё мутнее.

Всё же он, наверно, задремал, потому что когда он   открыл глаза, то заметил у голой стены  какой-то сгусток тени, очертаниями напоминавший фигуру человека. Лица не было видно под каким-то капюшоном. Не успела ещё промелькнуть мысль об оружии, как тень сделала успокаивающий жест, а в голове зазвучал тихий голос:

– Сядь к столу. Возьми перо и бумагу.

Он почему-то повиновался: легко поднялся и покорно устроился за столиком, где обычно делал записи.

А слова продолжали звучать:

–  Пиши всё, что я тебе буду говорить.

Он исписал большой лист неторопливо, аккуратно, без единой остановки или вопроса, не понимая слов и смысла их, будто кто-то просто водил его рукой. Потом услышал:

– На этом листе записана твоя жизнь. То, что уже произошло, ты можешь понять сам. А в том, что ещё произойдёт, ты убедишься, прожив все твои последующие годы…

Долгая пауза заставила подполковника обернуться. За спиной никого не было. Он вскочил, вылетел во двор, где всегда в этот рассветный час молочница оставляла ему кувшин с тёплым молоком. Она уже уходила. На расспросы о странном человеке, только что вышедшем из дома, она смущённо пожала плечами:

 – Да не было никого, батюшка! Примстилось тебе во сне, видать. Поди, поспи ишшо, оно и забудется.

Но не забывалось, никак не забывалось пережитое потрясение. Дело было в том, что в таинственной фигуре он безо всяких на то оснований угадал случайно встреченного Авеля. Наутро у первого же увиденного им знакомого он узнал, что расстриги уже давно нет в Костроме, что он, вроде бы, то ли в Москве, то ли где-то на юге, подался в далёкие святые места. Чуть позже   другой человек по секрету сказал, что  Авель предсказал точную дату смерти нынешнего императора Павла, что это будет  насильственная смерть, вызванная не рукой, но молчаливым предательством его собственного сына, и теперь Авель уже где-то на Соловках, и не до святых ему мест…

Но если так, то – как же?.. Кто диктовал запись, которую  он сам, это он помнил отчётливо, выводил пером? Кто, как не таинственный монах, который и исчез таинственно? Вот только тогда, после этого разговора, он бросился  в свою комнату, к своему столу, чтобы хоть посмотреть на бумагу (а он до тех пор этого так и не сделал, страшась неведомо чего), вот именно тогда в первый и последний раз подполковник прочёл всё, что было написано на листе. Ровным, очень ровным почерком, как   он никогда   столь бесстрастно не писал  (но всё же, он сам себе в этом признался, это был именно его почерк!), там было написано, что очень скоро, буквально через год, судьба его изменится, он вновь вернётся на службу, будет война с французами, и слава его будет расти от сражения к сражению в Европе. Буквально усыпанный наградами, он, уже полковник, перед вторжением французов в Россию (тоже в день солнцестояния!) станет командиром двух лучших гвардейских  полков России – лейб-гвардии Измайловским и лейб-гвардии Литовским. Потом он станет ближайшим соратником Главнокомандующего, начальником его  штаба, и вместе с ним блестяще  проведёт огромное сражение, в котором совершит и личный подвиг – возглавит в самый трудный момент решающую атаку и обратит противника в бегство… Многое там было перечислено, в том числе и пожар Москвы, снова Европа, взятие Парижа, и командование   оккупационными войсками, и возвращение со славой в Россию, и через некоторое время – назначение на Кавказ командиром отдельного Кавказского корпуса, кавказским наместником…

Ох, не забылось! Это было расписание на всю жизнь, каждая строка которого неумолимо сбывалась. Каждый раз, когда что-то происходило в его жизни, ему вспоминались соответствующие строки, пылающими словами вставали перед глазами… Да, да, лист этот он запомнил наизусть сразу после   прочтения. Но потом сложил его, спрятал, дав себе слово больше в него не заглядывать. Впоследствии, много времени спустя, не раз в трудных ситуациях порывался взять, освежить в памяти, но клал запись обратно, только нервно пробежавшись пальцами по сложенным краям…

И вот сейчас был именно такой случай. Ермолов помедлил минуту-другую, в очередной раз пощупал сгибы листа, будто проверял: не заглядывал ли кто, и положил бумагу обратно… Он верил  Авелю, верил своей судьбе, в которую не может вмешиваться никто. Это иллюзия, – когда какой-то посторонний человек, властный и всесильный, считает, что он, вмешавшись в чью-то судьбу, может её изменить. Ему и в голову не придёт, что такое вмешательство тоже предусмотрено судьбой – и его, и того человека… И  что бы ни предпринял сегодня-завтра император, всё это уже давно предрешено… Опять встали перед ним огненные буквы, которые мгновенно обернулись словами из предсказания о том, что вершины славы он достигнет перед полувековым юбилеем, а затем – ещё несколько лет ровной жизни, после чего начнётся спуск… Вот и предстоящее, по слухам, прибытие в Закавказье нынешнего начальника Генштаба Дибича и паркетного шаркуна Паскевича – свидетельство начала этого спуска…

Подумав об этом, Ермолов  почувствовал неловкость. Он ведь и сам, будучи начальником  штаба армии, выполнял подобные поручения, инспектировал, как сейчас будет это делать Дибич, войска. Но всё же он чувствовал, что визит этот в Закавказье – результат каких-то дворцовых движений и  столкновения чьих-то мнений. А Паскевич… Да, Иван Фёдорович обласкан императором, но не на пустом месте же! Сам Алексей Петрович не раз представлял его к наградам вполне заслуженным. Конечно, звёзд с неба он не хватает, умом не гибок, порой способен исподтишничать за спиной начальства, но исполнитель прекрасный, лучшего пожелать трудно. Так что в качестве подчинённого, пусть даже и весьма привилегированного, он будет, пожалуй, неплох. А вот если император прислал его, чтобы он «притёрся» к Кавказу с дальнейшим назначением на его, Ермолова, место, то тут Паскевич вполне может дров наломать из-за полного незнания ни местных языков, ни обычаев, ни тонкостей восточной дипломатии…  Прямолинейность, полное отсутствие всяческой инициативы… Да просто отсутствие военного творческого таланта, – те минусы, которые могут стоить  многих сотен жизней простых солдат.

А впрочем, может быть, ты, Алексей Петрович, напраслину возводишь на человека? Цепляешься за свою внешне такую удачную жизнь, завидуешь   возможному сопернику? Ведь он всего на пять лет моложе тебя, может, пообтёрся уже в жизни, как-то по-другому стал относиться ко всему?

Да, благополучие в отношении Александра Победителя, предыдущего императора, к талантливому полководцу, полное доверие, оказанное им Ермолову, возможность принимать решения практически без оглядки на  его петербургских противников были подарком судьбы великим. Правда, оглядываясь на то совсем ещё недавнее время, он понимал, что своей резкостью и неудобностью во дворцах и залах  столиц  он сам увеличил число этих противников. Особенно среди, как он говаривал не раз, «немецкой линии» – Нессельроде, Меттерниха и  иже с ними, и несть им числа, тем, для кого солнце вставало на Западе, а Россия была не Отечеством, а территорией, на  которой они временно жили и живут. Новый император, ещё задолго до того, как стать таковым, не скрывал своих симпатий именно к этой «линии». Провозглашая равенство высказанных мнений между ревнителями Отечества и «немцами», он, тем не менее, сейчас, будучи императором, почти всегда склоняется к Западу. Вот и Паскевич –   из той реки, из которой всегда можно выйти сухим!
 
Если бы Ермолову предложили самому подобрать кандидата на своё место, то он  ни секунды бы не раздумывал: Котляревский! Человек, который не проиграл ни одного сражения в самых невероятно невыгодных условиях, с противником, превышавшим его силы в десятки, а то и сотни раз!  Человек, способный даже в таких условиях победить!

Ермолов всегда живо интересовался действиями предшественников и соратников: Цицианова, Карягина, Лисаневича, Портнягина и многих других. Он высоко оценивал их победы, но военную логику Котляревского он мог понять не всегда. Он склонялся над картами, прослеживал пути батальонов и полков и часто, если это были решения Котляревского, поражался их неожиданности… Вот и сейчас, склонившись над листами карты южного Карабаха и зная наизусть все обстоятельства того далёкого 1810 года, взятия Мегри и дальнейших действий Котляревского, он ловил себя на том, что он сам поступил бы в какие-то моменты точно так же, но в некоторых – совсем по-другому. И вот в этих-то моментах, как он сейчас понимал,  не то, чтобы проиграл   сражение, но обошёлся бы  куда большими потерями…


XXIV


…Котляревский окинул взглядом офицеров. Поскольку батальон вышел в поход  всего лишь день назад, все были в подобающем виде. Батальонные уже успели привыкнуть к такому осмотру. Молодой полковник назначен был в  знаменитый 17-ый егерский полк год назад. И тогда же сразу  выбрал этот батальон для создания… никто до сих пор толком не знал, как называть то, что получилось в результате реорганизации. Одни называли эту группу из пяти сотен людей и парой пушек подвижным отрядом для быстрого реагирования на  неожиданное изменение ситуации, другие – отрядом специального назначения… Хотя в быту егеря оставались егерями, а половина батальона – половиной батальона в составе 17-го полка. Так что времени для «притирки» офицеров и егерей с новым шефом было вполне достаточно. И если в туче пыли, в жару полковник собирал офицеров, то они приходили чистыми и бодрыми. На сей раз, так же, как всегда в подобных случаях, предстояло  ознакомиться с какими-то новыми задачами.

Ещё позавчера командующий войсками в Закавказье, генерал Тормасов, получив секретную информацию от сети осведомителей, решил опередить донесённые до него замыслы персов. Он приказал уже известному своими подвигами  Петру Степановичу Котляревскому с  его подвижной группой срочно занять приграничное армянское селение Мегри, освободив его от засевших там персов и недвусмысленно обозначив   присутствие русских войск в этом краю почти субтропиков, знаменитых  персиков и гранатов. Пошутил: «Ты уж, Пётр Степанович, не обессудь, что посылаю тебя не в сезон. Персики ещё не созрели, а гранаты, может быть, будут. Только не с деревьев, а из пушек или от пехоты подарочки».
 
И вот теперь, уже после  выдвижения, Котляревский объяснил задачу, заодно сообщив и о трудностях, которые могут быть по пути:

– Мне приходилось там бывать, когда мы  два года назад ходили в Нахичевань, в промежутке между двумя сражениями в Кара-Бабе. Мегри –  село   сейчас небольшое,   расположено у подножья   огромных скал. На двух из  них уже давно персы установили батареи и могут успешно простреливать всё пространство перед селом. То есть, уже сама природа создала  это местечко, которое словно нарочно предназначено для обороны. А дорога к нему проходит как раз по открытым местам. Вдобавок, на лесистых участках дороги сделаны мощные засеки, которые предусмотрительные персы охраняют орудиями. В результате, продвигаясь  с этой стороны, мы можем понести значительные потери, коих допустить никак нельзя, поскольку гарнизон там – две тысячи, а нас – сами знаете. Так что как ни крути, а один к четырём. Хитрить нам надо. Без этого успеха не ожидаю. А посему – вот карта, смотрите. Мы пойдём вот здесь…

А «здесь» были горы, горы и ещё раз горы. В середине июня они уже опалены горным солнцем, травы   не зелёные, побуревшие. Чем выше, чем ближе к солнцу, тем больше оголены отроги хребта, тем меньше земли на скалах, потому что её стаскивают вниз, в ущелья, тающие снега весной и сразу за ними – проливные дожди с грозами. А скалы… Чтобы по ним дойти до села с тыла, нужно было десятки раз спускаться по камням в ущелье, потом, перешагнув внизу через обмелевшую уже речушку, снова подниматься к небу… Ещё раз, ещё раз…

Котляревский на своей длинной израненной ноге (всем это было известно – четыре сложных ранения в одну и ту же ногу, не считая других ран!)  как циркуль вышагивал рядом с егерями, привыкший, как и они, ко всему. На коротких привалах шутливо  и нарочито громко, чтобы многие слышали,  хвастал тем, что догадался не брать с собой пушки:

– Да вы, братцы, сами посудите: смогли бы вы эти  наши пушечки, которые мы оставили и укрыли по дороге под охраной, смогли бы вы их тащить  по этим чёртовым скалам? Да и зачем они нам? Пара пушек против нескольких хорошо оборудованных батарей – это же ничто! Уж лучше мы налегке подберёмся, верно? А ежли кто думает, что с ними было бы побезопаснее, то вот что скажу: у нас сила в скрытности да в скорости. А с пушками – какие там скорость и скрытность? Таскай эту бабушку вверх-вниз! А мы ребята молодые да быстрые!

Пожилые егеря, коих было больше половины, смеялись, а про себя смекали, что командир-то, действительно, не старый, слышь-ко, говорят, ему двадцать восемь лет только стукнуло, а уже два года полковник! И, конечно, никто не мог заранее предвидеть, что уже через год Котляревский станет генералом. Они видели своего полковника таким, каков он был рядом с ними. И были уверены: нет, с таким не пропадём!
 
Молодые да быстрые ребята три дня спустя к ночи вышли в небольшую долинку, от которой по речке до Мегри только что и две вёрсты всего. И видны сбоку контуры высоченных утёсов, с которых персюки эти их уже наверняка заметили. А поэтому рванём, братцы, вперёд по-шустрому! Они, конечно, нас из пушек постараются достать, но и мы-то не простаки: с такой высоты стрелять можно далеко, а вот близко – не моги, потому как мёртвое пространство образуется, куда мы и постараемся побыстрей попасть. Успеем – мы их побьём, не успеем – они нас… Вот оно и видно, что без пушек-то поспособней будет! Молодец, Котляревский!

