Русская осведомлённость о немецкой медицине базируется на неком мифе, похожим на другой распространённый миф о том, что жизнь в Германии — райские кущи, с летающими жареными фазанами, и булками, растущими на кустах вдоль всех дорог. Мол только руку протяни, и будет тебе социалка, с которой можно квартиру снять, купить машину, пить пиво декалитрами, при поедании изысканных продуктов. Пожившие в немецком раю беженцы из Украины своё мнение переформатировали из плюса в минус, и тем не менее миф продолжает жить. Я расскажу о мифе медицинском, внутри которого по прихоти судьбы сам оказался на некоторое время.
У всех людей без исключения наступает такой момент, когда он честно должен признаться самому себе, что «глянцевые времена» остались в прошлом. Замедлились движения, походка уже не та, нельзя похвастаться упругим телом, и увы, приходится вдруг чувствовать уколы изнутри — от почек, лёгких, каких-то лимфатических узлов, желез, но наиболее частым «автором» расстройств бывает сердце. Когда его постоянно игнорируют, однажды оно теряет деликатность и говорит: «Стоп, я уже не молодое, как и ты сам. Теперь настал мой черёд диктовать условия».
Непонятные симптомы, появившиеся несколько месяцев назад, заставили меня впервые в жизни согласиться на медицинское обследование. Физиологическая ненормальность выражалась в следущем: при быстрой ходьбе, или во время работы, из области солнечного сплетения в горло поднималась тяжесть, которая парализовала ходовые устремления. Внезапно при этом слабели руки и предплечия: пропадало настроение. Надо было остановиться. Постояв десять-пятнадцать секунд боль отпускала, но с этого момента надо было переключаться с пятой скорости на третью. После окончания работы феномен не наблюдался, а утром следущего дня всё начиналось снова. Паузы «простоя» увеличивались — был вынужден стоять уже по полминуты, и это начинало действовать на нервы.
Поддавшись уговорам родных, назначил встречу с участковым терапевтом. Здесь это называется «домашний врач», хотя он по домам не ходит. В моём случае домашняя врачиха. Основательная такая докторша, где на ста восемьдесяти пяти сантиметрах роста располагается килограмм сто тридцать веса. Знакомы мы весьма поверхностно: моя причина появления у неё всегда одна и та же — мне нужен на неделю или две больничный лист — она его без всяких бюрократий выдаёт, закрыв глаза на моё слабое актёрство. На этот раз, узнав причину посещения, пошутила: «Ага, попался». Впрочем, и снова мы долго не говорили. Было приказано явиться через пару дней, сдать все анализы и сделать ЭКГ. Через неделю пришла повестка — явиться на промежуточный разговор, который опять-таки недолго длился — докторша отсылала меня к специалисту. Почти все данные анализов оказались превосходными, вот только холестерин чуток завышен и кардиограмма под нагрузкой имела сбои. За две минуты была прочитана лекция, что можно кушать при повышенном холестерине, а чего нельзя; я получил в руки перенаправление, и с этого момента судьба крепко приняла меня в свои объятия.
Через две недели было углублённое обследование в кардиологичском центре, после которого было назначено второе — на томографе. Я чертыхался, плевался, будучи незнакомым со всей этой медицинской кутерьмой, которая сжирала время, но было поздно.
После томографа состоялся «серьёзный» разговор с врачом. Мне настоятельно рекомендовалось новое обследование — катетером. Это такой гибкий тросик с камерой, который вводится через кровеносный сосуд, проталкивается до сердца, ну и врач видит на экране монитора, что там и к чему. Этот же врач при помощи томографа обнаружил пока что подозрения — их должен был подтвердить или опровергнуть другой специалист. Тут же, немедленно, медсестра сделала по телефону запись на приём, согласно которой мне надо было в четверг текущей недели лечь в клинику на один день, а в пятницу меня бы отпустили. С пресловутого четверга события развивались как в калейдоскопе — не успевал удивляться быстрому чередованию непредсказуемых узоров жизни.
В два часа пополудни четверга попал на операционный стол: катетерное обследование было скорее щекотным, чем больным: в три были известны результаты. Не спрашивая меня, хочу или не хочу, последовало направление в университетскую клинику Майнца, куда меня отвезли на «скорой». В приёмном отделении уложили на кровать-каталку — в шесть закатили в палату, где надо было полежать, чтобы узнать решение — когда состоится операция на сердце. — «На сердце? С какого хрена?». Был удивлён этим сообщением. Сердце у меня не болело и не болит. Была боль в животе и горле, и то условная — так, не боль, а некоторая тяжесть.
