Галина Щекина «Еще б на русском языке…»
Мне сказали, что пришли и ждут, и я вынырнула из холодной воды кабинета на шершавый солнцепек. Наше здание, где располалагалась редакция, было старое, стены кирпичные, больше полуметра толщиной. Словно в погребе сидишь. Ося стоял у входа в фирму и щурился на мир голым бледным черепом.
- Господи, что ты сделал с собой?
- Ничего такого. Обнажил суть. Я такой есть. Пусть мир глядят и содрогается. Корчится в своей слизи.
- Ой, да что тебе мир-то сделал? Скажи лучше, принес тексты?
- Вот флэшка. Только они не лучше, такие же мрачные.
- Все равно давай.
Ося снедаем духом противоречия. Вечно все ему не так! Я сходила и переписала.
- Почему у тебя до сих пор Интернета нет? Переслал бы за минуту, ходить не надо.
- Денег нет. Вот найду работу...
Он идет домой, а я гляжу ему вслед. Вот движется по пыльной улице гениальный человек в черной футболке, рваных джинсах и с бритой головой. Он похож на чудовище из подземелья, но это потому, что никто не читал его диалогов с Рембо и с Шукшиным, а я читала. Ему ничего не стоит вообразить любого собеседника.
Когда кончался ХХ век, мы задавали друг другу вопрос: «Какой будет культура нового века?» Одни говорили - искусство будет еще более сложным, другие - все и так слишком усложнено, наоборот, скоро придет пора самых простых человеческих ценностей. Одни говорили - в технократический век мы нуждаемся в капельке тепла, а другие твердили, что только интеллект приведет человека к новым высотам.
Разброс наших мнений, ернических и серьезных, хорошо отражен в журнале «Культурный герой ХХI века». А Ося тогда сказал: «Если культура вообще будет». В полной уверенности, что все идет на спад. Сегодня он говорит: «Ради чего ломали копья? Нет ее, культуры, нет литературы, чье влияние на мир ничтожно. Никто ничего не читает, во-первых. Смотрю на толпу упившейся пивом молодежи, День города, конечно, что им еще делать - только пьяной толпой ходить... Бить друг друга, уродовать. Это чернь. Она не способна понять». - Ося по телефону говорит с такими нервами, что я пугаюсь. А мы-то мы кто, не чернь, что ли?
- Но ты же говорил: «Водка это ум, честь и совестьнашей эпохи....» Говорил?
Я напоминаю Осе его же афоризм.
- Нет, я свое выпил. Просто, Венечка Ерофеев и Липскеров с Павловым не могут на одной полке стоять.
- Ну и почему? Занятно, затейливо.
- Мне нравится Липскеров, который здесь и сейчас, а Ерофеев - это прошлое.
- Зачем ты их классифицируешь?
- Затем, что затейливое - не вечное. Холодное, путаное, не притянет. Татьяну Толстую провозгласили лучшей, по радио будут читать. Как же. Десять лет назад это было бы - да. А теперь это - так... Словеса. А славят. А ведь еще хуже делают. Отталкивают людей, кому еще не противно, кто еще верит. Вообще никого не останется.
- Но, а Павлов? Это страшная правда о нашем времени. Ему тоже не веришь?
- Да что Павлов?! Это хроникер, публицист. Работает ради денег. Ради комфорта.
- Кто же не любит комфорт? Чтобы нормально жить, чтобы все было.
Я прижимаю плечом трубку и с тоской обозреваю свою бедную заброшенную комнату. Кресла старые, диван еле держится, обоям лет десять...
- Да не надо мне, чтобы все было, - продолжает Ося свою песню протеста. - У меня знакомая как поговорит с матерью, как та настроит ее самолюбие, так знакомая хватается за кошелек, деньги бросается зарабатывать, ничего не понимает. А сама не такая. Как с матерью не говорит - так высокое разумеет.
- Не все так плохо! - кричу я. - Тебя заметили!