Разделённый на три штурмовые группы, отряд дрался с пехотой на уничтожение, стрельбы почти и не было, артиллерия персидская – и та вскоре замолчала ввиду темноты и бессмысленности такого обстрела: то ли по своим бьёшь, то ли по русским. Незадолго до утра выдохлись и те, и другие. Взятый в плен сарбаз хвастливо и злобно заявил, что к ним на помощь уже идут войска из Эривани и из араксинского военного лагеря. Котляревсий велел офицерам остановить бой. Сарбазы едва различимыми тенями бежали к селу, но полковник в ответ на недоумённые взгляды соратников сказал:

– Пусть бегут. Всё равно они уже сломлены, не способны к сопротивлению. Кроме того, там население  практически все – армяне. И уж кто-кто, а они приветливо  персов не встречают, думаю – там обязательно самооборона будет. А нам нужна передышка, во время которой приказываю   рассказать всем егерям о помощи, которая идёт к персам. Чтобы поняли – нам опоздать нельзя!   Если мы к утру не захватим батареи, то самим потом, если понадобится, обороняться   будет нечем. Вот теперь главная задача – пушки! От этого сейчас зависит или гибель или победа отряда.

…В бой егеря побежали. Побежали стремительно, дерзко не укрываясь от возможной стрельбы. А от них самих стрельбы-то так и не было. Котляревский рассчитал всё верно: сарбазы совершенно не приучены к тому виду боя, который всегда приносил победу полковнику. Егеря не только умели вести авангардные бои, но и обходить противника, идти в атаку врассыпную. Но самое главное, чему учил Котляревский офицеров, а те – егерей, всё это они умели делать ночью. Для них не в новинку было, прорвавшись сквозь оборону противника в полной темноте, рассыпаться и вступить в единоборство, в котором егеря побеждали почти всегда из-за выносливости, умения ориентироваться в кромешной тьме.

И ещё одно немаловажное обстоятельство. Противник всё это знал! В ночном бою у него не было шансов хотя бы выжить, не говоря уже о том, чтобы победить. Знали персы, что  в таких боях, когда попросту невозможно понять – сдаётся противник или нет,  пощады не будет из-за малочисленности русских отрядов, из-за невозможности после боя пленных содержать, охранять и сопровождать в тыл. Тем более, что иногда им пытались сдаваться тысячи. Знали, что у егерей всегда есть  другие цели, они не пойдут назад, на квартиры, до тех пор, пока все эти цели не будут достигнуты… И вот такие знания ломили строй противника егерей посильней, чем опаснейший широкий егерский штык… А ещё сильнее действовали имена командиров: Карягин, Лисаневич, Портнягин, Реут… И Котляревский тоже уже вошёл в это число.

Однажды полковник допрашивал оставшегося в живых персидского офицера, уже снаряжённого на аглицкий манер: что в бою с русскими егерями самое страшное для вас? Тот ответил, подумав:

– Самое страшное? Молчание.

Встретив удивлённый взгляд, пояснил:

– Когда воины идут на врага, они почти всегда кричат. Одни взывают к Аллаху, другие – «ура» во всё горло. Вы не задумывались, почему? Чтобы запугать противника? Нет! Они поддерживают сами себя, они скрывают свой глубоко спрятанный страх.   С криком легче идти к возможной смерти. А  ваши егеря молчат. Им не нужны костыли в виде крика, они не в строю, кровь у них не приливает к голове, они спокойнее и точнее, да и силы на крик они не тратят. Они уверены в том, что они победят, крик им просто не нужен…   Это-то и страшно!

Вот и  в этот раз молча, одним броском, отряд охватил высотки у подножья огромных скал, нависших над селом. Группа с Котляревским во главе атаковала правый фланг,  майор Дьяченко со «своими» егерями – левый. Едва только солнце взошло, Котляревский обернулся к егерям:

– А ведь солнце-то за нас! Оно нам в спину светит, а им в глаза! Они нас и разглядеть не смогут! Вперёд!

Пётр Степанович, не так уж далеко ушедший по времени от бедного семинариста, не любил иноземные слова «командовать», «командир». Его уху коренного русского человека было куда понятнее и ближе слово «вождь», ещё широко употреблявшееся. Оно ведь не только понятнее, но и правильнее, считал он. Вождь – это тот, кто ведёт за собой не словами, а делом. И ведёт   равных себе по мужеству воинов. Но – впереди войск! И любую опасность он должен встречать первым, а биться он должен уметь лучше всех!

Егеря видели его впереди в любом бою. А он считал, что именно так должен себя вести человек, которого воины удостаивают званием вождя.

Батареи были захвачены, сарбазы были выбиты из своих укреплений, на которые они, видимо, весьма рассчитывали. Оставшиеся в живых покинули поле боя врассыпную, никто, ни русские, ни армяне за ними уже не гнался. Мощный укреплённый узел, в который входили две крепости, одна столетней давности, другая – совсем уж древняя, был  взят за 10-12 часов почти непрерывного жестокого боя. Правда, осталась одна заноза: на самой высокой скале, называемой Сабет, на её вершине, находилась ещё одна, пожалуй, самая мощная батарея. И подобраться к ней было даже  мысленно непросто. Котляревский сам обошёл гигантский утёс, с соседних вершин долго рассматривал в подзорную трубу артиллерийскую позицию и убедился, что занозу нужно выковыривать во что бы то ни стало, даже потратив много сил и понеся какие-то потери.

Но всё оказалось гораздо проще. Во время наблюдений он заметил, что в одном месте сверху стекает едва  заметным водопадиком тоненькая струйка воды. Видимо, какой-то ручеёк, сбегая с хребта, немного заблудился и заскочил на ровную макушку утёса. Вернувшись, полковник  выделил группу, которой поручил выйти подальше в горы против течения этого ручья, найти подходящее место и  отвести воду с плоскогорья в ущелье.

Когда наутро персы на Сабете обнаружили, что ручеёк иссяк, они быстро просчитали, что без этой воды они смогут продержаться от силы ещё двое суток. Поэтому поставленные вокруг наблюдатели уже к вечеру сообщили об одиночных побегах со скалы. Котляревский, услышав это, махнул рукой:

– Не гоняйтесь. Пушки не забирают? Не забирают. Пленные – они нам нужны? Не нужны. Да и мёртвые не нужны тоже. Одним больше, одним меньше… Пусть бегут и рассказывают своим, какие русские непобедимые! А как же? Ведь они должны как-то оправдать своё бегство? Так они про нас таких страхов наваляют, что мы и сами бы, если б слышали, испугались! Я так полагаю, что к утру на скале уже вообще никого не будет. И мы спокойно займёмся своими делами в ожидании гостей… Какие  у нас-то потери?

Дьяченко уже был готов к ответу:

 – Шестеро убитых, Пётр Степанович. Двадцать восемь раненых.

Котляревский после паузы сказал:

 – Думал, что может быть гораздо больше. В такой мясорубке – и шестеро…   Насчёт раненых всё же  уточню: двадцать девять. Мне  тоже досталось. И ведь надо же –  опять в ту же ногу! Ну, разве не смешно? А голенище-то высокое. Я егерей подозвал:   братцы, выручайте полковника вашего, помогите стянуть сапог, перевязать надо, а то, глядишь, и вся кровь в сапог вытечет.  Они, черти, смеются: да у вас, говорят, крови на все  сражения хватит! Мне как-то, после четвёртого ранения, говорили, что у меня эта нога скоро станет свинцовой. А свинец-то тяжёлый, так что ходить станет труднее!  Теперь, после пятого, не легче ли станет, а?  Как думаешь? 


XXV


…Ожидание было недолгим. Когда с двух сторон персы надвинулись, то сразу стало понятно, что на этот раз это не две тысячи мегринского гарнизона. На  сей раз персов было, как прикинул Котляревский, вчетверо больше, чем стояло прежде в Мегри…

 До появления противника была ещё одна стычка – незаметная и неизвестная никому со стороны. На этот раз со своим собственным начальством. Генерал Тормасов, ещё только получив известие об идущем к персам в Мегри  мощном подкреплении, численностью примерно в половину одной из персидских армий, немедленно отправил приказ: во избежание больших неоправданных  потерь Котляревскому немедленно прекратить поход к границе, не пытаясь взять Мегри. Полковник получил этот приказ уже после того, как считавшаяся твёрдым орешком крепость была взята отрядом. День спустя до Тормасова дошло встречное сообщение о победе. Ещё день спустя в отряд пришло очередное  письмо: генерал настаивал на возвращении отряда в Шушу после того, как егеря выроют там новые укрепления. Котляревский недоумевал: для кого укрепления, если нужно отходить? Да и нужно ли это отступление?

В своём докладе Пётр Степанович позволил себе неуставные интонации. В ответ на указание отходить в Шушу, он упрямо отказывался сделать это, так как «занял Мегри не с тем, чтобы отдавать его персиянам». Более того, утверждал, что он надеется «опираясь на дух своих солдат,   отразить неприятеля даже в том случае, если перед крепостью появится вся его армия». Он доказывал важность владения этой точкой, объяснял, что взятие Мегри произошло  в результате сложения многих обстоятельств, в том числе и счастливых. А в другой раз кому-то может не повезти, и ему уже не удастся взять этот мощный узел с такими небольшими потерями.

В это же самое время, ничего не зная о распоряжении командующего отступать, генерал Небольсин, непосредственный начальник Котляревского послал в помощь  своему подчинённому   ещё две роты того же самого знаменитого 17-го егерского полка. Но и приказ Тормасова, и помощь от Небольсина опоздали…

Пока ловкие офицеры, чаще всего – из казаков, мчались на большие расстояния с докладами, письмами, рапортами, время шло. Осадный лагерь противника расположился полукольцом вокруг села, которое   отряд   успел превратить в мощное укрепление.   В первую же ночь трое егерей пробрались к персам с тыла и умыкнули зазевавшегося караульного, от  которого, уже вернувшись к своим, быстро узнали, что осадил Мегри десятитысячный специальный корпус, командует им известный вояка Ахмет-хан, при котором советниками состоят несколько английских офицеров в больших чинах. Корпус за последние два года обучен англичанами европейской военной науке, перевооружён, переодет на новый манер, и при нём уже нет непременной принадлежности восточных армий – целой орды лихих наездников из курдов, туркоманов, других племён. Вся эта крикливая и опасная сила была эффективна прежде, наводя ужас на противника, но постепенно многие научились с этими стремительными, зрелищно-жуткими набегами бороться… А уж при любой осаде лучше держать их подальше. Первым в российской армии это понял, пожалуй, ещё Цицианов при штурме Гянджи, когда добровольно примкнувших конников-татар предусмотрительно  держал вдали от города, в садах под присмотром казаков, говоря, что тюрки при штурме бесполезны. При удачном сопротивлении города атакующим русским они могут передаться на сторону осаждённых, но зато, если Фортуна изменит защитникам города, при захвате  сразу окажутся в первых рядах и займутся попросту грабежом, так как к русским они примкнули только и только с этой  разбойной целью. И такие случаи всё-таки были, даже несмотря на меры предосторожности…

   Оборону Котляревский продумал тщательно, отряд  разместился  тоже полукругом, захваченные орудия были распределены по всему периметру. Памятуя свой собственный опыт с ручьём на скале, две пушки он поставил на   протекавшей через Мегри одноименной речке, выбрав такое место, чтобы было невозможно пройти вверх по течению и отвести от села воду. Такие меры обороны входили в число обычных   и применялись в Закавказье часто. Но когда всё это было выполнено, Котляревский повёл себя странно. Дьяченко, разумеется, ничего не говорил по этому поводу, но был отдан строжайший приказ всем поголовно, включая офицеров, укрыться в домах населения, не показываться на виду ни по какому поводу, а если только острая необходимость заставит, то передвигаться или ночью или под прикрытием ползком…Местное население тоже нужно было убедить сидеть по домам, показываясь на виду лишь в случае крайней надобности.  Боевая готовность всё время – полная, на любой случай, на любую неожиданность.

…Ахмет-хану доложили сразу, что Мегри словно вымерло. Никакого движения, на прежних местах батарей – ни одной пушки, даже часовых – и тех нет! Это очень тревожило опытного персидского полководца, в этом он сразу усмотрел какую-то тайную угрозу, которую он никак не мог прочитать, понять этого русского полковника (о, он прекрасно знал, с каким опасным противником он встретился!), его замысел. Несомненно, тут какая-то ловушка, в которую соваться не следовало до тех пор, пока не станет ясен смысл происходящего. Нужно ждать…

Котляревский тоже ждал. В центре села у одного из домов стояло самое большое в селе ореховое дерево, которому было на вид никак не меньше полутораста лет. В других   дворах  тоже были ореховые деревья, хоть и тоже старые, а выглядели поменьше. Молодых деревьев было мало. На вопрос – почему  именно орехи, – оказавшийся рядом старик с помощью переводчика объяснил, что это такой обычай. Родился сын, сразу сажают дерево. Оно растёт, сын растёт. Орех плоды даёт поздно. Когда сын вырастет, женится, а дерево даст плоды, придёт пора родиться ещё одному воину и будет посажено ещё одно дерево… Полковник ещё сказал с улыбкой о том, что это, конечно, легенда, иначе  всё село было бы  ореховой рощей, но старик шутку не принял, ответил всерьёз:

– Сколько сыновей, столько деревьев. Много раз приходят персы, приходят тюрки. Их много, приходят часто. Убивают сыновей, вырубают и сжигают деревья. Потому нет рощи… Давно это началось. Тогда ещё Мегри называлось Карчеваном, так назвал тогдашний город его основатель – армянский царь Смбат Первый из рода Багратуни. А это уже… Сейчас скажу… семь раз по сто лет прошло.

 Пётр Степанович расположился в этом доме Большого Ореха ещё до прихода персидского корпуса. Хозяйка, пожилая армянка, сразу заметила его рану, велела развязать, осмотрела, удовлетворённо хмыкнула:

– Висё карош будет!

Принесла глиняный горшочек, завязанный куском холста:

– Этот кушай.

При ближайшем рассмотрении  там оказались незрелые, ещё мягкие орехи  прямо в своей слегка подчищенной ножом зелёной  кожуре. Котляревский не новичок  в Закавказье, знал, что молодой грецкий орех – горечь страшная, но если приготовить его, особым образом вымочив в извести и сварив в меду, обязательно в меду, мёд здесь самый лучший, недаром село Мегри называется. Пчела по-армянски «мегу», мёд – «мегр», потому и селу народ дал такое название: Мегри, – что означает «медовое». И вот такие зелёные орехи, сваренные на таком меду,    а именно это и было сделано в горшочке,   это – божественный нектар, который ставит на ноги и мёртвых. Пётр Степанович было начал благодарить, полез за деньгами, но женщина грустно улыбнулась, покачав головой, и сказала:

– Аствац кез окни, бала-джан! ( Помоги тебе Бог, сынок!)