Пришёл врач, с серьёзным видом раздвинул перед носом документы. На графической схеме сердца, в четырёх местах стояли цифры: пятьдесят, шестьдесят, семьдесят и девяносто. Это означало, дескать, проход в одном из кровоснабжающих сосудов был открыт всего на десяточек процентов, что грозило в любой момент обширным инфарктом миокарда. Сейчас консилиум решает, делать операцию сразу или немного подождать, однако оказалось так, что около полуночи этого же четверга меня перекладывали с каталки на холодный, операционный стол. В тысячный раз был задан вопрос, есть ли аллергии, диабет, гипертония, хотя на всех этапах до операции на него подробно отвечал. Последние десять минут до наркоза запомнил чётко. Меня готовили к чему-то непонятному, незнакомому, разложив голым на длинном, узком столе. Руки развели в стороны и привязали. Само помещение операционной воспринималось как большой холодильник — меня уже знобило от холода; к тому же обильно брызгали и обтирали спиртом, отчего теплее не становилось, а только наоборот. Наконец к носу прижали маску, приказали глубоко дышать и считать. На мысленной «четыре» я перестал ощущать холод, и всё остальное тоже.
Во сколько очнулся, я не помню. Позже врач сказал, что операция длилась четыре часа, добавив, что в меня были вмонтированы четыре байпаса, или шунта. Стандартная операция шунтирования проводится под общей анестезией с помощью вспомогательных аппаратов. В качестве соединительных сосудов для «ремонта» сердца обычно используется артерия из руки или ноги — у меня была взята вена из ноги.
Вскрывается грудная клетка, подключается машина вентиляции лёгких, и сердце останавливают. Соединительные и коронарные сосуды сердца сшиваются друг с другом. Затем в обратном порядке происходит запуск сердца, отключение аппарата: закрывается грудная клетка. Операция считается рутинной, и тем не менее она относится к категории сложных.
Проснулся, разумеется, в палате реанимации. Википедийным языком слово «реанимация» означает «восстановление способности», но добавив каплю поэтичности, сказал бы — реанимация — это возвращение к жизни.
Возвращение началось с переживания недоумения, которое впоследствии лишь увеличивалось, обрастая горечью, отчаянием и злостью, показывая, что возвращение к жизни это совсем не то, что теоретически представляется человеку, который подобного состояния не знал. В конце концов это привело меня к осмыслению явления, с целью его глубинного понимания. Недостаточно иметь голову, набитую запомненными фактами — к этому необходимо добавить способность проникновения в суть вещей.
Пришёл в себя от ощущения тревоги и острой боли, что вполне понятно, вот только боль исходила не из груди, от сердца, на котором манипулировали чужие руки, а из горла. В нос с напором била холодная струя, проникая до задней стенки носоглотки, которая не ощущалась — глотать я уже не мог. Ангина. В мозгу вспыхнула информация, что в послеоперационной стадии опасность подхватить воспаление лёгких очень высока, что-то около восьмидесяти процентов. Официальная версия врачей по этому поводу — недостаток кислорода, поэтому всех без исключения подключают на кислородное дыхание. Звучит логично, но не для меня. Аргумент из категории, что круги на полях вытаптывают пьяные зайцы.
В голове загорелась аварийная лампа — грозит пневмония, которой допустить нельзя. Ангина уже имеется — до воспаления лёгких маленький шажок. Этих немногих мыслей хватило чтобы устать и забыться. Нормальное явление: когда наркоз начинает отпускать, человек может несколько раз проснуться и вновь уснуть, прежде чем окончательно придёт к сознанию.
Следущее пробуждение, однако, сопровождалось воспоминанием об опасности — аварийка мерцала красным светом. По прежнему в нос дул холодный ветер. Попробовал пошевелить руками — получилось. Дотянулся до лица, нащупал трубку под носом, её вырвал. Со вздохом облегчения забылся, в надежде передохнуть, а через несколько минут понял: холодный воздух продолжает по прежнему бить в носоглотку. Мощно, нагло, как колючие ветра Аляски. На потолке, в трёх метрах от меня, заметил выход принудительного кондиционирования помещения. Морозный воздух вырывался в разных направлениях — одно дуло прямо на меня. Если в здоровом состоянии человеку выдуваемая порция будет незаметна, то в послеоперационном, в гиперобострённом, восприятие утончается в десятки раз.
