3. Женитьба старшого.
А жизнь тем временем шла своим чередом в это непростое время. Сначала Перестройка, всеобщий дефицит, купоны с талонами.
Давно вернулся Виталий из армии, не прошло и года, как женился на такой же неустроенной девчонке, как и сам. Служил он в Азербайджане, на близком от границы аэродроме. Однажды туда даже вызвали отца - местные командиры обвинили группу солдат в сливании спирта из самолетов. Володя платил какой-то дикий штраф прямо кому-то в руки, без оприходования суммы, ну, форменное вымогательство в чистом виде и облыжное обвинение, чтобы скрыть грешки в части. Вдобавок якобы исключили из комсомола. От Ольги эту поездку скрыли – это произошло в ту же неделю, когда она только приехала в Москву рожать.
Потом начались бакинские события во время демобилизации – и солдат с Украины отправили домой уже в июле, в объезд через Грузию, без сухого пайка и предварительно обритыми наголо – в качестве дополнительного развлечения местных вояк над «стариками». И длилось это целых 7 дней.
А потом обязательное обследование и двухнедельный прием профилактических лекарств «от лихорадки» без документов, отобранных в военкомате – и вот результат – приемная кампания вузов оказалась недоступной в этом году.
Так сын попал на работу водителем АХО в авиаотряд – развозил продукты и прочее по точкам и детским садам, там же и встретил ее, Эллочку, девушку с говорящим именем, прилетевшую из Красноярского края к деду с бабкой поступать в стюардессы. Но в стюардессы ее не приняли, так она и оказалась тоже в АХО авиаотряда на разных хозработах.
Женитьба происходила стремительно, после такого «хитрого» вопроса сына к ней, Ольге:
- Мам, вы когда поженились? А я когда родился? – что сразу возник контрвопрос без и так известного ему ответа, теперь уже у нее:
- А что? Уже надо? Вопросики-то неспроста подкидыаешь!
Девицу приняли, как родную, хоть и была она из «кулинарного техникума», с громогласным крикливым голосом и умением всех строить, уперев руки-в-боки. Правда, была веселой и контактной, за что ей пытались простить хамство и неряшливость. А поскольку стояли у Володи на заводе в очереди на расширение квартиры – быстро прописали ее в своей двухкомнатной, для получения жилья. У Элки в Д-ске были дед с бабкой, проживавшие в частном доме и мама в городе А-ске в Сибири. Когда ездили «сватать», где-то поняли Виталькин интерес - их сын женился на богатстве, которое им в ту пору и не снилось, потому что иначе понять его с его женитьбой было невозможно. Судить и отговаривать было поздно – в проекте значился ребенок.
Свадьбу справляли у бабы Наты, предварительно затеяв там уборку и необходимый декор с целью спрятать изъяны давно не ремонтированного дома. Однажды Сашка, двухлетний сынок, было это в марте и еще стояли холода, двумя руками влез в ведро с теплой водой по самую шею, забежав с улицы и играя. Потом сушили на печке и пальто на меху, и всю другую одежонку, содранную с шалуна, ведь еще при зимней температуре надо было после очередной порции уборки дойти до дома.
На свадьбу приезжала и мама Ольги Витальевны, это был практически ее третий и последний приезд к ней в Д-ск, в остальном все больше они наведывались в Москву. Характерен ее приезд был еще и тем, что нечаянно припомнилась ею еще одна история времен войны и чуть позже, которую до сих пор Ольга как-то ни разу не слышала. Поводом к воспоминаниям послужило чье-то оброненное слово «Пески» с ударением на «е». Ну, Пески и Пески, это поселение возде Д-ска, знаменитое овощными хозяйствами и песчаным карьером, наполненным водой – ближайшим водоемом как местом отдыха, не считая Азовского моря. Но это название почему-то заинтересовало ее маму, лицо которой стало каким-то задумчивым и молодым одновременно.
А оказывается, на этих самых Песках стояла их часть на отдыхе и переформировании, что во время войны – уже само по себе благо, хотя у девчонок в штабе было не меньше работы, чем обычно. Но по вечерам устраивали спевки, какие-то танцы под гармошку или баян, в зависимости от того, что было в наличии. Отъедались всякой зеленью, ведь все-таки Украина благодатная, когда еще доведется так поблагодушествовать.