С этого момента полковник с любой едой съедал пару божественно приятных (и, как потом оказалось, действительно целебных) орехов. Еду ему никто не приносил, её передавали из окна дома денщику, который, прячась за стволом дерева, поднимался по приставной лестнице в густую крону широких ореховых листьев – нагретых солнцем и источавших густой, терпкий аромат. Здесь был и командный, и наблюдательный пункт Котляревского, с которого он мог видеть любое шевеление в стане персов.

Ахмет-хан поначалу, получая донесения об отсутствии жизни в Мегри, только удивлялся этому обстоятельству. Но уже на второй деть противостояния он, выслушав доклад, демонстративно достал свою подзорную трубу, показав тем самым, что он не верит всем этим россказням о невидимках-русских. Но  самое красивое село, какое он видел в этих краях (оно, как драгоценный камень, спокойно лежало в ладонях окружавших его скал), действительно, словно вымерло. А это уже очень озаботило Ахмет-хана. Русские никуда не уходили, это достоверно было известно. Но тогда… Какую ловушку они приготовили в том случае, если противник не выдержит эту игру нервов и двинется на село? Ну, не должно же быть у них такой беспечности! Этого не может быть!


  На третий день персидский полководец приказал своему войску отойти до берега Аракса, объяснив подчинённым такое решение:

– Поскольку Котляревский – офицер, как мне известно, наступательного характера, то долго он отсиживаться не будет. Он увидит, что его оборонительная хитрость обнаружена, и попытается наступать. Здесь, близ села, ему это, разумеется, сделать легче: у него где-то на  высоких точках приготовлены орудия, здесь предгорье, солдатам легче укрываться в камнях. Но когда он увидит наш отход, гордыня   погонит полковника вперёд. А кроме того, мне известен приказ русского командования, по которому строго наказываются офицеры,  не преследующие  отступающего противника. Так что Котляревский, подождав день-другой, обязательно  выйдет на открытое пространство долины Аракса и окажется у нас, как на ладони. Мы охватим его отряд и просто расстреляем его из пушек. Наши друзья англичане одобряют такой замысел.

Когда Петру Степановичу доложили, что в лагере началось какое-то движение, он сам прильнул к окуляру и увидел своими  глазами, что персы начали отвод войск. Он не позволил себе порадоваться, потому что не понаслышке знал о разных обманных передвижениях. Не отменяя прежних распоряжений, выждал до темноты. Только тогда послал две разведывательные группы. Одну из них – для ликвидации постов, которых персы наверняка оставили наблюдать за русскими и сообщать обо всех передвижениях. Такие скрытые точки были, действительно, обнаружены и полностью уничтожены. Так что получать сведения Ахмет уже не мог. Другая разведгруппа ушла вослед персам. И только когда егеря вернулись и  подтвердили, что противник начал обустраиваться недалеко от берега реки, Котляревский объявил всеобщее построение. Начало его краткой речи было неожиданно улыбчивым:

– Ну, что, братцы, засиделись в своих норах? Всё, кончилось наше сидение! Мы ведь не атаковали только потому, что бой в селе – это жертвы среди жителей. А нам это совсем не надо. К полночи всем быть готовыми к выходу. Но предупреждаю: пойдём налегке, без ранцев, без пушек, захваченных у персов, и даже без патронов, я уж не говорю, чтоб ничего лишнего. У нас будут – полная тишина и наши штыки. Ни одного выстрела!    А ещё – быстрота, неожиданность и натиск. Они только что ушли и никак не ждут нас сейчас. Поэтому мы должны свалиться на них, как снег на голову. Помните: идущему вперёд – одна пуля в грудь или в лоб, а бегущему назад – десять в спину! Сейчас   они только шатры раскидывают, пристраиваются, как бы остаток ночи поспать, костерки разжигают. Так что – с нами Бог! С нами правда!


… Ермолов, вспомнив об этом сражении, в который уже раз восхитился талантом Котляревского: так быстро не принимал решения ни один из известных ему полководцев. Многие их неожиданные выпады на противника оказывались впоследствии  буквально вынужденными, хотя следовала за ними вполне заслуженная слава. А тут другое. Во-первых, замысел взятия Мегри, такого труднодоступного укреплённого пункта, этой фактически крепости, взять которую не помышляли многие. Это же ход, достойный самого Суворова! Кстати, именно тогда, после взятия Мегри и последующих боёв, Петра Степановича стали называть кавказским Суворовым. Во-вторых, Котляревский, узнав о подходящих к селу силах, когда один русский оказывался против двадцати персов, да, был стремителен и смел.  Но  его смелость была тщательно подготовлена! План преследования был продуман заранее, до того, как вообще ещё противник только собирался что-то делать!

Алексей Петрович вспомнил, что ещё совсем недавно,   всего-навсего месяц прошёл, дошли до него слухи о том, что император, получивший от него подробный доклад  о тревожном положении, которое начинало складываться за Араксом, о возможном начале новой войны, высказал в присутствии других лиц неудовольствие в адрес Ермолова. Из доклада и просьбы Алексея Петровича об отправке в Закавказье дополнительных сил Николай Павлович почему-то сделал вывод об инертности командующего, о нежелании его действовать решительно. Именно тогда император (по достоинству, но, Господи, с каким опозданием!) присвоил Котляревскому звание генерала от инфантерии и отправил ему личное письмо   с предложением занять место Ермолова.

( В том письме были такие строки: «Уверен, что одного имени вашего достаточно будет, чтобы воодушевить войска, вами предводительствуемые, устрашить врага, неоднократно вами поражённого и дерзающего снова нарушить мир, к которому открыли вы первый путь вашими подвигами». А.В.)

Это была шарада, которую разгадать было весьма трудно. Что, Николай Павлович не знал о том, что генерал, искалеченный в своей последней битве в Ленкорани, уже много лет не выезжает из своей усадьбы?     Вряд ли. Скорее, это был благородный жест для общественного мнения по отношению к герою. О, император знал, что получит отказное благодарственное письмо! Иного ответа от человека с раздробленным черепом, чудом оставшегося жить, невозможно было ожидать. Рассказывают, что Петр Степанович назначил пожизненную пенсию врачу Грузинского полка, который вытащил его с того света, и исправно платит её по сей день своего вынужденного уединения даже тогда, когда отчаянно нуждается в деньгах. А такое бывает часто из-за привычки Котляревского  оказывать помощь всем, кто в том нуждается. Уже много лет с ним в его уединении живёт его самый близкий друг Осип Шультен, покалеченный при штурме Асландуза.  А ещё рассказывают, что Пётр Степанович хранит и никому не показывает, говоря, что сделает это только перед своей смертью, некую шкатулку, в которой хранит четыре десятка осколков его собственного черепа, которые извлёк тот волшебный врач…

Но если всё это, хотя бы в общих чертах, император знал, тогда… Что же получается? Он выдвинул кандидатуру, против которой никто не смог бы возразить, в том числе и сам Ермолов?  А если поступит заранее ожидаемый отказ (и он поступил!), то тогда устраняются все шероховатости морального плана, связанные с нынешним кавказским командующим. Успешным, да, увенчанным многими наградами – да,  но втайне нежеланным человеком!

  Получается, что за внешней приветливостью и благожелательностью Николай Павлович тщательно скрывал своё знание и память о давней юношеской костромской ссылке Ермолова, свои сомнения в отсутствии его связей с заговорщиками на Сенатской площади… Да и вообще –   желание заменить Главнокомандующего Закавказским корпусом и своего наместника более удобным и менее ершистым человеком. А самое главное, сделал вывод Ермолов, – это всё происходит в полном соответствии с записями в том, тайном листке, о котором он всегда помнил. И если правильно помнил, то, значит, у него остался самое большее – месяц. Ну – два…

И кто же этот удобный человек? Дибич? По сути, не зная обстановки, сразу не потянет. Да и с должности начальника Генштаба перейти на Кавказ? На примерно равную должность, но только куда более связанную с риском  не угодить? Это на поле боя на Дибича можно было положиться безоглядно, а вот в каше самых разнообразных дел, которые приходится здесь расхлёбывать…Ой, нет! Дибич уже хорошо усвоил правила столичных игр, и, зная, что он, на взгляд императора, исправляет должность свою неплохо, может намекнуть Николаю Павловичу на уход в отставку… Нет, это категорически не тот вариант. Остаётся генерал-лейтенант Паскевич! Когда-то командир полка, в котором служил сам будущий император! В результате – Дибич приедет со своей инспекцией, чтобы осторожно подготовить мягкое решение, а Паскевич… Уже   наготове! И уже с чином генерал-адъютанта. С очень загадочной формулировкой в письме самого императора:

«…препоручив ему командование войсками под главным начальством вашим»…

 Вот так вот…Пока только в помощь Ермолову, а там, как говорится, как карта ляжет…

(Прошло ещё всего несколько дней и встреча двух выдающихся военачальников состоялась. Причём в этих словах нет ни грана иронии, потому что оценки Ермолова относились только к первому периоду пребывания Паскевича в Закавказье. В дальнейшем Ивану Фёдоровичу, ещё с наполеоновской войны завоевавшему репутацию опытного полководца, а после Парижа, увы, «паркетному красавцу», удалось преломить оттенок недоверия своими удачными боевыми действиями, так что, можно считать, что присвоенное ему впоследствии звание генерал-фельдмаршала было отнюдь не подарком царедворцу от самодержца.

Забегая немного вперёд, можно сказать, что после   прибытия в самом конце августа в Тифлис, Паскевич сразу же чуть не восстановил против себя значительную часть офицерства. Так уж случилось, что его приезд   в  город совпал… Впрочем, лучше процитировать замечательного военного историка Василия Александровича Потто, описавшего этот эпизод.

«Памятна старым кавказцам первая встреча со знаменитым Ширванским полком, с этим «десятым римским легионом», как называл его Ермолов.   Возвращавшийся в то время после многолетних походов по горам Дагестана и лесам Чечни и Черкесии, полк вступал в Тифлис, как вступал всегда и всюду, с музыкой и песнями. Весёлые, бодрые, уверенные, что получат похвалу, проходили ширванцы мимо дворца главнокомандующего, с балкона которого смотрел на них… Паскевич. Вглядевшись в одежду солдат, из которых многие вовсе не имели панталон и были в лаптях или в азиатских чувяках – дело тогда обыкновенное для тогдашних кавказцев, – Паскевич  пришёл в такое негодование, что прогнал полк долой со своих глаз, и ширванцы никак не могли уяснить себе, что такое случилось. Уже готовился грозный приказ по корпусу  с объявлением строжайших взысканий полковому начальству. К счастью, Ермолов в качестве главнокомандующего признал за самим собою право отдать приказ, и в самых сильных выражениях благодарил Ширванский полк за оказанные им в боях чудеса храбрости и за твёрдость в перенесении необычайных трудов и лишений, выпавших на его долю». А.В.).


XXVI


… В ту ночь на Араксе была настоящая бойня. Откуда-то из темноты на персидский лагерь навалились  настоящие дьяволы. Они бежали молча, сметая всех на своём пути. Штыками! Они не стреляли!  Персы по-настоящему поняли, что произошло, только тогда, когда уже значительная часть войска вознеслась на небо. В панике и в темноте сарбазы стреляли наугад во всё движущееся, часто попадая в своих же, потом просто бросились бежать. Их начальники быстро сообразили, что удержать тысячи людей просто невозможно, и решили, что находиться вдали от этой свалки – большее благо, чем находиться в центре её. Сам Ахмет-хан, окружённый телохранителями, с трудом перебрался через реку, по которой вода уносила трупы… Слава Аллаху, что не было видно, какого цвета в реке вода… Злость на самого себя затмила ему разум: как он мог не разгадать уловку этого Котляревского!   Что делать теперь,  когда чуть ли не половина войска отправилась в долгий путь по Араксу до Каспия?   И всё же, уже во время бешеной скачки, он  приказал собирать тех немногих, кто сумел вырваться из побоища.   Он отнюдь не считал своё поражение концом военных действий. Нет! Война идёт и будет идти ещё долго!

 Ах, как поколебалась бы его в том уверенность, если б тогда же он узнал, что историки назовут это сражение невероятно геройским делом. Особенно имея в виду то, что, при практически полной гибели персидского корпуса, у русских выбыли из строя убитыми и ранеными… всего тринадцать солдат!

  После победы в Миграх израненный победитель   вместе с заслуженным орденом Святого Георгия 4-й степени и золотой шпагой с надписью «За храбрость» получил короткую паузу на долечивание. Затем его имя прогремело в нескольких сражениях на западе Грузии, после чего на двадцать девятом году жизни он получил   генеральский чин. А тем временем Аббас-Мирза,  всякие Ахмет-ханы и другие сардары и сарханги, а вместе с ними Пир-Кули-хан,   бежавший из Карабаха Гуссейн-Кули хан  и прочие тюркские коршуны не только не угомонились, а снова заваривали смуту, снова испытывали на прочность русские подразделения вдоль границы с Персией. Вновь переходили из села в село «дервиши», у которых за душой не было ничего святого, и поднимали тюрок на восстание, создавали в тылу у русских конные летучие банды, которые оправдывали это название, потому что они не столько подталкивали к борьбе неграмотных соплеменников, не столько призывали к священному газавату, но и просто грабили, убивали, угоняли, разоряли, поджигали… Вот это   было для них привычным делом  уже несколько поколений.

