У каждого человека, а в особенности у ребёнка, есть любимые и нелюбимые моменты в их жизни. Они запоминаются навсегда и сопровождают нас с самого малолетства до тех минут, когда мозг уже более не способен возвращать человека в памятные места и времена.
Все эти моменты будят в нас картины и картинки прошлого, которые человеку хотелось бы пережить заново или не вспоминать вовсе, будь это что-то близкое сердцу или ассоциативно нам неприятное. Надеюсь, я не открыл для вас, уважаемый Читатель, что-то сколь-нибудь новое и сокровенное.
Мне несказанно повезло родиться в первый послевоенный год в благополучной семье военного, который пройдя огонь, воду и медные трубы, остался жив, невредим, смог возвратиться к семье и даже продолжить службу.
Жили мы в ту пору в послеблокадном Ленинграде в бывшем доходном доме архитектора Шретера, что рядом с его особняком на углу улицы Писарева и набережной реки Мойки с одной стороны и старинной аркой Новой Голландии архитектора Валлен-Деламота — с другой.
Трудно найти более удачного места для рождения ребёнка в стольном городе, хоть и в коммунальной квартире. Это не шумно-парадный Невский или Лиговка, или Васильевский остров, Петроградка — это тихая Питерская Коломна со своим спокойным укладом и размеренным образом жизни, в улочках и набережных которой любили селиться не только наши выдающиеся поэты, писатели и мастеровые, но и Санкт-Петербургские вельможи и венценосные особы. Примером тому может служить дворец великого князя Алексея Александровича с Алексеевским садиком вдоль улицы Писарева, особняк графа Бобринского, расположившегося между Галерной улицей и Адмиралтейским каналом, дом великого князя Александра Михайловича у набережной Мойки напротив арки Новой Голландии и множество разных доходных домов, являющих собой пример великолепного зодчества XVIII и XIX веков.
А разве можно не вспомнить пятнадцать мостов Коломны, соединяющих пять естественных и искусственных островов этой части Петербурга! Чего стоит один Львиный мостик через канал Грибоедова (бывший Екатерининский канал) с четырьмя фигурами львов, удерживающих его цепями в своих пастях! Кстати, родным братом этого архитектурного чуда является Банковский мостик через тот же канал, но у Невского проспекта, только с «крылатыми» львами. Разве не стоит увидеть хотя бы один раз в жизни уникальное местечко Коломны на слиянии Грибоедова и Крюкова каналов, которое по сути своей является местом трёх мостов, где Пикалов, Красноармейский и Старо-Никольский мост образуют своеобразный ансамбль, называемый «семимостьем». Почему семимостье, спросите Вы? Да потому, что если встать на Пикаловом мосту, то можно увидеть сразу семь мостов: Ново-Никольский, Смежный, Могилёвский, Кашин и Торговый мосты, не считая названных ранее.
Ежели, дорогой Читатель, вы соизволите встать на тот же Пикалов мост и устремить взгляд вдоль Крюкова канала в сторону Мойки, то Вы увидите незабываемый ансамбль набережной канала, на правом берегу которого устремилась ввысь своим острым шпилем колокольня Никольского Морского собора, рядом с которым сверкают золотом пять куполов самого храма. И церковь, и колокольня были построены по проекту Саввы Чевакинского — ученика самого Ф. Б. Растрелли, который при строительстве колокольни осуществил нереализованный растреллевский проект, уменьшив его высоту почти в два раза.
Да простит меня мой читатель за это лирическое отступление, посвящённое Коломне, потому что это моя пожизненная любовь, которая передалась и моей жене, с которой мы, выбрав свободную минутку, стараемся посвятить её этому чуду Санкт-Петербурга. Ещё Н.В. Гоголь писал в своей повести «Портрет»: «Тут всё непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция. Сюда не заходит будущее, здесь всё тишина и отставка, всё, что осело от столичного движенья». И действительно, в этой прекрасной Северной Венеции о пяти островах, если ты понял её душу, отдыхаешь от повседневной столичной сутолочной жизни, сравнимой с броуновским движением, которое разъедает душу и сердце.
К моему великому счастью старого петербуржца мою родную сторону почти не коснулись бетонно-металлические новоделы, за исключением, пожалуй, второй сцены Мариинки, которая всё-таки не вписывается в старинные ансамбли бывшей Офицерской улицы (ноне улицы Декабристов), хотя там бытуют и довоенные дома, и пятидесятых годов, которые не так режут «коломенский» глаз.
Так вот, уважаемый Читатель, возвращаясь к нашим «баранам», ещё раз скажу, что посчастливилось мне увидеть свет на набережной реки Мойки у Храповицкого моста в доходном доме архитектора Шретера постройки конца XIX века. В этом счастливом для питерца месте пришлось мне прожить под сенью вековых тополей и детство, и юность, и молодость, которую венчают образование и обзаведение семьёй.
