Я шел по пятам южного ветра.
Вот он, вроде, улёгся: свернулся в клубок на углу перекрёстка.
И снова вскочил, настиг, обдавая меня холодком по лопаткам.
«Так, обезумевшее судно
Кормой кренится к маяку!»
– сказал поэт-скиталец, увидев меня из окошка «Луна-бара». И он был прав: я как раз побывал на маяке Ушуайя и возвращался в свой отель, который так и назывался, «Гавань». Однако – увы: и бары, и все улицы города были пусты, а поэт-призрак бродил где-то за горизонтом событий.
Мечта побывать на самом южном маяке Земли поселилась во мне еще с туманной юности. Там сбылась еще одна, невольная, мечта. Дело в том, что у подножия маяка старый ямана играл на бандонеоне, помнившем еще дороги Смоленщины. А я слушал и слушал, вместе с маяком всматриваясь в неведомую даль.
Это было «Забвение» Астора Пьяццолы. Здесь я вдруг понял, откуда ветер – он возник от невидимого противоборства между маяком и забвением! Я понял и вспомнил: последний раз я слушал... нет, не слушал, а услышал! – последний раз я услышал эту вещь в подземном переходе станции «Осенний бульвар». Это было в морозном ноябре 1993 года (тогда я в последний раз побывал в Белокаменной). В тот вечер. некий гость столицы непонятного возраста и происхождения играл танго на дудуке. Исполнение было настолько пронизывающим, что казалось неоспоримым: танго итальянца из Южного Полушария было написано именно для дудука!
Забавно, что исполнитель оказался родом с Огненной Земли, а значит, в Москву его занёс тот самый южный ветер, что нынче играл в прятки со мною или с маяком.
Еще одна вещь, пусть необъяснимая и невероятная, показалась мне непреложной: синьор Огнеземелец не просто припоминал напевы. Да и не припоминал вовсе! – он позволял «творящей душе мастера» вселиться в него и исполнять танго (все равно, на дудуке или на бандонеоне). Мастер преставился за год до этого, в июле 92-го, и, согласно верованиям эмигрантов из Вост. Африки, мог явиться шаману. «Вьюжно-американский» музыкант был, прежде всего, шаманом.
Вечерело, и маяк бередил мне душу всё сильнее – он как бы спрашивал: «А почему ЗАБВЕНИЕ? Что такое, собственно, забвение? Что общего у забвения и памяти?»
Музыка дает ответ и на это. Но ее ответ требует толкования. И тут на помощь приходит история: ведь история порождает и память, и забвение! Вот об этом я и размышлял на обратном пути, от маяка до отеля...
…Итак, на дворе XVII век. Южно-американская колонии Испанской короны разделена на три мира, и каждый из них населен своими автохтонами.
В Верхнем мире, феодалы-колонисты проживают примерно так же, как в метрополии: «Мы вынесли на себе тяжести Реконкисты, а затем чудовищный риск переправы через океан, и здешние джунгли... наконец, мы захватили власть и золото, специи и сахар... А теперь имеем право расслабиться!».
Нижний мир – место для рабов. С ними, как водится, сложнее: весь долгий тропический день, они проливают семь потов в портах и на плантациях Патагонии, а после заката, коротают тропическую полночь, кто как может - дома, в объятиях Синьора Бодегона или Синьоры Бурдель (*)… А кто-то уходит в танго.
Как это? Ну, уйти в танец – это возможно. Даже уйти в вальс. Однако этот, главный танец Европы, прописан до последнего па – как прописаны были все шаги и повороты, от гальярды и сарабанды до фокстрота и бвенги (только не рег-тайма: это не танец, а пьеса). Уйти в эти танцы возможно – но не более, чем уйти в утреннюю гимнастику.
Совсем другое дело танго. Тут ничего не прописано. Больше того: сразу не скажешь, что это танец! Отвлекитесь-ка, на минутку, от дамы и присмотритесь к движениям кавалера. Да это и не кавалер, вовсе, а мужчина, крадущийся на оп-стоп: это поступь грабителя или убийцы – шаги его осторожны и запутаны; он движется крадучись, наугад, стараясь не упустить из внимания жертву, при этом оставаясь незамеченным. А дама призвана напомнить синьору тангейро, что это не труд, не ограбление, а танец!
*****
Танцем танго стало лишь полтора века назад – в эру зарождения джаза, символизма и новой готики – в Серебряный век. Но задолго до него в Серебряной стране, Аргентине, «танго» значило «место сбора». Что это за сбор? – свидание? А может, мятеж? заговор? Для раба, свидание – уже мятеж. Причем, само это слово – танго – пришло не от арабов и вандалов, и не с пампасов Патагонии, а из сельвы и джунглей Восточной Африки. То есть, с земли забытой свободы! – на новые земли, переплыв Атлантику как Ахерон, африканцы приплыли уже рабами.