Срочно нужен был человек, который сумел бы навести порядок в самом беспокойном регионе. Котляревский! Конечно же, Котляревский! Он вернулся в Карабах командующим войсками на самом опасном направлении, на котором, Котляревский был в этом уверен, очень скоро начнётся новое вторжение персов, за спинами которых хорошо просматривались фигуры в английских мундирах и читались их интересы. Именно поэтому молодой генерал считал, что «зачистка» территории – дело неотложное. Удивительное свойство характера Петра Степановича: он отнюдь не обрадовался тому, что Аббас-Мирза, узнав о назначении Котляревского, поспешно отвёл свои войска за Аракс. Тщеславие его никогда не обуревало. Прямо наоборот: оправдывая мнение о себе, как о полководце наступательном, он очень сожалел, что из-за недавнего разлива Аракса были разрушены несколько мостов и поэтому намеченный им поход на Аббаску, на любимые его гнезда – Тавриз иТегеран – пришлось пока отложить.

Оставалась рутинная работа. Оставалось регулярно и тревожно сообщать Главнокомандующему генерал-лейтенанту Ртищеву о стягивании Аббасом сил к границе, о попытках перехода Аракса персами. Рапортов о бандах, так называемых «освободительных отрядах», уже через короткое время   Котляревский   не слал: эти группировки уничтожались при первых же боестолкновениях, как это произошло в селе Хензыряны.

Тогда там расположился небольшой отряд под командованием  капитана Кулябки. Отряд сторожевой, предназначенный лишь для задержки противника, буде таковой окажется на этом направлении. Это если силы не очень крупные.  Если же вторжение, то, как любой  заставе на границе во все времена, отряду предстояло сопротивляться до последнего, с единственной надеждой выжить до подхода серьёзной помощи. А капитан Кулябка знал, что такой помощи в ближайших окрестностях он получить не может. Знал он и то, что им здесь, в Хензырянах осталось лишь умереть с честью, когда село окружил тюркский отряд. Как потом оказалось, в нём было четыре тысячи человек. Во главе был тот самый, хорошо известный в Карабахе Гуссейн-Кули-хан, ещё недавно присягавший на верность русскому императору, получивший от него официальную должность.

А русских было шестьдесят. Один против шестидесяти шести. А пушка только одна на всё про всё. Правда, была в этом деле одна мелочь. С точки зрения противника – несущественная. Зато очень важная на взгляд русских. Дело в том, что отряд был набран из пятой роты 17-го егерского полка. Да, того самого, знаменитого, который не раз уже бил персов почём зря. Так что напугать таких егерей  было очень сложно. Да и сам капитан Кулябка – не новичок, человек опытный. Именно поэтому он и решил, что сидеть в обороне – смерти подобно.

  Капитан приказал не открывать огня, пока тюркский отряд не подойдёт на расстояние картечной стрельбы. Приказал нескольким егерям поработать «таскателями» пушки, чтобы почти каждый следующий выстрел делался с нового места. Выжидали. И когда конники рванулись к селу с яростными криками и призывами к Аллаху, и гул множества копыт вознёсся над дорогой и прилегающим полем, только тогда два орудийных выстрела  проделали   широкие прорехи в рядах нападающих. И именно в эти промоины рванулись егеря в контратаку, не давая возможности всадникам дотянуться до них с сёдел, повреждая лошадей и добивая упавших наездников. А пушка уже высказалась в другой стороне, где часть нападавших попыталась обойти село. А егеря уже опять стянулись к окраине, опять стреляют из-за укрытий… Раз за разом отбивались атаки, тюрки отходили, оставляя погибших прямо на поле. И тогда Гуссейн-Кули-хан понял, что если он сам не поведёт свой отряд за собой, то уже скоро   дух конницы будет сломлен.

Его расшитые богатые одежды были сразу замечены егерями, и они приготовились к встрече: натянули при въезде в село, в узком месте верёвки, уложив их на землю  и присыпав пылью. Когда торжествующий хан влетел впереди всех в село, верёвку резко подняли…

Гуссейна-Кули-хана взяли в плен, свита его была расстреляна в упор, остальные повернули назад. Им в спину ещё несколько раз ударила картечью пушка. Спаслись за Араксом немногие. В русском гарнизоне села – всего несколько раненых.

Подвиг капитана Кулябки был  отмечен Главнокомандующим Ртищевым орденом Святого Владимира 4-ой степени. Все нижние чины отряда получили по одному рублю серебром. Для рядового эпизода  той войны – награда щедрая…


Генерал-лейтенант Николай Фёдорович Ртищев был человеком по сути своей мягким, всегда искавшим компромиссы, всегда предпочитавшим переговоры боевым действиям. В других условиях, как, например, в Польше, ему вполне удавалось оставаться самим собой, честно исполняя при этом свои обязанности. А вот потом… После удаления от службы многих екатерининских офицеров Павлом Первым, после десятилетней отставки, незадолго до вторжения Наполеона  его возвращают на службу, через некоторое время назначают Главнокомандующим на Кавказе.  И вот здесь-то  проявились в полной мере его осторожность и склонность к дипломатии в ущерб делу военному. На Северном Кавказе он пытался  договариваться с главами тамошних многочисленных племён, даже старался подкупить их, но вскоре убедился в том, что здесь уважают только силу. Любая уступчивость здесь воспринимается как слабость, если не трусость, а поэтому многое из того, что он предпринимал с целью успокоить накалённую обстановку, уже через некоторое время оказывалось пустым звуком.

Последовавшее четырёхлетнее пребывание Ртищева в Закавказье было отмечено попытками договориться с персами, явно готовившимися к реваншу. Он не скрывал своего стремления к миру и спокойствию, и персы это очень быстро поняли. Именно тогда проявились в переговорах какие-то пренебрежительные нотки, именно тогда русскому Главнокомандующему, лично прибывшему в сопровождении трёхтысячного отряда на юг, на Аракс, приходилось ждать, когда прибудет на переговоры персидский полномочный представитель. Раз от разу ждать приходилось дольше, чин прибывшего становился всё ниже, а требования к России всё повышались. Дошло уже до того, что персы выставили своим победителям требование(!) перенести границу с Аракса. И не куда-нибудь поблизости или на каком-то одном участке, а ни много, ни мало – на Северный Кавказ, на Терек! Ртищеву бы не дожидаться такого поворота, прервать переговоры после первого же дипломатического хамства, подкрепив своё недовольство выдвижением войск. Но он дождался до… Терека. И только тогда свернул переговоры и отправился в Тифлис, в свою резиденцию.

В поездке этой, как шеф Карабаха, Николая Фёдоровича сопровождал Котляревский. С самого начала он предупреждал своего начальника, что класть палец персам в зубы не рекомендуется – могут откусить вместе с рукой. Но Ртищев болезненно принимал такие высказывания. Котляревский настаивал на объединении  отрядов Ртищева и своего, а затем решительного наступления на противника на его территории, той самой, на которой уже собирались очень большие силы для продолжения войны. Ртищев вначале спорил, потом пытался убедить в своей точке зрения, затем дошло даже до категорического приказа оставаться на занимаемых позициях. Впрочем, поостыв, Николай Фёдорович (очень уважавший таланты молодого подчинённого) с огорчением сказал Павлу Степановичу, что тому, вероятно, трудно в таком возрасте быть генералом, на что Котляревский тоже вспылил и ответил, что в этот же момент может подать в отставку. И… направился в свой отряд, чтобы сдать дела!

К чести Ртищева, получившего вскоре прошение об отставке, нужно сказать, что он быстро понял: уход Котляревского чреват многими неприятностями не столько административного характера (император Александр лично следил за действиями бывшего семинариста и высоко ценил его подвиги), сколько  чисто военными поражениями, потому что Ртищев отчётливо видел, что в этот момент в Закавказье Котляревскому нет равных. Поэтому при первой же встрече он извинился перед Котляревским (а это вообще удивительный факт: начальник просит прощения у подчинённого!) и в общем-то предоставил ему свободу действий при одном, правда, условии, что его отряд не будет переходить через Аракс.  С чем и отбыл в Тифлис. Котляревский по регламенту провожал его по всей подведомственной ему территории Карабаха. И именно в Шуше произошёл эпизод, который долго потом пересказывался и офицерами, и солдатами всего Закавказья.

Ртищев по пути не предполагал посещать населённые пункты и тамошних властителей. Но по заведённому порядку каждый номинальный правитель должен был встретить даже проезжавшего мимо Главнокомандующего у ворот города или на въезде в село и пригласить его отдохнуть с дороги. Но когда кортеж, который из Шуши можно было увидеть за много вёрст, проехал мимо города, Котляревский вдруг увидел, что из главных ворот, если не считать кучи ребятишек, никто не вышел! Это было прямое оскорбление, это был вызов. Котляревский так и не понял: знал ли Ртищев о такой установившейся традиции. Если знал, и совершенно демонстративно «не заметил» такого враждебного выпада, такого пренебрежительного жеста, то это было его личное дело, но оставить такое поведение местного хана без последствий было никак нельзя.

Пётр Степанович попросил разрешения у Ртищева на краткую отлучку, взял с собой одного казака и бешеным галопом поскакал в оставшуюся позади Шушу. Во дворе ханского дворца вальяжный, располневший Мехти-Кули-хан восседал на пышной тахте. Он опирался на мутаки и потягивал кальян. Весь вид его говорил о полной безмятежности и спокойствии. Слуги с согбенными спинами что-то переставляли и уносили, вокруг стояла вооружённая охрана. Котляревский вздыбил коня уже перед самой тахтой, с седла не сошёл. Он был уверен, что хан не будет изображать неведение, случайность. Наоборот: Мехти-Кули прекрасно понимал, что он делает и какого результата желает добиться. А если так…

Котляревский наклонился с седла в сторону хана так, чтобы нагайка его просвистела как можно ближе к лицу хана, и прокричал доступным ему мощным, закалённым в церковном пении голосом:

 – Если не будешь оказывать должного почтения Главнокомандующему или будешь что-то замышлять против России, я тебя повешу!

Он мог бы это прокричать и по-русски, потому что знал, что Мехти владеет русским языком. Но он недаром тратил много времени на освоение местных тюркских наречий и теперь мог говорить на родном татарам языке. Именно поэтому все его мгновенно поняли и хорошо усвоили сказанное.   Пригнувшийся Мехти-Кули что-то бормотал по-русски. Котляревский не слушал: вылетел вместе с ординарцем с ханского двора – догонять кортеж Ртищева. Долго догонять не пришлось: всего лишь несколько вёрст. А ещё через короткое время вдали запылила дорога. Хан и его свита верхом на    прекрасных карабахских скакунах, приблизившись к остановившемуся по совету Котляревского кортежу, чуть ли не распластались в пыли с извинениями, с богатейшим дастарханом и подарками…

После этого случая, то ли это было совпадением, то ли результатом угрозы Котляревского, но назревавшая было в Карабахе смута как-то сама собой сошла на нет. И ни разу более никто не осмеливался пренебрежительно относиться к русским. Вернувшись после проводов Главнокомандующего, Пётр Степанович распорядился об аресте всех беков, которые хоть как-то были бы замечены в связях за Араксом. Именно тогда были приостановлены смутные настроения  тюрок и попытки противостояния.  Позже такие жёсткие напоминания приходилось делать много раз уже Ермолову почти во всех ханствах, а в Карабахе – в случае с мечетью.  Несколько лет управляющим делами в Карабахе был дипломатичный, прекрасно знавший местные условия, но порой и жестокий Валериан Григорьевич Мадатов, при котором в этом краю наступило абсолютное спокойствие. Именно при нём возникла в местном населении поговорка, согласно которой прекрасная девушка с золотым блюдом на голове, наполненным драгоценностями могла бы ходить где угодно в любое время суток совершенно спокойно. Но это было значительно позже. А вот тогда, после мер, предпринятых Котляревским,    попытки разжечь   противостояние  и всяческое хищничество всё-таки сильно ократились. Правда, ненадолго, потому что  из-за Аракса то и дело  заскакивали небольшие отряды, захватывали на  вынужденно малоохраняемых армейских пастбищах коней, а в сёлах всё продовольствие   и стада, а заодно напоминали селянам о том, как хорошо было при персах, когда нужно было всего лишь половину доходов отдавать в шахскую казну. Селяне-тюрки слушали, и многие согласно кивали головами: а ведь, действительно, если половина имущества остаётся, то это ведь лучше, чем вообще ничего! Вывод простой: если бы не русские, было бы лучше…

Котляревский отлично понимал, что вся эта смута и эти набеги рождаются по приказу Аббаса-Мирзы, чтобы подготовить население к новому нашествию, а заодно и свою армию подкормить перед броском на север. Ах, как чесались руки Петра Степановича – наказать принца неожиданным ударом! Но он был связан словом, которое дал Ртищеву. Для разрядки собственного раздражения Котляревский написал письмо персидскому наследнику:

«Вы происходите от знаменитой фамилии персидских шахов, имеете между родными стольких царей и даже считаете себя сродни небесным духам; возможно ли, чтобы при такой знаменитости происхождения, зная всю малочисленность моего отряда, вы решились воровать у него лошадей? После этого вам неприлично называться потомком столь знаменитого рода».

Разумеется, он не ждал ответа, но хоть душу-то отвёл! И вот теперь он всё складывал и складывал поступавшие сведения, пытаясь составить общую картину, пытаясь уловить, когда уже к этому времени двадцатилетний, поднаторевший Аббаска подтянется вплотную к границе, но ещё окончательно не определит день вторжения. Именно в тот час нужно его ударить. Неожиданно не только по времени, но  и с неожиданной стороны… А где эта самая сторона? Да в самой Персии же! Вот уж оттуда Мирзавец никак не ждёт  атаки… А что? Пожалуй, так и сделаем!


XXVII


Офицерам он выложил план действий буквально за час до выхода в поход – боялся предательства. Тогда же посетовал:

– Могли мы… Имели возможность действовать двумя отрядами. Тогда я был бы абсолютно уверен в быстрой победе. Но, видно, не судьба. Теперь, оставшись один на один с противником, мы можем выиграть только стремительностью и неожиданностью. Но мы всё равно победим! Я верю!

Солдатам уже перед  походным строем за несколько минут до выхода он сказал проще и понятней, как равный равным:

– Братцы! Нам должно идти в Аракс и разбить персиян. Скрывать не буду: их на одного – десять, но каждый из вас стоит десяти; а чем более врагов, тем славнее победа. Идём, братцы, и разобьём!