Пришла медсестра, молча вставила шланг в нос, ушла. Я чертыхнулся. Глотка воспалена, горит ангиной, но приток кислорода сейчас совсем не то, что может горение усмирить. Снова тянусь к лицу, вырываю шланг, обдумывая, как бы защититься от ледяного монстра сверху. Обычно я сообразительный, но не сейчас. Под рукой ничего нет, и нет сил физических, как и ментальных.
Минут через двадцать подходит медсестра, спрашивает: «Вы это делаете специально?» — «Да, у меня болит горло, уже ангина, боюсь заболеть воспалением лёгких». — «Нет — отвечает — как раз наоборот. Воспаление развивается в отсутствие притока кислорода. Я не желаю вам плохого». Всем своим видом показывая непреклонность, пристраивает заново шланг к носу. Успеваю до её ухода попросить маску. — «Какую маску?» — «Обычную, ковидную». Непонимающе пожала плечами, но маску принесла: положила на грудь и тут же удалилась. Сиделка хренова.
Стал приспосабливать маску на лицо. Сил натянуть резинки за уши не было, и некого было попросить. По коридору мимо открытой двери проходили люди, заглядывая внутрь, но надеяться приходилось только на себя. Согнув маску кузовочком, положил на нос: не лежала. Она шевелилась от напора из воздуходува, или сдвигалась от моего судорожного дыхания; к тому же от неё не было толку, если в носу торчал кислородный шланг. Вырвал его снова: заметно полегчало. Через некоторое время опять прибежала медсестра. Тряся шлангом перед моим лицом, кричала: «Вы должны, слышите, вы должны». Ответил: «Я боюсь за своё здоровье». — «Вы должны, таковы правила». — «Нет». Психанула, кинула шланг в кровать: «Как хотите. Каждый отвечает за свою жизнь сам». Произнесла она свои слова очень зло, очень немилосердно, но тем самым подкинув мне идею.
Вскорости она пришла с врачом. Тот начал всё ту же песню: «Нельзя без кислорода, воспаление, правила, обязанность» — обычное бла-бла. Сил спорить и объяснять не было. — «Нет. Принесите бумагу, я напишу, что отказавшись от кислорода, тем самым перенимаю ответственность на себя». Чужое равнодушие просто выводило из себя. Моё такое заявление дежурного врача ошарашило — он этого не ожидал. До утра меня не беспокоили, хотя не был уверен, а было ли утро? Оно должно было быть по моим расчётам.
Пристроив маску, стал дышать выдыхаемым теплом. Придумывал картинки для визуализации: одна показалась подходящей. Мобилизовав всю силу воображения, старался картинку удержать. Вспомнилась бабушка, рождественская поговорка, которую она часто говорила с сильным, старым, баварским диалектом: «Кришкинл комм, мох мих фромм». В очередной раз забылся — организм отключался, требуя сна, но задача подсознанию была дана. Проснувшись находил маску на груди, натягивал на нос. «Кришкинл ком, мох мих фромм» — продолжал визуализацию. Дышал практически выдыхаемым углекислым газом, понимая, что нормальный воздух подмешивается со стороны.
Пришла другая медсестра после пересменки. Скучным голосом начала новую попытку уговоров: мол, врач требует, чтобы я одел кислородный шланг. Не допуская дискуссии, сказал твёрдо «нет». Был бы последним дураком, согрев немного горло, предать мои усилия и силу подсознания.
И тут случилось то, чего не ожидал, не мог бы предположить, потому что этого не знал. Медсестра произносит: «Не хотите шланг, у нас есть на этот случай маска». Принесла, показала. Виниловая, прозрачная, похожая на ту, в которой меня усыпляли. Мой внутренний возмущённый крик был слышан в другой галактике: «Сууу-кааа…почему мне сразу об этом не сказали?»
Согласно мотнул головой, попросив не пристёгивать на резинки. В маске был комфорт — она лежала на лице как приклеенная. Через минуту понял, что не поступает кислород. Наложив маску, сестра, наверно, с великой радости, забыла включить вентиль, но этот её ляп был как нельзя кстати.
Дело пошло быстро — скоро нёбо было тёплым и глоталось без труда. Ко мне изредка кто-то подходил, задавал стандартные, глупые вопросы «Как дела? Есть ли боль?», советовали терпеть и снова исчезали. Было ощущение, что я здесь на фиг никому не нужен: кругом царило равнодушие.