Ну, а от свободы осталось только ТАНГО! Собираясь в «танго» или даже произнося это тайное слово, рабы забывали о том, что свобода забыта – словно хищник выходящий, с наступлением ночи, на охоту. Свобода, купленная в кабаках и борделях, похожа на чахоточное дитя: ей не дожить до зрелости – до утра! Но та свобода, что добыта и воспета в танго, способна выжить и дать здоровое потомство: это свобода как способ забыть несвободу. Свобода как забвение рабства – образ жизни и рисунок судьбы.
Вот! это сразу заметили дозорные – и сразу запретили танго, причём, как инквизиторы, так и колонизаторы. Сохранилась самобытнейшая формула: «Вы можете допустить либо танго, либо рабов. Но ВМЕСТЕ – никогда! Танго и раб – смесь взрывоопасная».
Интересно, что танго осудил даже Хорхе Луис Борхес, человек вроде незамеченный в ригоризме или узости взглядов (а при Перроне, даже осужденный за вольнодумство). Видно, три года, проведенные в кальвинистском училище, промыли мозги даже такому вольному казаку с Пампасов, каким был Борхес!..
Мы начали с Верхнего и Нижнего мира. Но в ТАНГО появляются обитатели Среднего мира – полу-свободные кочевники, свободно вальсирующие между мирами, Верхним и Нижним, не закрепленные ни в одном из них. Это Кавалеры Фортуны, и они привыкли забывать: в роскошных салонах – навыки улицы, а в каталажках – изнеженную праздность аристократов. Они привыкли на время забывать свою тайну, скрывать ее как скрывает носатая маска дыхание чумного доктора.
В итоге, танго стало не только Забвением (Астора Пиаццолы и Осеннего бульвара), но и забвением-воспоминанием: кому-то будет удобно сравнить это с «Моментами» у Гегеля, снятыми и сохраненными в Понятии. Сначала, Место сбора рабов, преступников и гаучо, где рабы находили отдохновение в страсти, а преступники оттачивали неповторимость движений. В Месте сбора, как на Мировом Ясене Иггдрасиль, собирались наследники Трех Миров – Испанской короны, Пампасов и Восточной Африки. С годами, к Месту сбора добрались представители самых музыкальных наций – итальянцев и немцев.
От немцев сохранился основной персонаж танго: бандонеон.
Это поразительная история. Поначалу, танго исполняли на гитаре, со скрипкой и флейтой. В ту пору, в очень далекой Германии было принято решение, оснастить все кирхи органами. Это оказалось слишком накладно. Тогда изобрели нечто вроде баяна, такой вот орган эконом-класса, названный по фамилии автора, Генриха Банда. Через полвека после появления на свет, этот заместитель церковного органа попал в Уругвай, а затем и в Аргентину. Хотя сегодня уже невозможно себе представить танго без бандонеона: Аргентину без бандонеона!
А главное, бандонеон словно сам сконструирован для исполнения танго: в нем, пневматический аппарат изменяет звучание клавиш – левая рука повышает и понижает звуки, набранные правой рукой. Примерно так, как дама, подчиняясь, управляет кавалером. Две клавиатуры - два движения... (**)
*****
Уж не знаю, как это получилось... танго «Забвение» подвело меня к мысли о забвении, забвение – к любви, любовь – к памяти, память – к танго, а танго – к возвращению в отель... и еще я вспомнил чудесную мысль Новалиса: «... (она) есть, собственно, ностальгия, тяга повсюду быть дома».
Хм... не иначе, слово "тяга" притянуло меня к "танго".
…а вот о чем говорил немецкий романтик, я вспомнить не смог: о памяти? о времени? о любви?.. память – или какая-то ее тень – пыталась подсказать мне, но безуспешно.
О памяти? Но у памяти не счесть разновидностей, а эта дана не для учебы и не для памяти о смерти, а призвана напомнить нам о Родине, о доме. Эта странная память зовётся «ностальгий»...
О любви? Ведь даже у людей, не знавших любви, «первая любовь» всё-таки была. Есть! она, подобно Эдемскому саду, тянет нас вернуться, тянет быть дома. Сад Эдема – вот наш истинный дом. Дом любви...
о красоте? – о той самой тайне, вечно тающей и остающейся тайне напоминания о Рае?..
А может, то, что Новалис назвал «ностальгией», есть не что иное, как музыка?