Две тысячи солдат, сопровождаемых казаками и  армянской кавалерией, не пошли прямо на спокойно чувствовавшего себя за широкой рекой противника. Переправа тут, конечно, была, но персы, конечно же,  всё время держали её в поле зрения. И если предполагали нападение, то именно здесь. Русские же стали… уходить! Не прошло и нескольких часов, как Аббас-Мирза уже знал от татарских доброхотов с той стороны, что русский отряд снялся с позиций и  направился вглубь Карабаха. Принц, радостно потирая руки, так и сказал  не отходившим от него английским «советникам» :

– Велик Аллах и милостив к нам, его жалким слугам! Русские, наконец, поняли, что им, с их горсткой солдат, с нами не справиться. Теперь путь свободен, и через день можно будет начинать наш священный поход освобождения от неверных.

Один из англичан то ли в шутку, то ли всерьёз спросил:

 – А мы разве не иноверцы? Может быть, когда до нас дойдёт  черёд, и от нас освободитесь?

Виалагд сделал рукой успокаивающий жест:

– Вы – орудие  воли Аллаха. Вас никто не тронет, кроме ваших же единоплеменников!

Офицер промолчал, но, хорошо зная восточное коварство, не очень поверил таким словам.

… А отряд Котляревского, скрывшись из глаз тех, кого его движение могло интересовать, резко свернул и направился вдоль реки к дальней переправе. Идти туда нужно было никак не менее тридцати вёрст, прикидывал Пётр Степанович, по другому берегу назад – столько же, да ещё на  разные манёвры… Получается семьдесят с лишним. Хороший крюк! Но что делать? Взялся за гуж…

После ночной переправы на широком речном перекате Котляревский  приказал перестроить отряд из походного в боевой порядок, в каре, готовое к столкновению с неприятелем в любую минуту. В сторону, где находился лагерь персов, шли уже ускоренным шагом, так что немного заполдень уже можно было вдали  различить шатры и скопление людей.

Аббас-Мирза с небольшого холма, на котором он расположился, тоже заметил, что на юге, откуда он ждал подкрепление, поднялось облако пыли. Он указал на него ближайшему английскому офицеру:

– Ну, вот, какой-то хан тоже спешит к нам, чтобы поучаствовать в походе.

Советник взял подзорную трубу и долго, даже слишком долго всматривался в приближающуюся массу пеших людей и конников. Потом, нисколько не изменившись в лице, протянул трубу принцу со словами:

– Это не хан, ваше высочество. Это Котляревский.

Принц только глянул в окуляр и сразу отложил трубу. Он сразу всё понял. Понял и то, что у него нет времени даже на то, чтобы дать нужные для столь неожиданной обороны команды. И только лишь упрямство, нежелание принять ситуацию такой, какая она есть, заставило его процедить сквозь зубы:

– Эти скоты сами лезут на ножи!

Но   в тот момент, когда сопровождавшая русский отряд конница пошла в атаку, когда стальная лента штыков стала приближаться в стремительном беге,  когда в лагере началась паника и никто не знал, что ему делать, принц только успел сказать своей свите:

– Пробиваемся к Асландузу! Там крепость, туда они не сунутся!   

Сунулись. Но уже после того, как собрали в армейскую казну утерянные принцем сокровища, как посчитали   всяческое захваченное в бою имущество. И после того, как солдаты привели перебежчика-персиянина, который принёс Котляревскому ни много, ни мало – полковое знамя! Перебежчик брался быть проводником не просто к Асландузу и тамошней цитадели, но утверждал, что знает путь, где нет пушек, и он может провести туда русских. Котляревский засмеялся:

– Ну, уж нет, братец! Нам лёгкого пути не надо. Ты нам лучше укажи, где пушки есть, чтобы мы их быстрее захватили!

Перед выходом из лагеря он, по своему обычаю, обратился к строю:

– Прежде мне приходилось  много раз ходить в атаку с егерями. Они часто шли молча, и почти всегда добивались успеха. Теперь я вижу, что гренадёрское «ура!» приносит успех ничуть не меньший! Слава была с вами здесь, на Араксе, на переправе, славу добудем с вами тоже на Араксе, но в Асландузе. Я совершенно уверен, что победа будет за нами!

Асландуз и цитадель расположены в месте, где справа вливается в Аракс довольно крупный приток Дара-Урт . И если у переправы только с одной стороны река перекрывала путь к отступлению, и персы бежали во все стороны, то сейчас остатки войска собрались в вершине угла, образованного реками. И Котляревский со своим отрядом запер их в этом углу. Именно поэтому Пётр Степанович совершенно резонно рассчитывал на полное уничтожение армии Аббас-Мирзы. И помочь в этой завершающей битве должны были не только реки, но и такая любимая Котляревским ночь, ночная атака.

Отряд вышел на исходные позиции, когда уже стемнело. Октябрь уже шёл к концу, темнота ложилась не то, что летом, – гораздо быстрее и плотнее.  И вновь, как не раз прежде бывало, из тьмы возникли русские гренадеры и бросились на штурм с громовым «ура!». Конница, окружившая полукольцом атакующих, предохраняла их от неожиданного нападения с тыла и вылавливала бегущих с поля боя персов. И кто не поймёт измождённую ярость солдат после труднейшего перехода, после  тяжёлого боя на переправе? Они не щадили на одного человека с оружием в руках. Правда, при штурме цитадели более пяти сотен защитников были взяты в плен по личному приказу Котляревского. Среди них были два английских советника. Ещё один, как оказалось потом, майор Кристи, сопротивлялся до конца, одолев в бою шесть русских солдат. После сражения Котляревский постоял молча над убитым и отдал честь взмахом шпаги. Был среди пленных  и  хорошо известный на Востоке командир гвардейского полка Арслан-хан. Впридачу к нему были захвачены пять знамён, одиннадцать пушек, отлитых в Англии, на каждой из которых была отлита дарственная надпись: «От короля над королями – шаху над шахами». Генерал, радостно взвинченный победой, тут же на барабане торопливо набросал донесение Главнокомандующему Ртищеву, которое начиналось ликующими словами: «Бог, «ура!» и штыки даровали победу Всемилостивейшему Государю!»…
 

Аббас-Мирза, насчёт которого был строжайший приказ – брать в плен невредимым, живым, всё же ухитрился бежать со своей охраной в два десятка человек.

Возбуждение боем прошло. В какой-то момент все, кто хорошо знал Петра Степановича, были потрясены. Из привычно-стройного, подтянутого Котляревского будто вынули какой-то стержень: он сидел на камне, согнувшись и низко опустив голову на руки. Никто не смел побеспокоить человека, который в каждом сражении будто сам отрезал от своей жизни большие куски, каждый раз имея реальную возможность вообще лишиться этой жизни…

Через некоторое время адъютант, склонившись над генералом, осторожно попросил подписать уже готовый подробный рапорт о ходе сражения. Все уже знали причину состояния командира:  ему сказали, что самый близкий друг Петра Степановича, с которым они побывали не в одном бою, майор Осип Иванович Шультен потерял в этом сумасшедшем поединке ногу. Генерал посмотрел на адъютанта непонимающими глазами, потом подмахнул бумагу. Спросил:

– Сколько наших?

– Три офицера и сто двадцать четыре человека нижних чинов…

– Это общие потери?

– Да. Как всегда: убитых  и раненых. Могу  пока только сказать, что убитых не много, в основном раненые. Позже уточним, сколько тех и других.

– А у персов?

– Около тысячи двухсот убитых. Раненых нет. Они или погибали или удирали. Ну, и те пленные, о которых вы распорядились…

Котляревский отпустил адъютанта, велев отправить рапорт вслед за донесением, и долго ещё продолжал сидеть, нахохлившись, не замечая ничего вокруг.

Через некоторое время снова подбежал с печально-озабоченным видом адъютант:

– Виноват, моя оплошность! Я подумал, что подсчёт потерь противника закончен, и вставил в рапорт неверную цифру…

– Так сколько всё же?

– Виноват, уж очень большая ошибка… Более девяти тысяч. Я написал новый рапорт, подпишете?

Генерал устало махнул рукой:

– К чертям собачьим! Всё равно ведь не поверят…Не нужно исправлять. Пусть всё идёт, как идёт!


…Ртищев, получив донесение, а следом за ним – рапорт, был потрясён настолько, что окружающие, долго ждавшие, пока старик что-то делает у окна со своим платком, заподозрили, что Николай Фёдорович расплакался от такого известия. В одно мгновение ему вспомнились разговоры с Котляревским, его предложение совместными усилиями двух отрядов дать трёпку обнаглевшему Аббас-Мирзе. И сейчас, как разверзнувшаяся бездна, открылась ему правда: он  столкнулся с гениальным полководцем, который даже в одиночку со своим отрядом сумел доказать свою правоту…

В Петербург тут же было отправлено   нижайшее прошение Ртищева Государю, в котором выпукло было обрисовано значение великой двойной победы в разгроме персидской армии и изложена просьба наградить Котляревского чином генерал-лейтенанта и орденом  Святого Георгия 3-ей степени. Через самое короткое время пришёл соответствующий рескрипт Александра I, а вместе с ним – ещё один: о награждении самого Ртищева, как главнокомандующего, орденскими знаками Святого Александра Невского. В тот же день его уже видели с новенькой орденской лентой через плечо. Его поздравляли, а он каждый раз благодарно повторял одно:

– Это всё Котляревский… Это  только из-за него!


XXVIII

Спустя много лет, в Тифлисе, сумбурном, противоречивом, горячем, вспыльчивом Тифлисе 1826 года волнами вновь уже ходили разговоры, наполненные страхом и просто ожиданием всяческих неприятностей. Говорили о  буквально уничтоженном 14 августа курдами и тюрками при поддержке персов немецком поселении Екатеринфельд совсем недалеко от города, пятьдесят вёрст всего! О нападении на армянские сёла  говорили, добавляя, что в самом городе татары тихо и незаметно готовятся с поклоном встретить очередное нашествие персов… Всё это усугублялось тем, что  часть тифлиссцев тридцать лет назад пережила нашествие ещё Ага-Мухаммеда, и память о зверствах того давнего года уже стала передаваться из поколения в поколение, персами уже пугали маленьких детей: «ой, смотри, сынок, плохо будешь себя вести – перс придёт!».

Одна из самых заметных в Тифлисе женщин (а они после царицы Тамары нередко, хоть и не выпячивая себя, но принимали активное участие в государственных вопросах, достаточно вспомнить последнюю грузинскую царицу, убившую генерала Лазарева) княгиня Бебутова,  из древнейшего армянского рода Аргутинских-Долгоруких, попросила Ермолова уделить ей время для разговора. Отказать ей было невозможно из-за совершенно беспрекословного авторитета её в тифлисском обществе и из-за своей знаменитой бескомпромиссности. Если в Тифлисе остался бы лишь один человек, говорящий в лицо правду, то это была бы именно она.    Но дело было не только в этом. Её сын, князь Василий Осипович Бебутов, полковник, за долгие годы разнообразной службы успел побывать адъютантом у весьма высокопоставленных лиц – командующих войсками в Закавказье Тормасова, Паулуччи и самого Ермолова, с ним Алексей Петрович ездил даже в Персию, на переговоры в начале своей закавказской карьеры. Так что не принять мать не просто однополчанина, но и друга, который нынче был в Имеретии, командуя   размещёнными там войсковыми подразделениями,  было просто нельзя.

Отбросив сразу всяческие вступительные слова, княгиня  начала разговор с простого вопроса:

– Хотите, чтобы до вас кто-то донёс мнение народа?

Ермолов опешил: так могла говорить   властная и много пережившая женщина, но до сих пор, тем не менее, никто не осмеливался…

– Вижу, что вам это нужно. Так вот, Алексей Петрович, слушайте. Люди все свои страхи, связанные с персами, переносят на вас, на отсутствие решительных действий, на неопределённость нашего будущего. Аббас-Мирза уже больше месяца топчется возле Шуши. Сколько это будет продолжаться, никто не знает. Но я  хорошо помню сожжённый и почти весь уничтоженный нашествием Тифлис и знаю, что тогда Ага-Мухаммед не стал задерживаться возле шушинской крепости, сразу  рванувшись в сердце Картли. Нынешний уже не очень молодой принц, возможно, не такой воинственный, но кто скажет, в какое мгновение он всё же решит оставить крепость в тылу и пойти на Гянджу и Тифлис? А ведь он всё-таки из-за стойкости гарнизона это сделает! Жители города считают виновником такой неопределённости именно вас, ваше ожидание поддержки из России и нежелание рисковать силами имеющимися. Нас, армян, в Тифлисе более половины населения. Мы готовы оказать любую помощь в борьбе, только решите её начать. Мы надеемся на вас, мы привыкли видеть вас другого. Герой России, гордость русской армии! Что с вами? Очнитесь!

Уходя, она обернулась:

– Я надеюсь на вас, Алексей Петрович, в том, что этот визит к вам останется для моего сына в тайне и никак не повлияет на его службу. То, что вы услышали, воспринимайте только как частное мнение  довольно взбалмошного и чересчур эмоционального старого человека…

После этой встречи потрясённый словами   такой мудрой и проницательной женщины Ермолов заперся в своей комнате. Вскоре из-за дверей послышались звуки кларнета. Все окружающие уже давно знали, что в такие минуты или часы доступа к Главнокомандующему нет никому. Может быть, именно в такие моменты и рождались важные решения – под  заунывные порой мелодии, перескакивающие ноты  и бесконечные повторы неудавшихся мест. Обычно подобное происходило во времена недовольства Алексея Петровича самим собой. Нельзя сказать, что такие моменты бывали у него часто, но если уж случалось… Не дай и не приведи Господь кому-то вмешаться, нарушить течение мыслей!

Именно это пытался объяснить дежурный офицер при входе в штаб-квартиру Главнокомандующего запылённому, усталому майору и необычного вида егерю, его сопровождавшему. Собственно говоря, именно  худощавость егеря и откровенно юный возраст вызвали у офицера подозрение. А уж если майор просится немедленно на приём к самому Ермолову, то тут   суетиться никак нельзя!  Но Клюки фон Клугенау был настойчив, говоря о том, что у него срочное донесение, очень важный пакет.