Удивляло нелогичное решение разместить палату реанимации в коридоре, по которому осуществлялось резвое движение. Шли люди, громко разговаривая между собой или по смартфону. Тянули свои тележки уборщицы, на кроватях провозились пациенты. Передвигались столики с пластиковыми ящиками — в них были медикаменты. Один раз, недалеко от входа в мою палату, ящики упали со стола, взрываясь в моих ушах артиллерийской канонадой. В другой раз у двери остановились двое; минут двадцать громко болтали и смеялись. Если бы у меня была граната, без раздумий бросил в них. Внутреннее пространство ругалось и вопило: «Сууу-кааа...»
В какой-то момент почувствовал боль при испускании мочи. Разумеется, в меня был встроен катетер, но вдруг урин перестал уходить. Боль адская. Дотянулся до аварийной кнопки. Долго никто не приходил. Вообще, если к вам подходят через пять минут — считайте себя счастливчиком, вытянувшим джекпот. Обычно подходят минут через двадцать-тридцать.
Пришёл молодой парень. Попросил его проверить пластиковый мешочек, куда стекают выделения: тот был наполовину пуст. Санитар откинул одеяло, осмотрел шланги, сказал «упс». Тот самый, главный, перекрутился: возможно от моих ёрзаний в кровати. Если трубка правильно уложена, этого быть никак не может. Чей-то очередной косяк: вполне возможно, этого самого парня, который обязан осматривать и проверять. «Упс» значит по нашему «ой, не заметил», а я же внутри снова орал: «Сууу-кааа...поправлюсь, вернусь через месяц, найду и убью». Следуя этому порыву убить здесь надо было треть всех тех, кому положено по принадлежности к медицине беречь и врачевать.
Тело ныло и болело от долгого лежания на спине: особенно горели болью пятки. Не помогали кручение ступней в разные стороны, или ёрзание пятками друг об дружку. Если бы мне пожали их хотя бы пять минут, я отдал бы полцарства и коня впридачу.
Потом вдруг все стали замечать, что маска лежит не на месте, если её сдвигал, чтобы отдышаться. — «Молодой человек, маска должна быть не на лбу, а на носу, и вообще, почему вы в маске?» Тупо отвечал: «Так надо». Замечание сделали раз двадцать: кажется, даже уборщице было дело до меня. Больное сердце, которому нужен был покой, рвали на части все, кому не лень. Больничный дом казался преисподней, а дьявол прятался в деталях, в мелочах.
Через два дня перевели в другое отделение — для выздоравливающих, которое назвал бы «полуреанимацией». По сути мало что изменилось: та же кровать, полусогнутое положение тела, электроды, провода, давящая манжета на руке для измерения давления. Новое помещение было светлым и просторным, а главное, в нём не было кондиционера. Небольшое оконце вентиляции никакой угрозы не представляло. Три койко-места отелялись друг от друга занавеской. Да, обычной, белой занавеской, за одной из которых был слышан женский голос.
Меня подняли на ноги, поддерживая, заставили минуту постоять, пока сменялось постельное бельё. На мне поменяли медицинскую рубашку, с разрезом на всё тело сзади, и снова уложили. Потом была прочитана лекция, согласно которой мне строгим образом запрещалось тянуть руки вверх; советовали по возможности не двигаться, не пытаться растянуть грудную клетку. Дышать мог очень поверхностно — глубокий вздох приносил с собой как-будто электрический удар.
Боль, боль — я состоял из сгустка сплошной боли. Особенно хреново было, когда требовалось чихнуть или прокашляться. Мокроты собирались где-то в самом низу дыхательных путей, мешая и раздражая. Покашливанием их надо было поднять до уровня носоглотки, чтобы комок сплюнуть или проглотить. Грудная клетка при кашле сотрясалась — шов начинал полыхать, кололо сердце. Я был подключён на суточный обезбаливающий шприц, но болей он не убирал. Угнетала невозможность шевелиться, а те малые движения, доступные в этом положении, облегчения занемевшему телу не приносили. Жаловаться не имело смысла — у медсестёр был свой план, который не предполагает массаж спины пациента.
Медсёстры, в основном, страдают общим безразличием. Наверно, в какой-то степени это можно объяснить, но когда все чувства обострены до предела, то равнодушие людей, обязанных в силу своей работы облегчать страдания, начинает доводить до белого каления. Высказать или показать неудовольствие нельзя — станут специально делать наоборот, передав по смене, что пациент «такой-то» неуживчив и недружелюбен. Новая бригада отнесётся к тебе уже с предубеждением, что внутреннюю злость лишь обострит. Это я много раз наблюдал со стороны, имея достаточно благоразумия не вляпаться в подобную ситуацию самому.