- Меня вызвали на семинар, кусок мне бросили, чтобы я уже не был свободен... Чтобы, что хочу, не говорил... - Накаляет Ося телефонную трубку.
- Неправда, никто тебе не мешает. Ни к чему не обязывает. Говори ты, что хочешь, специально тебя в Москву зовут, чтобы ты с себе подобными поговорил. Да еще, может, в журнале каком напечатают. Что ты все наизнанку выворачиваешь? Когда меня в Москву звали, я ехала с огромным любопытством. Тем более, что это быстро кончилось...
- А откажусь и не поеду. Назло. Не хочу быть обязанным, - гневается Ося. - И так свободы нет, а они еще больше перекрывают!
- Насчет брошенных кусков - это было, да и я про это писала, помнишь монолог «Как их не разорвет»? А где еще свободу тебе перекрыли? Сиди, пиши... только пиши. Чтоб этот вопль души не в телефон, а как-то письменно. Например, об этом социуме, который никогда ничего не поймет. Но это же не твое дело, твое дело писать... Если можешь...
Я вспоминаю, как занималась литературной пропагандой, и меня прозвали «культмассовым сектором».
- Вот, писать! А зачем, если выхода к читателю нет?
Ося прав - у нас резервация. Нас загнали в ваше лито в пятнадцать человек - вот и сидим. Вот все наши границы!
- Ну и что? - Я грустно замолкаю. - Я поняла, что не состоялась. И отношусь к этому спокойно. Ладно хоть мы с тобой говорим...
- Да что толку? - Ося еще больше горячится. - У меня такая смута... Мало говорим-то! Надо больше, дальше, громче... Интервью какое-нибудь... Чтоб как на радио «Свобода».
- Хорошо, я возьму у тебя интервью, как у молодого писателя России, которого пока не слышат... Который едет на семинар в Москву… Но где его печатать? Негде. Даже при условии, что у меня две подруги в газетах- это невыполнимо. Никому не нужно. И то, что поэт умер в тридцать восемь, и то, как книгу новую обсуждаем - никому. - Я стихаю почти до шепота.
- Вот! А говорите - свобода. Где она? Нет ее. Вы как девочка прямо...
Да, зло всегда сильнее добра. За ним последнее слово.
Я положила трубку и посмотрела в зеркало. Женщина круглых форм, в балахоне листьями, черненькая, грустная, на голове бигудийные волны... с утра были... ну, никак на девочку не похожа. Стебается товарищ.
Снова Ося пришел и сказал, что тему про армию надо закрывать. Хватит уже! И тут же приносит рассказ опять про армию. Я прочитала и говорю – да ты всю жизнь будешь писать про армию, ты обречен. Он снова: закрою тему. И так уже три рассказа, один страшней другого. И тут приходит диплом «Артиады» из Москвы, дали Осе за книгу прозы. Я хватаю рассказ и к редактору. А он почитал-почитал и, не сказав мне ничего - молча – вышестоящему шефу, который вообще не вникает в журнал. Я ничего не знала. Вдруг смотрю – на моем столе рассказ Осипа, и ужасная резолюция шефа.
Я ее приведу: «Рассказ написан абсолютно недоступным мне языком, даже понять суть трудно, о его литературных качествах судить не берусь, однако правда в нем есть. И если бы он еще был написан на русском языке, его обязательно стоило бы опубликовать. А так – дело редактора». Ну, редактор так и решает – когда хочет, то ставит, а когда не хочет, то спихивает на шефа. Вечно они прячутся друг за друга.
Я смотрела на эту резолюцию и заливалась краской. Значит, не по-русски. Значит, комитет «Артиады» – этого не понял, а комитет Артиады народов СССР состоит из пятнадцати человек И я, раз эту книжку делала – тоже не поняла. А шеф понял. Тем самым он указывал мне на мое место, мне, скромному члену писательского союза.