– Да вам достаточно доложить мою фамилию! Сообщите, что я только что из Шуши.

При упоминании крепости всё сразу пришло в движение. Уже через несколько минут другой офицер проводил майора к  Ермолову. Сопровождавший майора егерь остался у входа и с азартом вытягивался перед проходившими офицерами во фрунт, явно находя, как мальчишка, в этом заурядном деле удовольствие…

  …Разговор, радостно-оживлённый вначале, постепенно увядал. Ермолов задавал  десятки вопросов, а Клугенау всей кожей почувствовал недоверие к его ответам. Читать проект соглашения о выходе гарнизона  из крепости командующий не стал, бросив небрежно бумагу на стол:

– Я и без того знаю, что там написано. Гора вполне рассудительных слов, за которыми прячется   одно: трусость принца! Он боится только одного: если он пойдёт на Елизаветполь и на Тифлис, то тогда гарнизон Шуши может ударить ему в тыл. Такие примеры он, слава Богу, уже испытывал. И в Мегри, и в Асландузе Котляревский дал ему урок. Так что тень Котляревского осенила и Шушу. Но  теперь принц   идёт на совершенно необычные уступки единственно из-за того, что вы с вашим гарнизоном не нанесли ему существенного урона. И вы, отличный офицер, пошли на поводу у  Реута, который как улитка в свою раковину спрятался в крепость и носа оттуда не высовывал! Я запрещаю, слышите, запрещаю сдавать крепость! Впрочем, я Реуту сам пропишу всё, чего он достоин. Пусть хоть сейчас почешется, предпримет хоть какие-то действия!

Клугенау слушал и не узнавал этого человека, на которого равнялся много лет. Вся речь Алексея Петровича дышала несправедливостью и… незнанием истинного положения вещей. Получалось, что Ермолов, который сам ничем крепости не помог (да и не  мог, хотя и  хотел!) обвиняет Реута… даже трудно сказать –  в чём!  В бездействии   тысячи двухсот человек, окружённых сорокатысячной армией, буквально еле стоящих на ногах от голода и при этом ещё  поддерживающих укрытое в крепости население! При катастрофически малом количестве пушек и вообще любых боеприпасов!

Ермолов говорил, а в голове у него всё проскакивали слова  княгини Бебутовой, и как-то непроизвольно всплывало сравнение: он, по сути дела обвинял Реута и  гарнизон Шуши в том, в чём винила его самого эта умудрённая жизнью и бесстрашная посланница судьбы. Разница лишь в том, что в Карабахе, если посмотреть непредвзято, уже более месяца удерживали огромную армию, давая возможность русским войскам со всего Закавказья собраться в кулак, подготовиться… К чему? К нашествию? К обороне? А как же твоя знаменитая наступательность, Ермолов? Ты же всё своими переживаниями занят, гаданием: что было, что будет, чем сердце успокоится… И вот эта-то мысль постепенно стала главной, порождала злость на самого себя, злость, подступавшую к самому горлу…

Клугенау, слыша   претензии командующего, весь кипел внутренне, но внешне  никак не мог себе позволить, чтобы эта буря отразилась на его лице. Он уловил паузу, попросил разрешения и стал возражать, приводя подробности обороны, но в какой-то момент почувствовал, что  Ермолов его уже не слушает, сосредоточившись на какой-то  мысли. Буквально через две-три фразы Алексей Петрович свернул разговор, сказав, что они ещё вернутся к нему через пару часов…

Едва Клугенау вышел, Ермолов бросился к столу и лихорадочно начал писать послание  Реуту. Чернила брызгали, перья ломались, на лист бумаги ложились неровные, нервные строчки:

«23 августа 1826 года. Получил письмо ваше от 5 августа. Оно долго шло до меня и потому не скоро ответ. Защита крепости одна может сделать вам честь и поправить ваши ошибки. Извольте держаться, не принимать никаких предложений, ибо вас обманывают подлецы. Стыдно терять дух, как то я уже вижу. Зачем прислали Клюки, который вам нужен? Он лучший вам помощник. Защищайтесь. Соберите весь хлеб от беков, пусть с голоду умрут, изменники. Великодушно обращайтесь с армянами, ибо они хорошо служат. Как подло обманывают вас персияне, что мы оставили Грузию. У нас есть войска,  ещё идут новые и скоро будут в Карабахе. Объявите о сём войскам вашим. Обнадёжьте подателя богатою наградою…».

В ожидании обещанного продолжения разговора Клугенау   бродил взад-вперёд по коридорам. Во время этого иногда весьма полезного занятия повстречал нескольких бывших однополчан, поговорив с которыми, начал понимать происходящее вокруг, причины раздражения Главнокомандующего. Франц Карлович перебирал аргументы, которые  собирался привести   Ермолову, но понимал, что всё это никак не может повлиять на ход событий. Нужно что-то, что могло бы буквально встряхнуть Алексея Петровича, вернуть ему энергию, коей он всегда славился, независимо от обстоятельств. Майор не догадывался, что это «что-то» уже произошло, что короткий разговор с княгиней Бебутовой стал поистине запалом гранаты, которая вот-вот взорвётся.

…Когда Ермолов закончил письмо и запечатал его, доложили о прибытии Мадатова. Тот на правах ветерана-кавказца и просто друга явился прямо с коня, не почистив даже мундир и даже (уж это совершенно невероятно!) не подправив свои знаменитые усы, которые сейчас не торчали, как всегда, вразлёт, а обвисли, и придали его красивому хищному лицу некий казацкий налёт. Выехал он из Пятигорска уже через час после получения письма Ермолова, одолел в экипаже под охраной Военно-Грузинскую дорогу, но от Мцхета до Тифлиса пошёл уже верхом для скорости.

– Звали, Алексей Петрович?

– Не звал, а требовал, чертушка эдакий!  Нужен ты мне, Ростом Григорьевич, ох, как нужен!

Мадатов с недавних пор заметил, что Ермолов стал часто обращаться к нему не по общепринятому имени – Валериан, а называл его домашним, с детства родным именем, которое ему самому больше нравилось, – Ростом. Ему это было очень приятно.

  –  Получил я  известие, что Аббас-Мирза отправил авангардную ударную группу на Елизаветполь. Послабления особого в Шуше от этого не стало – слишком много там у него войск бездельничает…

– Ну, почему же так… Они там, я это знаю от своих людей, уже несколько раз предпринимали попытки штурма крепости. Попытки, нашим гарнизоном удачно отбитые при почти полном отсутствии потерь с нашей стороны…

Ермолов нахмурился:

– Как вы, карабахцы, крепко друг за друга держитесь!

– Карабахцы? Это кто там ещё, кроме меня? Шучу, Алексей Петрович!

– Приходила тут одна дама…

– Догадываюсь. Княгиня Бебутова. Только она могла придти. Сам Василий Осипович из Карабаха, а, кстати, жена его из Аргутинских-Долгоруковых, они тоже карабахцы, только с ещё более древних времён…

– Не об этом речь. Я так полагаю, что Аббаска обнаглел уже окончательно и решил взять Гянджу с помощью местного Угурлу-хана  и ещё каких-нибудь бандитов. Так вот нужно его опередить. Берёшь армянскую, грузинскую конницу вместе с казаками, берёшь егерей… ну, это  мы сейчас определим – кого и сколько. Ну, тысячи две с обозом я тебе дать могу… И  отправляешься этому авангарду навстречу. Там их всего-то, как доносят, тысяч десять-двенадцать. И задерживаешь их   до подхода основных сил. Видишь, как всё просто? Это я тоже так шучу.  А если по-серьёзному, то  сделаем вот так… Тут главное-то не в том, чтобы разбить эту группировку. Ну, разобьёшь ты их, предположим, в пух и прах… Что дальше? Слух дошёл, что там, у  сардара Амир-хана, находится сын самого Аббас-Мирзы. Хосров-Мирза. И если сардар потерпит поражение, то что сделает любящий отец? Правильно! Пойдёт на помощь. Причём, сам! Когда-то, когда Цицианов пытался взять Эривань, то Фет-Али-шах со всем своим войском пришёл на помощь к своему сыну – Аббас-Мирзе, тогда ещё совсем молодому, только что из мальчишеского возраста… Думаю, что и в нашем случае будет такая же ситуация. Он обязательно снимет осаду Шуши и двинется к Елизаветполю, к своему Хосрову. Но разница будет в том, что Цицианову неоткуда было ждать помощи, а мы через пару дней уже будем готовы сжать мощный кулак и  погнать этого Аббаску до самой границы. А насчёт того, чтобы дальше пойти, – там посмотрим…

Оба склонились над картой.



XXIX


…Пружина распрямилась, звеня от освобождения. Человек,  случайно оказавшийся в коридоре штаб-квартиры, выглядел бы нелепо в общей беготне, обрывках фраз, в напряжённости самого духа подготовки к чему-то очень важному. И ведь работа была та же, какая была и до этого дня, но отдалённые грозовые раскаты донеслись сюда и заставили людей двигаться быстрее обычного, исполнять приказы  чётче и тоже быстрее.

В этом очень деловом движении, в ощущении чего-то очень важного Франц Карлович, как ему самому показалось, тоже выглядел довольно странно. Но Ермолов то ли забыл о своём обещании, то ли, действительно, был занят чем-то очень неотложным. И Клугенау стоически продолжал своё вышагивание взад-вперёд…

Алексей Петрович вызвал его только к вечеру.

– Устал, небось? Так вот, тебе  на свидание с наречённой – два часа, а после этого… вот предписание… Явишься в полк, будешь продолжать службу здесь. Побудешь, думаю,   дня два – не больше. А потом у тебя будет свидание с персидским принцем, с которым ты недавно расстался. Ну, не с ним самим, но с его подчинёнными. Вместе с Мадатовым и Вельяминовым будешь гнать Мирзавца взашей. А в Шуше, Франц Карлович,   больше делать нечего. Я думаю, тебе давно нужно прислониться к чему-нибудь более победному, чем сидение в крепости. Что-то ты у нас засиделся в майорах! Пора, Клюки, пора!

Письмо Реуту я сам отправлю, думаю, что как-нибудь посыльный прорвётся…

– А можно моего человека отправлять? Он из местных  армян, нам очен  хорошо помогал.   Каждую тропку знает. Я в нём полностью уверен.

– Ну, давай своего. Вот письмо Реуту. Только пусть этот твой…

– Микаэл.

– Пусть этот Микаэл отправляется немедленно!

– Как только поест, так зразу же! А то он  вес  день здес , возле штаба, как на посту ждёт…  Голодний!

…Через час Микаэл уже мчался по хорошо известной ему уже дороге, стараясь не попадаться на глаза ни русским, несмотря на то, что было у него охранное письмо, ни, тем более, персам или тюркам. На второй день, обогнув удачно Елизаветполь-Гянджу, свернул с проторённой  дороги на горные карабахские тропы. Ещё через день, оставив в армянском селе коня, ночью  карабкался к Шушинской крепости со стороны почти не охраняемой ввиду её недоступности и  ещё через час стучался в главные ворота…

Реут тяжело вчитывался в строки ермоловского послания, пытаясь найти какой-то тайный смысл, в них заложенный, но не находил его. Буквально каждая фраза противоречила тому, что сам же Ермолов предписывал всего месяц назад

  …«Защита крепости одна может сделать вам честь и поправить ваши ошибки». Так ведь здесь мы только   и занимаемся тем, что защищаем крепость! Вопреки, кстати, указанию немедленно эту крепость покинуть… «Извольте держаться, не принимать никаких предложений, ибо вас обманывают подлецы». А мы здесь – несчастные недоумки, которые этого не понимают? «Держаться»! Да мы уже полтора месяца держимся под почти непрерывным обстрелом, не имея возможности сделать ничего другого. И «дух мы не теряем» даже несмотря на отсутствие даже попыток какой-либо помощи. И Клугенау  был послан в Тифлис не как лучший помощник, а  это, действительно, именно так и есть, но по условиям соглашения с персами, по их настоянию… И верно вы поступили, оставив его в Тифлисе, потому что, вернись он в крепость с официальным ответом, пришлось бы снова идти на переговоры, которые уже вообще неизвестно, чем бы закончились. Вон Челяева, армяне сообщили, уже в лагере не держат, как важного заложника, а отправили в Тегеран, как пленника…  «Соберите весь хлеб от беков, пусть с голоду умрут, изменники». Эх, Алексей Петрович! Знал бы ты, как умирают с голоду… Как на всей территории крепости уже выщипана вся трава. Её люди едят. Есть такая трава здесь, мы её «калачиками» называем, так её варят и едят. А то и просто так жуют… А запасы в своём приказе вы сами велели уничтожить. А я, нарушитель приказа, этого не сделал, и только потому мы ещё живы, спустя больше месяца. Да ещё благодаря помощи армян, которые не просто «хорошо служат», а полностью разделяют с русскими все невзгоды. Беки? Да они же все сидят в крепости под замком, чтобы не мутили карабахских татар, чтобы не было добавочной помощи принцу. Если бы их смерть помогла бы ещё хотя   на несколько дней поддержать защитников крепости продовольствием, я бы немедленно сам расстрелял бы их к чёртовой матери! Но, увы, это ничего не изменит.     «Как подло обманывают вас персияне, что мы оставили Грузию»... Да знаем мы прекрасно, благодаря армянам, где русские войска находятся, что подтягиваются резервы   «и скоро будут в Карабахе». Скоро – это хорошо. Да только  вы живёте от недели к неделе, у вас другие масштабы времени. А мы здесь время отмеряем промежутками меж редкими случаями, когда можно хоть что-то пожевать. Если в течение ближайших дней чуда не произойдёт, то  население крепости начнёт быстро вымирать, Алексей Петрович…

Ах, как бы написать всё это Ермолову! Но Реут прекрасно понимал, что этого он не сделает никогда. Вспомнил про Мишку, «подателя». Тот безмолвно стоял у дверей, медленно остывая от азарта ночного проникновения в крепость. «Обнадёжил» его, как в письме было сказано:

– Когда Аббаску наши прогонят, тебе, брат, награда причитается. Но это я так, к слову говорю. А слово у меня пока для тебя только одно: спасибо!