Будучи ещё достаточно маленьким ребёнком, я любовался своим домом, отличавшимся от всех других неоштукатуренными стенами из кирпичей различных цветов, а стрельчатые эркеры придавали дому, как мне казалось тогда, вид старинной крепости, что вызывало у мальчишки трепетные чувства приобщению к рыцарям.
Жили мы тогда в довольно большой коммунальной квартире, в которую вынуждены были перебраться мои родители из старого жилья на Писаревой улице, в которое угодил фашистский снаряд. Соседи были добропорядочными людьми, потому как разрешали пятилетнему шкету ездить на трёхколесном велосипеде по коридорам, как по Невскому проспекту. Даже тогда, когда, бывало, я наезжал кому-то на пятки, дело заканчивалось мирным неболючим подзатыльником.
И всё бы хорошо, но, к сожалению, в квартире больше ребят не было и мне жилось скучновато, правда, в одной из комнат обитала девчонка, но девчонка же не мальчишка и поэтому не в счет.
В детский сад я не ходил, потому что мама не работала и занималась домашним хозяйством и мной, а папа служил на кораблях офицером, появляясь домой только в субботу вечером.
Поскольку времена были трудные даже для офицерской семьи, всё «свободное» время мама ходила по магазинам, таская меня за собой на буксире, с целью что-либо «достать», потому что в те послевоенные времена «достать» что-либо было задачей довольно трудной, а если что-то и появлялось, то всё доставалось в очередь на несколько часов. Вот откуда у меня сохранилась безудержное неприятие всяких очередей до сего времени, но у моей мамы не забалуешь, а то можешь по возвращении схлопотать «берёзовой каши», как она говорила, — сиречь, папиного ремня.
Иное дело, когда папа приезжал из Кронштадта, тогда у нас было целое воскресенье нашенским. Папка сам был питерский, обитал мальчишкой в Коломне в разных местах, по которым водил меня и рассказывал о том, кто, где и когда жил из интересных людей, какой мост и какие улицы как назывались раньше и теперь. Из этих путешествий мы возвращались усталые и довольные проведённым вместе временем, порой я даже засыпал за обедом, не успев донести ложку супа до рта, за что папке доставалось за нас обоих.
Если была плохая погода, то мы с отцом что-нибудь мастерили или чинили, помню даже пытались сделать паровоз, но пороху у нас не хватило, однако сделали настоящую паровую машину, которая взаправду пыхтела и крутила какое-то колесо.
Воскресенье почему-то быстро заканчивалось и начинались «очередные» будни…
Сколько я не просил маму погулять по нашим с папой местам, ну хотя бы рядом с домом, ничего у меня не получалось. Наверное, потому, что мама была не «коломенская», как мы с папой, зато впереди у меня были мои враги — магазины...
Из всех моих врагов самый злейший был совсем даже не магазин, а его предвестник — ночник над родительской кроватью. Сам по себе он мне ничего плохого не сделал и выглядел очень даже симпатично: его тельце было изящно изогнуто в виде стебля с красивыми золотыми с прожилками листьями и заканчивалось это художественное чудо плафоном в виде раскрывшейся лилии матового цвета.
Когда ночник загорался просто так посередь ночи, да ещё в тёплое время года — ну и бог с ним, можно даже и не просыпаться, и досматривать свои мальчишеские сны дальше. Другое дело зимой, в тёмное предутреннее время, когда просыпаешься от того, что твой враг освещает всё вокруг и…
Враждебное зло заключалось в том, что ночник подавал сигнал о том, что меня сейчас разбудят, вытащат из тёплой постели ранним утром и засыпающего на ходу будут укутывать в зимнюю одежду как капусту, заматывать на шее толстенный шарф, а на ноги напяливать валенки.
Всё бы это ничего, если бы так можно было бы снова заснуть, но мама брала меня в охапку и тащила на мороз к магазину в очередь за мукой. Хорошо, что магазин находился на первом этаже нашего дома, а не на другой улице, но открывался он в восемь часов утра, а сейчас ещё не было шести и надо было торчать на морозе целых два часа — бррр. Я же тогда не знал, да и не понял бы, что это была суровая послевоенная необходимость, которая заставляла и детей участвовать в реализации этой необходимости, потому как муку (и не только!) давали в одни руки и только по два килограмма. И так было несколько лет…
Ушли в небытие пятидесятые годы, на жизненном пути встречались и более серьёзные огорчения, но вот этот ночник в виде лилии, зажжённый в темное зимнее утро мне запомнился на всю жизнь, как предвестник чего-то весьма неприятного. Тем не менее моя Коломна живёт во мне до сих пор, чем я безмерно горжусь и вспоминаю с любовью и теплом.
Санкт-Петербург
28.06.2022г.
P.S. Для любознательных читателей и не только питерского происхождения, кому интересна история Коломны Санкт-Петербурга, рекомендую книгу Галины Беляевой «Прогулка по старой Коломне» издательства Центрполиграф, 2000г.
На Фото из интернета доходный дом на наб. Мойки архитектора Шретера.