Я вдруг схватила толстые листы и порвала их, что было силы. Гнев мой был страшен. Ток бил повенм. Я клянусь, что ничего не видела перед собой. Шеф и редактор – они из одного лагеря. А я, одна против них - в другом лагере.
Ппавда - на не виновата!
Через несколько минут меня вызвали к шефу и попросили вернуть документ. Я сказала – его больше нет! И тогда шеф стал учить меня жить. Он потребовал, чтоб я все склеила. Я долго смотрела и дрожала. Шеф у нас высокий, худощавый, у него усы, орлиный нос, пронзительные глаза, длинные волосы, настоящий ковбой. Он умеет быстро читать финансовые отчеты, умеет глубоко землю долбить и орудовать краскораспылителем. Но это лихое обаяние из него ушло при мне, пока я клочки склеивала. Детям-то надо ведь еду на что-то покупать. А была я почти без сознания. Мне вернули склеенный документ и велели положить в папку входящих, чтобы я всегда смотрела. И помнила. Я сказала: «Господи, я так разочарована. Если бы вы хотели поговорить со мной о литературе, так я бы с удовольствием. Но теперь вижу, что больше такой возможности не будет». Я была красная, как рак. Задыхалась даже. Понятно, никто из участников интермедии и не думал ни о какой литературе. Да черт с ней! И этот рассказ я посылаю сегодня Саканскому. И отзыв Оси на роман «Когда приходит Анж». Чтобы все понимали, где мы живем. Осе я ничего не сказала, просто проплакала весь вечер.
Приходил пьяный Ося - его мать в реанимации с тромбом, уже неделю в коме. Он подал мне мои книжки, обозвал их провинциальной истерией и ушел до осени в свободное плавание. Все угрожает уйти и не вернуться. Но я подожду, спешить мне некуда. Гораздо хуже, что человек уходит не в запой, а навсегда. Теряю Осю. А еще своего Тимошу, героя недописанного романа. Он теперь туманится где-то в окне. Он раньше в окно постукивал, тревожил меня. Но теперь он молча стоит. Жжет стыд - месяц не писала матери, сестре... Но Тимоша! Он живой, я бросила его на произвол судьбы. На работе все равно не изменю ничего, а Тимоша? Его могу спасти только я. А он спасет меня. Вот так уходит жизнь и кончается творчество. Неужели - это все? Надо просить отпуск, ехать в кадуйскую глушь и забыть все. Природа, она спасет. Джен пишет правду, но это правда не литературная. Бытовая. А я поняла - конец близок. Ближе любого Тимоши. Спину холодит! Быстрей же...
За окном захлебывается плотный ливень. Просвета нет. Говорят – просвет зависит от личной воли, что не захочешь, не захлебнешься.
Такая страшная нелепая история у Тани Солоповой: сначала она со стихами пошла к Городаеву, который тогда был жив, он ее отхлестал. Потом она не писала десять лет, удручалась, потом съездила на Валаам, просветлилась, опять насмелилась - пошла к нам в журнал, а тут ее прогнал мой редактор. Материал был хороший, про Валаам, а он ее погнал лишь только за то, что это от меня, меня-то надо было унизить. Продолжение мести за Осю. Потом она выступила у меня на фестивале «Белый город», опять очухалась и пошла к известной поэтессе - и та ее тоже погнала. Тогда у Тани начался невроз, а ей это нельзя, она астматик. И когда ее отпустило в очередной раз, она позвонила мне. И я что? Я после всех этих штук должна была погнать? Я что, живодер, что ли? Да нет, конечно, я начала печатать ее книжку. Это ужас. Ни рифмы, ни ритма, ничего. Я править. Она - не соглашалась ни в какую... Так и прошел месяц. Я уже вскипела, сказала, что не стану править, а она - правь, но не так. Тут я совсем приуныла. Тимошу забросила писать, снова села набивать. Но не могу на кривое такое не реагировать. Просто чесотка начинается. Таня! Мать твою, Таня, отстань.» Не отстану...»