Микаэл покраснел и перекрестился:

 – Парк асцу! Слава Богу!   



…Ещё через  пару дней Мадатов со своими двумя тысячами бойцов лихо разгромил авангардный десятитысячный отряд персов. Они встретились неподалёку от Шамхора на одноименной речке Шамхорке почти случайно. То есть и те, и другие знали, что идут друг другу навстречу, но считали, что до такой встречи – есть ещё немало времени … И   вышли они с противоположных сторон к речной долинке, так уж получилось, одновременно. Издалека долину закрывали холмы, поэтому ни русские, ни персы не могли заметить противника, не забравшись на их вершины. Но когда забрались…

Выиграла наглость, боевое нахальство Мадатова. Едва поняв, что перед ним – искомое войско, он бросил свой отряд в атаку. Первыми по флангам пошли грузинские и армянские конники, охватывая ещё не развернувшуюся колонну персов. Конная лава с двух сторон сразу вызвала панику, дрогнули даже самые опытные воины, артиллерия вообще молчала – у нее не было времени подготовиться к стрельбе. А посередине уже форсировали мелкую речку стальные коробки гренадёров и егерей, выставивших во все стороны штыки. Им не нужно было разворачиваться, они были тараном, которым можно было пробить брешь в любой стене… Они шли, почти не роняя людей, ровным и каким-то непреклонным шагом.

…Мадатов, по своему обычаю, шёл впереди наступающих. Яркий, щегольской мундир его был заметен издалека, пули ложились всё ближе и ближе, офицеры кричали ему, чтобы он хотя бы перешёл на фланг, где огонь был послабее, но  Валериан Григорьевич отмахивался от подобных призывов. Он даже  не доставал из ножен свою   шашку, с которой никогда не расставался.  Он шёл спокойно, как на прогулке, до того момента, который, видимо, он определил себе сам. Затем полуобернулся к строю, взмахнул выхваченной шашкой, своей любимицей, которая  ни разу ещё не подводила его в любом бою, и прокричал короткое:

– За мной! Ура!

Строй несколько потерял свою чёткость и побежал с криком «ура!» к персам, до которых в тот момент оставалось   всего-то пара десятков шагов. Мадатова уже прикрывали, но он умудрился  врубиться в первые шеренги и отстал только тогда, когда убедился в том, что противник полностью обратился в бегство. Но главная удача  заключалась в том, что именно в тот момент, когда началась рубка не на жизнь, а на смерть, сзади, на макушке холма поднялось облако пыли, стали видны кони, люди. Персы поняли, что в подкрепление этому сумасшедшему Мадатову спешат основные силы русских, и уж теперь-то удача, конечно, будет на его стороне.

Но это был лишь обоз русского отряда, отставший, как это всегда бывает, от головы колонны и имевший силы только лишь для обороны, для пресечения попыток захвата. Персы этого не просчитали, и пустились наутёк.

Это была блестящая победа, победа-экспромт, победа фортуны. Персы разбегались, явно не имея никакого плана на отступление, кто во что горазд. Их преследовали конники, мало кого оставляя в живых. Все окрестности были усыпаны телами раненых и погибших. Мадатов, снова на коне, вёртким усатым дьяволом подлетел к кавалеристам, чтобы прекратить преследование. Он мог бы приказать это сделать, но он именно попросил. И встретил отказ! Один из офицеров сказал:

 – Ухватив удачу за хвост, отпустить её, чтобы схватить за крылья?

И все согласились с ним. Мадатов понял: противника гнать нужно до последней возможности, сколько хватит сил.

Сил хватило надолго. Рассеянное войско истребляли в долине,  на холмах, в поселении Шамхор, в окрестностях Елизаветполя… Уже давно Мадатов остановил избиение, уже, взвинченный победой, приказал ставить лагерь, чтобы с подходом войскового соединения, готовиться к снятию блокады с Шуши, а недобитые персы несли с собой страх поражения и панику, они вбросили всё это в Елизаветполь, бывшую Гянджу, и тюркско-персидский гарнизон, воцарившийся здесь на очень недолгое время, постепенно стал покидать город…

У русских потери составили 27 человек.

Верный своему правилу – терять время за картами и вином только тогда, когда можно себе это позволить, и не терять времени, когда есть дела, – Мадатов уже мчался в Тифлис: доложить Ермолову о жарком событии. Усы его торчали почти вертикально!

Нельзя сказать, что Алексей Петрович с нетерпением ждал победы от Мадатова. Уж кто-кто, а Ермолов, опытный вояка, прекрасно знал, что военная удача может показать и не вполне приглядные свои стороны. Но он верил  Валериану Григорьевичу, верил в то, что тот сделает всё возможное, а то и невозможное, для такой победы, а ежели будет неудача, то, значит, по-иному и не могло случиться. В течение нескольких дней после выхода отряда в поход, Главнокомандующий, в отличие от некоторого предыдущего периода, был энергичен, ставил задачи, издавал приказы, отчитывал, хвалил, писал множество бумаг и подписывал бумаг не меньшее количество. Словом, окружающие видели, что Ермолов опять в обычном своём состоянии, всё идёт так, как надлежит, что ожидания каких-то катаклизмов не оправдаются.

 И даже прибытие  креатуры самого императора, ничего не изменило в обычном распорядке дел. Конечно, при разговорах о склонности Николая Павловича к бывшему своему командиру Паскевичу Ермолов тоже мог бы в ответ продемонстрировать личное письмо, где Его Императорское Величество,  тот же Николай Павлович, писал о себе в третьем лице:

 «Был бы Николай Павлович прежний человек, может быть, явился бы к вам, у кого в команде в первый раз извлёк из ножен шпагу. Теперь мне остаётся только радоваться известиям о ваших подвигах и награждать тех, которые привыкли под вашим начальством пожинать лавры. Ещё раз – Бог с вами!».

  Но это было давно, и вспоминать сейчас об этом было как-то не по-мужски. Это красавчик Паскевич может козырять подобными фактами, что, кстати, и делает весьма успешно.

Надо сказать, что и Паскевич по прибытии нисколько не пытался выйти за рамки служебных отношений,   не демонстрируя холодности и напряжённости. Хотя поводы были, как уже упоминавшийся эпизод с Ширванским полком. Ермолов, правда, смягчил эту неловкость, отнеся её на счёт незнания Паскевичем местных условий. Тот проглотил молча эту ситуацию, но через некоторое время стал муштровать опытных, закалённых солдат, добиваясь ровности строя, блеска обмундирования, чёткости выполнения артикулов. Более того, Паскевич позволил себе совершенно недопустимое высказывание, сделанное прилюдно, принародно, перед строем солдат. Взъярённый каким-то недостатком в выполнении очередного артикула, он начал кричать, а среди многих выражений была и фраза о том, что ему будет стыдно за таких неумёх  перед иностранными солдатами!

Ермолов тоже сделал вид, что не обратил внимания на такие петербургские замашки новоявленного фаворита, которые солдату, по мнению Алексея Петровича, боеспособности отнюдь не добавляют. Ещё некоторое время спустя Ермолов узнал о целом ворохе рапортов,   писем и докладных записок,  отправляемых Паскевичем в Петербург с завидной регулярностью. Многие из них вполне походили на доносы. Все они были направлены против всего, что сделал и делает Ермолов на Кавказе. Не нравилось Ивану Фёдоровичу буквально всё. И он с горячностью, достойной лучшего применения, пытался во всех инстанциях утвердить свою точку зрения.

 Всё это происходило намного позже. Ермолов знал  о такой особенности Паскевича давно.   Но поток жалоб и всяческих инсинуаций пошёл такой силы, что Алексей Петрович даже как-то попытался хотя бы для самого себя выстроить на листе бумаги всё   сделанное здесь  за десять с небольшим лет. А картина получалась внушительная. Несколько построенных крепостей на Северном Кавказе, возле которых постепенно начали возникать  крупные поселения, чтобы стать потом городами. Укреплённая линия, почти освободившая  юг России от хищных набегов, от угнанных в рабство   мужчинах и женщинах, от увезённых детей, от уничтоженных поселений. Постепенное возвращение к мирной жизни, которая, может быть, и не вернётся сюда, в эти края, никогда, но всё же, всё же, поспокойней жизнь пошла!

Создание  благоустроенных штаб-квартир, базовых военных поселений  для крупных подразделений по всей территории Закавказья – опорных пунктов для власти. Создание женатых рот и мест для их жительства. Переустройство присоединённых ханств. Им ведь вначале по чьей-то ошибке или глупости предоставили самостоятельность. И от души местная ханва воспользовалась такой возможностью. Считая себя самостоятельными властителями, ханы начали самостоятельно грабить российскую казну, собственные народы, самостоятельно возрождать феодальные порядки и законы. Самостоятельно начинали воевать против России: дав присягу верности и нейтралитета, переходили на сторону Персии и Турции, когда им заблагорассудится… Всё это нужно было приводить в соответствие с законами Империи, ликвидировать наследственную преемственность власти, казнокрадство и кумовство…

Армия научилась воевать в совершенно непривычных условиях, стала демонстрировать своё превосходство над выучкой иностранных инструкторов… Да мало ли дел было сделано! Самое главное – сделано не лично Ермоловым, не только Ермоловым, не по прихоти одного Ермолова! Всё это происходит при поддержке блестящих офицеров-помощников, без которых ничего бы не получилось! И приходит явный кандидат на место Главнокомандующего и пытается всё это  свести к нулю? Очернить в глазах высшей власти! Да будь я более свободен в своих действиях, на первой же дуэли освободил бы мир от этого…

Но ещё тогда, когда противостояние с Паскевичем не созрело до форм откровенных, мысли о пройденном пути на Кавказе, обобщения, итоги посещали его часто. И в подобных размышлениях застал Ермолова  победный генерал Мадатов. Он шумел, он азартно рассказывал о ходе сражения, размахивал руками, без спросу наливал вино. Командующий и раньше  не сделал бы ему   замечание за это, а уж сейчас-то сам Господь снисходительно смотрел на его мальчишеские выходки: победитель! Человек, который подобно Суворову, не проиграл ни одного сражения (кстати, много лет спустя Мадатов и похоронен был по заслугам – рядом с Александром Васильевичем Суворовым-Непобедимым! А.В.). И дело было даже не в качестве или важности Шамхорской победы. Важно было другое: она произошла в самый разгар разговоров об инертности русских войск и их командующего. И таким образом эта победа поддержала славное имя русского воинства. Алексей Петрович так и сказал Мадатову:

– Как хорошо случилось, что вы, любезный князь, сделали начало поединка в точности так, как написал я перед этим в донесении в Петербург. А писал я о том, что   уже распорядился начать наступательные действия прежде, чем прибыл сюда генерал Паскевич. Они там думали, что мы перепугались и ничего не смели предпринять! Вот теперь происшествие сие порадует столицу!


XXX


…Нужно было спешить с выходом сборного войска на выручку к Шуше. Но «ускорительные» действия не понадобились, потому что уже через день к Ермолову доставили из Шуши некоего человека,     который утверждал, что должен срочно сообщить командующему  очень важную новость. Привёз этого человека подхорунжий Фёдор Шутов с несколькими казаками. Причём, в записке от Реута утверждалось, что Шутов – лицо вполне доверенное. Во время предварительного доклада он рассказал:   этот человек, перебежавший ночью в крепость, утверждает, что он – один из близких к кругу Аббаса-Мирзы, причём, в качестве свидетеля ссылается на выехавшего на днях в Тифлис майора Клюки фон Клугенау. При   выезде из крепости той же ночью пришлось выдержать  бой с персидскими часовыми и орудийной прислугой, в прорыве этот человек принял активное участие, зарубив двоих сарбазов…

Алексей Петрович кивнул адъютанту:

 – Клугенау немедленно ко мне.

Прибывший поспешно майор выслушал информацию и, помедлив, сказал:

 – Кажется, я знаю, о ком идёт речь. Думаю, что он, действительно, может сообщить что-то важное.

 – Тогда сделаем так. Вы, Клюки, будете находиться в соседнем помещении. Если опознаете этого человека и уверены в его пользе и благонадёжности, вы выйдете и примете участие в разговоре.

…Но долгого сидения поблизости не произошло. В комнату ввели человека с лицом, укрытым каким-то шарфом.    Ермолов отпустил казаков, несмотря на вопросительный взгляд Шутова. Потом сказал:

 – Кто вы? Представьтесь!

– Я штабс-капитан российской армии, которому несколько лет назад удалось войти в окружение принца Аббаса-Мирзы в качестве его личного переводчика. Лица своего открывать я не могу, как не могу назвать своё имя и имя  своего непосредственного начальника. Это нужно просто потому, что я точно знаю и сообщу вам имя персидского соглядатая в штабе русских войск, а мне необходимо будет возвращаться. Меня никто здесь не должен видеть в лицо. Но меня знает…

– Знает, знает! – Клугенау вышел из соседней комнаты – Этот человек, Алексей Петрович, с помощью армян, своих соотечественников, неоднократно передавал нам важные сведения, в частности, предупредил о начале генерального штурма. С помощью этого человека велись все переговоры и, кстати, многие выгодные нам пункты   соглашения о временном перемирии были записаны именно с его слов. Да и сам мой безопасный выезд из крепости организовал именно он. За всё это ему огромное спасибо, хоть я и не знаю его имени. Я надеюсь, что вам найдётся, о чём с ним поговорить. Разрешите идти?

Драгоман приподнял палец, прося слова:

– Разумеется,  то, о чём мы будем говорить, не для третьих ушей. Но мне хочется, чтобы офицер Клюки фон Клугенау, который достойно представлял Россию как на боевом, так и на дипломатическом поприще, тоже узнал главную новость, с которой я прибыл к вам: вот именно сейчас, после победы Мадатова при Шамхоре, лагерь войска Аббас-Мирзы уже свернут, блокада Шушинской крепости уже прекращена. Принц пойдёт на Елизаветполь, который первоначально не собирался брать…

– Как я и предполагал… – пробормотал Ермолов.

–… а затем на Тифлис. Позже намечен бунт  на западе Грузии, объединение усилий Турции и Персии и, может быть, совместная война с Россией, поход, если не на Москву, то уж во всяком случае – на южные области России… Об всём остальном я доложу   Главнокомандующему, лично вам.

