- Главное в жизни что? – спросил меня Федор Владимирович, закуривая после столовой. Я не поддался на легкую провокацию, зная, что ответа он обычно не ждет. Было видно, за обедом что-то, как говорят, зацепило моего старшего коллегу, и теперь ему до страсти хотелось поделиться очередной новеллой.
- Не знаешь! – с тихим торжеством отметил Федор Владимирович, - а еще кандидат наук. Главное в жизни – чувствовать себя свободным. Ну, или хотя бы не чувствовать рабом. Хотя бы иногда.
Пройдя наш этаж, мы поднялись на один лестничный марш. Тут было нечто вроде полуофициальной курилки.
- Мы же, большинство же, как же? – вновь риторически вопросил Федор Владимирович. – Да по-скотски.
- По-скотски, - повторил он, энергично вдавливая окурок в закопченную круглую жестяную коробку из-под кинолент. Бог весть, как попала сюда, в бывший отдел главного энергетика бывшего ремонтного завода тяжелой гусеничной техники, эта коробка. Странны пути вещей. Так же странны, как пути человеков. Задумавшись, я пропустил начало рассказа и очнулся, только почувствовав неслабые тыканья в плечо твердого пальца Федора Владимировича.
- …и он такой же был лунтик, как и ты. Сидит-сидит, да как остекленеет весь. Я ему: слышь, Пал Петров, проснись и пой. А он: решенье, говорит, ищу интересной задачи. Беда. Доктор наук, что ты. Но, я тебе скажу, в носу-то он ковырял и очки носил минус ужас, сколько, но себя не забывал. Не то, что ты. Он себе тестя-академика наковырял, квартиру трехкомнатную, «Волга» была двадцать четвертая. Это в те-то годы! Серая, правда. На черную губу раскатал, да, видать, чья-то губа пораскатанней оказалась. Жену красивую наковырять не смог, но это уж, видать, закон природы: либо тесть-академик, квартира и «Волга», либо жена красивая.
Поехали мы с ним как-то в Самару. Убей, не помню, зачем, но сильно надо было. Так обычно и бывает: голову потом сломаешь - на хрена туда влез. А тогда казалось – надо. Да, поехали, помню, плацкартой. Купейных не случилось. Лето было. Я тебе не говорил? Лето. Жуткое дело и не говори. Плацкарту представляешь советскую? Я-то другой не представляю, не был. Я только в советской. А поезд – «Новосибирск-Адлер». Ноги кругом три дня не мытые. Другие части тела тоже. Не только женские. Нет, не только. Если б только… А то – нет. То есть не только глазу тяжело, так ведь и запахи, шинель номер пять, знаешь... И вот едем мы сутки и вторые, и просто уже сил никаких нет.
А Пал Петрович мой, надо сказать, в очень странные вещи с годами поверил. Сглазил его кто, что ли, а, может, так с ума сбрендил, чиканулся, белка пришла. Он вообще-то не пил, на холяву только, но зато сразу помногу.
Он поверил как-то крепко так, что человек он, на самом деле, выдающийся. Ампер, Вольт, Ньютон и Лейбниц и все – в одном флаконе. А, и этот, самое главное, Ломоносов! Ломоносов еще. Сверху. И все, понимаешь, ему положено в жизни, все, чего ни дашь. И, главное, все, что уже есть – это еще малая часть от положенного.
Кто ему это внушил и, главное, зачем? Врать не буду, не знаю. Мы-то с ним были нормально. Его как-то отпускало в общении со мной. Он так-то проницательный был. Особенно, когда чувствовал, что вот-вот по морде получит. Да, Вольф Мессинг рядом не валялся. Он ведь знал, что мне до его степеней, как до падающей башни, сам знаешь, где. Приходилось ему в руках себя держать и вести себя по-человечески.
И вот едем мы с ним в поезде. Скукожился он на своей шконке, отгородился от народа «Новым миром» и ушами стрижет на случай непредвиденных опасностей. Буквально, врос в свой уголок, сидит там, как не знаю, кто.
Однако, и он в чем-то человеком оказался: терпел, терпел, но пришел и его черед. Журнал отложил, очки – оправа золоченая! – поправил, тактично интересуется у меня, как интеллигент у интеллигента, мол, не будете ли вы, Федор Владимирович, так любезны и не посторожите…
Я его прервал нетактично – мы в двадцать одно дулись с согражданами, и даже одна согражданка была приятной внешности, хотя и с женихом-боксером: дуй, говорю, друг дорогой, не беспокойся, не стащит никто твой толстый бумажник из-под подушки. Руки, говорю, не забудь потом помыть, а то еще холеру какую занесешь нам. И кипяточку, говорю, прихвати. СтаканЫ у проводницы, и заварка у нее же.
Он только глазом закосил из-под своей оправы фальшивого золота, но промолчал.
Вернулся он с чаем. Попили мы. Долго ли, коротко, потом я пошел. Прихожу, в отсеке у нас изменилось что-то. Овладел я опять общим разговором, историю очередную леденящую рассказываю, и тут перебивает меня гражданка, боксерская невеста: кем, говорит, работаете, Федор Владимирович.
А я, ты знаешь, не люблю, когда меня перебивают. Вот же, думаю, у жениха мозги отбитые и сама ты - дура дурою. С чем, - спрашиваю, - связан ваш пристальный интерес к моей нерядовой жизни? Да вот Павел Петрович, - отвечает, - доктор наук, для вас чай носит. Кто же вы тогда будете?
Как, скажи, с такими людьми хоть что-то строить, кроме тюрьмы и уличной уборной? Ну, что ей с того, что лунтик мой доктор каких-то там наук? Что это ему, ума добавило или совести? То, что он вечером и утром зубы не чистил, ноги не мыл перед сном, смотрит на всех, как рублем дарит, это она все ему простила за доктора. Сама-то она, оказывается в детском саду работает. Что же она детям внушает, как их воспитывает? Гниду мелкую за два дня распознать не смогла. Какой из нее воспитатель?
Что мне ей сказать было? Как объяснить, что ничего удивительно нет в том, что один человек другому чай принесет? И что неважно, кто они: фрезеровщик седьмого разряда, доктор наук или воспитатель ясельный.
Понял я, что гармония у них в семье: муж без мозгов и жена без понятия.
- Я все-таки не понял, - сказал я, видя, что Федор Владимирович замолчал, - вы это к чему сейчас рассказали?
- К тому, что ты чистые разносы попросил у посудомойки, дождался, принес, и все их стали брать. А Юрий Юрьич, твой любимчик, стоял и ждал, пока ему начальник принесет разнос. И даже вперед себя, тварь такая, тебя не пропустил.
- Ну и что?
- Да ничего, - сказал Федор Владимирович, - совершенное ничего.