Теперь прошло три месяца. Осталось стихов пять. А тут лито подошло. Надо печатать тексты к лито, обсуждать. И самое интересное - никаких сомнений, что все это нужно. Конечно, нужно! Тем более, некому. Умный муж, который создал идею пресс-релизов, все-таки очень занят на работе, ему не до того. А кому-то воплощать надо! Вот серьезно, я брошу всех, займусь своими текстами. А кто будет релизы делать? Кто добьется быстрого иобмена новыми текстами?
"Ося, ты пойдешь на обсуждение? - Пойду.- Хорошо". Прихожу на лито, говорю все это, мне орут, что Ося в запое. Вечером звонит Ося и говорит, что он хотел бы видеть себя в пресс-релизе. Я оправдываюсь, говорю, что рассказ бы просто прочитали, а он:
- Значит, вот так вы, сударыня, самоутверждаетесь? За счет других?
- Где за счет других? – ору. - Я тебе бескорыстно печатаю тексты, а ты еще выступаешь?
- А вы Тимошу предали. Вы, значит, не состоялись как писатель, вот и балуетесь...
А сегодня он приходит и говорит, что порвал с литературой и не желает ничего больше знать. Возьмите, говорит, от меня «Забытую книгу» Вагинова и все, больше я вас не знаю. Вы, говорит, посмели меня сделать персонажем, теперь я и вас считаю персонажем, не более. И мне противно. Ушел!
Тимоша мой главный герой, я ему доверила все, что сбылось и не сбыдось. Когда я упаду, он дальше понесет.
Я долго стояла, а потом стала звонить во все телефоны и он нигде не ответил. Значит в запое. Или он прав? То, что я не состоялась, это мне еще Бычкова десять лет назад говорила, а потом сама села печатать неизвестных поэтов... Но все-таки, это запой, депрессия или?..
Мы в редакции не печатаем журнал, все время ломается принтер. А этот номер будет про психбольницу, которой исполнилось сто десять лет. Ну да, такое у нас культурное поле...
Ося позвонил! И сказал, что поскольку мама умерла, теперь все напрасно. Я, говорит, верю в высшие силы, но они не спасли маму с тромбом. Так зачем теперь все? Теперь никаких икон, побью я топором все иконы, молитвы не помогают…
Я ему твердо сказала, чтоб он не бесился, лег спать поскорей, а иконы тут ни при чем.
Но он, конечно, раздираем противоречиями, и в глухую ночь стал крушить иконы. Этот бледный, тонкий интеллигент, лауреат «Артиады». Соседи выбежали на грохот и увидели эту жуть. Вызвали милицию, а что делать. Но пока ехала милиция, Ося упал и стал подыхать. Поэтому подъехавшие разом милиция и скорая долго не спорили, и все же скорая увезла Осю, несмотря на его угрожающе нетрезвое состояние.
Утром чуть свет мне звонят из больницы.
- Вы такая-то?
- Я, – упавшим голосом отзываюсь я.
- Знаете, что ваш брат чуть не скончался?
- Что с ним? – охаю я.
- Язва желудка. Операция прошло успешно. Будет жить.
- Господи, достукался.
- Да не господи, а вы, вы несите ему быстрей одежду, уж коль вы сестра. Он нам сказал ваш телефон. Это звонит сестра дежурная из городской хирургии. А то на нем такое было, что пришлось выбросить. Теперь вон дрожит, на нем одна простыня.
Я быстро покормила семью молочной лапшой и оладьями, прокралась к шкафу за одеждой. Ну, тоже все ветхое, гуманитарное. Что делать? Собрала кое-что, побежала оставить передачку - трико, толстовку, какое-то белье, кисель сварила. Надо же было до работы успеть. Меня пропустили в неприемные часы! Лежит, как труп, с запекшимся ртом. Волосы немного отросли. Сестра на отделении хмурая: «Надо же, и матери не позвонил. – Умерла она».