Младший медицинский персонал абсолютно интернациональный — можно устать при перечислении всех стран, откуда медсестрички родом. Запомнились лишь три, и именно своим участием, замешанном на неком милосердии. По странной иронии судьбы все трое имели одно и тоже имя. Филиппинка Нуриа, албанка Нурие, и татарка Нурия, которых по обыкновению все звали просто «Нури».
Филиппинка работала с утра, албанка во вторую смену, а татарка Нурия имела самое лёгкое дежурство — ночное. Для меня же ночь была самым мучительным отрезком суток. Она тянулась и тянулась, без сна, в полусидячем положении, когда временами затёкшее тело немело и переставало чувствоваться. Ясно помнился запрет поднимать вверх руки, чтобы не расширялась грудная клетка, и это казалось нелогичным. Интуитивно руки сами тянулись к голове, вверх и в стороны — этого хотело тело. Я изнывал от невозможности движения. Хотелось распрямиться. Это желание было временами просто маниакальным. Позвоночник, втиснутый в изогнутый матрас, требовал расслабления. Он и так по жизни непрямой, а тут его сгибают, угнетают ещё больше.
Начал экспериментировать с кроватью. Посредством электропривода можно было поднять или опустить нижнюю часть кровати, что приносило временное облегчение горевшим и зудевшим пяткам. Опускание спинки сопровождалось массированным покалыванием шва и сердца, но было чувство, что надо продолжать. Достигнув через час положения «ровно», вслушиваясь внутрь, понял, что возобновилось кровообращение. По позвоночнику пошло тепло, и тем не менее он всё ещё был согнут. Разумеется, в лежачем положении расширялась грудная клетка, кололо всё и вся, но некоторое облегчение наблюдалось. Проклинал немецких инженеров, придумавших функциональную кровать, забыв ей встроить опцию, главную для всех больных — распрямления позвоночника. О метафизическом значении прямого позвоночника говорят многие учения, — ведь он является энергетическим столбом, к которому на разных уровнях подключены чакры, — но официальная медицина этого не признаёт. Методика лечения проста — сидеть, не шевелиться, не поднимать рук вверх. Конечно, люди рано или поздно поправятся и встанут, вот только время выздоровления может удлиниться до трёх недель. Стандартная норма от операции до выписки — две недели, плюс-минус день или два. Я был к тому моменту в больнице четвёртый день. Очередная ночь без сна, на фоне малых экспериментов с телом, заставили меня задуматься о создании собственного метода выздоровления. Мой старший друг, давно умерший, говорил: «Мир зиждется на парадоксах. Ищи ответа всегда там, где кажется, его не может быть».
По ходу нового дня, в результате размышлений, был создан план, который требовал подготовки. Нужны были вспомогательные средства для принудительного выдавливания позвоночника в прямое положение. Какой-нибудь предмет, как пластиковый мяч, или кусок трубы диаметром сантиметров десять, а ещё лучше валик из резины. Под рукой была лишь пустая, пластиковая «утка», которая грозила сплющиться от первого прикосновения.
Медленно и в болях прошёл день: появилась бригада второй смены. Албанка Нури, медбрат Лукас, ещё одна албанка, совсем юная, не помню имени, и старшая по смене, немка Хайди. Противнее чем Хайди трудно представить медсестру: скорее надзирательница в светлозелёном кителе, которая постоянно говорила «нет, нельзя, не положено», при этом равнодушно называя пациентов «сокровище, дорогой, любимый». В утренней смене была другая, наподобие этой, которая входя в палату, приветствовала пронзительным голосом измученных бессонной ночью пациентов: «Доброе утро, мои сладкие». Её тон фальшивого жизнеутверждения бил по ушам и нервам.
Просить о чём-то Хайди не имело смысла, и даже грозило провалом плана. Молодая албанка немецкого почти не понимала. Она нахваталась необходимых для работы медицинских слов и понятий, но не понимала, что такое «занавеска» или «мусорное ведро». Была на редкость несмышлённой, а под конец меня даже веселила, своей наивной, безграничной тупизной.