В части был молодой кудрявый сержантик Сережа Скоробогатов, парень на все руки, в том числе и художник. Он усиленно рисовал портреты всех в карандаше и угле, приглашая позировать и Катю, в которую был немного влюблен. Всерьез его никто не воспринимал, уж больно легко из него вылетали комплименты всем девчатам вокруг.
И надо же было такому случиться, что именно этот Сережа оказался ординарцем у капитана, пролежавшего в госпитале в городе Н-ске, и выписанного для долечивания на постой к бабушке Евгении Дмитриевне. Ординарец бегал по поручениям капитана, совершал с ним прогулки, сопровождал на консультации в госпиталь, расположенный довольно далеко – в школе им. Короленко, о котором (о госпитале) мы еще вспомним на этих страницах, ибо мир так удивительно тесен…
И здесь тоже нашлось этому подтверждение – однажды Сережа увидел на комоде у бабушки недавно присланную фотографию Кати, чему очень удивился:
- Так это ж Катюша из нашей части, в которой я раньше служил.
- Ты знаешь нашу Катю? Откуда?
- Да все оттуда, с фронта. На Украине мы переформировывались, да она мне так понравилась тогда и запомнилась, конечно.
- Ну и ну, - рассуждали они уже втроем с капитаном, бывают же такие совпадения, - так у вас же еще есть дочь – Тоня, то-то я смотрю, она мне кого-то напоминает…
- Да Тоне всего-то 16 лет, - спохватилась бабушка.
- А вот война кончится, Тоня подрастет – приеду и женюсь.
И что вы думаете, приехал и женился, и увез в подмосковный Червоноармейск, куда можно было позже добираться по бетонке, минуя Москву, в комнатку на втором этаже уже упоминавшейся мной старой двухэтажной квартиры с лестницей.
Но вернемся в Д-ск. Сын у молодых родился в сентябре, Ольга и в роддоме навещала невестку вместе со своим малышом, ведь Сашке было всего-то два с небольшим года. Потом, примчавшись с работы, забирала с сыном и Элкиными дедом с бабкой, внука из роддома, и ехали все вместе домой к старикам, любуясь и восторгаясь малышом, у которого нечаянно к пушистой байке пеленки «присохла» влажная губка, которую уже дома отмачивали водичкой и маминым молоком, чтобы не травмировать.
А потом – новая напасть – величиной со сливу нарыв на грудке, типа запущенного мастита. И она каждый день после работы моталась к ним, делала перевязки, чтобы облегчить страдания малыша. А однажды в дождь, возвращаясь с Сашкой – их провожал Виталик, когда уже перешли железнодорожную насыпь и переход по настилу через множество путей – это был самый трудный участок пути до трамвая – вдруг услышали, проходя мимо частных домов в тихой низинке, какой-то посторонний звук – хлюпающе-шелестящий – оказалось, что это Сашка давно потерял туфельку с ноги и так шагал по лужам под проливным дождем, хлюпая и шелестя намокшим длинным чулком от колготок, удлиняющимся при каждом шаге, а в темноте не было ничего видно. За туфлей пришлось возвращаться довольно далеко, да и найти ее было непросто – она оказалась на переезде, между доской деревянного настила и рельсом, но там хотя бы в это время было светло от фонарей маневровых электровозов, зато и увиделась стена косого дождя. Все это было, было, а быть бабушкой и одновременно «молодой мамой» - было совсем непросто.
Когда Лешке было чуть больше года – молодые пришли жить к ним, правда, Олина семья буквально через месяц уехала встречать Новый год и Сережино 16-летие на Черное море, в совершенно необыкновенный пансионат одной из знаменитых в Донбассе шахт.
Там они провели волшебные две недели, по-настоящему отдыхая в двухкомнатном современном люксе от работы, от быта, от скученности и тесноты, гуляя по берегу моря, посещая бары и кинозалы, а также многочисленные елки и детские праздники.