- Ося, не умирай, на работу опаздываю. - Погладила кисть, а она в царапинах вся. Хорошо, пальцы не порубил. Он сжал мою руку в ответ: «Сестренка». Вот же зараза, даже в бреду врет.
Вечером звонит:
- Вы что наделали! Все велико, а трусы с цветком на энном месте! Смеяться же будут!
- Да? Ты уже и цветок разглядел? А я вот не успела. Спешила прикрыть твое бренное тело. Позвони своей тете, пусть она тебе новый трикотаж купит. А то у меня не на что.
Он повыступал и сбавил тон. Ни спасибо, ни до свиданья. Ну, видимо, уже легче, если добрался до телефона…
Журнал наш закрывается. Журнал на тему культуры - каприз богатого человека, но, когда это рвет карман, культура оказывается на последнем месте. Говорят, он хочет продать всю фирму и поехать, наконец, на Канары, чтобы стать, наконец, похожим на нового русского. Это закаленный бывший разведчик, но теперь ему ни до чего. Теперь он в большом убытке, а значит, надо закрыть убыточные подразделения. А я думала, он Петр Первый, который ходит в растворе и в мелу, хватается за лопату со строителями и подписывает банковские бумаги прямо в траншее. Я думала - все, что он говорит о свободе творчества - правда. А у него сгорела дача, надо строить заново, это поважнее. Я когда-то продала ради газеты все свое золото, разорила семью. Но это все напрасно. А дача - это не напрасно. Вот как шеф упал в моих глазах.
Я поняла это по убийственной и унизительной слежке за теми, кто внутри системы. То, что следят за всеми – ясно, на это есть служба на сервере. Но когда начинаются разборки – ясно, зачем служба на главном сервере.
Меня сразу потащили к нему на дознание. Он взял распечатку моей интернет-конференции с москвичами и спросил:
- И как это понимать?
Я покраснела так, как будто сидела на порносайте, а перед ним лежала распечатка фоток оттуда.
- Это очень престижный семинар, - сказала я. - Я могу написать оригинальный материал об этом и это самая лучшая пропаганда рубрики "Хочу работать в Интернет". Это литературная конференция, где сражаются писатели и критики. Я теперь знаю, как это работает.
- Это не работа, - сказал он, - а проматывание рабочего времени и моих денег. Я распоряжусь, чтобы вас отключили.
- Но я же сама научилась. Мы за это должны агитировать. Или надо только агитировать, а самим не ходить?
- Я не могу платить за это. На работе вам Интернет не нужен.
- Ошбаетесь. Я уволена?
- Пока нет.
Последнюю фразу он сказал нехотя, как-то через силу. Стало ясно, что пока не уволена, но скоро буду уволена. Он сделал так нарочно, знал, что не смогу долго унижаться.
Я начала искать работу. В столовую меня не взяли. В книжный магазин тоже - весь день на ногах, сказали - не выдержишь.
Потом пришла ученая дама за гонораром и на прием к шефу.
- Он ужасно катит на редакцию, - доложила она, - на Макса, который допускает левака и на тебя, что ты сидишь в Интернете.
Как-то не бралось во внимание, что мы практически вдвоем делали журнал последние полгода, сидели допоздна.
Я поняла, что конец близок. Мы пили водку, литровую квадратную бутыль, но понемногу, почти весь день. Сначала потому, что одну сотрудницу чуть не изнасиловали по дороге, мы ее отливали. Потом - потому, что кто-то заболел простудой. Потом потому что все летит к черту. Это состояние трудно описать.
А почему не сказать честно, что я, дескать, вас разгоняю? Без объяснений, но с указанием адреса? Разведчики не должны себя так вести. Но оказалось, разведчики - это вот такие.