Лука был симпатичным на внешность малым, который дежурствами в больнице финансово подпитывал свою учёбу в университете — через полгода он получал диплом врача. После состоявшегося между нами небольшого разговора, ему довериться я тоже расхотел. Зайдя в палату часов в пять, он объявил, что окна закрывает. Типа, на улице жара, и солнце светит в это время прямо в окна. Я возразил, мол, достаточно поставить жалюзи в другое положение, под углом, для отражения солнечных лучей, а окна должны остаться открытыми, иначе не будет притока свежего воздуха. Лука помотал головой, что означало отрицание, и выдвинул убойный аргумент — если нехватает воздуха, то шланг с кислородом всегда под рукой.
Спросил его: «Лука, какие источники энергии ты знаешь, без которых не может обойтись человек?». Он смотрел на меня с полминуты, потом предположил: «Еда и вода?» — «Да, правильно, это так, но источников энергии существует больше. Во время сна нас заряжает космос. Если без еды и воды человек может прожить условно две недели, то без сна он не сможет прожить два дня, без риска потерять здоровье. Но есть ещё один источник, без которого человек не сможет прожить и двух минут. Как думаешь, что это?». Лука молчал, не находя ответа. — «Это воздух. В составе воздуха кислород занимает всего двадцать один процент, и решающего значения при дыхании не имеет. Для поддержания жизни важна субстанция, которая считается главным источником энергии для каждого живого организма. Китайцы называют её «чи», индейцы «прана», и эта энергия присутствует только в свежем воздухе. Если ты закроешь сейчас окно, то лишишь нас всех источника энергии, который не сможет заменить прессованный, мёртвый кислород из баллона». Мне кажется, Лука так ничего и не понял, но слава богу, окна не закрыл.
Оставалась албанка Нури. Улучив момент, подозвал её и поросил принести мне полотенце и рулончик обыкновенного бинта. Она хотела знать зачем, но после умоляющего взгляда и слов «мне надо», запрошенное принесла. Я быстренько всё спрятал под одеяло. Когда была уверенность, что никто в палату не зайдёт, скрутил из полотенца валик, сложив его наполовину в ширину. Обмотал крепко бинтом, засунув кончик глубоко между складок полотенца. Получился стабильный валик, довольно твёрдый. Неплохо бы иметь ещё один, однако смелости заново просить уже не хватало — не потерять бы то, что есть.
К окончанию второй смены, в полдевятого попросил дать зубную щётку, полстакана воды, картонку для сплёвывания. Обычно к набору прилагаются одна-две салфетки, но в этот раз юная албанка дала мне полотенце. Удачное стечение обстоятельств — быстро почистив зубы, я полотенце спрятал. Не было бинта, но в крайнем случае размотал бы свой, с руки, надеясь тем не менее на дальнейшую удачу.
Удача улыбнулась лицом новой медсестры, заступившей в ночь. Перекинувшись парой слов, понял, что она русачка: мы «своих» видим и слышим сразу. В Германии все эмигранты «русаки», будь то этнический немец, еврей, казах или украинец. Нурия оказалась татаркой, вышедшей замуж за «русского» немца, приехавшей двадцать лет назад из Узбекистана — мы оказались земляками. Почитав в журнале мои данные, произнесла: «Ты сейчас как машина «Нива», которой сделали капитальный ремонт. Когда раньше меняли клапана и кольца, было важно мотор правильно обкатать. Посмотрим на твоё состояние через день — возможно я знаю способ для обкатки». При этом глаза её загадочно округлились. Дала без вопросов бинт, клейкую ленту, пожелала спокойной ночи. Ночных дежурных за смену видно два раза — во время вечернего обхода и утром, немного заспанных, когда они вносят данные приборов в журнал и меняют «утку».
Итак, я был обладателем двух валиков, не зная при этом, как буду их подсовывать под спину. Впрочем, напряжение мысли уже владело мной — была уверенность, что способы найдутся. На вздохи и оханья соседей не обращал внимания. Нас разделяла занавеска, и каждый должен был бороться за себя. Потренировавшись днём, к ночи я мог закидывать руки за голову, её приподнимая, покручивая в стороны, чтобы расслабить мышцы шеи. Шов покалывал, конечно, но боль была терпимой. Начал с «катания» себя вниз-вверх — надо было придать позвоночнику хоть небольшую гибкость. Достигнув через час спокойного перехода из положения «сидя» в устойчивое «лёжа», поднял спинку кровати в последний раз, подсунув сверху валик. Для этого пришлось тянуть себя за волосы, а дальше надеялся движениями корпуса его передвигать. И правда, валик сдвинулся вниз, но как-то криво, застряв между лопатками и основанием головы. Достать или поправить не было возможности, и я решил продолжить так, как есть. Выровняв кровать, упёрся ногами, приподняв таз, подсунув сбоку другой валик. На этот раз получилось более удачно — он лёг ровно в углубление на пояснице. Дыхание сбивалось, напрягались мышцы живота, колола грудь — от боли терялась перспектива. Сознание, измученное непосильным напряжением, грозило отключиться. Собрав всю волю, должен был держать в относительном равновесии весь этот хаос чувствительных и умозрительных впечатлений.