… Клугенау вышел, передал Фёдору заготовленный заранее до ближайшей оказии Ермоловым пакет с инструкциями для полковника Реута. В них командующий требовал  подробного отчёта обо всём, что происходило в крепости, поэтапно, в деталях. Если бы Клугенау мог заглянуть в этот пакет, то его сразил бы наповал сгусток недоверия и подозрительности буквально ко всем защитникам крепости. С чьих слов, по чьему напеву сложилось у Ермолова такое мнение, понять было невозможно, потому что полтора месяца у крепости не было общения с внешним миром вообще, что уж говорить о командовании, которое находилось где-то за горами. Ермолов требовал буквально поимённого перечисления действий всех офицеров и нижних чинов, Так и чувствовалось, что он пытается задним числом найти виновных в великой, по его мнению, неудаче – бесполезной обороне Шуши. И это всё – не считая истории с батальоном подполковника Назимки. Вину за позорное поражение батальона Ермолов полностью возлагал на Реута, на незнание им возможностей офицеров, на преступную халатность при предоставлении этому… ( следовало практически непозволительное для документа слово) широкой самостоятельности в Горисе… И не было там упоминания о сложности положения, о полной неизвестности по ситуации, о собственной ошибке в оценке сил вторжения, когда Алексей Петрович, вслед за императором, упорно занижал силы противника, называя точные цифры фантазиями и провокацией персов. Прошло совсем мало времени со дня вторжения, именно с тех пор, как   он упорно настаивал на цифре в 15 тысяч. А люди, которым он всё это говорил, которых буквально высмеивал, хорошо помнили те разговоры! И  безо всяких сомнений и колебаний сопротивлялись орде по численности вчетверо большей, чем считали высокие, но далёкие командиры! На одного российского воина фактически приходилось более тридцати пяти персов!  И – ни слова благодарности в этом послании гарнизону, который уверенно, умелыми действиями удерживал  возле себя в течение 47 дней огромную 60-тысячную армию, нанося при этом и немалый урон врагу, и дал всё-таки возможность не очень-то торопливому командованию собрать все силы для отпора…

Вручив Шутову пакет с наказом доставить немедленно, Клугенау, ещё только будущий герой предстоящей через несколько дней большой Елизаветпольской битвы, после которой он станет Георгиевским кавалером и подполковником, пошёл на нарушение военных законов. Он склонился к уху подхорунжего и сказал – негромко, но внятно:

– Фёдор, возвращайтес осторожно. Мадатов победил персов в Шамхоре, Аббас-Мирза ушёл от Шуши. Скоро война кончится. Храни вас Бог!

Шутов чуть не подпрыгнул, сверкнул своей знаменитой улыбкой:

– Вот это да! Вот за такую  новость особое спасибо!

Обернувшись к своим, крикнул во всё горло:

– На конь! 

Казаки взлетели на своих нетерпеливо перебирающих ногами коней, будто чувствовавших вновь дальнюю дорогу, сорвались с места, цокая копытами по булыжникам тифлисских улиц, и скрылись за ближайшим поворотом.

Майор Клюки фон Клугенау, смотрел им вслед, а в голове всё звучал давний разговор с так и оставшимся неизвестным ему драгоманом:

– … Вот вы – иностранец?

– Нет. Я русский офицер.

– Я так и думал. Вот и я такой же русский, как и вы… 

…Сейчас он хорошо понимал значение и смысл того разговора.

 

…Уже  на следующий день подготовка к походу была закончена. Ермолов собрал у себя главных действующих лиц. Ему здесь не нужно было никому из присутствовавших объяснять степень необходимости встречи «лоб в лоб» двух армий двух огромных государств, поэтому изначально, ни на секунду не сомневаясь в решительности соратников, он не стал предварять разговор рассуждениями на общегосударственные темы. Необходимо было остановить движение персов.  Это – в худшем случае. В лучшем – обратить их в бегство. Поэтому он был краток:

– Похоже, что мы столкнёмся с персами вот здесь, если не промедлим и не дадим возможности Аббасу занять Елизаветполь. Если всё произойдёт так, как я полагаю, то командование одним флангом берёт на себя генерал Мадатов, другим – генерал Вельяминов. В центре останутся следующие войска…

Он называл батальоны и полки, среди которых был и знаменитый Ширванский полк, любимый полк Ермолова, тот самый, который он называл  «десятым римским легионом». Он давал полный и подробный расклад сил, инструкции каждому. Вельяминов незаметно переглянулся с Мадатовым. Оба поняли, что Ермолов берёт центр на себя, а потому особо внимательно слушали излагаемую командующим подробную схему  действий. Паскевич тоже уловил смысл этих взглядов и вытянулся напряжённо-вопросительно. Вся его поза как бы задавала вопрос: а мне-то что прикажете делать? Ермолов старательно обходил его  в поручениях и заметно избегал встречаться с Паскевичем глазами. Изложив предполагаемый ход предстоящей баталии, продуманный в деталях, Алексей Петрович добавил, что сей план – это приказ, но отнюдь не догма, потому что на поле боя могут происходить всякие неожиданные ситуации. Потом он помолчал и сказал ровным голосом, не содержавшим никаких эмоций:

– Меня многие уверяют в том, что нынешние персидские войска, обученные и реформированные англичанами, не чета войскам, которые биты были в прошлой войне. Уверен в том, что смена мундиров, кое-какого оружия и научение каким-то новым для персов  военным уловкам не меняют сути дела: русская армия вполне в состоянии одолеть и такое значительное нашествие.

С недавних пор именно нашими усилиями окончательно подведены под руку Государя Императора все ханства Закавказья, где жили и живут разнообразные небольшие народы, коих насчитывается более двух десятков, включая местных, коренных, часть из которых – христианские народы, и пришлых –  из северо-западного иранского края  Адербиджана и из Турции.  Все эти земли в силу измен правителей, из-за вооружённых выступлений против России, из-за отсутствия престолонаследников и по многим другим причинам  уже стали российскими провинциями. А посему нападение Аббас-Мирзы на эти земли – это не нападение на Шушу, Тифлис, Шемаху, Баку, Эривань и прочие города и сёла. Это нападение на Российскую империю, на её владения.

Именно поэтому я прислушался к гласу судьбы, предсказавшему мне, что пора уходить на покой и дать дорогу людям новым. И решил воспользоваться правом, которое дал мне Государь.  Передаю командование этим сражением… Ивану Фёдоровичу Паскевичу.

…Возникла пауза, во время которой каждый из присутствовавших пытался понять причину такого решения. Каждый чувствовал, что в этот момент не происходит историческая ошибка, что он просто стал свидетелем наступления новой эпохи в Закавказье. И никто не мог видеть за своей спиной тени людей, которые своими деяниями, подвигами, верным служением вели Россию к этому моменту. Живые ещё и уже ушедшие, они были равноправными участниками этого разговора: Лазарев,  Цицианов, Портнягин, Лисаневич, Карягин, Ладинский, Тормасов, Котляревский… А за ними – тени множества безымянных русских солдат, лица которых расплывались и исчезали вдали…


Уже через несколько дней в Шушу прибыл обоз с продовольствием. Вместе с обозом пришла и весть о полном разгроме персов при Елизаветполе. Говорили, правда, что в начале битвы был момент, когда командовавший Паскевич устрашился несметной силы аббасовской армии и никак не решался поддержать  ударом в центре успехи Мадатова и Вельяминова на флангах. Рассказывали, что  оба героя-кавказца буквально настояли на решительных действиях в центре, после чего и произошёл перелом в ходе битвы. Упоминался при всём этом и Ермолов, буквально нарисовавший предстоящее сражение на карте. Кстати, отмечался в таких рассказах и буквально героический прорыв Франца Карловича Клюки фон Клугенау, «уроженца» 42 –го полка, удостоенного за этот подвиг ордена Георгия Победоносца 4-й степени. А Валериан Григорьевич Мадатов, который за битву при Шамхоре уже стал генерал-лейтенантом, на этот раз за полный разгром  20-тысячной вражеской конницы, состоявшей практически полностью из враждебных России тюркских племён, получил очередную золотую шпагу «За храбрость»…

Тем временем полковник Реут, уже переживший горькую обиду после получения письма командующего, старательно, как всё, что он делал всегда, собирал сведения для  подробного доклада, где  позже были описаны и неудавшиеся штурмы противника, и сооружение персами  подкопов, о которых защитники крепости были заранее осведомлены, и непрерывные обстрелы, и рацион гарнизона в течение всей осады. Были там и недостоверные сведения о судьбе оставшихся в живых и угнанных в Персию пленных из батальона подполковника Назимки,  и вполне конкретные  имена отважных беглецов из плена, подлеченных местными армянами и вернувшихся на днях в строй. Реут писал о героическом сражении при попытке добыть хоть немного зерна, о решительности майора Клугенау, возглавившего вылазку, опрокинувшую персов. Он сообщал о братьях Тархановых, организовавших оборону мельницы, куда персы так и не сумели проникнуть, о поддержке армянского населения и татарской бедноты. Были там и цифры. Простые такие цифры, которые должны были человеку понимающему сказать очень многое. Когда остатки полка, разбросанного командованием по разным возможно опасным точкам, перебрался из Аветараноца-Чанахчи в Шушу, у гарнизона был запас продовольствия на восемь дней, как положено по уставу, составленному не в стенах крепости, а где-то в дальних штабах. Осада продлилась сорок семь дней! Именно столько дней вся армия Аббаса-Мирзы стояла у стен Шуши, не продвигаясь вперёд, давая тем самым возможность остальным русским войскам собраться для отпора. В течение полутора месяцев голода, непрерывных обстрелов и попыток штурмовать крепость гарнизон потерял убитыми – всего четверых, ранеными – тринадцать и десять пропало без вести!

Никакого одобрения со стороны Ермолова Иосиф Антонович не ждал. При таком настрое, какой был в письме, можно было ожидать как минимум служебного разбирательства с явно предвзятыми «разбирателями». Именно поэтому его потрясла совершенно иная оценка всего, что  делалось в Шуше, от Его Императорского Величества Николая Павловича. Она была изложена не только в рескрипте, но в разнообразных наградах, которые нашли многих защитников крепости. Среди этих наград было самое в  российской армии почётное Георгиевское знамя с надписью «За оборону Шуши против персиян в 1826 году», вручённое  егерям 42-го полка, это были денежные пособия  для многих, в том числе и для армян, добровольных помощников русских. Ростому Тарханову был присвоен чин прапорщика и пожизненная пенсия, семья его брата Сафара, умершего от тяжёлой болезни через несколько дней после окончания блокады, тоже получила пожизненное денежное содержание. Сам Иосиф Антонович Реут был награждён орденом Святого Владимира 3-ей степени. Ещё через несколько дней поступило извещение о новом его назначении с повышением в должности.


На майдане в Шуше готовился к выезду небольшой обоз. Возле одной из телег стоял бесконный хорунжий Фёдор Шутов, чрезвычайно гордый своим новым званием. К нему прислонилась, прижав его руку к себе, Анна, Аннушка. Она то и дело вдруг резко оглядывалась, запрокинув голову вверх: здесь ли, не пропал ли? Убедившись в том, что самое дорогое   в этот момент на земле никуда не делось, снова прижималась, слушала разговор, а думы её были где-то далеко…

Фёдор всё смотрел в сторону. Он не хотел, чтобы Мишка видел сейчас его глаза: и счастливые, и печальные от предстоящей разлуки. А то еще заметит невольно подступающую слезу! Ехали они с Аннушкой неизвестно куда. Пока должны добраться до Тифлиса, там разыскать полковника (а может, уже генерала?) Реута, он уже сказал им, что Фёдора   забирает с собой в адъютанты, а с жильём обустроит там, куда его назначат для продолжения службы…

 – Понимаешь, Мишка, тут дело такое… Я ведь мог отказаться. Слышал я, что когда-то сам Котляревский отказался от чести быть адъютантом у князя Цицианова. И тот не был в обиде, потому что Котляревский просился в строевую часть… А у меня… вот… Анечка. А здесь православной церкви нет пока. Можно было бы в армянской церкви венчаться. Но уж лучше – в Тифлис. Там всё и  будет. А ведь у нас, я тебе пока не говорил, ребятёночек скоро появится. Не нужно, чтобы он во грехе родился!

Микаэл даже подскочил:

– Ох, хорошо-то как! Молодцы!

– Ещё одно скажу. Не знаю, свидимся ли ещё. Так вот обещаю: если родится сын, назову его Михаилом. Скажу – в честь друга. В церкви поймут… Ладно, Микаэл… Миша. Уже трогаются. Поехали мы. Прощай.

Они обнялись, и Фёдор почувствовал, что он сейчас, действительно, заплачет. Подсадил  свою Аннушку осторожно, как драгоценную, хрупкую скульптуру, прыгнул рядом.

Микаэл дошёл с обозом до главных ворот. Постоял, глядя вслед, перекрестил для благополучия пути. А оттуда, с  дороги, доносилась песня. Пел Фёдор, пел  свою самую заветную: 


  Ой, вы, гостююшки, гостююшеники,
Люби-и-ма-аи сва-то-чи-ки!
Мы сойдёмыся, со-обе-рёмыся,
Разо-ой-дёмыся, простимыся-я-я!..

 
 … Слушал Микаэл, как текла над горами песня…Он уже давно решил, что не вернётся в Горис, где у него практически никого не осталось. Решил для начала податься в Гянджу-Елизаветполь, где всё же были дальние родственники. А дальше… Дальше – в Россию. Всеми способами постараться попасть в армию, как когда-то пробивался Мадатов. Как самую дорогую награду он прятал на груди лист бумаги, на котором полковник Реут  рекомендовал его к военной службе.  Так что – путь был известен. А уж там – как Бог рассудит…
 
  А песня постепенно угасала вдали:

… Ой, я с техы пор люблю тебя одну,
 Когда гуляли с тобой в саду, –
Два яблычика, ой, ты-ы мне сорвала,
Своим ми-и лым, ой, назва-ла-а…

…Начиналась новая жизнь.