Я нашла новую работу. Не денежную, но не нервную. Меня взяли в методический отдел фильмотеки. Я отсматривала по три фильма в день и писала рекомендации для районных киноустановок. Хотя они и так хватала новое, без рекомендаций. А установки стремительно сокращали. Но зато я бсплатно могла ходить на кинофестивали. Начальница звонко рассказывала, как она ездила на кинорынки заключать договора.Иногда мне чудилось, что никаких разведчиков вовсе нет, а я сама редактор журнала и ставлю в номер все, что хочу. И я не до конца реализовалась на этот поприще. Но реализация такой тяжкой ценой меня возмущала.
Я получала двойную выгоду - не нервничать на работе и никогда больше не видеть редактора. Остроумный муж дома достал картошку вареную из кастрюли и так нашел голову редактора. Я прилепила к картошине белую вату, скрепочкой черную пуговку-беретик. Вот это да. Макс сфоткал на эту хохму на цифровики повесил на свою страничку. Никогда больше не увижу эту физиономию, все кончено! Это ли не счастье?
Мы посмеялись и пошли закупать водку для отвальной. Как я любила их всех - Макса, высокого и черноволосого, который гнал левака и любил женщин, застенчивую работящую Ленку, всегда насупленного Игоря, начальника строительства, Юльку, прибегающую вечерами от грудного малыша, с закутанной пуховым платком грудью. Юлька была младше меня, но со мной не церемонилась.Выжимала из моих текстов воду. Это было жестоко, но полезно. У нас была команда, и он не понял этого. Для него маяк - деньги. Да ведьи мы это поняли только при расставании, а раньше не замечали! Да мы могли выручить друг друга, когда очень зажимало, но это было так естественно.
Я пошла работать в фильмотеку и обнаружила, что там нет Интернета. Это был удар. Потом оказалось, что вообще плохая линия, воздушка и нужен допотопный модем "роботикс". Меня отключили от конференции, не сразу, но отключили. У меня было неотвеченных четыреста писем и ящик заклинило… Приступы тоски я лечила сочинением стихов и рассказов. Их уже стало так много, что пора было с этим что-то делать. Что ж ты на других вступала, а сама себе помочь не смогла? Где твоя логика, Павлина?
Я вдруг вспомнила, как относила свои первые рассказы сребробородому старцу. И тот пошел на кухню в домашних тапочках, открыл банку с грибами и подал мне рюмочку и грибок на вилке.
- Это важно, - так он сказал про рукопись, - потому что это трогает сердце. И бросать это нельзя. Продолжай. Распишешься - сильно будет.
Как говорится - сильно, сильно, ново, ярко!
Но ему-то пришлось бросить наше лито от усталости сердца и я, совершенно неопытная, потащила лямку после него. Хотя никто меня не просил. Но грибок на вилочке запомнился.
Я отдавала себе отчет в том, что на данном этапе потерпела полный крах. У меня была возможность работать в редакции и общаться с творческими людьми. Я могла ходить запросто к поэтессе Сокиной за текстами, так как шеф ее уважал и ставил в номер, а вот компьютера у нее дома не было. Я могла ходить бесплатно в театр и освещать премьеры. Даже на "Голоса истории" ходила и описывала. Я познакомилась с чудесной женой народного художника России и она мне много чего прояснила в этой области.Правда, меня в этом журнале никогда не печатали, но это уже детали. И за удовольствие погружения в искусство мне еще и платили. А теперь увы. Дальше будет уже не так волшебно, но жить надо все равно.
Возле хлебного киоска встретила Осю. Ничего не поняла из его тирады. Думала, он спохмела, без копейки и купила ему батон. Руку поцеловал:"Павлина Игоревна, спаси вас Бог!" Он улыбнулся мне, красивый, будто умытый дождем, с отросшими вьющимися волосами. Он собирался ехать на семинар. Его любовь ждала впереди.
(Опубликовано впервые в сборнике "СВОЙ ГОЛОС" центра Глубинка, 2021)