Несмотря на боль, чувствовалось облегчение: валики выдавливали позвоночник. Нижний лежал ровно и был явно на своём месте, а верхний надо было сдвинуть. Вспомнил, что в середине левой лопатки есть точка, которую мой массажист всегда долго разминает. Он владеет иглоукалыванием, и утверждает, что это точка силы. Покачивая телом, старался переместить валик так, чтобы он острым углом начал давить на эту точку, и мне это удалось. Почувствовалась пульсация боли, которая зародившись в центре лопатки уходила через валик в основание головы. Было не просто больно — было очень больно, но надо было боль превозмогать. Одновременно старался глубоко дышать. Был порог, через который дыхание не проходило, сдавливая горло и грудную клетку. На пике боли задержал дыхание. Давление ощутимо било в голову и уши, но что-то вдруг сломалось, как будто треснул некий ограничитель. Мне кажется, в тот момент один из позвонков встал на своё место. Дышать стал глубоко и ровно. На болевой порог при каждом вдохе натыкался, но уже мог его перешагнуть.
Переключился на внутреннее созерцание: фантазия и визуализация помогали мне в очередной раз. Насилие над собой приносило удовлетворение. Трансцендентность обнимала душу, даря великолепное, ни с чем не сравнимое ощущение законченности, правильности действий. Я засыпал и просыпался от давления в манжете, который автоматически надувался каждые полчаса, измеряя давление. Старался не шевелиться, чтобы не сдвинуть валик с правильного места. Тёплой волной вошла уверенность, что всё плохое позади — начался процесс выздоровления.
Наутро встал с кровати сам. На подгибающихся от слабости ногах постоял около окна несколько минут, вдыхая через щель свежий воздух. В это утро впервые с аппетитом съел всё, что принесли на завтрак. Внутреннее ликование отображалось в улыбке, которая не сходила с губ. Медсёстры удивлялись, спрашивая в чём дело, но не стану же я говорить, что делал ночью всё против той методики, которую утвердила официальная медицина. Им было бы трудно объяснить феномен дуальности — к хорошему приходишь через боль.
На шестой день меня перевели в обычную палату, где был отдельный туалет. Это означало самостоятельность, в которой, несмотря на общую слабость, я уже не сомневался. Медленно ходил по просторной палате, делая самые простые упражнения. Наконец-то вымыл голову шампунем, побрился. Под душ вставать было нельзя, но все части тела, куда мог дотянуться, протирал мокрой рукавицей по нескольку раз в день, испытывая каждый раз блаженство. Новые медсёстры приносили лишь таблетки и еду, раз в три часа измеряя давление, температуру, вгоняя посредством шприца в живот какое-то лекарство. Читал, болтал по телефону. Отдельная, простая палата казалась абсолютным люксом.
Ночью, часов в десять пришла землячка Нурия. Спросила обычное «как дела? — как дышишь?». Продемонстрировал ей спокойное, глубокое дыхание. С её приходом охватило неясное волнение. Поговорили несколько минут: я ей напомнил об «обкатке». Нури засмеялась тихим, шелестящим звуком: «Я обкатаю твоё сердечко, так и быть, но ты не удивляйся. Твоя задача — концентрироваться на дыхании. Надо будет просто глубоко дышать, не сбиваясь с ритма. Хорошо?». — «Да, согласен». — «Тогда жди. Улажу все дела и через полчаса приду». Меня разбирало любопытство: хм, какая она, обкатка сердца?
Щёлкнула закрываемая дверь, появилась Нури. В сумерках был виден только силуэт. Рассматривая её при свете лампы, во время первого знакомства, оценил женственность и возраст Нурии где-то на «три с плюсом». Лет пятидесяти пяти, с крепким, неполным телом. Красивые глаза. Всё остальное скрывала маска, которую медсёстры были обязаны носить. Сейчас, в темноте, женский силуэт в штанах и кителе казался очень эротичным.