Но... не как нечто «обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй" - слишком размытое, неограниченное и неописуемое.
Да и воздействие музыки на человека и потустороннюю ему сферу было и остается загадкой.
А посему, мы будем говорить о музыке партикулярной, и первой в своем роде – Теме и вариациях. Это Goldberg-Variationen апостола барокко - Иоганна Себастьяна Баха.
Эта неслыханная музыка названа по имени ученика, клавесиниста Иоганна Готлиба Гольдберга. Хотя, не менее правомерно (***) было бы назвать BWV 988 в честь покровителя Баха, российского посланника при дворе курфюрста Саксонии Германа Карла фон Кайзерлинга: «Граф называл этот цикл своими вариациями. Он никак не мог ими насладиться, и долго ещё, как только у него начиналась бессонница, он, бывало, говорил: „Любезный Гольдберг, сыграй-ка мне какую-нибудь из моих вариаций“ – так пишет биограф Баха, Иоганн Форкель; согласно ему, Вариации были написаны специально для ночного музицирования.
«Бах, наверное, никогда не получал ни за одну работу такого вознаграждения, как за эту. Граф преподнёс ему золотой кубок, наполненной сотней луидоров». Вот, кстати, тоже неплохое название для Баха: «Золотой кубок, набитый луидорами»! Златой Кубок как Модель (именно так назвал Форкель сочинение Баха, за идеальный формат), а внутри нее – золотые же луидоры вариаций (правда, их не сотня, а «всего» тридцать, но они способны перевесить все Gold der Nibelungen!).
Г-н Форкель прав: «художественная ценность этих вариаций так велика, что даже если бы подарок графа был в тысячу раз дороже, этому дару всё равно было бы далеко до их действительной стоимости».
Дело, пожалуй, в том, что ценность Баховских Вариаций не исчерпывается музыкой – хотя музыка in re есть нечто большее, чем слышимое. Примерно за час, пока длится это волшебство, всевозможные цвета и оттенки, чувства и настроения сменяют друг друга – перед нами проносится вся жизнь! – вплоть до последней Вариации. Вот, как о ней пишет Джордж Фаулз: «Ох, эта музыка. Вариации Гольдберга. Там есть одна мелодия, в самом конце, в очень медленном темпе, очень простая и печальная, но такая щемяще прекрасная — невозможно передать ни словом, ни рисунком, ничем иным, только самой музыкой, такой удивительно красивой в лунном свете. Лунная музыка, светлая, далекая, возвышающая».
Вот – отзвучали последние звуки!... как же быть? что же будет теперь? чувствую себя как граф Кайзерлинг: стихла эта щемящая музыка – лунная, но сверкающая СВОИМ собственным светом, в ненастную бессонную ночь... юный Голдберг доиграл последнюю вариацию, и наступило молчание - пугающая тишина векового безмолвия нависла над графским замком, внезапно и навеки.
Но что это? возвращается ночная фея! – с этой темы всё и началось, около часа назад, а потом... Здесь побывали Тридцать вариаций – прошли, проплыли, прошествовали или промелькнули. Тридцать раз она - по имени Ария - стучалась в дверь, маячила за окном, звонила и слала открытки, являлась во снах, мечтах, воспоминаниях... даже ходила, привидениями, по темным пассажам.
Именно Ария открывает нам невероятную тайну: детство, вроде недоступное и безвозвратное – вот оно, заглядывает в открытое окно; оно никуда и не отлучалось!
Это и есть она – ностальгия: попытка найти спрятанное, порыв припоминания забытого, и игра с прошлым в прятки.
___________________
(*) исп. кабак \ бордель
(**) Помимо правомерности, есть и еще одно соображение: на момент издания "Голдберг-вариаций" самому Голдбергу было 14 лет! - и он, при всем уважении, едва смог бы осилить столь сложную вещь. Ведь и сегодня, лишь немногие виртуозы дерзают замахнуться на этот Баховский шедевр.
(***) Апропо. В мире известны немало чудных музыкальных инструментов, которые приходятся кузенами нашему органу. Среди них: сталакпайп в Лурейской пещере (Вирджиния, США).
Есть (а точнее, был) Гидравлос или водный орган Ктесибия и Герона Александрийского.
А в Вост. Ланкашире «растет» Звенящее-и-Поющее дерево. Можете погуглить!
Есть и такая невероятная штука как Пирофон («огненный или взрывной орган»: его изобрели немецкий физик и французский музыковед в XIX в.). Несмотря на диковинный внешний вид и звучание, все эти инструменты приходятся родней органу.
Однако «собратом по музе, по судьбам» стал именно бандонеон – инструмент, основанный на принципе не органа, но танго!..