Там же появилась знаменитая фразочка из уст маленького сыночка. Дело в том, что на территории пансионата еще велись строительные работы и при общем великолепии парка, дорожек, лестниц к морю было одно местечко сплошь из рыжей глины, замешенной огромными колесами самосвалов. Вот это месиво и нашел их сынок в белой меховой куртке, побежав за птичкой-синичкой, упорхнувшей в мгновение ока с парадной дорожки на безопасную грязную территорию. А поскольку по глине невозможно бегать, он и поехал, упав на спину, да так удачно, что текло рыжее месиво даже с кончика полосатой красно-белой шапочки, как у Буратино. С двух сторон зацепив его за сухие участки на рукавах они отволокли его вверх по лестнице ко входу на мраморную лестницу в многоэтажное здание пансионата. На лестнице, вдобавок, был расстелен ковер, внизу – щетка для вытирания чистых ног, а у их дитяти были резиновые сапожки, полностью покрытые жирной жижей.
К счастью, сбоку был приспособлен железный ящик с водой, для мытья обуви особо отличившихся. Виновника события разули, посадив на лавку, ведь было достаточно тепло для зимы, снимали с него сапожки по одному и на вытянутых руках мыли в этом корыте, куртку тоже сняли, вывернув наизнанку, штаны и шапчонку, естественно, тоже – иначе было не войти в здание. Оставшись в рубашке и колготках, невинное создание сидело и наблюдало, как его великовозрастные родители, краснея лицами вниз головой, в парадных теплых одежках чупахаются с его сапогами, да вдруг взяло и, чтобы разрядить обстановку, изрекло:
- А это все эти блинские птички-синички!
От последовавшего после этого хохота всех троих вместе с 16-летним братом Сережей, казалось, содрогнулось массивное здание шикарного пансионата, так с хохотом, держа всю грязюку в руках и поднимались вверх, а потом в лифте на свой этаж и в свой номер, по пути смеша всех встреченных по дороге отдыхающих. Картинка была еще та – трое хохочущих взрослых с кипой грязного меха и ярких тряпочек и раздетый безмятежный мальчуган, который явно нашалил, но его никто не ругает, а почему-то все смеются. Так, ничего не поняв, смеялись и остальные, ведь смех, как известно, вещь заразительная. С тех пор «птички-синички» у них синоним изысканного ругательства и одновременно вечно виновные в том, чего как бы никто не делал, а есть на кого свалить, это ведь все они, те самые «птички-синички».
Возвращение домой было кошмарным – и тогда они поняли, насколько их сын с невесткой не уважают ни себя, ни их, хотя бы просто как людей, не говоря уже о том, что это их родители, в конце концов.
Поезд приходил очень рано, около шести утра, но дома их ждали «итальянские чердаки» из многочисленного не очень ароматного белья, видимо, дня два-три пролежавшего в замоченном виде в ванной, и выстиранном ввиду-таки их приезда, иначе оно могло лежать так и дальше. Ободранные постели, оборванная вешалка в прихожей, папины носки и пинетки дитяти с грязными подошвами в серванте – и – вершина всего – подозрительные грязно-«бурдовые» пятна на простыне вокруг основания елки, которую наряжали перед отъездом еще они сами – оказалось, это следы капель в нос из свеклы, которые с переменным успехом многократно закапывали ребенку.
Все это вместе – влажная вонючая атмосфера при входе со свежего воздуха, постель, вешалка, гора обуви и прочая, прочая, заметьте, здесь ни слова еще о кухне… составляющие такой жуткий контраст их замечательному отдыху, заставили отца переодеться с каменным лицом, ни на кого не глядя, и отправиться на работу – он успевал к смене, хоть ему туда надо было только на следующий день. Уходя он только шепнул ей:
- Так жить нельзя!
Было еще рано, и всем так хотелось спать – молодым после их стирки, а им с Сережей и Сашкой – после ночи в поезде – что все так и улеглись, кто где, кто на чем.
Она лежала на своей широкой кровати с Элкой и детьми, которые спали между ними, и ее мучил один вопрос: - За что? Почему ее взрослый сын не мог по-людски приготовиться к их приезду, по крайней мере, не занимать их постель в день этого самого приезда? И, в темноте беззвучно сглатывая слезы, понимала, что им обоим на все это глубоко наплевать, они просто потребители, это их все должны любить и холить, а пошевелить хоть пальцем в обратную сторону – это им совсем ни к чему, ну, что вы, в самом деле, ишь, чего захотели. Поистине, нахальство – второе счастье.