Нурия отодвинула тумбочку подальше, приказала опустить спинку кровати по возможности до конца, лечь, подложить под голову подушку. Тонкое одеяло улетело в сторону, на стул. Сказала: «Надо снять трусы». Стянула их мне сама. Мои недоумения начали обретать вполне конкретные ожидания, вот только был неуверен, что может что-то получиться. Нурия стала обтирать гениталии влажными салфетками, одновременно мягкими движениями массируя обвисшую, задавленную плоть. Генетическая память заставила кровь волноваться — она стала медленно приливать вниз, расширяя вены. Всё время вздрагивал от приятных ощущений, а Нурия всё приговаривала «дыши, дыши». Настроив дружка на ликующее, крепкое стояние, она сняла с себя маску, брюки и трусы, оставшись в кителе. Забравшись на кровать, встав на одно колено, другую ногу перекинув через меня, Нурия стала делать приседающие движения, держа в руке дружка, выставляя его в нужном направлении. Дойдя в погружении до самого конца, Нури перестала осторожничать. Не переставая изредка говорить «дыши глубоко», она отдалась изнасилованию чужого тела с самозабвением изголодавшейся самки. Да, по сути меня насиловали, но это было так приятно!
Нури меняла положения, нанизываясь на меня то так, то эдак, то ёрзая, то приседая, а то ложась грудью на лицо, или дыша мне в ухо. Прошло уже минут двадцать: чувствовалось, у Нурии скоро наступит извержение. У меня же была какая-то преграда — ни намёка на приближающийся оргазм. Классно, приятно, женское тело возбуждало, дружок звенел, но сладких предпосылок не ощущалось. Наконец содрогнувшись, негромко застонав, Нурия поймала своё самое сладкое мгновение. Полежав на мне минуту, сползла с кровати. Влажными салфетками вытерлась сама, стала обтирать меня. Разбухший друг реагировал на прикосновения импульсами боли: мошонка горела неудовлетворением. — «Слушай, Нури, ты не можешь меня так оставить. Внутри всё напряжено и режущие боли. Хотя бы пожми его немного, а то ведь могу и лопнуть». Нурия ахала, приговаривая, что это не поможет. Прошептала: «Потерпи, я сбегаю, посмотрю как в отделении; скажу напарнице, что всё в порядке и вернусь. Я быстро».
Разбухший орган успокаиваться не хотел, или не мог, в силу специфических обстоятельств. На некоторое время окунулся в воспоминания молодости, когда несостоявшееся семяизвержение приносило такие же страдания, как сейчас. Хоть накладывай на себя руку.
Вскоре снова щёлкнула дверь — вместо своих, на помощь появились руки женские. Нурия меня гладила и мяла, потом засмеялась: «Ах, только время зря переводить». Разделась полностью и снова нанизалась на меня. Всё повторилось, и длилось на этот раз чуток подольше. Я поймал ритм, дышал спокойно и глубоко, давая волю и рукам, поглаживая бёдра Нурии, нащупывая пальцами соски. Тугая грудь добавляла возбуждения — я вскоре начал «плыть». Вверх поднималась лава страсти. Судя по участившемуся дыханию Нурии, понял, что она тоже уже на грани извержения. Нам повезло — в последнем сладком импульсе случилось совпадение. Меня разорвало надвое — неописуемой сладостью, и необъятной болью. Сердце стучало как большой колокол, ну а Нурия дала шутливую гарантию на первоклассную обкатку. — «Теперь мотор пробежит ещё сто тысяч километров. Рада была помочь. Меня после выписки не ищи». Оделась, собрала салфетки, засунула их в мусорное ведро, сказала «чус» и испарилась. Сегодня думаю — правда ли это было, или может проснился странный сон?
На седьмой день пребывания в больнице мне сделали рентген, который показал, что всё в порядке, а на восьмой, утром, в пол-одинадцатого, уже входил в дверь собственной квартиры. Дежурная медсестра, провожавшая меня до выхода, к таксисту, который отвёз меня домой, сказала, что не припомнит, чтобы так быстро кто-то покидал больницу — обычно выписывают через две недели.
Немецкая медицина — миф. Она не хуже и не лучше израильской, американской или русской. Она везде — система, насаждающая свои методики, но главную методику выздоровления утверждает разум самого больного. Реанимация, как возвращение к жизни, на девяносто процентов зависит от пациента, как и следущая за ней реабилитация. Впрочем, это тема для уже иного рассуждения.